Эпилог этой истории, как и положено, должен был быть написан самим Боевым. Однако этому помешали определенные обстоятельства. Поэтому этот сокращенный вариант эпилога написан другим человеком — тем, кого Боев несколько раз упомянул в своем повествовании, назвав «одним знакомым писателем».

Одним ранним летним утром в моей квартире раздался весьма продолжительный, если не сказать настырный, звонок в дверь. На пороге стоял мужчина — пожилой, но все еще здоровый телом и, судя по всему, все еще крепкий духом.

— Вы и есть писатель?

Я ответил утвердительно.

Он с сомнением оглядел меня. Взгляд его серых глаз был проницательным и недоверчивым.

— Вы из полиции? — в свою очередь спросил я.

— Нет, я не из полиции.

— Тогда чего вы на меня уставились?

— Я кое-что принес. С предписанием передать лично.

— …И с пометкой: «Совершенно секретно»?

— Если не возражаете, я хотел бы взглянуть на ваш паспорт.

— Еще чего! — начинаю злиться. — Будишь меня ни свет ни заря, звонишь в дверь, как полоумный, а потом еще требуешь показать паспорт! Пошел вон вместе со своим пакетом!

— Хорошо, — отступает незнакомец. — Можно и без паспорта. Я и так уже понял, что это вы. Пакет, который я вам принес, — от Боева.

— С этого бы и начинал. А сам ты кто?

— Борислав.

— Какой еще Борислав?

— Тот самый, друг Боева.

— Так бы сразу и сказал. Заходи.

— Не могу. Мне надо на работу. Я оставлю адрес…

— …И телефон.

— У меня нет телефона. Если понадоблюсь, вечерами я дома.

Отдает мне пакет и исчезает.

Несколько сот машинописных страниц, аккуратно уложенных в пакет из-под бумаги для ксерокса, — таково содержание пакета. Я регулярно получал такие от Боева. Потом по неизвестной причине приходить они перестали. И вот сегодня, спустя двадцать лет, ко мне является Борислав, будит на рассвете и требует предъявить паспорт.

Я сова. Но если после столь продолжительного отсутствия тебя все-таки разыскал старый друг, нельзя вот так запросто отложить общение и идти досыпать. Варю себе большую чашку кофе и погружаюсь в чтение. После нескольких чашек кофе и нескольких часов чтения откладываю последнюю страницу. Теперь можно идти спать. Но сон нейдет.

Прочитанное меня взволновало, оно пробуждает во мне массу воспоминаний о дружбе с Боевым, о необычной дружбе, начавшейся совершенно случайно и протекавшей как бы от случая к случаю. Это была дружба, в которой были редкие, но долгожданные встречи, моменты взаимопонимания и расхождения по тем или иным вопросам, желание поделиться с другом, сдерживаемое необходимостью о многом умалчивать.

Все началось более тридцати лет назад. Был конец лета, или, если угодно, начало осени. Я не любитель курортной суеты, поэтому отправился на море в такое время, когда все благоразумные люди оттуда уже уезжают.

Погода не располагала к солнечным ваннам. Дул холодный ветерок, небо было затянуто тучами, море волновалось. Я сидел в вестибюле дома отдыха и просматривал свежие газеты, когда вдруг передо мной возник незнакомый молодой человек крепкого телосложения с приятным, но немного хмурым выражением лица.

«Который из вас писатель?»

Вопрос прозвучал глупо, поскольку, кроме нас двоих, в вестибюле никого не было.

«Я».

«У вас нет чего-нибудь почитать?»

«Например?»

«Ну, какого-нибудь романа».

«В данный момент нет. Но если немного подождешь, могу написать для тебя».

«А ты острослов», — заметил незнакомец.

Позднее он рассказал, что знает меня, но не по книгам, а по рассказам своего начальника. Это я когда-то попросил последнего поговорить со своим подчиненным на предмет того, чтобы тот поделился со мной некоторыми моментами своей биографии, которые не составляют служебную тайну. Выслушав шефа, разведчик тогда не сказал ему ни да ни нет. (Вообще, шеф меня предупредил, что этот сотрудник весьма своенравный человек.) Но сейчас, когда так уж случилось, что они оказались в одном доме отдыха и срок их путевок почти совпадает, он решил выяснить, что за птица тот писатель, о котором ему говорил шеф.

«Первым делом хотелось бы выяснить, что ты за человек, поскольку у меня нет ни малейшего желания общаться с кретином».

«А вдруг я именно такой?»

«Гарантии нет. Но это проявится».

К тому времени я уже давно бросил пить, и мы сошлись в основном на почве взаимной любви к кофе. Так, за многочисленными чашками выпитого кофе, за большим количеством выкуренных сигарет, а главное, за долгими разговорами в тогда еще малочисленных на Золотых Песках кафе я собрал материал для своей первой книги о Боеве. Вообще, он был молчальником, но, если такой разговорится, остановить его трудно.

Книга получила заглавие «Господин Никто». Она вышла летом следующего года, и — еще одна случайность — как раз тогда же я узнал, что Боев отдыхает на море, и решил съездить к нему, повидать и показать книгу.

Тот факт, что его рассказы вылились в целый роман, весьма впечатлил Боева. Очевидно, он полагал, что наши разговоры так и останутся разговорами. Он взял книгу и ушел в свой номер читать, хотя море и пляж в тот день были чудесны. Мы увиделись только на следующее утро.

«Ну, как?» — спросил я.

«Ты явно постарался».

«Я вижу, тебе не понравилось».

«Я этого не говорил».

Он этого действительно не говорил, однако было видно, что роман ему не очень понравился. В следующий раз мы увиделись за обедом.

«Ну ладно, — сказал я, — говори. Я не обидчивый».

«Раз просишь — скажу. Но только не обижайся».

«Я же сказал тебе, что не обидчив. Можешь вообще не говорить. И так все понятно».

«Не принимай близко к сердцу. В общем, если бы написал я, то вышло бы точнее».

«Ну, возьми и напиши».

«У меня своя работа. И, кроме того, я не хочу отнимать у тебя хлеб».

И лишь под вечер, когда мы отправились в пешую прогулку по курортному городу, он соблаговолил подробнее поделиться своими впечатлениями.

«Я не говорю, что роман плохой. Только считаю, что тебе следовало точнее придерживаться фактов, вместо того чтобы подменять их своими рассуждениями».

«Ничего я не подменял. Это твои мысли».

«Они не соответствуют в точности тому, что я говорил».

«Ну, я же не стенографист. Ты лучше скажи, изложенное — правда или нет?»

«Хотя и ты прав. Писатель, если он не приврет, — не писатель».

Его возражения, возникавшие позднее и по поводу последующих книг, были того же свойства: дескать, я недостаточно точен в изложении, тут я, мол, что-то прибавил, а тут, напротив, о чем-то умолчал, и, кстати, почему я так много места уделяю его отношениям с женщинами, чем ставлю его в неловкое положение перед начальством.

«Но, Эмиль, романов без описания взаимоотношений мужчины и женщины не бывает. К тому же это не выдуманные истории».

«Я не просил тебя выбалтывать о них в книгах».

У меня тоже имелись к нему претензии. Не столько в отношении того, что он по необходимости умалчивал о некоторых профессиональных деталях, сколько потому, что, увлекшись изложением действия и своих размышлений, он рассказывал так, словно его истории происходят вне времени и пространства.

«Почему бы тебе немного не рассказать о городе, об улицах, о местах, в которых происходит действие?»

«Вот ты и расскажи. Ты ведь тоже бывал в этих городах».

«Но упомяни хотя бы время года! Это ведь важно. А то ты рассказываешь: „Погода была плохая“, „погода была хорошая“».

«А может, еще температуру воздуха сообщить?»

«Ну, это не обязательно, а вот какие-нибудь подробности, чтобы читатель лучше представил себе окружающую атмосферу, необходимы».

«Меня посылают не за атмосферой наблюдать. Этим занимается другое ведомство».

Отчасти под моим внушением, а отчасти по собственному желанию, чтобы добиться большей точности в описании событий, он стал излагать свои рассказы на бумаге и передавать их мне в форме записок. Этим он заполнял паузы между исполнением служебных обязанностей, находясь где-нибудь в гостинице иди в доме отдыха. Виделись мы редко. Такое уж было время. Но этих записок, дополняемых устными пояснениями, мне было вполне достаточно для работы. С годами мы привыкли друг к другу, и противоречия между нами исчезли, поскольку каждый из нас понял, что один так и не выучится писать, отмечая больше подробностей, а другой так и не сумеет добиться точности в описании событий. И так, одна за другой, вышло восемь книг. Пока наконец он не замолчал.

«Совсем ты меня забыл», — сказал я ему как-то при случайной встрече.

«Ты прав. Я виноват. Но за эти годы на меня столько всего навалилось. Да и времени не хватает. Даже и не знаю, когда наберусь смелости засесть за свои записки».

И вот он наконец набрался смелости. В последний раз. Чтобы я не подумал, что он, подобно некоторым крысам из нашего лагеря, бежал с тонущего корабля. Позаботился послать мне финал своей жизненной истории. Только вот финала в ней как раз и не доставало.

Среди машинописных листов лежало и какое-то письмо, написанное от руки и оставшееся недописанным. Так что и оно было без окончания.

Дорогая Марта,

пишу тебе, как и обещал, хотя сообщить мне особо нечего. Мы с друзьями, о которых я тебе рассказывал, живем довольно провинциальной, но зато спокойной жизнью. Все наши задания в прошлом, поэтому сейчас мы можем уделить время культурным запросам, чего не получалось в прошлые годы. Ты ведь знаешь, какая у нас была профессия.

Однако — большой любитель живописи, и дома у него есть картина «Три грации». Не оригинал, конечно, но копия высокого качества. У Борислава дома настоящий музей географических достопримечательностей мира, на одной стене висит даже плакат с Венской оперой. Спектр моих личных интересов, как тебе известно, гораздо у́же, хотя и я стараюсь не отстать от цивилизационного процесса, обеспеченного нам нашим президентом, магистром бракоразводных дел [18] . Последнее и тебе немного знакомо.

На днях собираемся съездить в родное село Борислава, живописное место вблизи водохранилища.

Мое обещание увидеться остается в силе, но отъезд немного откладывается из-за некоторых технических мелочей вроде визы, паспорта и тому подобного. Я ничего не забыл. Часто вспоминаю тебя и думаю, какое счастье, что, пусть и с таким опозданием, пусть и перед самым отходом моего поезда, мне выпала удача встретиться с тобой и обнять тебя на прощание. Это и вправду невероятная удача для такого, как я, которого никто и никогда не провожал.

Помню все…

После «Помню все…» были еще две строчки, но они были зачеркнуты, и я не стану их здесь восстанавливать. Боев нежностей не любил.

Письмо не отличается информативностью, поэтому решаю получить дополнительные сведения от Борислава. Следующим же вечером застаю его дома.

— Похоже, я прервал твой ужин, — говорю, заметив, что он дожевывает пищу.

— Не беспокойтесь.

— Не говори со мной на «вы» — вынуждаешь и меня обращаться к тебе так же.

— Как скажешь.

Он вводит меня в комнату. Излишне пояснять, что это комната Афины. Здесь повсюду развешаны фотоплакаты с изображениями различных достопримечательностей мира, о чем я читал в записках Боева. Вот только Венской оперы, упомянутой в недописанном письме, нет. По-видимому, Эмиль придумал ее, чтобы доставить Марте приятное.

— Кофе выпьешь? Немного поздновато для кофе, но ничего другого у меня нет.

— Для меня не поздно.

— Долго же ты собирался ко мне с этими записками, — замечаю, когда мы уже пьем кофе.

— Так он мне наказал. Не торопись, мол, отдавать их, мне надо еще кое-что дописать. Если, мол, только не уеду куда-нибудь надолго. И вот уехал.

— Куда? В Вену?

— Может, и в Вену. Поеду, говорит, навещу свою подругу в столице вальса.

— По-моему, ты опускаешь кое-какие подробности.

— Подробности, я так думаю, должны быть в записках.

— Почему «я так думаю»? Разве ты не читал их?

— Нет. Не копайся в них, сказал он мне. Передай, мол, писателю так, как я их сложил. Не хочу, говорит, чтобы ты их читал. Очень нужно, отвечаю. И что в них такого секретного, о чем мне нельзя знать? Надеюсь, не донос? Не донос, отвечает. Тогда, говорю, нет смысла их читать.

— А зачем вы ездили в твое село?

— Никуда мы не ездили.

— Ездили. В письме написано.

— Ну да, было вроде раз.

— А меня можешь туда свозить?

— Зачем тебе?

— Что вы за люди в этих спецслужбах! Прямо-таки помешаны на секретности!

— Какая там секретность… Нет там ничего особенного.

— Вот я и хочу убедиться, что там нет ничего особенного.

С самого утра день предвещает жару.

«Лада» Борислава, которую он ласково называет катафалком, вся пропахла бензином. Пытаюсь заглушить эту вонь дымом сигареты. Город с окраинами уже позади, но до равнинной местности мы еще не добрались.

— Насколько я знаю, продолжения того материала в «Ди Прессе» так и не последовало, — замечаю.

— Получили, сколько потребовали, и прекратили публикацию.

— А материалы?

— Исчезли. Их тоже, наверное, выкупили.

Борислав достает из кармашка половинку сигареты, закуривает и поясняет:

— Только тут они промахнулись. Эмиля не проведешь. В редакцию он передал только копии. «Помяни мое слово, — сказал он мне, — когда-нибудь все выйдет наружу». Таким уж он был оптимистом, верившим, что в конце концов добро победит зло.

Вот и равнинная местность. Вокруг голая стерня и спекшаяся земля. Дует ветерок, но сухой и горячий, как в африканской саванне.

— Не могу взять в толк, почему ты со мной играешь в прятки, — говорю.

— Ты не понимаешь, — слегка вздохнув, словно сокрушаясь по поводу моего тугодумия, произносит Борислав. — Боев был мне другом. Он до самого последнего момента надеялся, что продолжение публикации в газете все-таки последует и что наступит поворотный момент. Поэтому и не спешил дописывать свои записки, надеясь завершить их хорошим концом. Как говорят немцы, «энде гут аллес гут». А теперь ты меня заставляешь испортить все дело и рассказать, что никакого хорошего конца у его истории не получилось и что она закончилась полным провалом.

— Но ты ведь сам того мнения, что все плохо кончается.

— Я о жизни. А здесь книга, которую ты пишешь. А если в книгах будет все, как в жизни, то кому они, такие книги, нужны?!

Он умолкает, словно ожидая ответа. Но поскольку ответа нет, продолжает:

— Вот потому мне и не хотелось тебе рассказывать, чтобы ты все не испортил.

Степь закончилась, и «катафалк» тащится между невысоких холмов, над которыми свищет горячий ветерок.

— Последнее время он собирался уехать, да все никак не уезжал. «Чего ты ждешь? — спрашивал я его. — Хочешь, чтобы тебя прикончили?» И такое, отвечал он, возможно, но не будем, мол, пессимистами. А за ним уже следили. Как-то пришел один, спрашивает его. Хорошо, что я открыл дверь. Пришел, дескать, за его машиной и паспортом. Отдал я ему ключи от машины, а паспорт, говорю, он сам вам принесет. Тут Эмиль наконец решился на отъезд, но настоял, чтобы перед этим я свозил его к себе в село.

Борислав останавливается у обочины и глушит мотор.

— Постоим немного, а то «катафалк» очень разогрелся.

Выходим из машины, чтобы выкурить на свежем воздухе по очередной сигарете и ощутить на себе теплую прохладу степного ветра.

Борислав молчит, погруженный в свои мысли. Потом продолжает:

— Чего ты привязался к этому селу, спрашиваю его. Говорил ведь тебе уже сто раз, что нет там ничего примечательного! Кое-что есть, твердит он мне; ты, мол, сам говорил, да, видно, забыл. И действительно, я как-то раз упомянул в разговоре про наш нищенствующий сиротский приют, о чем потом забыл. Ты рехнулся, говорю ему, когда понял, что он намерен сделать. Директор, говорю, прикарманит твои деньги и посмеется над твоей глупостью! А он мне: вот поэтому я и беру тебя в свидетели. Да хоть десять свидетелей возьми, говорю ему, — все одно будет. Но ты ведь знаешь Эмиля: если ему что-то втемяшилось в голову, его не разубедишь.

Он умолкает и поднимает глаза к остекленевшему и обесцвеченному жарой небу.

— Похоже, прохладнее не станет.

— Будет еще жарче. Расскажи, что случилось в селе.

— На всякий случай мы выехали затемно и в доме директора приюта были уже поздно ночью. Мы с ним односельчане и хорошо знакомы, но мне все-таки долго пришлось уговаривать его принять деньги от дарителя, который хочет сделать это без формальностей. Потом Боев достал пачку долларов и велел директору пересчитать их при нас. «Ровно десять тысяч», — говорит, а сам чуть не плачет от радости. Да и как ему не радоваться, когда прикарманивает такую сумму! В общем, все прошло, как запланировали. Мы без шума вошли в дом и теперь также бесшумно покидали его. И как только мы вышли, в ту же секунду из темноты начали стрелять. Целились в одного Боева, разрядив в него всю обойму. Он упал, и стрельба прекратилась.

Борислав снова поднимает глаза к небу. Потом бормочет:

— Поехали.

«Катафалк» медленно вползает на вершину голого холма. Внизу виднеются редкие домишки захудалого сельца.

— Вот он, мой родной край, — поясняет Борислав. — Сколько помню себя в детстве, село всегда было убогим. Потом выделили какие-то средства, построили здесь небольшую фабрику по производству дешевой детской одежды, открыли кооперативный магазин, вырыли водохранилище, запустили в него карпов, и село ожило.

— А теперь оно снова убогое.

— Оно не убогое, оно мертвое.

— А где водохранилище?

— По другую сторону холма. Можем и к нему проехать.

— Зачем? Чтобы искупаться?

— В нем нет воды. Плотина обвалилась еще несколько лет назад. Теперь там один тростник да змеи.

«Лада» спускается вниз и останавливается возле двухэтажного дома, темный силуэт которого четко виден на фоне бесцветного неба. Наверно, это и есть фабрика, вернее, то, что от нее осталось. Ни одной живой души. Уныло постукивает лист жести, свисающий с крыши.

— Все растащили на дрова, — поясняет Борислав. — Двери, оконные рамы, половые доски…

— Кирпич хоть оставили.

— Кому он нужен… Тут уже давно ничего не строят.

Машина медленно ползет по безлюдному селу. Люди, если они тут еще остались, должно быть, прячутся от знойного ветра. Кирпичные оградки, давно небеленные домишки, редкие островки жухлой травы да чахлые деревца. А за всем этим опять голая, продуваемая горячим суховеем степь под пустым блеклым небом.

Здесь, как и говорил Борислав, и вправду нет ничего особенного. Кроме одинокой кирпичной постройки на самой окраине села, между придорожным кустарником и пустынной равниной. Это сиротский приют.

Машина останавливается возле колючек, и мы направляемся к зданию, хотя Борислав еще раз предупреждает, что там нет ничего интересного. Доски, которыми забиты окна и дверь, пока целы. Думать об обогреве селянам еще рано. Сухой ветер свистит в увядшем кустарнике, поднимает тучи песка и перекатывает по потрескавшейся земле колючки.

Обходим строение. Позади него находим что-то вроде заброшенного огорода, насколько можно судить по угадывающимся очертаниям грядок и низкой проволочной ограде. Овощей не видно. Вместо них за пустыми грядками в два ряда выстроились деревянные кресты, посеревшие от солнца и дождей.

Среди маленьких крестов примечаю один. Он побольше и посвежее.

— Он?

— Он.

— Хоть бы имя написали.

— Я предлагал, но директор воспротивился. Привлечет, мол, внимание, вызовет ненужные вопросы. Потом я подумал, что, может, так оно и лучше. Он всю жизнь прожил как господин Никто, так к чему ему теперь легализация…

Мы стоим на жаре и на ветру и всматриваемся в ряд сосновых крестов, а глаза у нас слезятся от песчаной пыли.

— Большого же успеха он добился в жизни… — бормочет про себя мой спутник. — Закончить свои дни в таком захолустье!.. И это после того, как объездил весь мир, сражаясь за недостижимую и, наверное, бессмысленную цель…

— Последнее мог бы и не говорить.

— Но сказал…

Он трет покрасневшие глаза, отворачивается и идет к машине. А суховей все налетает порывами, свистит в бурьяне и присыпает убогий погост песчаной пылью.

И все-таки лучше, что он оказался здесь, вместо того чтобы сгинуть неизвестно где, на чужбине.

Все-таки лучше здесь, среди детей.

— Ты идешь? — доносится от машины голос Борислава.

Он все-таки вернулся в этот свой проклятый детский дом. Но какой долгий путь пришлось ему проделать, прежде чем в итоге вернуться туда, откуда он этот путь начал!..

— Ну иди же, — снова кричит Борислав. — Опаздываем.

Тоже мне — «опаздываем»…

Как будто его кто-то ждет дома…

Если не считать одиночества и тишины отчаяния.

КОНЕЦ