В школе обстановочка — как будто ничего не было. Как будто есть некая степень не-смотрения на человека. Казалось бы, если не смотришь — ну и всё. Но нет, эти на меня не смотрят прямо так обжигающе, что воздух становится тяжелым. У меня болит нога, немного хромаю, кисть ноет в гипсе, на лице еще не зажили шрамы. Хоть синяков больше нет, и на том спасибо. Это мало волнует, когда никто не смотрит на тебя. Но боже, они же при этом просто как на иголках! Учителя вообще в недоумении. Похоже, и мистер Крипсон молчит. Ну, тогда все хорошо. Не собираюсь ничего рассказывать, ни на кого жаловаться, подавать какие-то заявления или кого-то обвинять. Получил, что заслужил. Уже давно надо было это сделать. Да и пусть идут на фиг — не хочу связываться.

Мы входим в класс вместе с Ритой, и сразу воцаряется тишина.

— Фитцджеральд, Грейсон, — объявляется в начале урока мистер Шин, — пройдите к директору прямо сейчас, пожалуйста, он вас ждет.

Воздух колет иглами спрятанных взглядов. Они не то чтобы боятся меня, просто, думаю, не знают, как можно бы еще больше ненавидеть. Но не собираюсь ничего рассказывать. Выдохните, засранцы.

— Я не понимаю тебя, Шон, — негодует и разводит руками директор, — Ты говоришь, что не знаешь, кто это сделал? Зачем? Все же вполне очевидно, но мы не можем никому ничего предъявить без твоих слов, без твоего обвинения!

Рита смотрит на меня почти умоляюще. У нее даже губа нижняя чуть подрагивает.

— Я никого обвинять не буду, — говорю тихо, не глядя на директора.

— Это неправильно, Шон! — возражает он.

— Я много чего неправильного сделал, этим вряд ли усугублю.

— Рита? — Директор требовательно обращается к ней тоном заправского мастера пыток.

Но Грейсон только головой мотает и закрывает лицо ладонями.

— Шон, ты должен сказать! — голос его становится звонче и тверже. — Этого нельзя так оставлять, понимаешь ты…

— Да ладно! Вам наплевать было весь год. Всем. Наплевать, как они ко мне относились, когда взламывали мой шкафчик. Вам, и учителям тоже, было выгоднее не замечать меня, чем признаться. Ой, и сейчас не замечайте, а!

Уже бы закончить, но в дверях кабинета вдруг возникает мистер Крипсон. Его только тут не хватало! Он что, пришел меня сдать?

— Да-да, Конни, — гостеприимно машет ему директор, — проходи! Мы как раз разговариваем с ребятами.

Впервые кто-то обращается к нашему уборщику по имени. И это плохой, очень плохой, знак. Черт, Крипсон, нет! Смотрю на него в упор, как будто хочу остановить взглядом, а он таранит пространство, прорываясь. Идет медленно, берет стул, садится рядом со мной. Ну нет же, черт!

— Что скажешь, Крипсон? — очень официально обращается к нему директор. — Шон молчит, мы ничего так и не знаем. Ты ведь вызвал скорую?

Он кивает и смотрит на меня.

— Это ненужный героизм, парень…

— А это никакой не героизм вообще! — обрываю.

— Такое нельзя спускать. Никому. И дело тут не только в тебе и твоих принципах.

Решаю лучше помолчать.

— Вы вообще понимаете, — строго, как будто отчитывает, говорит Крипсон теперь директору, — что тут у вас произошло? Толпа избила парня до полусмерти средь бела дня. Одни били, а другие подбадривали. Вашу мать, такое даже в тюрьмах и на войне не происходит. Я бывал и там, и там, вам известно, но такого не видел. Чтобы все разом… Накинулись на одного парня, остервенело, с такой ненавистью… — он грубо ругается, и директор бросает на него укоризненный взгляд. — Они бы точно его убили, черт подери, если бы я не появился.

— Но если Шон не назовет их, мы ничего не сможем сделать, Конни! — директор как будто пытается нападать, но с Крипсом такие штуки не проходят.

Он вытаскивает туза из рукава. Да какого там туза — джокера.

— Я не успел сказать вам, что починил камеру там, в холле, как раз двумя днями раньше.

И он кладет на стол диск, на котором очевидно запись всего, что произошло. И понятно, что эта камера установлена так, что с нее все очень хорошо видно. Вскакиваю со стула, хватаю рюкзак и выбегаю из кабинета. Бегу до лестницы, и там ногу простреливает сильной болью в районе синяка. Матерюсь, останавливаюсь и утыкаюсь лбом в стену.

Не знаю, сколько времени проходит, прежде чем около меня появляются Рита и мистер Крипсон.

— Теперь все будет правильно, — говорит он.

— Я думал, мы друзья! — выдавливаю сквозь зубы.

— То, что они сделали, должно быть известно. Они должны быть за это наказаны, Шон. Это все даже не имеет отношения к тебе…

— А я должен быть наказан, за то, что не сделал?

— Ты уже достаточно наказан, думаю. Это затянулось. Потому что никто никогда не накажет тебя больше, чем ты сам. Ты проявил однажды человеческое чувство, страх, это нормально. Они вели себя как звери, как свора бешеных собак. Таких надо отстреливать, если хочешь мое мнение, парень, — он вздыхает. — Ладно, остынь пока. Сам все поймешь когда-нибудь.

Мне хочется оскорбить его, сказать что-нибудь очень обидное вслед. Но что, в самом деле, может обидеть мистера Конни Крипсона.

— Шон, пожалуйста, успокойся, — Рита касается моей руки, кончиков пальцев, потому что все остальное скрыто под гипсом.

— Отстань!

— Перестань себя корить, — голос у нее мягкий, тихий.

Она теперь касается моего плеча.

— Так нельзя, — продолжает она. — Во-первых, ты не знаешь, как бы все сложилось, если бы ты тогда кинулся в горящий спортзал…

— Что? — открываю рот и выпучиваю на нее глаза.

В самом деле, не понимаю, куда она клонит. В смысле, как бы сложилось?

— Вы могли оба сгореть.

Открываю рот, чтобы сказать, какую она сейчас несет чушь, но Рита не позволяет перебить себя.

— Могло быть две смерти. Две несчастные семьи, вдвое больше горя, Шон. Я знаю, может, это звучит кощунственно, но две смерти всегда больнее, чем одна, и то, что ты остался жив…

— Перестань! — наконец возражаю. — Это чушь! Я мог спасти ее!

— А мог и не спасти, — она смотрит мне в глаза и закусывает губу. — А мог… Даже если бы спас… А если бы покалечился? Думаешь, легко было бы ей каждый день смотреть на тебя? Я знаю, о чем говорю, поверь. Я провела слишком много дней, думая, что лучше бы Питер не бросался тогда меня спасать. Он бы остался здоровым, красивым… Ты не представляешь, как я жалела, и жалею до сих пор, что он полез в огонь! Ты говоришь, он герой. Да. Но жить рядом с таким геройством ничуть не легче, чем жить с твоим чувством вины. И если уж честно, то, я думаю, что большинство, да почти все, поступили бы так же, как ты. Я сто раз думала, а смогла бы, а бросилась бы я в огонь, если бы тогда там оказался Питер. И знаешь, скорее всего, нет. Струсила бы. Потому что люди боятся. Потому что это естественно. И никто не заслуживает того, на что ты сам себя обрек, Шон.

— Но я все равно виноват…

— Я знаю. И я виновата в том, что случилось с Питером. Я струсила тогда, забилась в самый дальний угол дома, хотя могла в самом начале пожара рвануть и выбежать. Могла, знаю. Но струсила. И корю себя за это каждый день.

Мы долго потом стоим молча с Ритой в пустом школьном коридоре. Мне нечего ей возразить. Мы касаемся друг друга кончиками пальцев.

— Почему ты здесь? — спрашиваю, а в горле — как будто лезвие поперек застряло.

— В смысле? — не понимает она.

— Почему ты вообще со мной разговариваешь?

— Ты знаешь, где похоронена эта девушка, Мэри-Эн? — игнорирует или в правду не слышит мой вопрос Рита.

Киваю.

— Ты хоть раз был на ее могиле?

— Нет.

— Надо сходить.

— Сейчас?

Она берет меня за руку и тащит к выходу.

Мы идем вдоль дороги по узкому асфальтированному тротуару, держась за руки. Солнце высоко и светит ярко. Мы идем мимо «Бургер Кинга», мимо уютных домов с постриженными лужайками. Машины едут по своим делам, как будто существуя в параллельной реальности. Сзади слышится едва уловимое пошаркивание и потом вдруг — велосипедный звонок. Вздрагиваю, отшатываюсь в сторону, чуть не сваливая Риту. Велосипедист проезжает, даже не оглянувшись. Когда подходим к кладбищу, ноги у меня становятся словно чугуном залитые. Мы останавливаемся у дороги, прямо на бордюре. Для меня шаг с него — как шаг вниз с крыши небоскреба. Дыхание сбивается. Приходится сильно сжимать зубы. Оказаться у могилы Мэри-Энн — это даже хуже, чем посмотреть на себя в зеркало. В сто раз хуже. Это все равно как посмотреть ей в глаза, мертвой. Рита тянет меня. Волочусь следом, как сломанная игрушка.

Мы находим могилу. Серый камень, с которым Рита тактично оставляет меня наедине. Меня прошибает слезами. Как будто кто-то сзади ударяет по ногам, они подкашиваются. Падаю на траву на колени. Читаю буквы имени и реву, реву, шмыгаю, не в силах остановиться. Даже сказать ничего не могу. Потом облокачиваюсь руками о камень и снова плачу. Долго, наверное, потому что сил совсем не остается. У меня даже мыслей никаких нет — все их передумал за прошедшее со дня пожара время. Сейчас мне бы даже нечего было сказать Мэри-Энн, явись она ко мне с того света. Кроме, конечно, бесконечного прости. Но от этого мало толку. И вдруг — как прорывает. Начинаю резко, глубоко, отрывисто дышать. Как будто кислорода не могу нахвататься. Как будто не дышал все это время. Нет, не то, что стоял у могилы — как будто не дышал все эти месяцы, больше года, со дня пожара. Как будто был в коме и вдруг очнулся. И так больно в груди. В легкие словно кислоты накачали. Но потом отпускает. Чувствую, как Рита берет меня за руку. Мы возвращаемся к школе и едем домой.