Знакомство с большим западным городом — особенно если это такой город, как Париж, Лондон или Гамбург, — по традиции предполагает и посещение ночных кварталов. Туристы, чинно восседающие в автобусе или бредущие, как стадо, по тротуару, разглядывают сверкающие неоном фасады кабаре, витрины с фотографиями голых танцовщиц, дефилирующих по улице проституток, чтобы обрести ощущение, что они если и не потонули в бездне порока, то, во всяком случае, имели счастье вглядеться в него.

Но эротический быт Плас-Пигаль, Сохо, Сан-Паулу вызывает обычно скорее досаду, чем интерес у западного туриста. Город может быть неизвестен иностранцу, однако нравы города ему известны. Они даже абсолютно банальны, потому что атмосфера, в которой живет человек на Западе, мало чем отличается от атмосферы ночного квартала.

Эротика присутствует везде и всюду. Она встречает буржуа, как только он поднимается с постели, преследует его весь день и покидает лишь во сне — в том случае, если, конечно, не остается в его сновидениях. Она приходит с номером утренней газеты, в которой среди безрадостных политических новостей разбросаны для утешения описания курьезных случаев распутства и извращений. Конечно, не каждый день преподносит сенсации вроде любовной авантюры английского министра Профьюмо с красавицей Кристиной Килер, но кое-какая мелочишка все же попадается. Оргии миллионера на вилле в предместьях Вены. Любовные похождения стареющей киноактрисы с молодым боксером. Эротоман, шантажирующий молодых девушек, чтобы фотографировать их голыми. Новая итальянская «Лолита», выудившая порядочные суммы у богатых сластолюбцев какого-то провинциального города. Последнее сексуальное преступление неуловимого лондонского садиста. Вербовка звезд кабаре для Лас-Вегаса. Цензурные купюры в каком-то фильме (с фотографиями выброшенных порнографических сцен). И прочее и прочее.

Когда гражданин закроет газету и отправится на работу, эротика встретит его на улице. Стены домов и тумбы для объявлений пестрят красочными плакатами, рекламирующими белье «Триумф», бюстгальтеры «Амур», чулки «Скандал», губную помаду, легковые автомобили или стиральные машины — и, что бы ни рекламировалось, все неизменно сопровождается обнаженными бюстами, бедрами, застывшими в экстазе губами и двусмысленно подмигивающими глазами. Витрины магазинов перенаселены теми же элементами эротического гипноза. Киоски увешаны десятками журналов с изображениями обнаженных или обнажающихся красавиц.

Если гражданин включит радио, он, вероятно, услышит беседу или дискуссию по проблемам секса. Если включит телевизор, будет иметь шанс увидеть какое-нибудь «умеренно» оголенное ревю — «умеренно», потому что программа предназначена для семьи. Зато уж если он надумает провести два часа в кино или мюзик-холле, он может насладиться сексуальной распущенностью без всяких ограничений. «Пройдите по улице, — пишет Клод Бонфуа, — откройте журнал, войдите в кино во время антракта, когда на экране демонстрирует свои прелести прекрасная нимфа, встающая из ванны в ореоле мыльной пены, — всюду ваш взгляд встретит обнаженные или полуобнаженные тела. Если вы захотите, чтобы ваши глаза получили большее удовольствие, на Монмартре есть заведения, где стриптиз демонстрируется непрерывно, заведения, вход в которые украшен выразительными снимками, давно уже не волнующими детей квартала, а вызывающими у них смех».

До недавнего времени гражданин Запада считал, что нет ничего нового под солнцем и что законодатели мод создают образцы одежды на следующий сезон, роясь в старых журналах. Но события опровергли эту легенду. Всего лишь несколько лет назад, к великому ужасу блюстителей порядка, на улицах неожиданно появились девицы с декольте до пояса, а на пляжах можно было встретить девушек в купальных костюмах такого же фасона. Если мода на обнаженную грудь не смогла утвердиться, то не в результате мер, принятых полицией, а потому, что многие женщины поняли невыгодность для них чрезмерного декольте из-за особенностей фигур. Но зато, несмотря на первоначальные запреты (вплоть до арестов) и публичные скандалы, несколько лет тому назад начала свое триумфальное шествие почти по всему миру мода на обнаженные бедра.

Секс все более входит и в сферу деловой жизни, накладывает свой глубокий отпечаток и на семейную жизнь. Неверность давно уже не только не является причиной кровавых драм, но вообще не является поводом для драмы. Она не столько причина, сколько повод для разводов, число которых непрерывно растет. Для миллионов семейных пар нормальные брачные отношения связаны не с требованием верности, а с необходимостью соблюдения приличий.

Известно, что падение буржуазных нравов датируется не последними десятилетиями. Но последние десятилетия характеризуются не только невиданным распространением сексуального разгула, но и все более упорным стремлением узаконить именно наиболее отталкивающие его формы. В этом отношении западный быт изобилует курьезными случаями, которые кому-то могут показаться невероятными, но, по существу, несут в себе угрозу превратиться в недалеком будущем в банальную повседневность.

Сексуализация быта благотворно сказывается и на развитии ряда отраслей промышленности и торговли. Она приносит большие доходы многим издателям и редакциям, киностудиям и фотоателье, писателям, художникам и псевдонаучным популяризаторам, владельцам ночных клубов, кабаре, публичных домов и так далее.

Особенно ужасны и пагубны последствия процесса сексуализации в молодежной среде. «Свобода» сексуальных нравов среди молодежи находит свое выражение не только в чрезвычайно ранних половых связях, но и в их полной неупорядоченности. Как отмечают некоторые социологи и педагоги, у большей части юношей наблюдается естественное или показное презрение к подлинному чувству любви как какой-то постыдной или старомодной сентиментальности, являющейся признаком «слабости» и «отсталости».

Родители и педагоги пытаются противодействовать разгулу поощрением ранних браков, что очень часто, однако, дает обратные результаты.

Распущенность среди молодежи нередко приобретает и гораздо более опасные формы: коллективный разврат, садистские и гомосексуалистские извращения, массовое употребление наркотиков.

Самым страшным проявлением такого разгула является все возрастающее число сексуальных преступлений, совершаемых в большинстве случаев молодыми людьми. В репортаже Эдди Флагана «Сексуальные преступления в США» на основе подробных исследований отмечается, что «за последние пять лет число изнасилований выросло на 52 % и что нередко изнасилование сопровождается убийством, потому что преступник оказывается во власти слепого приступа садизма или просто хочет заставить навсегда замолчать жертву… 22 000 сексуальных маньяков в поисках жертвы свободно странствуют по Соединенным Штатам». Не лучше обстоит дело и в буржуазной Европе. В марте 1965 года судья Креспи сделал подробный доклад на тему «Социологический аспект коллективного изнасилования», отметив, что речь идет «о преступлении, очень редком до 1950 года, а в настоящее время получившем огромное распространение» во Франции.

Часть буржуазного общества в интересах собственной безопасности пытается ограничить тенденции роста извращений и насилия среди молодежи, предотвращая или по крайней мере наказывая наиболее резкие его проявления. Но именно эти попытки раскрывают и всю неразрешимость противоречия, корнями своими уходящего в самую сущность строя, пытающегося вести борьбу с явлениями, порожденными самим строем стихийно, неотвратимо и закономерно.

Давно прошли времена, когда затрагивать сексуальные проблемы считалось неприличным для буржуазии, когда эти проблемы были морально запрещенными, а труды Р. Крафта-Эбинга, М. Хиршфельда и Х. Эллиса были известны лишь небольшому числу специалистов.

Сегодня все эти капитальные труды в области сексологии, не говоря уже о бесчисленном количестве псевдонаучных книжонок, стали общеизвестны, общедоступны, издаются и переиздаются огромными тиражами. Секс начинают все чаще рассматривать как первооснову не только биологической, но и общественной жизни. «Мы знаем, — пишет Ив де Сент-Агнес, — что есть две силы, которые движут человеческой судьбой, — война и любовь; первый раз в истории война уступила место любви… В этом мире, лишенном героизма, что остается? Любовь, все формы любви…»

Конечно, объявление сексуальности главной формой жизнедеятельности человека не единственный способ ее возвеличивания. Подобный результат достигается и в том случае, когда между социальными и биологическими функциями ставится знак равенства.

В чем же причины все убыстряющейся и все более открытой сексуализации современного буржуазного быта? Не мы первые задаем этот вопрос: ему уже посвящены сотни и сотни статей, анкет, обширных исследований. Эта литература так велика, что могла бы обескуражить своим объемом самого терпеливого исследователя, если он не учтет одного момента, упрощающего задачу, — все эти многочисленные труды представляют, в сущности, вариации нескольких неизменных решений.

Снятие всех сексуальных «табу» — естественный результат эволюции нравов в обществе, где свобода индивида является основным принципом, утверждают одни авторы.

Необратимый прогресс науки привел к демистификации явлений, считавшихся прежде сокровенной тайной бытия, а сегодня оказавшихся простой физиологией, вторят им другие теоретики.

Особенности эры технизации с ее все большей автоматизацией труда и быта заставляют современного человека придавать исключительное значение сексу как единственной области, не затронутой процессом механизации, делает заключение третья группа мыслителей.

Четвертые ищут причины в одиночестве индивида; пятые, наоборот, в концентрации многомиллионных людских масс; шестые обвиняют во всем средства массового гипноза: рекламу, кино, телевидение; седьмые утверждают, что все эти средства — лишь отражение некоей реальной данности, а истинная причина в распущенности новых поколений, предоставленных самим себе и порывающих связи с традиционной моралью.

Таковы в общих чертах варианты, соединенные часто в сложные комбинации, мотивируемые «неопровержимыми» доказательствами, сдобренными обильной дозой сексологической терминологии и высоким стилем. Если исключить басни о «свободе индивида» и «изобилии благ и свободного времени», ловко сочетаемые с анализом нравственного упадка, нужно признать, что некоторые из вышеприведенных объяснений содержат долю истины. Но даже эти крохи истины оказываются соответственно деформированными и заботливо обработанными в силу откровенного стремления большей части социологов умалить и даже оправдать процесс, который все признают реальным и типичным.

Истина в данном вопросе по самой своей природе такова, что наивным было бы искать ее в ответах приверженцев буржуазного строя. Потому что эта истина свидетельствует о полном и необратимом загнивании строя. Всякий исторический закат класса, всякая эпоха декаданса, как правило, характеризуются крайним падением нравов, пароксизмом разврата. Разврат в период упадка Римской империи, разложение среди феодалов и монахов в позднее средневековье, развращенность аристократии в канун буржуазных революций — все это исторические факты, которые сегодня не нуждаются в доказательстве. Конечно, эксплуататорский класс, располагающий излишком свободного времени и материальными средствами, благоприятствующими разврату, никогда не лишал себя такого «удовольствия». Но когда это был класс восходящий, он сдерживался и прикрывал свои порочные страсти в интересах самосохранения и поддержания себя в добром здравии. Ведь полная свобода, предоставляемая пороку и извращениям, уже направлена против интересов эксплуататорского класса, а тот факт, что господствующий класс не в состоянии справиться с разлагающими его процессами, является именно одним из свидетельств его упадка.

Решительное отрицание принципов буржуазной морали — лишь один из аспектов краха буржуазной идеологии, опровергнутой и развенчанной развитием самой жизни. Неверие, неустойчивость, страх перед будущим, отчаяние, являющиеся очень часто субъективными причинами стремления найти «утешение» и «забвение» в разгуле сладострастья, — лишь отражение объективного процесса обесценивания буржуазных принципов в среде самой буржуазии.

Порой раздаются голоса трезвых реакционеров, клеймящих опасный для самого класса процесс загнивания. Но как ни странно, их голоса в наши дни — глас вопиющего в пустыне. Более того, в силу противоречия, отнюдь не абсурдного, а глубоко закономерного, большинство идеологических стратегов капитализма видят в процессе нравственного разложения не неизбежную опасность, а желательного союзника. Все отчетливее осознающие собственное бессилие, неспособность привлечь на свою сторону народ с помощью проповеди демагогических формул и угроз, эти стратеги стремятся помешать победному шествию марксистских идей путем деморализации масс самыми различными средствами, среди которых разврат и сексуальный гипноз занимают видное место.

Отсюда, в сущности, и вытекает основная социальная опасность процесса сексуализации, здесь коренится и значение этой проблемы для нас. Человеком, лишенным социальной перспективы, развращенным и погруженным в мир секса, всегда легче управлять, а если нужно, и завербовать его в солдаты.

Эту стратегию целенаправленной деморализации нельзя недооценивать, но не следует ее и абсолютизировать. Буржуазные идеологи используют процесс разложения для достижения своих целей, но не они сфабриковали этот процесс. Они, в сущности, используют заразу окружающей их чумы, которая разъедает их собственное тело.

* * *

Сексуализация жизни на Западе сопровождается эротизацией буржуазного искусства. В печати часто появляются противоречивые мнения: является ли безнравственная художественная продукция результатом испорченности нравов или, наоборот, падение нравов — следствие воздействия массовой визуальной и словесной порнографической продукции? Этот схоластический спор, подобный спору, что было раньше — курица или яйцо, совершенно бесплоден. Порожденное и обусловленное особенностями общественной действительности, искусство, как известно, в свою очередь воздействует на нее в том или ином направлении. Не являясь первопричиной и главными виновниками состояния нравов, художники не могут быть оправданы, а их роль не сводится к роли пассивных регистраторов происходящего.

В противовес этой элементарной истине в реакционной печати все отчетливее проявляется стремление защитить и оправдать создателей порнографической продукции. С этой целью пускаются в ход два основных аргумента: принцип «свободы творчества» и принцип «художественной специфики». Не будем останавливаться на первом из этих аргументов, поскольку мы уже во всех подробностях рассмотрели его несостоятельность. Что же касается второго аргумента, то он в конечном счете исчерпывается утверждением, что эротизм представляет сердцевину всякого подлинно художественного открытия, что он присутствовал, присутствует и всегда будет присутствовать в искусстве, потому что это одна из его существенных черт. Подобный аргумент приводится обычно со ссылкой на историю и учение Фрейда.

Стремление раскрыть эротическую сущность искусства вдохновило только в последнее десятилетие на создание внушительного числа монографий, справочников и энциклопедий, посвященных эротизму и порнографии, порой интересных, но чаще всего лишенных какой бы то ни было научной ценности. Оперируя обильным, веками накопленным материалом, используя многочисленные цитаты и иллюстрации из произведений разных эпох, эти исследования легко могут убедить неподготовленного читателя, что если не все мировое искусство, то, во всяком случае, огромная его часть представляет цепь вольностей и непристойностей. Известно, однако, что примерами из прошлого человек может доказать все, что угодно, потому что в прошлом, как и в настоящем, встречается немало пошлости. Бесспорно, что не все произведения, цитируемые в упомянутых исследованиях, непременно пошлы, не менее бесспорно и то, что некоторые из величайших произведений художественного гения отсутствуют в этих монографиях по очень простой причине: они не могут быть представлены как эротические.

Что же касается учения Фрейда, то большинство защитников эротического искусства использует в этом учении моменты, имеющие отношение к сущности творческого процесса. Известно, что, проводя параллельное исследование и сравнение некоторых явлений в психологии первобытного человека и тех же явлений в психике невротика, Фрейд обнаружил определенное сходство между ними, объяснив его теорией, согласно которой невроз представляет собой воссоздание примитивных стадий духовного развития. Одним из элементов этого сходства, по Фрейду, является вера во «всемогущество мысли», — вера, с которой связаны особенности магии. Хотя эта вера и не присуща современному человеку, она продолжает существовать, по мнению Фрейда, в сфере искусства.

«Есть одна-единственная область, где всемогущество мысли сохранило свое воздействие до наших дней, — это область искусства. Только в искусстве бывает так, что человек, обуреваемый желанием, начинает создавать то, что напоминает удовлетворение желания, и эта игра благодаря художественной иллюзии вызывает чувственную реакцию, схожую с реальным удовлетворением. Мы с полным правом говорим о магии искусства и сравниваем художника с волшебником».

Если оставить в стороне научную необоснованность аналогии между психологией примитивного человека и психологией невротика, нельзя не заметить: то, что Фрейд представляет как атавизм магического мышления, в сущности, просто одна из особенностей образного мышления. Эти возражения не отрицают того, что создание изображения, визуального или словесного, может быть осуществлено в результате указанных Фрейдом побуждений. Более того, очевидно, что именно подобные побуждения к иллюзорному «удовлетворению» лежат в основе большей части продукции, рассматриваемой нами в этой главе. Но создание изображения еще не есть творчество, так же как эротическая продукция — еще не искусство.

И такое творчество, как своеобразная игра для удовлетворения желания, возможно; однако точно так же возможно, что некоторые художники не хотят играть в эту игру. Сам Фрейд говорил, что он имеет в виду отдельные случаи, а не общезначимое правило. Именно потому теоретики эротизма идут дальше, объявляя роль сексуального инстинкта в творческом процессе фатально неизбежной и первостепенной. В основе их мотивировки и на этот раз лежат принципы фрейдизма, и в частности утверждение о доминирующей функции сексуального инстинкта, или «либидо», в сфере психологии. Но именно в этот пункт Фрейд внес существенные уточнения в одном из своих поздних трудов.

«Либидо — термин, заимствованный из теории сенсуализма. Им обозначаются стремления, связанные с явлениями, которые мы обобщаем словом любовь. Сердцевину понятия, называемого любовью, составляет, естественно, то, что обыкновенно признается как любовь и что воспевается поэтами, то есть сексуальная любовь. Но мы не исключаем все другие разновидности любви, такие, как любовь к самому себе, любовь, которую человек испытывает к родителям и детям, любовь к людям вообще, как не исключаем и привязанности к отдельным предметам и к абстрактным идеям».

Вышеприведенное уточнение многозначительно. Оно свидетельствует о том, что Фрейд затруднялся объяснить различные психические явления только посредством действия полового инстинкта. Отсюда и его попытка включить в понятие «либидо» такие далекие от сексуальности явления, как «любовь к людям вообще» или «привязанность к абстрактным идеям».

Вообще взгляды Фрейда на механизм человеческой психики и психологии, и в частности на психологию творца и потребителя эстетических ценностей, не столь элементарны и вульгарны, как их представляют некоторые современные защитники порнографической продукции. Фрейд никогда не рассматривал индивида только как субъект, движимый лишь своими инстинктивными желаниями получить удовольствие и стремящийся просто удовлетворить эти свои желания реально или в воображении… Более того, он категорически подчеркивал наличие разного рода влечений у человека и существование «тесной связи, с одной стороны, между половым влечением и фантазией, а с другой — между влечением Я как личности и деятельностью сознания» и отмечал, что накопленная и вытесненная в сферу бессознательного энергия может находить отдушину не только в реальном или иллюзорном удовлетворении инстинктов, но и посредством так называемой «сублимации», то есть путем перевоплощения инстинктивных порывов в проявления совсем иного рода, в духовное, научное или художественное творчество.

Отрывая проблему человеческой психологии от проблем общественного бытия, чрезмерно преувеличивая роль бессознательного, детского периода в развитии индивида, либидо, эдипова комплекса и прочего, Фрейд рисует, может быть, и эффектную на первый взгляд, но по существу неверную картину духовного мира человека. Это, однако, отнюдь не является основанием приписывать ему глупости, которых он никогда не говорил и не намеревался говорить, как делают некоторые его «последователи» в области современного искусства. Как буржуазный ученый высокого ранга, придерживающийся при этом по ряду вопросов, хотя и не вполне последовательно, материалистических взглядов, Фрейд очень далек от того образа апостола «сексуальной революции», каким пытаются его представить некоторые авторы на Западе.

Эти авторы, заявляя, что в своей интерпретации художественных произведений они руководствуются эстетическими принципами анализа Фрейда, тенденциозно замалчивают тот факт, что именно Фрейд в свое время осознал бессилие психоаналитического метода для проникновения в целостную сущность произведения. И не раз делал оговорку, что рассматривает художественное явление не как искусствовед, а как психолог.

Но современные защитники эротизма не считаются с такими мелкими подробностями биографии своего «учителя». Сегодня все объявляется отражением сексуального порыва, только в одних случаях это отражение прямое, а в других — сублимированное и проявленное посредством сексуальных «символов». Психоаналитическая эстетика и критика достигли сегодня такой степени виртуозности в исследовании и расшифровке этой сексуальной символики, что без особого труда могут дать эротическое истолкование любому предмету и жесту, каким бы далеким от сексуальности он ни был. В творчестве даже целомудреннейших писателей и художников обнаруживаются эдипов комплекс, фактические символы, завуалированные садо-мазохистские фантазмы.

Для многочисленных современных определений эротизма независимо от отдельных нюансов характерна одна особенность — стремление возвысить эротику, поставив ее в один ряд с самыми чистыми человеческими чувствами, и отделить ее от вульгарных форм порнографии. Если же попытаться ответить на вопрос: в чем, по существу, выражается духовное своеобразие эротизма и чем принципиально он отличается от порнографии, — то окажется, что все дело в способе подачи материала: порнография дает нам в завершенном виде картину, которую эротика внушает посредством намека, служащего отправной точкой для работы воображения. Хотя известно, что «намек» или «внушение» могут выглядеть гораздо непристойнее, чем что-то поданное открыто.

Характерное для большинства буржуазных авторов стремление утвердить эротику как нечто принципиально отличное от порнографии является результатом как идейных, так и чисто практических соображений. Порнография объявляется чем-то «низменным» не потому, что она аморальна, а потому, что она — карикатурное или «нетворческое», грубо-механическое отражение сексуальности. В то же время стремление эстетизировать и возвысить эротизм является попыткой создать заградительный барьер, защищающий эротику от общественного порицания и покушений цензуры. Для нас подобные соображения — наукообразные или практические — не могут иметь значения при определении содержания понятий «эротизм» и «порнография». Поэтому попытаемся дать более правильное и более простое истолкование этих двух понятий.

Когда мы говорим об эротических представлениях, чувствах, вкусах, снах, видениях, мы, очевидно, имеем в виду явления, в той или иной степени связанные с сексуальностью, но относящиеся к области не физиологии, а психологии. Поэтому если попытаться дать наиболее общую формулировку, то надо, мне кажется, определить эротизм как отражение сексуальных порывов в сфере психологии. В соответствий с этим определением и в противовес дефинициям буржуазных авторов мы будем понимать под эротизмом в области искусства все образы, идеи и эмоции, связанные прямо или косвенно с сексуальным влечением.

Определенный таким образом, эротизм не может быть противопоставлен порнографии по той простой причине, что сама порнография включается в понятие эротизма. Но если всякая порнография есть проявление эротизма, то не всякий элемент эротизма — непременно порнография. Для нас содержание первого термина не предполагает автоматически и неизбежно отрицательной оценки, в то время как второй, безусловно, вызывает ее. Другими словами, проявления эротизма в искусстве могут быть различными не только по своей форме, но и по содержанию. И если мы объединяем эти разнообразные проявления в рамках одного понятия, это вовсе не означает, что мы ставим их на одну доску. Область сексуального включает в себя самые различные явления — от нормальных инстинктов до ужаснейших извращений, но это не означает, что такие явления равноценны. Эротизм как психологическое отражение сексуальности, очевидно, в свою очередь может быть проекцией всех этих проявлений — от здоровых до самых болезненных. Элемент эротики в каждом конкретном произведении может быть оценен и с эстетической, и с нравственной точек зрения, только если рассматривать его как часть целостной структуры произведения, то есть в его сложной взаимозависимости со всеми остальными элементами содержания и формы.

Мы, в противоположность апологетам фрейдизма, не рассматриваем творческий процесс ни как «автоматический акт под диктовку бессознательного», ни как своеобразную игру, целью которой является удовлетворение сексуального влечения в воображении при невозможности удовлетворить его реально. Не отрицая очевидных проявлений эротических моментов в ряде художественных произведений, мы не считаем их основными и решающими в творческом акте. Для нас совершенно ясно, что не эротические влечения и вкусы определяют концепцию и стиль художника, а, наоборот, эти влечения и вкусы зависят от более существенных и доминирующих особенностей мировоззрения и мироощущения.

При этом не следует забывать, что в то время, как психологическая сущность эротизма очевидна и несомненна, его связь с сексуальным инстинктом может быть опосредованной и во многих случаях даже слабо уловимой. Здесь, конечно, речь идет не о фрейдистском «деспотическом влиянии разума» на инстинктивные порывы, а о специфически человеческой осознанности инстинктов, об их социальном осмыслении, об их переплавке в сплав тех взглядов, социальных критериев и субъективных привычек, которые и представляют собой целостный характер индивида.

Именно в силу этих причин эротический момент в искусстве может быть правильно проанализирован и оценен только при рассмотрении его в связи со всеми особенностями произведения. В силу тех же причин и амплитуда эротизма в искусстве очень широка — от целомудреннейших образов, рожденных вдохновенным чувством любви, до самой разнузданной порнографии, являющейся прямым отражением видений эротомана.

Искусство прошлого изобилует произведениями, в которых нашел свое выражение лишь поверхностный, художественно стерильный эротизм (примером могут служить посвященные так называемым «галантным» сюжетам литографии французских художников-романтиков прошлого века, таких, как Бомон, Буше, Девериа, Морен, Тасер, Вильнев, Буланже, Жигу, и других).

В истории искусства существуют и сотни произведений, эротизм которых сочетается с неизмеримо более высокой художественностью, хотя женская нагота передана в них не с большей сдержанностью и не с меньшей смелостью, чем в литографиях Девериа. «Мария Магдалина» Тициана, несмотря на распущенные по плечам волосы и молитвенно воздетые горе глаза, не выглядит более целомудренной, чем «Венера перед зеркалом» того же Тициана. Более того, эти волосы, в сущности не прикрывающие цветущую плоть, и этот взгляд, исполненный не набожности, а чувственного экстаза, излучают больше эротики, чем образ спокойной Венеры, созерцающей себя, а не видение некоего божественного любовника. Тициановские полотна в гораздо большей степени передают опьяняющий восторг перед женской красотой, чем вышеупомянутые романтические литографии. Но они в то же время гораздо сильнее в художественном отношении — и по форме, и по силе созданных в них образов. Это торжественное восхваление человека и вызов веками копившимся обидам и унижениям, которым подвергало человека католическое мракобесие. Христианская церковная догма, которая некоторым невеждам все еще представляется гуманистическим учением, клеймит как греховную и плотскую любовь, и любовь вообще, и наиболее сокровенное проявление женской сущности — материнство. И вот эта самая женщина, представляемая церковью как грешница, искусительница и орудие сатаны, является в произведении мастера Возрождения во всем блеске своей земной красоты, во всем богатстве своей человеческой чувственности. Художник открыто демонстрирует свое восхищенное отношение и свое влечение к ней как к живому существу, чья физическая красота представляет собой материализацию прекрасной души.

В истории искусства существует и другая категория произведений, совершенно наглядно показывающих, сколь условной и нечеткой может быть граница между «приличным» и «неприличным», если не учитывается историчность этических норм. Многочисленные древнегреческие барельефы и терракоты, изображения на вазах и монетах, римские изделия из бронзы и стенопись, не говоря уже о скульптурных украшениях индийских храмов, представляют такие сексуальные действия, которые не поддаются описанию, да в этом и нет необходимости. Предавать анафеме эти произведения означало бы идти рука об руку со средневековыми мракобесами и всевозможными католическими миссионерами, чьи «заслуги» в варварском уничтожении подобных памятников хорошо известны. Народные художники запечатлели в этих изображениях все богатство своего мифологического и художественного видения мира, не подозревая (да это и не интересовало их), что позже они кому-то могут показаться безнравственными. Совершенно произвольно и ошибочно было бы, однако, использовать вышеназванные произведения в качестве аргумента для уничтожения всех моральных барьеров в искусстве, как поступают часто некоторые современные порнографы на Западе. Древний скульптор и живописец создавал свои «неприличные», с нашей точки зрения, произведения, соблюдая нравственные нормы тогдашнего общества. Наш долг блюсти нравственность современного общества.

Конечно, и в новейшие времена существуют художники, которые сознательно или неосознанно грешат против этого правила. Творчество этих художников также требует конкретного подхода. Начиная с сотен карикатур, созданных в период Французской революции 1789 года, не исключая творчества таких талантливых графиков, как Генрих Цилле, Георг Грос, Франс Мазерель, Отто Дикс, искусство периода буржуазного общества изобилует произведениями, которые, если рассматривать их чисто формально, граничат с порнографией, а по существу представляют собой суровую сатиру, направленную против господствующего класса. Обвинять, скажем, Гроса или подобных ему художников в порнографии — все равно что обвинять Диккенса и Достоевского в преступности, поскольку в некоторых своих книгах они писали об убийствах.

Естественно, можно было бы возразить, и вполне обоснованно, что прямое изображение разврата не единственно возможный способ заклеймить его. Можно было бы с не меньшим основанием возразить, что известное ограничение в изображении натуралистических «подробностей» едва ли повредило бы целостности образа. Все это так, но это не является аргументом, позволяющим недооценивать значение произведений, которые правящая буржуазия в свое время восприняла как пощечину по своей ожиревшей физиономии.

Наконец, существует и целая группа произведений, являющихся порнографией в точном смысле этого слова. Их в истории искусства гораздо больше, чем можно было бы предположить. Эти произведения, в сущности, причисляются к искусству лишь по своей жанровой принадлежности, поскольку эстетические качества их невысоки, случайны, а чаще всего просто отсутствуют, подмененные в лучшем случае профессионализмом исполнения. И все же даже эти произведения не представляют собой гомогенную массу. Среди них есть такие, которые, хотя и стремятся оказать воздействие на сексуальные инстинкты, а не на эстетический вкус, все же отражают человечески нормальное в плотских отношениях. И наряду с этой продукцией, выходящей за рамки эстетического и нравственного, но не человечески нормального, существует еще один разряд произведений, преступающих эту последнюю границу. Это порнография в ее наиболее уродливой форме — в форме извращений, фетишистских, гомосексуалистских и садо-мазохистских навязчивых идей, которыми одержимы душевно больные люди. Именно наиболее отталкивающий вид порнографии и является самым характерным в современной эротической продукции Запада.

Бо́льшая часть этой продукции, однако, остается за пределами понятия «искусство». И в силу парадокса, содержащегося в самой теме настоящей главы, мы должны заниматься именно этой категорией произведений, выходящих за рамки искусства. Ведь наша задача — проследить процесс не художественного развития, а загнивания художественности. И если такие термины, как эстетическое, художественное, литература, искусство, в ряде мест текста мы будем употреблять без кавычек, то лишь потому, что не хотим злоупотреблять пунктуацией.

* * *

Процесс сексуализации буржуазной литературы, подобно другим процессам загнивания, происходящим в ней, обязан своими «успехами» отчуждению писателя от интересов народа и нормальных нужд общества, неверию, скептицизму и пессимизму, порожденным осознанным или неосознанным влиянием упомянутых уже концепций, наконец, нередко и чисто коммерческому отношению к писательской работе. Сведение жизненных проблем к частной проблеме секса является обычно результатом индивидуалистического пренебрежения к многообразию окружающего мира и сосредоточения внимания лишь на узком мирке своего собственного «я», причем беда состоит не только в том, что все сводится к теме собственного «я», но и в том, что это «я» крайне бедно по своему духовному, психологическому содержанию, односторонне в своем отношении к жизни, а нередко и непоправимо извращено по своей сущности.

Такая литература, если она не является продуктом корыстного ремесленничества, сводится к иллюстрации элементарнейших принципов фрейдизма.

Прошлые эпохи оставили нам огромное количество эротических произведений известных и анонимных авторов, от которых современные порнографы пытаются вести свою родословную. По нашему мнению, это совершенно не нужное занятие, поскольку вся эта продукция оттеснена временем на задворки литературы и известна лишь незначительному числу специалистов. В самом этом факте уже содержится достаточно мрачная аллюзия относительно будущей судьбы современной порнографической литературы. И еще: сколь бы старомодными по своим отдельным бытовым деталям, по своему сюжету и стилю ни были беллетристические непристойности прошлого, по существу они совершенно не отличаются от подобных изделий нынешнего времени и тем самым недвусмысленно доказывают, что современные новаторы «сексуальной революции» не более как бескрылые эпигоны. Все, что можно было бы сказать о сексуальных отношениях и переживаниях, в сущности, давно уже сказано и много раз повторено, так что современные порнографы не только не делают, но и не могут сделать никаких открытий в этой давно уже разработанной области. Человеческие переживания, в том числе и любовь, могут оказаться неисчерпаемо богатыми и непрестанно обновляющимися, только если они воспринимаются не с биологической стороны, а во всей сложности их социального смысла, как часть целостного, богатого и противоречивого духовного мира субъекта и как функция определенной социально-классовой и исторической действительности. Но это уже аспекты, выходящие за пределы узких рамок порнографии.

Современную буржуазную литературу, связанную с темой секса, можно было бы разделить на три категории (причем сюда мы не включаем серьезные произведения, в которых эротический момент представлен лишь эпизодически или обусловлен требованиями психологической и художественной характеристики):

1) Эротические романы и пьесы с претензией, хотя и ничем не подкрепленной, на высокие литературные качества.

2) Произведения, в которых психологическая, социальная и прочая проблематика является лишь элементом алиби для автора, основная цель которого состоит, в сущности, в том, чтобы дать выход своим эротическим видениям и фантазиям.

3) Колоссальное массовое производство порнографических романов, не претендующих на проблемность, художественность, психологизм.

Типичным примером произведений первой категории может служить нашумевшая книга Владимира Набокова «Лолита». Сюжет, избранный автором, достаточно беден для романа в 500 страниц, но это не единственная его неудача. Повествование ведется от имени героя романа Хемберта, который в ожидании суда за совершенное им убийство пишет в тюрьме историю своей жизни. Вся жизнь Хемберта прошла под знаком пагубной страсти-извращения: он испытывал неудержимое влечение к малолетним девочкам. После тягостного брака и соответственно развода герой оказывается в доме уже немолодой женщины, у которой он снимает квартиру, влюбляется в ее двенадцатилетнюю дочь, отныне именуемую Лолитой, хотя ее настоящее имя Долорес. Хемберт приносит жертву: женится на матери с единственной целью заполучить Лолиту, а позже в результате вовремя происшедшей автомобильной катастрофы становится счастливым вдовцом. Герой покидает Штаты, отправляется с Лолитой в путешествие, и она становится его любовницей. С этого времени начинаются бесконечные опасения Хемберта, что он может потерять свое сокровище. Однако, несмотря на все принятые им меры, его сокровище в конце концов все же ускользает, убегая с каким-то писателем. Впоследствии герой убивает человека, «ограбившего» его, оказывается задержанным, пишет в тюрьме свои воспоминания и умирает от сердечного удара. Шумный успех романа свидетельствует лишь о том, что сотни тысяч людей на Западе все еще обращаются к книге ради содержащейся в ней пикантной истории, не предъявляя никаких требований к ее художественности. История, однако, не просто пикантная, а безнравственная, основанная на извращении, поскольку автор отождествляется с сексуальным маньяком, выбранным в качестве главного героя. В послесловии к одному из более поздних изданий Набоков защищался от подобного рода обвинений, наивно ссылаясь на непорочность своего собственного жизненного уклада. Для писателя тем не менее порядочность воображения важна так же, как и порядочность в личной жизни.

Еще в 1939 году по поводу одного из ранних романов Набокова («Презрение») молодой тогда Жан-Поль Сартр писал: «Мы видим одну общую черту у автора и его героя: оба — жертвы войны и своей собственной фантазии… В настоящее время существует странная литература эмигрантов, русских и других, являющихся людьми без корней. Набоков, как и его герой, абсолютно изолирован. Оба не интересуются никаким обществом, потому что не принадлежат ни к какому обществу…» Эта оценка, мне кажется, может быть полностью применена и к «Лолите» — книге без всякой существенной проблематики, вне времени и вне человеческих интересов, если не считать интересами нездоровое любопытство и сексуальную озабоченность.

Не более удачны, но не столь претенциозны некоторые из первых произведений француза Клода Каригеля, и в частности его роман «Голливуд» (1956). В этой книге начинающий автор попытался показать состояние бесперспективности и неуверенности, характерное для мелкобуржуазной молодежи его поколения, юношей и девушек, только что закончивших школу и брошенных в беспощадный водоворот жизни, где они пытаются отыскать хоть какую-нибудь опору. Опора эта сводится к мимолетным прозаическим сексуальным связям без всяких иллюзий. Ненадежность и непрочность такой опоры осознает и сам автор, что еще больше усиливает гнетущее чувство неуверенности и абсурдности бытия.

Значительно более интересным в литературном отношении был дебют другого автора этого же периода — писательницы Кристиан Рошфор, роман которой «Отдых воина» имел почти такой же успех, как и пресловутая «Лолита». В романе Рошфор, в сущности, нет никакого воина и менее всего может идти речь об отдыхе. Любовная связь между героем и героиней — одно непрерывное страдание, по крайней мере это касается героини. Юноша Рено — человек без профессии и без своего места в жизни, с неопределенными и необоснованными претензиями стать писателем, но исчерпывающий свою страсть к литературе в пьяной болтовне во время запойных оргий. Женевьева — молодая девушка из буржуазной среды. Ее бессознательное увлечение героем быстро перерастает в испепеляющее и всепоглощающее чувство, превращающее ее в рабыню Рено. Спивающийся в грязных барах герой то выгоняет ее, то сам бегает за нею, осыпает ее бранью, бьет, заставляет раздеваться перед другими пьяницами или участвовать в любовных утехах вместе с проституткой Минной, доводит почти до смертного одра, но все равно Женевьева готова вытерпеть все, только бы остаться возле своего Рено. Герой в свою очередь, хотя он окончательно пал, вовсе не бесчувственный грубиян. Мучая Женевьеву, он и сам страдает. Безответственность и цинизм сочетаются в нем с мучительным ощущением, что он мог бы быть художником, и это сознание бессилия, в сущности, лежит в основе всей его ярости по отношению и к миру, и к Женевьеве. Роман завершается гипотетическим и невеселым счастливым концом: ожидающая ребенка Женевьева уговаривает Рено лечь в психиатрическую больницу, где он должен излечиться от алкоголизма.

Несмотря на обилие непристойностей в диалогах, «Отдых воина», по существу, не порнографический роман. У писательницы нет вкуса к смакованию сексуальных подробностей, ее внимание в значительно большей степени обращено к душевным переживаниям героини, а не к проблемам секса. Написанная искренне, с бесспорным — хотя и неотшлифованным — дарованием, исполненная какого-то своеобразного грустного юмора и несущая на себе печать лично пережитого, эта книга — произведение талантливое.

Но именно подобные произведения, впрочем редкие среди огромного количества эротической продукции, порождают вопрос: имеет ли смысл растрачивать дарование на создание любовной драмы, которая, в сущности, является не любовной драмой, а клиническим случаем? И подобный вопрос возникает не просто из-за болезненного характера драмы, а из-за того, что эта драма крайне бедна по содержанию как человеческий конфликт. В произведениях таких писателей, как Достоевский, тоже немало болезненного, но эта болезненность говорит нам о болезненном состоянии всего общества в целом, и носители этой болезни страдают в поисках истины и выхода, далеко превосходящих по своему значению проблемы, связанные с личными чувствами и переживаниями. Мир Кристиан Рошфор, мир большинства авторов подобного ранга — это замкнутый мир, в котором современность проступает лишь как смутно и фрагментарно угадываемый фон. После своего первого скандального успеха писательница создала новые, более благопристойные, но и более банальные по своему звучанию произведения. И исчезла в толпе литературной безликости.

Ничего подобного нельзя сказать, конечно, о таком писателе, как Альберто Моравиа, который обрел авторитет как серьезный прозаик, а позже обратился к непристойностям. Надо отметить, что разработка эротической проблематики ничем не обогатила литературный актив Моравиа, а, напротив, знаменовала творческую деградацию. Примером такого рода обращения к эротической проблематике может служить его роман «Досада». Если оставить в стороне бесконечные повторы натуралистических описаний взаимоотношений героя и героини, то окажется, что основная мысль романа давно истерта от употребления в многочисленных литературных интерпретациях личных драм. Это все столь же банальная, сколь и неверная концепция о невозможности человека приобщиться к внутреннему миру другого человека, поскольку, согласно катехизису индивидуализма, человек рождается на свет одиноким, и умирает одиноким, и обречен, подобно древнему Танталу, стремиться к чему-то, что кажется близким и достижимым, а в сущности является недоступным.

Самым непристойным по своему жаргону, но и самым противоречивым по своим тенденциям среди создателей эротической литературы является американец Генри Миллер. Его романы («Тропик Рака» «Тропик Козерога», «Сексус», «Плексус», «Нексус») — перепевы одной и той же истории, истории самого Миллера, если, конечно, вообще можно говорить об «истории» в этих произведениях, лишенных какой бы то ни было стройной фабулы. Это скорее пустая импровизированная болтовня на тему «моя жизнь», обрывочные воспоминания и обстоятельные описания того, что не имеет никакого значения: бытовых мелочей, пирушек или споров с приятелями, семейных распрей и прозаических сексуальных переживаний. Это даже не биография в точном смысле слова, а набор смутных и совершенно разрозненных воспоминаний, перемежающихся многочисленными рассуждениями на «вечные темы» о человеке, любви, смерти и жизни вообще. Подобно Моравиа, Миллер даже не отдает себе отчета в том, что мысли, которые он преподносит, совсем не его мысли, что все это давно уже сказано другими, и сказано много лучше. Эклектик и дилетант в своей индивидуалистической философии, банальный и небрежный в своих беллетристических описаниях, этот писатель, как и следовало ожидать, обязан своим успехом в первую очередь сексуальным эпизодам, включенным в качестве интермедий в скучные рассуждения общего характера.

И все же, если исключить порнографические интермедии, романы Миллера и особенно его репортажи в отличие от кабинетных сочинений Моравиа ценны по крайней мере тем, что это человеческий документ. Документ, свидетельствующий о мизантропической сущности буржуазной цивилизации, о ее неблагожелательном и враждебном отношении ко всему человеческому. Хотя и с позиций индивидуализма и нигилизма, Миллер остро критикует мир эксплуатации, где все сводится к купле-продаже и где гуманист и человек, жаждущий духовных благ, третируется как психопат и пария. С особой яростью набрасывается автор на свою родную Америку, показывая ледяной эгоизм как основную движущую силу в развитии страны и предрекая скорую гибель ее цивилизации. Сам того не подозревая, этот писатель, становящийся в позу человека, способного доверительно сообщить нам глубокие истины жизни, интересен, в сущности, именно своей невеселой одиссеей отвергнутого обществом типа, напрасно ищущего истины и своего места под солнцем, напрасно ждущего какого-то выхода из окружающего враждебного ему мира.

Книги Миллера носят автобиографический характер, но не претендуют на мемуарную достоверность. В последнее время, однако, особый интерес и у публики, и у писателей вызывают именно мемуары. Этот интерес к «документалистике» в сфере секса легко объясним. Когда серия непристойностей преподносится с уверением в их аутентичности, они приобретают особую привлекательность в глазах пристрастной к возбуждающему чтиву публики, для которой действительные случаи всегда предпочтительнее вымышленных историй.

Когда-то мемуары осмеливался обнародовать лишь тот, кто считал, что ему есть о чем рассказать людям, — политик или военачальник, ученый или артист, революционер или изобретатель. В силу некоего неписаного закона мемуары были привилегией человека, который что-то дал человечеству. Опубликование автобиографической книги преступника Жана Жане вызвало подлинный общественный скандал в 40-е годы именно потому, что Жане осмелился нарушить этот неписаный закон. Сегодня, однако, издание массовым тиражом подобных грязных откровений стало банальной традицией. Гангстеры, проститутки и сутенеры взапуски стремятся раскрыть перед падкой на цинизм публикой безобразные подробности своей жизненной карьеры.

Хотя бессюжетные книги-однодневки и мемуары становятся в наши дни все более модными, бо́льшая часть беллетризованной эротической продукции Запада продолжает следовать традиции классического романа-интриги. Но все эти интриги неинтересны, пошлы и даже банальны, если отвлечься от некоторых бесстыдных «новинок», преподносимых автором по ходу развития фабулы. Робер Маржери в романе «Мон-Драгон» описывает связь женщины из высшего общества с учителем верховой езды. Книга эта представляет собой вариант романа «Любовник леди Чаттерлей» Лоренса минус социальный смысл прообраза, но с добавлением большей дозы аморализма.

Более необычна, но не более привлекательна по материалу книга Жана Дуасо «Гана». О «новаторстве» Дуасо свидетельствует тот факт, что даже один из французских критиков, все видевших и все прочитавших, писал по поводу его произведения следующее: «В точном смысле слова «Гана» Дуасо — эпопея клозета и клинического секса… это чудовищно. Чудовищно по ужасу, по безумному воображению и также, нужно сказать, чудовищно по силе». Книга — в двух словах — представляет собой описание быта семейства бедняков, ютящегося в каком-то отвратительном подвале, пропитанном запахом человеческих испражнений и заполненном огромными крысами. Но отвратительна не только обстановка. Персонажи, которых нам представляет автор, — чудовищное сборище физически и душевно больных людей, пьяниц и извращенных типов, предающихся омерзительным оргиям. Роман Дуасо, бесспорно, сильный роман. Даже гораздо сильнее допустимого в искусстве. Книга напоминает попытку усилить мощь звучащего оркестра взрывами динамита. Делириум душевнобольных всегда силен отвратительной фантастикой своих видений, но было бы абсурдно оценивать его как свидетельство мощи творческого воображения.

Среди произведений рассматриваемой категории есть и такие, в которых предприняты попытки дать оценку порочной действительности, но это до такой степени поверхностно и неубедительно, что звучит скорее как мелкая спекуляция социальными интересами читателей. Например, роман Гастона Криэля «Крупная мелочь». Существуют, правда, и более серьезные авторы, такие, как Норман Мейлер, Бернард Маламуд, Мэри Маккарти и другие, в произведениях которых грубые сексуальные эпизоды сочетаются с яростной критикой буржуазных нравов и взглядов. Остается сожалеть, что такие писатели считают поток непристойностей естественным выражением бунта против прогнившего порядка, вместо того чтобы всецело обратить свой гнев против истинных виновников разложения. Но это писатели, творчество которых, как мы уже говорили, выходит за пределы нашей темы, поскольку их произведения не могут быть названы порнографическими.

Вторая категория произведений, хотя их авторами нередко являются буржуазные писатели, пользующиеся доброй славой, представляет собой словесную объективацию эротических видений. Претензии на художественность являются здесь просто формальным оправданием, предлогом для того, чтобы преподнести читателю описание безнравственных историй и ситуаций. А предлог во многих случаях действительно необходим, потому что большинство этих авторов проповедуют не просто разгул обычных половых страстей, а разгул всевозможных половых извращений.

Здесь мы подходим к одному из характернейших симптомов загнивания, находящему выражение в художественной продукции буржуазного Запада: апология естественного сексуального влечения и даже похотливости в рамках человечески нормального все больше уступает место описанию сексуальных отклонений, патологии, опоэтизированию и возвеличиванию их как единственного смысла существования. И что интересно, западная критика объявляет эти описания новым вкладом в исследование «глубин» человеческой души.

В сущности, подобные произведения действительно раскрывают глубины, но глубины особого рода. Это скорее бездны — бездны умопомешательства. Вполне логично, что коль уж есть фанатичные апологеты садизма и мазохизма, то существуют и типы, откровенно воспевающие наслаждения, которые нас ожидают, если мы только согласимся рухнуть в эту пропасть безумия. Типичным представителем такого рода трубадуров психопатии является американец Уильям Берроуз, в последние годы доставляющий радость все большему числу своих литературных учеников из среды зараженной наркоманией молодой «бунтующей» интеллигенции. Наркоман с пятнадцатилетним «стажем», много раз лечившийся в психиатрической больнице, Берроуз еще в первой книге, «Голый праздник», обрушивает на читателя весь кошмар своего больного воображения. Это не поддающаяся описанию смесь эротических, садистских, извращенческих видений, нецензурных ругательств в адрес всего живого, сквернословия и абсурдных ассоциаций. Некоторые критики-снобы сразу же обнаружили в произведениях Берроуза революционное новаторство, призванное якобы оказать воздействие на всю последующую литературу века. Они принялись искать и формулировать принципы использованного американским наркоманом творческого метода, открывать в его композиционных приемах сходство с монтажом в кинематографе и коллажем в живописи кубизма и абстракционизма, говорить о «многослойности» изложения и так далее. А в действительности за всей необычностью этой книги, за ее хаотичностью, лишенной всякого удержу бессвязной и бесстыдной болтовней кроется не новая методология, а механизм глубокого психического расстройства. Но всякое глубокое психическое расстройство сопровождается рождением и действием определенных навязчивых идей. Навязчивые идеи Берроуза, смутно выявившиеся в «Голом празднике», оформляются и кристаллизуются гораздо отчетливее в его следующей книге — «Нова экспресс». В этом произведении — также совершенно бессвязном, но уже с каким-то подобием сюжета — автор рассказывает о жизни на некоей планете Нова и о ее гибели, прозрачно намекая, в сущности, на недалекое будущее нашей собственной планеты, каким он себе его представляет. На этой фантастической планете сталкиваются две силы: с одной стороны, полицейская власть, лишающая человека возможности отравлять самого себя, или, если хотите, блаженствовать с помощью наркотиков, а с другой — нигилисты-наркоманы, отвергающие все моральные нормы. В конце концов планета Нова взрывается и исчезает в небытии, что является для автора логическим и даже желательным завершением конфликта.

В книге Берроуза мы видим совершенно отчетливо и резко выраженное стремление к разрушению и саморазрушению. Или, как с радостью констатирует Жак Кабо, писатель-наркоман «стремится ликвидировать Живое Существо в пользу Ничто со всеми философскими, моральными, политическими последствиями, вытекающими отсюда». Эти книги на первый взгляд как будто бы реально подтверждают фрейдистскую теорию об инстинкте разрушения и смерти. В сущности же, расшифрованные глубже, они раскрывают истину об этом фиктивном инстинкте. Наркоман на данном этапе деградации действительно испытывает все более властный порыв к самоуничтожению, к поглощению все более чудовищных доз отравы. Но этот гибельный порыв является вовсе не результатом того, что инстинкт разрушения — оборотная сторона инстинкта самосохранения, как утверждают фрейдисты. Наоборот, влечение к самоуничтожению — результат именно распадения нормальной человеческой психики, которая в этом процессе разложения утрачивает свои сущностные — витальные и человеческие — черты. Другими словами, так называемый «инстинкт смерти» не естественное проявление человека как биологического вида, а симптом предсмертного состояния, при котором человеческое парализовано, угнетено или непоправимо разрушено.

Книги, подобные только что названным, не имели бы особого значения, если бы их авторы не представлялись людьми высшего порядка, а их критики не считали бы всех этих извращенцев лучшим образцом для подражания. Здесь нет и в помине чувства подавленности индивида, который, хотя и смутно, ощущает, что он болен и, следовательно, неполноценен как человек. Наоборот, чем глубже расстройство психики того или иного «художника», тем больше высокомерия в его писаниях. Вся эта литература не столько констатация, сколько призыв, не только исповедь, а и проповедь, наглое и настойчивое подстрекательство к извращению и крайней деградации. И в этом коренится ее главный вред.

Возникает вопрос: как реагирует общественность Запада на эту серию постоянных покушений против установившейся нравственности? В общей форме следует отметить, что реагирует без злобы. Отзывы большей части рецензентов почти всегда положительные. Причина такого сочувственного отношения кроется нередко в простом факте: многие критики принадлежат к тому же кругу интеллигентных эротоманов и «вольнодумцев», что и писатели. Не менее важен и факт, что снобистская и авангардистская критика испытывает непреодолимую симпатию ко всему необычному и новому безотносительно к тому, является ли это новое положительным или отрицательным. А известно, что авторы порнографической литературы козыряют именно «новаторством», хотя их новаторство обычно сводится к принципу: «Говори то, что не принято говорить, описывай то, что другие стесняются описывать, произноси слова, которые воспитанные люди не произносят». Наконец, положительным отношением к непристойным книгам часть левой критики порой просто пытается раздразнить буржуазную цензуру и лицемерную мораль. Плохо, что делается это за счет легковерного читателя.

Что касается позиции официальных органов, следует признать, что время от времени цензура позволяет себе удовольствие посягнуть на какую-нибудь особенно непристойную книгу. Но подобные мелкие скандалы лишь увеличивают интерес к запрещенному произведению, которое через год или два выходит вновь, на этот раз массовым тиражом. В ряде случаев санкции ограничиваются запрещением выставлять ту или иную книгу открыто на прилавок книжного магазина. А это такое платоническое наказание, которое едва ли удовлетворило бы полицию, если бы речь шла не о вредном для нравственности, а об опасном для властей политическом произведении.

Реакцию же публики нетрудно угадать, если иметь в виду, что 86 % совершеннолетних граждан постоянно и сознательно нарушают нравственный закон, который они для виду принимают и которому даже требуют следовать. В сущности, именно этот разрыв буржуазии на практике с моралью своего класса получает у буржуазного художника форму эстетической позиции, выдается за своеобразный бунт индивида против лицемерных норм общества. Но если в прошлом бунт писателей, испытывавших отвращение к пошлой мещанской действительности, находил свое выражение в отказе идти проторенным, общепринятым для данного класса путем, современные «бунтари» идут именно по уже проторенному пути аморализма, но только они поднимают чрезмерный шум вокруг того, что обыкновенный гражданин делает незаметно.

Конечно, не следует считать, что «разрыв с нравственным законом» непременно предполагает самые ужасные сексуальные извращения. Именно потому большая часть публики все еще если не враждебна, то по крайней мере безучастна к литературным исступлениям всевозможных гомосексуалистов, садистов и вообще сексуальных психопатов. Дополнительная причина отсутствия интереса лежит в том обстоятельстве, что некоторые из книг второй категории сексуально-порнографической литературы написаны неудобоваримым языком и вообще могут вызвать лишь досаду у непосвященных.

Сегодня роль массовой, повседневной и легко усваиваемой продукции эротизма исполняет третий вид произведений, о котором мы упоминали еще в начале, — популярные порнографические романы, написанные без всяких претензий на проблемность, художественность, психологизм и обычно даже не подписанные автором или публикуемые под псевдонимом.

Мы не будем здесь заниматься анализом серийно фабрикуемых книжонок в пестрых обложках с такого рода названиями, как «Невинная развратница», «Серия русоволосых», «Добрый вечер, страсть!», «Доставь мне удовольствие!» и прочие. Это некая промежуточная категория между безвкусицей бульварного эскейпизма и порнографией в точном смысле слова. Ведь авторы этих книжонок, стремясь в одно и то же время удовлетворить и не шокировать читателя, все еще вводят повествование в рамки условной благопристойности и заменяют многоточием именно те эпизоды, которые являются центральными в изображении порнографа. Есть среди этих книжиц и такие, в которых автор развлекается тем, что описывает наиделикатнейшие ситуации и интимнейшие детали в нарочито утонченном и подчеркнуто велеречивом стиле литературы старого времени. Конечно, это лишь утонченная издевка, а циничные намеки настолько очевидны, что звучат даже бесстыднее откровенных уличных выражений.

Зато уж большая часть порнографической продукции характеризуется именно широким употреблением уличных выражений, а поскольку набор этих выражений не столь велик и многообразен, «творения» писателей-порнографов представляют собой не что иное, как тягостно-монотонный поток цинизма, повторяемого страница за страницей с тупым упорством, присущим лишь сумасшедшим, маньякам, сексуальным психопатам.

Но во всех случаях это псевдохудожественные произведения, потому что стремление придать вульгарным помыслам облик художественной образности не в состоянии превратить их в подлинное искусство. Они остаются тем, что они есть, — болезненными видениями искалеченной или вырождающейся психики, утратившей способность по-человечески реагировать на окружающий мир.

* * *

В театральных постановках Запада, хотя и медленнее, с большей робостью, чем в литературе, нашли свое выражение и развитие те же тенденции эротизации, о которых мы уже говорили. Причины этой относительной замедленности легко угадать. В то время как в беллетристике порнография оперирует словесными образами, на сцене все это приобретает видимую, осязаемую материальность, при которой эротическое действие шокировало бы если не зрителя, то, во всяком случае, находящуюся в зале полицию.

В прошлом, в эпохи упадка, и в частности в период абсолютизма и Второй империи, во Франции существовал так называемый «эротический театр», доступный лишь небольшому числу «посвященных» избранников. Жалкие и пародийные подобия этого вида театра существуют и сегодня в Париже, Лондоне и Копенгагене, но, поскольку они не имеют ничего общего с искусством и даже не выдвигают таких претензий, они непосредственно не связаны с интересующей нас темой.

В силу невозможности чисто технически объективировать эротические видения безнравственные сюжеты в театре преподносились вначале в первую очередь в форме намеков.

В послевоенный период некоторые драматурги постепенно переходили от намеков к откровенным словоизлияниям. Словесная разнузданность в театре достигает своего крайнего предела в пьесах некоторых авангардистов, и среди них первое место, бесспорно, принадлежит Жану Жаку. Его произведения «Служанки», «Балкон», «Ширма» должны были ждать более десятилетия, пока не нашелся достаточно «смелый» режиссер, который поставил их на сцене. Но в 60-е годы это «чудо» свершилось, и со сцены парижских театров, где звучали изысканные стихи Корнеля и Расина, блестящие остроты Мольера, элегантные реплики ростановского Сирано, раздалось уличное сквернословие растленных типов, погрязших в истерии и скотстве публичных домов и отхожих мест.

А потом уже нетрудно было от нецензурных слов перейти к бесстыдным телодвижениям и действиям. Одним из наиболее нашумевших в последнее десятилетие вдохновителей театральной аморальности является драматург-сюрреалист Арабал. Ославленный в начале своей карьеры добропорядочной критикой как «скандальный автор», «провокатор», «порнограф», «поэт каннибализма», Арабал постепенно завоевывает титул первостепенной величины в современном западном театре, но не благодаря своему таланту, которого у него вообще нет, а благодаря смелости, с которой он материализует в образы свои сексуальные навязчивые идеи. Причем его навязчивые идеи достаточно далеки от эротических вожделений нормального индивида. А эта подробность ставит под вопрос психическую уравновешенность части публики, объявившей Арабала своим любимым писателем. В пьесах Арабала нет стройной сюжетной линии, нередко они перенасыщены историческими и мифологическими реминисценциями, не связанными между собой и хаотичными, как всякий кошмар. Перед зрителем проходят герой и героиня, которые истязают друг друга не только словами, но и физически и оголяются друг перед другом не только словесно, но и фактически.

Интересно отметить, что либерализация или, точнее, разгул эротики на сцене захватил прежде всего театры США — страны, известной крайним пуризмом цензуры. Но если когда-то американская цензура действительно зорко следила за характером и степенью непристойности в литературе и кино, запрещая все выходящее за рамки «допустимого», то в области сценического искусства существовала известная традиционная свобода, унаследованная от эстрадных представлений прошлого века. В сущности, стриптиз, или, как его называют французы, «эфояж», (effeuillage) — чисто американское изобретение, известное на своей родине под названием «бурлеск». Когда несколько лет назад газета «Дейли уоркер» позволила себе критически отозваться по поводу безнравственности некоторых сцен стриптиза, один американский сенатор публично заявил: «Это чисто американское искусство и вполне благопристойный институт».

Стриптиз на Западе сегодня повсеместное явление, имеющее не только тысячи поклонников и огромное число исполнителей, но и своих теоретиков и историков. Эти последние и дали нам возможность узнать, что вышеупомянутое «чисто американское искусство» берет свое начало в 1847 году, когда некая Адель начала раздеваться при соответствующем музыкальном сопровождении в Нью-йоркском американском театре. Быстро перекочевавшее из Штатов в Европу, «искусство тела», или, как определяют его специалисты, «искусство раздеваться, дразня зрителя», расцвело в Париже. Именно здесь была создана и получившая мировую известность «академия стриптиза», на практике представляющая собой не что иное, как небольшое ночное заведение с американским названием «Crazy horse Salon» («Кабачок дикой лошади»). Но миниатюрный по размеру «Кабачок дикой лошади» скоро превратился в своеобразную академию раздевания, потому что здесь начали свою карьеру некоторые из известнейших чемпионок стриптиза, носящие звучные имена: Лолла Стромболи, Рита Кадиллак, Додо Там-Там, Бэби Скоч и даже Дина Спутник.

Конечно, Париж явился лишь перевалочным пунктом, и «бурлеск» за короткое время заполонил все сцены ночных увеселительных заведений Европы.

Стремление к обновлению и дальнейшей сексуализации сценического действия привело в последнее десятилетие к созданию еще одного жанра — так называемого хеппенинга, использующего одновременно средства театра, мюзик-холла, кино и цирка и вовлекающего публику как участника действия наравне с актерами. Этот вид представления или, точнее, хаотического сборища появился прежде всего в Японии, быстро стал модой в США и Западной Европе и так же, как и стриптиз, приобрел своих эрудированных теоретиков. Жан-Жак Лебел отмечает, что характерной особенностью такого спектакля является активное участие зрителя в драме, которая происходит на сцене и которая должна постепенно завладеть всем залом. Лебел мотивирует появление хеппенинга огромной потребностью отбросить барьеры, еще разделяющие театр, кино, поэзию, танец, живопись, потребностью в общении всякой сцены с публикой…

Как отмечает западная пресса, хеппенинги на практике превращаются в обычное цирковое представление, очень шумное и глупое, с отчетливым преобладанием элементов секса и непристойности.

Мы могли бы упомянуть и попытку объединить стриптиз с изобразительным искусством. В парижском ночном клубе «Секси» несколько лет назад был поставлен спектакль «Духовный стриптиз Сальваторе Дали». Так отец сюрреализма неожиданно оказался и отцом кафешантанного аттракциона, в котором выступили прославленные чемпионки стриптиза Николь Бланш, Хедди Шенуа, Одиль Любек и другие. Манера Дали уже была известна публике, так же как и прелести вышеназванных чемпионок. Так что спектакль прошел и затерялся среди других «голых» программ, не став выдающимся событием в истории жанра.

По данным печати, значительно удачнее оказался другой эксперимент, вдохновленный благородной целью внедрить искусство в быт. Американская «царица стриптиза» и борец за женское равноправие Лайби Джонс пришла к выводу, что семейные пары в США живут очень скучной жизнью, что молодые женщины прилагают недостаточно усилий, чтобы стать искусительницами своих супругов, и что в результате этого число разводов устрашающе возрастает. И Лайби Джонс издает… специальное руководство по стриптизу, предназначенное для замужних женщин и помогающее им устраивать маленький домашний спектакль, освежающий и стимулирующий брачные отношения. Коммерческий успех книги Лайби Джонс свидетельствовал о том, что сбываются — хотя и в своеобразной форме — мечты великих утопистов: театр входит в повседневную жизнь.

* * *

По ряду причин технического и иного характера число зрителей в театре ограничено, а следовательно, ограничено и влияние рассматриваемого нами явления. Этого нельзя сказать о кино. Достаточно вспомнить, что лишь в США через кинозалы еженедельно проходит около 50 миллионов посетителей.

Именно поэтому буржуазия в период относительной стабилизации капитализма ввела строгие ограничения для продюсеров и кинорежиссеров, занимающихся образной интерпретацией отношений между полами. Известно, что американская цензура выработала точно установленные нормы, определяющие метраж и время демонстрации поцелуя, части тела, которые разрешалось показывать, и ситуации, в которых этот показ допускался.

Конечно, подобные формальные ограничения не могли гарантировать целомудренности произведения, поскольку нравственность и безнравственность киноленты не определяются лишь продолжительностью интимной сцены и размерами оголенной плоти. Начиная с первых любительских непристойных фильмиков (хранящихся сегодня как реликвии в соответствующих музеях) и кончая современной датской и шведской открыто порнографической продукцией, вся история западного кино свидетельствует о наличии постоянной тенденции эротизации, проявляющейся в различной форме и степени, но всегда устойчивой и упорной по своему характеру.

Мы не ставим здесь перед собой задачи хотя бы бегло рассмотреть развитие этой тенденции не потому что не располагаем материалом, а потому, что имеющийся у нас материал не заслуживает серьезного рассмотрения.

Исследование проблемы эротизма в кино в более широком плане привело бы нас к анализу некоторых серьезных по проблематике и значительных в художественном отношении произведений, таких, как, например, «Сатирикон» Феллини, «На последнем дыхании» Годара, «Любовники» Луи Малля, «Молчание» Бергмана, и других. Но подобные произведения выходят за пределы темы настоящей главы, потому что имеющийся в них элемент эротизма не подается как самоцельный, а представляет собой деталь целостно изображенной человеческой драмы.

Знаменателен в данном случае тот факт, что именно подобные фильмы, в которых наличие интимных сцен мотивировано серьезными творческими задачами, а эротические моменты переданы обычно с соблюдением чувства художественной меры, нередко попадают под удары «нравственной цензуры» или вызывают «негодование» официальных моралистов в печати, в то время как масса грубо сексуальных псевдохудожественных произведений безнаказанно демонстрируется в кинотеатрах Запада и для них даже существуют специальные киносалоны в больших городах.

Сексуализация современного западного фильма в большой степени связана с механикой кинопроизводства, основанного исключительно на так называемой «стар-системе». В силу самой «стар-системы» работа сценариста, режиссера, оператора отступает на задний план и центром произведения и единственным критерием его ценности объявляется персона кинозвезды. Эта персона уже не просто актриса, обязанная сообразовываться с характером и стилистическими особенностями фильма, — это тиран, которому должны быть подчинены и литературная основа, и раскадровка, и монтаж, и визуальная интерпретация. И поскольку кинозвезда в буржуазном кино, как правило, является синонимом эротического идеала мещанской публики, постольку «стар-система» представляет собой и систему сексуализации киноискусства. По мере «эволюции» нравов кинозвезда все более превращается в секс-бомбу, а экран — в окно, через которое зритель может созерцать телесные прелести и вызывающие телодвижения своего сексуального идола.

Одним из совершенно внешних на первый взгляд симптомов сексуализации западного фильма является то обстоятельство, что основным элементом, вокруг которого происходит действие, все больше становится постель. Создается впечатление, что в жизни все, кроме этого предмета меблировки, второстепенно, что здесь — главный центр человеческих интересов, что здесь разыгрывается самый существенный эпизод человеческой драмы. Чтобы избежать неурядиц с цензурой, создатели такого рода фильмов заменяют нецензурные сцены получившим уже «право гражданства» номером — стриптизом. В США давно создан специальный жанр — фильм-бурлеск. Один из таких фильмов носит сугубо деловое название «Чемпионки по раздеванию». Оператор, чтобы не тратить лишней пленки, не показывает ни публику, ни оркестр, ничего, кроме единственно «существенного» — телодвижений оголяющейся женщины. И во всех фильмах этого жанра, независимо от их названий, вы не увидите ни больше, ни меньше того, что предлагают зрителю «Чемпионки по раздеванию». Наряду с фильмом-бурлеском широким успехом и у продюсеров, и у зрителей пользуются снятые с претензией на документальность полнометражные фильмы-«репортажи», носящие такие названия, как «Ночи Европы», «Ночи Токио», «Кабаре мира». Успех подобных фильмов основан на прочной экономической основе: они почти ничего не сто́ят их создателям и экономят деньги зрителю, которому нужно было бы растратиться на какое-нибудь дорогостоящее заведение, чтобы насладиться тем же самым артистическим исполнением, которое фильм дает ему по вполне «доступной цене».

Не менее выгодными являются и фильмы, посвященные проституции и нудизму, в последнее время выделяющиеся в специальный жанр «голого» фильма — так называемые «нудис».

«Смелость» «нудисов» тщательно сообразована со степенью терпимости, проявляемой в данный момент цензурой. Но наряду с производством «нудисов» некоторые продюсеры склонны к большему риску. Эта «линия» в кинематографе получила название «синема-шокинг» («скандальное кино»).

Заслуживает внимания и тот факт, что к мутному потоку нравственных нечистот нередко примешиваются элементы политического мракобесия. «Созданные главным образом в США, эти фильмы, чтобы вызвать снисхождение властей, завершаются обычно нравоучительным выводом и призваны внушить зрителю, что сутенер, женщина-мучительница или убийца-садист подозреваются в симпатии к коммунистам, если просто не являются агентами Кастро».

У европейских вариантов порнографического фильма есть по крайней мере то преимущество, что они не сочетают сексуальное бесстыдство с политической клеветой и не прикрывают свой аморализм «моральными» выводами. Было время, когда даже в городах, славящихся ночной жизнью, подобного рода фильмы можно было видеть лишь в тайных миниатюрных салончиках с двумя-тремя дюжинами мест; сюда в любой момент могла нагрянуть полиция и причинить неприятности как содержателю, так и посетителям. Подобные салоны существуют и сегодня. Но теперь их гораздо больше, они стали комфортабельнее и вполне безопасны как форма развлечения. Неприятный, но и интригующий элемент консерватизма исчез. Над входами блестят зазывающие неоновые вывески «Порнофильм», «Сексфильм», «Секс-шок!».

В последние годы интимные киносалоны, где демонстрируются порнографические фильмы, оказываются тесными для безнравственного жанра, все более обуреваемого амбицией сравняться с фильмами большого экрана. И нужно сказать, что в некоторых западных странах эта амбиция уже полностью удовлетворена. Известные продюсеры и режиссеры без тени стеснения обращаются к созданию полнометражных произведений, по своему духу соответствующих лозунгам, выдвинутым сексуальной революцией. Еще в 1966 году во время фестиваля в Каннах, правда вне конкурса, демонстрировался и был награжден каким-то второстепенным жюри фильм «Убийство для оргии» Жан-Люка Годара, выступившего в данном фильме под псевдонимом. И эта линия, направленная на создание эротических фильмов, преследующих и художественные задачи, становится все отчетливее. Число таких фильмов в последнее время быстро растет, и некоторые критики даже предсказывают, что в недалеком будущем порнографические сцены станут такими же обычными, как и сцены объятий и поцелуев в современном кинематографе.

Среди фильмов последней из рассматриваемых категории (то есть ставящих и художественные задачи) назовем две ленты: «Последнее танго в Париже» Бернардо Бертолуччи (1973) и «Великое пиршество», или, если перевести точнее, «Великое обжорство» Марко Ферари. Мы не будем заниматься разбором этих фильмов, отметим лишь одну их интересную особенность: грубо эротические и вообще непристойные сцены (кстати, многие из них — сцены в клозете, сцены «жратвы» — вовсе не являются порнографическими) могут быть совершенно безболезненно для содержания вырезаны из фильма. Но вряд ли нужно объяснять, что подобная операция будет тут же истолкована автором и его единомышленниками как позорное вмешательство цензуры. Спрашивается, зачем нужны авторам все эти «излишества»? По той причине, по которой некоторые люди без нужды «украшают» свою речь непристойными словами. Это считается признаком непринужденности. Считается, что это модно…

* * *

Целостное рассмотрение тенденции эротизации в буржуазной «массовой культуре» предполагает и исследование ряда других областей, таких, как эстрада, живопись, периодика, торговая реклама, издание комиксов и так далее.

Мы отнюдь не претендуем на исчерпывающее раскрытие затронутой нами темы. И поскольку жанры, оставшиеся не рассмотренными, не вносят ничего существенно нового в уже установленные нами закономерности развития западной «массовой культуры», позволим себе остановиться лишь на одном последнем вопросе, логически вытекающем из всего предшествующего изложения.

Каковы «плоды просвещения»?

Как и в какой степени массовая продукция влияет на формирование аморальных типов, сексуальных преступников и преступников вообще — вот вопрос, по которому можно спорить. Но когда мы говорим о плодах этой продукции, мы не имеем в виду лишь самые очевидные результаты, и для нас они не являются единственно важным.

Мы вовсе не понимаем последствия воздействия в том смысле, что рядовой потребитель эротической продукции в какой-то день совершит сексуальное убийство или начнет устраивать у себя дома групповые оргии. Такое, конечно, тоже случается, и не так уж редко, но наряду с этим необходимо рассмотреть и на первый взгляд более невинные, но вовсе не безобидные результаты потребления порнографической продукции. А чтобы установить размеры этих внешне незаметных результатов, необходимо прежде установить точные масштабы самой продукции. Причем здесь одних лишь цифровых данных недостаточно, потому что количественный рост массовой продукции достиг сегодня размеров, которые привели к качественным изменениям в характере самого явления. Перед нами уже не просто более или менее разнообразные продукты культуры, которые публика по своей воле могла бы выбирать или отвергать. Мы имеем дело с беспардонным и неустранимым давлением на публику со всех сторон и во всевозможных формах, с непрестанной обработкой общественного и индивидуального сознания.

Именно с учетом данной стороны явления «массовой культуры» американский социолог Маршалл Маклюэн исследует вопрос о влиянии этой культуры в своих книгах «Рассмотрим средства массовой коммуникации» и «Информация и интенсификация». Эти книги вызвали на Западе острые споры из-за неожиданности, а нередко и парадоксальности выводов, к которым приходит автор.

Маклюэн основывает свои концепции на столь же эффектной, сколь и произвольной трактовке человеческой истории. Согласно Маклюэну, человечество проходит в своем развитии три стадии: орально-осязательную стадию первобытного общества, когда человек познавал мир посредством слуха и осязания; стадию письма, а позже и печатного слова, когда человек получал информацию об окружающем его мире прежде всего посредством письменной информации, и, наконец, электронную стадию — имеется в виду современная эпоха, когда благодаря слову и изображению, распространяющимся по эфиру, человек получает исключительную по богатству и быстроте распространения информацию, превращающую нашу планету, по образному выражению Маклюэна, во «всемирную деревню», то есть в единую, целостную общность.

Самое важное в данном случае, однако, не сама периодизация, а концепция социолога, согласно которой глубокие изменения в средствах информации приводят и к принципиальным изменениям в самой сущности человека и именно эволюция средств информации является двигателем всей человеческой эволюции. Значение средств информации, по мнению американского социолога, определяется тем обстоятельством, что, прежде чем действовать на наше сознание, они действуют на наши чувства и тем самым постепенно изменяют наш сенсорно-воспринимающий аппарат, а вместе с тем и своеобразие нашей человеческой природы.

Этот вывод, нам кажется, содержит долю истины, которую, к сожалению, Маклюэн по своему обыкновению доводит до абсурда, преувеличивая значение биологического воздействия «электронной информации» за счет воздействия идейного. Человеческая природа, конечно, не переделывается и не изменяется чисто техническим путем, указанным Маклюэном, но средства массовой информации, безусловно, являются активным фактором, развивающим и до известной степени моделирующим наш сенсорно-воспринимающий аппарат и отсюда — наши реакции на окружающую действительность. А это особенно важно для впечатлений и восприятия в такой области, как сексуальная, органически связанная с самой биологической природой индивида.

У нас некоторые люди, незнакомые с характером эротической продукции Запада, нередко считают, что речь идет о чем-то невинном или даже приятном, как средство, «очищающее глаз». Мы, однако, уже выяснили, что река порнографии очень грязна, чтобы служить для очищения. В той или иной степени «искушающие» ню — лишь незначительная струйка в том потоке, где преобладают произведения, вызывающие отвращение. И нетрудно себе представить, каким образом подобная визуальная и словесная информация «моделирует» психику индивида, попавшего под ее обстрел.

В своей книге «О пороке» английская писательница Памела Джонсон рассматривает такую проблему: является ли порнография причиной преступления? Отвечая на этот вопрос, писательница анализирует нашумевший в Англии процесс, получивший название «Трясина». Подсудимые Ян Брейди и Майра Хиндли обвинялись в том, что они замучили до смерти двух маленьких мальчиков и десятилетнюю девочку. Тела детей были найдены в трясине. Преступники принуждали детей позировать для мерзких снимков и записывали на магнитофон крики, плач и мольбы о пощаде. Суд приговорил обоих к тяжкой мере наказания — пожизненному заключению.

Из анализа, которому подвергает Памела Джонсон вышеназванное преступление, становится ясно, что у этого преступления была своя предыстория. Брейди имел библиотеку, составленную почти исключительно из книг сексуального содержания. Были у него и произведения маркиза де Сада, последователем философии которого Брейди себя считал. Разделяя мнение защиты, что Брейди и Хиндли ни в коем случае нельзя рассматривать как психически больных, Джонсон делает логический вывод, что влияние порнографического и садистского чтива является непосредственной причиной совершенного преступления. И хотя нам этот вывод кажется простой констатацией очевидного, существует немало буржуазных социологов и сексологов, готовых его оспаривать и отрицать. Но какую бы позицию ни занимали по данному вопросу буржуазные исследователи, все они не касаются основной стороны проблемы, обходят ее социальную и политическую сущность. Грязный поток эротической продукции не мог бы достичь сегодняшних чудовищных размеров, если бы производство этой продукции не пользовалось чьим-то благословением и чьим-то молчаливым согласием. И то обстоятельство, что часть этой продукции (об этом будет идти речь несколько ниже) используется непосредственно в системе официальной пропаганды, является дополнительным свидетельством того, что сексуализация выгодна и необходима прежде всего правящей верхушке.

В современных эротических произведениях независимо от степени их безнравственности или особенностей их тематики всегда можно обнаружить очевидную гипертрофию одной жизненной проблемы за счет остальных, превращение ее в первоосновную. Отсюда вытекает формулируемый или неформулируемый вывод, что все неблагополучие в личной жизни, в психике, в самочувствии связано с неблагополучием в сфере секса, представляет собой его последствия. Едва ли нужно убеждать, что этот тезис выгоден тем, кто, по-существу, несет главную ответственность за неблагополучие в жизни простых людей.

Не менее выгодно буржуазной элите и то, что, чем больше развивается эротомания у данного индивида, тем уже становится круг его жизненных интересов. Главное и почти единственное, чего подобный индивид ожидает и требует от жизни, — это реальное или воображаемое удовлетворение доминирующей в его сознании страсти.

Но чрезмерное внимание к сфере сексуальных отношений в конечном счете гибельно отражается и на самой сексуальности. Регулярное потребление эротической продукции, вызывающей и поддерживающей возбуждение воображения, неизбежно приводит к преждевременному износу и извращению половой чувственности. Возникающая необходимость в ее обновлении и стимулировании в свою очередь открывает дорогу все новым извращениям, от довольно невинных до самых тяжких. Но извращенный человек, по крайней мере пока он не до конца потерял человеческий облик, — это человек с комплексом неполноценности, с сознанием виновности, человек, которого можно легко использовать и как жертву, и как орудие. А это тоже выгодно господствующему классу.

Эротомания представляет собой, по существу, освобождение человеческой страсти — даже сексуальной — от всего человеческого. «Другой человек», то есть женщина, для эротомана сводится к предмету, с помощью которого можно удовлетворить свою похоть. А это является основой и ряда других, более тяжких извращений, так как зверства садиста возможны именно потому, что для садиста другой человек — не более чем вещь, инструмент, точка прицела и почва для насилия.

Этот процесс потери интереса к объекту как человеческому существу диалектически связан с процессом исчезновения человеческих черт в самом субъекте. Происходит не только обеднение, но и непоправимая потеря всего человеческого в психике до такой степени, что индивид становится податлив влиянию психозов авантюризма, насилия, человеконенавистничества. И именно здесь внешне аполитичная обработка с помощью порнографии нередко сливается с проповедью грубой силы, потому что две эти стороны направлены к одной общей цели. Не случайно военная авантюра характеризуется казарменной пропагандой как что-то равнозначное сексуальному пиру. Статьи и репортажи, призванные вербовать легковерных молодых людей в качестве добровольцев, с упоением описывали бары и публичные дома Сайгона, развлечения американских солдат в борделях всех частей света — от Гамбурга до Токио. Эта пропаганда, конечно, нагло приукрашивает факты, но она не выдумывает их полностью. Сексуальные бесчинства и распутство американских солдат хорошо известны во всем западном мире. Другой вопрос, насколько это скотство может реально считаться наслаждением и очаровательной житейской перспективой.

Итак, ясно, почему в воинских казармах буржуазных стран с высочайшего благоволения постоянно распространяются порнографические фотографии и журналы, почему в армии показывают эротические спектакли для солдат с участием знаменитых секс-бомб, почему именно в порнографических журналах между сериями, бесстыдных фотографий неожиданно вклинивается какой-нибудь очерк о прелестях американской армии и о полной приключений жизни «наших славных ребят» в далеких гарнизонах ФРГ или Окинавы.

Наслаждение эротикой — это иллюзорное наслаждение, как и наслаждения, доставляемые алкоголем и наркотиками. Богач забавляется с голыми девицами в своем клубе или в кабаре, в то время как бедняк довольствуется их изображениями в журналах. За один доллар можно приобрести серию из 80 или 100 красавиц, но… на фотографиях. На экранах или на страницах иллюстрированных еженедельников разворачиваются любовные приключения, но не зритель является в них героем. Короче говоря, эротомания — не более чем своеобразное перевоплощение эвазионизма. И так же, как при эвазионизме, осуществленная мечта оказывается не реальностью, а бледной тенью реальности. Иллюзией, которая, рассеиваясь, заставляет бедного и одинокого человека почувствовать себя еще более бедным и более одиноким.

Чтобы быть точнее, нужно сказать, что, в сущности, во многих странах порнографическая продукция уже не в состоянии вызвать психологический шок даже у юношей по той простой причине, что она распространена повсюду, превратилась в привычную и даже вызывающую досаду часть повседневной обстановки. Но это привыкание к эротическому, превращение его в нечто банальное и шаблонное представляет собой, по существу, уничтожение интимного, опошление интригующего, лишение сознания того естественного трепета, который должен вызывать в нас противоположный пол.

Речь идет о развращающей обработке вкусов и эмоций, — об обработке, которая лишает человека неповторимо индивидуального, сводит самые сокровенные чувства и влечения к стандартным клише, к машинальным актам, являющимся отражением первообразов сексуальных идеалов фабричного производства. Это явление настолько отчетливо выражено, что даже некоторые буржуазные теоретики и художники вынуждены обратить на него внимание и отметить его возможные последствия. Журналист Клод Бонфуа, например, пишет: «Атакованный со всех сторон, сексуально бомбардируемый изображениями, ритмами, литературой, фотографиями, намеками или контактами, современный молодой человек уже не создает в мечтах свой тип женщины: он получает его готовым из рекламы, он подчиняется мечте, которая не является его мечтой». А режиссер Жан-Люк Годар сказал в связи со своим фильмом «Замужняя женщина» следующее: «Если я указал место, которое занимает печатная реклама в жизни этой женщины, то потому, что некоторые формы рекламы уже превратились в собственные мысли людей… Даже их сексуальная жизнь не является личной, она уже перекочевала в рекламы, развешанные по стенам. Их существование — лишь отражение того, что они видят, их свобода — в сущности, серийно сфабрикованная мысль».

Так эротизм постепенно перестает быть наслаждением. Он превращается в обычную и навязанную извне форму поведения. Он перерастает в механическое подражание и не вызывает ничего, кроме досады. «К несчастью, — пишет Виолетт Морен, — есть опасность превращения Эроса в технического бога, и разочарование, досада, которые овладевают любящими в романах Моравиа и Роб-Грийе, — один из признаков в этом отношении».

Но капиталист получает прибыль не только от идеологической и политической выгодности дрессировки. Он наживается и самым простым способом — залезая в карман эротомана. В статье газеты «Таймс» «Волна оголенности» приводятся конкретные цифровые данные доходов тех, кто фабрикует дешевые и «невероятно бездарные» фильмы «нудис». А американский двухнедельник «Мэнс», сам пропитанный порнографией, поместил очерк «Американская столица фильмов для мужчин», в котором мы читаем следующее:

«Торговля порнографическими фотографиями, фильмы «для мужчин» и другие порнографические материалы сегодня один из самых доходных из незаконных способов заработка в США. По официальным данным, ежегодно торговцы порнографией получают чистой прибыли свыше 500 миллиардов долларов. Считается, что около 65 % ее поступает в карманы порнографов Лос-Анджелеса. Около 25 000 американцев принимают участие в этом бизнесе: они производят товар, позируют, снимают, продают оптом и в розницу».

Если это лишь часть данных о прибылях в одной стране, можно себе представить, какова сумма доходов от всей порнографической продукции в мировом масштабе. Ведь производство эротики сегодня на Западе — одна из важнейших отраслей капиталистической индустрии, пожинающей плоды за счет интересов нормального человека, спекулирующей на естественных человеческих влечениях и бессовестно переделывающей эти влечения в эротоманию. «Эротическое возбуждение, — пишет профессор из Сорбонны Владимир Янкелевич, — в сущности, искусственное возбуждение, постоянно подогреваемое и искусственно поддерживаемое индустрией порока. Ведь эротизм — это такая же отрасль индустрии, как туризм, производство граммофонных пластинок или модной одежды. Он вовлекает в свою орбиту огромные капиталы, предполагает более или менее нелегальные связи с аферистами, затрагивает самые разнообразные интересы, перекачивает деньги из одних карманов в другие. Легко с марксистских позиций проанализировать эротизм в нашем меркантильном обществе». Эти слова знаменательны как вывод именно потому, что они принадлежат буржуазному философу. Действительно, лишь марксистский анализ, вскрывающий экономические закономерности, а отсюда и социально-политические тенденции, в состоянии выявить глубокую сущность процесса сексуализации в западном мире, — сущность, которая искусственно вуалируется и лицемерно прикрывается многочисленными теориями и всевозможной фразеологией, начиная с бонвиванского либерализма «Плейбоя» и кончая экстремистскими воплями о «сексуальной революции».

Поборники «сексуальной революции» ссылаются на происходящую якобы естественную эволюцию нравов, освобождение человека от многовековых запретов, от сковывающих и уродующих индивида аскетических норм христианской морали, мещанской морали и морали вообще. Но ведь проблема не исчерпывается тем, против чего ведется борьба, а включает в себя и такую «маленькую» подробность: во имя чего она ведется. И если задача состоит в том, чтобы разгромить церковно-христианский антигуманизм, дабы утвердить кредо столь же антигуманного сексуального разгула, мы не можем испытывать симпатии к подобного рода идее. Когда тягостные ограничения заменяются произволом, когда на место излишней стыдливости приходит наглое бесстыдство, когда тайна интимной жизни превращается в нахально разложенный и предлагаемый на каждом углу товар, когда естественная необходимость перерастает в разврат, в противоестественные бесчинства, уместно спросить: какова в конечном счете ценность такого освобождения и не является ли это освобождение освобождением человека от всего человеческого?

* * *

Позиция художника-реалиста по отношению к проблеме интимных отношений между мужчиной и женщиной всегда определялась не только желанием воссоздать их такими, как они реально существуют, но и стремлением помочь их дальнейшему развитию к более совершенным формам общения. Идеал действительно человеческого и гармонического общественного устройства включает в себя и нравственный критерий в этом самом элементарном и первоосновном проявлении социальности — соединении двух существ в человеческую пару, играющем важную роль в их дальнейшей жизни и призванном превратить их в творцов и продолжателей жизни. Конечно, вполне нормально, что в основе этих отношений лежит определенное физическое влечение. Но если физическое влечение является единственным мотивом, у них есть все основания оказаться кратковременными и обязательно быть с самого начала примитивными и неполноценными.

Художники-реалисты — от классиков XIX века до мастеров социалистической литературы и искусства, — не обходя эпизодов физических взаимоотношений, всегда сосредоточивали основное внимание на моментах их социально-психологической природы именно потому, что не биологизировали отношения человеческой пары как отношения между двумя животными. Одновременно с этим и в соответствии со своими гуманистическими взглядами на общество и общественное развитие художники-реалисты обращались к изображению порока с единственной целью разоблачить его и всегда при этом сохраняли чувство правды и меры, без которых картина порока легко может превратиться из момента отрицания в элемент соблазна. Подобными побуждениями, а не требованиями лицемерного буржуазного пуризма определяется и сдержанность, которую проявляет реалист при изображении сексуально нормальных взаимоотношений. Преувеличенный интерес эротомана к этой материи является вовсе не выражением действительного интереса к человеку, а лишь уродливым вариантом подобного интереса, точно так же, как обжорство — уродливый вариант естественной потребности в еде.

Известно, что реакционные теоретики Запада не упускают возможности представить нашу сдержанность и тактичность в отражении сексуальных отношений как пренебрежение к интимной жизни человека, а отсюда и как пренебрежение к самому человеку или как выражение догматического аскетизма. Чтобы избежать ненужной полемики и не уделять подобным обвинениям большего внимания, чем они действительно заслуживают, мы могли бы просто напомнить некоторые эпизоды из «Человеческой комедии» Бальзака, из «Красного и черного» Стендаля, из «Мадам Бовари» Флобера, «Милого друга» Мопассана, «Анны Карениной» Толстого и из произведений таких советских писателей, как Михаил Шолохов, Алексей Толстой и многие другие. Все эти большие художники прямо и без фальшивой стыдливости анализировали интимные отношения мужчины и женщины, но ни один из них не прибегал в этом анализе к услугам порнографии. И кто, в сущности, является подлинным исследователем и первооткрывателем в этой столь деликатной и столь сложной материи — плеяда великих художников, которых мы назвали выше, или жалкая толпа сквернословов и эротоманов?

Но это вопрос, точный ответ на который мы напрасно будем ожидать от эротоманов. Ответ нам даст время, которое, как известно, не ошибается. Порнография во все эпохи декаданса появлялась как нечто мимолетное, чтобы зафиксировать закат данного исторического периода и безвозвратно исчезнуть в неизбежно наступающем мраке. Сохранялось и оставалось лишь то, другое, что не было ни выродившимся потомком Эроса, ни беззащитной жертвой Танатоса, а рождено подлинно человеческой мечтой о любви и счастье.

Перевод И. Масуренковой