Гастрольный тур по Штатам. Обычное дело. Три месяца переездов, отелей, новых сцен. Бостон, Питтсбург, Филадельфия, Чикаго, Мемфис. И потом на западное побережье: от Сиэтла до Сан-Диего. Грэм заботился о нас и обеспечивал только лучшие площадки и лучшие отели. Наш успех, наша «летающая девочка», как критики прозвали Энджи, наши номера без страховки, — все это привлекало зрителей. Билеты были раскуплены еще до Нового года. Теперь оставалось только подготовить площадки, проверить тросы, крепления, отрепетировать на каждой новой сцене и сорвать аплодисменты. Мы не возили с собой всю команду техников и монтажников — только инженера и начальника по безопасности — остальной персонал нанимали на месте. Грэм занимался этим, отбирал самых надежных, потом лично тестировал каждый канат.

— Ну как, Нил? — кричал он, стоя на сцене и глядя, как меня поднимает под потолок страховочный трос, привязанный за пояс.

— Отлично! — ответил я, расслабленно повиснув на тросе. — Тут потолки выше, чем у нас.

— Я знаю, да. Намного?

— Прилично, — я думал об Энджи. То, что я поверил в ее ангельское происхождение, не избавляло меня от волнения за нее каждый раз, когда она танцевала на канате без страховки. Тем более в новых залах на новых сценах. — Мы же не можем еще опустить канат, верно? — уточнил я на всякий случай.

— Нет, Нил, — ответил Грэм. — Но не думаю, что это будет проблемой.

Для Энджи и правда не было проблем. Она не замечала высоты. У нее не было страха. Вечер за вечером мы смотрели друг другу в глаза, как будто я держал ее одним взглядом. А потом как всегда — овации, цветы, восторги, встречи, приемы и вечеринки в клубах, куда нас всех непременно звали. Мы жили с Энджи вместе, и часто она после выступлений отправлялась в отель одна. Даже не потому что я так любил славу. Просто потому что я был редкостным мерзавцем. Девочки, легкий флирт, легкий секс, не выходя из клуба, — все это было частью моей жизни до появления Энджи, и все это в ней осталось. Я держался Бостон, Питтсбург и почти всю Филадельфию. Я возвращался в номера отелей вместе с Энджи или сразу после интервью. Я появлялся на вечеринках только чтобы попасть в объективы камер и на страницы местных изданий. Потом я приходил в наш номер, где меня терпеливо ждала Эндж, мы ложились рядом и засыпали, обнявшись. Но так не могло продолжаться вечно.

Филадельфия обнажила недостаток секса сначала небрежно брошенной фразой Ванессы о том, что для человека, возвращающегося каждый вечер в постель к любимой женщине, я слишком напряжен, а потом небывалым напором местных поклонниц. Студентки и юные гимнастки осаждали двери служебного входа с самого первого дня нашего появления. Тренировки, репетиции и просто технические проверки заканчивались автографами и визгами. На второй вечер я сказал Энджи, чтобы не ждала меня и возвращалась в отель вместе с остальными. Когда я смыл грим и принял душ, в дверь постучали.

На пороге стояла молоденькая девочка. Такая молоденькая, что меня могли бы привлечь за совращение несовершеннолетних. Но она, конечно, была уже совращена. Пройти мимо охранника через служебный вход для таких, как она, не составляло труда. Потому что она улыбалась не губами, а глубоким вырезом декольте. Девочка поздоровалась со мной наигранно смущенно и начала осыпать комплиментами, что было совершенно без надобности — я этого не любил. Быстрый секс должен начинаться легко и так же легко заканчиваться. Без дифирамбов, без лести, без обмана и притворства. Иначе он теряет всякий смысл. Впрочем, к делу мы перешли довольно быстро. Девочка сняла обтягивающий топ, тряхнула длинными черными волосами и облокотилась на маленький столик, неловко смахнув с него несколько баночек с гримом. Через пару минут я уже трахал ее прямо на этом же столике. Проза жизни. Некрасивая, неромантичная, недостойная, — такая, какая есть. Наверное, я просто привык к этому. Привык к легкому быстрому сексу без лишних слов. Это как бонус к славе и успеху. Получите! А раз тебе что-то досталось просто так, можно сказать, на халяву, не оставлять же это пылиться в углу — надо пользоваться. И привыкаешь. Очень быстро привыкаешь. Потому что это же так просто.

— Мы еще увидимся? — зачем-то спросила девушка, натягивая трусики. Я даже не знал ее имени, — Может, сходим куда-нибудь? Я покажу тебе город…

— Нет, — быстро ответил я.

Девочка пожала плечами, собрала сначала волосы в хвост, а потом свою одежду с пола и быстро выбежала из гримерки. Я остался наедине со своим отражением. Я никогда не любил его, с самого детства. Поэтому не любил я и родительскую гримерку. Из-за этого зеркала, обрамленного матовыми лампочками. Отражение никогда не врет. Оно — твое прошлое, настоящее и будущее. Мое отражение всегда усмехалось, напоминая, что я всего лишь сын клоуна и всю жизнь проведу в бродячем цирке, развлекая толпу и борясь с желанием вскрыть себе вены после представления. Мое отражение всегда говорило мне: «Ты не справишься, Нил. Какая тебе акробатика! Посмотри на себя! Твоя физиономия только и слеплена для того, чтобы замазывать ее клоунским гримом. Твои вечно растрепанные волосы так и просятся под пышный кудрявый парик. Научись шутить, парень, и не прыгай высоко». Шутить я так и не научился, и когда мне было двенадцать, отражение мое замолчало. Я сказал, что разобью все зеркала в цирке, если оно не заткнется. Я сказал, что обязательно сбегу, стану успешным в акробатике. Только оказавшись в Нью-Йорке, я снова научился смотреть на себя в зеркало без презрения и недовольства. Да и то не сразу. Сначала я жил в комнате дешевого хостела с пятью соседями, никто из которых не говорил на приличном английском. Там было сносно — одно зеркало только в общем душе. Но даже оно смеялось украдкой, когда я умывался или чистил зубы. Мое отражение сомневалось во мне до последнего. До того самого дня, когда Грэм Донс сказал, что берет меня в труппу «Феникса» и тут же пообещал аванс, который позволит мне снять приличное жилье. Он никогда не допускал, чтобы его артисты жили в неподобающих условиях. «Если ты в „Фениксе“, должен сиять как феникс», — любил повторять Грэм. Только тогда мое отражение признало поражение. Только тогда я смог посмотреть на себя как на человека, достойного большего, чем выгоревшие, воняющие животными, шатры с развивающимися флагами. С тех пор я начал понемногу привыкать к зеркалам, начал даже любить их.

Но тогда, после ухода той молоденькой девочки в Филадельфии, снова что-то было не так. Теперь совершенно по-иному. Я трогал свое лицо, словно пытаясь снять грим, которого не было, словно не узнавая себя. И казалось бы, ничего плохого не произошло, все было, как всегда, но что-то кольнуло меня тогда. Я потушил свет, накинул куртку и вышел из гримерки. На полу, прислонившись к стене, поджав и обхватив руками колени, сидела Энджи. Она не уехала в отель. Я застыл на месте. Мне, пожалуй, никогда в жизни не было так стыдно и мерзко. Она видела ту вырвавшуюся порывом ветра из моей гримерки девушку. Она сидела тут тихо уже достаточно давно. А я… Мне не было противно, когда я трахал ту поклонницу на столике, но как же разрывалось все от стыда при взгляде на Энджи. Нет, она не осуждала меня, даже, казалось, не злилась и не обижалась. Она просто была тогда моим отражением, моим прошлым, настоящим и будущим.

— Почему ты не уехала в отель? — спросил я, с трудом выговаривая слова. Они застревали в горле, царапая его, и вырывались тихим хриплым шепотом.

— Я хотела дождаться тебя, — как ни в чем ни бывало ответила она.

В бессилии от тяжести собственной ничтожности я оперся спиной о стену рядом с Энджи, запрокинул голову, закрыл глаза и запустил пальцы в волосы. Мне было стыдно. Невероятно. Как я мог так поступить? — был не тот вопрос, который крутился на языке. Потому что это был глупый вопрос. Все вопросы, начинающиеся с «как» вообще довольно глупы и бесполезны. Да и если откровенно, я, собственно, был таким как обычно. И надо признать, обычно я был довольно паскудным мерзавцем.

— Прости меня, Энджи, — прохрипел я, сползая по стене.

— Тебе не за что извиняться, Нил! — ответила она.

— Есть, ты знаешь. Прости меня…

— Мне кажется, ты все неправильно понимаешь и представляешь себе, — она погладила меня по голове, — Пойдем в отель. Уже поздно.

Мы поймали такси. Ехали молча. Я смотрел в окно. Филадельфию заносило снегом. Зеленые указатели улиц как будто вздыхали под тяжестью наметенных снежных шапок. Вывески мерцали огнями. Кирпичные стены, пожарные лестницы. Филадельфия — как уменьшенная копия Нью-Йорка. Здесь даже есть скульптура «LOVE», как та, что стоит на пересечении Шестой и Пятьдесят пятой. Но если Нью-Йорк всегда любил меня и принимал, как тысячи других заблудших бродяг, то Филадельфия, казалось, злилась и швыряла в окна машины охапки снега.

— Ну и погодка сегодня! — ворчал таксист, чернокожий мужчина с волосами, заплетенными в тонкую косичку. — Разбушевалась что-то стихия! А вы совсем легко одеты, мисс! — обратился он к Энджи.

— Я не мерзну, — улыбнулась она.

— Надо же! — он присвистнул. — Откуда вы родом? С Северного полюса?

— Из Польши на самом деле.

— Ух, а там холодно, должно быть, в этой Польше!

Энджи засмеялась, а я уже сверлил ее взглядом.

— Из Польши значит? — словно поймав ее на вранье, переспросил я, когда мы вышли из такси.

— Да ну нет, конечно! — она поцеловала меня в щеку.

— Но ты сказала таксисту…

— Зато это заставило тебя посмотреть на меня, — она склонила голову на бок. — А то сидел, уставившись в окно.

— Так ты не из Польши?

— А это важно?

— Да, черт возьми!

— Не выражайся так при мне. У меня нет дома, ты знаешь.

Я кивнул, потому что вновь ощутил тяжесть стыда на своих плечах. Мы поднялись в наш номер, быстро разделись и легли в кровать.

— Прости меня, Эндж, — снова начал я, когда мы уже были в постели.

Невыносимо было от этой интимности, которая возникала между нами. Как будто наши характеры, души проникали друг в друга, становясь одним целым. И как я мог повестись на этот одноразовый секс! Зачем!

— Прости меня! Я мерзавец…

— Глупый! — она села на кровати, скрестив ноги. — Что такого произошло, что ты просишь у меня прощения и выглядишь, как щенок, побывавший в сточной канаве?

— Не прикидывайся, пожалуйста! — почти умолял я.

Честное слово, мне было бы проще получить от Энджи отрезвляющую крепкую пощечину, чем этот понимающий нежный взгляд.

— Если ты про ту девушку, то не переживай, пожалуйста! — она смотрела на меня, как на тяжело больного. — Нил, я все понимаю, правда! Я же не первый день живу среди людей…

— Не надо только сейчас… — хотел было протестовать я, но Энджи буквально вырубила меня своим пониманием.

— Дай мне сказать, Нил! Я знаю, люди очень большое значение придают сексу. Для вас он важен. Ну пусть так. Я не могу тебе этого дать, к сожалению, поэтому понимаю, что ты можешь искать его где-то еще. Это ничего не значит. Ничего ведь не поменялось между нами.

В одном она была права — люди слишком большое значение придают сексу.

— Не говори так, как будто это нормально, — ответил я.

— Что, придавать такое сакраментальное значение сексу? — она рассмеялась. — Не нормально, конечно, но что с вами поделаешь! Вы всю жизнь готовы вокруг секса выстроить, носитесь с ним, как со священным Граалем. Но разве та девушка для тебя что-то значила?

— Нет.

— Тогда почему ты продолжаешь сейчас говорить о ней?

— Потому что то, что я сделал, неправильно.

— О Боже, Нил! — она крепко обняла меня. — неправильно говорить о том, что не имеет значения…

— Но ты для меня имеешь значение, Эндж! А я предал тебя…

— Глупости! Если бы я могла дать тебе то, что тебе нужно… — она вздохнула и опустила глаза.

— Прости…

— Да перестань! Ничего нет в этом такого страшного. Я не сержусь и не думаю, что ты как-то провинился. Если бы вы могли меньше внимания уделять сексу и желаниям своего тела… Одежда, еда повкуснее, погоня за последними моделями айфонов… Это же все не главное…

— А что главное? — парировал я, скорее, чтобы отвлечься от чувства вины, ну и послушать очередную порцию сказочных историй Эндж. — Что для ангелов главное?

— Чувствовать, — не раздумывая ни секунды, ответила она.

— Брось! — я махнул рукой. — Чувствовать?

— Да, что тебя удивляет?

— Чувствовать что? Боль, обиду, презрение, ненависть, страх?

— Почему ты вспоминаешь все это, вместо любви, нежности, преданности, тепла?

— Потому что чувства бывают разные…

— Почему вы всегда выбираете другие чувства? — она, казалось, искренне не понимала.

— Выбираем? — я даже усмехнулся. — Мы не выбираем. Так получается, — она смотрела на меня, как на инопланетянина, и я пустился в объяснения человеческих чувств, в которых, надо признать, сам мало что понимал. — Все свое детство я не чувствовал ничего, кроме обиды. Обиды на всех, потому что меня обзывали, дразнили, потому что меня не считали за равного. Это не самое хорошее и светлое чувство. И я боролся с ним как только мог…

— И поэтому ты потом так обижал своего отца? — перебила Энджи. — Потому что не смог победить собственную обиду и просто перекинул ее на него?

— Нет, — не вполне уверенно возразил я. — Все не так. Я никогда не хотел обижать его. Я просто хотел жить своей жизнью. Своей, а не той, которую он планировал для меня…

— Ты говоришь сейчас как маленький мальчик и сам себе противоречишь. Ты говоришь, что всегда хотел выбирать что-то, от чего тебе будет хорошо, и выбрал в итоге обиду? Выбрал злиться на своего отца, на бродячий цирк? Выбрал сейчас винить себя за то, что занялся сексом с той девушкой? Почему, Нил? Если ты так жаждал делать выбор с самого детства, почему вдруг выбрал все это?

— Я выбрал не идти по пути моего отца. Выбрал свою профессию, город, жизнь…

— Если ты можешь выбирать жизнь, то уж точно можешь выбирать и чувства! — продолжала убеждать Энджи. — Зачем ты выбрал обиду? Зачем вы выбираете боль, страх? Я не понимаю…

— Я тоже, — выдохнул я, сдаваясь.

Энджи была удивительная. Я давно перестал пытаться поймать ее на несоответствиях, найти нестыковки в ее рассказах. Я как будто смирился с тем, что она в самом деле была ангелом. Правда, когда всерьез думал об этом, боялся, что схожу с ума. Но невозможно было не поверить, находясь рядом с Энджи, слушая то, что она говорила, видя, как она танцевала на крышах.

В последний день в Филадельфии у нас не было выступлений. Грэму нужно было уладить дела, а у труппы выдалось свободное время. Кто-то готовился завалиться в клуб вечером, кто-то отправился осматривать достопримечательности, кто-то остался в тишине номера отеля и читал. Мы с Энджи взяли итальянскую пиццу, два больших кофе и поднялись на крышу многоэтажного дома. Я не знал, как и когда Энджи умудрялась находить эти крыши — всегда с самыми лучшими видами и самыми удобными для танцев парапетами. Она не отвечала на мои вопросы. Пожимала плечами или отшучивалась, что сбегает ночами, когда я сплю. Хотя такие ли это были шутки?

Порывистый ветер растрепывал волосы Эндж. Холодный воздух проникал мне под куртку, как коварный змей, и сворачивался на груди. Энджи снова была одета слишком легко — в тканевой куртке, джинсах и кедах. Но ее руки оставались теплыми. Я чувствовал это, когда держал ее ладони. Она в самом деле не мерзла, хотя одного взгляда на нее хватило бы, чтобы окоченеть. Мы устроились на парапете, спиной к бетонному обрыву, заканчивающемуся внизу шумной дорогой. С Эндж я перестал бояться падения. Когда я смотрел в ее глаза, мне казалось, ничто не может причинить мне вреда. Мы сидели и пили остывший кофе. Рядом на картонной коробке лежали куски Маргариты. Перед нами простирался умопомрачительный вид на припорошенную снегом Филадельфию. Высокие здания и пропасти этажей между ними. Шпили антенн и несмолкающий гул города. Мы молчали некоторое время. Но не потому, что нам не о чем было говорить. Просто с Энджи я впервые, наверное, стал наслаждаться тишиной. Я учился наслаждаться. Она достала маленький айпод, один наушник вставила себе в ухо, другой протянула мне. Опять звучал Вагнер, «Мелодия любви».

— Это любимая музыка ангелов? — спросил я с улыбкой.

— Вроде того, — ответила Энджи, отдала мне второй наушник и тут же вскочила на парапет шириной не больше полуметра.

Она изгибалась и вытягивалась вверх, словно распускающийся цветок. Ее махи и движения рук были безупречны. Каждый прогиб — воплощение легкости. Она словно парила и точно попадала в музыку, которая звучала у меня в наушниках. Она не слышала мелодии, но та как будто играла у Эндж в голове. Трек сменился на «Вечернюю звезду» из «Тангейзера», и вслед на музыкой сменились движения Энджи. Я вскочил на парапет и подхватил ее. Мы танцевали вместе. А потом сидели и снова молчали. Зачем я выбирал что-то другое, ведь никогда в жизни не чувствовал себя счастливее.

Следующие города пролетели так же. Почти все время между репетициями и выступлениями мы проводили с Энджи. Я отдалился от коллектива. Я не ходил в клубы, на светские приемы, где меня, безусловно, ждали.

Чикаго, Мемфис, Вегас. Аэропорты, взлеты, посадки, короткие сны на высоте тысяч метров. Короткие сны неизменно с Энджи, положившей голову мне на плечо. И потом отели, репетиции, проверки оборудования. Выступления и овации. Автографы и восхищенные критики. Когда они видели Энджи без страховки, у них пропадал дар речи. У них, кажется, немели пальцы на руках, и в статьях выходили одни восторженные междометия. Денвер скосил меня. В Денвере я простудился. Еще в аэропорту почувствовал себя паршиво. Пока добрались до отеля, поднялась температура, заложило горло. Выступать с Энджи Чак никогда бы не стал, и поэтому в тот день никто не любил меня больше, чем Ванесса. Денверу не повезло. Все три дня шоу я провалялся простуженный, с температурой и пришел в себя, только когда вещи уже были вновь упакованы в чемоданы.

— Ты же ангел, — говорил я Энджи. — И не можешь меня вылечить?

— Это не предназначение ангелов, лечить простуду, — отвечала она.

— А какое же предназначение у вас?

— Быть рядом.

Этот ответ, сопровождаемый поцелуем, вполне меня удовлетворял.

Мы приземлились в Сиэтле, на родине «Старбакса» и Курта Кобейна. Все большие города в Штатах похожи друг на друга, но вот в чем штука — у каждого из них неповторимый характер. Потому что характер создают не типовые улицы и небоскребы даунтауна. Душа города складывается из его жителей и немного из погоды. И ни один город в этом плане для меня не сравнится с Нью-Йорком. Сиэтл встретил нас холодными облаками. Публика здесь тоже показалась мне более холодной. И когда мы с Эндж поднялись на Спейс-Нидл, ничего не увидели, кроме облаков, сквозь которые пробивались кое-где верхушки высотных зданий.

Холод Сиэтла вскоре сменился пальмами Калифорнии, Голливудскими холмами, аллеей славы и утопающим в облаках мостом Золотые ворота. Последний пункт нашего тура — Сан-Диего, где и произошло то, чего я давно перестал ждать. Я давно перестал задавать Эндж вопросы, способные вскрыть несоответствия в ее историях. Я перестал искать поводы поймать ее на лжи или выдумке. Я поверил ей. Поверил в то, что она — если и не ангел, как говорила — то точно существо из параллельной вселенной. Впрочем, ангел так ангел. Пусть будет так — решил я.

Закончилось последнее выступление. Отгремел банкет. Прошла финальная пресс-конференция. Поздно вечером мы вернулись в свой номер в отеле. Как всегда вдвоем с Энджи — остальные после официальной части отправились прямиком в клуб.

Энджи сидела на кровати, скрестив ноги, и рисовала в своем блокноте плывущие над городом облака. Я собирал принадлежности в ванной: зубные щетки и прочие мелочи. За время гастролей мы с Эндж еще больше сблизились. Нас можно было бы назвать настоящей парой, даже почти полноценной, если бы ни вся эта ерунда с сексом. Никаких отношений у нас так и не получалось, хотя я хотел ее безумно. Она была красивой хрупкой девушкой, к тому же, я был влюблен. Но как только дело доходило до постели, Эндж становилась вдруг невероятно скованной, напряженной, и секс становился просто физически невозможным. Энджи переживала — я видел и чувствовал. Она повторяла, что хочет отдать мне всю себя, но у нас ничего не получалось. Я целовал ее шрамы на спине, обнимал крепко, и так мы засыпали каждую ночь. Она сжималась в комочек и куталась в моих руках, словно в теплом одеяле. У нас не было секретов друг от друга, вещи кочевали из моей сумки в ее и наоборот. Энджи была у меня вся как на ладони. Казалось, не было ничего, чего бы я не знал об Энджи Сапковски. Я знал даже, какие водопады разбиваются о сверкающие камни на ангельских небесах. Я знал, почему ангелы так любят бывать среди людей и как печалятся, когда люди причиняют друг другу боль.

Я вышел из душа, собрал зубные щетки, оглянулся и увидел сумку Эндж, небрежно брошенную за дверь. Машинально, ни секунды не задумавшись, я взял ее за одну ручку. На кафельный пол из большого расстегнутого кармана выпали три маленькие оранжевые баночки с таблетками. Я смотрел на них, как на три огненных шара, упавших с неба. У Эндж лекарства? И судя по всему, серьезные. Но она даже простудой никогда не страдала. Она могла есть самую сомнительную уличную еду, и никогда у нее не было даже легкого несварения. Я присел и взял баночки в руки. На каждой из них была наклейка с названием и дозировкой. Антидепрессант и два психотропных. Что-то внутри подсказывало — выписать их мог серьезный психиатр по серьезному рецепту.

— Что это? — спросил я, глядя в глаза Энджи и протягивая баночки в ладони.

Она стушевалась, заметно растерялась, что в большинстве случаев было ей не свойственно, опустила глаза.

— Что это за ерунда, Эндж? — повысил голос я. — От чего таблетки? Ты больна?

Она отрицательно замотала головой. Мне пришлось еще пару раз повторить свои вопросы, прежде чем услышать тихий виноватый ответ.

— Я их не принимаю, Нил… — проговорила она.

— Что это за хрень?! — продолжал я.

Я давил на Эндж, но сам боялся своего напора. Вот оно, казалось бы, то несоответствие, которого я ждал. Ответ на вопросы, которые когда-то меня разрывали. Вот они, все нестыковки в рассказах об ангелах и небесах. Но мысли мои не решались идти в открытую атаку. Теперь я был не уверен, хотел ли знать эти нестыковки. Проще было поверить, что Энджи Сапковски действительно ангел, чем принять то, что могло заставить ее придумать такие истории.

Энджи закрыла лицо руками и расплакалась. Неожиданно. Невозможно.

— Детка! — я подошел и обнял ее. — Не надо, пожалуйста! Я не хотел, чтобы ты плакала. Просто расскажи мне, Эндж, зачем тебе эти таблетки! Откуда они у тебя?

И она, всхлипывая и утирая слезы, рассказала мне историю. Историю, которая ничего не проясняла в ее судьбе, ничего не раскрывала из ее прошлого, но, по крайней мере, была честным ответом на вопрос с таблетками.

Когда Энджи ночевала в приютах для бездомных, она с легкостью заводила там знакомства. Там ее слушали с гораздо большим удовольствием, чем в благополучном богемном мире. Ей там было комфортнее, и поэтому она сбегала туда иногда. Однажды кто-то услышал ее рассказы об ангелах. Кто-то из социальных служб. Кто-то, кто всегда заботится об окружающих, неравнодушный и участливый. После таких разговоров Энджи направили к психологу, который и выписал ей таблетки.

— Я не принимаю их, Нил, — убеждала она меня. — Просто иногда хожу к этому врачу. Потому что обязана…

— Зачем ходишь к нему? — не понимал я. — Почему обязана?

— Такие законы у нас… Ангелы должны подчиняться человеческим правилам, если только это не касается физического вмешательства. Понимаешь? Он не верит мне, вот и выписал эти таблетки.

Я развел руками в отчаянии. Я не знал, что думать, чему теперь верить. Версия с ангелами дала трещину, и эта трещина грозила расколоть все к чертям. У меня не было оснований не верить объяснениям Энджи. Но они шли вразрез с моей верой в ангельское происхождения. А ведь и она далась мне с большим трудом. Я узнал имя психолога — доктор Стив Эндрюс — и решил обязательно нанести ему визит по возвращении в Нью-Йорк.

Офис доктора Эндрюса находился в Бронксе, в высотном здании на пятнадцатом этаже. Я шел к нему, прорываясь сквозь недовольство Нью-Йорка. Город хлестал меня по лицу порывами ветра, бросал под ноги обертки от бургеров и бумажные стаканчики из-под кофе. Дождь лил неравномерно, а тоже порывами, как будто кто-то включил душ и раскачивал его, словно маятник. Прохожие прятались под зонтами, с трудом удерживая их в руках. Те, у кого зонта не было, теснились под узкими козырьками ларьков с фастфудом. Я кутался в воротник своей кожаной куртки. Кто-то налетел на меня сзади — девушка, выставившая зонт перед собой, словно щит против ветра, ткнула меня в спину его наконечником. Извинилась. Побежала дальше, рассекая пространство. Мальчик-подросток бежал вдоль дороги, прикрыв голову сложенной домиком газетой. Женщина в зеленом прозрачном дождевике поверх дорого пальто застыла на бордюре, подняв руку, чтобы поймать такси. Город заливался дождем. Крупные капли широким ручьями стекали по витринам и стеклам машин, как слезы. В воздухе пахло озоном и мокрым железом. Нью-Йорк расширялся, отражаясь в лужах. Я забежал в офисное здание, стряхнул с волос капли, потряс головой.

Я заранее записался на консультацию. Доктор Эндрюс ждал меня и встретил очень приветливо — как и положено психоаналитику встречать своего потенциального пациента. Но я был клиентом иного рода. Я сразу стал расспрашивать об Энджи.

— Вы ее родственник, мистер Гэллахар? — вежливо спросил Эндрюс. Так вежливо, что, кажется, даже бушующий за окном Нью-Йорк притих.

— Нет, — ответил я, и психоаналитик не дал мне закончить.

— Поймите меня правильно, — отрезвляюще нейтральным тоном стал объяснять он заученные наизусть правила, — Есть врачебная этика, и я ей связан. Насколько мне известно, у мисс Сапковски нет родных. Если вы хотите что-то узнать о ее визитах ко мне, то придется вам прийти вместе. В противном случае, боюсь, не смогу помочь.

— Я ее друг. Мы живем вместе, работаем вместе… Поймите, мистер Эндрюс, это очень важно…

— Я не обсуждаю дела своих пациентов ни с кем, мистер Гэллахар.

— Я люблю ее, доктор, и хочу ей помочь. Я нашел у нее эти таблетки, — на столе оказались три оранжевые баночки. — Я почитал о них. Вы выписали?

— Я не буду это обсуждать…

— Прошу вас! Скажите мне, что с ней! Зачем ей таблетки? Что вы знаете об Энджи?

— Если вы любите ее и живете с ней, мистер Гэллахар, — скептически сощурился он, — то должны бы знать о ней больше моего. Разве не так?

Не знаю, наверное, вид у меня был отчаянный или упрашивал я очень убедительно, но после довольно продолжительного диалога доктор Эндрюс все же согласился поговорить об Энджи. Хотя, скорее всего, решающим аргументом стал тот момент, когда я сорвался и схватил его за грудки.

— Хорошо, хорошо, — кивнул он, смахивая мой гнев со своей рубашки. — Что вы хотите знать, молодой человек? Давайте поговорим об Энджи Сапковски, если уж вы так настаиваете.

Он рассказал мне, как Энджи впервые пришла к нему, как он говорил с ней, что за лекарства выписал. И все время в его речи звучало предательское «расстройство личности». Звучало так часто, что могло бы натереть мозоль на языке. Это выражение пугало меня, а Эндрюс все ближе подбирался к сути, мастерски переводя разговор на то, что было известно мне.

— Итак, мистер Гэллахар, — очень вкрадчиво спросил он, — Что именно Энджи рассказывала вам? Как она вам объясняет свои странности?

— Она говорит про ангелов, — ответил я.

— Понятно, — кивнул доктор. — Значит, все то же самое…

— Вы тоже слышали ее истории?

— Непременно… — он задумался. — Именно поэтому, мистер Гэллахар, вы должны понимать, как важно ей принимать лекарства. Только медикаментами можно пробить эту защитную стену и выяснить, наконец, что же произошло с этой девочкой, как ей помочь.

И я выложил ему все. Все до последнего слова. Все, что Энджи с таким трепетом доверила мне. Но у меня было одно весомое, как мне казалось, оправдание — я сам верил в то, что говорил.

— А вы не думаете, — наконец решился спросить я, — что все это может быть правдой?

— Что? — Эндрюс посмотрел на меня подозрительно, в голове у него, должно быть, уже зрел новый рецепт.

— Все эти истории с ангелами. Я понимаю, что слова Энджи звучат невероятно, но если на минуту допустить, что все это может быть правдой? Ведь нигде ни разу она не сбилась, не допустила промашки. Ее невозможно поймать на вымысле, потому что все в ее историях необыкновенно логично и имеет четкое объяснение…

— Прошу прощение, — психоаналитик кашлянул, — Боюсь, что не вполне понимаю, о чем вы…

— Я о том, что если ангелы существуют? Живут среди нас, и Энджи в самом деле одна из них?

— Знаете, — доктор Эндрюс серьезно задумался, — я могу представить, что будучи, наверное, человеком глубоко верующим, вы, мистер Гэллахар, скорее готовы принять мистику, нежели реальность, и ангелы, возможно…

— Я не верующий человек, — прервал я. — Я не верю в Бога и не хожу в церковь. — глаза доктора округлились от удивления, и я поспешил объяснить. — Просто Энджи… Она видит всех насквозь. Она как будто заранее все знает о людях, очень тонко чувствует… И она помирила меня с отцом, а это было просто невозможно. Она сделала невероятное. Я не могу представить, что она ему сказала…

— Подождите-подождите! — теперь Эндрюс нагло перебивал меня. — То, что вы не можете себе представить, еще ничего не доказывает.

Он убеждал меня еще минут десять. Убеждал профессионально, приводил аргументы и случаи из практики. Да и что таить — внутри меня не прекращал существовать прожженный скептик, который не верил в ангелов, но все же любил Энджи и хотел помочь ей. И я поверил, что можно вылечить ее. Поверил, что она просто закрывается от чего-то, сбегает в выдуманный мир от невыносимого прошлого. Я хотел в это верить, потому что это было проще и понятнее, чем реальность, в которой Нью-Йорк населен ангелами.

Очень быстро мне удалось убедить Энджи начать принимать таблетки. Слишком быстро. И слишком просто. Она слушалась меня беспрекословно. Она только сказала: «Я хочу, чтобы ты был счастлив со мной, Нил».

Она принимала таблетки утром и вечером. Брала их из моих рук, как маленький ребенок берет конфеты у родителей — с радостью и благодарностью. И уже на четвертый день мы занимались любовью. Это было удивительно — обладать Энджи полностью. Был вечер. За окном мерцали огни улиц и домов. Она поднялась со стула, встала передо мной и легким движением сняла белое платье, в котором любила ходить дома.

— Давай сделаем это, — тихо сказала Энджи. — Я чувствую, что смогу.

Я обнял ее, прижал к себе, и через несколько секунд мы были на кровати. Ничто в Энджи не сопротивлялось нашей близости. Она была спокойна и расслаблена. Вопреки моим ожиданиям, Энджи не была девственницей. А в этом я был практически уверен. Но главное, что она не вздрагивала. Ей не было больно. Она принимала меня и отдавалась без остатка. В тот первый раз я не ожидал от нее ничего особенного. В сущности, она была неопытной невинной девочкой. Но уже через неделю, а мы занимались любовью каждую ночь, мне показалось, что ей начали нравиться мои прикосновения. По-настоящему нравиться. Она изгибалась и улыбалась. Она больше не плакала после моих поцелуев. Это радовало меня, вдохновляло. Но вместе с близостью пришло еще кое-что. Энджи стала все больше походить на человеческое существо. А всем человеческим существам свойственно время от времени впадать в депрессию, злиться, испытывать недовольство собой и всем миром.

Как-то после репетиции я застал Эндж сидящей на стуле в ее гримерке, смотрящей в одну точку на стене.

— Что с тобой? — я был удивлен, потому что обычно она была полностью погружена в свой блокнот.

Ответа не последовало.

— Эй! — я подошел и коснулся ее плеча. — Как ты? Где твои рисунки?

— А, рисунки… — протянула она, не отрываясь от точки на стене, — это все ерунда. Я выкинула их.

— Как? — я опустился перед ней на колени.

— Ерунда, говорю же.

— Что с тобой, Эндж? Тебя что-то беспокоит?

— Мне очень плохо, Нил, — ответила она, и это поразило меня. Если не сказать напугало. Эндж никогда не жаловалась, ни на плохое самочувствие, ни на грусть, ни даже на меланхолию. Все это было ей совершенно не свойственно, чуждо. Она подняла на меня потухшие глаза и продолжила. — Так паршиво, грустно как-то на душе… Прямо умереть хочется.

— Почему? — выдавил я.

— Потому что жизнь — дерьмо…

— Разве ангелы могут такое говорить? — попытался улыбнуться я, хотя было не до веселья. — Разве вам разрешено умирать или хандрить?

— А кто мне запретит? — она вздохнула, словно я совершенно ничего не понимал в ее мире, словно не было там никаких ангелов. — Ты что ли?

— Расскажи мне, в чем дело!

— Ни в чем, — она взбодрилась, — Пойдем домой. Достало все здесь.

По дороге мы молчали. Мы шли мимо кучки чернокожих подростков, стоявших кругом и пританцовывающих под музыку из бумбокса. Мимо совсем молоденькой девушки, выгуливающей на поводках сразу пять маленьких собачек. Мимо дорожных рабочих, оставивших свои отбойные молотки и присевших на парапеты булочной. Всё вокруг как будто застыло в немом спектакле. Из подземки вырвалась вереница людей. Они пронеслись мимо, едва не снеся нас с Энджи. Нищий у входа в метро что-то как будто говорил и как будто обращался к нам, но я не слышал. Кто-то отключил звук в городе. Энджи вырубила громкость в моем сознании. Здания надвигались и окружали нас кольцом из кирпичей и бетона. Я взял Энджи за руку.

Дома мы тоже молчали. Мы не поднялись на крышу, хотя я звал. Никогда раньше Энджи не отказывалась провести время на крыше. На парапете она не танцевала уже неделю, и я начал скучать по этому.

— Не хочу, — ответила она. — Давай просто дома посидим. Зачем куда-то ходить. Может, телек посмотрим?

Она взяла пульт и нажала кнопку. Я кинул быстрый взгляд на журнальный столик, где лежал, заваленный газетами и книгами ее айпод. Наушники выглядывали из-под завала, как ослабленные руки человека, застрявшего под обломками здания. Они тянулись и просили помощи. Уже неделю я не слышал Вагнера.

Мы просидели около часа. Она — на кровати, накручивая свои длинные волосы на палец и распуская. Я — за письменным столом, делая вид, что чем-то занят. Потом я подошел к Эндж, хотел обнять ее, но она выскользнула и утащила меня в спальню. Там мы снова занимались любовью. Не говоря ни слова.

Утром стало еще хуже. Депрессия опутывала Энджи все плотнее. Но есть еще одно чувство, которое свойственно людям и которое никогда не относилось к Энджи Сапковски. Страх. В тот день на тренировке она попросила меня пристегнуть ей трос. Я застыл в изумлении. Я не думал тогда о Грэме, о его ожиданиях. Не думал, как отреагируют критики и публика, которые ходили на наше шоу специально посмотреть на «порхающую девочку». Я не думал даже: «Слава Богу, теперь никакого больше риска». Я просто был подбит этой просьбой.

— Ты уверена? — только и смог процедить я.

— Да, — тихо, едва слышно, ответила она. — Я боюсь упасть.

Молча я пристегнул к ее поясу страховочный трос. Репетиция шла из рук вон плохо. Холодно, сковано и как-то напряженно. Наверное, остальные тоже заметили это, но меня атмосфера просто выводила из себя.

— Что с тобой? — спросил я, когда мы обедали в кафе неподалеку от театра. — Что происходит, Эндж? Ты сама не своя. Ты двигаешься по-другому…

— Хуже? — перебила она.

— По-другому. Тебе страшно…

— А что, людям не может быть страшно?

— Не тебе…

— Я хреново себя чувствую, Нил, — довольно грубо, насколько она могла быть грубой, оборвала Эндж. — Надоело все. Сдохнуть хочется. И не спрашивай меня ни о чем, прошу. Раньше не спрашивал и сейчас не спрашивай. Хорошо ведь, что в сексе у нас все наладилось…

Я хотел ответить, что не хорошо. Хотел сказать, что не так важен для меня этот секс, что куда важнее моя Эндж, мой ангел. Куда важнее всех этих заморочек. Но промолчал. Раздавленный новой Энджи, которую я совершенно точно не знал.

За пару дней депрессия достигла таких масштабов, которые я не мог себе даже представить. Грэм снял нас с выступлений и долго расспрашивал меня, что происходит. А я не мог ничего ему ответить. Я думал только о том, что каждое утро и каждый вечер Эндж заходила в ванную, открывала зеркальную дверцу шкафа, доставала оттуда оранжевые баночки и принимала нужное количество таблеток. Таблеток, которые должны были вылечить ее личность. Таблеток, которые вместо этого разрушали ее душу, превращая в бездонную черную дыру. Пустота — вот самое ужасное, что может овладеть человеком. Ярость, ненависть, — все это не так страшно. Все это проявления жизни. Пустота — это смерть. Энджи была пуста уже несколько дней. Я видел это в ее глазах, когда держал ее за руку. Я видел это в том, что она больше не появлялась на крыше, больше не сбегала по ночам из дома навестить какого-нибудь местного нищего и купить ему большой бургер с горячим чаем. Она заходила по утрам в «Старбакс» вместо того, чтобы купить кофе у продавца хотдогов.

— Привет, красавица! — по обыкновению кричал он ей.

Она кивала и молча двигалась дальше.

— Подожди меня! — просил я и покупал себе кофе.

— Что с ней? — интересовался Рон, с которым раньше Эндж болтала без умолку. — Кажется, ей хреново?

— Кажется, — ответил я.

— Это плохо, парень, когда твоей девушке хреново, и ты ничего не делаешь, — участливо высказался Рон.

— Да, — виновато кивнул я.

В тот день мы опять не выступали. Я остался поговорить с Грэмом, а Эндж ушла домой. В последнее время все чаще она уходила раньше меня и все больше сидела дома в четырех стенах, которые раньше не могли ее удержать, которые раньше давили на нее, сковывали по рукам и ногам.

Я возвращался по сумеречным улицам, окутанным густым туманом, пахнущим жженым маслом и фастфудом. Ветер натягивал и выворачивал навесы закусочных и магазинов. Пар вырывался из вентиляционных люков. Такси текли бурлящими желтыми реками. Нью-Йорк кашлял и чихал сигналами машин. По дороге я взял два кофе у Рона. Что-то внутри меня вздрагивало — как будто кто-то нервно дергал струну, извлекая неприятный дребезжащий звук.

Дома было тихо. Я даже подумал на секунду, что Энджи опять сбежала в какой-нибудь приют для бездомных или на крышу. Я даже на миг обрадовался, но застал своего ангела в ванной с опасной бритвой в руках. Нет, она ничего не успела с собой сделать, но намерения ее были очевидны. Я бросился к ней, обнял, взял на руки и отнес в комнату.

— Никаких больше таблеток, Эндж, — повторял я, — никаких таблеток.

Она все плакала и извинялась, все говорила, как ей плохо, как она борется с нежеланием жить и как проигрывает эту битву.

— Я хочу быть с тобой, Нил, — объясняла она. — И душой, и телом… Это же важно для тебя…

— Да перестань ты! — прервал я, взял ее лицо в руки и посмотрел в ее голубые глаза, по-прежнему пустые. — К черту этот секс! Энджи, мне нужна ты! Больше никаких таблеток. Они убивают тебя.

Она быстро закивала, впилась мне в спину своими тонкими пальцами. Потом мы легли в постель. Эндж свернулась комочком, прижимаясь ко мне спиной. Я целовал ее шрамы, уткнулся ей в позвоночник и шептал, как сильно люблю ее.

Уже спустя неделю без таблеток мы с Энджи снова были на сцене. Снова она работала без страховки. Снова и снова зрители рукоплескали и кричали «Браво». Моя Эндж вернулась. Мы любовались городом с крыши, слушали Вагнера, улыбались Нью-Йорку, который вырастал из Гудзона светящимися столбами и подмигивал нам бликами окон.