Мне пришлось закрыть свой профиль в Интсаграм, потому что это началось мгновенно. Вернее, сначала Тим перестал со мной общаться. Прямо на следующий день после тех выходных, которые мы провели вместе. Я все время возвращаюсь туда мыслями, снова и снова, в дом к Тиму Портеру, в свою первую ночь, проведенную с ним. Что я сделала не так? Но понимаю, что дело не во мне. Понимаю, что Портер оказался просто мерзавцем. И вся эта подлая задумка с больницей и фотографиями, которые потом разлетелись по сети, как бактерии вируса, скорее всего, дело рук Тима. Сколько прошло времени с тех пор, как это началось? Неделя? Две? Кажется, это длится бесконечно. Я уже не помню, когда мы переехали. Мне кажется, вся эта травля шлейфом тянулась за мной из самого Бостона. Я не могу нащупать начало всего этого, хотя оно очевидно. Как не могу я и оторваться от новостных лент социальных сетей, где в этот шлейф вплетаются ядовитые комментарии и обидные слова. Закрыть свой аккаунт, перестать постить селфи, кружки кофе и яркие солнечные мармеладки — даже не полдела. Из виртуального болота так просто не выберешься. Если оно тебя засосало, ты так и будешь в нем барахтаться, даже если закроешь, даже если удалишь все свои аккаунты. Снова и снова я возвращаюсь в ленту, скольжу по фотографиям и постам, по комментариям и лайкам. И снова натыкаюсь, словно на острые камни, на издевательские мемы с Питером. Я откладываю телефон и возвращаюсь к контрольной, что совсем не просто — мерзкие картинки так и скачут перед глазами, расталкивая буквы заданий. Фитцджеральд сидит за партой справа от меня и пялится. Прямо чувствую на себе его взгляд.

— Что уставился? — бросаю ему вполголоса.

Он не отвечает и опускает глаза. Делает вид, что пишет. Интересно, кого он надеется провести.

В середине урока у меня ломается ручка. Я трясу ее, резко чиркаю по тетрадному листу и замечаю, что Фитцджеральд протягивает свою. Так настойчиво, так искренне, как будто он мне друг. Ведь лишь друг может вот так выручить, когда ты даже не просишь об этом. Только Фитцджеральд никакой не друг. Я смотрю на него широко открытыми от удивления глазами, и тут со своего места поворачивается Памела. Заметив великодушный жест самого ненавистного ученика нашего класса, она просто буравит меня своими голубыми глазами. Из ее взгляда я понимаю, что если возьму ручку у Шона, то тут же подхвачу какую-то страшную неизлечимую болезнь, покроюсь язвами, у меня выпадут волосы, — в общем, вот такой это взгляд.

— Что с ним не так, с этим Фитцджеральдом? — спрашиваю Памелу уже позже, когда рассматриваю в холле фотографии на стене славы.

— Господи, он урод, — Памела закатывает глаза. Хоть и стою к ней спиной, по голосу это чувствую.

Удивительное определение! Точно так же говорят и про моего брата, но в ситуации с Шоном подруга явно имеет в виду не внешность.

— Я про фото, — указываю на стенд.

Там большая фотография школьной футбольной команды под стеклом. Фотография, видимо, прошлогодняя. На ней Фитцджеральд стоит в центре, гордо держит свой шлем, улыбается во весь рот, как будто его кто-то очень рассмешил, или как будто уровень счастья и самореализации достиг предела подросткового сознания. Вот только лицо его, вернее, стекло в том месте, где под ним на фото лицо, все исцарапано, исчиркано, затерто. Если смотреть мельком, то не заметно, но теперь я стою близко, разглядываю фото-доказательства спортивных успехов школы Броаднек, и исцарапанное оргстекло поверх Фитцджеральда выглядит пугающе.

— Его что, пытались закрасить или испортить? — киваю на фото.

— Да что ты к нему привязалась! — вспыхивает Памела. — Не вздумай еще проникнуться к этому… — она не находит слов, чтобы обозвать Шона. — Поверь, если с ним поведешься, вся это ерунда с твоим братом покажется детским садом.

— Что ты имеешь в виду?

Ее слова не на шутку пугают. Во-первых, потому что то, что происходит вокруг моего брата, вовсе не ерунда. Во-вторых, сам тон Памелы — она как будто угрожает мне. Или предупреждает? Но еще больше меня пугает теперь Шон Фитцджеральд.

— Он вообще не достоин того, чтобы висеть здесь, — фыркает Памела и потом как ни в чем ни бывало обращается ко мне. — Кстати, ты пойдешь на новогоднюю вечеринку?

— Нет.

Иногда мне кажется, Памела ничего не понимает ни в происходящем вокруг, ни в людях вообще.

— Ну и правильно, — как будто поправляется она, сожалея, что задала неправильный вопрос, — наверняка там будет скука смертная. Я сама не пойду. Мы с моим парнем уезжаем за город.

Два следующих вечера я сижу в интернете. Я пытаюсь найти хоть что-то про Фитцджеральда, но запросы в Гугле затухают на прошлогодних датах. Вот он был квотербэком, вот команда выигрывала, вот он улыбается с фотографии на стене славы, и вдруг — все обрывается. Шон Фитцджеральд перестает существовать даже для местной прессы, даже для Интернета. Разве такое бывает, чтобы у подростка, к тому же довольно симпатичного, не было ни одного профиля хотя бы в Фейсбуке? Разве возможно, чтобы вдруг никому стал не интересен перспективный футболист? Мне начинает казаться, что у Фитцджеральда в шкафчике нашли расчлененное тело, или он проводил страшные эксперименты над младшими школьниками, или убил кого-то, или изнасиловал. Но тогда почему он не в тюрьме?