Он открыл дверь и вышел на запруженный толпой бульвар. Над ларьками с материей и лавками с антиквариатом, над театральными пространствами и театрами общих тел, над беседками и цветущими скверами распростёрлись воздушные ручьи и водопады изящной гидроскульптуры. Вода исходила из фонтана-основания и удерживалась с помощью субатомного вмешательства в поверхностное натяжение, поэтому прозрачные, сияющие потоки и струи текли то вверх, то вниз, то сливались вместе, то снова разъединялись с полным пренебрежением к законам физики и гравитации. Высокие окна, окружавшие толпу, заполнявшие вестибюль летающие объявления, экраны, ведущие в местную Ментальность — всё излучало свет, который проникал сквозь подвешенные воды гидроскульптуры и выходил, превращённый в радугу. С цветущих на струях фонтана лилий неспешно опадали лепестки.

А внизу, под всей этой красотой, скрывалась совершеннейшая неприглядность. Из людей только четверть не была манекеном — очевидно, здесь собирались манориалы, криптики и прочие использующие телепроекции школы, и какой бы роскошный наряд прохожие не носили и каким бы изяществом манер не отличались, Фаэтон, отрезанный от фильтра ощущений и от Поверхностной виртуальности, видел их лишь как толпу серых и безлицых кукол.

Возможно, здесь играла прекрасная музыка — Фаэтона не было в ментальности, он был глух. Тут и там находились транспортные бассейны и общественные мыслительные камеры, готовые отослать любое видение, сообщение или телепроекцию — но Фаэтон был нем, все каналы для него закрыты. Огнём в воздухе пылали драконограммы с неизвестным содержанием — без доступа к субтексту и гипертексту Фаэтон был неграмотен. Наверняка повсюду в Средней Виртуальности поджидали мыслепроводники, с которыми бы он вспомнил все пути, все нужные маршруты транспорта — но мнемонической помощи не было, Фаэтон был без памяти. Возможно, в Виртуальности воздух был пронизан роскошными узорами, неописуемо прекрасными, или же рядом висели планы и указатели, которые бы направили на верный путь в этом необозримом вестибюле. Но Фаэтон был слеп.

Порой среди манекенов встречалось лицо реалиста или живолюбца, но настоящие глаза при виде Фаэтона тускнели и смотрели мимо. Все фильтры ощущений вымарывали Фаэтона — мир его тоже не видел.

Фаэтон взглянул наверх — он ожидал, что объявления слетятся к нему, но нет — они парили дальше, сверкая кричащими цветами и аляповатой мазнёй. Даже реклама им пренебрегала.

Неважно. Фаэтон сосредоточился на насущных вопросах. Где он? Где Талайманнар и как туда попасть? Почему софотек Гончая отправил его туда?

Придётся спрашивать прохожих.

Фаэтон скрылся за стеной кустов — поток из фонтана накрывал это место прозрачным, подёрнутым рябью потолком. Вроде никто не следил.

Он вылез из брони и накрыл её плащом наноматериала, запрограммировал плащ отрастить капюшон, а себе обвёл глаза нанотканью, вытянутой из чёрного комбинезона — она затвердела в карнавальную маску. Вот и всё — замаскированы оба. Фаэтон надеялся, что хотя бы беглая проверка его не узнает. Он приказал костюму следовать за хозяином, обходя препятствия — "идти по пятам", как бы выразилась Дафна.

Он снова вышел в вестибюль, а за ним в трёх шагах держалась грузная броня под плащом. Фаэтон спустился по лестнице и оказался на набережной пруда, где настоящих людей, с настоящими лицами — из кожи, из плоти или из металлов, чешуи, полиструктурных материалов и энергетических поверхностей — было побольше. Они болтали и смеялись, изображали и сигнализировали, в воздухе чувствовался заряд карнавального веселья — многие пританцовывали под музыку, которой Фаэтон не слышал, а некоторые ныряли и скользили среди стоящих в пруду статуй и построек.

Обычно такие толпы не собирались. Украшения Виртуальности могли бы подсказать, какой праздник тут назревает, но, разумеется, он их видеть не мог.

А люди улыбались ему и доброжелательно кивали:

— С Новым Тысячелетием! Живите ещё тысячу лет!

Только сейчас Фаэтон понял, насколько ему не хватало и не будет хватать зрелища приветливых лиц. Он, улыбаясь, приветливо махал рукой и поздравлял в ответ:

— И вам тысяч лет!

Но тут же напомнил себе об осмотрительности. Вроде бы протоколы Маскарада более его не защищали, поскольку Фаэтон больше не принадлежал обществу и, следовательно, в празднике не участвовал. Но многие ли вообще попытаются определить личность того, кто под маской на карнавале? Очень немногие, подумал Фаэтон.

Никому не было позволено оказывать Фаэтону помощь, подавать деньги, еду и питьё, делиться убежищем, продавать или покупать товары и услуги. В теории, указ Наставников не запрещал взгляды, улыбки и разговоры, хотя на деле он и этого едва ли получит.

Если Фаэтон попытается что-нибудь купить, в сделку непременно вмешается Аурелиан и предупредит прохожего, что тот собирается иметь дело с изгоем, но Аурелиан совершенно точно будет молчать, пока Фаэтон не брал еды, денег или чего-либо ещё. Софотеки издревле не сообщали ничего, о чём их не просили напрямую.

Однако даже избегать щедрот оказалось непросто. Шли молодожёны, рука в руку, и раздавали всем снимки ещё не зачатых детей. Фаэтон улыбнулся, но фото не взял. Девочка (или некто в её облике) скакала на одной ножке и лакомилась сладким воздушным шариком. Она предложила конфету Фаэтону — тот от еды отказался. Жонглёр-виночерпий, окружённый поющими хлопушками, подкатился на своём пузыре и попытался всунуть в ладонь бокал, и Фаэтон едва успел отдёрнуть руку.

Жонглёр нахмурился и указал двумя пальцами — жестом опознания — на грубияна в маске, но тут в жонглёра врезался тощий гиноморф, на котором из одежды была разве что сотня шарфов удовольствий. Бокалы и бутылки разлетелись во все стороны от его пьяных объятий, оба рухнули и покатились кубарем, распевая гимны Афродите. Фаэтон тем временем поддался течению толпы и поплыл с нею дальше.

Люди выходили через ряд высоких, семидесятиметровых окон на балкон шириной с бульвар, где поток прохожих чуть ослаб. Неподалёку стоял памятник Орфею — тот стоял в позе Отца Второго бессмертия, держа в руках змея, глотающего собственный хвост. Фаэтон вскарабкался на пьедестал, всунул ногу в каменные извивы змея, подтянулся и осмотрелся над головами толпы.

На парапете, словно кораллы, росли небольшие башенки и невысокие небоскрёбы, окаймляя безвершинный столп лифта, ведущего на орбиту.

За балконом виднелся город — три вложенных круга зданий. Каждый выделялся своим стилем. Гору-основание орбитального лифта окружал самый старый район — дома в нем не имели окон и напоминали геометрические тела — кубы, полусферы, полуцилиндры — окрашенные без узоров в яркие, основные цвета. Постройки связывали прямые умных дорог и транспортных линий. Архитектура в стиле Объективной Эстетики — все формы, строительные плиты и шаблоны строго стандартные. Движения на улицах было мало — люди основной нейроформы не выносили давящий вид безликих монолитов. В центральном районе в основном находились компоненты Софотеков, склады, заводы и общежития Инвариантных, которые не желали красот, удовольствий и прочих неэффективностей и обитали в многоэтажных массивах спальных гробов.

Вокруг лежало второе кольцо — район в Стандартном стиле. Между тёмными озёрами и омутами текли ручьи наномеханизмов, и на чёрной жидкости собиралась белая пена. Водопады каскадных фильтров разделяли и смешивали потоки, а пруды, в которых хранились ингредиенты, были окружены аллеями псевдодеревьев и коралловыми устроениями нанофабрик. Сотни навесов цвета орхидеи отражали свет солнца. Дома и телеприсутствия вырастали, словно раковины — одно здание обвивало другое, и оба тянулись к горизонту, сверкая перламутром. Основными тонами были тёмно-синие, тёмно-жемчужные, сверкающие серебряные и крапчато-серые, улицы испещряли садики мысли, площадки для шабаша, святые диски, а также нимфарии, материнские деревья и транспортные бассейны — обычные люди и чародеи тяготели к фрактально-органическому хаосу Стандартной Эстетики. В садах и парках располагались части распределённых тел Цереброваскуляров.

А дальше, на окружающих холмах, царили зелёные рощи и белые поместья Консенсусной Эстетики, поддерживаемые в основном манориалами и Базовыми первого поколения. На склонах выстроились античные колонны, в растительной тени отдыхали английские парки, а среди них — дворцы в Георгианском, Неороманском, строгом Александрийском стилях.

Вдалеке Фаэтон увидел огромное озеро, в водах которого плавало около сотни диковинных существ, окружённых светом. Они походили на инкрустированные самоцветами каравеллы, а полотнища их парусов яркостью и рисунком напоминали крылья бабочек.

Фаэтон вспомнил город — Кисуму, расположен на юге Эфиопии, на берегу озера Виктория. Фаэтон вспомнил, почему вокруг было столько восторженных людей. В озере плавали Глубинные.

Это были последние из когда-то великой расы Юпитерианских полуколдунов, уникальной нейроформы, соединившей особенности Цереброваскуляров и Чародеев. Когда-то, до разожжения Юпитера, они покоряли штормы и течения его метановой атмосферы, и когда такой уклад жизни стал невозможен, они предпочли переселиться в китоподобные тела и заснуть на дне Марианской впадины, где по сей день плели между собой песни и звукообразы печального, неизмеримого чувства, известного только им. Их голоса в глубине заставляли вспомнить о старой жизни в бесконечной атмосфере газового исполина, они только напоминали о старых телах, песнях и переживаниях, но описать давние чувства заново не могли.

Один раз в тысячу лет, во время праздника, Глубинные просыпались из скорбной спячки, отращивали праздничную инкрустацию, цветные паруса и перепонки, всплывали и пели для людей.

Древний договор запрещал делать записи их песен, и даже обсуждать то, что было пережито во время выступления, было нельзя.

Неудивительно, что столько людей пришло наяву.

У Фаэтона подступил ком к горлу. Песню Глубинных он слышал лишь однажды — в прошлый раз, во время праздника под началом Аргенториума, Фаэтон сюда выбраться не смог. В позапрошлый раз, перед первой Трансцендентальностью Фаэтона (тогда торжествами заправлял Куприциан) песня откликнулась в нём ощущением бесконечности и бесконечной надежды — словно Фаэтон сам оказался среди необозримых облачных просторов Юпитера, или дальше — в гораздо более обширной межзвёздной пустоте.

Глубинные должны были стать живыми кораблями, способными выдерживать радиоактивный, полный космической пыли вакуум между лунами Юпитера, способными выдерживать немыслимый накал низкоорбитальных нырков в атмосферу Юпитера, но успешная очистка орбитального пространства и укрощение магнитосферы планеты обезопасили околопланетные маршруты. Глубинные обходились дороже, чем обычные судна. После строительства орбитальных лифтов и опасные нырки в атмосферу стали не нужны. Их уклад остался в прошлом. Пьянящий риск космических путешествий — тоже. Всё это Фаэтон услышал тогда, в той, первой песне. Она оставила в нём то зерно, что выросло мечтой о полёте к звёздам.

На праздник тогда его привела Дафна — но Дафна настоящая, или подделка, её посол — Дафна Терциус? Фаэтон не помнил. Похоже, нехватка сна сказалась на памяти.

Спрыгнув с пьедестала, Фаэтон пошёл против хода толпы. Глубинные не пели великую песнь тоски задаром. Всем, кто не заглушал песню через фильтр ощущений, выставлялся счёт, и, поскольку Фаэтон не мог заплатить, автоматика его раскроет. Раскрытому изгою, разумеется, никто путь не укажет, да и концерт из-за такого происшествия отложат, и вечер будет испорчен для всех. (Фаэтон с удивлением понял, что, несмотря на ссылку, всё ещё уважает права и чувства собратьев. Впечатление от той песни Глубинных до сих пор оставались в памяти, и он не хотел портить радость всем тем, кто оказался счастливей его.)

Фаэтон обошёл космический лифт. С обратной стороны, дальней от озера, толпа поредела. К растущим из парапета башням прикасались носами причаленные дирижабли, сами размером с кита. Рядом в воздухе висели драконограммы с расписанием в неизвестном формате.

Фаэтон остановил прохожую в костюме гипертермика.

— Прошу прощения, мисс, не могли бы вы помочь? Мы с моим спутником хотим попасть на Талайманнар.

Он указал за спину, на молчаливый силуэт доспеха в балахоне, и продолжил свою не совсем ложь:

— Но мы участвуем в игре в прятки, и по правилам нельзя выходить в Ментальность. Не подскажете, где тут ближайшая умная дорога?

Она склонила голову к плечу. Игривые глаза окружало пламя, а улыбка дымилась. Она что-то ответила, но Фаэтон не имел программы-переводчика на свой язык, грамматику и логику.

Он попробовал попроще:

— Талайманнар? Талайманнар? Дорога? Умная?

Фаэтон изобразил, как скользит по поверхности без трения, размахивая руками. Женщина захихикала.

По её размашистым жестам он понял, что умные дороги отключены. Она указала на дирижабль и подтолкнула к нему — мол, иди! Туда!

Фаэтон замер — она ему путь показала, или пригласила на свой корабль? Правда, в глазах тревоги не видно — непохоже, чтобы сейчас Аурелиан втайне предупреждал её о встрече с изгоем. А, вот она развернулась и пошла вместе с толпой — дирижабль явно не её.

Фаэтон поднялся на причал. Вблизи он увидел на борту герб Протектората Океанической Среды. Это был грузовоз, и, похоже, именно в нем Глубинный летел из Тихого океана на озеро Виктория.

Публика утихла. На озере Глубинные заняли нужные места и расправили звуковые перепонки. Напряжение, ожидание прощупывались в воздухе. Фаэтон неохотно переступил золочёный порог судна и обернулся.

Вокруг балкона повисли увеличительные экраны, показывающие самых дальних Глубинных — они, неподвижные, с расправленными парусами смотрели на возвышающуюся матриарха-дирижёра, и миллионы певчих перепонок покрывали её тело, как осенний лес покрывает склоны горы.

Фаэтон с трудом передвигал ноги — он жаждал услышать последнюю свою песню. В изгнании музыки не будет — никто ему не сыграет, никто не продаст записей, и он сможет разве что подпевать пролетающим мимо рекламным плакатам.

Он собрался, отвернулся и шагнул внутрь корабля. Люк за спиной захлопнулся без звука.

Внутри никого не было.

На устилавших палубу багровых коврах стояли столики и структурные стержни, сплетённые из стекла и белоснежного фарфора, а с потолка свисали бронзовые, украшенные узорами шлемы восприятия — весьма древние на вид. Ближе к носу корабля, напротив высоких окон, находились кресла, рядом с ними на специальных подносах лежали зрительные обручи. Перегородки между креслами сейчас были прозрачны, но на стеклянной поверхности угадывались очертания существ из японской мифологии.

Фаэтон не опознал стиль. Неужели он старше Объективной эстетики? Как бы то ни было, обстановка оказалась роскошной.

Фаэтон вошёл, броня проследовала. По привычке поднял ладонь, надеясь жестом открыть канал, разочарованно опустил руку. Всё, жесты или мысленные приказы больше никогда не сработают, но привыкнуть будет просто, сказал он себе. Он — Серебристо-Серый, и его школа блюла обычай говорить вслух.

— Кто здесь? Где я? Есть кто-нибудь на борту?

Тишина. Он с опаской сел в кресло.

Перегородка слева была полураскрыта, так что между окном и ним находилась стеклянная панель. Через панель было видно больше цветов и движения — сквозь неё серые куклы выглядели как люди, с живыми лицами и карнавальными костюмами, а в воздухе парили плакаты и экраны, но за краями панели они пропадали, а люди опять выглядели манекенами.

Фаэтон понял, что перегородка настроена на Поверхностную Виртуальность. Эта старинная диковинка переводила ментальные образы в световые. Фаэтон не упустил возможности развлечься — он сдвинул голову и рассмотрел прочие части балкона в цвете и роскоши, потом опять посмотрел с другого места. Серые манекены превращались в разнаряженных придворных и обратно в серые манекены.

Но вот среди среди пышности нарядов он заметил клоуна в бело-розовом костюме из тюля, с трёхконечной шляпой, крючковатым носом и вытянутым подбородком. Скарамуш. За ним — Колумбина, щеголявшая похабной юбкой и бледный Пьеро в белом, мешковатом наряде. Троица шла против потока людей с изрядной спешкой, методично и синхронно осматривая толпу.

Они настигли человека в золотой броне — но это всего лишь кто-то, наряженный в Александра Македонского. Полководец недоумённо взглянул на клоунов, те шутливо поклонились, и Александр отвернулся. Трое замерли, словно вслушиваясь в передаваемый приказ.

Фаэтон попытался убедить себя, что это совпадение. Агенты Ксенофона не настолько глупы, чтобы не сменить облик. Это, наверняка, Чёрные Манориалы переоделись, чтобы унизить Фаэтона. Внешность врагов Фаэтон описал на слушании Наставников, и скачать её мог кто угодно.

Но с другой стороны, те же Наставники точно выкладывали новости о перемещениях Фаэтона наряду с указаниями о том, как изгоя избегать. Чёрные могли узнать, где он, просто обратившись в Ментальность. Только враг мог искать его своими силами — чтобы не оставить следов.

Троица, словно услышав мысли, повернулась в сторону дирижаблей. Оглядела окна. Взгляды встретились. Они посмотрели левее — на броню за спиной.

— Они же не знают, что искать нужно пару, — успокоил себя Фаэтон.

Но клоуны, распихивая людей, направились прямиком к причалу. Они вышли из поля видимости экрана, потеряли облик и затерялись в толчее таких же манекенов.

Фаэтон сощурился, но без доступа к Ментальности не мог усилить зрение, сделать запись или настроить программу, которая отследила бы движение врагов в толпе. Вне сети он слепой, беспомощный калека. Враги приближались.

Он не мог послать сигнал и прочитать серийные номера нужных манекенов, не мог вызвать констеблей — если выйти в Ментальность, спрятанные потомки вирусной цивилизации нападут, как только он откроет канал

Есть же способ отправить звуковой сигнал через броню? Фаэтон вскочил и кинулся к доспеху — по плечам костюма шёл ряд контактных гнёзд и мыслеинтерфейсов. Вот генератор сигналов — его частоту можно настроить на канал констеблей, вот микрофон, реагирующий на голос — оставался провод, чтобы их соединить.

Такой провод продавался в любом магазине и стоил полсекунды — но покупать ему запрещено. Наномеханизмы брони не могли его произвести, и без провода костюм мог издать только бессмысленный вопль. Визг в радиочастотах. Визг, который бы никто не стал слушать.

Фаэтон попытался повернуть экран, чтобы отыскать клоунов в толпе у подножия пристани. Тщетно — перегородка надёжно закреплена. Насколько близко уже подошли марионетки врага?

И что теперь? Если бы Фаэтон участвовал в каком-нибудь мыслепредставлении, которые так любила его жена, он бы порвал майку на своей могучей, волосатой груди, схватил бы ломик поухватистее и бросился бы в бой. Но сила против них не поможет — разум, управляющий манекенами, тут даже не присутствовал.

И от хитрости толку нет — ими, видимо, управлял софотек Ничто, сознание настолько умное, что даже Разум Земли не замечала его передвижений в Ментальности.

Что оставалось? Чистота духа? Твёрдость характера?

И если дело в характере, то что поможет? Честность? Непредвзятость? Целеустремлённость?

Фаэтон собрался с духом, скинул плащ с брони и позволил костюму принять тело. Чёрный материал обвился вокруг Фаэтона, золотые чешуйки встали на место. Он опустил забрало.

Фаэтон подошёл к люку дирижабля и распахнул его, но не переступал порога. Он стоял над пристанью, немного выше толпы. Куклы приближались, их предводитель уже вступил на причал, но замер от неожиданности — он повернул пустое, безглазое лицо наверх и увидел Фаэтона, в сияющей золотым адамантием броне.

От озера поднялся низкий, тягучий, похожий на вздох гобоя звук — набирающий силу, он заполнил всю ширину неба пробирающей до мозга костей красотой. Пение Глубинных началось, и первой же ноты увертюры, первой партии хора хватило, чтобы у Фаэтона навернулись слезы на глазах. Все — помимо трёх преследователей — смотрели на озеро вдалеке, не отрываясь, и лица зрителей словно свело от восторга, будто бы все они оказались во сне.

Фаэтон нажал на генератор сигналов под пластиной на плече. Звука не было, но только что он оглушил соседние радиоканалы подобием вопля.

Голос Глубинного дрогнул и утих. Воздух заполнился тишиной.

Глубинные прекратили петь. Фаэтона заметили. По толпе пронеслась молва, которую Фаэтон не слышал, и тысячи лиц, недовольно ворча и перешёптываясь, обернулись на человека в золотой броне. Все глаза смотрели на него.

Преследователи замерли у подножия пристани. Очевидно, что бы они не задумали, проворачивать это на виду им не хотелось.

Ропот толпы нарастал, раздались выкрики, и тут поднялся чудовищный гул, подобного которому Фаэтон не слышал — тысячи голосов орали на него, приказывали не мешать празднику, уйти, убраться подальше, скрыться. Вместо музыки небо наполнили визгливые вопрошания и крики гнева.

А троица врагов не шевелилась. Фаэтон указал на них пальцем. Он понимал, что его слов в таком гомоне никто из людей не расслышит, но также он знал, что его слушали не только люди, за каждым его поступком пристально следили Софотеки и Композиции, и событие, во всех подробностях, мгновенно окажется на каналах для сплетен и новостей.

— Вот враги Золотой Ойкумены, и они среди вас. Кто управляет этими манекенами? Где констебли? Почему я не защищён от жестокости? Ничто! Ты не сможешь и не посмеешь напасть в открытую, несмотря на свой превосходящий разум! Объявляю тебя трусом!

Над скопищем поднялась новая волна гула, но тут, внезапно, направленные на него взгляды потеряли блеск. Люди больше не сердились, на неверящих лицах не читалось отвращение — по общему молчаливому согласию, все просто перенастроили фильтры ощущений и вырезали Фаэтона из восприятий. Возможно, они его и из памяти стёрли — чтобы брехня помешанного изгоя не омрачала воспоминание о том замечательном дне. Все головы повернулись к озеру разом, как пшеничные колосья под порывом ветра.

А Фаэтон лишь ухмылялся. Общество воспитало их на поддельных ощущениях, и в этом их изъян. Они могли настраивать фильтры как угодно — действительность от этого не изменится. Глубинные не носили фильтров, и, пока у них был открыт хотя бы один канал с Ментальностью, они видели Фаэтона, и, поскольку он не мог отблагодарить их за выступление, они петь не начинали. Толпа могла его забыть, но Глубинные при нём не запоют.

Они ждали, чтобы он ушёл? Покинул пределы слышимости песни? Но ведь понятно, что путь пешком займёт несколько часов — они столько ждать не готовы. Также понятно, что правила изгнания не позволяют продавать или дарить право на поездку. Оставался единственный выход — увезти его насильно.

Кто сломается первым в состязании упрямств — Фаэтон, убеждённый в своей правоте, или толпа, которую, возможно, грызло сомнение в решении Наставников?

Если бы противники были уверены в том, что правы, подумал Фаэтон, они бы просто попросили констеблей его убрать. А если нет…

Люк захлопнулся перед носом, а мостки пристани втянулись в причальную башню. Фаэтон стопами почувствовал толчок — дирижабль взлетел.

Его увозили. Фаэтон успел увидеть, что три манекена-преследователя неподвижно ссутулились у основания уже сложенной пристани. Их руки и головы безвольно повисли — по позе было видно, что эти тела покинули. Агент Ксенофона (софотек Ничто, или кто-нибудь другой, ими управлявший) отсоединился и сбежал.

Мимо окон наблюдательной палубы пронеслись накренённые причальные башни и балкон, опоясавший орбитальный лифт. Дирижабль описал изящный полукруг, набрал высоту и поймал ветер.

Радость от победы омрачилась тут же, как Фаэтон увидел, далеко внизу, синие просторы Виктории. Солнце подсвечивало рябь, глубины отражали форму далёких облаков, и среди отражений плыла флотилия древних существ, с расправленными парусами, но песня не достигала такой высоты — до дирижабля долетал лишь приглушённый, тоскливый отзвук.

Даже если произойдёт чудо и изгнание отменят завтра, эту глубинную песню он никогда не услышит и никто её не опишет.

Фаэтон резко подошёл к носовому окну и уставился на африканские холмы и небо впереди.

Серебристая полоса побережья осталась позади. Впереди был Индийский океан — бескрайнее поле кобальтового цвета, иссечёное пенистыми шапками волн.

Фаэтон вслух спросил:

— Куда же меня везут?

Ответ не прозвучал. В конце палубы он нашёл пару люков, сходни за ними вели вверх и вниз. Он решил обследовать корабль и пошёл наверх.

На верхней палубе окон не было. В центре, окружённое кабелями и крепежами, находилось шестиногое создание из металла и плоти. Его шесть щупалец-рук исходили из центра и были воткнуты в порты управления. В конусообразную вершину — мозг — шли провода, а в три стороны смотрели три морды стервятников. Поверхность тела испещряли разнообразные порты, пазы и штепсели. Ряды приёмников помогали птичьим перелётным инстинктам, передавая навигационные данные с орбиты.

— Ты киборг, пилот истребителя, — поразился Фаэтон. Подобное он встречал только в музеях.

Стервятник взглянул на него прохладно.

— Уже нет. Знания, память о войне, боях, бомбардировках, воздушных схватках, разведке проданы, давно, Аткинсу и его Воинственному разуму. Пусть ему кошмары снятся. Пусть он помнит запахи горящих деревень, сёл и вопли молодых, ещё розовых лесов. Я теперь помню цветочки и котят, голоса китов и вид облаков над морем. Я спокоен.

— Ты обо мне знаешь?

— Изгой. Изгой, но, судя по костюму, богат так, что и вообразить нельзя. Знаменитый — каждый поступок обсуждают всем миром, радиоканалы разрываются. Мир внезапно забыл, а потом так же внезапно вспомнил о корабле, о котором ты мечтал. Не каждый рассудок в сети ещё пришёл в себя, но каждый голос тебя винит. Ты — он?

Фаэтон подивился, почему создание просто не подсмотрело в Виртуальность.

— Вы, похоже, отключены от Ментальности?

Три клюва хором щёлкнули:

— Ийя! Я её презираю. Нет во мне того, чему нужно возвыситься. Пусть молодёжь тешится, а я в празднике не участвую.

— Так вышло, что я также не праздную. Да, вы угадали правильно. Я — Фаэтон Изначальный, Радамант.

— Уже нет. Ты — Фаэтон Нулевой, Ничто.

Слова ударили Фаэтона в сердце. Разумеется. В хранилищах нет его копий. Он больше не Фаэтон Изначальный, первая копия хранимого шаблона. Он — ноль. Если умрёт, ничего не останется. Он не имел школы и поместья.

Фаэтон спросил:

— А вы не боитесь со мной говорить?

— С чего бы? Кого мне бояться, этих выскочек — Наставников, Софотеков? Я старее их, я старее Федерального Ойкуменического Сотрудничества! Они — образования сложные, но без опоры, без силы. Они пройдут, я останусь. Мой образ жизни забыт, но он вернётся. Пока я помню котят и облачка, но я вспомню и горящих заживо детей.

Высказывание смелое, но Фаэтон напомнил себе, что киборг не продавал и не предлагал билеты. В правовом плане Фаэтон колебался между безбилетником и похищенным.

— Сэр, кто же вы?

— Нет, так не пойдёт. Ты вторгся на мой корабль, изгой — сначала расскажи о себе, а потом я, как щедрый хозяин, поделюсь своей историей, весьма кстати незамысловатой. Здесь нет компьютера, который бы обменял нам память.

— Я из Серебристо-Серой школы. Мы соблюдаем традиции обмена приветствиями и знаниями через речь…

— Ты был в Серебристо-Серой. Как ты ухитрился потерять состояние и направить всё человечество против себя?

— Их страшила моя мечта. Нам незачем лететь к звёздам — они слишком далеко, а здесь и так есть изобилие всего, но моё стремление не хозяйственное, не экономическое — я жаждал славы, великих свершений, новых деяний. Я имел право разбазаривать своё богатство как захочу, и поэтому я потратил его на величайший корабль, на который способна наша наука — Феникс Побеждающий. Он как полое, обтекаемое остриё стокилометровой пики. Все его полости заполнены антиводородом под завязку, корпус отлит из крисадамантина, из того же металла, в который я одет, и всё это количество копилось атом за атомом и стоило баснословно дорого. Мощность на единицу массы такая, что можно легко достигнуть околосветовых скоростей, но коллегия Наставников испугалась…

— Знаю, знаю. Они боялись войны в раю.

— Откуда вы это знаете, сэр? Вы знакомы с Наставниками?

— Знаком с войной.

— Да кто же вы?

— Рано спрашиваешь, сначала закончи рассказ.

— А… хорошо. Радамант, на чём я остановился? Точно, — Фаэтон поморщился, потом продолжил. — Итак. Корабль построен, и равных ему не было. Например, если сохранять ускорение на уровне примерно 51 g, на протяжении всего пятнадцати лет, предполагая, что средняя плотность межзвёздной среды — одна частица на кубический километр, и учитывая противодействующую силу, вызванную нагревом из-за трения, мы сможем достигнуть скорости…

— Устройство корабля можешь опустить.

— Но это же самое интересное!

— Ты у меня в гостях, всё-таки. Продолжай, Нулевой Фаэтон.

— Наставники обещали изгнание, если я запущу Феникса. Угроза смехотворная — полёт даже к ближайшей звезде будет гораздо большим изгнанием сам по себе, поэтому я их и не слушал. Но удар пришёл оттуда, откуда я не ожидал. Перед пробным вылетом пришла весть, что моя жена погрузилась в искусственный сон — она очень боялась того, что я умру в глубоком космосе, и не выдержала. Я тогда разгневался, вломился в склеп, где держали тело, устроил погром. Из-за этого из архива даже подняли Аткинса, контролёра военной техники… но вы его знаете.

— Да, знаю. Во мне — его часть.

— Прибыл Аткинс и уложил лицом в пол. Наставники меня осудили, стоимость Феникса загнала в долги, а отец, пытаясь спасти корабль, погиб в солнечной буре. Просто корабль был причален у Меркурия. Наверно, мне лучше рассказывать по порядку…

— Мне интересно. Продолжай.

— В итоге Коллегия согласилась не изгонять меня — если я сотру память о корабле. Я был вынужден забыть и о том, что отец умер, ведь его смерть связана с кораблём. На его место из Архива пробудили реликт отца, и…

— Тебя родил отец? Ты биотрадиционалист?

— Прошу меня извинить, он мой сир. Я создан на основе его мыслительных шаблонов, а слово "отец" — скорее метафора. Мы, Серебристо-Серые, старомодны, и считаем, что некоторые отношения между людьми — родительскую любовь, например — стоит сохранять, пусть даже они более не нужны. Мы преданы идее… хм… Возможно, лучше сказать "Они преданы", или "я был предан"?

Трёхголовый стервятник молча смотрел немигающими жёлтыми взглядами.

— Неважно. Также меня заставили забыть самоубийство жены, ведь и его причиной был корабль. Всё это произошло в канун празднований.

— Ты опять употребляешь метафоры?

— "Жена"? Жена настоящая, мы связаны священной клятвой. "Самоубийство"? Да, наверное, метафора. Наяву она мертва — её мозг находится в поддельной компьютерной грёзе, и никакие новости о настоящем мире туда не доходят — более того, из памяти вырезаны все прошлые знания о реальности. Я не знаю способа её пробудить, и никакого пароля она не оставляла.

— Да, аристократик, это метафора. Даже сейчас — для самых бедных — смерть не приключение, которое можно сымитировать на специальной установке забавы ради, а в прошлом она для каждого была окончательной. Но мы отвлеклись. Что дальше случилось, я знаю. Чтобы опасность межзвёздных полётов миновала, миллионы жителей Золотой Ойкумены согласились забыть всё вместе с тобой, а несогласных Коллегия давила, подкупала и запугивала. Чем больше людей соглашалось на редактуру, тем тяжелее становилось тем, кто стирать память не хотел — у них оставалось всё меньше друзей. В конце тебя помнили только те, кто на праздник попасть не смог, или не захотел. Тебя очень многие ненавидели, до того, как забыли — ведь из-за тебя им пришлось кромсать память.

— Интересно. Я о них и не задумывался.

— Давление Наставников на малоимущих гораздо тяжелее, они такой общественной силе сопротивляться не могут. Перед праздником стеснённые в средствах жители Ойкумены тебя определённо недолюбливали.

— Да, я даже встретил одного из таких. Старика. То есть человека, биохимические системы которого претерпели энтропический распад — седой, с окостеневшими коленями. Он намекнул, что Фаэтон Радамант не тот, кем себя считает — я не тот, кем себя считаю. Не знаю, кто этот старик был, но вот он мои привычки — манеру одеваться, настройки фильтра ощущений — знал слишком хорошо. Он хитростью скрылся из моего восприятия. Так всё и началось.

Я отключил фильтры, но вместо старика нашёл бесформенного амёбоида в меняющем форму скафандре — отшельника с Нептуна. Он представился первым, назвался Ксенофоном. Я знал немало нептунцев, я с ними корабль строил, но этот оказался самозванцем. Пытался уговорить меня восстановить память.

— Зачем?

— Думаю, чтобы завладеть кораблём. Среди нептунцев у меня были заказчики, партнёры — даже друзья. Они откуда-то раздобыли денег и выкупили мои долги у Пэров, так что в случае банкротства корабль переходил не к Пэрам, а к ним. В это время Ксенофон управлял остальными нептунцами. Посредник, видите ли, держал корабль под внешним управлением…

— Что это значит?

— В залоге. Он им распоряжался, ведь я неплатёжеспособен.

— Понял, продолжай.

— Ксенофон прикинулся другом и уговаривал открыть шкатулку воспоминаний и вернуться к старой жизни, что привело бы к исполнению предписаний Наставников — я бы стал банкротом, а корабль, как гарант долгов, перешёл бы к тем, кто эти долги держал — к Нептунцам. Иными словами, Феникс Побеждающий оказался бы в руках Ксенофона, а не у Семи Пэров.

— А это кто такие?

— Если вы знаете Аткинса, которого не каждый историк помнит, то как можете не знать Семерых Пэров?

— Фаэтон, я не верчусь в твоих кругах.

— Ладно. Пэры — тесное собрание самых крупных монополистов, которые договорились сообща сохранять свою власть и богатство. Ганнис с Юпитера, производит суперметаллы; Вафнир с Меркурия, снабжает генераторы антивеществом; Колесо Жизни управляет биосферой; Гелий обуздывает солнечные бури; Кес Сеннек возглавляет Единую Библиотеку Космических Городов и организует среди Инвариантов научные и семантические исследования; Благотворительная Композиция переводит на все языки и форматы; Орфей дарует бессмертие.

— А, эти. Это не монополисты, закон не запрещает с ними соперничать. В мои времена Управляющий Комиссариат ссылал несогласных в поглощающие камеры, и тех между собой делили Композиции.

— Подождите, но Комиссариат распустили в конце эры Четвёртой Структуры. Вы не можете быть настолько старым. Это же тысячи лет до открытия бессмертия!

— Второго Бессмертия. У членов Композиций была совокупная бессмертность. Личности умирали, общий разум жил.

— Вы из Благотворительной Композиции?

— Не настала моя очередь говорить, закончи рассказ. Ксенофон обманом заставил открыть память?

— Да, так и было. Его агент, наряженный клоуном, выслеживает меня.

— Клоун-преследователь? Затейливо.

— Хм. Этому есть объяснение, сэр. Я встретился с Ксенофоном в облике Арлекина, и поэтому он нарядил своего человека в персонажа из той же комедии. Скарамуш — агент — загрузил в меня через ментальность вирус, даже целую вирусную цивилизацию, на самом деле, и он ждёт, пока я снова в неё выйду. Вирус найдёт меня в Ментальности, сотрёт и заменит.

— И Софотеки допустили такое?

— Софотеки не могут понять происходящее. Враг запускает информационные частицы в защищённые системы. Эта технология не из Ойкумены.

— И в прошлом, до Ойкумены, ничего подобного не существовало.

— Я не говорю про прошлое, уважаемый сэр, Я говорю про внешнее. На меня напали пришельцы с другой звезды.

Две головы переглянулись, и даже на лице стервятника явственно читалось недоверие.

— Занятно. С какой звезды? В космосе пока не нашли никакой жизни сложнее одноклеточной, а колония на Лебеде X-l давным-давно ужасно сгинула.

— Они с Лебедя. Нечто пережило крах Молчаливой Ойкумены — враждебный софотек по имени Ничто.

— Похоже на сюжет развлекательного сна. На вздор, — сказал стервятник. — Где доказательства? Ваши хвалёные Софотеки могут взглянуть в мозг и отличить правду от лжи?

— Да, была такая проверка. Она показала, что атака была мнимой.

— И ты считаешь…

— Я считаю, что в проверку вмешались.

— И кто же?

— Очевидно, данные подделал злой вирус.

— Так, аристократик, давай разберёмся. Наше общество может перестраивать мозги по желанию, вплоть до самых глубинных мыслей, желаний, инстинктов и побуждений, и поэтому никакому воспоминанию нельзя верить. Ты помнишь, что на тебя напал несуществующий вирус, созданный несуществующим софотеком из давно погибшей колонии, а проверка показала, что воспоминания поддельные, но ты убеждён, что эта бредовая история случилась наяву, а проверке верить нельзя? Я всё правильно понял?

— Правильно.

— Ага. Просто хотел убедиться, что ничего не упустил.

— История, правда ли она для вас или нет, правдоподобная она или нет, произошла со мной, и я отношусь к ней как к истине, а иначе не могу. Правда или нет, правдоподобно или нет — я завершил рассказ. С удовольствием послушаю вашу историю, если позволите, ибо не представляю, кем вы можете быть.

— Мне не стоит раскрывать нынешнее имя, но раньше меня звали Композицией Воителей.

Фаэтон отшатнулся:

— Невозможно! Их уничтожили две эпохи назад!

— Нет, их распустили. Воспоминания записаны, и во мне их часть.

— Значит, вы изучали Воителей?

— Нет, я сам — Воители. Сколько мозгов достаточно для массового сознания? Тысяча? Сотня? Десяток? Пара? Как по мне, хватит и одного, и это — я, всё ещё член Композиции, пусть даже и последний. Последний участник, но участник когда-то великой силы. Начальствующая над авиацией ветвь разума Восточной Противочародейской дивизии сдалась альтернативно-организованному Соломону Над Душами после Трёх Секунд Ужаса во время битвы за пекинское Сетевое Ядро. Ты вообще историю учил? По лицу вижу, что нет. Они сдались в пре-эпохе 44101, в трёхсотом году Пятой Ментальной Структуры. Я был с ними, я тоже сдался. Договор о перемирии позволил сохранить личности.

— И вы просто так гуляете? Вас не казнили?

— Ты точно плох в истории. Меня держали под землёй, в цементной кисте, столько веков, сколько оставалось жить жертвам бомбардировок по их гороскопам — вместе взятым. Когда срок кончился, Король-Чародей Кореи записал меня в лотерею смерти.

— Лотерея смерти?

— Историки врут. Они говорят — "война началась из-за Сумрака Мозга — практики изменённого сознания Чародеев, позволившей лгать под ноэтической присягой". Вздор. Настоящая причина в том, что масс-сознания просто не понимали Чародеев. Они несовместимы. Композиция Воителей судила строго и неуклонно, без страха и снисхождения, а Чародеи мыслят, перепрыгивая логику, повинуясь чутью или понятию о соразмерности, и для них наказание должно быть поэтическим, должно дополнять преступление, пародировать его, иначе это не наказание вовсе.

Королю-Чародею показалось забавным обречь нас на постоянный страх, такой же, какой вызывали наши налёты, поэтому меня с товарищами отпустили, но перед этим вшили в черепа взрывные заряды. Они срабатывали от радиосигналов, в случайное время, в произвольном месте. Порой для детонации было достаточно сигнала от определённой двери или автонавигатора. Сотню лет прожил только я. Теперь я перевожу чувствительных Глубинных между подводными царствами.

— Какой ужас!

— Это в прошлом. Мои биологические ткани уже много раз сменились, всю взрывчатку удалили.

— Но как вы выдержали постоянную неопределённость?

— Ага. Об этом спрашивает Фаэтон, человек, вознамерившийся вылететь за пределы Ноуменальной Ментальности? Смерть в этом путешествии, соверши ты его, тоже непредсказуема и мгновенна, а потом, когда будут заложены колонии, настолько же могучие, как и мы, повторится война, и смерть нависнет над каждым.

— Люди разумны, такого не будет.

— Разумны? Разумны? Ты, молокосос, войны не пережил. От кого ты прячешься на моём дирижабле? От разумных убийц с другой звезды? От воображаемых врагов? Да брось ты. Ты либо заблуждаешься, либо вовсе спятил, и ни то, ни другое не вселяет надежду в мирное освоение звёзд, — существо раскрыло и захлопнуло клювы. — Мне жаль, что ты провалился так сокрушительно.

Палуба наклонилась, но в комнате без окон было непонятно, как изменился маршрут.

Фаэтон спросил:

— Почему жаль? Ты хочешь новой войны?

— Ни в коем случае. Ужасы войны не описать, но их можно стерпеть, поскольку есть вещи куда хуже. Нет, я хочу не этого.

— Просвяти меня.

— А! Йях! Я жил в конце Четвёртой эры, когда Землёй правили объединения разумов. Не было преступлений, не было войн, грубости. Индивидуальности не было (исключая некоторые области в Европе и Америке). Мир замер, перемен тоже не было.

Пятая эра началась, когда Композиции стали использовать в себе новые виды разумов. Чародеи — быстрые, интуитивные, творческие, проницательные. Инварианты — стойкие перед страхом, страстями и угрозами. Цереброваскуляры — видят со всех точек зрения сразу, понимают сложнейшие устройства с одного взгляда. Мы не могли с ними равняться, а они не подчинялись общей нужде или общему разуму. Но Пятая эра лучше Четвёртой. Правили изобретатели и гении. Чародеи покорили Юпитер наперекор экономическим интересам, Инварианты освоили астероидный пояс наперекор трудностям. Цереброваскуляры, воспринимая мыслительные системы целиком, доказали Единую Ноэтическую теорему, что привело к развитию таких технологий, которые мы, Композиции, и вообразить не могли. Без самоссылающихся формул из пьесы-диссертации Матери Чисел мы бы не построили самоосознающих машин, а без самоосознающих машин мы бы не добились бесчисленных прорывов — в том числе и Ноуменальной математики, проводившей нас в нынешний век Второго бессмертия.

И вот настала Седьмая эра, и опять век неподвижен. Теперь видишь, Фаэтон Нулевой? Взгляни на историю. Если бы жила твоя мечта, война бы началась, даже не сомневайся. Наставники и их ласковый Навуходоносор достаточно умны, и выводы делают верные. Но война может привести к новой, лучшей эпохе. Возможно, Земля, луны Юпитера и все остальные станции сгорят в первую минуту битвы — но выросшие на сотнях, миллионах планет цивилизации оправдают испытанный ужас, и я соглашусь с ними.

Фаэтон молчал. Он не понял, услышал он хвалу или проклятье. Или всё разом.

Но неважно, спор был теоретическим. Наставники победили

— Куда вы меня везёте? — спросил Фаэтон.

— Йях! Вообще истории не знаешь. Одно Цереброваскулярное масс-сознание не поддалось давлению Орфея — ей просто наплевать на вечную жизнь, и поэтому на Земле есть город, не подписавший соглашения Наставников. Старица Моря управляет Протекторатом Океанической Среды с середины Пятой эры, она, как и я, старше Золотой Ойкумены, и она может не обращать внимания на Наставников, поскольку им и в голову не придёт мешать тому, кто заправляет всем планктоном, всеми наномеханизмами в волнах, той, кто следит за теплоулавливающими клетками и отправляет их из тропиков по всем течениям, управляя теплом океана и тем самым пресекая ураганы. Её город называется Талайманнар.

— Сюда меня отправил Гончая! — воскликнул Фаэтон. Теперь он узнает решение, узнает, что задумал сверхразум.

— Разумеется сюда, дурень, — ответил киборг. — Если сброшу тебя где-либо ещё, стану соучастником незаконного проникновения на чужую землю. Почему, по твоему, Наставники мне не помешали? Я тебе не помог. Дураку ясно, что тебе место на Талайманнаре — в эту канаву отправляются все изгои. Больше идти некуда.

Фаэтон почувствовал, что в нём что-то рухнуло. Он лелеял надежды, что Гончая подготовил невообразимо хитрый план, и на Талайманнаре зрело его спасение. Такие мечты помогали ему в бессонные, кошмарные ночи забытья.

Но нет. Он ничем не отличался от прочих изгнанных.

Надежда, конечно, идиотская, но лучше такая, чем никакой. Для жизни нужна причина, а причины жить у Фаэтона больше не было.

По каркасу дирижабля пробежала дрожь.

— Прибыли, — сказал киборг. — Убирайся.

Открылся люк, которого Фаэтон ранее не заметил. За ним виднелись ведущие вниз сходни. Фаэтон заморгал от отражённого сияющего света, вдохнул влажный и свежий тропический воздух, услышал прибой и клики чаек.

— Погоди, — сказал Фаэтон, — если мне не примерещилось, за мной охотятся убийцы с другой звезды, и поэтому единственное место, куда собирают изгоев — то самое место, где меня найдут.

— Мои права старинны, и их уважал даже зародыш Конституционно-Логической формации Федерального Ойкуменического Сотрудничества. Так называемая "дедушкина оговорка" — Ойкумена уважает права и законы, принятые до неё. Любопытно, не так ли? Мой корабль нельзя отслеживать без судебного ордера, и держусь я ниже воздушных коридоров и глаз диспетчеров. Меня знают в Кисуму — уже тысячи лет я летаю в Кито и Самаринду. Любой скиталец и странник знает, что мой дирижабль летает неотслеженным. Понимаешь? Поэтому меня ценят Глубинные — они любят приватность. Пока сам себя не выдашь — не выйдешь в Ментальность, например — воображаемые враги не найдут.

Фаэтон подошёл к люку, но на пороге обернулся и спросил:

— Вы упомянули какую-то вещь хуже войны, такую страшную, что война по сравнению с ней терпима. Что это?

— Поражение.

Из стены вырос манипулятор и выволок Фаэтона за плечо. Тот закувыркался по сходням, руки и колени с треском встретили сетчатый пол швартовочной вышки. Солнце ослепило, и по нему отчалила тень дирижабля. Фаэтон встал и посмотрел вслед улетающему кораблю.

Он снова оказался один.