Кровь везде: во рту, в носу, мне кажется, даже в глазах. Дышу кровью, кашляю кровью, она даже кости мои заполняет. Ее металлический вкус всюду. Не помню, что произошло, и безрезультатно отматываю назад свое выступление против Портера. Разбил его телефон. Взорвался из-за Питера. Нет, из-за себя. Видимо, и у трусости есть предел, и когда сосуд заполняется, она выплескивается вот так. Видимо, когда трусость достигает крайней степени, она трансформируется в совершенную глупость. Потому что выступить так откровенно и отчаянно против — не Портера даже — всего класса — это глупость, какую сложно себе представить. Особенно в моем положении, когда все только и мечтали, чтобы дал им повод наконец размазать меня по школьному полу. Не понимаю, где нахожусь и что происходит. Последнее, что помню — удары одноклассников. А теперь кто-то меня куда-то тащит. Ноги волокутся по полу. Потом бьет яркий свет. Потом — провал. Когда снова открываю глаза, сквозь залитую кровью ширму вижу расплывающиеся детали машины скорой помощи и незнакомые лица. Меня везут на каталке. Перед глазами мелькает бесконечность больничного потолка. Как будто моргаю очень медленно и все время хочу что-то сказать, но не могу, да и не знаю толком, что именно. Мысли тоже заполнились вязкой красной массой.

Первый настоящий вдох получается резким и болезненным. Все тело ломит, лицо болит и буквально разваливается на части. В носу — трубки. Пахнет лекарствами и бинтами. Хочу поднять руку и потрогать лицо, потому что мне кажется, что-то прилипло к губе, но не могу. Опять моргаю, а когда открываю глаза, надо мной склоняется врач. У него на золотом бэйдже написано имя, но не могу разобрать.

— А, Шон, — тянет доктор, — очень хорошо.

Что хорошего, не понимаю.

— Как ты себя чувствуешь? — спрашивает он так, будто могу ему ответить, и светит маленьким фонариком прямо в глаз. — Моргни два раза, если понимаешь меня.

Моргаю.

В следующий раз, когда прихожу в себя, у кровати сидят родители. Мама плачет, вцепившись в локоть отца и уткнувшись ему в плечо. Папа только тяжело вздыхает и качает головой, как будто не хочет верить, что это его сын лежит перед ним. Потом в палате появляется Рита, тоже вся заплаканная.

Видимо, здорово меня отделали, если лица у всех такие похоронные. Думаю даже, может, в коме, и все это мне мерещится в предсмертной галлюцинации. Сколько же их было? Сначала трое держали, Тим бил, потом подключился еще кто-то. Глупости, какая разница, сколько. Все было как обычно. В школьных разборках всегда так. Это никогда не имеет отношения к тому, кто сильнее. Это всегда о том, кто слабый. Главное — найти слабого, и на его фоне уже можно рисоваться как угодно. Знаю, сам был таким. Сильным, как Портер сейчас. Он занял мое место в команде, занял его и в обществе. И целый год он искал слабака, чтобы утвердиться в своей силе. На самом деле, все это трусость. Все мы трусы, и Портер трус, и его дружки, они же мои бывшие дружки. А храбрость, это же такая штука, если ее нет, то протез не приладишь, не вживишь ее как микрочип. Ногу или руку можно заменить на искусственную, даже кожу в большинстве случаев можно, даже лицо можно сделать новое, а вот храбрость никак не пришьешь.

Первые дни все обрывками, какими-то лоскутами. Начинаю медленно приходить в себя, двигаться и даже немного говорить.

— Что же такое, Шон… — причитает мама. На нее смотреть больнее, чем ощущать собственные синяки. — Как же так…

— Кто это сделал, сынок? — подключается папа. — Господи, поправляйся скорее. Мы этого так не оставим.

Он что же, не знает ничего? Рита что, им не сказала? И где вообще была Рита, когда все это происходило, наверняка же, рядом? Ничего не понимаю, почему она не сказала моим предкам. Впрочем, это к лучшему — не хочу, чтобы кто-то знал.

Рита приходит через несколько дней. Сидит у кровати, прикрыв рот ладонью, и качает головой. Прямо так по-взрослому, как старушка какая-нибудь, даже смешно немного. Пытаюсь улыбнуться. Больно.

— Почему ты ничего не сказала моим? — спрашиваю.

Рита как будто не понимает и смотрит на меня удивленно.

— Шон, ты же сам просил…

— Да? Правда?

— Ты… — она растеряна и перепугана до заикания. — Когда тебя только привезли на скорой… Ты очнулся и взял меня за руку… и попросил ничего не говорить твоим родителям… никому не говорить… Господи, Шон, ты несколько раз меня об этом просил… Какая же я дурочка! Сейчас же все им расскажу…

— Нет, — хватаю ее за руку, хотя хватаю — громко сказано — беру, пытаясь сжать пальцы. — Не надо, Рита. Спасибо, что не сказала…

— Но почему, Шон? В школе все перепуганы, все на ушах стоят, никто ничего не понимает, и эти козлы, конечно, не сознаются, и весь класс…

— Знаю… Не надо… просто…

— Но их надо наказать, Шон! — Рита повышает голос, и у меня в голове начинает пульсировать. — Нельзя этого так оставлять… Они же тебя могли убить…

— Не надо, Рита. Я заслужил.