Шон не появляется неделю, и я по нему скучаю. Нравится мне это или нет, но так и есть. Скучаю. Хотя он кажется странным и даже пугает, но все равно он как будто стал струей свежего воздуха в моем душном убежище. Не подумал бы, что мне будет так не хватать этого парня. Как не подумал бы, что и воздуха вдруг будет так не хватать. В доме ведь сижу, а не в космической изоляции. Но даже в собственном доме, оказывается, бывает трудно дышать, когда дом становится твоей зоной отчуждения.

— Ты к нему несправедлива, Рита, — пытаюсь в который раз говорить с сестрой, но она только нос воротит и фыркает при упоминании Шона. — Он мой единственный друг, он меня поддерживает…

— Да брось, Питер! — Рита разводит руками, как будто я не замечаю очевидного. — Какой друг! То же мне! Нашел друга! Да он ни слова не говорит в школе, просто молча смотрит, как все ржут и издеваются над твоими фотографиями! Он ни-че-го не говорит. Так поступают друзья?

Я не знаю, что ответить. Не то чтобы мне обидно. Не от того, что Шон не защищает меня, уж точно. Мы с ним не в том положении, чтобы подставляться друг за друга. Может, он меня вообще от всех скрывает. Я бы, наверное, скрывал себя. Но я понимаю, как все это отражается на Рите. Нет, не понимаю, на самом деле — только представлять могу. Она теперь выглядит одинокой и грустной. Она перестала выкладывать солнечные фотографии в Инстаграм. На днях за завтраком спросил ее, не хочет ли она сфоткать мамины блинчики — они были так красиво политы кленовым сиропом — и кофе в ее любимой кружке с синими полосками. Но Рита только посмотрела на меня как на больного. «Извини», — сказал я. Она даже не позавтракала.

А теперь я смотрю на нее и понимаю. Понимаю, как им всем, должно быть, обидно. Они два года терпели меня такого — не просто урода, а унылого, замкнутого на себе и своем одиночестве — а тут появляется какой-то парень и вытаскивает меня из дома. Хорошо, что они еще про наш с Шоном ночной футбол не знают. А было здорово. Но когда Шон вдруг сел рядом со мной за ужином… Это их подкосило. Понятное дело, он не знал, не подумал. Да и я раньше никому не позволял вот так на себя смотреть. Строго говоря, на меня никто так не смотрел, как Шон. С того самого дня, как произошел несчастный случай, я не ловил на себе таких смелых взглядов. Он так смотрит, как будто я совершенно нормальный, как будто никакого ожога нет. Ничего мне не понятно с Шоном. Про него ничего не найти в интернете. Почему его игнорируют в школе? Что он такого мог натворить, чтобы стать изгоем и вылететь из футбола? Я всю неделю думаю об этом. Скучаю, но сам не решаюсь позвонить. Боюсь чего-то. Наверное, предательства. Наверное, я до сих пор боюсь, что он готовит мне какую-то подлянку, и слова сестры только укрепляют эти страхи.

Мой мобильник звонит посреди ночи, но я не сплю. Это Шон.

— Привет, — говорю. — Ты что так поздно?

— Не разбудил? — отвечает он тихо, как будто у него сил совсем нет.

— Нет, я не спал. Что с тобой? Куда ты пропал?

— Да так, — он молчит пару секунд. — Ты на меня не дуешься?

— Нет. С чего бы мне дуться?

— Ну, что не приходил к тебе и вообще пропал.

— Ну, ты пропал, да. Почему?

— Да с этим доктором, школой и вообще…

Шон как будто не хочет говорить на эти темы, но я, серьезно, не знаю, какие другие темы предложить. И еще он каким-то образом догадывается о том, что думает Рита. Так и говорит:

— Твоя сестра меня ненавидит, да? За то, что я трус и не могу за тебя вступиться?

Я не отвечаю.

— Так вот, — продолжает Шон, — скажи ей, что от этого будет только хуже. На меня всем насрать, отмахнутся, пнут и пойдут дальше, а к ней прилипнет еще ярлык, что она в отношениях с Фитцджеральдом. Ей это не надо, поверь. Ей и так нелегко. Ее каждый день эти уроды достают. И еще, знаешь, скажи ей, что это не из-за тебя ее бросил Портер. Он просто поспорил с парнями. Ну, потому что она девственница и все такое. Ты уже потом нарисовался.

Мне страшно становится от того, как Шон говорит. Все выкладывает, будто предсмертную записку пишет. И раньше я никогда не слышал у него такого грустного голоса.

— Ты в порядке, Шон? — перебиваю. — Что за доктор?

— Да, психотерапевт. Отец заставил опять пойти. Выписала мне таблетки, но я не буду их пить, потому что они разрушают мозг и тормозят вообще. Фигня это, неважно. Просто в школе там надо догонять, пересдавать… Слушай, у меня тут… Такое дело… В общем, Питер, у меня завтра день рождения, и есть к тебе просьба.

Невозможно! Он меняет темы так, что не успеваешь переключаться. И всегда застает врасплох, даже по телефону. В этом весь Шон, похоже. Даже с таким убийственно грустным голосом он умудряется сбить меня с толку.

— Боюсь, не смогу выполнить твою просьбу, — говорю.

— Ну, откуда ты знаешь, о чем я попрошу.

— Что?

— Ко мне все равно никто не придет, да и родителям я на фиг сдался. Давай сходим в молл, Питер? Сгоняем, кино посмотрим, посидим в «KFC»…

— Ты издеваешься?

— Нет.

— Шон! Я не выхожу из дома, блин!

— Выходишь, я знаю. К тому же, это для меня… — он замолкает. — Ладно, до завтра. Заеду утром. Там народу в это время не много.

И он кладет трубку. И я не сплю всю ночь, потому что придумываю, что бы такое сделать, чтобы отмазаться. Потому что боюсь, он свяжет меня и потащит на аркане праздновать его день рождения. В такие моменты я начинаю ненавидеть Шона и думаю даже, лучше бы мы с ним не дружили и вообще не были знакомы.

Шон приходит, когда все мои уже разъехались, и сразу с порога протягивает мне сверток.

— Что это? — спрашиваю.

— Подарок тебе.

Мне становится неудобно, потому что я не знал, что у него день рождения и ничего не приготовил. Даже не подумал об этом, потому что всю ночь мои мысли были заняты только тем, как бы отделаться от Шона и от его идеи прогуляться в молл.

— Да, бери! — он вкладывает сверток в коричневой грубой бумаге мне прямо в руки.

— Неудобно, — говорю. — Прости, у меня подарка нет…

— Мы же идем гулять! Это лучший подарок, Питер!

Я хочу резко и твердо возразить, но Шон подгоняет, чтобы я скорее разворачивал. Я достаю черную толстовку с надписью на спине. Такие часто носит сам Шон, и я говорил ему пару раз, что мне они очень нравятся. И что же там написано? Герой. В полспины.

— Чего-нибудь менее пафосного нельзя было придумать? — морщусь и тут же думаю, вдруг это обидит Шона.

— Не гунди, Питер! Ты герой, это не обсуждается. Не знаю, почему ты сам в этом сомневаешься. Напяливай кофту и поехали!

— Спасибо, Шон, — отвечаю, не глядя ему в глаза, — но я никуда не поеду.

Он сжимает зубы, зажмуривается, выстреливает в воздух горячими клубами гнева. Руки его в карманах джинсов сжимаются в кулаки, он запрокидывает голову, выдыхает, матерится. Я даже думаю, что вот сейчас он разозлится, обидится на меня и уйдет. Но это был бы не Шон Фитцджеральд — слишком просто и предсказуемо для него.

— Блин, Питер! Тут капюшон отличный! Да и вообще, какое кому дело. То есть, почему тебя волнует, что подумают все эти идиоты на улице и вообще! Они же не знают тебя! — Он снова ругается, потом посылает меня, разворачивается и даже делает шаг к двери. Но я не успеваю с облегчением выдохнуть. — Ну уж нет! — Он теперь тащит меня за руку. — Хватит прятаться и отсиживаться! Черт, хватит уже жалеть себя, Питер! Ты не был в кино и в кафе два года! Не отмажешься!

Я не успеваю ничего сообразить, как оказываюсь в машине на пассажирском сиденье, и Шон уже заводит мотор.

— Я никуда не поеду! — кричу, и меня начинает колотить самая настоящая истерика. — Выпусти меня, придурок!

Рву ручку двери, толкаю локтем. Мне кажется, я бы начал непроизвольно биться головой о стекло — такая у меня паника — но Шон берет мое лицо в руки. Так основательно и крепко, что вдруг я чувствую то, чего давно не ощущал — безопасность. Откуда? Не знаю. Шон смотрит мне в глаза, держит мое лицо и касается шрама всей поверхностью ладони. Я успокаиваюсь, глядя на него.

— Все. Будет. Хорошо. Питер. — Чеканит он. — Я тебя не брошу. Я тебя смогу защитить, если что. Отставить панику! Поехали!

Рычаг в положение «Драйв». Мы резко дергаемся и отъезжаем. Мы подъезжаем к моллу. Я влезаю в новую толстовку, которая мне как раз по размеру, натягиваю капюшон, но понимаю, что он, конечно, не скрывает шрама. Я хочу просто остаться в машине. Вцепиться в сиденье двумя руками намертво. В самом деле, не потащит же Шон меня наружу насильно.

— Ну, вылезай, Питер! — Он распахивает дверь.

Потащит.

— Не заставляй тебя вытаскивать! Ты же не трус!

Господи, это безумие какое-то! Перед глазами все плывет, настолько я не могу поверить в происходящее. Два года пряток коту под хвост. Мы сначала идем в кино. Шон покупает билеты на новую часть «Людей Икс», поп-корн и две большие колы. Люди у кассы пялятся и отводят глаза по очереди. Сначала половина впивается в меня цепкими зрачками, потом резко отворачиваются, и эстафету перенимают другие. И никуда не спрятаться. Мне некомфортно из-за того, что я не могу выбрать правильную позицию, чтобы ко всем стоять левым боком. В итоге, я почти вплотную прижимаюсь к Шону. Какой-то мальчик лет пяти дергает маму за пальто и говорит громко, показывая на меня пальцем: «Смотри, монстр». Мама шикает на него, тянет за руку. Еще две женщины оборачиваются, тоже шикают и что-то говорят мальчику. Наконец билеты у Шона, он хватает меня и тащит в зал. Но даже здесь, в темноте, кажется, что все таращатся на меня. Фильм я, естественно, не смотрю толком и не реагирую на комментарии Шона. Он, похоже, в восторге и постоянно что-то шипит мне в ухо. Но его слова сливаются в белый шум поиска радиоволны на неисправном приемнике. Я ведь даже не фанат Марвел. Да это просто дурдом! Я поворачиваю голову в темноте, как будто, чтобы еще раз убедиться, что Шон сидит рядом. Как будто чтобы проорать себе в ухо, что этот парень вытащил меня в кино. Вытащил из моего уютного безопасного окопа прямо на передовую, на открытое поле перед толпой врагов… и сейчас, вот сейчас, бросит меня здесь одного, безоружного, жалкого.

Потом в «KFC» становится совершенно невыносимо. Мы пошли в «KFC»!! Я прошу Шона отвезти меня домой. Он соглашается, только просит по дороге заскочить еще в один магазин. Видимо, голос у меня недостаточно жалостливый и перепуганный. Видимо, не вполне убедительно.

— Обещаю, Питер, мы быстро. Пять секунд.

Но едва мы выходим в галерею, Фитцджеральд вдруг замирает, как контуженный. И так как навстречу нам идут всего две женщины, я понимаю, что дело в них. Не знаю, успевают ли они заметить Шона, потому что он быстро дергает меня за руку и тащит за угол. Там он прислоняется к стене и тяжело дышит, закрыв глаза ладонями. Я вижу, как руки его дрожат. Он буквально врастает в стену.

— Что случилось? — спрашиваю.

— Ничего… нет… — тараторит он, — сейчас, погоди.

Он высовывается и тут же всасывается обратно за угол, ругаясь и постоянно повторяя, что «она его, наверное, засекла».

— Да кто?

— Никто! — обрывает Шон. — Пошли скорее отсюда! Через другую дверь выйдем.

Мы не успеваем. Во второй раз, когда Шон хочет выглянуть, одна из женщин, та, что повыше в полосатом пальто, возникает прямо перед его носом. И вид у нее такой злобный, что даже меня с ног до головы холодом обдает. Она смотрит на Фитцджеральда. Не смотрит даже — пристреливает из гарпуна. Стискивает зубы и шипит ему прямо в лицо, то ли, что он будет гореть в аду, то ли, что уже горит, — в общем, смысл сводится к тому, что там ему самое место. Она бы карающий меч правосудия достала из сумочки, если бы ее не оттащила вторая женщина.

А Шон — я никогда не видел его таким испуганным, дезориентированным — засунул руки в карманы джинсов, вжался весь в толстовку и стоит, не шевелясь. Оказавшись на улице, он забывает, где оставил машину, и мечется по парковке.

— Эй ты! — слышу я чей-то голос, оборачиваюсь и вижу, как к нам быстро двигается здоровый парень, явно старше.

Шон тоже замечает его и снова застывает. Я отхожу на пару шагов и прячу правую сторону лица, надвинув капюшон. Но я достаточно близко, чтобы слышать и видеть все, что происходит.

Парень обращается к Шону. Подходит вплотную. По двигающимся скулам видно, как он ненавидит Фитцджеральда. У него в руках упаковка сока, он выплескивает содержимое прямо в лицо Шону, потом мнет пачку и швыряет в него. Фитцджеральд вздрагивает и не поднимает глаз. Только спустя несколько оскорбительных слов, я замечаю, что глаза у Шона не опущены — они закрыты. Я замечаю, что его трясет. В машине он вжимается в кресло, сползает по нему и закуривает. У него на лбу выступают капельки пота, хотя на улице конец января, руки трясутся.

— Кто это? — спрашиваю.

Он только головой мотает. И тут я взрываюсь. Мне вдруг становится даже не обидно, меня просто от злости распирает. Сколько всего Шон знает обо мне, и сколько я знаю о нем! Я не знаю ничего. В пору спросить себя: а этот парень вообще настоящий? Не воображаемый ли друг, плод моей фантазии?

— Слушай, — продолжаю серьезно, — Это нечестно. Ты знаешь обо мне все, а я о тебе ни фига не знаю. Кто ты? Почему тебя считают изгоем? Почему ты ушел из футбола? Что это была за женщина, что за парень, и почему они тебя так люто ненавидят? Шон, что ты такого натворил?

— Ну, Питер, погугли! — он хочет казаться отстраненным, но теперь уж я его не отпущу. Не соскочит.

Он вытащил меня в молл, и я имею право требовать компенсации за полученный стресс. Но его ответ просто бесит.

— Погуглил! — передергиваю. — Про тебя ничего нет! Вернее, ничего нет с прошлого года.

— Я знаю, — Шон вдруг размякает и плывет, как тесто. — Прости, Питер, мы можем не говорить об этом? Просто оставить?

— Нет, не можем! Рассказывай!

Он заводит мотор, и мы едем. Едем за город в полном молчании. Едем к мосту Чесапик Бэй, к заброшенному старому пирсу и лодочной станции. Когда дорога заканчивается, упираясь в знак и ограждение, Шон выходит из машины и быстро идет в сторону воды. Я выбегаю за ним. Ветер срывает капюшон.

— Да что такое? — кричу, но слова сносит порывами и они не долетают до Шона. — Стой же! Почему не хочешь поговорить?

— Потому что если ты узнаешь, не захочешь говорить вообще! — кричит Шон, как будто хочет переорать кого-то, но вокруг ни души, — Потому что я сделал очень плохую вещь! Потому что я последний трус!

Он не оборачивается, просто продолжает быстро идти к пирсу. Место какое-то заброшенное, жутковатое даже, хотя всего в нескольких метрах от оживленного въезда на мост. Слева — вереницы машин, а тут — словно другой мир. Промозгло, пустынно. Шон бежит, как будто хочет оторваться от меня, и останавливается у самой воды.

— Да брось! — я догоняю его, развожу руки в стороны. — Не перестану я с тобой общаться! Ты же мой друг…

Его слова сбивают с толку.

— Поклянись, что не отвернешься от меня! — Шон смотрит теперь глазами, полными слез. — Поклянись, что даже если станешь считать меня последним слабаком и дрянью, все равно не отвернешься!

— Клянусь, — говорю.

— Да блин! — он снова взрывается. — Как ты можешь клясться, если даже не знаешь, что я сделал!

— Перестань…

Он молчит долго, смотри в сторону воды, туда, где теряется мост, а потом поворачивается и абсолютно серьезно и холодно говорит:

— Я убил кое-кого, Питер.

Я ругаюсь громко. Это такое неожиданное заявление. И такое, черт возьми, очевидное вранье!

— Не делай из меня дурака!

— Это правда. Что, не веришь?

— Представь себе, нет!

— Ну и зря. Это правда, Питер. И давай не будем больше об этом, ладно?

— Шон! — меня аж трясет, так я взбешен его враньем. — Скажи мне правду! Что ты такого натворил?

— Я сказал правду. Ты не веришь.

От его голоса у меня мурашки по спине. Я ошарашен ответом. И ответ этот выдан так, что я не знаю, верить ему или нет. Шон серьезен как никогда. Так серьезно можно говорить только правду. Но не может же быть, чтобы он и правда убил кого-то. То есть, тогда бы он был в тюрьме или в колонии, или еще где-то. Ну уж точно не учился бы в обычной школе и не разъезжал бы свободно по улицам.

— А кто эта женщина в торговом центре? — спрашиваю, надеясь поймать Фитцджеральда на лжи.

— Мама той девушки, — Шон вытирает глаза, — а парень — брат. Они ненавидят меня. И правильно делают. Я это заслужил.

— Девушки? — у меня ком в горле величиной с апельсин. — Ты хочешь сказать, что убил девушку?

— Поехали домой!

Он резко разворачивается и быстро идет к машине. Я засыпаю его вопросами, но всю дорогу Шон больше ни слова не произносит.

Продрогший от ветра и дрожащий от стресса, я вхожу в дом и застаю там испуганную Риту. Она смотрит на меня, как будто увидела инопланетянина.

— Ты где был? — не сразу, словно отойдя от удара, спрашивает она.

— Да так, мы с Шоном прогулялись…

— Что? — она открывает рот и не может вдохнуть, стоит так с минуту, а потом, едва не плача, продолжает. — Я прихожу домой, а тебя нет. Я знаешь, как испугалась! А ты… С этим Фитцджеральдом… Что значит, вообще, прогулялись?

Я вижу, чувствую, как ей обидно. Я понимаю, что она ревнует, и ей неприятно это слышать. Не потому что сестра не рада моей вылазке (чему, впрочем, радоваться вообще занятие сомнительное — все прошло ужасно), просто они с мамой и папой два года безуспешно пытались меня куда-то вытащить, и уговорами, и заверениями, и надеждами, — и у них ничего не выходило. А тут появляется Шон, и вдруг все ему удается. Мне даже стыдно перед сестрой.

— Что он к тебе прицепился? — продолжает Рита.

— У него день рождения, и он решил…

— Мой день рождения для тебя был не настолько важным, чтобы выйти из дома!

Она бежит наверх. Я ловлю ее и пытаюсь обнять.

— Наш день рождения, — говорю. — Рита, ну послушай меня! Не сердись! Что плохого, что мы подружились с Шоном? К тебе же он не имеет отношения…

— Зато ты имеешь ко мне отношение! И я переживаю за тебя!

Она плачет, я хочу успокоить и все прошу посмотреть на меня. Прошу без задней мысли и разворачиваю. Она шмыгает, вытирает нос рукой, а потом поднимает глаза. Но она не может на меня смотреть. Я знаю, как это определить: взгляд фокусируется и скользит только по левой стороне лица или вовсе направлен сквозь меня. Если не знать этот взгляд так хорошо, то можно поверить, будто сестра смотрит на меня. Но я не виню ее. Я и сам не могу смотреть на себя. Только Шон может. Не отрываясь. Не знаю, почему, я беру ладонь Риты и подношу к своему лицу.

— Я тебя очень люблю, правда, — говорю, — прости меня, если…

Она одергивает руку, едва та касается шрама.

— Что ты делаешь?

— Ничего, прости.

Она вырывается и убегает. Я поднимаюсь следом.

— Ты даже не представляешь, что мне приходится выносить! — бросает сестра. — Каждый день! Они перекидывают твои фотографии, издеваются, называют тебя всякими словами… Думаешь, это легко? От меня все отвернулись! И Тим даже… После того, как…

Она не договаривает, а я вспоминаю слова Шона.

— Прости меня, — говорю тихо и присаживаюсь рядом на колени. — Шон просил передать тебе, что Тим поспорил на тебя, что я тут ни при чем. Но, Рита, это все из-за меня. Когда вы тогда собирались к нему на выходные, и он ждал тебя в дверях, я случайно спустился. Я не знал, что там кто-то есть, и он увидел меня. Прости, тогда все и началось… Я видел его лицо, не стал об этом думать, а теперь понимаю, что во всем виноват…

Рита еще больше заливается слезами и просит меня уйти. Больше мы не разговариваем.

Я не спускаюсь к ужину и весь вечер думаю обо всем, что произошло. Это был слишком длинный день. Насыщенный настолько, что я просто не способен выдержать. Я выжат и вымотан, перед глазами мелькают, как в плохо смонтированном кино, лица и силуэты людей из торгового центра. Шон часто говорит о своей трусости, но разве я намного смелее? Я не могу прийти и надрать задницу тем, из-за кого страдает каждый день моя сестра. Никакой разницы. Все мы трусы. Все. Потому что разве не от трусости эти школьники бросают мое фото с телефона на телефон, разбрызгивая злость, ядовитые капли которой попадают на мою сестру? Не знаю, кто из нас всех больший трус. Я прячусь в стенах своего дома, они прячутся за экранами мобильников и фейковыми аккаунтами в соцсетях, а Шон… он не прячется. Он каждый день ходит в школу, назло всем. Может, это требует большей смелости, чем мы думаем.