Я сижу под лестницей и плачу, закрыв лицо ладонями. Я не могу находиться среди своих одноклассников, а они ведут себя так, будто ничего не произошло. Как будто Фитцджеральда вообще никогда не существовало. Учителя, конечно, перепугались, но никто ничего не знает. Рита, а ты? — все спрашивали они меня. А что я? Пока Шона везли в больницу, он очнулся два раза, и едва открывал глаза, просил меня, чтобы я никому не говорила. И я ему обещала. И я молчу. Ненавижу себя за это, но молчу. И все молчат. Все, кто смотрел, как его избивали. А значит, и я, и они тоже участники всего этого. Я по просьбе самого Шона, но оправдывает ли это меня? Когда-то я так же пообещала брату, что буду молчать и не распространяться о том несчастном случае, и я держу слово. Но так ли это необходимо в некоторых случаях? Не простая ли это трусость, которой легко прикрыть свое малодушие?

— Вот ты где! — возвращает меня под лестницу голос Памелы. Она смотрит с таким презрением, как будто намеревается в чем-то обвинить. — Как ты могла вообще?

— Что?

— Как ты могла позволять им так говорить о твоем брате?

Вот значит, что! Теперь я еще и в этом виновата! Но Памела-то чего возмущается!

— Почему ты никому не рассказала? — она прямо как заправский прокурор на допросе, и я не могу от нее убежать. — Черт тебя подери, Рита! Ты такая сучка…

— Что? — я ушам своим не верю. Она обвиняет меня?

— Твой брат спас тебе жизнь! — она-таки залезла в интернет и нашла все, что писали про тот несчастный случай, про тот пожар, в котором я должна была погибнуть… — Он спас тебя, а ты молчала, когда все говорили про него гадости? Да если б ты рассказала..! Ну ты даешь! Не ожидала от тебя… И вообще, он там сидит затворником, а ты весь год хвостом крутишь, веселишься тут, гуляешь. Как так можно? Он же из-за тебя таким стал…

Она все говорит и говорит, повторяет одно и то же, а у меня просто голова кружится. Если кому-то что-то объяснять, то уж точно не ей, скорой на выводы и не желающей слушать. Хотя я и себе толком объяснить ничего не могу. Разве что… Невыносимо постоянно думать о брате. Невыносимо смотреть, как он страдает из-за меня. Мне хочется убежать, отвернуться, заниматься чем угодно, только бы не вспоминать, как я виновата перед ним. Когда все это только начиналось два года назад, когда мы только шагнули в эту новую жизнь, полную вины, сожалений и сомнений, я все время плакала, и меня отправили к психологу. Мы тогда долго говорили, часами я рыдала и не могла себя простить. И потом психолог посоветовала отвлечься. Это должно было помочь. Заведи Инстаграм, сказала она, старайся замечать необычные вещи вокруг и выкладывать фотографии. Я так и сделала, а это затягивает. Виртуальная реальность, в которой нет никаких пожаров, шрамов и несчастных случаев, в которой можно стереть вину так же, как не получившийся пост, очень быстро всасывает тебя. И вот, ты уже не человек, не сестра и не дочь, а часть своего собственного Инстаграма. Кто-то переживает об этом, но в моем случае это оказалось очень даже эффективным. Каждый раз, когда мне становилось невыносимо тяжело, когда после разговоров с Питером накатывало чувство вины, я ныряла в красивые квадратные картинки, в залитые солнцем занавески, в чашки с кофе и пышные круассаны на полосатой скатерти, в полки книг отцовской библиотеки, в лужайку у нашего дома. И все растворялось. Реальность маленьких фотографий оказывалась сильнее реальности настоящей. А сейчас, порвав ее в клочья, я осталась не защищенная, уязвимая, наедине со своими слабыми чувствами, ведь от виртуальности настоящие чувства слабеют, и потом очень сложно распознать их, расставить по полочкам. И вот, я сижу теперь перед Памелой, которая в той, виртуальной реальности, все еще остается моей подругой — об этом убедительно говорят взаимные подписки — а здесь, под школьной лестницей, презирает и упрекает меня. Но легко со стороны судить и обвинять, как легко и вступаться за кого-то, о жизни кого ты ничего не знаешь. Всегда легко защищать того, кто на другой стороне, и чем дальше от тебя, тем безопаснее. На самом деле, тебя ведь это не касается. Ты ведь не просыпаешься по ночам от кошмаров, ты не делаешь над собой усилия, чтобы посмотреть в зеркало.

В тот день два года назад мы с Питером гуляли далеко от дома, на поле, где стоял заброшенный дом. Не просто дом, а трехэтажный особняк с подвалом и чердаком. Там было красиво, особенно по вечерам, когда закатное солнце пробивалось розовым светом сквозь прорехи в рассохшихся досках. Питер даже починил старую проводку, так что мы могли зажигать лампу и подолгу сидеть там, болтать о самых разных вещах. В тот день мы позвали друзей, всего набралось человек десять. Мы наделали сэндвичей, лимонада и засели в доме. Мы были так увлечены друг другом, что не заметили, как проводка коротнула в подвале. Мы не заметили даже запаха гари, а уже через пару минут дом вспыхнул. Сухая древесина занялась мгновенно. Все бросились, кто куда, в панике. Кто-то позвонил пожарным. Мы с Питером разбежались в разные стороны. Я помню, как металась по большой кухне, от кладовки к черному выходу, дверь которого полыхала. Потом рванула вверх по лестнице, но огонь преследовал меня. Я забилась в угол в пустой комнате и кричала, пока не наглоталась дыма. Следующее, что помню — звук сирен, и потом — как сижу, кашляя и дрожа, в машине скорой помощи. Мне рассказали, что все выбрались из дома. Пожарная часть была рядом, поэтому расчет приехал быстро. Все отбежали на безопасное расстояние и стали оглядываться. «Где Рита?» — взволнованно спрашивал Питер, не находя меня. Когда он понял, что я осталась внутри, не раздумывая, бросился назад. Я знаю, ребята пытались остановить его, убеждали дождаться пожарных — звуки сирены были уже слышны. Но если бы Питер послушал их, я бы не выжила. Огонь подобрался совсем близко. Я чувствовала жар через закрытую дверь. Брат рванул в горящий дом. Нашел меня и вынес наружу. Он нес меня, когда его лицо уже съедало пламя, когда полыхала его одежда. Едва оказавшись снаружи, он упал, уронив меня на траву. Окончательно пришла в себя я уже в больнице. Я надышалась дыма, у меня была слегка обожжена рука, но не страшно — сейчас шрама почти не заметно. После того, как узнала, что случилось с Питером, я плакала несколько дней. Я не хотела жить и винила во всем себя. Я и сейчас думаю, лучше бы мне было тогда умереть. По крайней мере, один из нас смог бы вернуться к нормальной жизни.

Нельзя так думать, и мне стыдно за эти мысли, но я никак не могу от них избавиться. Смотреть на себя в зеркало и понимать, что у брата никогда не будет нормальной жизни, — это не так просто вынести. Я перестала есть, плохо спала. Мне пришлось ходить к психологу. Я обещала родителям и себе, что буду жить. Я обещала Питеру, потому что он вынудил меня. И я старалась, как могла, притворяться, что выполняю обещания. Я покупала платья, училась, ходила на вечеринки, выкладывала в Инстаграм улыбающиеся селфи. Но все, что я видела в глазах моих друзей, — только жалость. Они не могли смотреть на меня прямо, без закопченного стекла трагедии. Да я и сама до сих пор вижу себя только через это стекло. Переезд на новое место внушил мне немного надежды и уверенности, к тому же, операция Питера обещала быть удачной. Все рухнуло сначала с этой травлей, а потом и с очередным отторжением.

И да, Памела права, я ничего не говорила и не делала, чтобы пресечь оскорбления. Потому что я до смерти боялась. Потому что это значило бы разбить стекло, которым я огородила себя. Я не могла вернуться туда. Поэтому просто еще крепче застегнула молнию, спасающую от мира.

Мне хочется грубо сказать Памеле, чтобы она отстала от меня, но неожиданно она произносит:

— И как после этого ты вообще еще с Фитцджеральдом можешь общаться!

— Мы не общаемся, — отвечаю, пытаясь вырваться из ее разговоров.

— Ты к нему в больницу ходишь!

— И что? Это запрещено?

Памела обзывает меня дурочкой и рассказывает эту жуткую историю про пожар в спортивном зале и Мэри-Энн. Рассказывает, как Шон «выбежал и даже не вспомнил про нее». У меня руки покрываются гусиной кожей, и становится так жарко, как будто я чувствую тот огонь. Памела говорит про Шона очень плохо, называет последним трусом, недостойным, позором школы. Она поливает его грязью, а я вспоминаю вдруг шрамы на его руках и думаю, что ему не так уж легко все это далось. Я думаю, зачем он вообще после всего ходит в школу. Почему не учится дома, как Питер. Может, родители настояли, но это жестоко. И внезапно, в один миг, я понимаю, что все это время происходило с Фитцджеральдом и вокруг него. Весь это игнор был самой страшной травлей, которую я только могу представить. Мы всегда думаем об оскорблениях и насмешках. Нам кажется, лучше бы нас просто не замечали, оставили в покое, не трогали, но это не всегда самый легкий путь. Я слышу по голосу Памелы, как она презирает Шона — почти так же, как остальные презирали в своих насмешках моего брата.