Энджи появилась у нас в тот же день, когда о своем уходе объявила Одри, моя партнерша. Мы выступали вместе в первом составе, а потом Одри предложили контракт в Цирке Дю Солей. Каждый из нас, наверное, мечтает о таком предложении. Одри, как — я уверен — многие, ходила на кастинги, рассылала резюме с прикрепленными видео, и вот ей повезло. Ей сделали предложение, от которого не отказываются. «Представляешь, — делилась со мной Одри, — Монреаль, стажировка, а потом мировое шоу». Я кивал и радовался за нее. Сам я из семьи циркачей и вырос в бродячем цирке, нигде не задерживался больше чем на пару месяцев, к десяти годам исколесил в нашем старом трейлере всю страну с юга на север и с запада на восток. Я учился в цирке, рос в цирке, получал цирковые представления о мире. Английскому нас учил шпрехшталмейстер, высокий статный мужчина по имени Кевин. В нем было метра два роста и при этом он был здоровый, как буйвол. На манеже, во фраке и бабочке он выглядел одновременно нелепо и угрожающе. На уроках никто не решался спорить с ним или плохо себя вести. Литературу преподавал режиссер, престарелый ирландец Патрик Фергюсон. Между представлениями он часто прикладывался к бутылке, поэтому литературу мы изучали урывками и многое пропускали. Благо, было время читать самому, и была цирковая библиотека, которая регулярно пополнялась новыми книгами из библиотек городов, в которых мы давали представления. О возврате книг никто никогда не думал. Строго говоря, мы почти открыто воровали их, присваивали, а взрослые закрывали на это глаза. Математику преподавал иллюзионист Лайнел Митчел, выступавший под псевдонимом Мистер Чудо. Математику все цирковые дети знали плохо. Лайнел был рассеян и забывчив. Он редко проверял домашние задания и больше думал о том, как бы поэффектнее достать из шляпы кролика. Школьные занятия проходили прямо на манеже, где мы рассаживались полукругом и вкушали знания, ловя время между выступлениями и репетициями. Постоянный запах опилок и животных запомнился на всю жизнь. Так пахла моя школа. Никаких парт, никаких спортивных команд, никаких экзаменов. Это только представляется: цирк, яркие разноцветные шатры, развешанные всюду светящиеся гирлянды, романтика и красота. На самом деле: небольшой парк довольно старых трейлеров, в которых передвигаются и живут артисты, главный шатер для выступлений, два маленьких — для репетиций и собраний. Шатры, сколько помню, никогда не были яркими и цветными. Серые, выгоревшие, потерявшие даже примерный изначальный оттенок, с разводами от дождей и грязи. В иллюминации, что развешивалась на территории, всегда горела от силы только половина лампочек. Кто-то постоянно вынужден был подкрашивать их, чтобы создавать иллюзию праздника. И вечное жужжание генераторов. У меня никогда не было друзей за пределами цирка, да и в самом цирке тоже. Я был сыном клоунов — не самая завидная судьба. Отец временами выпивал и тогда вел себя очень глупо, то спотыкался и падал в грязь прямо у всех на виду, то запутывался в канатах или гирляндах, то опрокидывал на себя сироп для сладкой ваты. Из-за него меня дразнили. Мама, очень громкая и яркая на манеже, в жизни была всегда тихой и невзрачной полноватой женщиной. Про нее иногда цирковые мальчишки говорили что-то обидное, тогда я ввязывался в драки. И все это в веренице бесконечных переездов. Нет, я насмотрелся на кочевую жизнь, поэтому заманчивые перспективы даже Цирка дю Солей меня не привлекали.

Грэм поздравил Одри с маской театральной печали на лице и тут же представил труппе Энджи. Она стояла на сцене в тусклом свете рабочих софитов, хрупкая, такая растерянная и смущенная. Невысокого роста, с длинными светлыми волосами, струящимися по плечам, эта девочка походила больше на напуганного олененка, на существо из другой вселенной. Она совершенно не была похожа ни на одну из наших актрис, всегда уверенных, знающих себе цену. Одета Энджи была в легкие спортивные штаны и обтягивающий топ — все белое, от чего она буквально светилась.

— Не буду юлить, — продолжил заранее заготовленную речь Грэм, — Мы с Энджи репетировали. Одри предупредила о своих планах заранее, я был расстроен, и тут так кстати появилась эта хрупкая, но чрезвычайно талантливая девушка! — он по-приятельски обнял новенькую. — Она удивительная! Принимайте ее в семью, расскажите все, помогите освоиться. У нас есть пара месяцев на репетиции. Ванесса, ты теперь в первом составе с Нилом, а Чак берет шефство над Энджи.

Сезон уже закончился, впереди были два с половиной месяца каникул, большую часть которых мы все проводили на репетициях и тренировках, но по две недели заслуженного отпуска полагалось каждому. Кто-то уезжал навестить родителей, кто-то планировал отдых на Гавайях или в Европе. Как правило, у всех поездки были распланированы заранее, и Чак справедливо возмутился.

— Я лечу в Африку, Грэм, — протянул он довольно громко со своего места в первом ряду. — Кататься на серфе. У меня все распланировано! Вылетаю на следующей неделе, так что пока не смогу взять ее под крылышко.

— Я вообще-то тоже на каникулы еду в Париж к родителям, — поддержала его Ванесса.

— Ладно, ладно, — согласился Донс. — Никто не собирается лишать вас законного отпуска. Отдыхайте, потом возьмемся за репетиции. У меня есть пара задумок, несколько новых элементов для грядущего сезона, но не буду вас грузить сейчас, — и он посмотрел на меня. — А ты, Нил, тоже валишь куда-то на каникулы?

— Да нет, — пожал я плечами.

Мои предки наверняка колесили по Америке, из одного захолустного городка в другой. Я не хотел им мешать, вносить в их хаотичную цирковую жизнь свои порядки. Навещу их на Рождество — думал я. Мне хотелось остаться в городе, может, побродить по квадратам Нью-Йорка просто так, без цели, пока будет время. Хотелось понаблюдать за людьми, посидеть в парке, почитать и, в конце концов, сделать ремонт в своей квартире. На все это катастрофически не хватало времени с репетициями и выступлениями. «Феникс» забирал все наше время, не оставляя шансов на продолжительную личную жизнь. Кстати, личной жизнью тоже, в основном, занимались на каникулах: снимали проституток или затаскивали в постель сексуальных поклонниц. Все до предела прозаично. У меня не было четких планов, и, наверное, поэтому я с легкостью, не раздумывая, согласился на предложение Грэма.

— Поработаешь пока с Энджи? — спросил он осторожно, как умеет хороший менеджер, говоря о сверхурочных.

— Без проблем, — ответил я.

Энджи посмотрела на меня и улыбнулась с такой искренней благодарностью, что я смутился.

— За двойную плату, естественно, — уточнил Грэм.

Следующие две недели мы должны были провести с новенькой практически одни, отрабатывая номера. Она тренировалась раньше, я помнил слова Донса, но меня сразу поразило, насколько Энджи была способна и талантлива. Именно талантлива, потому что отработать акробатические упражнения, выстроенные в цепочку, гораздо легче, чем прочувствовать их и превратить в произведение танцевально-гимнастического искусства. Одри была великолепна в этом, но Энджи… С этой девушкой все было совершенно невероятно. С первого дня она показала такой класс, что я просто глаз оторвать не мог от ее движений, не то что присоединиться. Когда мы впервые отрабатывали парные номера, я как будто чувствовал странное тепло, исходящее от нее. Из нее буквально фонтаном била энергия, которая могла снести с ног. Странно, невероятно, но отрицать этого я не мог. Энджи с какой-то непостижимой легкостью выполняла все трюки, даже самые сложные. Она была похожа на податливое перышко, и тело ее послушно слушалось моих рук, словно я был ветром.

— Сколько ты тренировалась с Грэмом и Одри? — спросил я на третий день, когда мы закончили.

— Месяца два, — она пожала плечами. — Я тренировалась, в основном, одна. У Одри не было времени. Она дала мне видеозапись, и я просто повторяла. А мистер Донс иногда приходил посмотреть. Он снял мне студию неподалеку.

— Ты хочешь сказать, что сама все это так отшлифовала? — я был изумлен.

Самые сложные моменты давались Энджи легко, как будто она всю жизнь исполняла эту роль, а ей было-то всего…

— Сколько тебе лет? — спросил я.

— Уже совершеннолетняя, — смущенно ответила она.

— То есть, двадцать один?

— Ну да. А почему ты спрашиваешь?

— Ты очень талантлива, Энджи. Ты с легкостью делаешь то, чему Ванесса, например, училась долгие месяцы.

Я говорил серьезно, даже с опаской. Эта новенькая вполне могла выбить Ванессу из первого состава — нужен был только шанс. Но я тогда еще совершенно ничего не знал об Энджи Сапковски. Мы общались только на репетициях, причем тренировалась она больше меня. Появлялась раньше и оставалась, когда я прощался и уходил домой. Сразу я понял одно — Энджи жила акробатикой и танцами. Даже в большей степени танцами, потому что все ее движения были одним прекрасным танцем.

Однажды я задержался с утра. Хотя задержался — мягко сказано — я просто появился в «Фениксе» к обеду. Грэм был в отъезде, и я позволил себе всю ночь красить стены в квартире, почти не спал и жутко устал. Я думал, может, нам с Энджи просто поболтать, выпить где-нибудь кофе и разойтись, пожелав друг другу приятных снов.

Я вошел в зал и увидел Энджи на маленькой площадке на вершине высокого шеста — она отрабатывала сольный номер «под куполом» — танец на крохотной платформе. Она подлетала, держась за два спущенных с потолка куска ткани и мягко приземлялась. Я застыл на месте, завороженный ее плавными движениями. Меня обуяло странное чувство — как бывает, когда боишься спугнуть красивую бабочку, которая опустилась на цветок: и хочется подойти ближе, чтобы рассмотреть, и понимаешь — малейшее движение разрушит гармонию. Наблюдать за пластичным танцем Энджи было невероятным удовольствием. И это при том, что сам танец я видел сотни раз и знал наизусть каждый поворот головы. Однако любопытство юного любителя бабочек взяло вверх — я обнаружил себя и прошел на первый ряд. Энджи заметила меня, улыбнулась, остановилась и ловко съехала по пилону. Только тогда я понял, что она работала без страховки.

— Ты с ума сошла? — очень строго заговорил я, поднимаясь на сцену.

— Что-то не так? Я ошиблась? Было плохо? — Энджи казалась растерянной.

— Как тебе в голову пришло!

Я подошел к пульту на стене за кулисами, нажал кнопку, и с потолка спустился страховочный трос с карабином. Я резко схватил его и показал Энджи. Это было в самом деле безответственно. Совершенно одна во всем театре и без страховки «под куполом». Сумасшедшая — подумал я тогда, даже не осознавая, насколько был прав.

— Как ты додумалась вообще! Если Грэм узнает, он убьет тебя.

— Не говори ему, пожалуйста! — Энджи выглядела так, словно только что поняла, что совершила страшное преступление.

— Ты понимаешь, насколько это опасно!

— Не волнуйся! — она теперь стала меня успокаивать, потому что я завелся. — Мне эта страховка все время мешает. Мне лучше без нее…

— Ты с ума сошла! Что значит лучше без нее!

Мы договорились тогда закрыть эту тему и сохранить инцидент в тайне. Энджи пообещала, что такого не повторится, но я не очень-то поверил ее обещанию.

Когда все вернулись с каникул, и мы сделали первый общий прогон после нескольких дней тренировок, я увидел страх в глазах Ванессы. Это было так очевидно, что она никак не могла его скрыть. Ванесса танцевала в этом шоу, хоть и во втором составе, уже несколько лет, а Энджи теперь на голову превосходила ее в легкости и точности движений. Возможно, рядовой зритель никогда бы не заметил этого, но для всех нас, включая Грэма, разница была очевидна.

— Ну и как эта новенькая? — спросила Ванесса, стараясь выглядеть как можно более отрешенной и беспристрастной, когда мы после тренировки расселись в зале в ожидании Грэма, который хотел познакомить нас с некоторыми изменениями в программе.

— Ты видела, — ответил я спокойно, понимая, что Ванессу это взорвет.

— Да, — хмыкнула она. — Ну а ты сам что скажешь?

— Она очень талантлива.

Хорошо, что появился Донс, и мне не пришлось быть первым, кто сообщил бы Ванессе, что ей стоит опасаться этой новенькой. Энджи сидела в стороне от всех. Она ни с кем еще не успела подружиться, а уже, похоже, нажила себе врага. Как всегда скромная и застенчивая, как будто не в своей тарелке, она что-то рисовала в блокноте. Грэм начал издалека. Он умел это: чтобы не сообщать, что кто-то переходит во второй состав или покидает самую кассовую постановку, он создавал обстоятельства, при которых все складывалось как будто само собой.

— Мы тут подумали, — начал Донс. — В «Посреди войны» надо бы уже внести какие-то заметные изменения. Скажем, усложнить ключевые парные номера, ввести новые элементы. Скажем, канат. У нас ни одного номера нет на канате. А почему? Народ клюнет — это зрелищно! Мне видится это после сцены сражения, прямо перед парным номером под куполом, — он говорил очень воодушевленно, из чего было понятно, что все уже давно решил. — Ванесса, — обратился Грэм к не успевшей еще свыкнуться с ролью примы моей партнерше. — Как ты с канатом?

— Никак, — растерянно пожала плечами она и недовольно фыркнула.

— Очень жаль, конечно, — театрально вздохнул Донс. — Надо будет что-то придумать… Потому что вот, например, Энджи отлично работает на канате.

Ванесса раскрыла рот от удивления и побледнела от злости, а режиссер продолжил.

— Мы тут кое-что обсудили с Энджи, — он жестом вызвал ее на сцену. — Строго говоря, это ее идея с канатом. Просто сногсшибательно!

Пока новенькая поднималась, Грэм нажал несколько кнопок за кулисами, и над сценой появился натянутый по всем правилам безопасности канат и страховочный трос. Энджи готовилась показать, что предложила Грэму, но и без выступления было уже вполне ясно, что Ванессе придется подвинуться.

— А испуганный олененок-то резвый, — шепотом сказал я сидящему рядом Альберту, который исполнял в постановке роль моего главного врага.

— И похоже, с острыми зубами, — согласился Альберт.

Я был поражен, как неожиданно и стремительно случилась рокировка. Кто такая была эта Энджи Сапковски, что только появившись в труппе, сходу вскарабкалась в первый состав, буквально столкнув с пьедестала Ванессу, которая так долго ждала своего звездного часа! Маленькая хрупкая девочка, смущенная и застенчивая, так лихо и легко подвинула стервозную и напористую Ванессу. Что чувствовала в тот момента сама Ванесса, я даже не решался представить. Но Энджи на канате была великолепна. Этого нельзя было отрицать. Она не выполняла акробатические движения — она буквально танцевала, подпрыгивая и приземляясь так, словно никакого каната не было, словно она двигалась по сплошной ровной поверхности. Я такого раньше не видел.

— Да она не человек! — прошептал мне прямо в ухо Альберт. — Черт возьми, ведьма просто!

Восхищение охватило всех. Энджи сорвала аплодисменты. Не аплодировала только Ванесса. Ничего не надо было говорить. Все всё поняли. Но в обязанности Грэма входило официально сообщать о всех перестановках. Второй состав с Чаком и Ванессой теперь должен был представлять упрощенную программу, а значит, буквально забыть о славе. Либо Ванессе пришлось бы осваивать канат, но танцевать на нем так, как это сделала только что новенькая, в ближайшие лет пять ей не светило.

— Ванесса ее разорвет! — хихикнул Альберт слишком громко.

— Да пошел ты! — выпалила Ванесса, резко встала и быстрым шагом удалилась в раздевалку.

Мы начали репетировать новую версию «Посреди войны», историю любви молодого принца и принцессы двух враждующих королевств. У меня появилось несколько сложных элементов, но я справлялся. К тому же, работать с Энджи было невероятно просто. Она легко двигалась, легко шла на компромиссы, никогда не срывала репетиции, прислушивалась к каждому слову. Свои предложения высказывала крайне редко и осторожно. И почти все они оказывались очень полезными. Даже с Одри у нас не получалось такого крепкого тандема. И это учитывая тот факт, что вне репетиций мы совершенно не общались с Энджи. Надо признать, она была странная. Как ни пытался, я не смог найти общих тем для разговоров. Кино она не смотрела, книг почти не читала, у нее не было странички в фейсбуке, она не интересовалась театральными и цирковыми постановками. Все, чем она занималась, кроме тренировок, это рисовала что-то в своем блокноте и слушала музыку.

— Цирк дю Солей, это очень здорово, да? — как-то робко спросила Энджи, когда мы в разговоре с Чаком и Альбертом вспомнили Одри.

Альберт от такого вопроса запрокинул голову к потолку и зажмурил глаза, стирая грань между восхищением и возмущением. Чак закрыл лицо ладонью и покачал головой.

— Ты притворяешься что ли? — раздраженно спросил он. — Ну сколько можно строить из себя эльфа!

— Я просто не очень в курсе, — тихо произнесла Энджи, опустив голову и как обычно спрятав глаза.

Я не смог сдержать улыбку. Меня смешил не вопрос, а диссонанс ответов и интонаций. Раздражение Чака против невероятной, непробиваемой искренности новенькой.

— Это очень круто, Энджи, — я даже приобнял ее, такой она казалась наивной и беззащитной перед циничным взглядом Чака.

Она не притворялась, потому что в этом не было смысла. Не было смысла выставлять себя полной идиоткой перед всеми в ситуации, когда тебя и так ненавидит добрая половина труппы. А Энджи действительно недолюбливали. Ей не доверяли. Ее, возможно, побаивались, ведь никто никогда не мог сказать, что у нее на уме. Она была не от мира сего, была странной, как будто аутичной, но беспрекословно следующей предписаниям режиссера. По мере приближения открытия сезона, я начал ловить себя на мысли, что во время совместных номеров мы как будто сливаемся с ней в одно целое, начинаем существовать и двигаться как единый организм. Это невероятное чувство, ради которого я спешил на репетиции как никогда раньше. Я ждал момента, когда мы с Энджи возьмемся за руки и поднимемся под потолок. Самые сложные поддержки удавались с легкостью. Она вписывалась в мои движения, как идеально подходящий кусочек пазла. Ни с кем никогда мне не было так легко и комфортно работать. И в то же время вне репетиций мы оставались с этой странной девушкой безнадежно далеки друг от друга. Мы даже почти не разговаривали, а все, впрочем, не очень настойчивые попытки вытащить Энджи в кафе или в клуб заканчивались неудачно. Она парила где-то в облаках, на известных только ей одной высотах, куда никому из нас, увлеченных собой и праздной жизнью между репетициями, не было входа.

Ванесса, а вслед за ней и многие другие, не упускали возможности поддеть или оскорбить Энджи, практически переступая через правило запрета открытых конфликтов. И хотя на конфликт Сапковски вывести было невозможно — она всегда оставалась улыбчивой и приветливой — в ее сторону иногда летели очень крепкие выражения. Но на этом нарушение всех строгих правил только началось. Удивительно, насколько маленькая хрупкая девушка могла размыть своим мягким характером жесткие границы, которые Грэм Донс сохранял непреступными в течение многих лет.

Помню, как он вызвал меня к себе и сходу, без прелюдий, выложил предложение, которое было больше похоже на вылитое на голову ведро ледяной воды.

— Нил, как ты смотришь на то, чтобы сделать эпизод под куполом без страховки?

— Что? — я вытаращил на него глаза. — В смысле?

Честно признаться, я даже не понял, что он имеет в виду.

— Не ты, — успокоил Донс. — Я про Энджи. Ты, как прежде, будешь закреплен за ноги, с ней — сцепка за руки, но она будет без страховки, — предваряя мои возмущения, он спешно начал объяснять. — Она потрясающе работает на канате без страховки. Мы начинали, конечно, с малой высоты… Внизу установим батут, так что падение не грозит ничем серьезным. Но канат канатом… А если танец в воздухе будет без этого троса… — он мечтательно закатил глаза. — Ты представляешь, Нил, как взлетят рейтинги!

— Ты спятил что ли, Грэм? — серьезно спросил я.

— У нас есть время для репетиций! — быстро затараторил он. — Это безопасно! Я все продумал. Просто уберем трос. Заменим его батутом. Никогда не было никаких заминок! Вы будете сцеплены за руки, ты же…

— Ты совсем двинулся? — громче и настойчивее повторил я. — Слава славой, но ради рейтингов подвергать молодую девушку опасности!

— Да нет никакой опасности! — убеждал Грэм, а я все не мог представить, кто же убедил его. — Батуты все компенсируют! И как мы раньше до этого не додумались…

— Не додумались, потому что никто в здравом уме на такое не пойдет!

И тут я осекся.

— Она сама предложила, — подтвердил мои мимолетные догадки Донс. — Ты не представляешь, как она хороша на канате без страховки! Я уверен…

— Хватит! — бесцеремонно прервал я. — Энджи сумасшедшая. Это все уже поняли, и я не знаю, как ей удается так ловко вкладывать тебе в голову свои безбашенные идеи! Но знаешь, если она выскользнет у меня из рук и сломает себе шею… Нет, спасибо, я не хочу потом остаток жизни провести на антидепрессантах, чувстве вины и страховых выплатах.

— Ты ни за что не отвечаешь, — уговаривал Донс. — Мы подпишем все бумаги, что ты не несешь ответственность, что все в курсе, и Энджи тоже…

— Что тоже? — уже раздраженно говорил я. — Я держу ее! Я ловлю ее с этого долбанного каната на высоте нескольких метров! Не ты, Грэм, с твоими вшивыми рейтингами, а я! И как бы сумасшедшая Энджи ни держалась на канате, меня очень успокаивает этот страховочный трос, пристегнутый к ее поясу. И я получаю несказанное удовольствие, когда сам лично проверяю карабины перед началом выступлений. И не надо мне рассказывать про батуты!

— Мы снизим высоту, — продолжал, как одержимый Донс, — в два раза, а твою зарплату в два раза поднимем. Нил, в два раза! — повторил он настойчиво. — Давай просто попробуем пару репетиций. На малой высоте. Просто попробуем.

То ли я был настолько жадным, то ли Грэм умел уговаривать, но мы пришли к соглашению и уже на следующий день начали репетировать без страховки.

Энджи танцевала на канате, который теперь едва поднимался над полом, потом, как было положено по сценарию, прыгала в мои объятия. Поддержка, разворот, пара движений, нас поднимал механизм, и я оказывался висящим вниз головой, держащим партнершу за руки. Крепкие лямки соединяли нас. И больше ничего. Уже в первый раз я почувствовал ее взгляд, такой свободный и уверенный. Как будто она держала меня глазами, а не я ее за руки. Она смотрела на меня снизу вверх, и я забывал о любых рисках. Это было невероятно. С самого начала — как гипноз. Абсолютное доверие. Совершенный комфорт. Иллюзия безупречной безопасности. Мы держались друг за друга глазами, и это казалось прочнее и надежнее любых тросов. Энджи была великолепна. День за днем канат поднимался все выше. День за днем она все свободнее танцевала на нем, разбегалась и оказывалась в моих руках.

— Это просто бред какой-то! — негодовала в очередной раз Ванесса.

Она отработала тренировку, и теперь мы сидели в компании нескольких девушек и парней из массовки. Здесь же, рядом были, и Альберт с Чаком, и другие артисты. Далеко была только, как всегда, Энджи. Она сидела на краю сцены, скрестив ноги, и что-то рисовала в блокноте, не обращая внимания на происходящее вокруг.

— Нил, — Ванесса буквально дергала меня за руку. — Как ты-то согласился на это безумие! Ну я могу понять, что эта дурочка ненормальная загипнотизировала своими большими наивными глазками Грэма, но ты!

— Скажем, Грэм мастер убеждений, — ответил я в надежде закрыть тему.

— Боже! — Альберт подошел и, наклонившись надо мной сидящим, заглянул мне в глаза, — Сколько же этот алчный тщеславный ублюдок заплатил тебе?

Я улыбнулся. Обсуждать зарплаты и премии никогда не входило в наши привычки. Но, как я уже заметил, все правила нарушались и перекраивались беспощадно.

Ванесса метнула яростный взгляд на как обычно умиротворенную Энджи, вдруг вскочила, подошла к Сапковски и вырвала у нее из рук блокнот.

— Что ты там все время карябаешь! — завелась она. — Бесит просто!

Ванесса подошла к нам, демонстрируя рисунки Энджи.

— Я же говорю, она сумасшедшая! — продолжала Ванесса, приводя в качестве доказательств изрисованные линованные страницы.

А там всюду были только ангелы. Сплошные ангелы и крылья. И еще часто повторяющаяся фраза: «Ангелы не падают». Могло бы сойти за дневник маньяка, если бы не было так красиво. Все стали передавать друг другу блокнот, листать, разглядывать рисунки и надписи.

— Бред какой! — фыркнула Ванесса.

— Чушь собачья, — поддержал Чак. — Паранойя!

Я посмотрел на Энджи. Она стояла там же, в стороне, закусив нижнюю губу и ровно дыша. Она смотрела, как ребята кидают друг другу ее блокнот и не говорила ни слова. Но весь вид ее буквально кричал, умолял вернуть ей личную вещь. Она была похожа на обиженного затравленного ребенка. Я не мог оставить ее в таком состоянии. Еще бы, ведь полчаса назад держал за руку в паре метров от пола. Я встал, выхватил блокнот у Альберта и быстро вернул его Энджи.

— Спасибо, Нил, — тихо произнесла она и посмотрела на меня тем же взглядом, который не давал ей упасть во время нашего номера.

С афишами по всему городу и невероятным талантом Грэма на первое выступление сезона у нас был почти катастрофический переаншлаг. Критики и журналисты расселись на подставных стульях в проходах, на галерке люди даже стояли. Всем хотелось посмотреть на невероятную, загадочную Энджи Сапковски, которая танцевала на канате без страховки. Я волновался. Волновался как-то совершенно по-особенному. У меня потели ладони. Давно не помнил такого. Но все прошло великолепно. Когда Энджи разбежалась и прыгнула ко мне с каната, в зале висела давящая на барабанные перепонки тишина. Можно было почти слышать, как все зрители разом сделали вдох и задержали дыхание. Короткий полет, поддержка — зал разразился громким выдохом и аплодисментами. Потом номер «под куполом», чуть ниже обычного, но не менее захватывающе. Зрители не дышали. А в финале — оглушительные овации, цветы и крики «Браво». Я думал, мы были успешным шоу раньше. Как я ошибался. То, что творилось сейчас, ни шло ни в какое сравнение с любым нашим прежним триумфом. Грэм был на сцене, купался в восхищении публики, обнимал нас с Энджи и что-то шептал ей на ухо. Была пятница. То же самое повторилось в субботу и в воскресенье.

Любой успех «Феникса» был успехом всей труппы без исключения, поэтому после раздачи автографов и коротких интервью воскресным вечером мы собрались в клуб. В один из тех, где всегда были для нас свободные места. Дружеские объятия, поцелуи, вздохи облегчения — неделя подошла к концу, первый и второй состав перемешались, опять не было никаких лидеров. Даже Ванесса поутихла со своей завистью. В здании театра стояла суета и приятный гул, уже расслабленный, без напряжения и волнений. Грэм с растянутой на все лицо довольной улыбкой вальяжно прохаживался по холлу, снова хваля нас, поздравляя и желая хорошего вечера. Только один человек не был воодушевлен предстоящим праздником. Энджи сидела на маленьком диванчике в углу у двери, что вела в длинный коридор служебных помещений, и снова что-то рисовала в блокноте.

— Надо позвать ее тоже! — кивнул Альберт.

— Ну вот еще! — фыркнула Ванесса. — Ей все равно неинтересно.

Я показал жестом, чтобы подождали, и побежал к Энджи.

— Пойдем с нами! — я протянул руку.

Она молча замотала головой.

— Пойдем! — настойчивее позвал я. — Отпразднуем! Это традиция. Мы всегда ходим в клуб все вместе после первых выступлений.

— Я не хожу в клубы, — тихо ответила она.

— Один раз можно! Мы же празднуем!

— Я не пью алкоголь, если ты об этом…

— Не обязательно пить алкоголь! — я взял ее за руку, поднял и потащил за собой. — Пойдем со мной, хорошо? Не со всеми, а со мной. Мне ведь ты доверяешь?

Она кивнула несколько раз и согласилась.

Нью-Йорк встретил нас прохладным ветерком и сиянием ночных улиц. Неоновый свет рисовал всюду буквы и символы, складывая из них мозаики названий. Город дышал паром теплосетей, словно спящий дракон. Мы смеялись, шутили и обнимали друг друга, двигаясь к станции подземки, обсыпанные бликами рекламных огней, как конфетти.

— Пойдемте пешком? — радостно предложила Линда, исполнявшая в шоу танец с обручем.

Все подержали, и наша шумная компания двинулась по тротуару. Мы купались в славе и в любви города. Нью-Йорк принимал нас. Нью-Йорк любил нас, как любит каждого, кто приезжает к нему со стремлениями и надеждами.

Энджи оставалась тихой и задумчивой даже в клубе. Казалось, ее совсем не волновал успех, не кружил ей голову, не опьянял грядущей славой. А ведь это был ее первый сезон в «Фениксе». Первый сезон на большой сцене, насколько я мог понять.

В клубе мы заняли большую ВИП-зону, заказали шампанского, коктейлей, легких закусок и отправились на танцпол. Это тоже было наше место. Место, где мы чувствовали себя как дома. Толпа расступилась. Нас многие знали тут. Мы были настоящими звездами даже в свете стробоскопов. Танцевали, пока майки не пропитались потом, срывали аплодисменты, снова смеялись, купаясь во внимании. Легкий алкоголь ослабил лямки, связывающие нас с Энджи на сцене. Меня захватила атмосфера праздника и веселья. Очень скоро я уже прижимал к кожаному дивану какую-то поклонницу. Я стягивал с нее маленькие трусики, а она смеялась от удовольствия. Рядом Чак тоже трахал молоденькую девушку. Все развивалось и заканчивалось как обычно. Я не видел, как Энджи ушла.

Успех был оглушительным. Пару недель спустя мы стали принимать его как должное, а ведущие артисты второго состава, наоборот, теряли запал. Как опытный менеджер и руководитель Грэм не мог не заметить этого и в один из вечеров вывел на сцену Чака с Ванессой. Ротация полезна — любил повторять он. Я был не против отдохнуть и устроился в глубине зала рядом с Энджи, чтобы посмотреть шоу. Софиты, свет и декорации, массовые сцены и музыка, отточенные движения. Чак и Ванесса в своей лучшей форме. Но зал все равно аплодировал тише и сдержаннее. Это всегда чувствуется, когда ты на сцене. Ты меньше всего думаешь о зрителях, потому что всецело погружен в глаза партнерши, ты следуешь за ее движениями, но все равно, если зрители не в восторге, тебя как будто холодом обдает от волны аплодисментов. В зале это ощущается даже острее.

— Почему им не нравится? — шепотом спросила меня Энджи.

— Им нравится, — ответил я.

— Нет, — она, конечно, тоже все чувствовала. — Разве Чак с Ванессой танцуют хуже, чем мы? Почему они не аплодируют им так же как нам?

Я посмотрел на нее в темноте зала. Ее глаза блестели, отражая свет софитов. Энджи была так искренне наивна, как будто всерьез не видела разницы.

— Потому что у нас есть канат, и ты выступаешь без страховки, — ответил я с долей иронии, которую не пытался скрыть, чтобы уничтожить эту странную наивность.

Но Энджи было не пробить.

— Это же не делает их выступление хуже!

Она действительно не видела разницы между своим выступлением и номером Ванессы. Она действительно не отдавала себе отчет в том, что наше выступление было на порядок зрелищнее, и второй состав сильно отставал по накалу эмоций. Только тогда я понял, что Энджи, скорее всего, даже не понимала разницы между первым и вторым составом, между работой со страховкой и без нее. Она не понимала, что такое рейтинг, и от чего может зависеть гонорар. До такой степени она была наивна. Но в тот вечер эта странная девушка с ангельским взглядом только начинала раскрываться передо мной.

В тот вечер я решил задержаться в театре. На плечах не висела усталость после отработанного шоу, у служебного входа не толпились поклонницы, не надо было смывать грим и идти в душ. Можно было спокойно насладиться пространством опустевших холлов и коридоров. Не так часто выпадает возможность. Мне хотелось быть незаметным в тот вечер. Я заперся в гримерке, подождал, пока голоса и шум стихнут, потом подождал еще около часа и вышел. Все это время в одиночестве я был предоставлен только своему отражению. Оно наблюдало за мной беспристрастно. Вообще, отношения и глубокие диалоги с самим собой я прервал еще лет в двенадцать, когда недовольство цирковой жизнью достигло во мне предела. Именно тогда я понял, что никогда ни за что не свяжу свою взрослую жизнь с бродячим цирком. Это был судьбоносный поворотный день. И тогда это тоже было только между мной и моим отражением.

Я помню, как стоял в дверях родительской гримерки, которая занимала заднюю часть нашего трейлера, и смотрел на отца. Он снимал грим после выступления. Он не видел меня, а я видел его лицо в квадратном зеркале, обрамленном круглыми матовыми лампочками. Папа медленно снял рыжий парик с жесткими кудрями — под ним темные волосы с проседью подминала под себя сетка. Она всегда казалась мне уродливой. Затем отец взял со столика ватный диск, смочил его в специальной жидкости и провел по лицу. Белый грим уступал место реальности, обнажая тусклую кожу с глубокими порами, морщины в уголках глаз, потрескавшиеся губы, раздражение от бритвы на подбородке. Из смешного яркого персонажа отец снова превращался в угрюмого усталого ворчуна. Он скривил губы в недовольной усмешке, сделал глоток из фляжки, в которой всегда держал виски. Мне никогда не нравились эти перемены. Когда мои родители не были клоунами, они играли роли людей, смертельно уставших быть клоунами. Иногда я воспринимал их как пленников цирка, прикованных к разрисованным вагончикам тяжелыми цепями. Я стыдился их из-за их амплуа. Я не хотел, как они, всю жизнь прятать недовольное лицо за клоунской улыбкой. Почти все свое время я проводил с акробатами, наблюдал и учился. Артисты из старой гвардии с удовольствием давали мне уроки, показывали упражнения для тренировок и указывали на ошибки. Отцу это не нравилось. Он видел меня продолжателем его дела, продолжателем династии. А я тренировался в тайне от всех. Приходил в главный шатер на арену по ночам, опускал перекладины и старался повторить номера наших гимнастов. Акробаты всегда блистали. У них были переливающиеся в свете софитов костюмы. И даже улыбались они всегда сдержано и серьезно. В тот день, наблюдая за отцом, я пообещал себе, что никогда не буду смывать с себя клоунский грим. В тот день мое отражение, украдкой наблюдавшее за мной, замолчало. Многие видели во мне только сына клоуна. Я поклялся изменить это представление.

И вот, я сидел в своей гримерке театра «Феникс», одного из самых успешных акробатических шоу Нью-Йорка и, возможно, всей Америки, смотрел на свое отражение, и мне нравилось то, что я там видел. Успешный гимнаст, акробат, артист с приличным гонораром, с приличной квартирой на последнем этаже высотного дома, откуда открывает потрясающий вид на самый лучший город земли. Меня ничего не связывало с бродячим цирком, клоунами и разбитыми планами. Моя мечта сбылась. Я стал знаменитым, я вырвался из циркового мира. Я превзошел сам себя, разбив надежды моего отца. Я построил свою успешную жизнь, разрушив жизнь нескольких поколений, прервав династию.

Когда коридоры «Феникса» опустели, я вышел, чтобы пройтись по ним, чтобы насладиться в одиночестве своей жизнью. Я медленно шел по просторному холлу, где на кирпичных стенах развешаны были фотографии участников труппы. Черно-белые, с хорошими паспарту. На другой стене — общие фотографии: с репетиций и фотосессий для разных изданий. Здесь же были постеры, афиши к нашим постановкам. Все это была моя жизнь, которая мне нравилась. Проходя мимо длинного коридора служебных помещений, я увидел фигуру. Сначала подумал — показалось, сделал шаг назад и посмотрел снова. На маленьком диване, поджав ноги, лежала, свернувшись комочком, Энджи.

— Эй, — я подошел и коснулся ее плеча. Она открыла глаза, но даже не вздрогнула. — Что ты здесь делаешь?

— А ты?

— Не юли! Ты что, уснула?

— Да, — она села, не поднимая на меня глаз.

— Пойдем! Давно пора домой. Проводить тебя?

— Нет, спасибо, я останусь, — она казалась теперь растерянной.

— Что значит останусь? — передернул я. — Нельзя ночевать в театре!

— Мне некуда больше идти, — сказав это, она посмотрела на меня своими огромными голубыми глазами, посмотрела в самую душу.

— Что значит некуда идти? — не понял я. — Где ты живешь?

— Здесь.

— Что значит здесь? Энджи, не делай из меня дурака!

— Я не делаю! Прости, Нил. Мне правда некуда идти…

Я остолбенел, потому что понял — она не юлила, не врала и не пыталась произвести впечатление сумасшедшей. Казалось, я впервые застал ее совершенно врасплох, не готовую придумать ответ на вопрос, не способную что-либо объяснить.

— Ты хочешь сказать, что ночуешь здесь? — я вытаращился на нее.

Она кивнула.

— И как долго?

— С самого начала.

— Что за бред! Почему?

— Мне некуда идти, — все так же искренне и растерянно отвечала Энджи.

— Почему не снимешь квартиру? Твоей зарплаты вполне хватит на приличное жилье.

— Мне нельзя…

— Где же ты жила раньше? — я не слышал ее.

— Где придется, — она пожала плечами, словно оправдываясь. — В приютах для бездомных, в основном…

— Хочешь сказать, что ты бездомная?

— Не совсем.

— Тогда что?

— Мне нельзя иметь собственное жилье.

— Почему? Кто запрещает? Грэм же платит тебе, верно? — я на секунду всерьез начал подозревать Донса в использовании Энджи.

— Угу, — кивнула она.

— Так в чем дело? Почему не снимешь квартиру? Энджи, нельзя жить здесь! Если Грэм узнает, он страшно разозлится. — я осекся. — Грэм ведь не в курсе?

— Нет, нет, — замотала она головой. — Нил, пожалуйста, не говори никому!

— Если объяснишь мне.

— Боюсь, что не могу…

— Чушь! — я был совершенно сбит с толку ее ответами и не мог найти ни одной причины, почему девушка с ее уровнем подготовки и ее зарплатой в «Фениксе» не может позволить себе хоть какое-нибудь жилье. — Я знаю, Грэм никогда бы не оставил тебя с недостойной зарплатой…

— Нет-нет, Грэм отличный и очень щедрый. Просто… — она замялась, как будто раздумывая, можно ли мне доверять. — Я не могу позволить себе жилье.

— Почему?

— Я отдаю почти все заработанные деньги бедным или отправляю в фонды, или в больницы, которые помогают детям…

— Все деньги?? — я не мог поверить тому, что слышал.

— Ну, оставляю себе немного на еду и на одежду…

— Это бред какой-то, Энджи! — не верил я. — Почему ты ночуешь здесь? Почему не идешь домой?

Я даже не воспринимал серьезно ее ответы. Я подумал, что у нее дома плохая обстановка, ее бьет парень или унижает отчим, или… да мало ли что. Столько паршивых вещей происходит вокруг каждый день.

— У меня нет дома, — на полном серьезе продолжала Энджи.

— Как так?

— Мне нельзя иметь жилье.

— Почему?

— Ты не поймешь, извини, — она теперь прятала глаза.

— Да ладно! Я вообще понятливый. Это какая-то секта?

Я был буквально сбит с толку ее заявлениями и делал самые разные предположения у себя в голове.

— Ты сбежала из дома? Тебя ищет полиция? Ты что-то натворила?

— Нет, Нил, я не преступница.

— Тогда что? Почему бы тебе ни найти приличную квартиру? Хочешь, я могу помочь с этим? Да и у Грэма наверняка есть пара вариантов.

— Ты не поймешь, говорю же. Я не смогу объяснить.

— А ты попробуй!

Тут она взяла мое лицо в свои руки, пристально посмотрела мне в глаза. У меня мурашки пробежали по спине от ее взгляда. Что-то как будто надломилось в наших отношениях в этот момент, в какой-то невидимой стене, которую выстроил неизвестно кто, образовалась трещина. Энджи смотрела мне в душу, в самую суть меня, в мое прошлое, в мое настоящее и будущее. Смотрела в мои страхи и стремления. Да что там, меня буквально парализовало от этого взгляда. Но еще больше парализовало мой мозг от ее дальнейших вопросов.

— Ты веришь в Бога, Нил?

Я не верил в Бога, но она спросила так, что отрицательно ответить было нельзя. Она спросила так, будто в ее глазах и был сам Бог. Я растерялся.

— Не то чтобы, — пробубнил невнятно.

— А в ангелов веришь? — она опять не спрашивала, она как будто закладывала мне в голову истины.

— Я верю, что есть что-то выше нас, что-то больше, — уже словно оправдывался я за свое невежество, отмахиваясь в голове от назойливой мысли о сектах, религиозных фанатиках и прочем идейном мусоре. — Бог это или нет, не знаю, но я не религиозен, если ты об этом.

— Я думаю, ты сможешь мне поверить, Нил, — продолжала Энджи. — У тебя есть силы для этого.

— Силы? — усмехнулся я, но она проигнорировала мою иронию.

— Ангелы живут повсюду, Нил, — теперь она держала меня за руку, продолжая смотреть в глаза. — Среди людей, везде…

— Я думал, они живут на небе, в каком-нибудь раю или как там называется это место, — снова попытался все свести к шутке я, но шутки закончились. У Энджи окончательно пропало чувство юмора.

— Нет, Нил, послушай меня, пожалуйста!

В ее голосе и взгляде была какая-то мольба, отчаяние, почти безнадежность. Как будто она собиралась сказать мне что-то, что я заранее отверг. Это как подойти к своему отцу, который только и ждал от меня продолжения династии, семейного циркового ремесла, и сказать ему в двенадцать лет, что ни за что на свете не хочу быть и не буду клоуном. Но я ничего не ждал от Энджи, и все же ее взгляд казался мне почти обреченным.

— Ангелы живут среди людей, — продолжала она очень тихо, спокойно и рассудительно, — всюду, но более всего ангелы любят Нью-Йорк. Здесь много жизни. Не пытайся объяснить это тем, что знаешь, просто поверь. У нас очень много правил, Нил. Например, ангелам запрещено иметь свое жилье, потому что наш дом не в городах. Мы здесь гости…

— Стой-стой! — запротестовал я. — Ты что, пытаешься мне впарить, что ты типа ангел?

— Не пытаюсь я тебе ничего впарить! — она грустно улыбнулась. — Что за выражения… Я же говорила, что не поверишь…

Я смотрел на нее теперь иначе. Хотя заявления ее были совсем уж нелепыми, Энджи Сапковски не казалось мне больше сумасшедшей. Мне вдруг стало ее ужасно жаль. Жалость сковала меня, как озеро сковывает лед. Что-то произошло у этой девочки, что-то, должно быть, очень плохое, раз она так отчаянно бежала от этого. Проще было нарисовать у себя в голове фантастический мир, проще было существовать в реальности ангелов, чем в ее суровой действительности. Мне захотелось что-то сделать для Энджи, как-то помочь, пробиться к ней. Я держал ее под потолком, исполняя сложные акробатические трюки, но я совершенно ничего не знал о ней.

— Тебя кто-то обижает, Эндж? — я коснулся ее лица, поправил длинную прядь светлых волос. — Кто-то причиняет тебе боль? Ты можешь рассказать мне! Не бойся… Что у тебя случилось? Я помогу…

— Ничего не случилось, Нил! — улыбнулась она очень искренне и открыто.

— Но ты говоришь мне, что ты как будто ангел, так?

— Да.

Она была невероятна. Я смотрела на нее, разглядывал нежные черты лица: большие голубые глаза, длинные ресницы, чувственные губы, естественный румянец на щеках, как у ребенка. Она была не намного младше меня, но рядом с ней меня не покидало ощущение, что это маленькая девочка, беззащитная и невинная. И что-то заставило ее выдумать эту нелепую историю про ангелов.

— Знаешь, что, — я провел ладонью по ее щеке, — давай-ка сейчас поедем ко мне! Переночуешь сегодня у меня, а завтра утром решим, что делать.

— Если это не стеснит тебя…

— Не парься, Эндж. Все нормально. Поехали?

Она кивнула. Мы взяли небольшую сумку, где были ее вещи, и вышли на улицу.

Нью-Йорк дышал ночным воздухом. Дышал полной грудью. Люди все еще куда-то шли, ориентируясь в лабиринте квадратных кварталов по свету вывесок. Машины сигналили на светофорах. Через дорогу буквы в названии ресторана мерцали, словно им не хватало сил гореть. Где-то совсем близко прогудела сирена. Из кафе справа доносился легкий блюз — играла живая музыка. Люди сидели на открытой веранде, о чем-то разговаривали, наклоняясь друг к другу, поднимая бокалы с вином и шампанским. Город источал необыкновенную нежность. И хотя на вид всё по обыкновению двигалось в каком-то хаосе, в этой повседневной суете и был неповторимый порядок Нью-Йорка, не похожий ни на что. Как в групповых сценах танцевальных шоу, когда множество артистов двигаются каждый по своей четко выверенной траектории, так и всё в этом городе имеет свой собственный путь, проложенный неведомым режиссером, выверенный лучшим хореографом. И видимый хаос оказывается на самом деле хорошо поставленной мизансценой. Именно за это я всегда любил Нью-Йорк. Здесь ты можешь двигаться совершенно спонтанно, не имея в голове строгого маршрута, но пока ты двигаешься, ты неотвратимо идешь в нужном направлении и окажешься в конце концов там, где хотел. Главное не терять ритм улиц.

Я встал на бордюр и поднял правую руку — желтое такси остановилось в полуметре от нас. Мы с Энджи прыгнули на заднее сиденье, я назвал адрес. Таксист-араб всю дорогу напевал себе под нос какую-то восточную мелодию, не обращая на нас внимания.

— Так значит, — заговорил я, — ангелы любят Нью-Йорк?

— Да, ответила Энджи, — Здесь их больше всего.

— Я думал, они все живут в Лос-Анджелесе.

— Нет, — она снова обезоруживающе улыбнулась.

— А ты здесь как оказалась? — я совершенно не имел в виду никаких ангелов. — Приехала откуда-то?

— Мне нравится Нью-Йорк, — ответила Энджи. — Здесь столько людей. Есть разные города, какие-то складываются из истории, какие-то состоят сплошь из архитектуры и величественных зданий, какие-то дышат современными производствами, а Нью-Йорк — это люди. Только они создают его. Как кусочки пазла, смешиваются и расставляются каждый день в новой последовательности, образуя узор города. Представь Нью-Йорк без людей, Нил, что останется? Даже небоскребы никому не будут нужны. Они потеряются в безлюдном пространстве.

— Даже Статуя Свободы не будет иметь смысла, — согласился я, понимая мысль Энджи.

— Даже вид с Эмпайр Стейт Билдинг потеряет свою привлекательность, если внизу встанут постоянно движущиеся потоки.

— И Центральный Парк превратиться в заброшенный безжизненный кусок земли.

Эта мысль была мне близка. Во многом я полюбил этот город именно из-за необыкновенной жизненной энергии, сбивающей с ног, но и поднимающей над повседневностью. Нью-Йорк, как большой улей, жужжит и гудит. Нью-Йорк состоит из лиц, разных разрезов глаз, цветов кожи и сотен акцентов, которые сливаются здесь в особенную музыку.

Мы приехали ко мне, поднялись в лифте на последний этаж.

— У тебя есть выход на крышу? — воодушевленно спросила Энджи, как будто точно знала ответ, как будто уже бывала здесь раньше.

— Да, — я взял ее за руку и повел показать вид, который пленил меня и стал решающим при выборе этой квартиры.

С крыши был виден Гудзон и небоскребы на той стороне. Огни порта, мерцающие мосты и окутывающая город дымка. На самом деле, смесь выхлопных газов и испарений, но то, как в этих облаках тонул Нью-Йорк, всегда выглядело романтично.

Оказавшись на крыше, Энджи молниеносно подбежала к бетонному парапету, легким прыжком взобралась на него и начала танцевать.

— Слезь немедленно! — строго скомандовал я.

— Здесь прекрасно! — протянула она и продолжила двигаться.

Она поднялась на носки, перегнулась назад, сделав мостик.

— Хватит! — я подбежал и взял ее за руку, когда она выпрямилась. — Слезай!

— Не волнуйся, Нил! Все хорошо, я танцую…

— Это не канат над сценой с батутами, Энджи! Не валяй дурака! Ты можешь упасть! Это не шутки!

— Ангелы не падают, Нил, — ответила она с улыбкой.

— Слезь! — сильно повысил голос я.

Я испугался. Дул ветер, и его порывы на такой высоте нельзя было беспечно игнорировать, прикрываясь красивыми историями о небожителях. Я потребовал дать мне руку немедленно. В конце концов, Энджи, немного расстроившись, подчинилась.

— Не волнуйся, — продолжала успокаивать меня она, когда мы вернулись в квартиру и сели за стол напротив друг друга. — Ничего со мной не случится. Я люблю танцевать на крышах, Нил. Хочешь, покажу тебе свои любимые места?

— Нет, не хочу! — отрезал я и тут же осекся.

Мне не хотелось обижать Энджи. Ей и так досталось — это я понимал. Мне хотелось теперь защитить ее, наказать того, кто заставил ее придумать всю эту чушь с ангелами, но я понимал — чтобы подобраться к этому, необходимо было снова погрузиться в выдумки этой странной девочки.

— Так значит, в Нью-Йорке много ангелов? — завел я разговор на тему, которая явно была приятна Энджи.

— Да, очень.

— Где ты жила до того как попала в «Феникс»?

— В разных местах. Приюты для бездомных, в основном. Последним был, кажется, на Двадцать второй улице… Знаешь?

— Нет, — я замотал головой.

— Там неплохо, только много совсем уж грязных несчастных. Я часто перевожу им деньги. Люди там делают большую работу. Иногда мне разрешали оставаться в больнице, в детском отделении. Я приходила туда, чтобы посидеть с малышами. Там даже кормили.

— И все, что ты зарабатываешь, отдаешь на благотворительность?

— Благотворительность неправильное слово.

— Почему?

— Потому что это мой долг. Я не могу оставлять себе такую большую зарплату.

— Ну а друзья у тебя есть? Близкие? Кто-то, кого ты можешь назвать своей семьей? — я не оставлял надежды и шел напролом.

— Нет… — она задумалась. — Разве что та пара из приюта Святого Мартина. Мужчина и женщина уже преклонного возраста. Они заботились обо мне, часто обнимали и верили.

— Верили?

— В то, что я им рассказала. В то, что я ангел… Они не сомневались и благодарили Бога, что послал им меня.

— Они твои родственники?

— Нил, — она посмотрела на меня как на умственно отсталого упрямого ребенка. — У меня нет родственников. Был еще один парнишка, подросток откуда-то из Азии. Мы дружили. Но потом его убили в уличной драке.

— И ты не помогла? — я хотел поймать ее хоть на чем-то. Хотел, чтобы она запнулась, сама врезалась в свои противоречия и сдалась.

— Я не могла помочь. Нам запрещено вмешиваться на таком уровне…

— А на каком уровне разрешено?

— Дарить людям любовь и заботу, поддерживать и показывать пример… Просто быть здесь и сейчас, там, где оказались.

— Не слишком просто для ангелов? — я усмехнулся. — Но у вас же должны тогда быть крылья, нимбы, какое-то свечение. Разве нет?

— Все это есть, просто люди не видят.

— А крылья? Вам их отрезают? Или это какой-то ритуал?

Я, конечно, чувствовал себя совершенным идиотом, задавая такие вопросы с серьезным выражением лица, но мне хотелось узнать настоящую историю Энджи Сапковски, а пробиться к ней можно было только через эту придуманную реальность.

— Крылья пропадают, да, — грустно констатировала она. — Но страховка, чтобы танцевать на канате или на крыше, все равно не нужна.

— Так что с крыльями? — настаивал я. — Просто отпадают и все? Как засохшая болячка?

Энджи ничего не ответила. Она медленно встала, повернулась ко мне спиной и задрала кофту, обнажив спину. От того, что увидел, я оцепенел. Два шрама, похожих на затянувшиеся ожоги, проходили почти симметрично по обеим лопаткам. Если бы мне понадобилось проиллюстрировать потерявшего крылья ангела, я не смог бы найти лучшего способа.

— Черт, — вырвалось у меня, — что это, Энджи?

— Ты спрашивал про крылья, — она опустила кофту и снова повернулась ко мне лицом. — Так это происходит, когда мы попадаем к людям.

Больше ничего спрашивать я не стал. Что-то определенно было не так с жизнью этой девушки, но я не решился продолжать расспросы. На сегодня пусть пока будет это ангельское вранье, подумал я.

Я уложил Энджи в свою кровать, а сам устроился на диване.

— Это правда не затруднит тебя, Нил? — спросила она очень обеспокоено.

— Все нормально, спи.

— Никто никогда не предлагал мне свою кровать, устраиваясь при этом в более неудобных условиях.

— Нормальные условия, — улыбнулся я и ухватился за слова, как за еще одну возможность вывести ее на чистую воду. — А в других вариантах предлагал?

— Что? — она растерялась.

— Свою постель.

— Не так, как ты можешь подумать. Давай спать, Нил, уже поздно. Завтра рано вставать.

Но уснуть мне никак не удавалось. Я ворочался, переворачивался. Мои чувства смешивались в крепкий коктейль из жалости и любопытства. Шрамы Энджи не выходили из головы. В то же время я уже не мог дать себе однозначного ответа, что мне было бы легче принять, версию с ангелом, потерявшим крылья, или ту реальность, которая оставила на спине совсем молодой девушки такие страшные отметины. Уж лучше бы она в самом деле оказалась ангелом.

Утром вместо привычного сигнала будильника меня разбудил мягкий голос Энджи.

— Просыпайся, Нил, — сказала она, коснувшись моего плеча.

— Который час? — всполошился я, вырванный из сна.

— Без десяти восемь, — ответила Энджи.

— Черт возьми! — я резко поднялся и сел на диване, потирая глаза. — Что с будильником? Я проспал пробежку…

— Извини, — виновато стала объяснять моя ночная гостья. — Ты не спал почти всю ночь, я хотела дать тебе отдохнуть и выключила будильник, — и тут же, чтобы не дать мне поворчать. — Я уже завтрак приготовила и сбегала за кофе.

Кто-то хозяйничал в моей квартире. Кто-то хозяйничал в моем утре и в моих ежедневных привычках. И этим кем-то была наивная странная девушка, случайно оказавшаяся в моей квартире. Сказать, что ситуация была нестандартной — не сказать ничего. Девушки вообще были крайне редкими гостями здесь. Либо они должны были быть для этого слишком красивы, либо я должен был быть катастрофически пьян. Первое случалось чаще, но все равно крайне редко для среднестатистического холостого жителя Нью-Йорка. А теперь Энджи Сапковски, моя партнерша по шоу, не только готовила мне завтрак, но и решала, когда мне просыпаться. И почему это меня совсем не раздражало? Возможно, невероятная улыбка Энджи была всему причиной. Возможно, проникшая уже в каждую клеточку меня жалость к этой несчастной и немного двинутой девушке.

Выйдя из душа, я обнаружил на столе яичницу с беконом, пару тостов с сыром, фрукты и два бумажных стаканчика с кофе. Энджи купила у Рона — я был поражен. Любая другая, я мог дать голову на отсечение, пошла бы за кофе в «Старбакс». И не просто потому что там все известно и просто. «Старбакс» — довольно универсальный поставщик горячего напитка, который с большей вероятностью впишется в привычки ньюйоркца, чем кофе, купленный у чернокожего продавца хотдогов. Да и кому бы пришло в голову, что ведущему артисту «Феникса» больше по вкусу жженый напиток Рона, чем классический флэт уайт? Мне бы не пришло.

После этого Энджи время от времени оставалась у меня на ночь. После этого наши отношения сильно изменились. Вернее, изменилось что-то очень круто в моем отношении. Мы стали больше разговаривать между репетициями, обедали вместе, чаще обсуждали элементы того или иного номера и даже сходили на бродвейскую постановку. Но все это никак не приближало нас к разрешению истории с ангелами. Более того, перестав меня опасаться, Энджи иногда пускалась в пространные и мало понятные мне объяснения ангельской сути, принималась растолковывать правила поведения и законы, по которым жили ангелы. Я же все еще надеялся услышать от нее правду, найти нестыковку в ее рассказах и поймать на выдумке. Но эпизоды были удивительно стройны и только подтверждали рассказанные ранее. Все это значительно отдаляло меня от остальной труппы. Я стал реже ходить с ребятами в кафе и бары, предпочитая общество своей странной подруги. Я задерживался вместе с ней в театре.

— Она вообще когда-нибудь болеет! — недовольно цыкнула Ванесса как-то после тренировки, когда Энджи ушла в раздевалку. — Простуда там у нее бывает, кашель, месячные, в конце концов!

— Правда, Нил, — подхватила девушка из массовки, — Ты хоть раз слышал, чтобы она жаловалась на что-нибудь? Она вообще живая?

— Живая, — ответил я холодно, не желая обсуждать Энджи с остальными, но тут в разговор вступил всевидящий Альберт.

— Нил не тот человек, с кем стоит обсуждать Сапковски, верно? — он подошел, подмигнул мне и вторую часть своей короткой, но содержательной речи произнес, уже обращаясь к девушкам. — Энджи живет у него.

— Да ты что?! — Ванесса выпучила на меня свои карие глаза. — Да брось, Нил!

— Ты трепло, Альберт! — отрезал я. — Как ты узнал?

— Да видел вас пару раз, — пожал плечами он, — как вы вместе приходили, потом как-то мимо твоего дома проезжал вечером.

— Нил, ты что спишь с этой сумасшедшей? — продолжала Ванесса.

— Если бы спал, — стараясь сохранять холодный тон, ответил я, — то, тебе не кажется, что ты сейчас получила бы за такую ремарку?

— Да я просто не знала… — она подбирала слова, — Да я, блин, просто в шоке…

— Мы друзья с Энджи, — прервал я череду междометий. — Мы партнеры на сцене. То, что мы общаемся и проводим какое-то время вместе, не должно казаться странным, нет?

— Но не то, что она живет в твоей квартире, Нил!

— Она не живет, успокойся!

Меня очень задевали саркастические выпады в сторону Энджи. Она была беззащитна перед такими прожженными жизнью любителями предельно простых связей как мы. Я относился к ней тогда как к младшей сестре и старался оберегать от всего, что могло причинить боль. Я также знал, что порог боли у нас с этой девочкой был разный. То, что могло показаться обидным мне, ее не задевало никак.

Нашего сближения не мог не заметить и Грэм. Вскоре после того разговора с Ванессой, он вызвал меня к себе.

— Что у вас с Энджи? — сходу спросил он.

— В смысле? — не понял я.

— В смысле, ты знаешь правила, Нил!

Я с трудом сдержал смех. Заподозрить кого бы то ни было в сексуальном контакте с Энджи Сапковски! Это было нелепо.

— Грэм! — Протянул я. — Ты в своем уме? Я и Энджи? Ты что думаешь, с ней вообще можно спать? Не говори ерунды!

— Вы живете вместе…

— Она иногда ночует у меня, да, но мы просто друзья. Это же Энджи! Она же…

Пока я пытался подобрать слово, чтобы избежать «сумасшедшая» или «странная», Грэм выдохнул с облегчением.

Чем дальше, тем ближе становилась наша дружба с Энджи. И вместе с дружбой шлифовались наши номера на сцене. Это закономерно — ведь мы почти полностью доверяли друг другу. Я уже даже привык к ее историям про ангелов. Или научился не обращать на них внимания. Я даже привык к тому, как она танцевала на парапетах крыш. Хотя это было безрассудно с моей стороны, в конце концов, я перестал ругать Энджи. Или она убедила меня, что ангелы не падают. Как-то холодным октябрьским вечером Энджи вдруг потащила меня на одну из своих крыш. На одну из тех, где до этого она любила бывать одна. Дул ветер. С Гудзона он нес холодное дыхание осени. Я был в свитере и кожаной куртке. На Энджи были джинсы и легкая кофта с длинным рукавом, которая, впрочем, тепла давала мало.

— Ты замерзнешь, Эндж! — укорял ее я за подобный наряд.

— Не замерзну, Нил! — отвечала она. — Ангелы не мерзнут!

— Ну конечно! Не морочь мне голову!

На крыше ветер был еще сильнее и порывистее. Я снял куртку, подошел и накинул ее на плечи Энджи. Она отстранилась и вернула мне одежду. Потом очень быстро рванула к парапету. Я хотел остановить ее, но она не слушала меня и стала танцевать. Она не боялась упасть. Она не боялась замерзнуть. Она улыбалась, а я сидел, как завороженный, ловя ее движения, готовый в любой момент броситься ловить и саму Энджи. Я боялся за нее. Каждый раз, когда смотрел на ее силуэт, грациозно двигающийся на фоне городской панорамы, я почти не дышал. Но порывы ветра, казалось, не имели над этой девочкой власти. Как и холод не трогал ее. Я взял ее руки в свои, чтобы согреть, но они были теплыми, как если бы она совсем не замерзла.

— Ангелы не мерзнут, значит? — улыбнулся я и обнял Эндж, прижимая ее к себе.

Мы стояли и смотрели на город. А город смотрел на нас миллионами огней, протягивал нам руки-мосты. Так бывало все чаще. Я привыкал к ее безумствам. Я смотрел на нее, не в силах оторвать взгляд. Она танцевала на парапетах нью-йоркских крыш, а я был ее молчаливым зрителем. Изгибы стройного тела, повороты головы и разлетающиеся на ветру волосы. На крышах всегда было тихо — только вечерний гул и жужжание генераторов — но мы, кажется, слышали одну и ту же музыку.

Помню однажды Энжди подошла ко мне, спрыгнув в парапета, вытащила из кармана маленький белый айпод, молча вставила мне в уши наушники и нажала кнопку «плей». Небольшая пауза, во время которой Энджи быстро вернулась на парапет, а в моей голове громок заиграл Вагнер. Моя спутница делала танцевальные па, изгибалась, как упругая ветка ивы, подпрыгивала и приземлялась легко и безупречно точно на то же место, с которого взлетала. Она была прекрасна. Прекрасный ангел в центре Нью-Йорка, парящий над крышами.

Часто после прогулок по крышам мы отправлялись ко мне и ложились спать. Как всегда Энджи — на моей кровати, а я — поджав ноги, на небольшом диване. Иногда мы бродили по улицам и тогда обязательно находили двоих или троих бездомных, с которыми заводили долгие разговоры. Энджи покупала им пиццу или китайскую еду, горячий чай или кофе, а они в благодарность рассказывали ей свои истории. Она как будто чем-то была привязана к бездомным, как будто видела в них родственные души. Но она и жалела их. «Они отдали все городу, — говорила Энджи, — и поэтому город никогда не оставит их, никогда не отвернется. Как Бог».

— Что делает Бог? — подхватил я тему.

Надо признать, я уже не пытался поймать Энджи на нестыковках.

— Бог над всеми нами, — улыбнулась она. — Он как отец, следит и ведет.

— Он наказывает ангелов за нарушение правил?

— Что ты имеешь в виду? — она искренне не понимала вопроса.

— Ну, если ты, скажем, снимешь квартиру и перестанешь мучить меня ночами на неудобном диване, или вместо того, чтобы отдать зарплату бедным, накупишь себе модных шмоток, завалишься в клуб…

— Зачем? — удивилась Энджи.

— Неужели тебе никогда не хотелось?

— Что? Накупить шмоток или завалиться в клуб?

— И то и другое.

— Нил, ангелы не могут нарушать правила!

— Ну а если вдруг…

— Просто не умеют! Как люди не умеют летать или дышать в космосе, понимаешь?

— Если честно, то нет. Разве у ангелов нет желаний или чувств?

— Не так как у людей, Нил. Мы созданы не такими. Мы следуем правилам. Мы живем и чувствуем по-другому.

И она снова рассказывала мне про ангелов. Она могла говорить об этом долго, часы напролет. Она говорила о прекрасном мире, что лежал за пределами человеческого восприятия, где текли кристально чистые реки, струились водопады, где небеса соединялись с землей, была радуга и всегда светило солнце. Там пели птицы, гуляли животные. Там жили ангелы. Но как бы ни был прекрасен тот мир, по словам Энджи, в нем не было и десятой доли того, что есть в Нью-Йорке. В нем не было суеты, улиц с односторонним движением, лестниц черного хода, бесконечно бурлящих рек такси и сотен таких разных, не похожих друг на друга жителей, невероятные акценты которых сливались в мелодию, ласкающую слух.

С Энджи было легко. Было гораздо легче, чем с любой девушкой, искусно вписанной в рамки и законы современного мира. Все было предельно просто: она танцевала на парапете — я наблюдал, она рисовала в своем блокноте — я следил за движениями ее глаз, она смотрела на звезды, тусклые, по сравнению с огнями вывесок — я держал ее за руку. Я держал ее за руку, когда мы висели «под куполом» и исполняли наш номер. Я держал ее за руку, когда она прыгала ко мне с натянутого над сценой каната. Я держал ее за руку, когда мы танцевали и когда выходили на поклон. Я отпускал ее руку, пожалуй, только когда приходилось давать автографы после шоу. И я упустил тот момент, когда по уши влюбился в Энджи Сапковски. Может, это был Хэллоуин с оранжевыми тыквами повсюду, украшенными улицами и ароматом печеных яблок. Может, первый ноябрьский мороз, заставивший девушек натянуть меховые сапожки и сковавший скользкой корочкой перилла пожарных лестниц. А может, первый декабрьский снег.

Это было в начале зимы, в первый понедельник декабря. Мы с Энджи возвращались после репетиции. Нью-Йорк уже погрузился в темные сумерки и провожал нас вдоль тротуара, глядя во все глаза витрин. Вдруг Энджи остановилась и задрала голову к небу. «Снег», — тихо произнесла она. Мягкие пушистые хлопья неспешно падали, кружились в воздухе, как будто земля не разрешала посадку, заходили на новые круги над городом. Едва оказавшись на уровне прохожих, снежинки превращались в маленькие капли воды и, не выдерживая теплоты людского дыхания, испарялись, не долетая до асфальта. Горячий, полный испарений из теплосетей, воздух Нью-Йорка не позволял снежным хлопьям приземлиться, но мы видели их, порхающие в ночном небе, словно мотыльки.

Энджи как всегда была одета не по сезону — в тканевой куртке, слишком легкой даже для теплого ноября. Я снял свою кожаную со стоячим воротником и накинул на плечи Эндж, а потом обнял ее сзади и прижал к себе. Она была хрупкой и беззащитной, куталась в моих руках, хотя совершенно не замерзла.

— Пойдем на крышу! — неожиданно предложила Энджи и потянула меня за собой куда-то в сторону Бруклина.

— Пойдем тогда ко мне! — ответил я, борясь с сильным желанием поцеловать ее.

Мы спустились в подземку и скоро были в моей квартире, на моей крыше. И весь город лежал перед нами. И снег теперь был ближе. И хлопья успевали коснуться бетонного парапета, прежде чем безвозвратно растаять. Энджи скинула мою куртку и по обыкновению рванула к краю крыши, но я остановил ее, схватив за руку. Я притянул ее к себе и поцеловал в губы. Как же мне было наплевать в тот момент на все незыблемые правила театра «Феникс». Да и что бы Грэм Донс сделал нам, двум фаворитам, приносящим ему оглушительный успех. Я поцеловал Энджи Сапковски, самую странную девушку, которую когда-либо знал. Я поцеловал ее, так и не поверив до того момента во все ее истории с ангелами. Мы стояли, соприкоснувшись губами, несколько долгих секунд. Потом я взял ее лицо в свои ладони и снова поцеловал. Но на два своих поцелуя я не получил никакого ответа. Ее губы даже не дрогнули, не разомкнулись, чтобы принять мой порыв. Вместо этого Энджи отстранилась и, посмотрев мне в глаза, сказала:

— Извини, Нил, я должна тебе все объяснить…

Я замер в ожидании. Сердце остановилось на вдохе. Я вспомнил два уродливых шрама на спине этой девочки и содрогнулся в душе от того, что мог услышать их реальную историю.

— Я не могу ответить тебе взаимностью, — объясняла Энджи. — В физическом плане. Ангелы не созданы для этого. Для всего этого, понимаешь, поцелуев, секса… Ты очень хороший человек, Нил, и если бы я была человеком, то, наверное, назвала бы то, что чувствую к тебе, симпатией или любовью… Наверное, я бы тоже хотела поцеловать тебя или… Но не могу… Надеюсь, ты не сердишься…

— Пойдем спать! — перебил я.

Мы устроились как всегда: я — на диване, Энджи — на моей кровати. Больше всего на свете мне тогда хотелось лечь с ней рядом, обнять, зарыться в ее волосы, вдыхать ее нежный аромат. Но вместо этого я лежал и смотрел в потолок.

— Почему ты так со мной, Эндж? — спросил я, не поворачивая головы.

— Ты так и не поверил мне, да? — с нескрываемой грустью ответила она.

— У тебя были мужчины раньше?

Энджи как будто не слышала моего вопроса.

— Я показала тебе самое интимное, что только можно представить, — говорила она. — Свои шрамы, а ты так и не поверил мне. Если тебя не убедили шрамы от крыльев, то ничто не убедит…

— У тебя были мужчины, Энджи? — не унимался я. — Это же простой вопрос.

Я видел боковым зрением, как она села на кровати, закутавшись в одеяло, и закрыла лицо ладонями.

— Не так как ты думаешь, — последовал ответ.

— А как я думаю? Откуда тебе знать, Эндж, что я думаю?

— Я знаю.

— И что?

— Я была с мужчинами, — ответила она. — Мне приходилось. Не каждому я могу рассказать о себе правду. Но у нас все не так, как у людей. Ангелы не созданы для секса. Это удел человеческий, и я могу представить, как для тебя это важно. Но поверь, каждый раз, когда это происходит, мне очень больно, Нил… Я не хотела бы, чтобы так было с тобой…

— А поцелуй? — не унимался я. — Ты что-нибудь чувствуешь? Или тебе тоже больно?

— Не передергивай, пожалуйста! — она шмыгнула носом и заплакала. — Поцелуй был прекрасным… Но я не могу ответить тебе. Пойми, Нил, я не могу дать тебе ту близость, которую ты требуешь… Но я могу потерпеть боль, если для тебя это так важно… Я могу притвориться, что я человек, если для тебя это…

Она не договорила — расплакалась. А я не дослушал — вскочил, подбежал к ней, сел рядом и прижал к себе. Да не нужен мне был никакой долбанный секс! Я никогда бы не причинил ей боль. И я готов был тогда поверить, что эта девушка была кем-то другим, но не человеком.

— Прости меня! — говорил я, обнимая ее, — Это было эгоистично с моей стороны. Я никогда не сделаю тебе больно.

Мы уснули тогда в одной кровати, обнявшись. Я дал себе слово, что никогда не прикоснусь к Энджи, пока она сама не попросит об этом. Кем бы она ни была, для меня она оставалась самым невероятным, хрупким и нуждающимся в защите существом.