— Ты снова причиняешь себе вред, Шон? — очень доверительно и спокойно спрашивает доктор Перкинс.

Она приятная женщина, с каштановыми волосами, всегда аккуратно забранными в улитку на затылке, всегда одетая в строгий костюм с юбкой до колен. Обычно спокойных тонов с яркой деталью, на которой я концентрируюсь, потому что мне непросто смотреть доктору Перкинс в глаза, особенно, когда она задает вопросы. А с психоаналитиками же это всегда так: либо ответы на вопросы и сплошные диалоги, либо молчание. Молчать, казалось бы, проще, но доктор Перкинс хороший специалист, и она не любит, когда ты молчишь. И еще она знает восемьсот тридцать способов, как сделать, чтобы ты заговорил, не прибегая к насилию. Но все эти ее способы так изматывают, что лучше, конечно, сразу говорить.

— Нет, — отвечаю, глядя на ее яркий шарф, бордовый с темно-синим восточным орнаментом.

— Шон, — она взывает к моему вниманию, к моей честности и совести. Нехорошо же так откровенно врать взрослым, — твой отец мне рассказал. Пойми, родители очень за тебя переживают.

— Ну, вы же знаете, что это не потому, что я хочу умереть или что-то такое. Это просто… так…

— Так ты себя наказываешь, да, Шон?

Ох, как не хочется с ней разговаривать. Как не хочется отвечать на вопросы. Даже отмалчиваться не хочется. Особенно по поводу моих шрамов. Доктор Перкинс знает о порезах все. Больше, чем кто бы то ни было, потому что она ведет им счет с самого начала. А начало у нас было не такое безобидное. Отдираю взгляд от ее шарфа и смотрю теперь в окно. Там — облако, похожее на раздавленного жука. Она же знает, так зачем спрашивает. Опять те же вопросы. У нее их, признаться, не так много, но вариаций и комбинаций не сосчитать.

— Покажешь, Шон? — она наклоняется в моем направлении.

Вижу это боковым зрением и, не отрываясь от окна, и отрицательно мотаю головой.

— Покажи! — настаивает мисс Перкинс.

Стягиваю толстовку. Очень неохотно. Зачем ей — там всего-то пара новеньких, да и те слабаки, едва заметные. Выворачиваю руки, чтобы доктор видела отметки на внутренней стороне предплечья. Не так чтобы много.

— Шон, ты понимаешь, что просто изуродуешь себя? Сейчас все заживет, но если ты будешь продолжать, то может быть намного хуже. Совсем свежие. Это все еще из-за Мэри-Энн? Ты не можешь простить себя…

— Из-за Питера, — перебиваю.

— Кто такой Питер?

— Мой друг, — говорю, и тут меня начинает нести, просто прорывает. — Ему сделали неудачную операцию, и ему очень плохо сейчас, понимаете? Ему нужна поддержка…

Выпаливаю ей все-все, в подробностях. Просто говорю без остановки — аж воздуха не хватает.

— Похоже, вы очень близки с этим Питером, — кивает доктор Перкинс.

— Да, он… — пытаюсь подобрать нужное слово, и у меня выскакивает только, — я его очень люблю, — тут же осекаюсь. — То есть, ценю. Ну, то есть, не так люблю, как вы можете подумать.

— А как я могу подумать? — от любопытства ее глаза начинают играть искрами.

— Ну, если ты близко общаешься с парнем, обнимаешь его, когда ему плохо, и вообще, если вы как-то касаетесь друг друга, все начинают думать всякую фигню, типа, что ты гей и все такое.

— Я так не думаю, — смеется она.

— Просто Питер… — продолжаю. — Он мне очень дорог, и я никак не могу ему помочь, а теперь еще отец запретил мне выходить из дома.

Доктор Перкинс кивает. У меня изначально не было никакого плана. У меня не было даже плана все рассказывать ей, но сейчас просьба сама вырывается.

— Может быть, вы скажете отцу, чтобы он отпустил меня к Питеру, чтобы разрешил проводить у него время? Мне кажется, он что-то плохое может с собой сделать, что-то непоправимое, понимаете? А он не такой трус как я, он если что-то задумает, то не царапать себя уж точно. Поговорите с папой, пожалуйста!

— Я могу поговорить с твоим отцом, Шон, конечно, — она прищуривается, — если ты мне кое-что пообещаешь? Я знаю, если ты пообещаешь, то не нарушишь слова.

— Что?

— Пообещай мне, что больше никогда не поранишь себя намерено. И тогда я уговорю твоего отца, чтобы вместо наших встреч он разрешил тебе бывать у Питера.

— Обещаю, — говорю.

С трудом сдерживаю слезы, приходится говорить сквозь зубы. Это и из-за того, что мисс Перкинс меня понимает, и убедит, конечно, отца, но еще и потому что сдержать обещание будет нелегко. Намного проще взять канцелярский нож и полосонуть по руке, чем уговорить себя, что этого делать не надо.

 

*** *** *** ***

Торможу со свистом и сломя голову бегу через двор к дому Грейсонов. Стучу в дверь — мне открывает Рита. На ней лица нет. Она не появлялась в школе несколько дней, и сейчас, видя ее, даже замираю. Боюсь, случилось что-то нехорошее.

— Ты в порядке? — спрашиваю.

— Угу, — она кивает и впускает меня.

— Как Питер? Он дома?

— Дома. Ни с кем не хочет разговаривать, заперся в своей комнате и не выходит, — она бросает на меня полный ревности взгляд. — Тебя же он слушает, а ты пропал! Ты ему был нужен… То же мне, друг!

— Прости, я не мог… Как только вырвался, сразу приехал.

Из кухни выходят мистер и миссис Грейсон, тоже очень уставшие и грустные. Сухо, но с улыбками, в которых еще теплится надежда, приветствуют меня.

— Можно увидеть Питера? — обращаюсь ко всем троим.

— Попробуй, — отвечает Рита и кивает наверх. — Нас он не подпускает.