Вечером, после футбольного матча, когда освещение погасили, а зрители разошлись, прокрадываюсь на поле. Тайком, как вор, как призрак, способный передвигаться только в темноте. Хотя иногда мне кажется, что, если выйду на поле в разгар матча, все продолжится без поправок, остановок и изменений, — меня никто не заметит.
Вечерний ветер приносит прохладу. Иду в кроссовках по утоптанной после игры траве, по вывернутым кускам земли. Поле еще гудит под ногами, и гул этот передается мне. Проходит от ступней, по икрам, выше, останавливается, чтобы пощипать и сдавить в районе живота, потом в области солнечного сплетения и мурашками разбегается по рукам. Ложусь посередине поля, чтобы почувствовать холодную землю, собрать впитавшийся в траву пот. Лежу, раскинув руки, глядя в темное небо, закрываю глаза. Чувствую напряжение земли, которое еще не успело сойти на нет. Слышу крики защитников, вопящий, срывающийся на хрип, голос тренера. По спине пробирается холод. Представляю, как бегу по полю, чувствую шершавую поверхность мяча с частичками земли и пота. Ловишь его — будто ловишь маленькую планету и несешься с ней к краю галактики. Ветер усиливается, на лицо мне падают две крупные капли. Зажмуриваюсь, морщусь. Начинается дождь. Лежу под ним, как будто мертвец в могиле, трава приятно щекочет пальцы и шею. Гул земли утихает, поле остывает. Снова слышу в своей голове крики тренера. Теперь он доволен, радуется, но у него все равно выходит сурово и грозно. А потом его похлопывание по плечу и соприкосновение ладонями с другими парнями из команды, и возвращение в раздевалку, и снова холод пропитанной потом травы. Не моим потом. Черт, мне нравилось играть. И у меня отлично выходило. Меня ставили в пример, на меня равнялись. Хорошо, что идет дождь, и можно убедить себя, что это не слезы текут по щекам. Капли бьют по лицу. Встаю, обхожу поле вокруг три раза, медленно. Когда-то оно было и моим тоже.
Домой возвращаюсь, потряхиваемый мелкой дрожью. Смахиваю капли с волос и хочу сразу прошмыгнуть в ванную, но меня, как бейсбольный мяч в перчатку, ловит папа.
— Ты где был? — он вырастает передо мной и говорит холодно, так что моя влажная одежда почти покрывается корочкой льда.
Просто в его голосе, как обычно, столько разочарования, столько горечи, как будто он осколки своих разбитых надежд пережевывает, когда говорит со мной.
— Да так, — пожимаю плечами, стараясь не встречаться взглядами с отцом, — гулял.
Он только головой мотает, как бы не зная, что со мной делать, как исправить то, что во мне сломано, и сделать из меня нормального человека.
— Господи, Шон! — Из кухни появляется мама. — Да ты весь вымок! Простудишься! Давай скорее в ванную, а потом ужинать!
Киваю и угукаю себе под нос. Знаю, они уже поужинали без меня. И даже не потому, что их сын задержался на стадионе допоздна — просто без меня приятнее.
На следующий день чувствую себя разбитым и простуженным. Отличный повод отмазаться от школы и снова пойти к Грейсонам. Сегодня четвертый раз. Четвертый мой визит к Питеру. Прогуливать уроки, чтобы приходить к нему, не слишком умный ход, но черт с ним. Но работу прогуливать нельзя. Хоть там тоже со мной особенно никто не общается, это деньги. Отец, как раньше, дает мне на карманные расходы. Вернее, теперь не дает, а просто кладет деньги на комод. Забираю, но никогда не трачу. Ни цента не потратил за год из родительских денег. Они все копятся у меня в шкафу, в коробке от кроссовок. Беру их, чтобы не вызывать подозрений, чтобы не расстраивать маму, и чтобы у них не появилось желание снова таскать меня к психологу, где мне придется говорить и что-то постоянно объяснять.
— Привет, — говорю хрипло, когда Питер открывает мне.
Он впускает меня, мы пьем колу, болтаем. В основном, он спрашивает, как дела у Риты. Отвечаю, что вообще-то дела у нее паршиво, что ее достали. На самом деле, по школе уже несколько дней гуляет отвратная картинка, на которой лицо Риты обезображено так же, как у ее брата. Когда увидел, захотелось вмазать остроумному придумщику. Даже всерьез подумал, интересно, если наброшусь сейчас на кого-нибудь, меня начнут бить, или так же продолжат делать вид, что ничего не происходит. Но понятное дело, где же взять зачинщика. Никто не признается — все только хихикают мерзко, как обдолбанные гиены, и кидают фотку с телефона на телефон. Вижу ее на экране мобильника Курта Краузе, он сидит передо мной, его плечи нервно дергаются от смеха. Рита знает, над чем смеется Краузе. Как только что-то такое появляется в информационном пространстве школы, ей сразу же докладывает Памела, единственная теперь ее подруга. Но такая ли уж необходимая в ситуации Риты? Зачем, не понимаю, рассказывать о новых злорадствах тому, кому явно лучше было бы о них не знать? А уж сколько уродливых карикатур мы все тут увидели на Питера — не сосчитать.
— Эй, — окликаю раздавленную Риту, которая из красавицы быстро превратилась в неприметную серую бабочку, только и мечтающую слиться со стеной. — Не обращай внимания.
Она поворачивается, смотрит так, что понимаю — она меня увидела. Потом фыркает что-то себе под нос и отворачивается.
— Да серьезно, — продолжаю вполголоса. — Забей! Они быстрее забудут, если ты не будешь реагировать так остро…
— Ты-то все об этом знаешь, да! — огрызается она.
Кое-что знаю, думаю, но вслух ничего не говорю.
Рассказываю Питеру про все это, и он расстраивается. Старается не показывать, но понятно же. Еще он старается все время сидеть и вообще держаться так, чтобы видно было только левую часть его лица. Как ему это удается — просто отпад! Как ни стараюсь, не могу заглянуть на другую сторону.
— Слушай, скажи честно, — снова заводит он свою пластинку, — зачем ты ко мне приходишь?
— Сто раз говорил.
— Не сто.
— Надо сто сказать? Хочу с тобой дружить…
— Это чушь, Шон, — он качает головой. — И ты сам понимаешь. К тому же, если хочешь дружить, так скажи правду.
— Какую правду?
— Ты гей, да?
— Что?? — аж подпрыгиваю и даже не знаю, смеяться от такого предположения или обидеться.
Ведь откровенно, не сказать, что Питер прямо такой, на которого западают парни, ну, учитывая его ожог. — С чего ты взял?
— Ну а что? Если так, то скажи прямо. Ты же понимаешь, я не тот, кто будет тебя упрекать…
— Да ты с ума съехал что ли! Что за фигня вообще!
— Ладно, — Питер соглашается.
Вот ведь придумал, тоже мне! Блин, совсем уже мир тронулся с орбиты, если даже дружбу нельзя предложить своему ровеснику.
— И все-таки, — настаивает он.
— И все-таки, — передергиваю, — мне просто нравится с тобой общаться. И вот да, увидел тебя в больнице и сразу понял это. Мы с тобой похожи…
— Это вряд ли, — перебивает Питер.
Он задумался и смотрит в окно сквозь тюль с мелким цветочным узором. Он выглядит совершенно отрешенным и даже не реагирует, когда говорю, что пойду возьму пару яблок. Когда возвращаюсь, застаю его в той же позе на том же месте. Неслышно обхожу справа. Подкрадываюсь совсем близко и вижу теперь его лицо. Вижу то, что большинство бы не назвали лицом. Внутри все сжимается в тугой комок, глотать становится тяжело, в груди повисает на струне свинцовый шарик. Чувствую, как струна лопается, словно в замедленной съемке, а шарик медленно падает вниз живота.
— Черт! — Питер замечает меня, вздрагивает и разворачивается.
Теперь вижу его анфас. У меня даже губа дергается, но надеюсь, это не заметно. Впялился в него и не могу оторваться — смотрю, как кобра на заклинателя змей.
— Черт! — повторяет он. — Зачем ты так подкрадываешься и смотришь на меня!
— Яблоко взял, — отвечаю, не сводя с его лица взгляда, но Питер уже поворачивается ко мне левой стороной.
— Не надо смотреть на меня!
— Извини, — мешкаю пару секунд, но, так и не придя полностью в себя, оставаясь во власти какого-то неведомого колдовства, добавляю, — Можно я дотронусь?
— Что? — Питер рычит, как собака.
— Можно потрогать твой шрам?
— Ты точно педик! — обрывает он. — Что за фигня…
— Не педик, блин! — кричу. — Что ты привязался!
— Извращенец!
— Да почему?
— Потому что! Как будто ты не понимаешь! Уходи!
— Извини, — бормочу быстро и протягиваю яблоко.
— Вали отсюда!
Мы препираемся еще минут пять, а потом Питер выпроваживает меня. Сдаюсь и сваливаю, конечно. Но возвращаюсь на следующий день.
— Что? — Грейсон таращит на меня глаза сквозь занавеску на двери. — Ты издеваешься? Чего приперся?
— Ты на мечах драться умеешь? — спрашиваю.
— Что? — еще больше недоумевает он.
Ну, он удивлен — сил нет. Смотрит на меня, как на психа.
— На мечах, — говорю, — дрался когда-нибудь?
Он отрицательно мотает головой. Показываю ему две торчащие из моего рюкзака деревянные рукоятки. На самом деле, сам сто лет не тренировался. Когда мне было девять, прочитал «Властелина колец» и записался в секцию боев на мечах. Мне тогда это жутко нравилось, потом как-то забылось, вытиснилось школой, футболом, отношениями, а сейчас почему-то снова захотелось.
Питер медленно открывает дверь, как будто не хочет впустить ветер в дом.
— Ты что, хочешь…
— Ты умеешь? — достаю мечи, не дождавшись продолжения вопроса.
— Нет, конечно, — он усмехается.
Ловлю его мимолетную улыбку, грустную, натянутую, едва заметную. На той стороне лица ее, наверное, вообще не различить, ведь там даже губ нет — только дырка рта, туго обтянутая по краям изрезанными швами.
— Я научу! — выдыхаю нетерпеливо. — Пойдем!
— Куда? — Питер снова настораживается, как мангуст, учуявший кобру.
— На задний двор хотя бы. Не дома же нам драться…
— Я не умею драться на мечах, — он теперь очень серьезен и сдержан, говорит, будто с умственно отсталым.
— Да научу сейчас тебя! — как-то непроизвольно беру его за запястье и тяну в сторону задней двери.
Секунды две он смотрит на наши руки, потом поднимает глаза на меня, как будто снова хочет спросить, не гей ли я. Ага, ведь нельзя же просто так взять друга за руку. Что за фигня вообще! Он одергивает руку.
— Да что ты в самом деле! Это круто! — уговариваю. — Неопасно, мечи деревянные, просто помашем… Правда, это прикольно, Питер…
— Я не выхожу на улицу! — грубо перебивает он.
И это неожиданно.
— Даже на задний двор?
— Даже!
— Почему?
— Потому!
Смотрю ему в глаза, вернее, в один глаз, и соглашаюсь. Знаю, как для него это важно. Здесь, в своем доме, он защищен, он в безопасности. А там, за порогом начинается жестокий мир. И мы просто болтаем весь день.