Одинокая женщина, если она живет в доме многие годы, знает его как свои пять пальцев. Он становится для нее почти живым существом со своими капризами, причудами и странностями. Там скрипит лестница, тут дребезжит окно, а та дверь все время заедает.

И если к тому же у нее частая бессонница, она узнает, каким бывает ее дом ночью. Ночью все дома становятся другими. Такое впечатление, что с наступлением темноты и тишины они начинают жить какой-то своей особой, таинственной жизнью. В своем доме я могу объяснить лишь некоторые звуки и шорохи. Когда открывают окна, старые перекладины начинают потрескивать, как будто дом похрустывает пальцами, а когда дует северный ветер, со стороны слухового окошка несется вой и стон. Металлическая прокладка в нем вибрирует под напором ветра, как струна.

При западном же ветре начинает шелестеть плющ за моим окном, и этот шорох так похож на шепот, что не раз я просыпалась от него ночью, думая, что кто-то меня зовет. А если в ветреные дни открыть окно рядом с переговорной трубкой в гостиной, то по дому пронесется тонкий пронзительный свист.

Но я не люблю свой подвал. Возможно, это как-то связано с детскими страхами, не знаю. Однако факт остается фактом. Спускаюсь туда ночью только в случае крайней необходимости. По моему приказу в конце холла установлен выключатель, чтобы иметь возможность зажечь свет внизу, прежде чем туда спуститься. Если бы не эта небольшая предосторожность, я бы, наверное, обезумела от страха той ночью.

Я вернулась домой в одиннадцать, и вскоре после этого Дик ушел. Он работает в дневной газете, и ему приходится вставать довольно рано. Спустя несколько минут ко мне заглянула Джуди, чтобы пожелать спокойной ночи, но я уже заперла коврик в кладовке. Она не прошла в комнату, а, закурив сигарету, остановилась на пороге.

— Когда уезжает Мэри? — спросила Джуди.

— Она не сказала. А почему ты спрашиваешь?

— Она сегодня упаковывала свои вещи. Дик помог Джозефу принести из кладовой ее сундук. Похоже, ей не очень-то хочется уезжать.

— Она сама так решила, — заметила я довольно ядовито.

— Господи, только бы мама не навязала ее нам! Она это вполне может. Чтобы заставить ее молчать о дяде Джиме.

Джуди явно не спешила уходить. Она стояла на пороге и курила, напряженно о чем-то размышляя.

— Тебе не кажется, — проговорила она после минутного молчания, — что Уолли ведет себя как-то странно в отношении всего этого дела? Помнишь, как он говорил: «Если что-нибудь со мной произойдет, ты поймешь»? Пора бы, наверное, ему рассказать то, что ему известно. А если все это просто выдумки и он ничего не знает, то почему не держится в стороне от всего этого? Какое отношение это имеет к нему? О чем он все время беспокоится?

— Я бы очень хотела, чтобы ты держалась от всего этого в стороне, Джуди.

— Почему? Насколько я понимаю, у нас сейчас век молодых. Во всяком случае, все так говорят.

— Молодым сейчас время отправляться в постель.

— Хорошо. Сейчас пойду. Но послушай… Видишь ли, Уолли не находил карандаша на слуховом окне. Он сам положил его туда.

С этими словами она, тихо насвистывая, ушла, оставив меня наедине с моими довольно невеселыми мыслями.

Я не стала ложиться, а сидела запершись в своей комнате и ожидала, когда в доме все стихнет. В голове беспорядочным роем кружились мысли о Джиме, керосиновом пятне на коврике и, наконец, странном заявлении Джуди в отношении Уолли.

В довершение всего Джозеф, выпустив Дика и закрыв за ним дверь, постучал ко мне и сказал, что служанки болтают о якобы виденном кем-то призраке Сары и пугают себя этим до смерти. Я не суеверна, но в каждом христианине есть что-то от мистика. И должна признаться: когда где-то после часу ночи из переговорной трубки в моей комнате послышался тоненький свист, у меня чуть волосы на голове не встали дыбом.

С того дня, как была убита Сара, я велела Джозефу оставлять на ночь в холле свет, так что там сейчас было светло. Я осторожно открыла дверь и, выскользнув в коридор, склонилась над перилами лестницы. Внизу все было как обычно. Только Джок, который, очевидно, спал там, поднялся, услышав меня, и начал лениво потягиваться. Если, как мне показалось, в гостиной была открыта дверь или окно, то какое-то время они могли и оставаться открытыми — мне в ту минуту было явно не до того.

Поведение Джока придало мне уверенности. Взяв коврик и бутылочку со средством для удаления пятен, я в халате и домашних тапочках спустилась в подвал, предварительно заглянув на кухню и прихватив там на всякий случай кочергу. Все-таки это было хоть какое-то оружие.

План мой состоял в следующем. Если бы удалось отчистить пятно, я вернула бы коврик Амосу, предоставив ему думать по этому поводу все, что заблагорассудится. Если же пятно не ототрется, я сожгла бы коврик в топке, и дело с концом.

Однако я ужасно нервничала. Меня пугал густой мрак впереди — там, где находились кладовки с углем и дровами и котельная. Не придавала мужества и темнота в прачечной и расположенной рядом сушилке. Небольшая лампочка у подножия лестницы, которую я включила, прежде чем спуститься в подвал, почти не разгоняла царившего здесь мрака. Пока я так стояла, не решаясь двинуться дальше, в кладовке с дровами что-то стукнуло. Вероятно, крыса, но эта мысль меня не успокоила.

В прачечной, где я собиралась оттирать пятно, было темно, и чтобы включить там свет, надо было войти и повернуть свисающую с потолка лампу. Я вошла в прачечную и сразу направилась к лампе, но тут же с силой обо что-то ударилась. Это был стул, и грохот, произведенный его падением, прокатился гулким эхом по всему подвальному этажу.

Как там оказался стул? Он должен был стоять на своем обычном месте, у стены, и вот он опять был здесь, посреди прачечной. Что же сдвинуло его с места? Мне вдруг вспомнилось мрачное сообщение Джозефа, и я содрогнулась. В конце концов, стулья ведь двигались. Они могли двигаться сами во время спиритических сеансов. И стулья, и столы. Даже когда к ним никто не прикасался.

Должна признаться, я испугалась. Вспомнились десятки слышанных в разное время историй о привидениях, показалось, что вокруг движутся какие-то тени и где-то кто-то ходит, но так тихо, что я скорее чувствовала, чем слышала это. Когда же, наконец, собрав все свое мужество, я повернула лампу, она тут же перегорела.

В таких условиях нечего было и думать о том, чтобы удалять пятно. Я решила сжечь коврик в топке.

Обратный путь был, вероятно, самым тяжелым в моей жизни. Однако, преодолевая страх, я все же добралась до котельной и включила свет. Сунув в топку валявшиеся рядом щепки и бумагу, я разожгла огонь и положила сверху коврик. Он начал гореть, хотя и не так быстро, как я надеялась. Несколько минут я стояла там, глядя на пламя и гадая, правильно ли установила регулятор тяги, потом принялась бродить по комнате. Проверила окна и дверь, ведущую во внутренние помещения, и уже возвращалась назад, когда неожиданный звук заставил меня остановиться.

Над моей головой кто-то ходил.

Признаться, в первую минуту я испугалась, но тут же взяла себя в руки. Собаки молчали, так что, скорее всего, это был Джозеф, который, услышав вой в переговорных трубах, решил на всякий случай спуститься вниз и проверить, закрыты ли окна. Но я не могла позволить, чтобы он обнаружил меня здесь с ковриком. Быстро выключив в котельной свет, я направилась к лестнице, где горела лампочка. К моему ужасу, она вдруг погасла, и я услышала шум задвигаемого наверху, на двери, засова.

— Джозеф! — крикнула я. — Джозеф!

Это был не Джозеф. При первых же звуках моего голоса шаги наверху смолкли, но никто не откликнулся. Кто-то или что-то притаилось там наверху и сейчас прислушивалось. Дикий ужас обуял меня, не в силах сдвинуться с места.

Я так и провела всю ночь, скорчившись у лестницы. Когда забрезжил рассвет, я с трудом доползла по ней наверх и тут же рухнула на небольшую площадку перед дверью. Может быть, я уснула, может быть, потеряла сознание. Не знаю. Но никогда не забыть мне лица Джозефа, который в семь утра открыл дверь и увидел прямо перед собой меня.

— О Боже, мадам! — воскликнул он.

— Помогите мне, Джозеф. Я не могу пошевелить ни рукой, ни ногой.

— С вами все в порядке?

— Да. Вы закрыли меня здесь, Джозеф. Я провела ужасную ночь. Вы… или кто-то…

— Я закрыл вас здесь, мадам? Когда?

— В два часа ночи, как я полагаю.

— После двенадцати я не спускался вниз, — проговорил он, помогая мне подняться.

Он отвел меня в буфетную и, усадив там, приготовил кофе. Нора еще не спускалась. Домашние мои в те дни спали плохо и, следовательно, допоздна. Видно было, что произошедшее со мной явилось для Джозефа настоящим потрясением. У него дрожали руки, а лицо словно окаменело. Он как-то сразу весь сник и несколько утратил свою всегдашнюю величавость. Пока закипала вода, он обошел весь первый этаж и доложил мне, что все в полном порядке. Застекленная дверь в гостиной, как и окна, была заперта.

— Но я бы предложил мадам, — сказал он, сообщив мне об этом, — сменить замок на входной двери. Так как ключ мисс Сары пропал, оставлять ее так небезопасно.

Нора вошла, когда я уже допивала кофе. Она бросила на меня любопытный взгляд, но я не стала ничего объяснять. Поднявшись в свою комнату, рухнула на постель, а проснулась лишь когда Джозеф принес завтрак.

Он вошел, закрыл за собой дверь, подвинул столик к постели, развернул салфетку и подал ее мне. После этого он выпрямился и, глядя на меня, произнес:

— Я взял на себя смелость уничтожить коврик, мадам.

У меня упало сердце. Однако он говорил так спокойно, как будто сообщал мне о протухшем масле.

— Вы не так установили регулятор тяги. Эта топка со странностями. Надо уметь ею пользоваться.

Он смотрел на меня, я на него. В этот момент наши с ним отношения изменились коренным образом, хотя держал он себя со мной по-прежнему. У нас появился общий секрет. По существу, мы стали сообщниками. Мы совершили преступление, уничтожили улику, Джозеф понимал это. Видел ли, нет ли он пятно, не знаю, но коврик был ему хорошо знаком.

— Вам не следовало делать этого самой, мадам, — проговорил он. — В следующей раз, если вам понадобится помощь, вы всегда можете позвать меня.

С этими словами он вышел — странный, загадочный Джозеф, живущий, как и все слуги высшего класса, чужой жизнью. Где-то, я знаю, у него была жена, но он никогда о ней не говорил. Комната, где он спал, буфетная и газеты составляли, очевидно, всю его личную жизнь и, похоже, полностью его удовлетворяли.

Именно тогда, когда он пришел, чтобы забрать поднос, на котором принес завтрак, он в первый раз упомянул о том, что у него пропал револьвер.

— В последнее время я держал его в своей комнате, под подушкой, — проговорил он, как всегда, спокойно, — а сейчас его там нет. Его взял кто-то, кому хорошо известны порядки в доме, мадам.