Шон приходит немного раньше запланированного. На нем смокинг. Очень непривычно видеть его в таком виде. Даже не представляла себе Фицджеральда без джинсов и вечных толстовок, которых у него точно штук сто. А теперь он открывается для меня каким-то совершенно другим. И хотя веснушки и рыжие волосы оставляют этот дерзкий хулиганский образ, все же торжественный вид придает Шону странный непривычный шарм. Он, кажется, чувствует себя в этой одежде некомфортно. Надо же, я и подумать не могла, что этого парня можно засунуть в смокинг. Шрамы на губе и на брови еще заметны. Волосы как обычно растрепаны. Не знаю, специально он сделал это или решил хоть что-то оставить от себя настоящего. Я улыбаюсь, разглядывая его. Мама осыпает Фитцджеральда комплиментами. Шон теряется и опускает глаза. В начале года могла ли я подумать, что пойду на выпускной с этим парнем, которого никто не замечает, к которому все относятся с нескрываемым презрением. Могла ли я подумать, что все так изменится и мне будет наплевать.

Шон быстро спрашивает, готова ли я, и, сломя голову несется наверх. Говорит, что заглянет только на секунду к Питеру. Брат, конечно, не идет с нами. Он заперся у себя и даже выходить отказывается. Для Шона это не помеха — он уже стучит в дверь комнаты Питера. А через десять минут они спускаются. Оба. И на Питере тоже смокинг, и никто из нас не может поверить, что он идет на мой выпускной. Брат скован и так напряжен, что, кажется, вот-вот взорвется. Губы плотно сжаты, дыхание медленное, как через аппарат искусственного обеспечения. Он как бетонная статуя, которую чтобы сдвинуть с места, придется вызывать подъемный кран. Мы, конечно, тоже выглядим не лучшим образом, ошарашенные, то и дело переводящие взгляд с Питера на Шона, как будто спрашивая Фитцджеральда, как ему вообще удалось. А он только обнимает Питера, подбадривает и улыбается. Мама закрывает рот рукой и не может сдержать слез.

— Какой ты красивый, сынок, — говорит она сдавленным голосом.

— Мы так рады, что ты решил пойти, — поддерживает папа.

Я обнимаю Питера крепко-крепко. Говорю ему спасибо на ухо. Я рада, хотя не представляю, как брат будет чувствовать себя, ведь там такая толпа — не спрячешься. Там куда ни повернись — всюду люди, и кто-то обязательно будет видеть его лицо. Я беру Шона за руку, мы выходим последними, немного отстав от остальных.

— Как тебе удалось? — спрашиваю тихо.

Он только плечами пожимает. И тут я вдруг думаю, для Питера же это сущая пытка. Не надо с ним так. Пусть лучше остается дома, без стрессов. Меня вдруг накрывает волной ненависти к Фитцджеральду. Внезапно. Зачем? Что бы он ни придумал, какие бы доводы ни приводил, для Питера это даже не стресс. Это катастрофа. Он два года не высовывался и сгорал от страха при любом упоминании выхода из дома. А теперь…

— Может, не надо? — я подбегаю к брату, когда он уже садится в машину. — Питер, если не хочешь, не надо идти! Если тебе трудно…

Он поворачивается и смотрит мимо меня на Шона, то ли с ненавистью, то ли с мольбой, то ли с благодарностью. Такой взгляд — никак не описать, убийственный, невыносимо пронзительный. Потом улыбается мне едва заметно, кивает и садится в машину.

Мы втроем едем на заднем сидении, и всю дорогу Шон шутит, смеется и пытается нас развлекать. И сначала мне хочется врезать ему, но потом я вдруг замечаю, как ему непросто быть таким, как будто веселым. И даже не из-за того, что он тоже, несомненно, переживает за Питера, а просто потому что для него этот поход на выпускной не меньший вызов. Я вдруг понимаю, что если бы не позвала его, Шон бы вообще не пошел.

Что происходит на вручении аттестатов, когда появляемся мы, просто не описать. Ученики, особенно мои одноклассники, особенно все, кто так задорно и яростно придумывали мерзкие шутки про Питера, становятся похожи на лего-человечков. Полный школьный двор лего-человечков, у которых ноги и руки не гнутся в коленях и локтях. Они уставились на Питера и расступаются, едва он появляется рядом. И никто даже не перешептывается. Это просто идеальный выпускной с идеальной дисциплиной.

После торжественной части все разбредаются перекинуться парой слов с друзьями и учителями, директор вылавливает из толпы родителей, многие обнимаются. Памела подходит к нам, поздравляет, потом смотрит на Питера, протягивает ему руку, говорит, что он настоящий герой. Шон в это время строит такое выражение лица, что заметив его, Памела тут же ретируется. Остальные по-прежнему не замечают Шона, не здороваются, не подходят. А он… Я не сразу понимаю, потому что такое даже мне в голову не приходит, но Фитцджеральд держится так, чтобы всегда немного прикрывать Питера справа. Когда до меня доходит, я даже сама себе поверить не могу и медленно опускаюсь на белый раскладной стул, какие здесь расставлены повсюду. Я начинаю наблюдать внимательнее и с каждым поворотом Шона убеждаюсь в своей догадке. Это словно гром в ясную погоду. Фитцджеральд всегда ведет себя с Питером так естественно, будто вообще никакого шрама нет — даже мы в семье так не можем. Мы как будто постоянно спотыкаемся, а Шон бежит свободно и быстро, преодолевая препятствия. Но никому из нас не пришло бы в голову так ограждать Питера. Шон двигается, словно его тень, в то же время периодически радостно обнимая и разворачивая в противоположную сторону. Выглядит сумасбродно и даже нелепо, как будто Фитцджеральд эдакий весельчак, вечно куда-то спешащий, вечно нарасхват. Но мне-то все ясно. Когда я на секунду ловлю взгляд Питера, он улыбается уголками губ, и даже я не успеваю заметить правую половину его лица.

В забитый выпускниками спортивный зал они входят вместе, в обнимку. Свет приглушен, на стенах мерцают гирлянды, отражаясь в глянцевых белых флажках. Кто-то наливает себе газировку, кто-то уже танцует. Девчонки жужжат сплетнями и обсуждениями, кто куда уезжает. Парни потише, но тоже говорят без умолку, разбившись на маленькие группки. Я стою у стены одна. Ко мне подошел Тим Портер, сказал, что у меня классный брат. Потом подошла Памела, снова извинилась за то, что плохо обо мне думала. Потом еще пара девчонок и парней. Кто-то спросил из вежливости, куда я все же поступила, кто-то поздравил одним коротким предложением. Никто не хотел показать, что мы снова друзья, но каждый хотел остаться чистым, как будто не причастным ко всему, что творилось последние полгода. Все поставили себе галочки, что уделили мне внимание, и теперь я стою у стены одна и больше всего на свете хочу сбежать отсюда. Такого отторжения я не чувствовала даже, когда они травили Питера. Тогда они, по крайней мере, были честными. А лучше уж иметь дело с честными засранцами, чем с лицемерными двуличными умниками. Если вы так не думаете, значит, никогда не встречали настолько лживых умников, какими обычно кишат школы. Потому что от подонка, по крайней мере, знаешь, чего ждать — он плюнет в лицо, оскорбит, даст пощечину, а к этим не вздумай поворачиваться спиной. Я чувствую себя китом, выброшенным на пустынный берег в яркий солнечный день. Даже полутьма зала не скрывает меня. Это отторжение почти физическое, от которого ломит руки и пульсирует в висках. Мне хочется закрыться на все замки, залезть в скорлупу, в панцирь, куда угодно, чтобы только не быть среди всех этих людей. Я уже готова убежать, но тут в зал входят они. Шон обнимает Питера. Питер тянется к нему ухом, вслушиваясь сквозь музыку и рокот голосов, в то, что говорит Фитцджеральд. Оба в смокингах, белых рубашках. У Шона воротничок расстегнут, а галстук мотается, как скакалка, на шее. Они выглядят вполне беззаботными и счастливыми. Они выглядят вполне свободными и… О боже! Да они пьяны! Не сильно, но могу поклясться, оба выпили. Шон утащил Питера куда-то и сказал, чтобы я ждала их здесь. У меня рот непроизвольно открывается, и челюсть вот-вот упадет на пол. Я видела, как Питер пил однажды, нам было по двенадцать, мы стащили у отца из бара бутылку скотча, сделали по глотку и так долго плевались, что брат поклялся больше не брать в рот алкоголь. Когда они подходят, и я уже хочу возмутиться, Шон обнимает меня.

— Я так рад, что мы вместе тут, все втроем, правда, — говорит он.

— Вы что, пили? — спрашиваю, пытаясь выглядеть строгой, но на самом деле выходит как-то смешно.

Оба отрицательно мотают головами, что определенно значит да.

Мы остаемся на празднике какое-то время, но задолго до того, как объявят короля и королеву вечера, Шон говорит, что его родители разрешили нам всем вместе поехать в их дом за городом.

— Нет уж, — отказывается Питер, — с меня хватит. Отвезите меня домой.

— А ты как, Рита? — Шон смотрит на меня сквозь полутьму, в его глазах играют блики школьной светомузыки.

— Поехали, — отвечаю.

Мы завозим брата домой. Шон выпрыгивает из машины, и они крепко обнимаются на улице. Что-то говорят друг другу, жмут руки.

Дом Фитцджеральдов одноэтажный, всего с двумя спальнями и небольшой гостиной, зато с широким крыльцом. Ночь здесь темная, небо усыпано звездами, которые так напоминают веснушки Шона. Сверчки стрекочут.

— Как надоел-то этот смокинг долбанный, — ворчит Фитцджеральд, едва мы входим в дом, и снимает пиджак.

Он бросает его на диван, расстегивает рукава рубашки.

— Ты не против, я переоденусь быстренько? — спрашивает он, — а то эти брюки меня угробят.

Он скрывается в комнате, не дожидаясь моего ответа, а я разглядываю дом. Здесь пахнет кедром — все отделано им, стены, потолок. Мебель и полки для книг тоже деревянные. На стенах — семейные фотографии, фотографии Шона в футбольной форме со шлемом под мышкой. Фотографии, где он совсем маленький, играет на пляже. Снимки его родителей, счастливых, обнимающихся. На полках — старые книги, свечи, статуэтки. Маленький журнальный столик, тоже деревянный, накрыт ажурной вязаной салфеткой. На одной из полок выставлены три бумажных макета маяков, аккуратно раскрашенных, наверняка, сделанных Шоном. Сам он появляется из комнаты в потертых разодранных джинсах и серой футболке с эмблемой Нью-йоркского университета. Очень быстро Фитцджеральд достает откуда-то бутылку вина и два бокала, быстро извлекает пробку, наливает, один бокал протягивает мне. Мы поднимает их без тоста, не говоря ни слова. Да и потом еще долго молчим. Я делаю вид, что все еще что-то разглядываю. Шон стоит, опершись о стену, засунув руки в карманы.

— Спасибо, что вытащил Питера, — нарушаю я молчание, — что растормошил его и… напоил, — последнее слово произношу строго.

— Да мы по чуть-чуть, — улыбается он натянуто и утыкается взглядом в пол.

— По-моему, не очень плохо все вышло, а? Как он вообще?

— Лучше, чем я думал. Алкоголь пошел на пользу, — Шон улыбается.

И снова мы пьем вино в тишине. И снова я задаю вопрос.

— Почему ты так стараешься для Питера? То есть, с чего вдруг ты так с ним сошелся? Ты ведь буквально прилип к нему. Не подумай ничего, он о тебе очень хорошо отзывается, и ему круто с тобой, но с чего вдруг?

— Ты не поймешь.

— Я постараюсь.

— Не поверишь и вообще подумаешь, что это все чушь.

— Почему?

— Потому что я сам ни фига не могу объяснить нормально.

Он наливает нам еще вина и садится на диван. Шон начинает медленно и неуверенно, как будто сам в процессе пытается понять себя.

— Когда все это в школе началось с твоим братом, я сразу прочел про него. Не понимаю, почему ни у кого из этих мудаков не хватило ума забить в инете. В общем, когда я про него узнал, меня потянуло к нему. Прямо вот так, знаешь. Ну, не то чтобы как-то не так, а в нормальном смысле. То есть, Питер — это тот, кем я никогда не стану, но кем всегда буду хотеть быть. Он — как мое отражение где-то в параллельной вселенной. Ну вот, ты уже думаешь, что я псих. Но это правда! Говорят же, что есть вторые половинки у людей. Может, что-то подобное есть и в дружбе. Просто понимаешь, что не сможешь жить, если не станешь с человеком другом, и все тут. Я ради него на что угодно готов. И когда узнал, что он сидит дома и не выходит, прямо взбесился. Понимаешь, потому что такому, как Питер и вдруг бояться мнений каких-то обычных людей! Это глупо же, неправильно как-то. Он же лучше их всех в сто раз! И еще огонь, понимаешь, мы оба… — Шон запинается, как будто пытается подобрать слова, которые никак не идут. — Ну, у нас истории похожи. Нас связывает огонь. Блин, ненавижу, так по-идиотски звучит, как будто в книжке вычитал! Но это так и есть, как тут по-другому скажешь. Не знаю, короче. Я просто, правда, очень люблю Питера. Он мой лучший и единственный друг.

— Как тебе удалось растормошить его? Мы два года бились головами о его стены, уговаривали, а ты появился, и как волшебной палочкой махнул…

— Я просто всегда говорил ему, что это не для него, понимаешь? Для меня, ради тебя. Да для кого угодно, только не для него самого. Ты же знаешь, Питер ничего не делает для себя, а ради близких на подвиги готов. Вот и на выпускной я его только ради тебя вытянул, потому что со мной там торчать радости мало.

— Почему ты так говоришь о себе?

— Потому что. Ты знаешь.

Я, наверное, слишком затягиваю с паузой, потому что Шон неожиданно продолжает. Скользит по своим словам, словно по льду, и не может остановиться.

— Я боялся все время, что ты подумаешь… Боялся, чтобы ты обо мне ничего не узнала…

— Почему?

Шон пожимает плечами, наливает еще вина себе — у меня бокал полный. Он выпивает залпом, потом смотрит на меня так пронзительно, что у меня мурашки по спине бегут табунами.

— Ты мне очень нравишься, Рита, — говорит Шон тихо, — с самого первого дня, — и целует меня.

Губы у него жесткие, но никогда меня не прошибало током от поцелуя. Я думала, это все метафоры, яркие сравнения, а это действительно так, словно пропускают небольшой разряд через все тело, и он застревает где-то между грудью и животом, и от него все сжимается.

Потом мы оказываемся в комнате Шона на кровати, и он целует меня снова. Могу поспорить, у него тоже разряды проходят по всему телу.

— Если ты не хочешь, — говорит он, — скажи.

Но я, конечно, хочу. Я только думаю, как жаль, что первый раз был с этим придурком Портером. Как бы хотелось мне теперь, чтобы сегодня был мой первый раз, чтобы никто не знал меня, кроме Шона, чтобы никто не видел меня ближе, чем он.