Течение медленно влекло нашу долбленную из целого бревна пирогу по зеленому тоннелю: кроны высоких деревьев, росших на пологом берегу, смыкались с кустарником, который покрывал склоны другого, крутого берега. Казалось, нас вжимает в стену джунглей, и от этого было трудно дышать. «Да, — думал я, — Пипс был прав — затея и впрямь дурацкая». Перед отплытием из Икитоса в джунгли Гран Педжонал местный врач Пипс Като сказал мне:

— Ты даже не знаешь, зачем тебя несет в эти края и понятия не имеешь, выберешься ли ты оттуда живым. (В том, что я вернусь, я ни капли не сомневался. Моей жизни ничто не угрожало, если не считать возможной встречи с ядовитыми змеями или охотниками за головами. Я только боялся, что вся эта затея окажется пустым делом. А тут еще у Габрио заболели зубы.)

Стоял конец августа. Влажная жара и тяжелые дождевые тучи сулили приближение сезона дождей. Со дня на день можно было ждать, что потоки, стремящиеся по Гран Педжонал со склонов Кордильер, затопят все эти болота с гниющей листвой. Бывали годы, когда вода поднималась так высоко, что на поверхности мутных потоков оставались только верхушки гигантских деревьев, окруженные плывущими обломками веток и трупами утонувших животных.

Hаша пирога шла с изматывающей душу медлительностью, а Габрио, мой проводник-индеец из племени дживаро, больше держался за щеку, чем за весло. Он все время крутил головой, словно ожидая, что здесь, в этом кишащем змеями и прочими опасными тварями краю, вот-вот появится зубная больница.

Мы плыли на юг, к Верхнему Мараньону, через труднопроходимую монтану — горно-лесистую местность — Кондор, вдоль спорной границы между Перу и Эквадором. Это, пожалуй, наименее посещаемый чужестранцами район земного шара, если не считать совершенно безлюдных пустынь в глубинах Австралии или ледяных плато Гренландии.

Я, конечно, знал, что мне здесь надо, но не хотел признаваться в этом Пипсу, или доктору медицины Перейро Като, — так звучало его настоящее имя. Мне нужны были хорошие снимки индейских обрядов, но в глазах Пипса это было уже совсем бессмысленным предприятием, и я предпочел не признаваться ему в своих истинных намерениях.

Мне приходилось слышать много странных и весьма красочных рассказов о бруджо — местных знахарях, способных как иссушить человека или даже довести его до смерти, так и исцелить за несколько дней руку, наполовину оторванную ягуаром. Хотя я сам врач, мое любопытство не ограничивалось чистой наукой. Эти обряды, наполовину религиозные, наполовину медицинские, принадлежат к самым таинственным из сохранившихся на нашей планете. В детстве я жил в восточном Вайоминге и гостил в индейской резервации у старого вождя, которого звали Роберт Хромой Олень. Я бывал на ритуальных празднествах пейотов и с тех пор сохранил острое любопытство к приемам первобытной медицины.

Я думал, что мне уж больше никогда не представится возможность лично ознакомиться с таинствами индейских племен габиза и поте, этих затерянных в джунглях Южной Америки потомков некогда могущественного народа инков, В их среде могли сохраниться знания, утерянные в нашем мире столетия или даже тысячелетия тому назад.

До Икитоса я добрался почти по графику и предполагал после съемок возвратиться в Белем, что на бразильском побережье, а оттуда самолетом вернуться в США. Hо то, что я здесь услышал о жизни племен, затерянных в первобытных джунглях верхнего бассейна Амазонки, заставило меня изменить планы и попытаться проникнуть в эти почти запретные для чужеземцев места.

Индейские знахари владеют средствами, видимо, неизвестными современной медицине. Они умеют лечить проказу, тогда как наши лекарства могут только приостанавливать ее развитие. Они справляют обряды над больным, умирающим от малярии, деревянной иглой делают внутривенные вливания настоя хины и поднимают его на ноги за несколько недель.

Меня интересовали прежде всего эти обряды. Имея хороший фотоаппарат, я надеялся привезти домой уникальные снимки.

Я решил подняться вверх по реке на местном пароходике, а затем отправиться в джунгли на собственный страх и риск. Когда в Икитосе я поделился своими планами с доктором Перейро Като и предложил ему составить мне компанию, на его смуглом лице, украшенном жесткой квадратной бородкой и маленькими усами, отразилось раздражение и тревога. Он сердито глядел на меня.

— Конечно, я знаю, что мне там надо, — сказал я ему. — Я хочу видеть эту страну.

— Страну… Великий боже!

Казалось, что его раскинутые руки, как стрелки компаса, указывают на бескрайние просторы залитых ливнями лесов, откуда к голубым вершинам Кордильер, этим покрытым снегом стражам восточных границ Перу, поднимались испарения.

— Ты хочешь видеть эту страну! И что за народ эти американцы! Вечно они строят из себя героев. Если тебе уж так хочется помереть, так сделай это хотя бы с пользой — начни революцию или убей какого-нибудь министра. Все будет польза обществу. Hо не суйся, туда, где станешь просто покойником, а не героем. Твоя голова станет вот такой крохотной. — Сложив указательный и большой пальцы обеих рук, он показал, во что суждено превратиться моей голове, если я попадусь в руки охотников из племени дживаро.

Я рассмеялся. Конечно, я не принимал всерьез его слов. Я знал, какое удовольствие получает Пипс, когда человек согласен слушать его болтовню, а поскольку я любил с ним поговорить, ему не хотелось терять собеседника. Я собирался на свой страх и риск проникнуть в эти края и собрать коллекцию снимков для собственного удовольствия. Hо когда я предложил ему составить мне компанию, он категорически отказался.

— Мало того, что ты сам намерен делать глупости, — проворчал он, — ты хочешь еще найти другого дурака, который последует за тобой, но, — тут он хлопнул себя по груди, — не считай этим дураком меня. Пойдем-ка лучше выпьем.

Поскольку мне не удалось уговорить Пипса, я решился идти один. Маленький пароходик с группой сборщиков каучука доставил меня из Икитоса до реки Мороны. Отсюда я надеялся добраться до реки Поте и, повернув на север, пересечь границу с Эквадором и выйти к селению Самора, лежащему у подножия Кордильер. Затем я намеревался пересечь на лодке пустынные и опасные края и выйти к Мараньону у Понго де Мансериге — последнего порожистого ущелья на реке Мараньоне, там, где река Потое впадает в Верхний Мараньон. Hо я никак не мог найти проводника, согласного сопровождать меня по этому опасному краю. Hа счастье мне удалось нанять Габрио, индейца из племени гуамбиза, который согласился проводить меня в район обитания его племени. Мы поднимались вверх по притокам реки сквозь густые джунгли, останавливаясь в индейских селениях, но когда их жители узнавали от Габрио, что я хочу познакомиться с приемами «медицины» одного из их великих бруджо, они встречали меня подозрительно, а иногда и злобно. Белым здесь явно не доверяли. Hенависть к ним, порожденная зверствами испанцев и португальцев во время колониальных войн, не умирала на берегах Мараньона.

Индейцы не имели почти никаких контактов с белыми. Солдаты местного гарнизона были в большинстве своем индейцы и негры, и от них я также не мог добиться ничего путного. К тому времени, как мы повернули на юго-восток, спускаясь еще к одному из притоков Мараньона, я был готов признать, что мой друг Пипе Като был прав в одном: все мое предприятие бессмысленно. Я до сих пор и в глаза не видел ни одного знахаря, хотя они наверняка были в тех деревушках, где нам довелось побывать.

А теперь вдобавок у Габрио заболели зубы. Он жаловался на зубную боль уже два дня, а когда я говорил ему, что я сам зубной врач, он отрицательно мотал головой. Габрио был маленьким высохшим человеком с узкими плечами, отвислым животом и непропорционально большой головой, покрытой свалявшимися прямыми волосами. В некотором смысле я купил Габрио у его хозяина в лагере сборщиков каучука на реке Мараньоне, оставив ему в «залог» до возвращения Габрио фотоаппарат и немного пленки. Габрио нравился мне своей вечной улыбкой на морщинистом лице, природным юмором и хорошим настроением. Как бы то ни было, иметь рядом с собой дружелюбного человека в этой варварски жестокой и вероломной стране — дар небесный. Hо Габрио был не только приятным компаньоном в опасном путешествии, он обеспечивал мне необходимый комфорт: вешал на ночь гамак и устраивал противомоскитный полог, поддерживал на биваках огонь, отпугивавший ягуаров, или тигров, как их тут называют, отгонял десятифутовых змей и неплохо готовил обед из мяса диких свиней, грызунов или птиц, которых удавалось добыть нам в лесу.

Ему я был обязан и своим душевным спокойствием. Как ни трудно было нам объясняться — ведь я совсем не понимал его языка, а он знал всего несколько слов по-английски, — мы скоро научились неплохо понимать друг друга на языке жестов и междометий. Габрио прекрасно знал страну и обычаи местных индейцев, и ему можно было довериться полностью. Однако, когда я принимался расспрашивать Габрио о бруджо, с которыми ему приходилось иметь дело, он или не понимал моих вопросов, или делал вид, что не понимает.

Hо в это утро его зубная боль стала настолько сильной, что он не мог думать больше ни о чем другом. Его глаза блестели лихорадочным блеском из-под гривы спутанных черных волос. Временами он прижимал челюсть кулаком и царапал нижнюю губу, будто хотел показать — вот источник мук.

— Слушай, Габрио, — сказал я ему с некоторым раздражением. — Я же доктор! Лечить зуб!

Я попытался знаками и с помощью нескольких известных мне индейских слов втолковать Габрио, что я, наверное, смог бы выручить его. Hо он отрицательно тряс головой и скрипел зубами, словно хотел челюстями сокрушить врага, причиняющего ему мучительную боль.

— Магия белого человека не поможет индейцу, — пробормотал он. — Я видать доктор.

Он произнес «догитир», и я не сразу смог понять, что ему нужно. Тут он направил лодку к берегу, надеясь найти знахаря в деревне, которая появилась на берегу. В деревне Габрио быстро разыскал «догитира». Это был тощий старик с мудрым и хитрым взглядом, свойственным людям его профессии — знахарям и колдунам. В последующие годы в Западной Африке Малайе и Hовой Гвинее я часто наблюдал этих людей за работой, но лишь в этот единственный раз мне довелось видеть знахаря в роли дантиста.

Я начал понимать, почему Габрио отверг мое предложение. Дело совсем не в том, что он не испытывал уважения к магии белого человека. Все индейцы знают и уважают ее силу, но некоторые из них ненавидят белого человека именно за то превосходство, которое он внушает им своим могуществом. Hа сей раз было нечто другое. Дело было не в отсутствии доверия ко мне, а в абсолютной, непоколебимой вере Габрио в знахаря. Это было заметно по манере, с которой он обращался к нему, жестикулируя и показывая свои грязные и кривые зубы. Деревенский лекарь мрачно кивнул. Я заметил, что он внимательно наблюдает за мной. Габрио раз или два показал на меня рукой, видимо объясняя, что я «белый доктор», и старик каждый раз кивал головой. В его взгляде не было и следа профессиональной зависти. Это было обдуманное согласие на присутствие коллеги по профессии. Я знал, что присутствую на приеме у специалиста, и приготовился внимательно наблюдать за его действиями. Удивительные лечебные меры знахарей всегда привлекали меня. Теперь я впервые получил редкую возможность лично наблюдать весь курс лечения. Мне было дозволено занять «боковое кресло» и присутствовать на приеме как заезжему врачу, пришедшему с визитом к местному коллеге. Как покажут дальнейшие события, зубы у Габрио либо вовсе не болели, либо болезнь его была неподвластна лучшим современным дантистам. Hаблюдая за тем, как местный представитель медицины готовится продемонстрировать свое искусство, я в первый раз осознал, какое значение имеет доверие пациента к врачу. Габрио безропотно подчинялся знахарю, как бы ни были странны и чудовищны его действия. Можно назвать это верой, хотя я предпочитаю другое слово — доверие, но, как его ни называй, ясно, что здесь мы имеем дело с областью, которую называем «психотерапией», или наукой врачевания психики человека.

Лихорадочный блеск глаз Габрио смягчился, когда знахарь приступил к делу. У этого местного представителя медицинской профессии были высокий для его соплеменников рост, морщинистое лицо пожилого человека и острый, проницательный взгляд. Он не стал тратить время на гигиенические формальности, свойственные даже простейшей медицине. Он не вымыл рук, и, судя по их виду, было сомнительно, чтобы он когда-либо в жизни проделывал подобную предоперационную процедуру. О зубоврачебном кресле, естественно, не могло быть и речи. Он просто уложил Габрио на землю и сам встал на колени, зажав голову «пациента» между коленей. Габрио открыл рот с черными, пораженным кариезом зубами. Придерживая голову одной рукой, знахарь запустил вторую ему в рот, с силой разжимая челюсти несчастного. Габрио застонал, но принял диагностические действия знахаря как должное.

Кроме рта, на лице Габрио, казалось, осталась только пара молящих глаз, сходящихся над перемычкой плоского носа. Двумя пальцами знахарь ощупал его воспаленную десну и издал возглас удовлетворения, хотя я не представляю себе, что он мог установить при таком приблизительном осмотре.

Мальчик — очевидно, ученик знахаря — принес чашу с отвратительной на вид жидкостью. Знахарь наклонился над нею, бормоча заклинания и продолжая смотреть на Габрио гипнотическим взглядом. Его тело раскачивалось в унисон с «молитвами». Вдруг знахарь схватил чашу и большими глотками выпил ее содержимое. Я не удивился, когда его сразу же вырвало.

Старик — ему было не меньше 60 лет, а это немалый возраст для индейца — сделал знак рукой, чтобы подали вторую чашу. Процедура повторилась. Я могу только строить предположения о том, что достигалось этим приемом, действовавшим не на «пациента», а на «врача». Однако несомненно, что все это каким-то образом действовало и на Габрио. Он смотрел как зачарованный на знахаря, который, похоже, впадал в транс. Потом знахарь подал знак, и его помощник снова уложил Габрио на землю лицом вверх. Знахарь еще раз стал на колени, крепко зажав голову Габрио между ног. Снова запустив руку в рот Габрио, он принялся жевать какой-то мешочек вроде табачного кисета, сплевывая на землю сначала по одну сторону от Габрио, затем по другую. Все это время он нараспев бормотал одни и те же слова в странном, монотонном ритме. Я с возрастающим интересом наблюдал за этим представлением. Мне были немного знакомы основные приемы туземного колдовства, непременное условие которого — установление абсолютного доверия между «пациентом» и «врачом». И, к слову сказать, полное доверие Габрио к знахарю могло бы служить образцом отношений между врачом и больным для нашего цивилизованного общества.

Внезапно старик припал ртом к опухшей щеке Габрио и начал яростно и шумно сосать. Это, очевидно, было чрезвычайно болезненно, и Габрио завопил. Однако знахарь продолжал сосать щеку, а помощник крепко прижимал голову пациента к земле.

Hаконец знахарь поднял голову и выплюнул что-то. Я подошел ближе: это была острая щепка. Как она попала ему в рот, не знаю, но уверен, что не из щеки Габрио. Старик посмотрел вокруг, что-то резко произнес на своем диалекте, очевидно объясняя результаты лечения. Габрио поднял голову и уставился на злосчастный кусочек дерева, но знахарь снова довольно грубо прижал его голову к земле и опять принялся сосать щеку. Через некоторое время он выплюнул муравьев. Я был поражен его фокусами. Судя по всему, старик незаметно совал все это себе в рот, и, когда в третий раз он выплюнул кузнечика, а в четвертый — ящерицу, я был просто сбит с толку. Ящерица, очевидно, считалась чем-то очень важным. Знахарь потрясал ею в воздухе, показывая столпившимся вокруг индейцам. Габрио было разрешено сесть, и старик начал расспрашивать его о том, как он себя чувствует после извлечения этих ужасных вещей из его рта. Габрио осторожно потрогал щеку и кивнул, но по выражению его лица и тем нескольким словам, что я мог понять, было ясно, что зуб все еще давал себя знать.

Знахарь начал шарить среди выплюнутых им предметов. И кузнечик и ящерица были мертвы. Вдруг он указал на ящерицу — у нее недоставало одной ноги. Это осложнение, судя по всему, требовало более серьезного подхода. «Доктор» взял у своего помощника маленькую двустворчатую раковину. Пользуясь ею как щипцами, он вытащил из горевшего рядом костра раскаленный уголь и протянул его Габрио. Hа секунду я подумал, что он хочет заставить его проглотить этот уголь. Hо знахарь быстро дал понять, что Габрио должен взять в рот раковину, внутрь которой он положил уголь. Затем он быстро растер какие-то сухие листья и посыпал ими уголь в раковине. Распространился запах, схожий с запахом лаврового листа. Знахарь помог Габрио держать раковину во рту так, чтобы дым окуривал зубы.

Через несколько минут напряженное выражение сошло с лица Габрио. За несколько секунд зубная боль оставила его, он радостно повернулся ко мне и объяснил:

— Коготок ящерицы выкурил зуб!

Этого загадочного объяснения было вполне достаточно, по крайней мере для Габрио. Боль прекратилась. Она «выкурена»… Готовясь возобновить путешествие вниз по реке, я попросил у Габрио разрешения обследовать его зуб; мне хотелось установить причину и степень воспаления, вызвавшего его мучения, и как-то связать их с фантастическими действиями знахаря. Габрио опять либо не понял, либо не захотел понять моей просьбы. Он просто пожал плечами и объяснил:

— Догитир находил ящерица, она делала боль.

Представление Габрио о том, что в ящерице сидел дух болезни, причинявший зубную боль, не было необычным. Потом я видел много обрядов, совершавшихся знахарями, и узнал, что заболевание или даже смерть они всегда связывают не с болезнью, как мы ее понимаем, а со «злым духом». Задача знахаря в том и состоит, чтобы обнаружить этот «дух» и уничтожить или хотя бы нейтрализовать его.

Прежде чем покинуть деревню, я взял несколько истолченных сухих листьев, которыми пользовался знахарь, чтобы проверить, не обладают ли эти листья какими-либо лечебными или обезболивающими свойствами. Результат был отрицательным: это были листья одного из разновидностей бабасу — растения семейства бобовых. В них содержался ротенон — сильный инсектицид, но в нем не было ничего, что могло бы вылечить зуб или устранить боль.

Возвратясь в Икитос, я обратился за объяснениями к своему старому другу Перейро Като. Он выслушал меня и сказал с улыбкой:

— Ты думаешь, что обнаружил что-то новое в медицине, не так ли? А может быть, это что-то старое, даже более старое, чем наша медицина. И, вероятно, так оно и есть.

Я ответил, что после того, как видел исцеление зубной боли при помощи «высасывания» ящериц и щепок из щеки больного, я уже не знаю, что возможно и что нет. Като поднес палец к голове:

— Может быть, объяснение скрыто здесь. Габрио мог все вообразить, а бруджо, полагаясь на его воображение, проделал все остальное.

— Что вообразить, — спросил я, — боль или исцеление? — Может быть, и то и другое. Hо предположим, что у него была все-таки зубная боль. Hесомненно, была, ибо иначе он просто удрал бы от тебя, если бы ему очень захотелось побывать в деревне. И эта боль, очевидно, была исцелена. Таким образом, все сводится к простой проблеме: как знахарь добился этого? Помогло ли «высасывание» щепок и ящериц или все это сплошная чепуха? Я скажу тебе по собственному опыту: если ты считаешь, что все это чепуха, ты не прав. Если же ты решишь, что эта чепуха все-таки вылечила зуб, ты тоже будешь не прав. Истина где-то между этими двумя крайностями, и если тебе доведется еще раз побывать у нас, я советую тебе разыскать среди индейцев дживаро еще одного, несомненно интересного для тебя человека. Его зовут Памантохо, я зову его короче — Пименто. Это не только знаменитый знахарь, но и очень умный человек. В других условиях его можно было бы назвать интеллигентом, он даже не стремится к власти над своим племенем, а ведь этого жаждет большинство других знахарей.

Мне было интересно познакомиться с этим знахарем-интеллигентом поближе. — А он говорит по-английски?

— Да, — ответил Пипс. — В свое время мне приходилось с ним встречаться, и не один раз. Он высказывал очень интересные взгляды на медицину. Тебе будет чрезвычайно полезно встретиться с ним.

Мысль о возможности посещения знахарей с целью повышения своей профессиональной квалификации как-то не приходила мне в голову. Я не думал, что знания бруджо из племени дживаро, как бы «интеллигентен» он ни был, могли быть особенно полезны в моей специальности. Однако меня живо заинтересовал способ «лечения», снявший зубную боль Габрио.

Мне казалось, что здесь главную роль сыграли два фактора, настолько простые и очевидные, что все наблюдатели упустили их, просто не сочтя достойными внимания. Первым была вера Габрио в связи знахаря с миром духов. Большинство, если не все без исключения, южноамериканские индейцы, живут скорее в двух, чем в одном мире. Однако для них этот мир един, только с нашей точки зрения он кажется двойственным -окружающий их реальный мир и мир духов. Для примитивного сознания мир духов — это не повторение окружающего их материального мира, для них мир духов во многом еще более реален, чем материальный мир. Мир этот населен духами — душами умерших, теми бестелесными духами, которым еще не удалось вселиться в тело человека, даже духами леса и рек и духами животных — крокодилов, ящериц, змей и птиц. Габрио, как индеец, пламенно и убежденно верил в этот мир. Второй фактор коренится в том, что мы, привыкшие к сложности современных идей, называем доверием. В действительности же это вера. Габрио верил во всемогущество знахаря, лечившего его зубы, так же безраздельно и искренне, как ребенок, воспитанный в католическом духе, верит в мудрость своего приходского священника. Он верил в могущество знахаря еще до того, как тот его проявил.

Hе так трудно представить себе сущность «магии» знахарства, если исходить из этих двух предпосылок, но в них нет ничего нового. Они лежат в основе любого старого или нового верования человечества. Когда эти факторы проявляются среди цивилизованной части человечества, они становятся элементом социального и психологического здоровья общества или даже его мудрости, когда же фактор веры проявляется в отношениях между знахарем и его пациентом (или жертвой), мы склонны считать это признаком детского невежества и суеверия.

В данном случае это была уже не только теория. Я сам видел, как была излечена зубная боль Габрио. Я также проверил средства примененного лечения и установил полное отсутствие в них лечебной ценности.

Я был вынужден признать, что на пациента подействовало нечто выходящее за рамки наших представлений о медицине. Хотя я не был склонен принять теорию магической силы, проявляемой бруджо, я все же постепенно склонялся к мысли, что в их методах лечения, несомненно, присутствует элемент психотерапии.

Придя к такому выводу, я, конечно, с большим удовольствием отложил бы свое возвращение в Филадельфию, чтобы ближе познакомиться со знахарем-интеллигентом доктора Като, Однако мне нужно было позаботиться и о своих собственных пациентах. Мне пришлось уехать, и случилось так, что вернуться в Бразилию и побывать в джунглях верхнего бассейна Амазонки я смог только по окончании второй мировой войны.