С утра меня бьет озноб, поднимается температура. Мама сидит возле кровати. Шон звонит и спрашивает, может ли прийти. Я говорю, что проведу пару дней с мамой.

— Что это? — она поднимает со стула толстовку, подарок Шона, я не успел кинуть ее в грязное белье, и теперь мама рассматривает надпись. — Откуда это у тебя?

— Шон подарил. Он сам такие носит, заказывает где-то принты.

Мама проводит несколько раз ладонью по буквам, потом прикрывает рот, словно чтобы оттуда не вырвалась птица, и качает головой.

— Хороший он парень, этот Шон…

Я понимаю, что Рита не рассказала о нашей с ним вылазке, и сам говорю маме. Она отвечает, что рада, и быстро вытирает слезы.

— Я очень горжусь тобой, сынок, — наконец произносит она. — Ты у меня очень храбрый.

— А если бы тогда все вышло иначе, — спрашиваю. — В том несчастном случае, ты бы все равно гордилась?

— Что значит иначе? — как будто не понимает мама, но на самом деле, все, конечно, ясно.

— Смогла бы меня любить, если бы я не полез тогда в огонь, если бы остался невредимым?

— Что ты такое говоришь, Питер!

Мне становится стыдно. Было эгоистично заводить этот разговор, хотя я понимаю — нет, не гордилась бы, не смогла бы любить. Жизнь кажется мне жутко безысходной.