Это история о том, как одна старая дева средних лет выжила из ума, покинула своих домашних богов в городе, сняла меблированный дом на лето и оказалась втянутой в одно из тех загадочных преступлений, которые являются залогом счастья и процветания для всех наших газет и сыскных агентств. В течение двадцати лет я не знала никаких тревог и волнений в жизни. В течение двадцати лет по весне я наполняла землей ящики для цветов на карнизах, натягивала тенты над окнами, сворачивала ковры и накрывала мебель коричневыми чехлами. Ибо двадцать лет подряд в конце весны я прощалась с друзьями и, пронаблюдав за их поспешным бегством от жары, обретала восхитительный покой в каком-нибудь провинциальном городке, куда почта приходит три раза в день и регулярность водоснабжения не зависит от исправности резервуара на крыше.

А затем… безумие обуяло меня. Оглядываясь на месяцы, проведенные в Саннисайде, я удивляюсь тому, что вообще осталась жива. Во всяком случае душераздирающие переживания не прошли бесследно для моей внешности. Я стала совершенно седой. Лидди напомнила мне об этом только вчера, сообщив, что после ополаскивания головы слабым раствором синьки седые волосы приобретают вместо желтоватого серебристый оттенок. Я терпеть не могу, когда мне напоминают о неприятных вещах, и потому не скрыла раздражения.

— Нет, — отрезала я, — под старость лет я не собираюсь прибегать к помощи синьки, как, впрочем, и крахмала.

По утверждению Лидди, нервы ее расшатались окончательно за то ужасное лето — но, видит бог, она несколько преувеличивает! И когда она начинает носиться с какой-нибудь очередной опухолью в горле, мне стоит только пригрозить ей возвращением в Саннисайд — и все болезни с нее как рукой снимает, каковое обстоятельство свидетельствует о том, что упомянутое лето сказалось на состоянии ее здоровья самым благотворным образом.

Пресса освещала события односторонне и неполно (в одной статье обо мне упомянули лишь вскользь — да и то всего как о съемщике дома, случайно оказавшемся на месте преступления), посему я чувствую себя обязанной рассказать об этой истории все, что мне известно. Мистер Джемисон, следователь, сам признавал, что едва ли справился бы с этим делом без меня, хотя в интервью для прессы он не старался подчеркнуть мои заслуги.

Начать повествование я хочу с описания событий, имевших место несколько лет назад — а точнее, тринадцать. В то время умер мой брат и оставил мне двух своих детей. Хэлси тогда было одиннадцать лет, а Гертруде — семь. Все обязанности материнства свалились на мои плечи совершенно неожиданно: в искусстве быть матерью необходимо совершенствоваться ровно столько лет, сколько живет ребенок — так человек, взвалив на спину теленка, в конце пути обнаруживает у себя на плечах быка. Однако я сделала все, что могла. Когда Гертруда выросла из косичек и ленточек, а Хэлси попросил купить ему булавку для галстука и начал носить длинные брюки, я отослала детей в хорошие школы. После этого обязанности мои свелись в основном к почтовым отправлениям в виде писем плюс трем летним месяцам, в течение которых мне приходилось обновлять гардероб подопечных, просматривать списки их знакомых и вообще извлекать свое пропахшее нафталином материнство на свет божий после их девятимесячного забвения.

Позже, когда дети учились в пансионе и колледже и большую часть времени проводили с друзьями, мне очень не хватало их летом. Постепенно я обнаружила, что имя мое, проставленное на чеке, радует детей даже больше, нежели оно же в конце письма, однако продолжала регулярно писать им. Но когда Хэлси закончил курс электротехники, а Гертруда вышла из пансиона и оба вернулись домой, — все внезапно переменилось в моей жизни. Всю первую зиму совместного существования я только тем и занималась, что сидела допоздна на каких-то приемах, дабы отвезти девочку домой, водила ее по портным и распугивала недостойных, с моей точки зрения, юнцов, у которых было либо больше денег, чем мозгов, либо больше мозгов, чем денег. Кроме того, я овладела множеством полезных навыков, как, например, говорить «пеньюар» вместо «халат» и «бюстгальтер» вместо «лифчик». Плюс ко всему я узнала, что безусые неучи называются теперь не студентами, но джентльменами с университетским образованием. За Хэлси не требовалось столь пристального наблюдения — и поскольку оба они в ту зиму вступили в права владения материнским наследством, обязанности мои по отношению к воспитанникам приобрели характер чисто моральный.

Мальчик, конечно, купил машину, и я научилась сначала прикреплять к шляпке густую серую вуаль, а в скором времени — не глазеть на задавленных собак. Люди склонны вытворять со своими четвероногими друзьями самые некрасивые вещи.

Все упомянутые дополнения к моему образованию сделали из меня вооруженную всеми необходимыми навыками незамужнюю тетушку, и к весне я стала вполне сговорчивой. Поэтому, когда Хэлси предложил провести лето в палаточном городке в Адирондаксе, а Гертруда выразила желание отдохнуть в Бар-Харбор, мы сошлись на компромиссном решении и договорились снять хороший загородный дом неподалеку от приличного поля для игры в гольф, не лишив себя возможности при этом быстро добраться до ближайшего города на машине и в случае необходимости вызвать врача по телефону. Таким образом мы оказались в Саннисайде.

Мы отправились осматривать летнюю резиденцию и пришли к выводу, что она вполне заслуживает свое название. Веселый вид особняка не наводил ни на какие мрачные мысли. Единственное обстоятельство несколько удивило меня: домоправительница, оставленная здесь хозяевами, за несколько дней до нашего прибытия перебралась жить в сторожку. А поскольку последняя стояла довольно далеко от особняка, мне показалось, что пожары или воры могут беспрепятственно вершить свою разрушительную работу в Саннисайде хоть всю ночь напролет. Само поместье было весьма обширно: дом стоял на вершине холма, по склону которого длинные зеленые лужайки и подстриженные живые изгороди тянулись к проселочной дороге. За долиной, на расстоянии примерно двух миль от Саннисайда, находился клуб «Гринвуд». Хэлси и Гертруда пришли в дикий восторг.

— Послушай, это же все, о чем ты мечтала! — сказал Хэлси. — Прекрасный пейзаж, свежий воздух, чистая вода и хорошая дорога. Что же касается особняка, то в нем можно разместить целый госпиталь. К тому же передний фасад его напоминает о временах королевы Анны, а задний — временах Мэри Энн.

Последнее утверждение я сочла просто нелепым, поскольку здание представляло собой чистейший образец архитектуры елизаветинской эпохи.

Конечно, мы сняли Саннисайд на лето. Особняк этот — слишком просторный и уединенностью своей усложнявший проблему прислуги — не отвечал моим представлениям о полном комфорте. Но, несмотря на все последующие события, я никогда не винила Гертруду и Хэлси в том, что они затащили меня туда. И еще одно: если имевшие там место ужасные происшествия не послужили ничему иному, то по крайней мере они заставили меня понять, что как-то, откуда-то — вероятно, от какого-то полудикого предка, который ходил в овечьих шкурах и выслеживал зверей на охоте, — мне передался инстинкт преследователя и ловца. Будь я мужчиной, я, конечно, занималась бы поимкой преступников столь же азартно, как мой далекий предок занимался охотой на диких кабанов. Но будучи незамужней женщиной, со всеми слабостями, присущими моему полу, я надеюсь, что мое первое знакомство с преступлением явится и последним. В действительности оно запросто могло явиться моим последним знакомством вообще с чем бы то ни было на этом свете.

Владел поместьем Пол Армстронг, президент Торгового банка. В то время когда мы сняли особняк, он отдыхал на Западе с женой, дочерью и доктором Уокером, их семейным врачом. Хэлси был знаком с Луизой Армстронг и в течение минувшей зимы оказывал ей многочисленные знаки внимания. Но поскольку мальчик постоянно проявлял к кому-нибудь повышенный интерес, я не сочла это серьезным, хотя и находила Луизу очаровательной девушкой. Имя мистера Армстронга мне было известно Лишь в связи с банком, в котором помещалась большая часть состояния детей, и в связи с некрасивой историей, касающейся его сына, Арнольда Армстронга. Последний, поговаривали, подделал на каких-то банковских документах подпись отца с целью получить значительную сумму денег. Впрочем, история эта совершенно меня не интересовала.

Я отправила Хэлси и Гертруду в гости на несколько дней, а сама выехала в Саннисайд первого мая. Состояние дорог оставляло желать лучшего, но листья на деревьях уже распустились и на клумбах вокруг особняка цвели тюльпаны. В лесах благоухали земляничные деревья. А выйдя из машины, которая застряла в грязи по дороге от железнодорожной станции, находящейся приблизительно в миле от Саннисайда, я обнаружила на склоне холма ковер из крохотных незабудок. Птицы — не спрашивайте, какие именно, ибо все они кажутся мне совершенно одинаковыми, если не имеют какой-нибудь специфически яркой окраски, — так вот, птицы чирикали в живых изгородях, и все вокруг дышало покоем. Лидди, которая родилась и выросла среди мощеных улиц города, впала в уныние, когда сверчки начали стрекотать или скрести ногами одна о другую, или что они там еще делают с наступлением сумерек.

Первая ночь прошла без особых потрясений. Я всегда с благодарностью вспоминаю ту единственную спокойную ночь. Она доказывает, насколько прекрасной и безмятежной при благоприятных условиях может быть жизнь в сельской местности. Впоследствии я ни разу не опустила голову на подушку с уверенностью, что она долго пробудет на ней или на моих плечах, если уж на то пошло.

На следующее утро Лидди и миссис Ральстон, моя собственная домоправительница, разошлись во мнениях по какому-то вопросу, и последняя отбыла одиннадцатичасовым поездом. Сразу после завтрака у Берка, дворецкого, начались колики в правом боку (причем боль резко обострялась, как только я появлялась в пределах слышимости от него), и после полудня он также отправился в город. В тот же вечер сестра поварихи разрешилась ребенком, и повариха, заметив выражение нерешительности на моем лице, по некотором размышлении превратила ребенка в целую двойню. Короче, к вечеру следующего дня штат прислуги сократился до Лидди и меня самой. И это в доме из двадцати двух комнат с пятью ванными!

Лидди немедленно выразила желание покинуть Саннисайд вслед за остальными, но мальчишка-молочник сказал, что Томас Джонсон, чернокожий дворецкий Армстронгов, работает сейчас официантом в клубе «Гринвуд» и может вернуться в особняк. Обычно совесть не позволяет мне принуждать чужих слуг к работе, хотя мало кто из нас отличается особой щепетильностью в отношении учреждений и корпораций, судя по тому, как мы надуваем железнодорожные и трамвайные компании при случае, — посему я позвонила в клуб, и около восьми часов вечера Томас Джонсон явился в Саннисайд. Бедный Томас!

В конце концов я наняла Томаса на работу за бешеные деньги, но он выговорил себе разрешение ночевать в сторожке, которая пустовала со времени сдачи особняка в аренду. Старик — седовласый и слегка сгорбленный, но с отчетливым представлением о чувстве собственного достоинства — изложил мне причины своего нежелания ночевать в особняке несколько неуверенным голосом.

— Я ничего не говорю, мисс Иннес, — сказал он, держась за дверную ручку, — но что-то странное творится здесь вот уже несколько месяцев. Вроде ничего особенного: то дверь скрипнет, то вдруг окно закроется ни с того ни с сего. А когда окна и двери начинают откалывать такие штуки без посторонней помощи, тогда Томасу Джонсону удобнее ночевать в каком-нибудь другом месте.

Лидди, которая в тот вечер не удалялась от меня на расстояние более десяти футов, и испугавшись собственной тени в спальне, размером с хороший амбар, тихо взвизгнула и стала желто-зеленого цвета. Но меня не так просто испугать.

Тщетно пыталась я растолковать Томасу, что мы с Лидди остаемся совершенно одни в огромном доме и ему нужно ночевать с нами. Он вежливо, но твердо отказался составить нам компанию, пообещав прийти на следующий день рано утром и в случае, если я дам ему ключ, приготовить какой-нибудь завтрак для нас. Я стояла на огромной террасе и смотрела вслед дворецкому, который удалялся по тенистой аллее, со смешанным чувством раздражения на его трусость и благодарности за то, что он вообще согласился работать у меня. Без стыда признаюсь: вернувшись в дом, я заперла входную дверь на два оборота.

— Ты можешь запереть все остальные двери и отправляться в постель, Лидди, — сурово сказала я. — У меня мурашки бегут по спине, когда ты стоишь с таким выражением лица. У женщины твоего возраста должно быть больше здравого смысла.

Как правило, Лидди берет себя в руки при упоминании о возрасте. Она уверяет, что ей сорок, но это просто нелепо, — ее мать служила поварихой у моего дедушки, а Лидди по меньшей мере моя ровесница. Но в тот вечер она категорически отказалась брать себя в руки.

— Но вы же не будете просить меня запереть все окна и двери? — дрожащим голосом проговорила она. — Ведь здесь дюжина французских окон в гостиной и бильярдной — и все они выходят на террасу. А Мэри Энн рассказывала, что прошлой ночью видела какого-то человека у конюшни, когда запирала кухонную дверь.

— Мэри Энн сморозила глупость, — сурово ответила я. — Если бы там действительно стоял человек, она бы пригласила его на кухню и в течение часа кормила бы остатками обеда по старой привычке. Ну, не дури. Запри все замки и отправляйся спать. Я собираюсь еще почитать.

Но Лидди поджала губы и не сдвинулась с места.

— Я не собираюсь ложиться спать, — заявила она. — Я собираюсь упаковать вещи и уехать завтра же в город.

— Ты не сделаешь ничего подобного, — отрезала я. Мы с Лидди часто испытываем желание расстаться, но желания наши никогда не совпадают по времени. — Если ты боишься, я пойду с тобой. Но, бога ради, не пытайся спрятаться за моей спиной.

Дом представлял собой типичную летнюю резиденцию, построенную с размахом. На первом этаже везде, где только можно было, архитектор отказался от стен, заменив их арками и колоннами. В результате там получилось много прохладного пространства при явной нехватке уюта. Мы с Лидди переходили от одного окна к другому и вздрагивали от гулкого эха собственных голосов. Первый этаж был хорошо освещен (особняк снабжала электричеством деревенская электростанция), но огромные уходящие вдаль плоскости полированных полов и обилие зеркал, в которых мы отражались в самых неожиданных ракурсах, производили жутковатое впечатление. В конце концов глупые страхи Лидди отчасти передались и мне.

В плане здание представляло собой сильно вытянутый прямоугольник с главным входом в центре длинной стороны. Мощенная плиткой передняя выходила в небольшой вестибюль. Отделенная от последнего только рядом колонн, справа находилась огромная гостиная. Далее следовали столовая и бильярдная. За бильярдной, в самом конце правого крыла, находилась комната для игры в карты (или рабочий кабинет) с небольшим холлом при нем, который выходил на восточную террасу. Из этого холла на второй этаж вела узкая винтовая лестница. Хэлси был в полном восторге от нее.

— Ты только посмотри, тетя Рэчел! — он сопроводил свои слова выразительным жестом. — Архитектор, который проектировал этот дом, хорошо продумал кое-какие детали. Арнольд Армстронг и его приятели могут играть здесь в карты всю ночь напролет, а рано утром тащиться наверх, в спальни, не заставляя перепуганных домашних спросонья звонить в полицию.

Мы с Лидди дошли до кабинета и включили все лампы. Я подергала маленькую входную дверь в холле, которая открывалась на террасу, и проверила окна. Все было надежно заперто, и Лидди, слегка успокоившись к этому времени, едва успела обратить мое внимание на неприлично пыльный пол, как вдруг свет погас. Несколько мгновений мы ждали. Думаю, Лидди оцепенела от страха — в противном случае она обязательно завизжала бы. А затем я схватила ее за руку и указала на одно из выходящих на террасу окон. В неожиданно наступившей темноте оно превратилось в вытянутый серый прямоугольник на фоне совершенно черной стены. За окном стояла человеческая фигура и пристально смотрела на нас. Когда я взглянула в ее сторону, она бросилась прочь через террасу и растаяла в ночной тьме.