Пружина действия раскручивется туго; явно, сценарист так и решил, что, он, собственно, хотел сказать, и вообще неясно, есть ли ему что сказать, а режиссер дал полную волю оператору манипулировать камерой, как ему вздумается. И лишь за четверть часа до конца фильма, когда лента уже на исходе, сюжет так закручивается, авторы спешат показать столько событий, что у зрителей начинает кружиться голова. Я имею в виду себя. Судить о других не берусь.

Потуги творцов фильма сводятся к тому, чтобы показать зрителю будни некого инспектора по уголовным делам, который вовсю старается исполнить свою миссию в его родном Сан-Франциско. Но это ему не удается, потому что, с одной стороны, на него давит преступный мир, а с другой, мешают продажные безвольные шефы. Банальная история со множеством смертей, обильно политая кровью. И ничего удивительного, что после того, как сеанс наконец-то окончился и мы вышли на улицу, Линда с облегчением вздыхает:

— Некуда деться от этих насилий… — говорит она и раскрывает зонтик, поскольку опять идет дождь…

Я не очень спешу последовать ее примеру. Вероятно, вы заметили: стоит вам и вашему спутнику раскрыть зонтики, и прогулка испорчена. Поэтому я ограничиваюсь тем, что поднимаю воротник своего плаща и позволяю даме взять меня под руку. После чего мы пускаемся в путь. Естественно, он ведет в Сохо.

— Некуда деться от этих насилий, — снова повторяет мисс Грей, скорее в виде рассуждения вслух, чем в качестве темы, предложенной для дружеского обсуждения.

— Что вы хотите: человечество цивилизуется. А цивилизация требует жертв. Те, кто справляются с этим быстрее, вынуждены наказывать более медлительных. Последние же из зависти стреляют в первых.

— А вы, Питер, из каких?

— Понятия не имею. Скорее всего, мое место среди клиентов Марка. Может, не в самом начале очереди, а где-то сзади, но это не меняет сути дела.

— Не понимаю, как можно шутить такими вещами, — вздрагивает моя спутница и невольно прижимается ко мне.

— А над чем же еще шутить? Человек, сам того не желая, шутит над тем, что его окружает, а как вы сами заметили, нас окружает прежде всего насилие.

— Вы даже не предполагаете, в какой степени вы правы, — говорит мисс Грей таким тоном, что я настораживаюсь.

— Как это понимать?

Вместо ответа она предлагает:

— Зайдем куда-нибудь, где тепло. Я бы с удовольствием выпила чашку горячего чая.

«Горячий чай». В моей памяти тут же возникает кондитерская, куда однажды меня пригласил мистер Хиггинс, кстати, также жертва двух опасных сил: преступного мира и собственной продажности.

Короче говоря, мы заходим в старомодную кондитерскую, которая попадается нам по дороге в «Еву», и уединяемся в скромном уголке. Я заказываю чай для Линды, себе — кофе и тут же осознаю свою ошибку: принесенные нам чай и кофе почти одинаковы по крепости и даже по цвету.

— Последнее время у вас какой-то подавленный вид, — замечаю я, стоически отпивая глоток подозрительной жидкости.

— Неужели это заметно?

— Боюсь, что да.

— Ах, Питер, я в полной безысходности, — вздыхает Линда.

И чтобы я не ломал голову в догадках, поясняет:

— У меня был разговор с Дрейком. Очень долгий и очень неприятный разговор.

— На какую же тему?

— Тем было две. Первая была приправлена угрозами, вторая — посулами.

— Ясное дело. Ну а все-таки, о чем шла речь?

— Прежде всего он обвинил меня в невыполнении его указаний. Вместо того чтобы играть роль вашей надзирательницы, я стала вашей любовницей. И даже не удосужилась подать ему хоть какую-нибудь мало-мальски интересную информацию о вас.

— Надеюсь, это соответствует истине?

— Да. Однако он использовал это обстоятельство как повод припугнуть меня Марком, тем самым, в очередь к которому, по вашим словам, стоите и вы. «Дорогая, — сказал он мне, — за предательство у меня одно наказание. Возможно, мне недостает воображения, но до сих пор лучшего я не придумал. Не беспокойтесь, я не стану вас мучить. Я просто вас ликвидирую». А когда я спросила, в чем он видит мое предательство — вы ведь один из его людей, — он ответил: «В какой степени Питер мой человек и в какой — нет, как раз вы и должны были выяснить. Во всяком случае, если на этот счет у меня есть некоторые сомнения, я совершенно не сомневаюсь, что вы человек Питера».

Помолчав, она машинально отпивает глоток чая и продолжает:

— В сущности, это была только увертюра…

— А что последовало за ней? Вам предложили занять место Бренды?

Линда поднимает голову и вопросительно смотрит на меня:

— Откуда вы знаете?

— Что еще может захотеть такой человек, как Дрейк, от женщины, убедившись, что она не годится на роль доносчицы?

— Да, он предложил мне занять вакантное место интимной подруги. И не преминул намекнуть, что это единственная возможность избежать наказания.

— И вы, разумеется, признались, что любите меня…

— М-м… что-то в этом роде.

— На что Дрейк вам ответил: «И продолжайте его любить, кто вам мешает. Я не требую от вас любви, я хочу, чтобы вы со мной спали».

— Можно подумать, что вы подслушали наш разговор, — говорит Линда.

— Мне незачем подслушивать. Этот человек сидит у меня в печенках. Разбудите меня среди ночи и спросите: «Что бы сказал Дрейк по поводу того-то и того-то…» и я едва ли ошибусь.

— Питер, он всех нас держит в руках. Он впился в нас, он нас душит, как этот отвратительный лондонский туман, с той лишь разницей, что туман в Лондоне гораздо менее опасен…

Мисс Грей берет сигарету.

— И чем же закончилась ваша беседа? — спрашиваю я, щелкнув зажигалкой.

— Я объяснила ему, что мне надо подумать. И он проявил великодушие, дав мне маленькую отсрочку.

— Что же вы тогда повесили нос?

— Небольшую отсрочку, Питер. Совсем маленькую!

Я мог бы ей объяснить, что в некоторых ситуациях отсрочка, даже самая маленькая, может оказаться вполне достаточной, но воздерживаюсь от подобного откровения. И поскольку я вождерживаюсь, Линда шепчет:

— Мне страшно…

— Собственно, чего вы боитесь? В конце концов, у вас есть выбор: Марк или Дрейк… В подобных случаях человек всегда выбирает из двух зол меньшее.

— Как вы не понимаете. Да я просто не выношу его… я скорее соглашусь лечь в постель с саламандрой или крокодилом… я не желаю даже скрывать своего отвращения… не сумею этого сделать… так что все равно все кончится Марком…

— Не драматизируйте положение вещей, — говорю я ей. — Не стоит дрожать заранее. Может, все и обойдется.

— Не успокаивайте меня, — нервно перебивает она, — а если хотите хоть немного успокоить, сделайте что-нибудь.

— Но что я должен сделать? Убить Дрейка?

— Я сказала бы «да», если бы это было возможно. Но поскольку это невозможно… очень вас прошу, не оставляйте меня одну хотя бы несколько ночей, до тех пор, пока я не приму решение.

Мы уже почти дошли до ярко освещенного входа в «Еву», и я собираюсь повернуть обратно, чтобы заскочить в отель, как вдруг перед нами вырастает горилла Ал.

— А я за вами, сэр. Вас вызывает шеф.

Кивнув Линде на прощание, я направляюсь по коридору к кабинету директора. Дрейк расположился на фиолетовом диване, который некогда занимала грациозная Бренда.

— А, это вы, Питер, — лениво поднимает на меня глаза рыжий. — Присаживайтесь.

Я опускаюсь в кресло и, воспользовавшись наступившей паузой, закуриваю. Шеф, похоже, не в форме. Лицо его как всегда пылает, глаза воспалены. Видно, он провел бессонную ночь.

— Ну, теперь-то вы, надеюсь, довольны, — произносит он наконец, стараясь придать своему тону как можно больше добродушия. — Пророчества древнего фараона больше не будут тревожить ваш сон…

— Что правда, то правда. И все-таки я не доволен.

— Вот как? — поднимает брови Дрейк. — Чем же?

— Думаю, мы поспешили с ликвидацией Ларкина…

— А что еще нам оставалось делать?

— Дезинформировать… Выиграть время…

— А если бы этот номер не прошел? Если бы у него появились свои источники информации? Вы представляете, сколько стоят десять килограммов героина? И чем я рискую в случае провала? В конце концов, за товар плачу я, а не вы!

— Я просто высказал свои соображения, сэр.

— Естественно. Все эти дни я тоже много думал. И вызвал вас для того, чтобы сообщить о результате своих размышлений…

Однако он не спешит с этим, а протягивает руку к бутылке и наливает себе двойную дозу виски. Пробует его и приступает к неизменному ритуалу с сигарой. И только закурив, изволит продолжать:

— Теперь, когда Ларкина нет среди нас, мы можем исполнить последнее его желание, мой друг. На этот раз ориентироваться на более солидную партию. Килограммов на десять-пятнадцать… Потому что вполне возможно вмешательство этих типов из ЦРУ. Нам нужно сорвать куш побольше, прежде чем они начнут нам мешать.

— А как быть с реализацией товара?

— Сбыт обеспечим потом. На такой товар всегда найдутся охотники, это вопрос времени. Самое главное — доставить груз сюда и укрыть его в надежном месте. Что вы скажете на это?

— Думаю, что нам ничего другого не остается.

— Большой куш, а потом — выждать! — бормочет себе под нос Дрейк. — Подождем, сколько нужно. А когда все поутихнет, и эти типы забудут о нас, начнем все сначала.

— Все это чудесно, только вот зачем вам мое мнение, — вставляю я. — Я уверен, что вы уже заказали новую партию.

— Ах, проныра! — восклицает шеф с преувеличенным восхищением. — Ваше мнение, Питер, служит подтверждением моего. А это не мало.

Он наклоняется ко мне, с трудом преодолевая сопротивление объемистого живота, и доверительным шепотом сообщает:

— В сущности, я дал заявку еще в то время, когда Ларкин был жив. И, между нами говоря, по рекомендации самого Ларкина. Ровно на пятнадцать килограммов. Пятнадцать килограммов, вы понимаете?! И вы хотите, чтобы при такой колоссальной партии героина я бы позволил этому мерзавцу и дальше ходить по земле?

— В таком случае можно полагать, что прибытие товара в Болгарию не гарантировано…

— Вы угадали снова. Я располагаю уже точными координатами. И вызвал вас, Питер, для того, чтобы вы написали почтовые открытки.

Дрейк выливает в рот остатки виски и пустым стаканом указывает мне на письменный стол:

— Так что садитесь вон туда, достаньте открытки и чернила из ящика и беритесь за дело.

Выполняю его приказания. Обмакнув тонкое перо в пузырек с бесцветной жидкостью, спрашиваю:

— Что писать?

Шеф встает и медленно приближается к столу.

— Пишите: «Фрина», 23 октября, Варна.

Выполняю и это приказание, нанося текст миниатюрными буквами в предназначенный для марки квадратик.

Склонившись надо мной, Дрейк внимательно следит за моими действиями. Когда все пять открыток написаны, он замечает:

— Во всяком случае, должен признать, что вы, Питер, очень хитро все придумали.

— Что именно?

— Да вот это: посылаете сообщение, написанное по-болгарски и вашим почерком.

— Зачем возбуждать у людей ненужные подозрения? Должен вам сказать, что не вижу оснований для вашего раздражения, сэр. Люди верят мне, а не вам по той простой причине, что не знают вас.

— Меня это ничуть не раздражает, наоборот, я в восторге от вашей ловкости. Хотя в данном случае она ни к чему. Мне кажется, я уже говорил, пока вы мне нужны, у вас не может быть повода для опасений. Я тоже, как вы понимаете, нуждаюсь в верном приятеле.

И видя, что чернила уже высохли, он добавляет:

— А теперь наклейте марку и напишите текст.

«Мою» открытку я посылаю от имени некоего болгарина, пребывающего в Лондоне в командировке. Он подписывается одним именем — иногда это Васко, иногда — Коле, словом, первым пришедшим мне в голову именем. Остальные четыре открытки Дрейк раздает разным людям, которые должны опустить их в различное время дня в разные почтовые ящики, поскольку однообразный текст послания может возбудить подозрение.

По окончании письменной работы я отдаю открытки шефу и тот кладет их в ящик письменного стола. Заперев ящик на ключ, он говорит мне:

— А теперь можем пойти посмотреть программу. Надеюсь, что номер Линды еще не снят…

— А что это за «Фрина»? — спрашиваю я, пропуская мимо ушей его реплику.

— Я вам говорю о Линде, а вы спрашиваете о Фрине! — недовольно ворчит шеф. — Фрина — греческая торговая фелюга, если вас это так интересует.

Не знаю, упоминал ли я, что сегодня воскресенье. Но если даже и не упоминал, это ясно и так: зал переполнен. Хорошо, что я с шефом, а иначе остался бы без места. Стентон, который тут же замечает наше появление, усаживает нас на лучшие места, неподалеку от дансинга, демонстрируя при этом подобострастие лакея и ловкость опытного официанта. Счастливчик, не ведающий конфликтов драматического героя, вовремя сообразивший, что в такие времена и в такой обстановке роль верного слуги наиболее безопасна — вот что такое Стентон.

— Шампанское? — рявкает Дрейк в ответ на вопрос официанта. — Ты за кого нас принимаешь, милейший…

И когда в нарушение установленного порядка на столике появляется бутылка «Баллантайна», шеф собственноручно наливает в свой стакан двойную дозу виски и после некоторых колебаний разбавляет его крохотным кубиком льда.

— Эта программа в самом деле тянется слишком долго, — ворчит рыжий, отхлебывая виски и пренебрежительно глядя на дансинг, где в это время знакомая мулатка борется со своей плюшевой зеленой змеей. — Впрочем, Стентон прав: какой смысл тратить деньги на подготовку новых номеров, когда старые еще не вышли в тираж. Хотя, конечно… время от времени…

Ему, собственно, плевать на все эти номера — и на старые, и на новые, все они не имеют значения, кроме, пожалуй, одного, чья очередь пока не настала. И он разглагольствует только потому, что выпил слишком много и дошел до такого состояния, когда уже не может молчать.

Шеф с явной досадой следит за тем, как мулатка в бешеном ритме вихляет бедрами, осыпая пол пластмассовыми бананами. Когда наконец-то мулатка удаляется, провожаемая вялыми хлопками, и оркестр замолкает, давая нам возможность снова слышать друг друга, шеф замечает:

— Нет, эти бесконечные повторения в самом деле начинают досаждать… даже в такой стране, как наша, где чтут традиции…

— Зачем напрасно тратить средства, — повторяю я его собственную мысль, — ведь вы же знаете, что интересует клиента…

— Совсем не нужно тратить средства, дружище… Достаточно немного напрячь воображение… разумеется, если оно у вас есть. Беда, однако, в том, что у Стентона его нет. Стентон незаменим при таких арифметических действиях, как сложение и вычитание, но что касается воображения…

Он смолкает, чтобы добавить горючего, а потом снова продолжает:

— …Воображение, Питер, — это ваша сфера. Вот недавно мне пришла в голову такая мысль: не сделать ли вас художественным директором «Евы»? В конце концов, не можете же вы всю жизнь метаться между кафе на углу и книжной лавкой Оливера, до которой всего каких-нибудь три метра… Это становится чем-то вроде китайских пыток, а я вам уже говорил, что я не их поклонник… Радикальные меры — да, но не утонченная инквизиция… Нет, это не во вкусе старины Дрейка… Так что пусть Стентон занимается бухгалтерией, а вы будете отвечать за программу… Но чтобы денег не транжирить! Будете тратить воображение, а не средства. Небольшая переделка в одном месте, трансформация в другом — и старое тотчас приобретает вид нового. Что скажете, например, если мы заставим мулатку петь, а мисс Линда у нас займется стриптизом?

— Это идея, — соглашаюсь я, — но, насколько я могу судить по некоторым поверхностным впечатлениям, формы мисс Грей несколько более округлены, чем это допускают требования современного вкуса… к тому же она очень флегматична…

— Лгунишка! — добродушно грозит мне пальцем рыжий; его уголек в данный момент не только раскален до предела, но, как это ни странно, покрыт капельками пота. — Каждое ваше слово — чистая ложь… Поверхностные впечатления… флегматична… и что там еще?.. Не соответствует современному вкусу… Неужели мы с вами, Питер, не современные люди?

В любое другое время обстоятельство, что он ставит меня на одну доску с собой, вероятно, повысило бы мое самочувствие, но в данной ситуации оно внушает известные опасения. Тут Дрейк умолкает, потому что оркестр снова грохочет, оповещая появление самки в золотом платье. Но вот и это раздевание позади, и когда наконец самка удаляется уже без всяких признаков одежды, шеф бормочет:

— Грустный номер… Особенно в конце я чуть не расплакался… — И, беря в руки почти пустой стакан, он поясняет:

— Она мне напомнила Бренду…

Он делает предостерегающий жест, хотя я вовсе не намереваюсь перебивать его.

— Молчите, Питер… Мне очень хорошо известна ваша точка зрения. Не стоит труда убеждать меня, что мы поспешили с Брендой, точно так же, как и с Ларкиным. Я не могу не торопиться, мой друг. Потому что торопится… сама жизнь… И еще потому, что, если я буду медлить, все полетит к черту… Неужели вы думаете, что мне легко? Неужели вы не видите, что у меня сердце обливается кровью, когда я смотрю этот номер со стриптизом, который моя Бренда исполняла не в пример лучше? Моя Бренда… Моя… и еще многих других…

Он мрачно наливает себе новую лошадиную дозу, если можно допустить, что лошади пьют виски, введенные в заблуждение тем обстоятельством, что одна из разновидностей этого напитка называется «Белая лошадь».

В этот миг конферансье, одетый в темно-синий смокинг, чтобы его не путали с кельнерами, торжественно объявляет:

— Мисс Линда Грей!

Мисс Линда, как всегда, царственна, как всегда, держится с большим достоинством, но, то ли потому, что я еще нахожусь под впечатлением нашего разговора в кондитерской, то ли по какой-нибудь другой причине, эта ее царственность мне кажется несколько наигранной. Певица медленно выходит на круг дансинга, снимает микрофон со стойки и обводит взглядом ближайшие столики. На этот раз взгляд ее останавливается на существе мужского пола, настолько тщедушном и усохшем, что кажется, будто его только что вынули из гербария.

Короче говоря, мисс Линда приближается к хилому юноше и начинает петь своим теплым мелодичным голосом:

— Чего это она привязалась к этому недоноску, — недовольно ворчит Дрейк, — а на нас никакого внимания.

Но тут же умолкает, потому что мисс Грей оставляет жалкого юношу и делает несколько шагов к центру дансинга. Звучит припев:

— В сущности, Питер, она поет для вас, — констатирует Дрейк, когда Линда исчерпывает свой репертуар. — И не смотрит в нашу сторону только потому, что не хочет меня дразнить.

— Неужели это может вывести вас из равновесия? — удивляюсь я.

— Представьте себе.

— Но насколько я помню, именно вы настаивали на том, чтобы между мной и мисс Грей установились дружеские отношения.

— Эти вещи, Питер, давно уже устарели. После нашего разговора на эту тему много воды утекло и многое изменилось. Старина Дрейк превратился в несчастного вдовца.

— В несчастного вдовца? Но, если не ошибаюсь, вы же сами говорили, что в вашем возрасте женщина…

— Женщина — возможно, — перебивает меня шеф. — Женщина — да. А кошка, Питер? Что вы скажете о кошке? По-вашему, прилично оставаться без кошки, когда все вокруг обзавелись кошками?

— Купите настоящую, — предлагаю я, — дешевле обойдется.

— Ну и что, если дешевле! — возражает Дрейк, явно недовольный моим замечанием. — У меня хватает денег, мне ни к чему подыскивать товар подешевле. К тому же, Питер, с настоящей кошкой не поболтаешь. А человеку иногда нужно с кем-нибудь поболтать. И какой смысл садиться с ней в «ягуар» и приезжать сюда, в «Еву» — ни выпить виски… ни посмотреть, как она раздевается. Настоящая кошка, по-настоящему раздетая… Представьте себе картинку? Ведь она так и просится на витрину мясной лавки!

— М-да, — я сочувственно вздыхаю. — В самом деле, такие сложные проблемы нелегко решить.

Он берет с подноса сигару, которые предусмотрительно принес догадливый кельнер, и перед тем, как распечатать ее, замечает:

— Проблемы эти, дружище, вовсе не трудные. Труден объект. Потому что, как вы, вероятно, догадываетесь, речь идет о мисс Грей.

Неожиданно резким жестом сорвав целлофан с сигары, он добавляет:

— Упрямая женщина!

После того как он закурил, его мысли приняли более философское направление:

— Вообще-то говоря, это неплохо. Старая история, Питер. Когда что-нибудь ускользет от тебя, не дается в руки, оно становится более желанным. И потом, я люблю упрямых. Именно поэтому я люблю вас. В первый раз я приказал задать вам взбучку для пробы. Во второй раз сделал это уже из любви. Не то я бы послал вас к Марку. А у Марка не больно посвоевольничаешь. К упрямым людям у меня просто слабость, чего нельзя сказать о разных там Стентонах, хотя без них не обойдешься. Это вовсе не означает, что я рекомендую вам и в дальнейшем поступать мне наперекор. Симпатии — это одно, а дисциплина — другое, я человек долга и уважаю порядок.

Он отпивает виски и погружается в свои мысли. Потом, словно вспомнив о чем-то, подзывает кельнера:

— Пригласите Стентона!

Стентон тут же является, и шеф приказывает ему:

— Позовите мисс Грей!

— Мисс Грей уже уехала, сэр… — растерянно лепечет директор.

— Ну и что? Пошлите за ней! У вас, я вижу, любезный, дисциплина хромает!

Стентон бросается выполнять приказ, а в это время Дрейк вполголоса исповедуется мне:

— Питер, у меня такое чувство, будто я в ее власти… К худу это или к добру, не знаю, но я в ее власти…

Начинается антракт, довольно нестройный гул голосов посетителей ресторана сменил гром оркестра. Я окидываю взглядом посетителей, главным образом иностранцев, только не таких, как я, потерпевших кораблекрушение и выброшенных бурей на остров Сохо, а порядочных и состоятельных людей пожилого возраста; сеансы стриптиза привлекают внимание главным образом субъектов зрелого возраста, которые выступают в роли зрителей, в то время как особы помоложе предпочитают быть действующими лицами.

Шеф опять погружается в свои думы, и я без особого нетерпения жду тот момент, когда эти думы примут форму негромкого ворчания, и даже не замечаю, как Линда подходит к нашему столику. Я замечаю ее присутствие только тогда, когда над моим ухом раздается ее мелодичный сдержанный голос:

— Вы меня вызывали, мистер Дрейк…

— Вызывать вас?! — восклицает рыжий с наигранным возмущением. — Да разве я имею на это право, дорогая? Ведь вы не какая-нибудь там секретарша… Вы артистка, служительница муз. Питер, как звалась муза, покровительница эстрадной музыки?

Он, разумеется, не надеется получить от меня информацию по данному вопросу, ему хорошо известно, что даже если такая муза и существует, то я вряд ли имею о ней какое-нибудь представление. Дрейк приглашает Линду сесть с ним рядом и, перейдя с места в карьер, заявляет:

— В самом деле, я попросил Стентона, чтобы он пригласил вас посидеть с нами, разумеется, если это доставляет вам удовольствие, но Стентон — вы же знаете, как он рассеян и до какой степени голова его набита цифрами и параграфами, в ней вряд ли найдется место… Впрочем, что я, собственно, хотел сказать?.. Ах да! Стентон, представьте себе, забыл передать вам нашу вежливую просьбу… Но вы были так любезны, что согласились прийти… надеюсь, вы позволите предложить вам бокал шампанского…

— Благодарю, не стоит, — отвечает Линда все тем же холодным тоном. — Я предпочла бы стакан виски… с содой, разумеется…

Дополнение это совершенно уместно, потому что Дрейк потребляет шотландское виски без содовой. Шеф тут же приказывает кельнеру принести бутылку содовой, которая, как он считает, только портит стоящую вещь, а затем возвращается к своему монологу:

— Мы только что обсуждали с нашим общим другом ваше великолепное исполнение… и я даже позволил себе заметить, что, по моему мнению, вы все это время пели исключительно для него, для этого счастливчика Питера!

— Думаю, что я пою для всех, кто желает меня слушать, — возражает Линда.

— Ну да, в таком смысле… И все же вы не можете, дорогая, обращаться ко всем одновременно… Вы мысленно выбираете себе одного слушателя и им, оказывается, предполагаю, не вон тот идиот с кислой рожей, а наш общий друг, потому что я не смею тешить себя иллюзиями, будто этим человеком могу быть я, бедный старый Дрейк…

— Почему же? Если это вам доставляет удовольствие… — вяло протестует наша дама.

— Иллюзии не доставляют удовольствия положительным людям, вроде меня, дорогая Линда. Для нас имеет цену только грубая реальность.

Намек достаточно недвусмыслен, но Линда не обращает на него внимания, и в этом ей отчасти помогает появление кельнера с необычным для Дрейка напитком — содовой.

Дрейк церемонно и вместе с тем щедро наливает виски, не обращая внимания на восклицания: «Довольно, ради бога, довольно!» и предоставляет даме возможность самой долить стакан содовой, поскольку ему эта операция совершенно не знакома.

— Позавчера, Питер, — поворачивается ко мне шеф, решив временно сменить жертву, — мы с мисс Грей обсуждали небольшой семейный вопрос и почти пришли к согласию установить между нами более близкие отношения, не прибегая, однако, к услугам англиканской церкви…

— Я не помню, чтобы мы принимали подобные решения, сэр, — сухо возражает Линда.

— Я сказал: «почти», — уточняет Дрейк. — Думаю, однако, что вы за это время успели как следут обсудить эту проблему и это словечко «почти» можно убрать.

— У меня не было времени обдумать… — признается Линда. — К тому же вы нагнали на меня такого страху, что я просто был не в состоянии всерьез подумать обо всем этом…

— Но я обратил ваше внимание на некоторые опасные последствия не для того, чтобы парализовать вас, дорогая, а чтобы активизировать…

— Да, но получилось наоборот.

— Вы хотите сказать, что вы еще не готовы дать ответ? — Рыжий удивленно поднимает брови.

— Вот именно.

Линда отвечает чуть слышно, но эффект до такой степени поразителен, что за столом воцаряется ледяное молчание.

— Странные существа эти женщины, Питер, — нарушает наконец затянувшееся молчание Дрейк. — Я имею в виду не всех, а только тех, кто строит из себя невесть что на том основании, что природа наделила их приятным голосом или пышной грудью. Поистине странные существа… Дрожат от страха перед неизвестностью, не отдавая себе отчета в том, что чем больше они теряют время на это дрожание, тем неотвратимее возможность превращается в реальность…

— Тривиальный эффект гипноза, — бормочу я.

— Ну, Питер, дорогой мой друг, какой же из меня гипнотизер! Я всего-навсего одинокий старый человек, совершенно безобидный… обратите внимание, что я безобиден до тех пор, пока меня не начнут раздражать сверх меры…

Он наливает новую порцию виски и, залпом осушив стакан до половины, продолжает:

— Впрочем, довольно об этом… Позвольте старине Дрейку самому решать свои проблемы… Вернемся к молодежи. В конце концов, жизнь — это молодость. Что вы скажете, Линда, если в ближайшем будущем вашим шефом станет Питер? Полагаю, это будет для вас приятным сюрпризом. В конце концов, отнюдь не плохо иметь в качестве шефа своего приятеля.

Линда машинально поднимает голову и смотрит на Дрейка, как будто хочет отгадать, на что он намекает. Потом снова опускает глаза на стакан.

— Должен признаться, подобная идея до сих пор не приходила мне в голову, — продолжает шеф, — но некоторые отстроумные замечания Питера, сделанные по ходу программы этим вечером, навели меня на мысль сделать его директором «Евы». С его воображением, с самобытными находками из него получится прекрасный художественный распорядитель. Самое главное, что мы ничем не рискуем. Не будет дополнительных расходов, которые иногда просто разорительны. Он, например, считает, дорогая Линда, что программу можно в корне изменить при помощи незначительных трансформаций… Она станет даже лучше…

— Полноте, сэр, — осмеливаюсь прервать его словесное извержение я.

— Молчите, Питер! Я отлично понимаю, что вы человек скромный, но не одобряю этого, — одергивает меня Дрейк.

И, обращаясь к нашей даме, продолжает:

— Он считает, дорогая, что достаточно, например, на мулатку возложить вокальную часть, а вас перевести на раздевание, как мы получим свежую, зажигательную программу…

— Да, я вас поняла, — произносит Линда, изо всех сил стараясь не выдать своего волнения. — Мне не ясно только одно, почему вы не скажете прямо, что я надоела вам со своим репертуаром, а прибегаете к подобного рода… остротам.

— Да что это с вами, дорогая? Неужели вы обиделись? — Шеф удивленно разводит руками. — Прежде всего, речь идет об одной невинной затее нашего любимого друга: пока еще это только проект… и потом, никто не возражает против вашего репертуара, даже Питер, который к тому же считает, что, раздеваясь, вы могли бы напевать одну из ваших песенок… Не так ли, Питер?

Я не нахожу нужным отвечать ему, да и Дрейку ни к чему мой ответ, его больше интересует реакция дамы, и эта реакция не заставляет себя ждать:

— Думаю, я поняла вас правильно, сэр, — произносит Линда, вставая, ей удается (по крайней мере внешне) сохранять невозмутимый вид, — можете быть совершенно спокойны: я не буду больше досаждать вам своими песенками.

Она кивает нам на прощанье и уходит.

— Боюсь, что мы поступили с ней не по-джентльменски, — бормочет шеф с виноватым видом. — Вышло так, будто мы ее прогнали…

И, чтобы наказать себя за столь не джентльменское поведение, он выпивает виски одним духом. Потом, раздосадованный воцарившимся молчанием, рычит:

— Чего вы застыли, как монумент? Не хватало еще, чтобы и вы на меня начали дуться!

— Как можно, сэр. Я только не могу понять, зачем вам нужна эта женщина, раз она явно не желает ложиться с вами в постель. В конце концов, это вопрос взаимной симпатии.

— Глупости. — Рыжий пренебрежительно машет рукой. — Симпатия — это роскошь, а я не привычен к роскоши, мой друг. Я когда-нибудь спрашивал у вас, нравлюсь я вам или нет? Так почему это я должен ей потакать? В конце концов, мне нужна не симпатия, а мне нужно другое, то, что, слава богу, всегда налицо.

— Боюсь, что вам ничего не нужно, — осмеливаюсь возразить я, — и эта женщина тоже вам не нужна. Просто вас раздражает тот факт, что, как вы сами сказали, у соседа есть кошка, а у вас — нет.

— Хотя бы и так, это не так уж мало… — ворчит Дрейк, наливая себе лошадиную дозу виски.

Он собирается еще что-то сказать, но в этот момент оркестр оглушительно грохает, что знаменует начало второй части программы — ее ночной части, предназначенной для людей без предрассудков.

— Следующий номер нашей программы — секс по ту сторону «железного занавеса»! — объявляет конферансье в темно-синем смокинге. — Фрейлейн Хильда, недавно покинувшая красную Германию, избравшая свободу!

— О, это что-то новое! — восклицает Дрейк. — Раньше такого номера не было. Значит вы, Питер, напрасно обвиняете Стентона в отсутствии воображения. Вы просто заритесь на его место, приятель!

Ему явно нравится приписывать мне собственные умозаключения, и поскольку было бы грешно лишать его этого удовольствия, я ограничиваюсь следующим замечанием:

— Воображением, сэр, вероятно, обладает фрейлейн Хильда, а не Стентон. Держу пари, что она с этим своим эмигрантским номером уже несколько лет кочует по ночным клубам Сохо.

— Это не имеет значения, — ворчит рыжий, устремляя свой взор на даму, уже появившуюся на дансинге. — Во всяком случае, это оригинально.

Вид бездомной бродяжки весьма невзрачный. Она одета в грубую спецовку синего цвета. На голове платок. Очевидно, в Лондоне так представляют себе людей, живущих по ту сторону «железного занавеса». «Потерпевшая» оставляет возле стула свой эмигрантский чемоданчик и начинает с ходу снимать с себя свою простонародную одежду, чтобы показать, что у нее под платьем. Под платьем оказывается очень белое и очень пышное тело молодой женщины, весьма подвижной и изворотливой в демонстрации двусмысленных и откровенно бесстыдных телодвижений.

Поломавшись в голом виде сколько влезет, так что зрители смогли досконально, во всех деталях, изучить ее телосложение, женщина открывает чемоданчик, и начинается стриптиз наоборот, то есть одевание. Только на этот раз она надевает на себя лучший модный наряд в самом шикарном варианте, так что по окончании процедуры перед нами предстает изысканно одетая дама — неоспоримое вещественное доказательство преимуществ западного мира.

— Не дурна… — заключает рыжий, когда бедная эмигрантка направляется за кулисы, — и пышна в меру. Откровенно говоря, в ней больше секса, чем в Линде. Боюсь, мой друг, что я больше не смогу вернуться к худым… То ли это пресыщение… то ли ностальгия… Она мне напоминает Бренду…

Он делает знак Стентону, который как раз в это время проходит мимо нашего столика:

— Будьте любезны, дорогой, пригласите эмигрантку за наш столик…

— Эмигрантку, сэр? Да она за всю свою жизнь ни разу не выезжала из Лондона!

— Тем лучше. Значит, не потребуется переводчик.

Повернувшись ко мне, Дрейк поясняет:

— Я это делаю главным образом в ваших интересах. В конце концов, она ведь бедная горемыка вроде вас, или же играющая такую роль, что, в сущности, одно и то же.

— Вы напрасно утруждаете себя, сэр.

— Ах да, я совсем забыл, что у вас есть Линда. Ну что ж, пусть эта белотелая красотка достанется старине Дрейку… Дрейк не гордый… Его могут удовлетворить и остатки былой роскоши…

— Думаю, сэр, у вас нет недостатка в выборе.

— И я так думал, дружище. Пока не убедился, что богатый выбор скорее усложняет, чем облегчает жизнь. По-видимому, у меня уже сложились навыки женатого человека. Терпеть не могу приручать новых кошечек для того, чтобы потом выгонять их из дому. Терпеть не могу их менять. Новая, поскольку она новая, всегда чего-то ждет от тебя… Не только денег… Ей не терпится узнать, что ты с ней будешь делать. А самой и в голову не приходит, что, может быть, ты настроен совсем на другую волну… Нет, нет, новые меня раздражают… Но поскольку эта дама эмигрантка, я готов предпринять последнюю попытку…

Эмигрантка не заставляет себя долго ждать, она появляется за нашим столиком, вызывающая, одетая по последней западной моде (ее туалет как нельзя лучше будет соответствовать кабинету шефа). Костюм дамы в меру тесен, чтобы подчеркнуть и без того соблазнительные формы.

— Ах, я искренне польщена вашим вниманием, мистер Дрейк, — щебечет она на своем родном лондонском диалекте, грациозно подавая полную белую руку сначала шефу, а потом мне. — Увы, вы пьете шотландское…

— А вы бы предпочли?.. — спрашивает рыжий, приглашая ее сесть рядом.

— Шампанское, разумеется. Крепкие напитки старят, да будет вам известно…

— Шампанское? А какое количество вас удовлетворит? Бутылка? Две? Три?

Дама пожимает полными плечами.

— Можно и больше, разумеется, если я получу полагающийся процент.

— Процент? — Дрейк таращит голубые глазки. — Вы слышите, Питер? Она желает не только угощаться шампанским своего шефа, но и получить за это процент… Ну, знаете… Это просто…

И он закатывается хриплым смехом, причем так, что на глазах выступают слезы. Я никогда еще не видел его в таком состоянии.

— Нет, это просто… Это в самом деле переходит все границы, — выдавливает из себя шеф, обуздав наконец обуявший его приступ веселья.

— Мне очень приятно, что я смогла вас развеселить, сэр, — произносит бедное создание, бросая на меня удивленный взгляд, словно хочет спросить: «Он что — в своем уме?»

— Да, да, но я просто остался без сил, дорогая Хильда… Ах… Закажите, Питер, бутылку шампанского… Нет, это в самом деле…

Видя, что шампанское все же подают, дама кладет ногу на ногу, что требует известной ловкости, учитывая узость ее юбки и полноту бедер, и непринужденно берет сигарету из пачки, которую я ей протягиваю.

— Не думала, что вы такой весельчак, мистер Дрейк, — говорит она. — Мне говорили о вас другое.

— Что же именно, дитя мое? — любопытствует шеф, принимая дежурный лениво-добродушный вид.

— Не очень лестное, сэр… Вы же знаете, досужие языки…

— Конечно, конечно, — кивает головой рыжий. — Не удивительно, что я тоже слышал о вас кое-что…

— Вот как? — Дама выпячивает свой могучий бюст. — Что же именно вы слышали?

— Во-первых, что вы вовсе не эмигрантка…

— О, всего-то… — мисс Хильда делает небрежный жест рукой, показывая, что не намерена заниматься такими пустяками.

Вообще говоря, в ней ощущается некая широта души, а круглое белое лицо выказывет добродушный нрав, причем добродушие у нее натуральное, не то что у Дрейка. Судя по первому впечатлению, пышнотелую Хильду следует отнести скорее к категории женщин типа Дорис, чем таких кобр, как Бренда.

— Как видите, дружище, Сохо переживает упадок нравов, — обращается ко мне Дрейк, когда после очередного потрясающего номера в зале воцаряется относительная тишина. — Наша Хильда, вместо того чтобы быть польщенной вниманием шефа, заводит речь о процентах…

— Но я на самом деле польщена, сэр… — лепечет дама, осушая третий бокал шампанского. — Вы просто меня не поняли…

— Ладно, ладно, — бормочет рыжий, — у нас будет предостаточно времени, чтобы установить взаимопонимание.

Потом оборачивается ко мне и говорит:

— Да, дружище, Сохо в самом деле деградирует. Нет уже былой железной дисциплины… Где она, прежняя высокая мораль?.. Да чему тут удивляться, если все Объединенное королевство переживает упадок. Ведь в конце концов, что мы такое, как не частица Объединенного королевства? Не так ли, Питер? Прежде молодежь уезжала в колонии учиться делать бизнес и совершать героические поступки… А сейчас?.. Сейчас молодые становятся наркоманами или экстремистами… Потому что у нас нет сильной руки, Питер… Потому что наша политика не может родить того, кого родил наш родной Сохо, человека высокого долга и строгих принципов — вашего старого приятеля Дрейка…

В эту минуту раздается гром оркестра и, лишенный возможности продолжать разглагольствования, шеф апатично переводит взгляд на дансинг, где, если верить конферансье, в данный момент должна появиться пламенная и неукротимая мисс Богзнаеткто.

То ли вышеупомянутая мисс сумела распалить воображение старого Дрейка, то ли, наоборот, навеяла на него сонливость, но как только кончился номер, он, отечески потрепав бедную эмигрантку по плечу, сказал:

— Пошли, дитя мое… Дома, если мне не изменяет память, тоже найдется шампанское… На что-нибудь другое лучше не рассчитывайте, но шампанское найдется…

Чтобы сдержать данное Линде обещание, я постарался в этот ранний утренний час покинуть дорогую сердцу Дрейк-стрит и поискать себе пристанище подальше от нее, в квартале Ковент-гарден, конкретнее — в квартире мисс Грей.

Уже светает, и площадь, где братски сожительствуют Королевская опера и цветочные ряды, еще пуста, если не считать стоящего на углу полицейского в темном шлеме, который бросает на меня беглый взгляд, чтобы определить степень опьянения.

Я не пьян, а если и пьян, то не от виски, а от бесконечных монологов Дрейка, за которыми нужно следить очень внимательно, несмотря на всю их монотонность, чтобы не упустить в потоке обильного пустословия какой-нибудь намек, заслуживающий серьезного внимания.

— Похоже, вы просто без ума от этого человека, — говорит Линда, открывая мне дверь. — Я начинаю подозревать в вас мазохиста.

— Мазохиста? — переспрашиваю я, входя в теплое, уютное помещение и ступая по белым шкурам, которыми устлан пол. — Я такая же жертва, как и вы. Но отнюдь не мазохист…

— В таком случае не остается ничего другого, как предположить, что у вас железные нервы.

— Нервы, дорогая, вещь стоящая. Во всяком случае, когда хочешь уцелеть. Должен вам сказать, что накануне вечером вы вели себя очень неразумно, я бы сказал даже — опасно неразумно.

— А что мне оставалось делать? Упасть к его ногам?

— Тянуть с ответом, как я вам советовал. Тянуть и тянуть.

— Это можно делать день или два.

— Два — так два. В общем, пока есть возможность.

— Но он ведь не оставил бы меня в покое, вы сами это знаете. Он так вцеплся в меня…

— Наоборот. Я думаю, что он вас уже оставил…

«Вернее, предоставил Марку», — следовало бы добавить мне для большей точности. Но надо щадить даму, особенно если учесть, что нервы у нее далеко не железные.

— Что означает этот намек? Что вы имеете в виду? — с тревогой спрашивает Линда.

— Он сумел найти подругу в его вкусе. Ту, новенькую, Хильду.

— Завтра же пойду искать работу… Подальше от «Евы», — заявляет несколько успокоенная моим сообщением мисс Грей.

— Вот так бы и давно, — говорю я. Какой смысл ее тревожить? Одна спокойная ночь тоже кое-что стоит. Правда, ночи этой, можно сказать, грош цена, потому что она уже прошла.

Просыпаемся, как обычно, после обеда. Линда идет на кухню приготовить завтрак, а я отдергиваю занавески, чтобы посмотреть, какая погода, идет дождь или нет. Как и следовало ожидать, идет дождь. Мрачно и неприветливо. Вид мокрой улицы нагоняет на меня тоску, а я перевожу глаза на светлые стены комнаты. И вдруг на фоне этих светлых стен ясно вижу черный мужской силуэт.

Марк проник в квартиру каким-то таинственным образом совершенно бесшумно. Наверное, так же бесшумно и таинственно в дом входит смерть. Встав своими грязными ботинками на белоснежную шкуру у двери, он стоит неподвижно в мокром черном плаще и черной шляпе, с полей которой стекает вода. Мрачную картину дополняет черный пистолет, на дуло которого надет заглушитель.

— Где она? — спрашивает Марк осипшим глухим голосом, который я слышу впервые.

— Полегче, Марк, — осаживаю я его, — разбудишь соседей.

— Где она? — повторяет черный человек.

И тут, словно в ответ на его вопрос, из кухни выходит Линда и застывает на месте.

— Я не согласен, чтобы ты делал свое черное дело при мне, — говорю я. — Это не для моих нервов.

— Раз так — испаряйтесь, — цедит сквозь зубы незваный гость. — Вы мне без надобности. Мне нужна она.

Я направляюсь к двери, делая вид, что не замечаю взгляда Линды, взгляда, в котором мольбу сменяет презрение.

Поравнявшись с черным человеком, я бросаюсь на него и со страшной силой заворачиваю правую руку убийцы за спину. Отчаянный хруст суставов. Правя рука роняет пистолет и бессильно повисает. Лицо Марка белеет от боли, но он не издает ни звука: чрезвычайный полномочный посол явно считает, что кричать ему не к лицу. Освободив одну из рук, я наношу ему удар в солнечное сплетение, от которого он отлетает в другой угол комнаты.

Тем самым я рассеиваю один из мифов. Страшилище оказывается хрупким, как фарфоровя безделушка. Просто никто не догадался или не сумел приблизиться к нему на дистанцию кулачного удара. Секрет его могущества — в черном пистолете.

— Не стойте, как лунатичка, — ворчу я на даму, — принесите перевязочный материал.

Линда бежит на кухню и возвращается с бельевой веревкой.

— Ох, Питер, — виновато лепечет она, — а ведь я-то думала, что вы последний подлец.

— Не стоит ворошить прошлое, — советую я ей, — снимите-ка лучше покрывало вон с того кресла.

Я усаживаю Марка в вышеупомянутое кресло. Несмотря на хрупкость, он делает попытки вырваться, и я вынужден двинуть его кулаком по голове, чтобы он не трепыхался, пока я не прикручу его веревкой к креслу и не заткну рот платком. Запеленав его так, чтобы он не мог вытащить кляп, я говорю Линде:

— Вы, кажется, совсем забыли о завтраке…

— О Питер, — произносит она своим мягким голосом, — я все еще не могу поверить, что вы спасли меня от смерти. Господи, ну как я могла подумать, что вы подлец.

— Хуже Дрейка?

— Дрейк не подлец, — возражает Линда. — Дрейк — чудовище.

Сам того не желая, я напоминаю ей о старом греховоднике, и нет ничего удивительного, что она спрашивает:

— А теперь, Питер? Что нам делать теперь?

— Завтракать, — отвечаю я. — Что же еще? Позвольте обратить ваше внимание на то, что вода для кофе давно уже вскипела.