Я сказал Шону, чтобы не появлялся больше. Прошла уже неделя одиночества. И вот сегодня ночью, когда все уже спят, в мое окно стукается камешек. Я пугаюсь, подскакиваю и думаю, что кто-то из класса Риты добрался до нашего дома. Я думаю, вот сейчас они будут барабанить в окна, выманивая меня наружу, а когда я выйду, пытаясь прогнать их, снова сделают мерзкие фотографии и будут пересылать их в соцсетях. Я накрываюсь одеялом, чтобы скрыться от ночных призраков, но через минуту снова слышу звук ударяющегося о стекло камешка. А если они не перестанут и разобьют окно? Что если следующий камень будет больше? Может, надо позвать родителей? Но я прибит к кровати своими страхами. А что если один из этих камней когда-нибудь попадет мне в голову? Или в Риту? Если они решились подойти так близко к дому, то совсем спятили. Следующий камешек ударяется в стену — промазали. И потом наступает затишье. Я высовываю голову из-под одеяла, надеясь, что этот кошмар закончился, но тут слышу стук и вижу в свете луны тень прямо на подоконнике. Кто-то влез на крышу. Тень стучит в стекло. Настырно, но вежливо. Страх, что кто-то посторонний увидит меня, стягивает все мышцы. Страх становится невыносимым, потому что уж точно тот, кто влез ночью на крышу и бросался камнями в мое окно, имел не добрые намерения. Что делать, сидеть в кровати, сливаясь с простыней, и ждать, пока эта тень ввалится в окно, или вскочить, быстро выбежать и позвать родителей? Унизительно. Семнадцатилетний парень бежит в ночи к маме и папе, едва не обоссавшись. От такого меня самого стошнит. За окном опять стучат. Настойчивее. И потом — голос.

— Блин, Питер, открывай уже! Я сейчас упаду, на фиг!

Это Шон? Я не верю своим ушам.

— Шон? Это ты? — спрашиваю больше у темноты, чем у тени за окном — от нее меня все еще потряхивает.

— Да блин, а кто еще! Черт, открывай же! Впусти меня!

Темнота как будто начинает светлеть. Чернильные пятна страха расходятся, растворяясь в ней. Я медленно вылезаю из-под одеяла, крадусь к окну. Может, лучше было бы позвать родителей? Может, это вовсе не Шон, а кто-то…

— Питер! — я слышу, как Фитцджеральд буквально рычит за окном. — Да ты что, твою мать! Открывай!

Это точно он. Нет сомнений. Я же всегда могу захлопнуть окно, если почую неладное. Я открываю, и Шон буквально вваливается в комнату. Я отхожу в сторону, поглядываю на окно — нет ли там еще кого-нибудь, но потом ловлю себя на мысли, что доверие к этому рыжему парню больше, чем страх. Потому что боюсь я всех, почти без разбора, а Шон, вот он, очень осязаемый и конкретный. Надо же, как перед одним человеком отступают все призраки. Может, это потому что у Фитцджеральда есть имя, а у всех тех, кого я боюсь, нет. Ведь в этой массе и одноклассники Риты, и ребята из моей бывшей школы (которые вообще остались в Бостоне), и продавщицы в супермаркетах, и водители такси, и просто прохожие. А Шон Фитцджеральд, он один.

— Черт! — он встает на ноги и отряхивается. — Чуть не упал там, Питер! Что так долго! Только не говори, что ты дрых!

— Я не дрых…

Он застал меня врасплох, совершенно выбил из колеи. Я хочу ему задать десятка два вопросов: что он тут делает, зачем залез через окно, что ему вообще нужно. И еще: не обижается ли он на меня за то, что я просил его не приходить, не привел ли кого-то, не передумал ли быть моим другом. И самое главное: почему к нему так относятся в школе, кто он такой, что натворил. Но Шон меня опережает.

— Собирайся! — говорит он. — Поехали!

— Куда? — я таращусь на него в темноте комнаты.

Он не видит моего лица, я уверен.

— Поехали на стадион! Поиграем в мяч!

— Что? — я отступаю на два шага.

И дальше Шон говорит очень быстро, не давая мне вставить ни слова.

— Футбол. Питер, поехали, сыграем в футбол. Со мной. Не бойся, я все продумал. Ни одна живая душа тебя не увидит. Команда на выезде, в районе стадиона пусто. Я все устроил. У меня есть ключи и доступ к щитку, чтобы включить свет. Сторожа нет сегодня, так что полная безопасность. Просто часик покидаем мяч, а? Только не говори, что ты не поедешь! Я столько это все готовил.

— Что готовил? — не понимаю.

— Ну, все это, возможность поиграть с тобой! Пожалуйста! — он складывает руки, как в молитве, и продолжает. — Клянусь, никто тебя не увидит.

Он сует мне мешок с одеждой и говорит, что я могу надеть это, чтобы не вздумал отмазываться. Мне сначала кажется, Шон спятил. А потом я думаю, он же изгой, вдруг ему дали какое-нибудь задание, одно из тех, что иногда дают лидеры школы тем, кого ни во что не ставят. Задание, после которого тебя могу принять обратно в общество или перестать травить, или еще что-нибудь. Я никогда не сталкивался с таким, но читал. Такое творится всюду, а я — легкая мишень. К тому же, зачем еще было Шону лезть ночью через окно в мою комнату.

— Я не играю в футбол, — говорю очень сдержано, и голос звучит почти как компьютерный.

Шон выдыхает и закатывает глаза.

— Конечно! Я играю, Питер! Это для меня, понимаешь! Прости, что не предупредил, но тогда бы ты вообще не вылез! А я уже год не играл. Понимаешь? Год. И вот выпала возможность, по-настоящему, на поле, на моем поле, — он хватается за мешок с одеждой, который я держу в руках. — Пожалуйста! Не обламывай меня! Мы ведь друзья! Просто побегаем…

— Я не выхожу из дома! — пытаюсь уже огрызаться, потому что меня просто бесит напор Шона. — И ты знаешь это!

— Знаю, но также знаю, что тебя никто не увидит. И никто не узнает, что мы там были! Питер! Ну пожалуйста! — и дальше очень быстро. — Давай, одевайся скорее! Это мои вещи, по погоде очень походящие. Ты примерно со мной одного роста, так что подойдут. Нет-нет, даже не мотай головой! Я тебе клянусь! Клянусь-клянусь-клянусь, что если что-то пойдет не так, если кто-то хоть появится, хоть вдалеке, ты больше никогда меня не увидишь, и я выполню любое твое желание! Любое! Клянусь!

— Нет…

— Блин! Питер! Я вообще-то несколько законов нарушил, когда залез сюда. И еще несколько, когда все это устраивал, а ты… Меня не аттестовали по двум предметам из-за прогулов, потому что я у тебя тусовался! Ну не делай так, чтобы все это было зря!

Я стою перед ним в растерянности и, между прочим, в одних боксерах, и только сейчас осознаю свой нелепый вид. Шон вдруг очень крепко берет меня за плечи, так смело, как будто он мой отец, или брат, или кто угодно, только не парень из класса моей сестры. Он сжимает пальцы и легонько встряхивает меня.

— Ну, прошу, Питер! Я тебя так часто о чем-то просил что ли?

Вообще-то, часто, думаю. Вообще-то, всегда. Он просил впустить его, когда пришел в первый раз, и я не хотел никого видеть. Просил позволить ему посмотреть на мой шрам, просил позволить ему коснуться моего шрама, просил разрешить притащить свой макет, просил выйти с ним на задний двор и подраться на мечах. И я всегда соглашался. Я даже понять не могу, почему. Просто как будто не успеваешь все обдумать, когда Шон просит. Он как порыв ветра, сносит аккуратно расставленные на столе мои страхи, и тогда я на секунду осознаю, насколько они легкие — как бумажные фигурки. И когда они не стоят в идеальном порядке, а валяются разбросанные по полу, я не могу за них ухватиться. И соглашаюсь. И всегда все спокойно. Никогда Шон не обманывал меня и не подводил. И еще, думаю, я боюсь, что если начну при нем снова расставлять свои бумажные страхи на столе, он хлопнет по ним кулаком и вообще разнесет. Может быть, поэтому я осторожно спрашиваю:

— Правда там никого не будет? Обещаешь?

И он тут же принимает это как безоговорочное согласие.

— Да, клянусь, Питер! Давай-давай! Одевайся скорее! У меня машина припаркована за углом.

И — о боже! — я одеваюсь. Открываю пакет, который притащил Шон, натягиваю теплые спортивные штаны, футболку, куртку. Он даже носки и кроссовки принес! Я не знаю, как ему удается так мной манипулировать, но я даже потом в окно вслед за ним вылезаю. Правда, оставляю записку на случай, если родители заглянут в комнату и не обнаружат меня посреди ночи. А еще я надеюсь, конечно, что ночь скроет мое лицо, ведь побегать так хочется.

Я не подумал, что такое освещенный в ночи стадион. О том, как Шон вообще все это устроил, даже думать не хочу. Прожектора включаются один за другим: щелк, щелк, громкими глухими вспышками. Ощущение такое, что вот-вот сюда вывалятся две команды, а трибуны заполнятся зрителями. Так светло, что я даже щурюсь и рукой закрываю глаза. Я стою один на краю поля, и как будто целый мир лежит передо мной. Так волнительно, что ноги подкашиваются. Я на стадионе. Я вне дома. Я на улице. Я в общественном месте. Я где-то, где не был уже столько времени. И я совершенно один. Холодный ветер дует в лицо, не давая забыть, что оно у меня есть только наполовину. Я закрываю его ладонями. Одной рукой чувствую свою кожу, прохладную, ровную, а под другой — рыхлая скользкая масса, которая тоже пытается напрягаться, потому что я плачу.

— Эй, Питер! — Шон появляется, берет мои руки и отводит от лица. — Ты что? Хватит ныть! Давай играть!

Он смотрит на меня секунды три, прямо на мое лицо, при таком ярком свете прожекторов, потом достает мяч и говорит, чтобы я кидал. Объясняет, куда он отбежит, и как бросать. Я только киваю. У меня, конечно же, не получается. Я никогда не играл в футбол, но теперь даже мяч бросить не могу. Руки трясутся. Я как компьютер, который постоянно виснет. Мяч летит не туда, летит слабо.

— Нет, ну так не пойдет! — разводит руками Шон, приближаясь ко мне. — Давай нормально бросай!

Он снова встряхивает меня за плечи, вкладывает в руки мяч. Потом кладет ладонь мне на лицо, как делают, чтобы похлопать по щеке, и я вздрагиваю непроизвольно. Шон кладет руку мне на правую половину лица и тоже наверняка чувствует эту рыхлую застывшую слизь. Но он даже бровью не ведет, как будто у меня самое обычное лицо. Он пару раз хлопает меня по щеке, как бы приводя в чувства.

— Соберись, Питер! — говорит он и смотрит мне в глаза, — Ну же! Давай поиграем!

— Давай, — выдавливаю я, с трудом сглатывая, и беру мяч.

— Когда буду у той линии, — Шон показывает вперед, — давай мне на ход. Окей?

Я киваю. Когда Шон у отметки, бросаю мяч. Я очень стараюсь, и у меня получается. Летит здорово. Правда, немного не так… Шон ускоряется, ведя мяч взглядом, топит изо всех сил, потом прыгает, ловит и падает лицом прямо в траву. Он так приземляется, что я вздрагиваю. Я думаю, он же может себе переломать что-нибудь или повредить. И что тогда…

— Ты как? — я с ужасом подбегаю к нему. — Все нормально?

Я перепугался до спазмов в животе, и едва держусь, чтобы не загнуться. Но Шон резко переворачивается на спину и хохочет.

— Да! Круто, Питер! Это был крутейший бросок!

Он откидывает голову, смеется и протягивает мне руку, чтобы я помог ему подняться.

— Давай еще!

— Погоди, — прошу. — Я отойду немного…

— От чего?

— От всего. Шон, это непривычно для меня…

— Давай-давай! — он вкладывает мяч мне в руки. — На позицию, Питер!

Потом он объясняет, где я должен встать, в каком направлении и с какой силой бросить. Потом говорит, чтобы я ловил, но это полный провал, поэтому мы снова переходим к первой схеме. Шон носится по полю, буквально загоняя себя. Останавливается, наклоняется, упирается руками в колени и дышит, не тяжело, больше как-то радостно, свободно. Потом просто бегает с мячом, пересекает линию и орет что есть сил: «Тачдаун!», и бросает мяч мне, и снова орет изо всех сил, как будто ему нужно перекричать вопящую толпу зрителей.

Примерно через час Шон, весь грязный, взмокший от пота, подбегает ко мне, набрасывается и сваливает с ног. И вот мы лежим на холодной траве и смотрим в ночное небо. Одной рукой Шон прижимает к груди мяч, другой хлопает меня по плечу.

— Круто побегали! — говорит он, и я вижу вырывающийся у него изо рта пар. — Спасибо!

И мы продолжаем лежать так, только теперь в тишине. Я думаю, не простудиться бы — лучше встать — но вместо этого просто смотрю на Шона. Он кажется по-настоящему счастливым. И он, кажется, неслабо играет в футбол.

— Почему ты сказал, что не играл уже год? — спрашиваю.

— Потому что не играл, — отвечает он.

— Ну, ты понял, — поправляюсь, — что я имел в виду. Ты же играешь. Ты был в школьной команде?

— Был, — сглатывает Шон.

— На какой позиции?

— Квотербек.

Я аж подскакиваю.

— Квотербэк? — переспрашиваю. — Да ладно, не заливай! Как квотербэк мог стать изгоем в школе?

Я думаю, либо он зачем-то соврал, либо что-то здесь не так.

— А как изгоем мог стать лучший ученик и чемпион округа по верховой езде? — перехватывает инициативу Шон.

Меня захлестывают воспоминания. Не какие-то конкретные, а просто волной накрывает, и в голове — только мелкие камушки с песком со дна.

— Откуда ты знаешь? — только и могу спросить, захлебываясь.

— Погуглил, — Шон не поворачивается и продолжает дырявить взглядом своих зеленых глаз небосвод.

— Чемпион по верховой езде получил ожог в пол-лица, поэтому и стал изгоем, — говорю почти шепотом.

— А квотербек не получил ожог, и поэтому стал изгоем, — отвечает он.

Я не понимаю, что Шон имеет в виду, и, честно говоря, думаю, он просто подкалывает меня, поэтому решаю закрыть тему.

Шон отвозит меня домой, благодарит и говорит, что одежду заберет как-нибудь потом. Конечно, я снимаю свой запрет на его визиты. Когда мы прощаемся, мне вдруг хочется обнять его. Я вдруг понимаю, что на время нашей игры и поездки на стадион — а это часа два с половиной в общей сложности — я почти не думал о своем лице. Кроме того момента в начале и когда Шон прикоснулся к ожогу. Просто обычно эта мысль постоянно на первом плане. Обычно она вытесняет все другие мысли. Питер, хочешь перекусить? У меня же половины лица нет, конечно, хочу. Может, телик посмотрим? Я просто урод из-за этого ожога, нет, что-то не хочется. Смотри, я купила тебе новую книжку! Только не трогай мое лицо, да, спасибо большое. А сегодня… Я думал, как бы бросить мяч, чтобы Шон поймал, как бы не опозориться, как бы подышать, как бы не простудиться, неужели он действительно был квотербеком. И уже где-то в хвосте: эх, если бы у меня только все было нормально с лицом…