Рождественские каникулы в «Фениксе» — это, наверное, самое тихое время. И в тот раз, как всегда, почти все собрались разъехаться к семьям. Коренных ньюйоркцев в труппе почти не было, поэтому заранее купленные билеты и забронированные места в салонах самолетов ждали своего часа. Я тоже решил в это Рождество навестить своих стариков. Мы не виделись года полтора. Да, должно быть, полтора, с моего позапрошлого летнего отпуска. Впрочем тогда я застал бродячий цирк за сворачиванием шатров. Не самое лучшее время для разговоров и семейных ужинов. На этот раз они обосновались в Луизиане, на пустыре около небольшого городка. По телефону мама сказала, что Рождество цирк отметит там и потом простоит на месте еще пару недель. Семейные встречи никогда не были для нас чем-то легким и радостным. С тех пор, как я уехал искать свой путь в Нью-Йорк, дома не очень-то меня ждали, и мои визиты ограничивались парой дней.

— Если хочешь, поехали со мной? — предложил я Энджи.

Она отказалась. Я на самом деле был не против. Не то чтобы представить родителям свою большую любовь — не думаю, что они прониклись бы к ней со всеми ее «ангельскими» странностями. Просто я подумал, если со мной будет девушка, то все может быть не так холодно как обычно. Но Энджи категорически отказывалась.

— Рождество же, — говорил я, — Ангелы разве не отмечают Рождество?

— Это человеческий праздник, — улыбнулась она.

— Но как же Иисус, Бог и вся эта ерунда?

Энджи рассмеялась. Ее всегда смешило, если я называл Бога ерундой.

— Рождение только для людей имеет смысл, — объяснила она. — Ангелы не рождаются и не умирают. Как и Иисус в своей сущности не подвластен смерти. Он рождался только в человеческом теле, а суть его существовала всегда как божественная часть божественного целого. Поэтому и Рождество имеет смысл только для людей.

— У тебя на все готов ответ, да? — прищурился я.

— Просто ты еще не задавал трудных вопросов.

— Хорошо, я обязательно подумаю над каким-нибудь по-настоящему трудным вопросом. А ты поживешь тут, пока я буду навещать родителей?

— Если ты не против.

— Я только за.

Я обнял Энджи и поцеловал в лоб. Мне хотелось большего. Уже давно хотелось намного большего. Хотелось целовать ее в губы, покрывать своим дыханием, обладать ее телом. Но все это было для Энджи под каким-то запретом. Стоило мне расслабиться и переступить черту, намекнув на физическую близость, ею овладевало чувство вины за то, что она не может дать мне человеческих удовольствий.

Я оставил своего ангела в ставшей уже нашей нью-йоркской квартире. Мне предстояло долгое путешествие. Сначала на самолете до Нового Орлеана, а оттуда на арендованной машине до стоянки бродячего цирка. У моего дома не было постоянного адреса. Даже временный всегда звучал как «поле недалеко от…» В окрестностях моего дома редко бывали приличные отели, поэтому и в этот раз мне пришлось довольствоваться мотелем с обшарпанными стенами и заедающим замком. Впрочем, внутри комната со стареньким телевизором и Библией в ящике оказалась вполне чистой и приятной. Мотель располагался на окраине, и из окон как раз были видны цирковые шатры с развивающимися флагами. Я купил билет на вечернее представление в местном супермаркете и к назначенному времени отправился навестить свое прошлое.

Припарковав машину, я почти сразу оказался в мире так мне знакомом и так мною не любимом — в мире моего циркового детства. Шатры были все те же: главный — для выступлений и два маленьких. Вокруг по периметру стояли трейлеры, обвешанные лампочками и засаленными гирляндами. На территории было так же несколько вагончиков с развлечениями: призовой тир, предсказательница судьбы, сладкая вата и попкорн. Самыми новыми, как всегда, были игрушки в тире. Их чаще всего покупали прямо на месте, в окрестных магазинах. Гирлянды лампочек тянулись от трейлеров к шатрам, мерцали и шипели. Где-то жужжали генераторы — я бы узнал этот звук из тысячи. У входа в большой шатер зрителей встречали два клоуна на ходулях. Один — в ярко красном, другой — в синем костюме. Они громко кричали, хохотали и раздавали детям дешевые воздушные шары. Клеенчатые флажки, развешанные у входа в шатер, развивались на ветру и бились друг о друга, словно птицы, посаженные в крошечные клетки. Сам шатер был все тот же, выгоревший от времени. Часть полосок — светлые, другие — темнее, но красные они или синие — уже никто не мог распознать.

Раньше, очень давно, у нас был слон. Старик Хатхи плохо видел и от преклонного возраста с трудом передвигал ноги, но стоически выдерживал выступления, а перед началом развлекал зрителей на улице, позволяя фотографироваться с собой за символическую плату. Я очень хорошо помню циркового слона. Я любил его и часто приходил, чтобы покормить или просто посидеть рядом. Он был единственным обитателем цирка, с которым мне было хорошо. Хатхи всегда одевали очень ярко в слоновьи наряды с индийскими орнаментами, розовыми, синими, желтыми. Он был талантливым и преданным делу артистом. Зрители тоже любили его. Восхищенно смотрели на него снизу вверх, гладили и буквально визжали от восторга в ожидании появления этого великана на арене. Когда мне было девять, Хатхи умер. Невосполнимая потеря для маленького сына клоунов. Я помню, что был единственным, кто плакал. Почему-то даже дрессировщику Хатхи, мистеру Баусу было наплевать. Или он просто был готов, потому что знал, что старики неизбежно уходят в могилу. Вообще, цирк — довольно циничный и лицемерный мир. Смеха здесь больше напоказ, чудеса только по расписанию, за раскрашенными фасадами трейлеров — старая мебель и протекающие краны, вместо клубничного наполнителя для сладкой ваты — дешевый сироп с усилителем вкуса. Я бы никогда не купил своему ребенку то, что предлагается в бродячем цирке в качестве лакомства. Потому что даже они тут ненастоящие. Я оглядываюсь по сторонам — чуть поодаль от входя стоит большая фигура слона, вырезанная из фанеры. Плоский заменитель Хатхи даже хуже, чем заменитель вкуса в сладкой вате. Рядом с разрисованным куском фанеры фотографируются дети, но даже улыбки у них какие-то ненастоящие. Когда был Хатхи, он заставлял всех смеяться и визжать от восторга.

Вслед за вереницей зрителей я поднялся по небольшой лестнице и оказался внутри главного шатра — как внутри своих детских воспоминаний. Тут тоже все было по-прежнему. Пахло опилками и животными. Пахло старыми складными деревянными стульями и железными заржавевшими балками. Пахло кормом для зверей. Все это смешивалось в моей голове, воскрешая картины прошлого. Мурашки пробежали по всему телу. Я прошел на свое место.

Представление началось. Фокусник, силачи, дрессированные собачки и акробаты под куполом цирка. Когда Лейла делала сальто, а ее брат Микки ловил сестру за руки, по залу пронеслось восхищенное «Ааах». А я видел, что Лейла не тянула носок, что Микки берег спину и поэтому выполнял элементы лишь вполсилы. Я видел, как «грязно» приземлился он после прыжка, как тяжело балансировала Лейла на канате, как едва не сорвалась три раза. Я видел, как не идеальны были их прыжки и перевороты.

В перерывах между номерами зрителей развлекали клоуны. Все те же отработанные номера и лишь пара новых шуток. Отец сильно сдал — от меня грим и расстояние до манежа не могли это скрыть. Мама казалась все такой же, только голос то и дело срывался на высокие ноты. Ничего, совершенно ничего, не изменилось в их жизни. Они передвигались по давно протоптанным тропкам — вымеренным траекториям и даже из зала вызывали для конкурсов людей с тех же мест, что десять лет назад.

После выступления люди быстро расходились. Все спешили домой, продолжить подготовку к Рождеству, обсудить за поздним ужином номера бродячего цирка. Места пустели, и только я оставался сидеть. Я ждал, чтобы спуститься на манеж и, может быть, проникнуться давно забытым духом. Когда все разошлись, между рядами появилась сгорбленная щуплая фигура мистера Нельсона. Он был очень стар, еще когда я жил в цирке. «Представление окончено», — проворчал он, поднимая на меня глаза, но остановил взгляд, стал всматриваться, и потом все же узнал. Мне показалось, он был рад видеть меня, но цирковая жизнь отучила его проявлять искренние эмоции. Зато он, конечно, разрешил мне спуститься на манеж. Оказавшись в магическом круге, я присел на корточки, сгреб с пола немного опилок. Хотел почувствовать их на ощупь, хотел, чтобы запах воскресил детские чувства, но ничего не было. Совершенно ничего. Как будто это место никогда не было моим домом. И ведь цирк совершенно не изменился. Значит, безвозвратно изменился я.

За кулисами было тихо и безлюдно — все снимали грим и переодевались. Только режиссер прохаживался вдоль балок.

— Мистер Фергюсон? — окликнул я.

Он обернулся, стал пристально всматриваться, опустив на нос свои маленькие круглые очки в тонкой оправе, а потом, спустя минуту, чуть не подпрыгнул от неожиданности.

— Нил! — вскинул он руки. — Неужели ты!

Главный режиссер и директор бродячего цирка подошел и обнял меня по-отцовски. Он поправился и обрюзг — отметил я про себя. От него по-прежнему пахло перегаром. Фергюсон заметно постарел, сдал. Как и шатер цирка, он приходил в негодность со временем, выцветал, линял и терял былые краски. Но с заменой шатра смириться было бы гораздо легче.

— Как ваши дела, мистер Фергюсон? — начал я разговор.

— Надо же, какие звезды заглянули к нам в шатер, — словно не слышал меня он. — Я читал о тебе, Нил! Ты настоящая знаменитость! Надо же, а был таким тихим мальчиком… Какая гордость, что ты наш воспитанник!

Он еще долго мог бы рассыпаться в ненужных комплиментах. Хорошо, что кто-то позвал его.

— Очень рад видеть тебя, Нил! — снова обнимая, сказал он и поспешил на голос.

Не сомневаюсь, что Фергюсон был рад. Чего нельзя сказать о моем отце. Он был верен больше старым обидам, чем собственному сыну.

Я подошел к нашему трейлеру. Все тот же грязно-бежевый цвет. Все те же рисунки клоунов на двери. Лестница из трех железных ступенек-перекладин. Вторая погнута слева. На окнах — светлые шторы с кружевной оторочкой. Я словно вернулся в свое детство. Мне как будто снова стало десять лет — даже сжалось все внутри от страха, что сейчас откроется дверь, и там я увижу самого себя. Я сделал глубокий вдох и громко постучал.

— Кого там черт принес! — раздался недовольный голос отца, хриплый, как будто простуженный.

Он никогда не отличался вежливостью. К акробатам, фокусникам и силачам еще могли после выступления зайти очарованные дети, но у клоунов, сколько себя помню, никогда не было гостей. Поэтому папа не церемонился с ответами, резонно предположив, что пришел кто-то из своих.

Я потянул металлическую ручку вниз, замок щелкнул и дверь открылась. На пороге меня встретила мама.

— Смотри, кто приехал! — воскликнула она, обращаясь явно к отцу, а потом заговорила со мной. — Нил, мальчик мой! Какая радость! Проходи скорее!

Я вошел. Здесь тоже все было по-прежнему. Те же фотографии на стене — династия клоунов Гэллахаров. Та же скатерть на столе. Желтые банки для сыпучих продуктов на полках над плитой. Отец сидел в дальнем углу перед зеркалом и снимал грим. Он почти закончил, и на лице осталась только одна белая полоска.

— Привет, пап! — поздоровался я.

— Смотрите-ка, кто пожаловал! — пробурчал отец. — Я думал, ты ненавидишь цирк…

— Я приехал на Рождество. Привез вам подарки…

— Смотри-ка! — хмыкнул отец, громко покашлял и продолжил, — а тебя не приглашали! Тут у нас семейный праздник, для циркачей, знаешь ли… Всяких там, крутящихся вокруг шеста стриптизеров не ждали!

— При чем тут стриптиз, пап! Ты бы хоть посмотрел…

— И не буду смотреть на это! — ворчал он, снова заходясь кашлем. — Вывернули всю чистоту акробатов! Превратили их в развратный вертеп!

Так всегда было с моим отцом — беседы не шли легко и непринужденно. Он считал меня предателем не только дела всей семьи, но и циркового ремесла в общем. Он презирал все современные постановки, использующие цирковые основы. Даже дю Солей для него не был авторитетом, что уж говорить о нью-йоркских шоу.

— Ты не прав, пап, — очень осторожно заметил я.

— А не тебе мне указывать, кто прав! — взорвался он и нервно бросил испачканный в гриме кусок ваты.

— Не обращай на него внимания, Нил, — мама уводила меня от спора, усаживая за стол. — Ты же знаешь, он всегда был ворчуном. А теперь еще и старый ворчун.

Она смотрела на меня глазами, наполненными любовью и сожалением. Я поставил на стул спортивную сумку и стал выкладывать подарки. Я накупил дорогих полезных продуктов, сыров, мамины любимые джемы из клюквы и крыжовника, натуральные. Привез яблок в шоколаде, лучших в Нью-Йорке, из кондитерской неподалеку от моего дома. Кое-что для ухода за кожей и для снятия грима. Я знал, что родители по старинке пользовались дедовскими средствами, сушащими и портящими кожу.

— Это для лица, мам, — объяснял я. — Очень хорошее средство. Отлично смывает грим. Вам должно подойти. Много питательных веществ… А это кофе, — я достал огромную зеленую пачку обжаренных зерен. — Приятель привез из Бразилии. Сказал, самый лучший. Ты же любишь хороший кофе. И вот, кофемолка. Новая, компактная, не занимает много места.

— Что это, гуманитарная помощь? — отец подошел, окинул стол презрительным взглядом и снова недовольно фыркнул. — Думаешь, мы поесть себе не можем купить что ли! Да не побираемся!

Я не стал отвечать, хотя сдержаться мне стоило огромных усилий. Папа вновь зашелся сильным кашлем, открыл дверь, вышел на воздух и там закурил.

— Не слушай его, Нил… — снова успокаивала меня мама. — Спасибо, сынок.

— Давно у него этот кашель? — я кивнул в сторону открытой двери. — Он был у врача?

Только мама открыла рот, чтобы ответить, внутрь заглянул отец с сигаретой во рту.

— А это не твое дело! — бросил он. — Я сам со своим кашлем разберусь! Надо будет к врачу, так схожу! Не только в Нью-Йорке есть толковые доктора!

— Ты бы бросил курить, пап…

— Не учи меня! Сопляк еще! Ничего не знаешь про жизнь, а лезешь с нравоучениями!

— Да что ты опять завелся! — не выдержал я и сорвался. — Злишься на меня, потому что я не стал клоуном? Потому что не остался в этом вшивом цирке? Потому что выбрал другой путь и добился успеха?

Я мог бы сказать еще много того, чего говорить не стоило. Отец резко перебил меня, стукнув кулаком по столу.

— Ну так чего пришел! — крикнул он. — Убирайся из этого вшивого цирка, раз семья тебе так противна! Пошел вон!

Он указал на дверь. Мама молчала, сжав губы. Ситуация не была неожиданной. Именно поэтому мне не очень хотелось часто навещать родителей. Я разозлился, как всегда, и ушел, не сказав ни слова. Рождество обещало быть феерическим. Впрочем, еще одно потерянное Рождество. Не ново, да и винить было некого.

Оставаясь на взводе, я бродил еще некоторое время среди цирковых вагончиков и гирлянд, прокручивая в голове снова и снова не сказанные отцу слова. Глупая привычка — проживать не случившиеся диалоги, спорить и доказывать что-то кому-то у себя в голове. Столько лет прошло, а отец так и не отцепился от старой обиды, которую затаил на меня, когда я в восемнадцать сообщил, что покидаю цирк навсегда. Он держался за нее так, словно эта обида была для него единственным источником жизненной энергии. Отец считал меня предателем, отступником. Он не мог мне простить, что я прервал семейное дело. Его отец, дед и прадед были клоунами в бродячих цирках. И для меня папа не видел иной судьбы. А я посмел пойти поперек его воли, да еще и сильно преуспеть в этом. Каждая наша встреча с тех пор заканчивалась ссорой. Он был упрям, а я — всегда вспыльчив. И мы оба моментально заводились, если речь заходила о цирке. Отец был страстным патриотом, ослепленным его тусклыми огнями, а я так же страстно ненавидел этот балаган. Однако свежий воздух, мерцание гирлянд и шум генераторов успокаивали меня, словно старые колыбельные из детства. Я бродил между шатров и вагончиков, пытаясь разглядеть звезды, когда услышал приятный женский голос.

— Эй, Нил! — позвал меня кто-то — Гэллахар, мать твою, неужели это в самом деле ты!

Я обернулся. У вагончика сладостей стояли двое — Лейла и Микки Стюарт, брат и сестра, молодые акробаты бродячего цирка. Лейла была моей ровесницей, ее брат — старше на два года.

— Ну прямо глазам своим не верю! Сам Нил Гэллахар в нашей глуши! — Лейла улыбалась, разведя руки в стороны для дружеских объятий.

Мы часто тренировались с ней вместе, а вот Микки как раз был из тех, кто постоянно меня задирал. Мы не встречались с тех пор, как я покинул цирк. Почти каждый мой визит домой заканчивался короткой ссорой с отцом и быстрым отъездом.

— Привет, — улыбнулся я, подходя ближе.

— Приехал навестить своих стариков или решил вернуться в родные пенаты? — Лейла была очень доброжелательна.

— Навестить, — ответил я, обнимая ее и пожимая руку ее брату.

Микки не был настроен так дружелюбно. Он осмотрел меня с ног до головы, словно ища за что бы зацепиться, чтобы поддеть как в детстве.

— А ты большая звезда теперь! — хмыкнул он. — Как там в Нью-Йорке? Оседлая жизнь не душит?

— Не такая уж она оседлая.

— Ну да, — продолжал он. — Гастроли там, все такое… Все это театральщина! Шоу без души! Все направлено только на бабки…

Он говорил со знанием дела, как будто всю жизнь провел не в трейлере своих родителей, а на ведущих сценах Манхэттена. Я не успел ответить ему. Он быстро сделал последнюю затяжку, выбросил сигарету и ушел, демонстративно не попрощавшись со мной. Он остался таким же высокомерным засранцем, каким был все наше детство.

— Не обращай внимания! — поспешила успокоить меня Лейла, — Он просто завидует тебе. Ты и правда большая звезда теперь. Даже поверить трудно! Видел наше выступление?

— Да.

— Ну и как тебе? — она была так воодушевлена возможностью услышать мое мнение, а мне совершенно нечем было ее порадовать.

— Нормально, — только нашелся, что ответить, я.

— Торопишься?

— Не то чтобы, — мне в самом деле совершенно не хотелось возвращаться в одиночество мотеля и снова погружаться в разбор семейных отношений.

— Пойдем, может, посидим где-нибудь? — Лейла широко улыбнулась. — Поболтаем! Столько лет не виделись! Ты прямо другим человеком стал.

— Ты знаешь, где тут можно нормально посидеть?

— Ну, — протянула она. — Не так, наверное, как в Нью-Йорке, но есть одно место. Вроде, приличный ресторанчик.

Казалось, ей обязательно надо было постоянно подчеркивать мою принадлежность к обществу Нью-Йорка. Лейла быстро накинула потрепанное пальто с меховым воротником, и мы поехали в ресторан «У Оуэна», небольшой, тихий, очень традиционный для любого американского городка.

Мы заказали по стейку, Лейла — прожаренный, я — с кровью, и бутылку вина. Лейла наслаждалась своей едой, а я давно не ел ничего более отвратительного. И дело было даже не в том, что мне тоже принесли полностью прожаренный кусок мяса. Просто он был откровенно не вкусный, плохо приправленный и сухой. Я отрезал пару кусочков и не стал доедать. А вот вино было местное и очень не плохое. Я выпил один бокал, так как был за рулем, все остальное досталось Лейле, и она к концу ужина здорово разговорилась. Весь вечер мы болтали, то о цирке, то о жизни в Нью-Йорке. Подруга моего детства задавала много самых разных вопросов. Она говорила, что не раз смотрела шоу «Феникса» на ютюбе и мечтала попасть на живое выступления. Чем больше вина выпивала Лейла, тем откровеннее становились ее речи.

— Ты уже знаешь про отца? — неожиданно спросила она в полной уверенности, что ответ будет утвердительным.

— Что именно? — я заволновался.

Папа сильно сдал, это было заметно, но что такого я должен был знать?

— Про его болезнь, — пояснила Лейла немного виновато, как будто влезла, совершенно того не желая, не в свое дело.

— Что с ним?

— У него рак, Нил, — голос ее дрогнул и стал очень тихим. — Как же… Тебе что никто не сказал…

— Давно?

— Да… Легкие. Он же курил всегда, как паровоз…

Кашель папы меня обеспокоил, едва я услышал его, но сейчас что-то оборвалось внутри и часть моего мира рухнула. Я молчал, уставившись на дно бокала, в котором еще оставалось немного вина. Лейла буквально расстреляла меня этой новостью, но умирать было еще рано.

— Он был у врача, — продолжала она очень осторожно, — Еще прошлой осенью… Все очень запущено и плохо, на самом деле, но он не хочет лечиться, да и денег таких у них нет… Я подумала, может, ты поможешь, Нил… Все стоит очень дорого, это лечение и терапия…

— Я ничего не знал.

— Ты виделся с ними?

— Да. Сегодня.

— Мне очень жаль, Нил… — Лейла накрыла своей ладонью мою. — Он все еще злится на тебя, да?

— Почему мне никто не сообщил, никто не позвонил?

— Наверное, никто не знает, как связаться с тобой…

Она так это сказала, как будто я был недосягаем для современных средств связи, как будто я летал на таких высотах, куда не дозвониться артистам бродячего цирка.

— У мамы же есть мой номер…

Некоторое время мы сидели в тишине. Я не мог поверить в то, что только что узнал. У меня были деньги. Я мог найти хорошего специалиста в Нью-Йорке или где угодно. Да черт возьми, суммы вообще не имели значения. Если бы я знал, то давно бы забрал отца, поместил бы его в хорошую больницу. Рак можно победить. Это не приговор… Если взяться за свое здоровье. Да если хотя бы бросить пить и курить! Папа явно не был настроен на успешный финал.

— Мне очень жаль, Нил, — возобновила беседу Лейла. — Я думала, ты знаешь… Мы всем цирком уговаривали его заняться лечением, хотели даже объявить сбор средств… Мы нашли бы деньги все вместе, но он упрямый и гордый, ты же знаешь…

— Я разберусь с этим, — оборвал я.

— Это очень здорово, что ты приехал. Ты сможешь помочь. Я очень рада, правда!

Я расплатился за ужин и был готов отвезти Лейлу назад в цирк, но, едва сев в машину, она спросила:

— Где ты остановился?

Этот вопрос повернул планы на вечер в другое русло, потому что совершенно точно не был задан из праздного любопытства. Через десять минут мы уже были в номере моего мотеля, а еще через пять Лейла уже снимала с себя кружевные трусики.

Я трахал ее на кровати, на журнальном столике и прижав к стене. Я трахал ее, не глядя ей в глаза. Я трахал в ее лице все свое цирковое прошлое, которое ненавидел теперь еще больше, все свои детские обиды, все эти тусклые гирлянды и мерцающие лампочки. Я трахал все попытки пробиться к отцу и его упрямые отказы принять мои решения. Я даже, наверное, не видел перед собой Лейлы. Она с придыханием просила: «Еще, еще», — а я слышал только голос в свое голове, который твердил, что отец не сказал мне о раке. Лейла стонала и улыбалась в моих руках, а я видел только лицо матери, как будто сожалеющей о том, что не может мне все рассказать. Лейла целовала меня в губы, а я чувствовал только горький дым сигарет, которые курил отец. И весь этот долбанный цирк с его вагончиками, сырыми трейлерами и вечными переездами! С мизерными зарплатами, которых едва хватало на еду и одежду! С неустроенностью, невозможностью позволить себе нормальную медицинскую страховку! И папино упрямство, почти граничащее с безумием… Жизнь, отравленная запахами манежа и клоунского грима! Глаза Лейлы сверкали отражением моей ненависти ко всему, в чем она жила. Ко всему, в чем жили мои родители. Ко всему, от чего когда-то сбежал я. Мое отражение, которое когда-то давно перестало со мной разговаривать, теперь приготовило мне сильную встречу и усмехалось, глядя через карие глаза ни в чем не провинившийся передо мной Лейлы.

Я снова увидел ее лицо перед собой, когда мы закончили и, лежа на мотельных простынях, она произнесла очень серьезно, трезво и совершенно неожиданно:

— Забери меня отсюда, Нил!

— Что? — я повернулся и посмотрел на нее пристально, в полной уверенности, что не расслышал.

— Забери меня отсюда! — повторила она так же решительно и отчаянно.

Я не знал, что ответить на это, поэтому встал, натянул трусы и отошел к занавешенному окну, в котором сквозь прореху между шторами, можно было увидеть усыпанное звездами небо.

— Пожалуйста, Нил, — уже почти умоляла Лейла. Она поднялась с кровати, обнаженная, подошла ко мне. — Увези меня из этого проклятого цирка! Ты же как никто знаешь, что это за дыра! Возьми меня в Нью-Йорк! В этом вашем шоу есть вакансии? Я же неплохо выступаю, зрители меня любят…

Я не знал, что ответить. Откровенно говоря, я был напуган такой внезапной просьбой. Да и что я мог сказать Лейле? Правду? Прости, но ты выступаешь из рук вон плохо? Твой уровень не дотягивает даже до массовки второсортного театрального шоу? Это было правдой. Но это совершенно не подходило для отчаянного состояния Лейлы.

— Пожалуйста, Нил! — она обняла меня сзади и положила голову мне на плечо.

— Все не так просто, Лейла, — я даже потряс головой и зажмурился на секунду, чтобы прийти в себя.

— Я бы могла что угодно делать! Пусть не у вас, да хоть где-нибудь… Я же в хорошей форме…

«Нет, не в хорошей», — было бы правдивым ответом. Не для Нью-Йорка, Лейла. Там другие стандарты и другая публика. Я повернулся, коснулся лица Лейлы, посмотрел в ее глаза. Это было не тем ответом, к которому она была готова. Я молчал, пытаясь придумать что-нибудь, что не разрушит самооценку этой девушки. Но думал я, видимо, слишком долго и слишком пристально глядя на нее. Она одернула мою руку, села на кровать и заплакала.

— Я не могу здесь больше находиться, Нил! Микки, он как машина, как зомби, влюблен в этот сраный цирк, а меня тошнит уже от этой вони и неотесанных алкашей! От этих бесконечных городов, дорог, одиночества… Ненавижу все это…

— Если хочешь, ты можешь ведь уехать, — осторожно предложил я.

— Куда! — взорвалась новой волной истерики Лейла. — У меня нет ни цента, мне даже за жилье платить нечем будет… Скажи, как тебе удалось? Как ты попал в это шоу?

— Я не могу взять тебя к себе, — уже оправдывался я. — Это не только моя жизнь… Все непросто…

— У тебя кто-то есть, да? — неожиданно Лейла как будто пришла в себя, вытерла слезы. — У тебя есть девушка? Прости, Нил, я такая дурочка, совсем не подумала об этом… Просто ты так сразу… Я и решила, что у тебя никого нет.

Конечно, трудно было решить обратное, учитывая, как легко мы легли в одну постель, едва закончив ужин.

— Может, ты хотя бы подскажешь мне, куда ехать? К кому можно пойти в Нью-Йорке? Где нужны артисты-акробаты…

Я молчал. Я хотел обнять Лейлу, но она почувствовала неладное и отстранилась.

— Или на самом деле все плохо? — она смотрела на меня теперь с подозрением, прищурившись. — Скажи правду, Нил! Я не дотягиваю до стандартов? Как ты думаешь? Ты же видел выступление? Не подхожу для уровня Нью-Йорка? Скажи как есть!

Она била меня вопросами, как непослушного ученика розгами.

— Там все по-другому, — выдавил я.

— То есть, у меня не тот уровень, да?

Я не мог сказать ей правду. Не знаю, почему. Просто не мог и все. Мне казалось, это убьет ее, разрушит все зыбкие надежды и стремления.

— Давай спать, Лейла!

— Ты даже не из семьи гимнастов, — разочарованно, с каким-то упреком констатировала она. — А добился таких успехов, которые нам с Микки и не снились! Ты тренировался с нами, но никто не воспринимал тебя всерьез… И вот как все повернулось, посмотри! Ты купаешься в славе в Нью-Йорке, о тебе пишут газеты, тебя показывают по телеку. А нам гнить до смерти в этом бродячем цирке… Ты можешь приехать и просто трахнуть меня, как дешевую шлюху, да? Не знаю, кого тебе там пришлось трахнуть, чтобы получить место в этом твоем шоу… Я всю жизнь выступаю! Я гимнастка в пятом поколении, а ты тут смеешь меня оценивать с высоты своих танцулек… Не надо строить из себя звезду и думать, что можешь приехать и поиметь все, что захочешь!

Она все вывернула наизнанку. Я стоял под обстрелом упреков в полной растерянности. Я едва ни начал чувствовать себя виноватым за то, что затащил ее в постель. Хорошо, что оскорбленная Лейла поспешила одеться и уйти, иначе, даже не знаю, чем закончилась бы эта сцена.

Сочельник выдался убойный. Чего теперь стоило ждать от Рождества.

На следующий день, в Рождество, я снова пошел к своим родителям. Я был настроен решительно. Я был настроен серьезно поговорить с отцом, глотать все его упреки, пропускать мимо ушей обидные ремарки. Я был настроен перегрызть горло своей гордости — только бы уговорить папу принять мои деньги и согласиться на обследование и курс лечения в хорошей клинике. Но семейные дела никогда не решались у нас так просто.

— Почему вы мне не сказали, мам? — начал я сходу, решив обратиться к матери, но отец тут же перехватил инициативу.

— А что это мы должны тебе обо всем докладывать! — фыркнул он, повысив голос, и закашлялся. — Ты ушел из семьи, так ушел!

— Пап, ты с ума сошел! — настойчиво произнес я. — Это не шутки! Ты был у врача? Что он сказал? Какая стадия? Тебе надо бросать курить и беречь себя! — я говорил быстро, почти не делая пауз между предложениями, чтобы у отца не было возможности вставить ни слова. — Я обо всем договорюсь. Вам надо хотя бы на время переехать. Сейчас есть современные лекарства, терапия… Многие побеждают рак. Я все оплачу. Переезд, врачей, процедуры, жилье. Можем снять вам квартиру…

Я достал ручку и хотел выписать чек, но отец ворвался в мою быструю речь яростным вихрем.

— Не надо нам ничего от тебя! — снова повысил он голос. — Приехал раз в год и хочет тут благодетелем себя выставить, показать, что он, мол, король мира и все может…

— Пап…

— Помолчи! Ты нас бросил! Отрекся от всего, что мы тебе дали, а теперь хочешь купить нас, так?

— Пап! — я начинал терять самообладание. — Да перестань ты! При чем тут купить! Тебе нужна квалифицированная медицинская помощь! Ты болен! Тебе нужны условия, хорошее питание, наблюдения специалистов…

— Я сам знаю, что мне нужно! — бросил он. — Небось, эта шалава разболтала, Лейла! Уже успел ей вставить? Конечно, звезду вроде Нила Гэллахара она бы не пропустила! И так ложится под каждого встречного на каждой стоянке! Тоже все хочет уехать, все хочет славы, как ты! Забирай свои бумажки! — он смахнул чековую книжку со стола. — Не нужны нам подачки! Ты стыдишься нас, так и не появляйся больше тут!

Мама молчала все это время, но я видела, что она сожалела о реакции отца. После еще нескольких его выпадов я не выдержал и снова сорвался.

— Да что ты упрямишься! — я вслед за ним повысил голос и постепенно перешел на крик. — Зациклился на том, что я не стал вшивым клоуном, что не остался в этом сраном цирке, что добился чего-то! Это что, преступление?! Выбирать свое будущее преступление? С чем ты не можешь смириться?! Что я хорошо живу, что у меня есть дом, который не меняет адрес каждые две недели?! Это что, плохо?! Я бы приезжал чаще, если бы ты не гнал меня каждый раз, как будто я опозорил семью и весь наш род тем, что танцую в одном из лучших шоу Нью-Йорка и всей страны! Что тебя так бесит?!

— Пошел вон отсюда! — рявкнул отец и снова разразился страшным кашлем.

— Пап, — я подошел, попытался обнять его и заметил на носовом платке, которым он прикрывал рот, капли крови. — Послушай…

— Убирайся! — громче и с большей злостью повторил он. — Я пойду прогуляюсь. Когда вернусь, — он теперь обращался к маме, — чтобы этого засранца тут духу не было! — и дальше уже ворчал себе под нос. — Успеха он добился! Да засунул бы себе в задницу такой успех… Тьфу!

Он так сильно хлопнул дверью, что та чуть не слетела с петель.

— Почему он так со мной, мам? — тихо спросил я, опускаясь на стул.

— Ты его очень обидел, — устало ответила мама.

— Тем, что уехал отсюда?

— Тем, что ты сказал. Ты назвал его «вшивым клоуном», Нил, а цирк «сраным»… А это все, что у нас есть. Мне тоже обидно слышать такое от тебя, ведь ты мой сын…

Я закрыл лицо ладонями. Все это вырвалось у меня на эмоциях, но только сейчас я осознал, что после этих слов отец уже ничего не слышал. Только сейчас я понял, что сам разжег этот огонь, даже не подлив в него масла, а плеснув солидную порцию бензина. Я обидел отца и обижал его до этого, не вполне отдавая себе отчет. Но и он никогда не пытался даже понять меня, принять мой выбор.

— Я не хотел, мам, — с трудом преодолевая ком в горле, выговорил я. — Прости!

Мама обняла меня. Обняла, как будто я никогда никуда не уезжал, как будто я был пятилетним мальчиком, еще не успевшим обидеть ее.

— Я понимаю тебя, Нил, — очень тихо, как будто устало, принялась объяснять она. — Понимаю, что ты хочешь сказать, хоть ты и употребляешь такие обидные слова. Отец очень упрям, ты же знаешь. Он сердится на тебя, и он не быстро отходит… Возможно, ему нужно время…

— Но у него нет времени, мам!

— Значит на то воля Божья…

— Что ты говоришь! — я смотрел на нее и умолял помочь уговорить папу. — Ему нужно лечение! Все можно вылечить! Сейчас же не каменный век… — я осекся, чтобы опять случайно ни задеть чувства родителей. — Я просто не понимаю, мам, что такого плохого в том, что я стал тем, кем стал? Неужели это такой большой грех в его глазах? Я ведь не чем-то постыдным занимаюсь…

Я все прекрасно понимал, но отказывался признавать правду. Отказывался соглашаться на ответ, который был, конечно, очевиден. Я сам выбрал свой путь, и это было не то, на что рассчитывал мой отец.

— Все его предки, отец, дед и прадед были циркачами, были клоунами, — объясняла мама, — Да и мои тоже. Через самые сложные времена мы пронесли наше ремесло и хранили его. Твой прадед был очень знаменит, на всю страну! Его почитали как цирковую легенду, он умел рассмешить даже голодных и умирающих. Он вселял надежду и радость в души отчаявшихся. Твои дед и отец продолжали его ремесло, чтобы нить поколений не прервалась, чтобы династия не перестала существовать. Они не думали, нравится им это или нет, не размышляли, подходит ли им этот путь. Потому что это был их путь. Они были рождены на этом пути и для этого пути. Когда твой дед, я помню, смотрел на твоего отца, Кирку было пятнадцать и мы, своего рода, были помолвлены, он видел в нем свое продолжение. Когда он умирал, сказал, что уходит со спокойным сердцем, потому что его цирковой род не прервется. Я помню, что твой отец так же смотрел на тебя, когда ты родился, когда начинал ходить и смеяться над его шутками и гримасами. А потом, повзрослев, ты начал то и дело заявлять ему, что не любишь цирк, что собираешься уехать и бросить все… Это раз за разом разбивало ему сердце, оставляя на нем глубокие трещины. А потом ты вдруг стал знаменитым, о тебе стали писать журналы, печатали про тебя статьи и интервью. Но ни слова не было нигде о нашем цирке, о том, откуда ты родом. Ни слова не было о твоем отце… Ты как будто стыдился нас…

— Это не так!

— Может быть.

— То есть, у меня не должно было быть выбора? — грустно спросил я.

— Не знаю, сынок, — вздохнула мама. — Если ты счастлив там, куда пришел, значит путь, который ты выбрал, был правильный.

— А вы счастливы, мам? — я уже готов был расплакаться, и мне стоило больших усилий сдерживать подступающие слезы.

— А ты думаешь, что нет?

— Я не могу быть счастлив, видя, как отец кашляет кровью и упрямится принять помощь. Я не могу быть счастлив, зная, что вы даже не сказали мне о его болезни. Я бы примчался, я бы сразу нашел врача… Как можно быть счастливым, зная, что тебе даже не дали шанса помочь…

— Ты не мог знать, что так будет, когда выбирал дорогу, по которой тебе идти.

— Что ты имеешь в виду, мам? Что мне надо было остаться здесь?

— Нет, — она снова обняла меня. — Я говорю о том, что счастье для каждого свое. И каждый выбирает его сам. Никто не заставлял твоего отца становиться тем, кто он есть. Он сам выбрал этот путь, и это стало его счастьем.

— И ничто не заставит его теперь простить меня и принять мой выбор…

— Он упрямый, — она снова вздохнула. — Ну так хоть ты будь мудрее и прими его выбор.

— Выбор поставить на себе крест?

— Выбор принять то, что ему выпало.

— Но еще можно что-то сделать…

— Нельзя вылечить человека насильно. Нельзя заставить другого принять твое счастье. Посмотри на себя, сынок, ведь ты не меньший упрямец, чем твой отец.

— Если бы вы сказали мне раньше…

— Не бывает никаких «если бы», Нил. Есть только то, что есть, и другого не дано.

— Как думаешь, он когда-нибудь простит меня?

— Не думай об этом.

После этого мама уговорила меня пойти на празднование Рождества. Это было традицией в цирке, ведь здесь все считались одной семьей и на Рождество всегда собирались за большим столом.

Участники труппы во главе со стариком Фергюсоном жали мне руку, хлопали по плечу, не скрывали искренней радости. Даже поднимали за меня бокалы, ведь я единственный за всю историю этого цирка, кому удалось взлететь так высоко. Только отец сидел хмурый и даже не смотрел в мою сторону. Вскоре я решил не портить ему праздник и ушел.

У выхода я снова столкнулся с воздушным гимнастом Микки. Он был не вполне трезв и поэтому особенно агрессивен.

— Ну что, приехал из своего Нью-Йорка и трахнул мою сестру? — сразу выпалил он и хотел толкнуть меня в плечо.

— Отвали, Микки! — отмахнулся я.

— Да кто ты такой вообще, что все вокруг тебя скачут!

— Никто не скачет! Остынь, расслабься!

— Думаешь, стал лучше всех нас, да? Мы теперь для тебя пустое место? — он резко сменил тему. — Думаешь, можешь просто так трахать мою сестру? Воспользовался ей, как будто…

— Я что должен на ней жениться теперь? — грубо прервал я его пьяный бред.

— Заткнись, Гэллахар! — прошипел он, стискивая зубы. — Не смей оскорблять мою сестру и меня!

— Да больше, чем ты сам, уже никто не оскорбит!

Он прыгал с одного на другое, как часто бывает, когда человек пьян и зол. Мысли путались у него в голове, выливаясь в несвязные слова. Я не хотел обижать его, но Микки несло все дальше.

— Да знают все, как это делается там в Нью-Йорке! — фыркнул он. — Все эти долбанные шоу… Все вы там педики! Дал, кому надо, и готово! Никто не смотрит на талант и на способности. Всё через постель с продюсером, да ведь, Гэллахар? Иначе как же сын клоунов пролез дальше, чем гимнасты! Черта с два у тебя таланта больше!

Микки рассмеялся очень мерзко. Он настойчиво на что-то намекал. На что-то, что ему, конечно, было известно наверняка. Сидя в этом засаленном цирке, можно, безусловно, взрастить в себе эксперта по бродвейским шоу. На самом деле, все было просто. Микки и Лейла всегда были довольны. Им по праву рождения было приготовлено сверкающее место под куполом. Им необязательно для этого было после каждой тренировки съедать себя самокритикой. В нашем маленьком цирке они с подросткового возраста уже были наверху. Им некуда было стремиться. Мне же приходилось карабкаться на каждую ступеньку. Я всегда был позади. Даже не плелся в хвосте — был выброшен из строя. Я всегда был недоволен собой. Всегда смотрел вверх, в то время как они смотрели на меня сверху вниз. Но я не стал объяснять все это Микки.

— Знаешь в чем дело, — сказал ему я, — В том, что ты в паршивой форме. Твои сальто не дотянуты, прыжки тяжелые, прогибы, как у девочек в плохом стриптизе. Ты боишься, локти напряжены. Правда в том, Микки, что с такими показателями тебя бы даже в массовку не взяли в большие шоу, будь ты хоть трижды педиком!

Я оттолкнул его, чтобы пройти. Он разозлился, подошел сзади.

— Ты паршивый ублюдок, Гэллахар, — процедил Микки сквозь зубы, занося кулак.

Он был пьян и двигался не так быстро, как ему казалось. Я вырубил его ударом в челюсть. В тот же вечер я вернулся в Нью-Йорк.

Энджи ждала меня. Она сказала, что никуда не выходила и очень волновалась. Я огляделся — в квартире все было точно так же, как я оставил. Ни одной чашки из-под кофе не стояло не на своем месте. Ни одной грязной вилки в раковине. Ни одной книги не сдвинуто. Даже складки на покрывале кровати, кажется, остались неизменны. Энджи все спрашивала, как у меня дела и что произошло. Я оставался молчаливым и погруженным глубоко на дно своих мыслей. Худшее Рождество трудно себе представить. Два дня Энджи ловила мои настроения и оставалась молчаливой. На третий день я проснулся, открыл глаза: она сидела передо мной, на прикроватной тумбочке стоял кофе от Рона.

— Ты разбит из-за ссоры с отцом, — тихо произнесла Эндж, склонив голову на бок.

— Что? — я тер глаза и шею, просыпаясь. — С чего ты взяла? То есть, откуда ты знаешь?

— Твой отец болен, да?

— Черт! Откуда ты знаешь?

— Ты забыл, кто я такая, — она улыбнулась. — И не выражайся так, пожалуйста, при мне.

Я не мог предположить, как Энджи догадалась обо всем. Она никогда никуда не лезла. Никогда ни о чем не спрашивала. Мы не откровенничали ни о моей семье, ни о детстве. И вдруг такое заявление. Но в этом была вся Энджи Сапковски — только я начинал привыкать к ее странностям, она выкидывала что-то новенькое. Когда я смирился с ее танцами на парапетах крыш высотных домов, она начала пропадать по ночам. Я переживал, искал ее, звонил. Она успокаивала. Она ходила в приюты для бездомных или к страдающим детям в больницу — пела им колыбельные, чтобы те спокойно спали. Я проверял несколько раз — это было чистой правдой. Энджи не способна была врать. И к этому я привык, хотя меня беспокоило, что она не высыпается. Но то, что сделала для меня Энджи, узнав каким-то образом об отце, навсегда перевернуло мою жизнь.

— Хочешь, я поговорю с ним? — спросила она, протягивая мне бумажный стаканчик с кофе.

— С кем? — не сразу понял я.

— С твоим отцом, — Энджи протянула руку и погладила меня по щеке, как будто я был маленьким ребенком, мучавшимся от сильного жара. — Я поговорю с ним, и он согласится. Я смогу убедить его принять твою помощь… и принять тебя.

— Не надо, — ответил я. — Никто его не переубедит. Он упрямый упертый старик.

— Ну так ты не будь таким упрямым, — она поцеловала меня в лоб.

Энджи говорила как моя мама. Может быть, это заставило меня согласиться на ее предложение. Не знаю, что мною двигало. Я по-прежнему не очень верил в рассказы об ангелах. Но она умела уговаривать. Как будто имела надо мной какую-то силу.

— Это не поможет, Эндж, — сказал я, — но если ты хочешь помочь, я не могу отказать тебе.

В тот же день мы взяли билеты и полетели в Луизиану, туда, где над полем все еще возвышались шатры бродячего цирка.

Дальше все происходило, как во сне, как в кино. Мы приехали к цирку, вошли в трейлер моих родителей. Я представил Энджи, успев назвать только ее имя. Едва она протянула руку для приветствия моему отцу, он изменился в лице. Он улыбнулся очень приветливо, как давно не улыбался мне. Его глаза как будто зажглись давно погасшим светом. Это было волшебство. Это не поддавалось логике. Потом Энжд попросила меня оставить их. Все время, пока они говорили, я стоял на улице под дверью нашего семейного трейлера, нашего дома, и смотрел на просыпающиеся в сумеречном небе звезды. Цирк настиг меня клоунским смехом, от которого я бежал всю жизнь. Только слишком поздно. Смех теперь превратился в кашель с кровью. Я спросил себя: если бы все вернуть и знать заранее, как будет, уехал бы я тогда, бросил бы отца, зная, как он воспримет мой отъезд? Да, уехал бы, — ответил я сам себе. Бросил бы я свои мечты, знай о том, как все обернется? Нет. Ответы заставили меня поежится. Значит ли это, что я никогда не любил своих родителей? От этого вопроса все сжалось внутри. Я не мог сглотнуть. В голове звучало эхо маминых слов: «Если ты счастлив там, где оказался, значит выбрал правильный путь». Одно я мог сказать точно — в самые тяжелые и одинокие свои дни в Нью-Йорке я был намного счастливее, чем когда-либо в бродячем цирке. Мой диалог с самим собой прервала Энджи. Она вышла из трейлера с умиротворенной улыбкой, какая точно может быть только у ангела, и сказала:

— Все в порядке, Нил! Твой отец согласился. Он сейчас соберет вещи и полетит с нами. Мы сможем устроить его в больницу — у меня там есть знакомый врач.

— Как тебе удалось? — только и смог выдавить я.

Она лишь улыбнулась шире, пожала плечами и взяла меня за руку. Я так и не узнал ничего о том разговоре, ни от Энджи, ни от отца. Что она сказала моему старику — до сих пор самая большая тайна.

Папа весь полет был молчалив. Хотя еще чувствовались тиски его гордости, сжимающие горло, он простил меня — это я теперь знал.

По приезду в Нью-Йорк мы сняли отцу маленькую квартиру недалеко от больницы, где ему предстояло проходить лечение. Он категорически отказался жить у меня. Два дня перед Новым годом были полны суеты, но у Энджи действительно оказался знакомый врач, который помог все устроить за справедливые деньги. В новогодний вечер отец очень устал. Он лег спать, отравив нас с Энджи встречать Новый Год.

Когда мы снова оказались вдвоем в моей квартире, я достал бутылку шампанского и два бокала. Мы не знали, который час — телефоны сдохли за день — но толпа на улице кричала нам, что новый год наступит через пять, четыре, три, две, одну… В Нью-Йорке можно обойтись без часов и календарей. Город сам скажет тебе, когда пора веселиться, когда плакать. Я обнял Энджи, прижал к себе, потом взял ее лицо в свои ладони. Я смотрел в ее голубые глаза, принимая ее любой.

— Я все еще ничего о тебе не знаю, — сказал я, — Не знаю тебя настоящую, Эндж. Но я приму тебя любой. Я клянусь, я поверю во все, что ты мне скажешь. Что бы ни случилось в твоей жизни до меня — скажи, и я поверю. С сегодняшнего дня никаких сомнений. Только скажи мне правду, прошу! Я люблю тебя.

— Я тоже люблю тебя, Нил. — ответила она. — Но ты все обо мне знаешь. Я никогда не врала тебе. Я знаю, что в это невозможно поверить, но другой правды не существует.

Она поцеловала меня в губы, так невинно и нежно, что у меня чуть не остановилось сердце. Мы легли спать в одну постель. Я обнял Энджи. Она прижалась ко мне всем телом. Это была самая откровенная близость, на которую я мог рассчитывать с этой девушкой. И это была самая потрясающая близость в моей жизни. Я поверил в тот день, что Энджи действительно была ангелом. Я поверил ей безраздельно, потому что то, что она сделала для меня и моего отца, было настоящим чудом. Только через три дня Энджи решилась мне рассказать, что у чудес бывает и обратная сторона. Сторона, о которой редко рассказывается в сказках и на церковных проповедях. Сторона, которая неизбежно есть у всего.

— Я очень рада, что так сложилось с твоим отцом, Нил, — начала она, — Что вы помирились… И мне невероятно тяжело тебе это говорить, но я должна. Он не победит рак.

— Откуда ты знаешь?

— Ты же обещал, что поверишь мне.

— Да, но…

— Я просто знаю. И я обязана тебе сказать.

— Значит, все напрасно…

— Нет, — она взяла меня за руку, и по телу разлилось тепло, — не напрасно. Ты все сделал правильно. Просто рак — это духовная болезнь…

— Он кашляет кровью! — перебил я. — Это очень даже не духовно…

— Это физическое проявление духовной болезни. Это не болезнь даже. Это знамение перехода, Нил. — я не понимал ее иносказаний, и Эндж продолжила. — Если у человека появляется рак, значит человеку пора, понимаешь? Значит, пришло его время. Если человек борется — это нормально, это в вашей природе. Но бороться не значит сопротивляться. Можно взять себе время пожить еще немного, чтобы закончить дела. Но если человек побеждает рак, он ломает свою судьбу, перекраивает план, не попадает к Богу в назначенное время. Твой отец никогда не сопротивлялся судьбе. Я не говорю, что он умрет завтра, Нил, но он не победит рак. Это его время. Ты просто должен быть готов.

— И ничего нельзя сделать? — я тогда уже серьезно говорил с Энджи как с ангелом, как с кем-то, кто может встретиться с Богом и сказать ему что-то вроде: «Слушай, старик, давай не будем так быстро решать все с тем человеком. Пусть еще поживет. Может, лучше займемся продажными политиками?»

— Таков план, Нил, — она коснулась моей щеки. — Я бы хотела сказать, что мне очень жаль, но, поверь, там, куда он отправится, его ждет отличная жизнь, о которой никто из вас не может даже мечтать.

— А как же мама? — у меня на глазах застыли слезы. Я только вновь обрел отца и теперь должен был готовиться к тому, чтобы снова потерять его.

— Она, мне кажется, готова к этому. Когда мы говорили в цирке, она была готова.

— О чем вы говорили там?

— Я не могу сказать. Это слишком личное.

У меня как будто оборвался страховочный трос, но я не падал, потому что Энджи держала меня своим взглядом. Держала так же крепко, как я держал ее за руку во время нашего сольного номера в шоу. Я знал этот взгляд и я знал, что не сорвусь.

— А когда я умру? — спросил я после долгого молчания. — Ты знаешь, когда придет мое время?

— Нет, — она обняла меня и положила голову мне на плечо. — Но мы все приходим в этот мир, чтобы потом уйти. Мы все встречаемся, чтобы расстаться. Все заканчивается здесь. Любые отношения, любые чувства. И я когда-нибудь уйду. Может, позже тебя, может, раньше…

— Я не отпущу! — решительно перебил я. — Пока я жив, я не отпущу тебя, Эндж.

Она отошла на шаг назад, глядя мне в глаза, расстегнула рубашку, разделась.

— Я хочу, чтобы мы были вместе, как ты этого хочешь, — сказала она. — Как это принято у людей. Я знаю, для тебя это важно.

Я поцеловал ее, взял на руки и отнес в постель. Я уложил ее на простыни и стал целовать. Она улыбалась и закрывала глаза. У меня даже голова кружилась от возбуждения. Я никогда еще не был так счастлив обладать кем-то. Но все сломалось, когда мы добрались до сути. Энджи была невероятно наряжена.

— Расслабься, — шепотом говорил я ей на ухо, — Все будет хорошо.

— Все и так хорошо, Нил, — отвечала она. — Все просто так устроено… Не останавливайся… Продолжай…

Но я не мог продолжать, ни физически, ни морально. Мои попытки проникнуть в нее, причиняли Энджи сильную боль. Это было очевидно, хотя она старалась улыбаться и убедить меня, что так и должно быть.

— Не должно, Эндж! — у меня было чувство, как будто я буквально насилую ее. — Так не должно быть. Не больно.

— Это у людей… — отвечала она. — Ты забываешь, что я не просто девушка… Я приняла это решение. Пожалуйста, Нил, я хочу тебя… Продолжай…

Но это было невыносимо. Не для меня. Я остановился.

— Нет, Энжд, милая, не так, — я поцеловал ее.

Она села на кровати и посмотрела на меня пристально, как будто пытаясь прочесть мои мысли.

— Мне очень жаль, Нил, — наконец после молчания произнесла она, — что я не могу дать тебе все, что ты хочешь… Что не могу отдать тебе всю себя… Чтобы все было как-то по-человечески… Я пойму, если ты будешь заниматься сексом с кем-то другим…

— Хватит! — перебил я. — Давай спать.

Мы легли, прижавшись друг к другу, и вскоре оба уснули.