— Вопреки рассуждениям о преимуществе допросов в служебной обстановке, махнув рукой на свое прозвище «инкассатор» (так коллеги нарекли меня из—за моих вечных странствий по городу), на следующее утро я снова покидаю кабинет. Я убежден, что у «инкассаторства» есть свои плюсы, которые перевешивают расходы на починку подметок. Ведь в пути получаешь не только некоторые сведения, но и массу впечатлений, я уж не говорю о пользе чистого воздуха. Лиза Тенева. Простите, не Тенева, а Стефанова — и, судя по ее виду, скоро в этом доме будет новорожденный.

Привычным жестом показываю свое удостоверение, дверь приоткрывается — ровно настолько, чтобы я смог войти.

— Извините, я прибираю, — говорит Лиза, на ходу снимая фартук и прислоняя к стене метелку.

Хозяйка приглашает меня в гостиную. Я сажусь и прошу разрешения закурить.

— Если у вас нет воли бросить, курите, — пожимает плечами Лиза. — Мой муж тоже курил, но я заставила его отказаться от этой дурной привычки, и вы не представляете, как он теперь хорошо себя чувствует.

— Завидую ему, — отвечаю я и закуриваю. — Мне нужны сведения о некоторых ваших знакомых. Точнее, о парнях из «Бразилии».

— Не говорите мне о них! Я их уже забыла, — отвечает Лиза.

— И Моньо тоже?

— Моньо самого первого. Хотя, может, он из всей компании самый совестливый. Но какое безволие, бог мой!

— Не бросил курить, так, что ли?

— Курить? — Она посмотрела презрительно и скрестила руки на груди. — Дело не в табаке, а в его будущем. Не удивлюсь, если он сопьется окончательно.

— Он близок к этому. Но вы только что заметили, что из всей компании Моньо самый порядочный…

— Да, потому что он не развращенный. Филип и Спас не пьют, зато испорчены вконец.

— А Магда?

— Магда тоже испорчена, как и они. Если Филип прикажет ей идти с первым встречным, она пойдет, не задумываясь.

— А вторая? Дора?

— Изображает жертву. Сами влипнут в грязь, а потом строят из себя униженных и оскорбленных…

— Ясно, — киваю я. — А что еще?

— А остальное все то же: шатания, безделье и бесконечные разговоры. Особенно этот, наш философ — Моньо. Обожает тянуть резину: «Жизнь — это бессмыслица…», «Развитие — это движение к самоубийству…» — Лиза произносит эти высокопарные фразы, стараясь подражать Моньо.

«Тогда и кончай жизнь самоубийством, — сказала я ему, — а меня оставь в покое, дурак ты этакий». Точно так ему и сказала. И больше не переступила порог «Бразилии». И должна сообщить, что всю эту компанию забыла начисто.

— Верю вам. И просто сожалею, что заставляю вас снова вспоминать об этих вещах, но другого выхода у меня нет. А что это за история с Асеновым?

— Глупая. Как все их истории. Филипу захотелось выдать Магду за Асенова. «Я, — говорит, — устрою твою жизнь. А когда уедешь в Мюнхен, не забудь пригласить в гости…»

— Прямо так и говорил?

— Нет, прямо так не говорил, но это подразумевалось. Филип не из тех, кто объясняется прямо в лоб, открыто.

— А потом?

— Вот что потом, не знаю. Как раз тогда я и поругалась с Моньо, и больше ноги моей не было в «Бразилии».

— И правильно сделали. Хотя кофе там превосходный.

— А я—то какова! Даже кофе не предложу! — восклицает Лиза, она, вероятно, принимает мои слова за намек.

— Нет, спасибо. Если разрешите, я пойду.

Хозяйка провожает меня к выходу. Миловидная женщина, с прирожденным даром хозяйки, матери и домашнего командира. Странно, как она могла попасть в эту компанию бездельников. Скорее всего, в поисках мужа.

— Зайдете еще? — осторожно спрашивает Лиза.

— Не думаю. Зачем?

— Нет, я не против, но сами понимаете, мне бы не хотелось вести такие разговоры при муже.

— Не тревожьтесь. И смотрите, как бы он не закурил снова.

— Ну, уж об этом не беспокойтесь, — самодовольно улыбается Лиза.

Место следующего визита — мансарда. Если я говорю «мансарда», не торопитесь представить себе комнатушку с подслеповатыми окнами и паутиной по углам. Возможно, когда—то этот чердак имел подобный вид. Но это было давным—давно. Теперь передо мной — просторное помещение, с гладко оштукатуренными, покрытыми свежей краской стенами, с натертым до блеска полом и широким окном, со старинной добротной мебелью и веселыми занавесками. Одну стену почти целиком застилает нежная зелень вьющегося растения.

Меня встречает низенький старичок, подвижный и жилистый.

— Славно вы тут устроились, — произношу одну из дежурных фраз, располагаясь в предложенном мне кресле.

Настоящее наслаждение — эти кресла! чувствуешь, как оно поглощает твою усталость, ты расслабляешься, и приходится крепко напрягать свои волевые центры, чтобы побороть дрему. Чудесное сооружение! Такие умели делать только в старину.

— Да, у вас уютненько, — повторяю банальность в новом варианте.

— А что еще остается старому человеку, как не заботиться о своем гнезде, — отвечает Личев, скорее обеспокоенный, чем обрадованный моими похвалами.

Хозяин, похоже, принадлежит к людям, которые, коль ты их похвалишь, сразу считают, что ты непременно собираешься подложить им свинью. Закуриваю. Старичок тут же встает, подает мне пепельницу и щелкает каким—то выключателем. Раздается мягкий звон, и, к моему удивлению, дым от сигареты плывет к стене и исчезает в небольшом отверстии, которое только теперь я замечаю.

— Так можно курить сколько угодно, — поясняет старичок. И добавляет самодовольно: — Собственное изобретение. По принципу пылесоса.

— Здорово придумано! Хотя, на мой взгляд, открытое окно выполняет ту же работу.

— А зимой? Откроешь окно — и снова надо топить печку.

— Вы правы. Здорово придумано!

— А вот это?

Он нажимает кнопку у своей постели, и в другом конце комнаты звучит музыка.

— Хитро!

— А вы на кухню загляните! — все больше оживляется старичок.

— С удовольствием, но в другой раз. — Я пускаю в ход свой «выключатель». — Мне бы хотелось что—нибудь услышать о вашей бывшей супруге. Когда вы были у нее последний раз?

— Примерно с неделю назад.

— А точнее?

— Точно неделю назад — в прошлый вторник. Хорошо помню, потому что попросил у нее деньги, а она ответила: «По вторникам мне больше и делать нечего, как только деньги тебе давать…»

— Так. А какие, в сущности, между вами финансовые отношения'

Старичок смотрит на меня полувопросительно—полубоязливо:

— Она мой должник… Отобрала квартиру, а мою долю обещала мне выплатить. И вот уже пять лет получаю от нее в год по чайной ложке и всегда с руганью. Скрутила она меня, да что поделать. Когда женишься на старости лет, добра не жди…

— А что вы знаете об Асенове?

— Ничего особенного. Знаю, что он останавливался в ее квартире, и все. В личную жизнь моей бывшей жены не вмешиваюсь.

— Я спрашиваю вас не о жене, а об Асенове.

— Асенова видел раза два. Аккуратный такой, приличный… Меня как громом поразила его смерть… Кто мог это сделать?

Старичок впивается в меня своими влажными желтоватыми глазками, как будто и впрямь ждет ответа.

— И другие меня об этом спрашивают, — отвечаю с легким вздохом, вспомнив о полковнике. — А о чем вы беседовали с Асеновым?

— О чем я мог беседовать с человеком, с которым едва знаком? Спрашивал, как у них там, и прочее.

— И ничего больше?

— Ничего.

— Ведь раньше вы были владельцем одного заведения, не так ли?

— Какое там заведение! Буфетик маленький…

— А потом вы стали официантом?

— Да.

— И у вас обширные знакомства в этом мире…

— Множество!

— Но иногда вы об этом забываете. И вынуждаете меня уличать вас во лжи.

Старичок следит за мной, слегка раскрыв рот от неожиданности.

— Месяца два назад, в предыдущий приезд Асенова, вы вместе с ним обедали в «Балкане». И обед этот продолжался довольно долго, с вином, и разговорами, которые едва ли можно исчерпать этим «Как у них там?». О чем же шла речь, Личев?

— Да что там… Разговоры как разговоры. Да разве упомнишь, что было два месяца тому назад…

— Личев!

— Да… Был один интимный вопрос. Поэтому мне не очень удобно…

— Удобно, не удобно, но мне нужно знать все. Понимаете — все!

— Видите, разговор вертелся вокруг Магды. Влюбился человек и даже задумал жениться, тем более что она вроде порвала с той компанией. Асенов давал ей и наряды и деньги, только бы она вела себя примерно. А она обманывала его самым вульгарным образом и продолжала встречаться со своей бандой…

— Откуда вам известны такие подробности?

— Асенов просил меня последить за ней. У него не было других знакомых, вот он меня и попросил. Он был не дурак и хотел знать наверняка, прежде чем решиться на что—то серьезное.

— Когда он поручил вам это?

— Еще когда уезжал из Болгарии в первый раз.

— А на обеде в ресторане вы давали ему отчет, так?

— Э, отчет! Рассказал, что удалось узнать.

— И сколько получили за услугу?

Старикан с достоинством вскидывает лысую голову.

— За кого вы меня принимаете? Я не частный детектив. Я помог человеку, он меня угостил, и все.

— Поэтому, значит, брак и не состоялся?

— Что он, сумасшедший? Моя бывшая тоже не была святой, но хотя бы сохраняла приличия. А эта… Пришлось мне вмешаться, чтобы спасти человека.

— Вы спасли его, но от меньшего зла, — говорю я, вставая. Личев снова открывает рот от удивления.

— Я хочу сказать, если бы брак состоялся, возможно, не состоялось бы убийство, — поясняю я.

И направляюсь к выходу.

На работу я добираюсь уже к обеду и встречаюсь с… Дорой Деневой. Оказывается, она ждет меня уже часа два. Странно, ведь я ее не приглашал.

— Рад, что вы пришли по собственной инициативе, — говорю я, входя в кабинет.

Дора садится на стул и отвечает сухо, не глядя на меня:

— Если разобраться, то инициатива принадлежит вам.

— То есть?

— Вчера вы дали понять, что придете еще раз. Именно это и заставило меня опередить события.

— Видите ли, Денева, — начинаю я спокойно, — если бы я решил вас повидать, я бы обошелся без намеков. Для этого есть повестки, вот такие белые листочки. Заполняю повестку, отправляю по адресу. А потом жду, чтобы ко мне явились в определенный час.

Голос мой звучит почти ласково, и я сознательно не напоминаю Доре, что в прошлом она не раз получала такие повестки и прекрасно знает всю эту процедуру. Но мой дружеский тон не находит у нее отзвука.

— Оставьте, — машет рукой Дора. — Ваши вчерашние намеки были довольно прозрачные.

— Откуда такое отношение?

— Вы и все вам подобные просто пропитаны недоверием.

— Профессиональный инструмент, — соглашаюсь я. — Но его я держу в одной руке. А в другой — доверие. От вас зависит, за какую руку вы ухватитесь.

— Сказки, — отвечает безучастно Дора. — Лично вас я не знаю, но с другими встречалась. Вы все отравлены недоверием. И сами отравлены и стараетесь отравить жизнь другим.

— Вы имеете в виду, прежде всего вашу собственную?

— Да, и мою…

— Кто же вас травил, скажем, последние полтора года?

— Полтора года назад…

Она не закончила, однако интонация ее была достаточно красноречивой.

— Полтора года назад вы сами отравляли жизнь таким, как я! — замечаю я.

— Так это ваш хлеб! Чего жаловаться?

Встаю из—за стола и делаю несколько шагов, чтобы успокоиться. Потом облокачиваюсь на стол и говорю:

— Вы, вероятно, воображаете, что у таких, как я, не хватает ума заниматься другой работой? Или вы думаете, что она доставляет нам райское блаженство? Профессия наша тем противнее, чем противнее наши пациенты.

— Имеете в виду меня?

— Угадали. И чтобы покончить с этим, хочу добавить следующее: вы пришли, чтобы предотвратить аварию. Я действительно узнал кое—что о вашем прошлом. Но если бы вы были чуть догадливее, вы бы еще вчера поняли, что у меня нет намерения делиться этим с кем бы то ни было. Во—первых, сведения эти чисто служебные. Во—вторых, мне кажется ваше прошлое — это действительно ваше прошлое. Мы не собираемся портить жизнь людям. Нам приходится вмешиваться лишь тогда, когда это необходимо. Карантинные меры, разумеется, неприятны, но заразная болезнь еще хуже.

Замолкаю и закуриваю, ожидая, пока Денева уйдет.

— А мне можно закурить? — вдруг спрашивает она.

— А почему бы и нет. — Я подаю ей пачку «Слънца». Дора закуривает, искоса смотрит на меня и произносит своим, безучастным голосом:

— Извините, иногда на меня находит… Поскольку я молчу, она продолжает:

— Я подумала, вы можете что—то рассказать Марину. И просто содрогнулась при этой мысли, потому что Марин — единственная преграда, отделяющая меня от прошлого. И если я еще живу, то только ради него.

Свой рассказ Дора сопровождает резкими движениями руки, в которой зажата сигарета. Впечатление такое, будто она чертит короткие отвесные и горизонтальные линии. Я вспомнил подергивающиеся губы Моньо. У нее тоже своеобразный тик, вероятно, на нервной почве, но не столь неприятный, как у Моньо. Потом рука застывает, голос обрывается, и я думаю о моменте, когда Дора расплачется. Но, к счастью, такие не плачут. Она замолкает.

Я тоже молчу, рассеянно разглядывая застывшую перед столом руку с сигаретой. Рука красивая, сильная, с хорошо вылепленными, длинными пальцами. Рука говорит о многом. Насколько это верно, не знаю, но мне кажется, что я вижу перед собой руку волевого, собранного человека, а досье показывает совсем другое.

— Не волнуйтесь, — говорю я, хотя не улавливаю в ее голосе никакого волнения. — Не вижу причин для беспокойства. А теперь позвольте мне задать несколько вопросов, на которые Марин, как брат Филипа, отвечать отказался, но на которые бы могли ответить вы, если вы настоящий гражданин.

Выражение «настоящий гражданин» на какой—то миг вызывает у Доры скептическую улыбку, но только на миг. Потом она кивает и смотрит на меня своими темными глазами:

— Хорошо, постараюсь ответить.

— Прежде всего, об отношениях между братьями.

— Их отношения никогда не были хорошими. По крайней мере со стороны Филипа. Марин всегда был к брату великодушным. Взял его к себе, поддерживал материально, когда тот учился, давал свою машину. Но у Филипа все это вызывало скорее злобу, чем благодарность… «Надо просить у него двадцать левов, чтобы он дал десять…» «Надо ему кланяться, чтобы что—то получить… Он благодетель, а я нахлебник…» Такие слова я слышала тысячи раз. И эту ревность, или зависть, или не знаю что он, похоже, носил в себе с детства. С годами это чувство росло. Марин был в доме любимцем, «умным» и «способным», а потом стал «умным» и «способным» в самостоятельной жизни. Известный архитектор, крупные заказы, заграничные командировки… Да и художником-то Филип решил стать из-за желания переплюнуть брата. Но Филипу не повезло, и в конце концов он стал рисовать фирменные знаки и этикетки.

Дора на минуту замолкает, последний раз затягивается и гасит сигарету.

— В сущности, я узнала Филипа, когда он уже закончил учебу. Потом произошла ссора, и Филип переселился в барак.

#_14.jpg

— Какой барак?

— Домишко у них есть в Симеоново. Раньше там жила их мать, а когда она умерла, поселился Филип.

— Из-за чего произошла ссора?

— Из-за денег. Но эти деньги лишь конец целой истории. Как я говорила, Филип не испытывал к брату благодарности, его даже раздражала доброта Марина. Он, казалось, искал повода вывести его из терпения. Ему хотелось доказать, что Марин не такой добрый, как кажется, и его братская любовь — сплошное лицемерие… Все это, конечно, лишь мои наблюдения. Вы не должны на них всецело полагаться. Но ведь вы сами хотели, чтобы я рассказала все.

Она снова замолкает.

— Продолжайте, — говорю я. — Рассказывайте так, как вам удобно. Нам торопиться некуда.

— О том, что я думала, я вам уже рассказала. Осталось перечислить факты. Филип брал машину Марина, когда ему хотелось, даже не спрашивая брата. Однажды, когда Марин предупредил, что машина ему понадобится по делам, Филип угнал ее и два дня не показывался. Тогда Марин и подал заявление о пропаже. А когда понял, что виноват Филип, взял заявление обратно. В другой раз Филип продал фотоаппарат Марина. Потом вытащил у него деньги. И, наконец, доллары…

— Доллары?

— Да. Марин должен был ехать за границу. Накануне отъезда он положил в пиджак валюту, паспорт, авиабилет. Но Филип встал раньше его и вытащил половину суммы. Марин этого не заметил. Мы, само собой, понятия не имели обо всей этой истории. И вот наш Филип является торжественно в «Берлин» — тогда вся компания ходила в «Берлин» — и предлагает нам пройтись в «Кореком», чтобы порадовать нас подарками.

— Щедрый юноша!

— И правда, он не скупердяй. Только он выкидывал такие штуки не от щедрости, а для того, чтобы выделиться. В этом весь Филип: блеснуть, произвести впечатление, чтобы перед ним все пали… Может быть, эта страсть к эффектам родилась оттого, что он всегда был в тени брата, а может, от характера — дай ему только возможность чем—то блеснуть…

— И блеснул?

— Блеснул и… треснул. Марин впервые вышел из себя и, вернувшись, домой, фазу предупредил Филипа, что заявит в милицию. Часть денег была из казенных, на покупку некоторых материалов. Марин не смог выполнить это поручение, и получалось, что он истратил эти доллары на себя. Вообще Марин был просто взбешен, и Филип впервые испугался.

Дора замолкает, вынимает из сумочки пачку сигарет «Кемел», и я понимаю, что мои она курила лишь из любезности. Она чиркает зажигалкой и дважды глубоко затягивается, как бы набираясь храбрости.

— А потом?

— Потом… — Дора замолкает. Молчу и я.

— Как—то пошли обедать… Тогда мы уже ходили в «Бразилию»… Филип явился, как побитая собака. Он начал говорить, что нужно найти способ вернуть доллары, потому что все мы влипли в скверную историю и теперь вместе должны из нее выкручиваться. Только тогда он объяснил, откуда были эти деньги, и мы, конечно, проглотили языки… И тогда Спас говорит: «Пусть Магда задурит Марину голову…» А Филип отвечает: «Ты не знаешь, что он за человек. Если Дора возьмется за это дело, есть шанс всем нам выкарабкаться». Вначале я подумала, что они просто так болтают. Но когда поняла их план, просто оторопела. Ведь у нас с Филипом все было по—серьезному. Я воображала, что он меня любит и мое прошлое осталось позади… И тогда я сказала ему при всех: «А почему бы и нет. Я пойду. Если я получила на эти доллары шерстяную кофточку, надо расплачиваться». Я подумала, что это его заденет, но он скорее обрадовался, и я сказала себе: «Значит, все равно мне не вылезти из болота, а тогда почему бы и не пойти…»

Дора снова замолкает, все так же уставившись на свои туфли.

— Так что я пошла. Конечно, вела я себя подобающе. Разыграла номер точно по сценарию. Говорила Марину, что Филип попал в дурную среду, что сейчас он на грани нервного потрясения. Если ему простить, то положение может поправиться… Марин по натуре своей добряк. Вместо того, чтобы беспокоиться о долларах, он стал беспокоиться о Филипе. Он сказал, что денежные дела сам как—нибудь уладит. Сейчас важно удержать Филипа от непоправимой глупости.

Она, наконец, смотрит на меня темным, как бы погасшим взглядом.

— Вот и все. Остальное, думаю, вам неинтересно.

— Разумеется. Хочу уточнить лишь одну деталь.

— Какую?

— О связях Филипа и вашей компании с иностранцами вроде Асенова…

— Лично мне известно лишь о двух связях.

— А именно?

— Одна с Асеновым. Филип не на шутку решил женить Асенова на Магде.

— С какой целью?

— Трудно сказать. Может быть, чтобы оторваться от Магды. Или обеспечить себе приглашение в Мюнхен. Или добыть доллары. Не знаю!

— А вторая?

— Вторая, или, точнее, первая, с одним австрийцем — Кнаусом. Возможно, у того тоже была связь с Магдой. Но скорее отношения Филипа с Кнаусом держались на выпивках — бар «Плиска» и прочее. Филип нравился австрийцу, тот приглашал его в гости в Вену. И одно время Филип и вправду начал добывать себе заграничный паспорт…

— Что—то предпринимал в этом отношении или только собирался?

— Он хотел, чтобы паспорт достал брат. Но на этот раз Марин был тверд. Это озлобило Филипа окончательно, и кража долларов последовала вскоре после истории с паспортом.

— А почему Филип сам не обратился за паспортом?

— Именно тогда произошла осечка у Спаса. Спас хотел поехать в Югославию. Филип подучил его, он смотрел на поездку Спаса как на пробную операцию. Но у Спаса сорвалось, и Филип отложил дело до лучших времен.

— Ясно. Благодарю за откровенность. И простите, если я вас замучил.

Дора встает, устало кивает и, не глядя на меня, уходит.

Да—а, все эти истории дают богатый материал для изучения характеров, но с точки зрения порученного мне дела не очень—то полезны. Особенно если учесть, что время поджимает, а все мои находки далеки от центра. А центр, как вы догадываетесь, — там, на пятом этаже, в уютной квартирке, где на широкой тахте застыла вопросительным знаком человеческая фигура.

Люди, даже самые искренние, иногда чудовищно преувеличивают недостатки своих ближних. Говоря философским языком, происходит весьма субъективное отражение объективных вещей. И потому чем больше минусов скапливается вокруг некоей личности, тем сильнее у меня желание самому познакомиться с ней, чтобы понять, действительно ли эта личность настолько отрицательна.

Сразу после обеда я беру служебную машину и еду в Симеоново. Пересекаю весенний лес и цветущие поляны, наполненные птичьим пением и разными другими прелестями, которыми обычно полны детские книжки.

Останавливаюсь, ищу упомянутый Дорой барак, но никакого барака не вижу. Передо мной — небольшой вишнево—яблоневый сад, весь в цвету, и весьма кокетливая дачка. Не дачка, а картинка из букваря. Покидаю машину, и в тот момент, когда все—таки надеюсь увидеть поблизости таинственный барак, из дачки выходит высокий мужчина.

— Вы кого—то ищете?

Голос ясный и чистый. Голос прирожденного певца или оратора.

— Товарища Филипа Манева.

— Это я, — отзывается мужчина и с готовностью идет мне навстречу.

Мое служебное удостоверение не производит на него никакого впечатления, он спокойно приглашает меня войти.

У Филипа Манева фигура брата. Он очень похож на него и лицом. Оно более красивое, чем у брата, потому что не такое хмурое, и в то же время какое—то потасканное — может быть, тому виной тонкая дуга волос от уха до уха, которую современная молодежь называет «бородой». Когда мы входим, Филип предлагает мне потертое кожаное кресло. Я с некоторым удивлением отмечаю, что даже упомянутая «борода» не в состоянии испортить симпатичного вида хозяина. Чтобы убедить меня в этом окончательно, он улыбается и смотрит на меня открытым взглядом мягких карих глаз.

— А я со вчерашнего дня жду, что вы меня пригласите.

— Почему я должен отнимать у вас время? Вы уже дали показания. — И, чтобы сменить тему, спрашиваю: — Значит, это и есть «барак»? Для барака не так уж плохо.

По правде говоря, дом не представляет собой ничего особенного. Он состоит из просторной гостиной, где мы сидим, да еще пары небольших комнатушек. Зато гостиная обставлена с претензией на аристократичность: в одном углу мольберт с пейзажем, несколько картин на стенах (две из них на болгарские темы, об остальных ничего не могу сказать, ибо ничего в них не понял), одна стена сплошь залеплена цветными открытками — альпийские вершины, пальмы, башни и небоскребы.

— Увлекаетесь дальними странами?

— Кто этим не увлекается? — слегка улыбается хозяин, уловив мой взгляд. — Только для таких, как я, дальние страны действительно недостижимо далеки.

— Что делать! Будем надеяться, что когда—нибудь они приблизятся к вам.

— Будем надеяться, — соглашается Филип. — А пока одни довольствуются открытками, а другие путешествуют…

— Имеете в виду брата?

— И его тоже.

— Он ездит по работе.

— Знаю. И все же он ездит!

— Похоже, вы не очень—то привязаны к брату?

— Никак.

— А точнее?

— Естественно, он мне брат, и иногда я ощущаю это родство, но лишь иногда…

— Насколько мне известно, он вам помогал.

— Да, подаяниями. Марин помогает — все равно, что подает милостыню. Его надо просить, и просить хорошенько, чтобы он распух от собственного благородства и соблаговолил кинуть какую—нибудь мелочь.

— А вы разве не брали, не дожидаясь, пока вам подбросят?

Хозяин секунду смотрит на меня испытующе и вдруг разражается звонким молодым смехом:

— Ха—ха—ха, и такое бывало!

Через мгновение он снова становится серьезным и объясняет:

— Делал это больше из—за злости на брата. Один раз даже пересолил.

И он в нескольких словах излагает историю с долларами, тактично умолчав лишь о Доре.

— Конечно, если бы я знал, что это не его деньги, удержался бы от соблазна, — объяснил Филип. — Я сказал себе: «Пусть немного помучается за границей, если я здесь мучаюсь каждый день…»

— Что, трудно живется?

— О, теперь уже нет. Заказов даже больше, чем могу выполнить. Но вы ведь знаете, что деньги — это еще не все.

— Чего же вам не хватает?

— Скажу, если это действительно вас интересует.

Однако вместо ответа он не торопясь закуривает, наклоняется ко мне и произносит вполголоса, но многозначительно, как бы изливая душу:

— Удачи мне не хватает, товарищ инспектор, удачи!

— Это вообще весьма дефицитная вещь…

— Но не для всех. Для моего брата, например… Филип поднимает руку, как бы стараясь опередить мое возражение, хотя я и не собираюсь возражать ему, и продолжает:

— Разумеется, Марин — работяга. Целыми ночами корпит над чертежами. А разве я не работаю? Разве я не сидел до утра вот за этим столом? И. что же? Один — признанный архитектор, талант, баловень судьбы, другой — ремесленник, кустарь, исполнитель ничтожных заказов…

Он снова поднимает свою белую, холеную руку, как бы предупреждая мое замечание, хотя и на этот раз я далек от возражений.

— Не думайте, что я говорю так из зависти. Пусть брат и такие, как он, преуспевают. Если ты трудолюбив, талантлив, это нормально. Но разве нормально, когда столь же трудолюбивые и талантливые топчутся на месте? Простите, что возвращаюсь к собственному примеру, но что делать — мысли человека вертятся вокруг него самого. Итак, за дипломную работу я получил «тройку». Почему? Потому что имел благоразумие или неблагоразумие точно следовать советам своего профессора. Но вкусы профессора отличались от вкусов большинства членов художественного совета. И мне влепили «тройку» — за добросовестную работу, стоившую таких трудов. Потом, разобравшись, что академическая живопись уже не котируется, я перешел на другое — вот полюбуйтесь!

Он небрежным жестом показывает на полотна, комментировать которые я уже ранее воздержался,

— Модерн! И не хуже других модерновых картин. И что же? Мои работы на выставку не приняли — именно в этот момент модернизму была объявлена война. «Хорошо», — сказал я себе. Засучил рукава и за два месяца подготовил целую серию пейзажей. Реалистичные — дальше некуда! Попытался устроить выставку. Прибыла комиссия. Посмотрели, пошушукались и сказали: нет! Это, мол, этюды, ученические работы, избитая техника и прочее. Я бы мог и дальше биться головой о камень. Мне упорства не занимать. Но ведь надо было на что—то жить. Поссорился с братом. Перебрался сюда и занялся своим ремеслом.

Он замолкает, продолжая смотреть на меня своими мягкими карими глазами, словно пытаясь угадать, глубоко ли я вник в его «одиссею» или слушаю только из приличия. Потом добавляет:

— Если бы вкусы моего профессора совпали со вкусами членов совета, я бы мог получить «отлично». Если бы я представил свои картины годом раньше, выставка бы состоялась… Несколько таких совпадений, и успех обеспечен. Вы можете сказать, что мне недостает таланта. Но талант, товарищ инспектор, не всегда сразу выявляется. Чтобы понять, есть он у тебя или нет, нужны годы. А разве мало посредственностей, которые процветают?

— Наверно, бывают и такие случаи, — замечаю я осторожно. — Хотя, говоря откровенно, область, которой вы коснулись, слишком далека от моей профессии. Я, знаете ли, специализируюсь главным образом на убийствах. И то не как практик…

— Знаю, — усмехнулся Филип. — Извините мои излияния, но ведь вы понимаете, когда у человека рана…

— Конечно! Важно, чтобы она не кровоточила. Тогда со временем рана затянется, если, разумеется, она не смертельна.

— До этого еще не дошло. Кое—как держимся на поверхности. Вообще я привык смотреть на жизнь спокойно.

— Вы действительно кажетесь спокойным человеком. Даже сейчас, рассказывая о своих горестях, ни разу не повысили голоса. И как могло случиться, что вы, с вашей выдержкой устроили скандал в ресторане?

— Знаете, и камень иногда закипает.

— От ревности, что ли?..

— Еще что! Ревность!

— По крайней мере вы так написали в своих показаниях.

— А что скажешь в нескольких строчках показания? И какая вообще польза от разговоров, когда тебя только что привели на аркане?

— От правды при всех случаях польза.

— Верно, и у меня не было намерения ее скрывать. Но истина чаще всего вещь сложная. Чем старательнее объясняешь эти сложности, тем меньше тебе верят. Поэтому иной раз самое лучшее — пустить в ход примитивный мотив, чтобы все были довольны.

— А какой мотив был настоящим?

— Надо опять начать издалека…

— Начинайте, если хотите, с самого начала и вообще не стесняйтесь. У меня лично есть время.

— Надо, пожалуй, начать с того, что я не обещаюсь с художниками. Отчасти потому, что меня не признают художником. И хотя мне уже тридцать, я нахожу больше общего с молодежью, чем со сверстниками. Постепенно в «Берлине», куда я заходил выпить чашку кофе, возле меня стала вертеться молодежь. Вы, возможно, скажете, что я думаю только о себе. Это не так. Я испытываю глупую потребность заботиться о других. Я хочу быть кому—то нужным. Мало—помалу двое—трое этих юнцов меня заинтересовали. У каждого из них была своя рана: один не сдал экзамены, другой сник при первой неудаче, третий пустился во все тяжкие. Спас был зол на весь мир. У Моньо имелись все шансы стать алкоголиком еще до окончания университета, если он вообще думал его кончать. Я хотел им помочь… Естественно, не проповедями и назиданиями — молодежь не любит этого. Я просто старался им показать, что, кроме грязи, в этой жизни есть и другое. И, не приписывая себе особых заслуг, могу сказать, что кое—что мне удалось. Дора и Магда научились прилично одеваться, прилично вести себя, даже до известной степени прилично говорить. Они поставили крест на своем прошлом. Спас стал серьезнее относиться к занятиям. Некоторые сдвиги наблюдаются даже у Моньо. Но с ним было потяжелее, потому что у Моньо совершенно нет воли…

Я терпеливо слушаю: такова моя профессия. Надо уметь слушать, особенно людей, которых нельзя прерывать. Если их прервешь, они сразу же теряют мысль и не могут сказать ничего связного. Такие люди привыкли говорить обстоятельно. Они словно произносят доклад. Я слушаю Филипа и смотрю в окно на цветущие вишни, на чистое синее небо, которое уже начало темнеть.

— Нужно признать, — продолжает Филип, — что у нас с Дорой довольно долго были близкие отношения. Возможно, они бы продолжались и дальше, если бы Дора так упорно не стремилась к браку. А мой альтруизм тоже имеет границы. Я не намерен связывать себя с кем бы то ни было, пока не стану крепко на ноги. Дора, пытаясь меня уязвить, сблизилась с моим братом. И меня это действительно уязвило. Но потом я сказал себе: «Что может быть лучше? Она устроила свою жизнь, ты свободен». Что касается Магды, то с ней у меня ничего серьезного не было. Она не отвечает ни моим вкусам, ни характеру. И все—таки я ей сочувствовал. Я знал: если она оторвется от нашей компании, то непременно вернется к старому, поскольку она глупа и инертна. И вот в это—то время появляется Асенов. У таких эмигрантов, знаете ли, ностальгия часто выражается в мечте о женщине из родных краев. Асенов буквально «тронулся», увидев Магду. И я сказал себе: «Вот счастливое решение». Только человек, не знающий прошлого Магды, мог решиться на брак с ней. Я ей посоветовал вести себя осторожно, чтобы не вызвать никаких сомнений. Все шло, в общем, нормально. И вот из одного случайного разговора с Асеновым я понял, что кто—то его обо всем хорошо проинформировал. Он отказывается от женитьбы и продолжает знакомство с Магдой ради развлечения.

Я достаю «Солнце» и закуриваю. Филип тоже берет сигарету, немного задумывается, как бы припоминая, на чем остановился, и продолжает:

— Я говорю пространно, но это необходимо, чтобы вы поняли причину инцидента в «Балкане». Магде хотелось продолжать связь с Асеновым. Если не ради брака, то хотя бы ради подарков. Она не соображала, что из—за этих тряпок окончательно падет в его глазах. Тогда я категорически приказал ей порвать с Асеновым. Если он увлечен серьезно, такой шаг заставит его жениться. Если же нет, почему женщина должна унижать себя?

Филип смотрит на меня, как бы ожидая ответа, и я вынужден произнести:

— Вполне логично…

— Да, но некоторые женщины, как вам известно, с логикой не в ладах. И в тот вечер я вдруг узнаю, что Магда продолжает встречаться с Асеновым. Я пошел в «Балкан» без всякого намерения устроить скандал. Я просто хотел увести Магду, но Асенов взъелся: «Это моя дама! Оставьте наш столик!» И прочее… Магда вместо того, чтобы встать и уйти, заколебалась. Асенов позвал кельнера, а я, знаете ли, не люблю кельнеров, которые хватают тебя за плечи…

— Теперь кое—что проясняется… А откуда вы узнали, что Магда была вместе с Асеновым?

Филип усмехается:

— У меня были все основания для подозрений. Вот и решил проверить: позвонил по телефону Асенову и…

— Значит, это вы искали по телефону Асенова?..

— Да, я.

— Вы производите на меня впечатление человека умного и наблюдательного, товарищ Манев, — говорю я, немного помолчав. — Что вы думаете об Асенове, о его болгарских знакомствах? И считаете ли вы, что кто—то мог посягнуть на его жизнь?

— Неужели вы допускаете убийство? — спрашивает недоуменно Филип.

— Следствие допускает разные варианты. Разумеется, сейчас я не могу и не хочу ничего утверждать…

— Что касается Асенова, то у него были связи чисто служебные. И если говорить об убийстве, то для меня это полная загадка.

— А что вы думаете о хозяйке Асенова?

— Я с нею не знаком. Кое—что слышал о ней от Магды.

— Что именно?

— Всякий женский вздор; Магде казалось, что у Асенова были с хозяйкой интимные отношения, хозяйка ревновала ее к Асенову.

— А что Личев, бывший муж хозяйки?

— О нем даже и не слышал.

Он замолкает, но тут же и подхватывает:

— Впрочем…

И замолкает снова.

— Говорите, прошу!

— Вспомнил кое—что, но понимаете, не могу ничего утверждать и… выдвигать такие обвинения…

— Говорите, не бойтесь. Обвинения — это, может быть, слишком громко сказано.

— Однажды Магда сказала мне, что хозяйка и ее муж тянули из Асенова доллары. Договорились вроде, чтобы он платил им валютой или что—то в этом роде, но утверждать определенно не могу.

— Понятно.

Я встаю и добавляю:

— У меня машина. Если собираетесь в город…

— Благодарю, — улыбается Филип. — Я остаюсь дома.

— Спасибо за сведения. Не беспокойтесь, провожать меня не надо.

И, помахав приятельски рукой, я окунулся в синеватые сумерки вечера.

Продолжительные прогулки, «нечаянные» встречи, разговоры об искусстве — все это хорошо. Плохо только, что мы буксуем на месте. Впрочем, в таком положении и мои личные дела. Ваш покорный слуга Петр Антонов давно уже должен быть главой семейства. Скромный обряд бракосочетания был назначен на Новый год: впереди рисовались новая жизнь, новое счастье… Увы! Вместо загса пришлось отправиться на очередное экстренное задание.

Весьма загадочная поначалу история. Тоже комната на последнем этаже, запертая изнутри, с плотно закрытыми окнами. Словом, классический вариант «закупоренной комнаты». А на постели — освобожденный от земных забот мертвец. Экспертиза установила отравление. Убийство или самоубийство? Все можно предположить. Натура у покойника, если можно так выразиться, была охотничья, со склонностью к браконьерству, с набегами в запретную «брачную зону» ближнего.

Убийство или самоубийство? Через пять дней было установлено: ни то, ни другое. Выпил человек, стало плохо с сердцем, принял успокоительное. Так бывает, когда не знаешь, чего хочешь: сперва пьешь для веселья, а потом глотаешь лекарство…

Эта история, похоже, возникла лишь для того, чтобы помешать нашему скромному торжеству. Потом навалились другие неотложные дела. Конечно, мы не в Америке, где каждые пять минут кого—то убивают. Но беда в том, что на всю Болгарию таких, как я, следователей по убийствам всего четыре…

Хорошо, что моя будущая супруга — существо достаточно терпеливое, с философским складом ума. Она пока удовлетворена тем, что раз в неделю приезжает из Перника в Софию, справляется о моих делах, произносит свое неизменное: «Петре! Петре!..» — и приводит в порядок мою комнату.

Плохо, как я уже сказал, что мы буксуем на месте. А все же нет худа без добра. Осечки в моих «расследованиях» дают время для размышлений.

Итак, небольшой отдых ногам, работа с бумагами, проверка некоторых показаний, дружеские беседы с коллегами по поводу таких «забавных вещей», как отпечатки пальцев и трассологические исследования. К сожалению, ничего существенного не обнаруживается. А это уже есть НЕЧТО СУЩЕСТВЕННОЕ: значит, убийца действовал в перчатках.

Наличие еще одной «мелочи», о которой я думал с самого начала, подтвердили исследования моего друга, судебного врача. Он заглянул в мой кабинет, еще с порога предупреждая:

— Сигарет не предлагай! Не курю.

При этих словах я не мог сдержаться, чтобы не потянуться к пачке на столе и не выбрать с тихим злорадством сигарету.

— Удачная партия. Мягкие, как одна, — заме чаю я, закуривая.

Врач смотрит на меня так, словно хочет продырявить мой череп, но я лишь добродушно пускаю дым.

— Знаю, что тебя торопят, вот я и пришел сказать: анализ показал незначительные следы люминала. — И он уходит.

Я снова возвращаюсь к справкам и протоколам. И пока звоню или ломаю голову, сопоставляя всяческие данные, никак не могу избавиться от ощущения какой—то двойственности. С одной стороны — тщательно подготовленное и осуществленное убийство, с другой — намеченный мною круг расследования, внутри которого должен находиться убийца. Однако между этими сторонами пока нет никакой связи. Можно без конца изучать биографии людей, заключенных в моем круге, их личные отношения, конфликты, привычки, докопаться даже до пломб в зубах у каждого, но так ничего и не выяснить.

А если человек, которого я ищу, находится вне поля моего зрения? Ведь предупреждал же об этом шеф. Но сведения, которые я добываю по крупицам, говорят обратное: преступник или, на худой конец, его пособник должны находиться в круге. А если найду соучастника, непременно доберусь и до главного действующего лица. У Асенова — об этом уже можно говорить с уверенностью — не было никаких связей, кроме установленных. С другой стороны, преступление было совершено человеком, который был знаком с квартирой Асенова и, стало быть, находился с ним в контакте.

К пяти часам сдаю документы, а вскоре уже пытаюсь «вымерить» шагами расстояние от Львиного моста до улицы Царя Аспаруха. Передо мной лежат неисследованные земли, и одна из них носит название «Магда». Надеюсь, вы поймете меня правильно, тем более, что в известном смысле Магду никак нельзя назвать «неисследованной землей».

Магда живет под самой крышей высокого кооперативного дома и занимает помещение, которое находчивые хозяева превратили в жилье, соединив две кладовки и израсходовав несколько левов на крохотное оконце. Ничего общего с роскошной мансардой Личева. Зато сама хозяйка предстает передо мной в полном великолепии своей пышной плоти, слегка прикрытой заграничными этикетками. Кофточка из темно—синего меланжа, расклешенная юбка, лаковые черные туфли на высоченном каблуке.

— Рад, что застал вас дома, — говорю я, садясь на довольно шаткий стул. Магда располагается на кушетке. Она придерживается формулы любезного, но сдержанного поведения.

— Эти дни я все время дома, — отвечает она. Разглядываю обстановку и замечаю:

— Здесь стоит еще одна кушетка. Есть жиличка?

— Была, — уточняет Магда. — Раньше мы жили вместе с Дорой.

— Почему же не уберете лишнюю кушетку? Ведь у вас и без того тесно.

— Думала, да раздумала: зачем зря трудиться! Дора не останется с Марином вечно.

— Вы так считаете?

— А как же иначе? Если уж однажды в милиции записали твою биографию…

— Разве важно, записали или нет? Может быть, важнее — какая она? Вашу биографию, например, кто делал: вы сами или тот, кто ее записывал?

— Пусть так. Но что я такого натворила? Жила своей жизнью. Была почти обручена с Асеновым. Но вмешался какой—то тип…

— И кто, по—вашему, этот «тип»?

— Откуда я знаю? Возможно, Гелева. Она меня терпеть не может.

— Почему?

— Вообразила, будто я увела у нее Асенова. Старая утка даже не понимает: если Асенов и заглянул к ней разок—другой, это было не больше чем мужской каприз.

— Она рассчитывала выйти за него замуж?

— Именно!

— Так. Оставим этот вопрос. Расскажите лучше о последних встречах с Асеновым, о ваших разговорах в «Балкане» и, разумеется, о заключительном скандале. Спокойно, точно, ничего не упуская.

— Пожалуйста, все расскажу… Только найду сигареты. Предложила бы вам кофе, но нету…

— Не беспокойтесь.

Магда снова садится на кушетку и закуривает. Потом приступает к рассказу, перегруженному лишними деталями и отступлениями, в которых для меня нет ничего нового.

— А как вы познакомились с Асеновым?

— Точно не помню.

— Вот тебе раз! Начало большой любви, встреча с будущим женихом, а вы: «Не помню…» Постарайтесь припомнить.

Магда напряженно морщит невысокий лоб, прикидывая, что можно сказать и о чем лучше умолчать.

— Мы были, кажется, в «Ропотамо», с Филипом и другими. За соседним столиком сидел Асенов. Он смотрел на меня так, будто сроду не видел женщину. Я тоже поглядывала в его сторону. Не потому, что он меня заинтересовал, — просто на его руке блестел золотой браслет, как у дамы.

— Любопытно!

— Да ничего любопытного. Потом я увидела, что браслет от часов. Только он носил часы не как все, а на внутренней стороне руки. Вот я цепочку и приняла за браслет.

— Что стало с этим браслетом? Он подарил его вам?

— Вас его подарки интересуют? Все выпытываете…

— Просто этого браслета у Асенова не оказалось. А много у него было денег?

— Откуда я знаю?

— Как откуда? Вечера проводили вместе, ходили по ресторанам, он вынимал бумажник, чтобы расплачиваться…

— Он вынимал мелкие купюры из маленького кармашка.

— А деньги, которые давал вам?

Магда собирается возразить, но, встретив мой взгляд, опускает голову.

— Послушайте, Коева: вы не только ходили с Асеновым по ресторанам, но бывали в его квартире, получали от него деньги. Вы должны знать, какими средствами он располагал.

— Представление имею, но денег его не считала.

— Не об этом речь, не увертывайтесь!

— Ну, носил, сколько ему было нужно. Во всяком случае, бумажник его был набит деньгами.

— Валютой?

— Валюты почти не было. Знаю точно. Много раз приглашала его сходить в «Кореком», а он отказывался.

— Неправда, — парирую я спокойно.

— Зачем мне лгать?

— Не знаю зачем, но вы лжете. Асенов собирался поехать в Турцию. В его паспорте уже стояла турецкая виза. А человек, который собирается в Турцию, должен иметь валюту.

— Уж не я ли украла эту валюту?

— И об этом можно подумать, слушая вашу упорную ложь. Не забывайте, наказывают не только за воровство, но и за лжесвидетельство.

Магда молчит и курит, все так же опустив голову.

— Ну, что вы от меня хотите, господи?

— Вы прекрасно знаете, чего я хочу от вас: правды. А что касается вашего поведения, то это — дело других органов.

— Мое поведение! Мое поведение! Что такого в моем поведении? Как будто я убила собственную мать или отца!..

Она вдруг всхлипнула и разрыдалась. Закуриваю новую сигарету, ожидаю, пока она успокоится.

— А что касается Филипа, он за вас гроша ломаного не даст.

— Знаю. Не думайте, что я слепая. Но где же тот, кто позаботится обо мне? Где он, настоящий друг? Только в мечтах…

— Настоящего надо заслужить. Пойдите работать. Добейтесь достойного места в жизни…

— Каким образом? — нервно перебивает Магда. — Поступала учиться — не добрала баллов, Сунулась в одну артель, не смогла там высидеть. Филип нашел мне место официантки, но пробыла там всего три месяца, потому что кого—то замещала…

— Хорошо, хорошо, — говорю я. — Если вы серьезно думаете о работе, вам помогут. Но довольно об этом. Перейдем к другому. Повторяю вопрос: носил ли при себе Асенов валюту, сколько и какую?

— Носил, — тихо говорит Магда. — Целую пачку долларов. Не знаю сколько, но целую пачку, все по сто долларов.

Магда устала, измучена, она готова «капитулировать».

— Где он держал эти доллары?

— В бумажнике. Когда речь зашла о «Корекоме», он вытащил бумажник, показал мне пачку и сказал: «Уж не хочешь ли ты, чтобы я дал тебе сразу сто долларов? К чему тратить валюту, если, я привожу тебе все необходимое…» Не думайте, что Асенов был щедрым. К тому же он был еще страшно недоверчив, на ночь клал свой бумажник под подушку.

— Кто еще знал об этих долларах?

— Не имею понятия!

— Коева!

— Что Коева? Может, и хозяйка знала, может, и другие.

— Вы кому—нибудь об этом говорили?

— Вроде однажды Филипу: мол, у Асенова полно денег, а я хожу в прошлогодних платьях. Но Филип вообще не обратил на это внимания.

— «Полно денег» или «полно долларов»? |

— Кажется, сказала «полно долларов». Это было вскоре после неудачи с «Корекомом».

Задаю еще несколько вопросов, чтобы проверить некоторые уже известные подробности, и встаю. Магда поднимается тоже. Она довольно импозантна, но кажется сейчас маленькой и беспомощной — взрослый человек с умом ребенка.

— А теперь слушайте, Магда, и постарайтесь запомнить: если вы готовы трудиться, можете полностью рассчитывать на меня и на моих кол лег. Но если эти намерения лишь из—за страха перед возможными неприятностями, должен предупредить, что неприятности не заставят себя ждать. И не потому, что кто—то желает вам зла. Виноваты вы сами. Неужели вам не надоело унижаться перед теми, с кем вы водитесь? Неужели вам не стыдно перед вашими близкими? Разве у вас нет воли сказать себе: «Я человек — и буду жить по—человечески!»

— Говорила уже, — произносит тихо Магда.

— Дайте себе слово еще раз! Да так, чтобы оно врезалось в голову и осталось там навсегда!

И я направляюсь к выходу, чтобы не слышать рыданий.

«Слезы — это хорошо, — думаю я, спускаясь по лестнице. — Слезы очищают, — говорю я себе, шагая по вечерней улице. — Плохо только, что некоторые женщины думают, что слезами они искупают все грехи… Желательно, разумеется, чтобы наш, случай был не таким».

Бульвар Витоша в этот час еще полон народа. Наверное, Лиза готовит сейчас на кухне ужин, а ее примерный, бросивший курить супруг смотрит телевизор. И скажите, чем Магда хуже Лизы? Чуть больше воли, и эта Магда может стать скромным «светилом» домашнего очага, хорошей матерью, заботливой женой…

Мысли мои прерывает пронзительный милицейский свисток: задумавшись, я перехожу улицу на красный свет. Делать нечего, возвращаюсь назад и одновременно с этим отрешаюсь от всех морально—бытовых проблем, чтобы сосредоточиться на том разделе криминалистики, который известен под названием «расследование убийства».

И все же как не позавидовать коллегам, которые занимаются морально—бытовыми делами. Как бы ни были плохи их пациенты, но они всегда налицо! По крайней мере живы…