В ночь перед отправкой Питера в больницу Фитцджеральд, конечно же, тусуется у нас. Он даже ночевать остается — чтобы поддержать друга. Вот ведь привязался! А вчера приходили его родители — разузнать, с кем это подружился их сын-изгой. Представляю, какая для них это неожиданность. Мама с папой усадили их за стол, налили чаю, а те давай расспрашивать, кто такой Питер, да как они с Шоном сошлись. И миссис Фитцджеральд такая: «Нет-нет, вы не подумайте ничего, просто нам хочется быть в курсе, Шон не очень-то разговорчив». А может, в этом все и дело, что Шон ни с кем не может наладить контакт? Может, он сам виноват в том, что стал изгоем? Ну и мама с папой давай рассказывать про Питера, про несчастный случай, про шрам, про то, что брат два года не выходил даже ночью на крыльцо, а с Шоном отправился аж в торговый центр и в кино, что Шон очень поддерживает его, вселяет уверенность. И про эту дурацкую толстовку рассказали. То же мне, не мог придумать чего попроще написать! Подлиза и подхалим! И про то, как они ветки у нас на заднем дворе уничтожали, рассказали. Фитцджеральды молчали, а потом как-то очень тяжело тоже заговорили.

— Мы очень рады, — сказала миссис Фитцджеральд, — что у Шона появился друг. Он же ни с кем почти не общается, в школе у него трудности… Мы не знаем, как к нему подступиться. У него непростой период сейчас, и он не принимает никакой поддержки от нас.

— Да, — подхватил мистер Фитцджеральд, и я сквозь стену между столовой и гостиной почувствовала, какого размера ком стоит у него в горле, просто с футбольный мяч. — Про ветки, вот, вы говорите. Знаете, я за последние месяцы несколько раз предлагал ему разгрести мусор в саду, избавиться от веток или починить газонокосилку. Раньше мы постоянно с ним занимались всякими такими хозяйственными делами, а теперь он всегда отказывается. Он закрылся, к нему не пробиться. На каждую мою просьбу палит из всех орудий. Мы очень волнуемся, так что уж извините за визит.

Миссис Фитцджеральд прямо чуть не расплакалась, а когда уходила, пожелала, чтобы операция у Питера прошла успешно. Теперь, видимо, Фитцджеральд будет тусоваться у нас вечно, совершенно легально и с благословения своих родителей. Да еще в школе нет-нет, да и скажет мне что-нибудь. Вроде, «красивое у тебя платье, Рита» или «как там Питер?» или «не обращай внимания на этих уродов». Еще не хватало, чтобы его репутация ко мне прицепилась — и без того хватает.

И вот, он остается у нас на ночь. Ужинает с нами, а потом они с Питером сидят в комнате брата. Убить готова этого Фитцджеральда! Честное слово, потому что я и сама хотела бы побыть с братом. Завтра в школу. Мне нельзя пропускать контрольную. Шон забил на все — уверена, он и не появится на уроках, а я не могу. Уже ночью заглядываю осторожно к Питеру, приоткрываю дверь — он спит на своей кровати, а Фитцджеральд сидит на полу и смотрит на него. Меня аж озноб пробивает. Питер спит же всегда на здоровой стороне лица, и значит, в свете луны Шону виден только ожог. Я ничего не говорю, но после того, как Фитцджеральд ловит мой взгляд, больше не смотрит, ни на меня, ни на Питера.

В школе все откуда-то знают, что моему брату предстоит операция, и это тоже становится объектом насмешек. Я сначала думаю, что это же сволочь Фитцджеральд наверняка всем растрепал, и мне хочется сейчас же распустить слух о том, что он педик, хотя, может, его поэтому и игнорят. С другой стороны, Шона бы и слушать никто не стал. И это меня просто убивает. Потому что, кроме нас с Фитцджеральдом, в школе еще только один человек знал об операции.

— Зачем ты так? — едва сдерживая слезы, говорю Памеле. — Как ты могла?

— Да я только Кайлу по секрету, — оправдывается она.

— Кайл трепло! Ты же знаешь!

— Кайл мой друг! Да забей ты на них.

Ей все равно. Хоть она моя подруга, ей не понять, что это такое на самом деле. Она злобно фыркает и рычит на всех, кто что-то произносит про Питера. «Это не ваше дело», — ругается. Но ей легко, она наблюдает со стороны. А когда ты в стороне, то можешь говорить все, что угодно, можешь быть резкой и смелой, можешь отстаивать чью-то боль или правоту, можешь даже круто поругаться с кем-нибудь, — все равно тебя не заденет. Шаг вправо или влево, и все пролетит мимо, потому что ты не внутри. Но никто не поймет, глядя снаружи. Они могут только рассматривать тебя, как жука в стеклянной банке, как бабочку — кто-то с интересом, кто-то с жалостью, кто-то с презрением. А ты бьешься о стекло в какой-то агонии, ослепленная надеждой на то, что никакого стекла нет. На самом деле, глупо было убеждать себя, что я смогу влиться в нормальный коллектив. Мой мир обнесен стеклом травмы брата, и с этим ничего не поделаешь. Но самое противное в этой ситуации, что я даже обидеться на Памелу не могу. Потому что она моя единственная подруга, единственная, кто хоть как-то останавливает этот поток мерзких шуток. У Памелы есть статус, есть влияние, и если бы не она, кто знает, может, меня бы уже с головой зарыли.

Контрольную я, конечно, заваливаю. Придется пересдавать. Теперь уже все равно, поэтому вместо последних двух уроков я еду в больницу — Питер должен быть уже там.

Фитцджеральд сидит напротив палаты. Шон здесь с самого утра, и именно от него я узнаю о том, как чувствует себя брат, где родители разговаривают с докторами, и когда начнется операция. Он не похож на того парня с победной фотографии в школьном холле славы. Сейчас он выглядит уставшим, измотанным, затравленным, как будто напуганным. И он почти всегда так выглядит. Его ногти обкусаны под корень.

— Не переживай из-за этих идиотов, — вдруг обращается он ко мне.

Поворачивается, и в его зеленых глазах яркими бликами отражаются больничные лампы. На лицо с веснушками падает полоса света — Шон щурится, и от этого появляется подобие улыбки.

— Я и не переживаю, — отвечаю.

— Да ладно, не заливай! — Хмыкает он, — Любой бы переживал. Им только этого и надо. Они мудаки. Ума не хватает даже погуглить. Была бы хоть одна извилина в голове…

Он отворачивается и начинает кусать ноготь большого пальца. А я вдруг понимаю, что Фитцджеральд знает про брата куда больше, чем я думала, знает про тот несчастный случай и еще много чего.

— Питер тебе рассказал? — спрашиваю.

— Питер об этом не будет говорить, ты же знаешь.

На следующий день Фитцджеральда в школу привозит отец. Судя по всему, родители все же взялись за него. Сегодня контрольная по истории. На истории Фитцджеральд не появлялся уже очень давно, но я привыкла, что даже учителя стараются не обращать на него внимания, как бы играя по общим правилам, как бы обходя стороной какой-то деликатный и очень тонкий для школы вопрос. Я пытаюсь снова разузнать у Памелы, но при одном упоминании имени Шона она морщится так, будто он творит периодически какие-то совершенно непотребные вещи.

Мистер Вудроу, наш историк, перед контрольной пребывает в прекрасном расположении духа и не может упустить шанс высказаться.

— Ну что за радость снизошла на нас сегодня, — нарочито поэтично тянет он, — Фитцджеральд! — Он разводит руками. — Какими судьбами тебя занесло в наш класс? Неужели ты, в самом деле, решил, что написание одной контрольной решит вопрос с твоими патологическими прогулами?

По кабинету морозным ветерком разносится едва слышные смешки. Шон сидит, напряженный, плотно сжав губы, и буравит глазами свою тетрадь. По мере того как историк продолжает, скулы Шона все заметнее двигаются.

— Позволь спросить, наш редкий гость, выбрал ли ты уже университет, в котором хочешь учиться дальше?

Шон молчит.

— Класс, — обращается мистер Вудроу ко всем, — Поднимите руки, кто уже определился с высшим учебным заведением?

В воздух тут же взмывают руки всех, кроме Фитцджеральда. Он закрывает глаза, на секунду зажмуриваясь, словно прогоняя дурной сон. И мне вдруг становится его жаль.

— Значит, дальше учебу вы продолжать не намерены? — не унимается Вудроу.

Могу поклясться, Фитцджеральд готов вот-вот заплакать. У него глаза становятся влажными. Мне кажется, он даже не дышит. И вдруг резко встает, берет тетрадь, ручку, рюкзак и выходит из класса. Не быстро, не медленно, обычным шагом, как будто ничего не произошло, ничего его не тронуло, только глаза от всех прячет.

После истории у нас еще английский, а потом мне надо скорее ехать в больницу к Питеру. Я должна быть рядом. Я хотела бы держать его за руку во время операции, но этого, конечно, не позволят, поэтому буду держать его за руку сразу после.

На парковке, прислонившись к столбу, стоит Фитцджеральд и курит. Он окликает меня негромко.

— Подбросишь до больницы? — спрашивает. — Ты же туда сейчас?

Эта просьба застает меня врасплох. Я вообще не ожидала тут увидеть Шона и уж тем более не ждала, что он заговорит со мной у всех на виду. Я растеряно оглядываюсь по сторонам, не видит ли кто-нибудь нас вдвоем. Потом смотрю на Фитцджеральда и бормочу.

— А ты без машины? — и снова оглядываюсь. — Знаешь…

— Все понятно, — отрезает он, выбрасывает сигарету резким щелчком пальцев и быстро шагает прочь.

Мне вдруг становится стыдно. Но с другой стороны, я ничего не должна Фитцджеральду. Вообще ничего, даже если он действительно лучший друг моего брата. Единственный друг, который от него вообще не отходит. И я вдруг ловлю себя на отвратительной мысли, что во мне сейчас больше ревности к однокласснику, чем нелюбви. Когда я увидела, как он смотрит на Питера, не отводя глаз… Господи-боже, я так не могу! Каждый раз, когда хотя бы мельком вижу правую часть лица брата, меня обдает жаром так, будто я сама горю в том пожаре. Я почти физически ощущаю, как стягивает у меня кожу. Поэтому и не могу смотреть. И еще не могу скрыть жалость. Она бесит меня, разрывает, но ее не вырвешь, как занозу, не выкинешь, не засунешь под кровать, чтобы попытаться забыть.

 

*** *** *** ***

Лицо Питера в бинтах. Врачи очень оптимистичны, но брат выглядит как мумия. Каждый раз, когда вижу его после операций, надеюсь, что теперь-то все закончится. Мама и папа подбадривают Питера, а у него глаза совсем потухшие. В палате светло. Белые стены отражают яркое солнце, разрезающее помещение полосками жалюзи. Питер сидит на кровати, застеленной белыми простынями, руки его сложены в смиренном жесте на коленях. Он смотрит на картину: желтое поле подсолнухов, ограниченное голубым небом и рассеянными, размазанными по нему как по тарелке, облаками.

— Ты думаешь, все будет хорошо на этот раз? — Тихо спрашивает он.

— Конечно, — я присаживаюсь рядом и обнимаю его. — Врачи говорят, операция прошла отлично…

— И в прошлые разы так говорили.

Он не верит, но как же мне хочется, чтобы поверил. Скоро снимут бинты, начнется процесс заживления, и Питер привыкнет к новому лицу. Он снова будет выходить из дома, поступит в университет, вернется к жизни. Но сейчас он просто смотрит на это поле с подсолнухами, а я вспоминаю, что такое же поле было недалеко от того места, куда мы ездили на фермерский рынок, когда жили в Бостоне. И мы, бывало, останавливались около него на пути домой. Мы с братом ныряли в этот лес. Нам было тогда лет по семь, и для нас подсолнухи были великанами. Мы пробирались сквозь них, прятались, бегали друг за другом. И сейчас мы сидим, держась за руки напротив картины, и как будто убегаем в нее все дальше. И я представляю, как мы идем между стволами гигантских цветов, как я оглядываюсь и вижу Питера, улыбающегося, без шрама на лице, и Питер смеется и бежит за мной.

В коридоре, у самого выхода, я замечаю Фитцджеральда. За ним приехали его родители. Мать стоит чуть в стороне, а отец что-то серьезно объясняет ему. Понятно, что — Шон опять уходит с уроков. Даже когда его не пускают к Питеру, он просто сидит у двери. Вчера уснул прямо на маленьком диване.

Шон стоит перед своим отцом, опустив голову, засунув руки в карманы так глубоко, что, кажется, была бы возможность, он бы весь спрятался в этих карманах. Он ничего не отвечает, а когда его отец отходит и направляется к моим родителям, облокачивается о стену и снова начинает кусать ногти. Мистер Фитцджеральд человек, как мне кажется, холодный и сдержанный, говорит, что очень рад за Питера и надеется, что после операции у нас у всех все будет хорошо. Он говорит, что не имеет ничего против дружбы своего сына с Питером.

— Но поймите меня правильно, — голос его ровный, серьезный, — Шон прогуливает учебу. У него проблемы по многим предметам, потому что время, которое он должен проводить в школе, он проводит с вашим сыном. Я не хочу контролировать его настолько, чтобы забирать с занятий. Поймите, у Шона тоже непростой период сейчас, и мы рады, что он находит поддержку, но это выпускной класс…

— Ну что вы! — Перебивает мама. — Никаких проблем! Мы понимаем. Конечно, учеба прежде всего. Рита может подвозить его из школы, а потом отвозить домой, если вы не против.

Мистер Фитцджеральд смотрит на меня и соглашается. А мне ну вот только этого не хватало же! Ездить с Шоном в одной машине? Что?!

— Ты же не против, милая? — Спрашивает у меня мама.

— Ну, вообще-то… — я пытаюсь найти хоть что-то, что стало бы весомым аргументом. — Шон и правда часто уходит из школы раньше меня…

— Не волнуйся, — его отец строго оглядывается. — Больше он не будет уходить с уроков.

Как будто я прям за него сильно разволновалась! Я думаю, может, договоримся, и я буду подбирать Фитцджеральда на выезде, за углом? Туда он вполне может дойти пешком.

 

*** *** *** ***

Лучший результат за контрольную по физике у Фитцджеральда. То есть, что? У Фитцджеральда? Правда? Это просто невероятно, ведь он почти не появлялся на физике! Но его даже в списывании не уличишь — вообще ни к чему не придерешься.

— Как тебе удалось? — Спрашиваю, не скрывая удивления, когда Шон сидит на пассажирском кресле моей машины и смотрит в окно.

Я уже который день подбираю его на выезде из школы. Он не сопротивлялся и не возмущался моему плану — только кивнул. С тех пор, как отец Шона поговорил с ним и с моими родителями в больнице, Фитцджеральд ни разу не прогулял ни одного урока, хотя по нему видно, что школа для него — просто мука. Всегда была, но, как мне теперь кажется, дружба с Питером стала для него отдушиной, в ней он спасался от одиночества, как Питер спасается от людей в стенах дома.

— Удалось что? — откликается Шон тихо, поворачиваясь ко мне.

И я впервые замечаю, какие у него красивые глаза — зеленые, цвета молодой весенней травы, с темными прожилками, и блики от солнца в них — как капельки росы. Просто я впервые так близко и так прямо смотрю ему в глаза. Я машинально реагирую на голос и гляжу на него, отвлекаясь от дороги. Недолго — пару секунд, но меня успевает заворожить этот взгляд. Несмотря на внешний блеск, он у Фитцджеральда уставший и затравленный, как у обвиняемого на скамье подсудимых, которому вот-вот вынесут неутешительный приговор. Меня передергивает, волной накрывает, и надо поскорее плыть к берегу.

— Контрольную по физике, — говорю. — Ты написал лучше всех. Лучше даже Стюарда. И это при том, что ты почти не появлялся на уроках! Даже дополнительное задание выполнил…

— Ну, может, я силен в физике, — совершенно сухо говорит Шон, снова глядя в окно, но потом как будто не выдерживает и усмехается, повернувшись в мою сторону. — На самом деле, Питер занимался со мной.

— Серьезно? — я не верю своим ушам.

— Да.

— Почему бы не заниматься тем же на уроках?

Фитцджеральд не отвечает, пожимает плечами, и больше мы не разговариваем.

 

*** *** *** ***

Фитцджеральд шепотом произносит мое имя и касается моей руки едва заметно, как будто ветка дерева на ветру. Мы стоим одни у входа в спортивный зал.

— Рита, — говорит он, — сегодня Питеру снимают повязку. Может, ты скажешь, что плохо себя чувствуешь, и мы пораньше поедем в больницу?

Я киваю и говорю, чтобы ждал на парковке. Все равно во время урока вряд ли кто-то увидит нас вместе, а скоро Питера выпишут, и мне больше не придется возить Фитцджеральда и быть его нянькой. И уж конечно, я не собираюсь врать учителю.

Когда выхожу из зала, мне приходит сообщение с незнакомого номера. Открываю — а там коряво нарисованная голова мумии. Это не первое послание. Некоторым ужасно забавно рисовать в тетрадях карикатуры на моего брата. И тут же следом еще одна, из тех, что они выучились рисовать очень хорошо. Я начинаю плакать. Я знаю, что весь класс обсуждает моего брата в отдельном чате, открытом, куда заходят и ученики других классов, и других школ. У них даже целая группа есть, где они соревнуются в уродливости рисунков Питера. И я зачем-то открываю на телефоне эту группу и опять начинаю читать все мерзости и обидные слова. Его называют уродом, чудовищем, за него сватают самых отстойных девочек или героинь кино. Мемы с той первой фоткой гуляют в комментариях с самыми разными пошлыми и гадкими подписями.

Когда подхожу к машине, реву и никак не могу отлипнуть от этой группы, от этих издевательских картинок. Как будто специально режу себя лезвием снова и снова.

— Что ты тут стоишь? — бросаю Фитцджеральду. — Не мог как всегда ждать у выезда?

Сажусь на водительское кресло, а этот даже с места не двигается.

— Ну что? Долго тебя ждать?

Он обходит машину и оказывается с моей стороны.

— Что случилось, Рита?

— Ничего! Поехали!

У меня слезы градом, руки трясутся, — настоящая истерика. И меньше всего мне хочется, чтобы Шон в нее вмешивался или видел ее.

— Может, лучше я поведу? — осторожно спрашивает он. — Ты, по-моему, не в состоянии…

Я киваю и пересаживаюсь.

Фитцджеральд еще два раза спрашивает, что случилось, а мне надо успокоиться, а не объяснять ему. Потом он говорит, чтобы я не обращала внимания, если это опять кто-то что-то сказал.

— Да откуда тебе знать! — срываюсь.

— Что? — спрашивает он.

— Ничего! Вообще, все! Ты прям такой умный, говоришь, не обращать внимания… — я вытираю слезы. — А тебя за что все ненавидят? За что к тебе такое отношение?

— Я заслужил, — отрезает он.

— Офигенный ответ! А я не заслужила! Так что не надо мне говорить, на что обращать внимание!