*** *** ***

Мне только исполнилось двенадцать, когда мама умерла. Я толком тогда еще ничего не понимал. Точно не запомнил — только потом, когда стал старше, узнал, что такое гепатит и от чего он порой случается. Но умерла она, конечно, не из-за этого. В самом деле, кто в наше время умирает от гепатита. Это я тоже узнал гораздо позже, когда стал умнее. Просто маме было все равно, и даже болезнь не сумела ее вразумить и заставить пересмотреть свой образ жизни. Нет, не то чтобы образ жизни мамы был каким-то очень уж аморальным. В общем, многие семьи моих одноклассников жили примерно по такому же сценарию: пьянки, веселые гулянки, тяжелые безрадостные утра, вечный поиск праздника по минимальной цене. Мама иногда выпивала, да, но мы никогда не были похожи на тех опустившихся алкоголиков, которые дрожащими руками откупоривают на морозе флакончик аптечной настойки. Мы были, скорее, близки к какой-то средней семье. Средней среди не очень благополучных. Хотя черт знает, что значит это благополучие. У каждого ведь оно свое. Работать мама не хотела. Вернее, это совершенно не приносило ей радости. Да и какое удовольствие может быть от работы на заводе. Смена за сменой крутить гайки у конвейера — это не предел мечтаний. Но мама делала, что могла, «выкручивалась», — как сама часто говорила. Мы жили в нормальной квартире, своей, а не какой-нибудь съемной, из которой нас могли выгнать в любое время. Но там всегда был бардак и неустроенность. Мама иногда, когда плакала, употребляла это слово «неустроенность». Мама не парилась об уборке и порядке, поэтому полы чаще всего приходилось мыть мне, как и засовывать грязное белье в машинку. Посуду мыла мама. Это, вроде как, женское дело. Мама вообще строго за этим следила — чтобы я не дай бог не сделал каких-нибудь «женских дел». Мойка полов и уборка не считались. Да и это было, по большей части, для меня самого — надоедали разбросанные шмотки, которые мама никогда не складывала в шкаф, и эти жуткие шарики скатавшейся пыли.

У нас была трехкомнатная квартира, большая, так что у каждого имелось личное пространство. Нам повезло, что папаша, когда бросил нас, оставил жилье. Иначе не знаю, где бы мы ютились. Мамины родственники не особенно хотели водить с нами дружбу, а приятели и подруги у нее сплошь были такие же неустроенные, как она сама. Ну и я, конечно, вместе с ней, тоже был неустроенный.

Мне жилось неплохо. Никто меня не унижал, не бил. Никто не оставлял меня без присмотра — мама всегда об этом заботилась. Но ее вечные посиделки на кухне с какими-то сомнительными, стремно одетыми и мерзко пахнущими приятелями — это мне не нравилось. У нее часто бывали истерики, когда гости уходили, а потом — по утрам — депрессии. Она кляла жизнь, плохо говорила об отце и не пророчила мне в будущем ничего хорошего. Я мало что по-настоящему понимал, кроме того, что мне не нравилось все это выслушивать. Я закрывался в своей комнате, лез под одеяло и сидел там часами. Иногда думал, что когда-нибудь обязательно убегу из дома, иногда жалел маму, ведь ей нелегко приходилось со мной совсем одной. Если бы у меня был навороченный телефон, я бы сидел в интернете и трепался с кем-нибудь, но мой стремный мобильник для этого не подходил. Мама купила его в каком-то ломбарде или у подруги, которой он был уже не нужен. Иногда, сидя вот так под одеялом, я включал музыку в наушниках, чтобы не слышать громких разговоров с кухни, и ненавидел своего отца. Я не помнил его — он бросил нас, когда я был еще совсем маленьким. Может быть, мне был год или два. В общем, я был в том возрасте, когда события не въедаются в память ядовитыми чернильными кляксами. Я не знал, кем был мой отец и почему оставил нас. Может, алкашом, наркоманом или другим отбросом общества, но для меня он, прежде всего, был редкостным подонком. Потому что бросил маму одну в незавидном положении, с незавидной работой, да еще и со мной, орущим и писающимся, на руках. Только квартиру оставил — вроде, ушел как мужчина. Но спасибо ему за это я говорить не собирался. В те дни, когда прятался от маминых гостей в своей комнате, я думал, что, может, отца уже и в живых-то нет. Мама никогда не говорила о нем хорошо. Она вообще предпочитала о нем не упоминать — видно, здорово он ее обидел. И я склонен был винить его во всех несчастьях, что выпали на нашу с мамой долю. Когда мне было двенадцать, к несчастьям я причислял отсутствие у меня крутого телефона, мощного компьютера, приставки X-box и модного велика. Да и маме не помешало бы меньше работать на этом стремном заводе.

Признаться честно, я был уверен, что папаша знать ничего не знал, ни обо мне, ни о нашей с мамой жизни. Никогда от него не получал даже вшивой СМСки на день рождения или хоть блевотного конфетного подарка на Новый год. Каково же было мое удивление, когда родитель появился на пороге квартиры, едва я успел прореветься по поводу смерти мамы. Она умерла в больнице. Дома со мной тогда была мамина подруга, довольно мерзкая тетка, толстая, неопрятная, вечно с размазанной тушью вокруг глаз и бутербродом в руке. Она осталась присматривать за мной. Следила, чтобы я во время приходил из школы и не гулял допоздна. А я вообще не гулял последнее время. Как маму положили в больницу, совсем слабую, так я и перестал гулять. В школу ходил, чтобы уж не подводить ее, на тренировки, а потом все время сидел дома с тетей Настей.

В тот день она как всегда устроилась на диване, жевала бутерброд с колбасой и смотрела по телеку какой-то тупой сериал про бедную девушку, которая приехала в Москву, где ее полюбил миллионер… и все в этом духе. Любимый сюжет теток с бутербродами. Я сидел в своей комнате, когда тетя Настя вошла и сообщила, что только что звонили из больницы — мама умерла. Я ничего не ответил, залез под одеяло и стал рыдать, как девчонка. Это был самый паршивый день. И я даже не думал, как же буду дальше жить. Потом были похороны, куча маминых друзей на поминках. Все они пили водку и что-то бубнили. Я не слушал, потому что все мысли были заняты рыданием. Не знаю, сколько дней прошло до того, как раздался звонок в дверь.

Тетя Настя прошаркала тапками по коридору и открыла входную дверь. Потом — тишина. Как будто кто-то ошибся квартирой, испугался тетю Настю и поспешил сбежать. Я прислушался — замок щелкнул. А через минуту в дверном проеме моей комнаты появился мужчина. Лет тридцати, довольно приятный, чисто выбритый, в модной голубой рубашке и потертых джинсах. Его черные волосы с редкой проседью на висках были коротко стрижены и растрепаны. Я сразу отметил сильные руки, такие, на которых выступают вены. Телосложением он был подтянутый, с осанкой, какой я никогда у маминых подруг-то не видел, не то что у мужиков, тусовавшихся на нашей кухне. А еще его глаза, какие-то очень грустные, уставшие — как будто он не спал всю жизнь и много смотрел в темноту.

Он приоткрыл дверь моей комнаты и поздоровался. Голос его, тихий, приятный, как будто тоже уставший, звучал однако совсем не робко или неуверенно.

— Привет, Юра, — сказал мужчина в голубой рубашке, пытаясь поймать мой взгляд.

Я ничего не ответил — только посмотрел на него как-то без особого интереса.

— Ты как? — продолжал он, делая шаг в комнату.

— Никак! — буркнул я. — Вы кто такой?

— Я твой папа. Я позабочусь о тебе, не бойся…

От такого заявления я, мягко говоря, офигел. Главное, он что-то еще как будто говорил, но после слова «папа» я вообще ничего не слышал. Папа? Какого черта! Папу-то я ожидал увидеть меньше всего. Деда Мороза или тренера сборной Бразилии по футболы — еще куда ни шло, но папу… Вот это номер! Да еще чтобы мой отец вдруг оказался таким импозантным мужчиной, или как там говорили умные начитанные взрослые. Я, может, не особо хорошо понимал тогда, что означает слово «импозантный», но именно оно пришло мне на ум. Этот, в голубой рубашке, совершенно не похож был на все, что мне пришлось видеть за свою жизнь. Я к тому, что у мамы, конечно, были ухажеры — она же еще была молодая — но все они выглядели как-то неприятно. Одеты были кое-как, грубые, с запахами, которые мне не хотелось вдыхать. А этот, в дверях, похож был на какого-нибудь менеджера или бизнесмена. У него наверняка была иностранная машина, подумал я и тут же мне стало стыдно за эти мысли, ведь на днях умерла моя мама. Я не имел права думать о таком.

Мы с мужчиной в голубой рубашке еще какое-то время молча смотрели друг на друга. Тишину нарушила тетя Настя.

— И чего ты приперся? — обратилась она явно не ко мне, потому что я уже давно был тут.

— Я заберу Юру, — спокойно ответил мужчина.

— Сейчас прям! — возмутилась тетя Настя. — Кто ж тебе даст…

— Он мой сын! — оборвал незнакомец.

Они спорили еще с тетей Настей. Я особенно не слушал. Однако из разговора понял, что тетя Настя, мягко говоря, очень плохо к нему относилась. Она даже обозвала его пару раз сильно жесткими выражениями. Впрочем, я мог ее понять — ведь он бросил меня и ни разу, тварь такая, не появился за столько лет! А тетя Настя-то часто со мной возилась, хотя, думаю, не особенно любила это дело. Однако мужчина в голубой рубашке держался достойно. Он не вышел из себя, хотя при виде недовольной тети Насти это задача не из простых, продолжал ровно дышать и не вступал в перепалку, которую тетя Настя с рвением ему пыталась навязать. Он стоял гордо, с расправленными плечами и слегка поднятым подбородком. Стоял так, как будто во всем, во всем в жизни был прав.

— Я заберу его к себе, — спокойно и настойчиво повторил он. — Ты мне не помешаешь. Я его отец, и любой суд будет на моей стороне.

— Да уж, если только…

— Заткнись! — он оборвал тетю Настю неожиданно так резко, что даже она сама растерялась. — И не раскрывай даже свой поганый рот! Он мой сын. Все. С тобой я ничего выяснять не намерен.

Вообще, я, конечно, плохо соображал из-за смерти мамы и из-за того, что совершенно не знал, как дальше жить, но то, как этот, в голубой рубашке, поставил на место тетю Настю, мне понравилось. Я бы сказал, что это меня даже восхитило, если бы он не назвался моим отцом, которого я заранее настроил себя ненавидеть. Потом он подошел ко мне и присел на край кровати.

— Ну что, Юра, поедем ко мне? — спросил он очень вкрадчиво, как будто осторожно, — Здесь тебе тяжело, наверное.

— Мама умерла… — только и мог всхлипнуть я.

— Да, знаю, — он протянул руку и коснулся моего плеча, как делают в кино самые лучшие друзья, чтобы поддержать. — Это тяжело, но ты должен быть сильным. Ты же мужчина…

— Да уж, — вступила вновь тетя Настя. — Чего о тебе не скажешь…

— Заткнись! — снова переменившись в тоне, оборвал незнакомец. — Тебя никто не спрашивает!

А мне очень понравилось, что он назвал меня мужчиной. Ну, насколько вообще что-то может понравиться в отце, который бросил тебя и маму, когда ты был еще совсем мелким.

— Вы, правда, мой папа? — всхлипывая, спросил я.

— Правда, — ответил мужчина в голубой рубашке.

— Почему тогда вы никогда к нам не приходили?

Клянусь, мне захотелось наброситься на него с кулаками. Хотя он, конечно, был в отличной форме, все равно мне захотелось побить его. Но он вдруг обнял меня, прижал к груди — даже мама никогда так не делала — и я растерялся.

— Я все объясню тебе, — как-то очень нежно сказал он. — Прости меня. Так получилось. Я очень скучал. Я все объясню. Обещаю, я не дам тебя в обиду и во всем буду тебе помогать. Сейчас очень тяжело, Юра. Поехали ко мне, поживешь со мной, пока все не утихнет. Не надо тебе здесь оставаться.

Я кивнул. Мне почему-то очень захотелось уйти из дома. Без мамы там стало невыносимо пусто. Я даже думал, кто же теперь будет разбрасывать вещи и оставлять всюду грязную посуду. А этот, имени которого я даже не знал, показался мне приятным, и почему-то я поверил, что он сможет объяснить свое отсутствие. Может, и правда, случилось что-то неординарное. Может, он был на войне или в командировке где-нибудь в Австралии. Оттуда же так просто не доберешься, чтобы повидаться с сыном. Я слышал о таких историях по телевизору и в кино, когда отцы объявлялись через много лет и оказывались потом приличными хорошими людьми.

— Тебе надо взять какие-нибудь вещи? — спросил он. — Собирайся. Я подожду.

Я встал с кровати и стал вытаскивать из шкафа одежду.

Тете Насте это все жутко не нравилось.

— Вот погоди, — ехидно шипела она. — Когда все узнают…

— Заткнись! — сквозь зубы процедил мужчина, и, в миг оказавшись рядом с тетей Настей, взял ее за горло и прижал к стене. — Замолчи, я сказал! И только попробуй открыть свой рот! — он, видно, был очень зол. — Юра мой сын! В этом ни у кого сомнений нет. Ты знаешь, почему я не мог быть с ним! Ты все знаешь, так что лучше молчи!

Мне стало не по себе. Но не от того, что этот так рычал на тетю Настю. Скорее, мне в голову вгрызся вопрос: что же такого знала тетя Настя? Значит, получалось, что и моего отца она все это время знала. Получалось, что и мама мне про него врала. Я как будто потерял почву под ногами и сел на кровать.

— Собирайся, Юр, — повернувшись ко мне, повторил мужчина в голубой рубашке.

— А вы точно мой папа? Потому что мама говорила мне, что вы нас бросили…

— Я все тебе объясню, — он погладил меня по голове. — Обещаю. Я скучал, но не мог быть рядом. Надеюсь, ты простишь меня. Хочешь есть?

Он так ловко и неожиданно завернул тему, что я растерянно ответил: «Да». Клянусь, это было просто как два разных человека, когда он говорил со мной и с тетей Настей. Он даже в лице менялся, у него моментально вспыхивал и угасал огонь в глазах. Он быстро помог мне собрать вещи, и мы поехали в пиццерию. И у него, в самом деле, оказалась хорошая машина, «Форд», такой белый, большой, чистый.

В кафе мы ели молча, а потом поехали в его квартиру. Я только спросил, как его зовут. Он ответил: «Андрей».

Квартира у моего только что обретенного отца оказалась намного больше нашей. Вернее, квартира была какая-то странная. Я таких раньше не видел. Отдельные были только две комнаты, а то, что у нас считалось залом, было совмещено с кухней. В общем, пространства — хоть в мяч играй. Одна из комнат — к величайшему удивлению — была моей. Не то чтобы номинально — там было все сделано как будто для меня. Даже мяч футбольный в углу лежал.

— Ты извини, Юра, — начал как будто оправдываться Андрей. — Я не успел все тут доделать, да и не знал, что тебе понравится. Мы познакомимся поближе, а потом купим, что захочешь… Может, шведскую стенку, или тренажер, или…

Он осекся как-то виновато, и мы не продолжили разговор. Я устал, поэтому бросил сумку на пол и почти сразу уснул, даже не сняв покрывало с кровати. Все-таки это было очень паршивое время.

В следующий раз я увидел Андрея только поздно вечером. Он зашел пожелать спокойной ночи, спросил, хочу ли я принять душ. Я ответил, что очень устал. Тогда он сел рядом на кровать, погладил меня по голове, и я тут же опять начал реветь. Жизнь представлялась мне совершенно конченной. Не скажу, что у нас с мамой были такие уж теплые доверительные отношения, мы скандалили и ругались, она совершенно меня не понимала и часто злилась. Когда выпивала, могла обвинять меня в чем-то, чего я не понимал. Но, черт возьми, она была единственным человеком рядом со мной! С мамой все равно было спокойно. По крайней мере, все было понятно. А теперь… Я даже не знал толком, что такое смерть. Я видел в кино, читал в книгах, но вот так просто остаться одному… Этот Андрей, ему я, понятное дело, не доверял. Да и кто он был вообще такой? Человек, назвавшийся моим отцом? Этот аргумент не прокатывал.

 

*** *** ***

На Андрея почти все мамины подруги смотрели злобно, не скрывая какого-то непонятно презрения. Я рассуждал так, что они ненавидели его, потому что он бросил маму и меня, а потом объявился такой весь, как говорят, рыцарь в сияющих доспехах. Хотя, конечно, о чем я мог рассуждать, растерянный и перепуганный.

Андрей сразу начал таскать меня по службам опеки, юристам. Он говорил с этими тетками в душных кабинетах. С теми, кто поставлен был заботиться о детях и не давать им — то есть нам — попасть в беду. В беду-то мы попадали без их участия, но наивно же думать, что они, в самом деле, пеклись о нашем будущем. Им лишь бы все сошлось в бумагах, лишь бы никто не остался неучтенным, лишь бы мы не разбежались, как тараканы. Они обучены были быстренько рассовывать нас по интернатам и детским домам. Стоило ребенку остаться без родителей — они тут как тут, эти женщины со стремными прическами в старомодных платьях, быстренько определяли его в какое-нибудь учреждение поблизости. И мне, конечно, необыкновенно повезло, что у меня появился Андрей. Иначе я был бы обречен оказаться в детдоме. Эти женщины из служб опеки еще, в придачу ко всему, оказывались очень не сговорчивыми. Такие бумажные крысы, которые и детей-то никогда не видели, но трепетно вершили их судьбы. Им наплевать было — на меня они даже не смотрели, я сидел все время на неудобном стуле и молчал. Но Андрей, надо отдать ему должное! У него как-то получалось сразу очаровать всех этих теток. Он садился напротив них, начинал разговор, и они, в конце концов, все ему подписывали, со всем соглашались. Он как будто знал, как с ними нужно говорить, становился сразу таким улыбчивым, учтивым.

Потом были суды, крики и эмоциональные всплески тети Насти. На Андрея постоянно наседали с беседами и расспросами. На меня тоже, но, спасибо ему — настоял, чтобы меня не таскали по этим бесконечным разбирательствам. Правда, в это время я должен был оставаться с кем-то из маминых подруг, в чем было мало приятного. Но все, же хоть не мотался по казенным залам и госучреждениям. Я тогда мало что понимал, и однажды лишь услышал спор Андрея с тетей Настей перед очередным судом по опекунству.

— Ты не достоин воспитывать его, — говорила тетя Настя. — Тебя вообще нельзя к детям подпускать! Я все расскажу…

— Замолчи, дура! — резко, но как-то устало оборвал он. — У тебя нет никаких подтверждений! Ты ничего не докажешь! Так что лучше молчи, иначе я выставлю тебя полной идиоткой, и тогда тебе могут много чего запретить!

Он так резко говорил, но я тогда не понял, о чем шла речь. К тете Насте идти я не хотел. Мне почему-то нравился этот мужчина в красивых рубашках.

В тот вечер он молча забрал меня от другой маминой подруги, а когда мы приехали домой… Быстро пошел на кухню, достал из холодильника бутылку виски, налил себе, как будто на автомате, потом повернулся, посмотрел на меня и отставил стакан. Меня пробрало. В смысле, Андрей был готов выбить, бахнуть залпом, как часто делала мама, когда уставала на работе. Только у мамы была дешевая водка. Только мама никогда не оглядывалась на меня и не останавливалась из-за моего присутствия.

— Извини, Юр, — шепотом произнес Андрей и отставил стакан. — Тяжелый был день.

Я угукнул, пожал плечами и отправился в комнату. Там достал из рюкзака сложенную пополам фотографию мамы и уставился на нее. Сколько я так сидел, не знаю, но не заметил даже, как Андрей подошел и присел рядом. Я вздрогнул.

— Если тебе что-то надо, — как будто извиняясь, заговорил он, — Забрать из дома… Какие-нибудь вещи, фотографии… Не знаю, игрушки, там, или что угодно. Если хочешь, давай съездим.

— А у вас есть ключи? — подняв на него глаза, спросил я.

— Ключи у тети Насти, — ответил он, и было видно, даже мне, сопляку, что Андрей уже пожалел о предложении.

Они с тетей Настей по каким-то мне неведомым причинам были настоящими врагами. Они ругались с тех самых пор, как Андрей появился на пороге после маминой смерти. Они ругались почти каждый день, когда приходилось встречаться в судах и отделах опеки. Я сидел за закрытыми дверями, но даже сквозь них слышал рычание своего неожиданно объявившего отца и истеричные вопли тети Насти. Иногда мне казалось, она была готова буквально выцарапать Андрею глаза. И все это наталкивало меня на мысль, что он как-то очень плохо поступил с мамой. Иначе с чего бы тете Насте было так его ненавидеть.

— Поедем? — Андрей пытался заглянуть мне в глаза, потому что я грустно опустил голову, расстроившись.

— К тете Насте? — шмыгнул я и вытер нос.

— Да, — ответил он и устало улыбнулся одной стороной рта. — Возьмем ключи и заберем, что тебе нужно.

Было поздно, но мне хотелось вернуться домой. Я не понимал тогда почти ничего из того, что чувствовал, но подчинялся эмоциям и желаниям. Я закивал и быстро оделся.

Пока мы ехали, я решился задать только один вопрос:

— Почему тетя Настя так вас не любит?

— Потому что… — он задумался и вцепился в руль так сильно, что я подумал, сейчас тот треснет. — Это непростой вопрос, Юра. Давай чуть позже обсудим, хорошо?

Я кивнул. Этот мужчина казался мне очень сильным. Он был такой, как показывают в кино, с выступающими венами на руках, пристальным взглядом. Фигура у него была очень спортивная, и я подумал, может, он даже бил маму, поэтому тетя Настя и не хотела меня с ним оставлять. Кто знает, может, он бил и меня. Я думал об этом, но вопреки всему, страх не появлялся. Я не боялся Андрея, наоборот, с ним даже как будто успокаивался.

Тетя Настя открыла дверь в ночнушке и вытянутом полинялом халате, в котором часто ходила дома после ванной. Он был такого цвета, странного, и напоминал мне розовато-оранжевый плов в школьной столовой. Увидев Андрея, она сразу нахмурилась.

— Чего таскаешь его по ночам… — начала ворчать она и заготовила, видно, целую тираду, но Андрей резко прервал.

— Ключи дай!

— Чего это? — возмутилась тетя Настя и уперла руки в боки. — Зачем еще…

— Ключи дай! — сильно повысил голос Андрей и протянул руку ладонью вверх.

— А не кричи тут на меня…

— Дай ключи от Юркиной квартиры! — почти прорычал он. — Ему надо забрать вещи!

— Какие еще вещи…

— Какая разница! — он не давал ей договорить.

— Ну ладно, — она посмотрела на меня и смягчилась. — Я тогда с вами поеду. Сейчас только оденусь и волосы…

— Блять, дай ключи! — не сдержался он, хотя до этого я не слышал от него грубых слов. — Никуда ты не поедешь! Хватит!

Мне показалось, что тетя Настя все же боялась Андрея, но тут он не мог на нее давить. Она быстро оделась, взяла ключи, засунула свое толстое тело в легкую болоньевую куртку, накинула капюшон на еще влажные волосы, и мы поехали. Все вместе. В машине стало так жарко от накала эмоций, что Андрей включил кондиционер на полную. Сначала направил поток воздуха на себя, а потом перевел на заднее сиденье, где была тетя Настя. Я сидел впереди и видел, как на ее просьбу убавить холод, Андрей только посмотрел в зеркало заднего вида. Когда приехали, тетя Настя так сильно хлопнула дверью новенького «Форда», что я даже испугался.

— Назад пешком пойдешь! — сказал, скрепя зубами, Андрей.

Я знал, что мужчинам не нравится, когда дверями их машин сильно хлопают. Мама иногда неаккуратно закрывала двери «десятки» одного своего друга, который подвозил нас, так он ругался тогда почем зря.

Дома я растерялся. Честно признаться, мне ничего особенно было не нужно. Я просто думал, что хочу снова тут оказаться, а когда оказался, захотелось поскорее сбежать. Но вместо этого я стал ходить из комнаты в комнату, заглядывать в шкафы, а потом сел на диван в зале и разревелся.

— Ну что ты, малыш! — запричитала тут же тетя Настя и плюхнулась рядом. — Ну-ну-ну, не надо плакать, — она обняла меня и стала гладить по голове. — Не плачь, ты же мужчина! Мужчинам не надо плакать…

— Пусть плачет, если хочется, — вполголоса отозвался Андрей, стоявший в проеме двери.

Тетя Настя зыркнула на него молча, а он только усмехнулся ей.

— Если хочешь, — снова заговорила она со мной, — поедем ко мне! А, Юр? Поехали? У меня вареники с вишней, как ты любишь. Что ты хотел взять?

— Ничего! — еще больше разрыдался я и все шмыгал, шмыгал без остановки.

А тетя Настя снова зыркнула на Андрея, как будто он специально соврал и вытащил нас сюда. Я поднял на него глаза. Он стоял и смотрел на меня молча, но по его взгляду мне стало ясно, что он понимает. Я думал, он, наверное, будет злиться за то, что я притащил его сюда просто так, без нужды, да еще заставил снова говорить с тетей Настей, но он как будто все знал заранее. Знал, что ничего мне не надо — просто как будто хотелось стать ближе к маме. Он не звал меня с собой. Только тетя Настя продолжала кудахтать:

— Ну, поедем ко мне, Юр? Поехали, а?

Я замотал головой, вытер слезы и сказал, что поеду лучше с Андреем. Когда мы выходили, он закрыл дверь сам и положил ключи в карман джинсов.

— Отдай! — потребовала тетя Настя.

— Нет! — отрезал он.

— Это не твоя квартира…

— Это Юркина квартира, — ответил он. — И пока он со мной, ключи будут у нас. А ты идешь домой пешком!

Мы быстро спустились по лестнице и уехали.

— Это из-за мамы, да? — робко начал я в машине.

— Что? — не понял Андрей.

— Тетя Настя так вас не любит, потому что вы бросили нас с мамой?

— Я бы никогда вас не бросил, — тяжело сглотнув, ответил Андрей, — Так все вышло, Юр… Прости меня.

Через пару дней Андрей подошел ко мне и спросил, хочу ли я вообще с ним жить. Он сказал, что если не хочу, то он не станет принуждать, и если мне лучше будет с тетей Настей, то он примет мое решение. В общем, мы тогда поговорили, и я сказал, что хочу остаться с ним. Я сам принял такое решение, он ведь все-таки был моим отцом. Но на самом деле, у него просто было гораздо лучше, чем у тети Насти, и чем у нас дома. У него была большая квартира с офигенным ремонтом и боксерской грушей, подвешенной к потолку в моей комнате. У него был футбольный мяч и свисток с символикой Барселоны, которые он привез прямо из Испании с какого-то матча. И еще Андрей часто заказывал пиццу или даже суши и возил меня в школу на машине.

— Квартира, в которой вы жили, по закону скоро будет твоя, — как-то начал Андрей недетские объяснения.

И тут я напрягся, подумал, вот сейчас окажется, что квартира ему наша нужна. Но он продолжил.

— Надо только все дела с наследством уладить, но я об этом позабочусь. Я знаю, ты, наверное, не очень понимаешь. Я предлагаю сдавать ту квартиру, пока ты у меня живешь, а деньги на твой счет перечислять будем. Когда тебе исполнится восемнадцать, сможешь их забрать и решить, что делать с квартирой.

— Вы правда мой папа? — со всхлипом спросил я.

Я вообще часто тогда спрашивал его об этом, как будто он мог случайно расколоться, проболтаться. Но он не врал. С каждым нашим днем, прожитым вместе, это становилось все очевиднее.

В мою школу ездить нам было очень далеко — аж в другой район города. Одного меня Андрей не отпускал категорически — возил и забирал всегда сам, и я начал подозревать, что его через какое-то время это стало напрягать. Не возить меня в школу, а то, что школа была далеко. Да и паршивая была школа — чего уж там. Грязная, ободранная. Но больше всего, думаю, Андрея напрягало вставать рано по утрам. Он этого не любил. Вообще, он был какой-то, то ли дизайнер, то ли рекламщик, то ли менеджер, — все время делал всякие крутые красивые штуки на компьютере. То принты для футболок, то вывески, то плакаты.

Квартира его была безупречна. Стены светлые с большим постерами ярких картин. Мебель очень простая, темная — полки и несколько шкафов. Везде очень чисто. Андрей не любил беспорядок — я это сразу понял. Пару раз очень вежливо он попросил меня не разбрасывать свои вещи — и мне понравилось. И у него везде были такие клевые подставки для стаканов и кружек, ну, чтобы не портить мебель. Вот прямо везде — чтобы желание поставить стакан на стол или стеллаж не застало врасплох. Еще у Андрея дома была посудомоечная машина, поэтому тарелки и кастрюли он никогда не мыл сам. Отличный выход, чтобы мужчинам не делать женскую работу — отметил я. Еще у него полно было всякой навороченной техники: крутая плита, холодильник синего цвета, стереосистема, белый компьютер с яблоком. Из-за всего этого я стал на него жутко злиться. При таких деньгах он, скотина, ни разу нам с мамой не помог! Даже подарок на день рождения мне не прислал — мама всегда в лепешку разбивалась, скапливала гроши, чтобы на праздник мне что-нибудь крутое купить, а этот… Он как чувствовал, когда на меня накатывать начинала эта неприязненная зависть. Тогда брал меня, и мы ехали в магазин, и накупали там мне всяких мелочей в комнату — каких я хочу. Но не этим отец покорил меня. И не тем даже, что купил мне две пары дорогущих бутсов и спортивные костюмы, от которых визжали все пацаны в футбольной команде. А тем, что с тех пор как забрал меня, не пропустил ни одной моей игры. Правда, даже отборочные и какие-то проходящие — он всегда приходил. Сидел на трибуне, болел, а потом поздравлял или поддерживал, обнимая и хлопая по плечу. Мама так и не видела, кажется, ни одного матча. Ей все время было некогда. И даже когда игры проходили в ее выходной, она чаще всего просто спала или занималась своими делами. Я всегда сам готовил себе завтраки. Супы мама варила заранее, и поэтому обед перед тренировкой у меня почти всегда был. Но по утрам мама выходила на завод гораздо раньше меня, и я лет с шести уже очень даже сносно умел пожарить глазунью или сделать омлет. Андрей, хоть и не любил просыпаться рано утром, завтраки мне всегда делал обалденные. То сэндвичи, то тосты, то хлопья с молоком, даже каши иногда варил. Долгое время я и не вспоминал о жареных яйцах.

 

*** *** ***

Так мы жили какое-то время, привыкали друг к другу. Пытались привыкать. На самом деле, за фасадом полного порядка и быта, у нас все разваливалось. Вернее, так и не склеивалось. Хорошо хоть Андрей не настаивал, чтобы я называл его папой, потому что именно этого я всерьез боялся. За отца я его, конечно, не считал. Да, то, что он приходил на матчи и разбирался в футболе, было очевидным плюсом. Впрочем, и всеми удобствами, подарками он не пытался купить мою любовь. Он пытался быть честным, и это создавало проблемы. Иногда я злился на него в открытую, и тогда он затихал, совсем уходил в себя. Я даже бывало орал на него, что он маму со мной бросил, а Андрей только кивал как-то грустно, но ничего так и не объяснял. Нечем, наверное, было крыть. Чего уж тут скажешь. Я быстро взрослел. Быстро понял, что никаких командировок в Австралию у него не было, и ни в какой космос он не летал.

Первый мой день рождения с новым «папой» мы отметили тихо. На самом деле, это был тринадцатый мой день рождения. Андрей подарил мне смартфон и билеты на матч «Зенита», поэтому мы провели выходные в Петербурге. Приглашать нам особенно было некого. Недавно я перевелся в новую школу — поближе к дому, да и поприличнее, так что друзей пока у меня кот наплакал. Друзей у своего недавно появившегося отца я тоже особенно не наблюдал, и это даже настораживало — такой крутой мужик, и совсем вне зоны общения. Крайне редко кто-нибудь заглядывал — по работе. Иногда он сам уходил по вечерам куда-то — наверное, на свидания. Возвращался в такие дни обычно поздно, когда я уже спал. Но и это началось только, когда я уже попривык к новым условиям и к нему. И каждый раз мысль моя упиралась в утверждение, что это я спутал ему все планы. Конечно, теперь даже телок в квартиру приводить было нельзя, ведь тут тусовался сын, вступающий в острый и непримиримый период переходного возраста.

— Тебе нравится здесь? — спрашивал периодически Андрей.

— Да, — неизменно отвечал я как-то вяло и как будто заучено, хотя мне на самом деле нравилось.

— Юр, ты только пойми меня правильно, — почти каждый раз, когда собирался уйти на вечер, извинялся он. — Мне надо иногда отлучаться. Я боюсь тебя одного оставлять, но не няньку же тебе нанимать, в самом деле… Нет, я, конечно, мог бы…

— Да ладно! — махал я обычно рукой. — И один усну.

— Уверен?

— Угу.

На самом деле, тогда я уже привык к квартире и мне, что уж врать, было у Андрея гораздо комфортнее, чем в нашей старой квартире с мамой. Впрочем, это его «иногда» со временем стало случаться все чаще. Чтобы я не скучал, Андрей купил мне X-box и еще кучу крутого хлама.

Как только переходный возраст ударил мне в самую макушку, начался новый виток притирок. Я понял, что это он, переходный возраст, потому что мама всегда говорила, когда я становился невыносимым: «Ты сейчас такой, а что будет, когда переходный возраст начнется». В общем, я был уверен, что это именно он, потому что все вокруг вдруг стало совершенно не выносимым. Друзья в школе уже появились, даже девки кое-какие стали вокруг меня крутиться, пацаны, вроде, нормальные в классе подобрались, тренер в футбольной академии хвалил. Андрей постоянно ходил на игры и не упускал возможности попинать со мной мяч в свободное время. После игр всегда ждал, пока я приму душ и все такое, разговаривал с тренером, потом обнимал меня, хлопал по плечу. Пацаны из команды завистливо смотрели и бубнили, какой клевый у меня отец. Я сам его, конечно, «папой» не мог называть. Хоть он, вроде, и нормальный чувак был, все равно козел. Я все равно в душе очень сильно на него злился, но ничего ему не высказывал. До поры до времени. Да, до того, как мне зарядило этим переходным возрастом.

Переходный возраст — это когда у тебя появляются такие друзья, с которыми вы никак не можете расстаться и пропадаете черт знает где допоздна. Андрею это как будто не очень нравилось, и он постоянно спрашивал, где и с кем я бывал. Может, у остальных была такая же петрушка — не знаю, сравнивать мне было особенно не с чем.

— Не твое дело! — огрызнулся я в очередной раз на его вопрос, проходя в комнату, стянув вымазанные в грязи кеды в коридоре.

— Я твой отец! — строго ответил он. — Так что мое.

— Да прям! — отозвался я, уже закрывая за собой дверь.

— Юр! — он успел поставить ногу в проем, чтобы дверь не захлопнулась. — Я же просто спрашиваю! Я волнуюсь…

— Не волновался четырнадцать лет…

— Ты тоже два года как-то нормально со мной общался! — парировал он.

— Не понимал ни фига!

— А теперь что, понял?

— Отстань! У меня переходный возраст!

Мы ругались. Иногда несильно, но порой просто орали друг на друга.

Однажды мы с пацанами купили и выпили бутылку водки на четверых, и потом я, не очень-то трезвый, пришел домой. Андрей, ясное дело, с порога учуял запах и давай меня отчитывать. Я — в защиту.

— Чего ты меня учишь еще! — рявкнул после долгой перепалки. — У самого нет друзей, так не завидуй!

— Вот, значит, как ты заговорил, — хмыкнул как-то очень горько Андрей. Так горько, мать его, что я почти на вкус эту горечь почувствовал. — Я тебе деньги даю не на то, чтобы ты водку пил… — добавил он неосторожно, и мой пьяный язык зацепился тут же за его слова.

— Да и не давал бы! — крикнул я. — Столько лет не давал, и чего это начал вдруг! Мне тебе что, отчитываться?

— Я не прошу отчитываться… — попытался остудить кипящий спор Андрей.

— Вот и все! — бросил я. — Деньги он мне дает, что ты прям! То же мне…

Я хотел было уйти и громко хлопнуть дверью своей комнаты, чтобы продемонстрировать, насколько мне действительно не нужны были его деньги и вообще забота. Но Андрей схватил меня за руку, очень сильно, неосторожно, не рассчитав.

— Стой!

— Отпусти! — я вырвался. — Ты мне никто!

— Извини, Юр…

— Да пошел ты! Засунь свои извинения в задницу себе! Перед мамой извиняйся!

Я пьяный был, конечно, и нес черт знает что. Не думал я так, но с пьяного, да еще в переходном возрасте, что возьмешь. Однако Андрей в этом плане мужик — ничего не скажешь — все терпел.

— Протрезвей! — бросил он, но слова ударились о закрытую дверь моей комнаты. — Завтра поговорим, умник! Сам пожалеешь, что напился! Приползешь еще.

Он усмехнулся. Я рухнул на кровать. А потом наступило завтра. Вернее, сначала наступила ночь. Спал я недолго. Проснулся от отвратительной тошноты. Все мое содержимое грозилось вот-вот вырваться наружу. Я побежал в туалет. Да, пришлось прямо бежать, потому что то, что сидело у меня в желудке, ждать отказывалось. Меня вырвало один раз. Как-то очень легко отделался, — не успел подумать я, как меня вырвало снова. Потом еще чуть-чуть, пока ни остались одни только спазмы.

— Воды попей! — услышал я громкий голос Андрея, доносящийся из его спальни.

Вот же козел! Издевался еще! Я хотел ответить что-то обидное, но рвотные позывы прервали меня. Едва передвигая ноги, я прошел к кулеру, налил себе большой стакан воды, выпил залпом. Потом еще один. Потом снова побежал в туалет. Так плохо мне еще никогда не было. И вот только после всего этого наступило завтра. Тоже суровое. Хорошо, что суббота, но на это, вроде как, и был расчет. Или нет? Гордость моя спросонья казалась гораздо крепче головы, которая раскалывалась и гудела, и приятнее того, что обосновалось у меня во рту. Когда я сумел выползти из комнаты, на кухонном столе обнаружил горсть таблеток активированного угля, стакан воды и бумажку с издевательским смайликом. Вот же урод, все предвидел!

Андрей сидел на диване и что-то читал.

— Мне плохо, — протянул я, но вышел какой-то стон.

— Да что ты! — усмехнулся Андрей.

— Ну что ты издеваешься! — опять простонал я и по обыкновению называл его по имени.

— Папой слабо звать? — по обыкновению спросил он.

Андрей не настаивал и не давил, чтобы я называл его отцом, но порой вот так поддевал.

Я отрицательно замотал головой и почесал затылок. Мама бы убила меня, если бы увидела в таком виде.

— Противно, — пробурчал я.

— Вчера водку пить не противно было, — снова съязвил Андрей.

Вообще, Андрей нечасто читал мне нотации. Со временем у нас как будто сложились негласные правила. Он меня ни чему не учил, не претендовал на отцовские права, а я не укорял его за то, что он бросил нас с мамой. Он, конечно же, чувствовал вину и без моего участия, и его очень задевало, что я все время называл его только по имени. И я, конечно же, специально очень подчеркнуто, особенно на людях, называл его только по имени. Но именно в переходном возрасте у нас все чаще стали случаться серьезные разговоры и скандалы. Так было и на мой четырнадцатый день рождения. Я спросил, можно ли мне пригласить друзей и устроить вечеринку, а Андрей свалил бы куда-нибудь допоздна, и он согласился. Так причем, без условий. Почти. Согласился вообще даже на ночь уйти, чтобы не мешать. Только сказал, чтобы ничего не испортили, порядок чтобы я навел потом, и чтобы в его спальню никто не заходил. Иногда он бывал очень занудным и педантичным, особенно если дело касалось спальни или личных вещей.

— Да нужна кому твоя спальня прям! — засмеялся я.

— Вот и отлично, — кивнул он. — Я после обеда приду, чтобы ты все убрать успел.

Вечеринка моя, конечно, удалась. Перед тем как свалить, Андрей заказал пиццу, роллы и всякие крутые ништи. Пришло человек десять, но погудели мы круто. Естественно, пацаны притащили спиртного и презервативов, а телки рады были, чтобы их помяли. Ну и мой крутой X-box, сигареты, все такое… Четырнадцать лет, ведь, не рано? Главное, чтобы родители не спалили. В моем случае — Андрей. Но я же все уберу, — наивно полагал я.

Не помню, как все разошлись, но было весело, и проснулся я только часов в одиннадцать следующего дня. В голове гудели уплывающие корабли моего детства. Спал я на диване в зале, и, поднявшись, стал медленно ходить кругами по комнате. Потом посидел, выпил полуторалитровую бутылку воды и стал собирать разбросанные объедки, вилки и бумажки. Но занятие быстро меня утомило, и я как будто снова уснул. По-настоящему меня разбудил телефонный звонок. Андрей сказал, что будет дома через полчаса, и выразил искреннюю надежду, что «там у нас все в порядке». А у нас-то тут был просто полный трындец. Я подорвался, как ужаленный, и стал спешно набивать мешки для мусора. Главное было уничтожить пустые бутылки, окурки и проветрить квартиру.

Андрей застал меня немного растерянного, но уже во вполне прилично выглядящей квартире.

— Ээээ… Привет, — как мог невинно улыбнулся я.

— Привет, — скептически поморщился он и поднял с пола краешек пиццы. — Почти успел.

Он пошел к себе в комнату, чтобы не мешать, и тут случился коллапс. Уже минуты через две Андрей вновь появился в проеме двери и выглядел он так, каким я его, клянусь, никогда раньше не видел. Зубы прямо скрипели. Он ничего не говорил, только держал в вытянутой руке женский лифчик.

— Ээээ… Это не мое, — заикаясь, промямлил я.

— Мое, наверное! — Андрей швырнул в меня предмет одежды, а следом полетело и нечто, завернутое в бумажную салфетку.

Когда оно, неприятно хлюпнув, приземлилось у моих ног, я увидел завязанный узлом использованный презерватив.

— Что это за херня?! — Очень резко, серьезно и даже грубо спросил Андрей, не сводя с меня глаз.

— Ну… Я не уследил, наверное… Не заметил… Прости… — я виновато опустил голову.

— Я же сказал, не надо заходить в мою спальню! — шипел он, переходя на крик. — И уж тем более трахаться на моей кровати! Сложное было условие! Не для детей!

Я попытался оправдаться, но Андрей заткнул меня и велел быстрее убирать устроенный срач.

— И никаких больше гулянок! — заключил он. — Всё! Нагулялся!

— Да что ты…

— Замолчи! Слушать ничего не хочу!

Весь день мы не разговаривали, а Андрей жаловался потом по телефону своей телке, какой я дебил конченный и что устроил в квартире. А это даже не мой был презерватив! Да фиг знает — не уследишь за этими гостями, расползлись по углам, как тараканы, что мне их собирать было! Воскресенье прошло так же, напряженно и тихо. А весь следующий месяц мне пришлось отказаться от вечерних гулянок. Пацаны смеялись надо мной, называя ребенком и папенькиным сынком, а я, понятное дело, срывался на Андрее и ругался с ним из-за его принципиальности.

В то же время, где-то к лету, я познакомился наконец-то с парочкой друзей Андрея, и оказалось, что они тоже крутейшие мужики.

Сначала я напросился с Андреем в тренажерку, где он занимался. Личным тренером по боксу моего отца был его хороший друг Руслан. Он встретил нас, познакомился со мной, выслушал короткий отчет о моих спортивных достижениях, не без гордости произнесенный Андреем, и дал пару дельных советов. Признаться честно, после нескольких визитов в спортзал и наблюдений за Русланом, у меня появились некоторые комплексы. То есть, мало того, что друг моего отца оказался очень крутым чуваком, так еще телки вокруг него вились толпами. Вокруг Андрея тоже, но он же был, вроде как, со мной и не мог в полной мере насладиться женским вниманием. Зато уж Руслан прямо не упускал возможности, то приобнять, то подмигнуть.

— Эй, ты чего такой грустный? — спросил Андрей как-то, когда мы были в раздевалке после душа. — Неужели так устал?

— Да нет, — хмыкнул я.

— А что?

— Ничего.

— Да ладно! — он засмеялся и обнял меня. — Что такое? Колись давай!

— Ну, просто Руслан такой крутой… — пробурчал я.

— А я не крутой значит? — наигранно обиженно передернул Андрей.

— Ты тоже крутой, — я кивнул и опустил голову.

— И в чем тогда твоя проблема? — он наклонился и заглянул мне в глаза.

— В том, что я не крутой.

— Юр! — Андрей рассмеялся так звонко, что привлек внимание какого-то мужика с накаченным торсом. — Что за мысли?!

Он взъерошил мне волосы, потом посмотрел очень пристально и предложил поехать в парикмахерскую.

В салоне красоты какой-то парень педиковатой внешности постриг меня и сделал прическу, похожую на те, что носили мой отец и Руслан. Мне понравилось. Я, и правда, как-то сразу преобразился.

— А можно мне твой гель для волос брать? — несмело спросил я у Андрея.

— Можно, — усмехнулся он.

Вторым другом Андрея оказался его школьный приятель Влад, высокий, спортивный блондин и тоже очень крутой мужик. Он появился у нас, и сразу мы с ним залипли на футболе в X-box. И он уделал меня, как сопляка, пять раз подряд. То есть, друг моего отца обыграл меня в приставку! Я негодовал и тренировался потом всю неделю до следующего прихода Влада.

— Он прям за живое тебя задел! — смеялся Андрей.

Да что он понимал! Он вообще не любил X-box. А с Владом с тех пор у нас началось жесткое противостояние. Мы рубилсь почти на смерть, а Андрей только поглядывал на нас как-то подозрительно, исподтишка. Мне показалось, что он ревнует меня к Владу, ведь мы, однозначно, сдружились с ним, да так, что потом отцу пришлось пойти на уступки и приглашать Влада с нами на вылазки в лес на великах, на реку на пикники. В общем, мне показалось, что Андрей как-то не был особенно в восторге от того, что с Владом мне было проще, чем с ним. Ну так оно и понятно — Влад же был профи в игрушках! Мы даже онлайн с ним по ночам иногда рубились, но Андрею я об этом не говорил. А когда я предложил Владу прийти на один из моих матчей, Андрей и вовсе закатил глаза. Но все же они пришли, оба. И потом еще несколько раз я звал Влада. Он же теперь, вроде как, стал и моим другом тоже. К тому же, пацанам из команды не лишним было постонать от зависти лишний раз. К ним-то и отцы не каждый раз приходили, а ко мне — еще и такой приятель.

В общем, все как-то шло более-менее нормально, а потом я уехал в летний спортивный лагерь. Каждый год туда ездил, километров триста от нашего города. Мама, ясное дело, никогда не приезжала меня проведать, да я и не скучал особенно. Андрей же, когда привез меня на машине — и вот это отдельный разговор, потому что мне не пришлось вместе со всеми трястись в душном автобусе и нюхать чьи-нибудь потные носки. Так вот, когда привез меня, Андрей сразу попросил дать ему недельку уладить свои дела. То есть, подумал я, он что же, собирался ко мне еще и приезжать?

— Конечно! — ответил он на мой вопрос. — Тебе же что-то нужно будет. Ты звони, если что! В любое время. Я привезу потом все, дней через восемь.

— Так тут же роуминг, — неуверенно замялся я. — Дорого же звонить…

— Да не парься! — он похлопал меня по плечу. — Не скучай, Юр!

И вот что было неожиданней всего в этой ситуации, так это то, что спустя дней пять я начал жутко скучать по Андрею. Вот прямо изо всех сил скучать и чувствовать себя одиноким. Так скучать, что несколько раз позвонил ему, чтобы поболтать ни о чем. И он болтал. И даже не торопил меня, потому что звонок сожрет кучу денег.

Приехал Андрей через десять дней, такой посвежевший, отдохнувший, расслабленный. Его ровный загар выдавал, что он точно не дома на диване валялся. Девки из другого отряда, как увидели Андрея, сразу застыли, раскрыв рты. И это так приятно щекотало мое самолюбие, притаившееся где-то между ребрами. Кстати, моя класснуха Полина Николаевна тоже с первого взгляда запала на Андрея и всегда искала какой-нибудь повод, чтобы его в школу затащить. То ей стул надо починить, то что-то на машине привезти для класса, то поговорить о моей успеваемости. Успевал-то я нормально, но Андрей никогда ей не отказывал, и это меня жутко выбешивало. Ведь Полина Николаевна в свои тридцать лет была не замужем, и что-то мне подсказывало, что она очень хотела влезть в нашу тесную мужскую компанию.

С того лета Андрей стал брать меня на волейбол. Они собирались с мужиками и играли в арендованном зале. Было круто. Андрей брал меня в свою команду и относился, как ко взрослому. Когда кто-нибудь пытался подавать на меня вполсилы, ругался, чтобы меня принимали как равного. Все соглашались и долбили потом, что было мочи. А мне нравилось, даже когда руки отбивал. И мне нравилось наблюдать за Андреем — он так круто играл, как будто был настоящим профи. Как-то, помню, он отбил мяч, ловко подпрыгнув у сетки, на той стороне отразили удар на меня, а я застыл, словно завороженный движениями Андрея, и мяч влетел мне прямо в лицо.

— Что такое, Юр! — Андрей посмотрел на меня и развел руками, не понимая моего бездействия. Но тут же увидел, как я схватился за нос, и подбежал. — Ты в порядке?

— Угу, — мычал я, сжимая зубы от боли. У меня чуть слезы из глаз не брызнули.

— Все нормально? — участливо спросил Паша, который отбил мяч и выбил мне половину мозгов.

— Ты как? — Андрей тряс меня за руку. — Больно? Юр!

— Нет, — процедил я.

— Посмотри на меня! — он поднял мое лицо и заглядывал в глаза, потом обхватил ладонью шею, коснулся щеки.

— Да нормально все! — взбрыкнул я, вырвался и быстро пошел в раздевалку.

Но не от боли я готов был разрыдаться, а от того, с какой заботой Андрей на меня смотрел. Он, правда, испугался. Помню как-то на поле меня вырубил один псих, я потерял сознание, так мамы мало того даже не было на игре, она только уже потом дома меня встретила дежурным послерабочим «Как дела? Не болит?» — как будто ей совсем не было до меня дела. А этот, отец мой, конечно же, сразу следом в раздевалку и давай опять талдычить свое: «Как ты? В порядке? Точно?» — и обнимать меня, по плечу хлопать. Ну и конечно, блин, я раскис!

Вечером того же дня мы сидели в моей комнате. Вообще-то Андрей заглянул просто пожелать спокойной ночи, но я так расчувствовался, что никак его не отпускал.

— Расскажи о себе, пап, — сказал я, — расскажи о своем прошлом, о том, кем ты был?

Никогда раньше до этого момента не называл его папой, а тут само как-то вырвалось, бесконтрольно. И я бы даже не обратил внимания, но Андрей, по-моему, после этого «папа» ничего больше не слышал. Он замер и впился сначала в меня глазами, потом перевел взгляд куда-то на стену. Клянусь, у него чуть слезы не выступили, и на секунду мне показалось, что вот сейчас, в благодарность за это случайно оброненное «папа», он может рассказать мне абсолютно все. Все, о чем мы так долго молчали.

— Что ты хочешь узнать? — с трудом выговаривая слова, ответил Андрей.

Было странно видеть его таким, счастливым и в то же время каким-то испуганным.

— Почему ты ушел от нас? Почему бросил маму? — вполголоса спросил я.

Андрей вздохнул. Этот разговор, которого мы успешно избегали, был для него трудным. Не думаю, что он хотел об этом говорить, но деваться ему было некуда. Я ждал ответа.

— Мы были молодыми, — тяжело вздохнул он. — Глупыми, бестолковыми, наделали много ошибок, ни о чем не думали…

— И я ошибка, значит? — передернул, прервав его череду ничего не значащих отмазок.

— Нет, Юр! — моментально вцепился он своими словами в мои. — Ты не ошибка! Не думай даже так! Ты единственное, может, в моей жизни, что не было ошибкой!

— Почему же ты тогда бросил меня? Ни разу не появился? Ни открыток, ни поздравлений! Почему тогда ни копейки не давал? — обвинения вылетали из меня очередью, как пули из автомата, курок которого заклинило. — Мы с мамой кое-как жили, а у тебя-то все в поряде! Чего ж ты не помогал нам? Скажешь, не мог, да? Ну!

Андрей закрыл глаза ладонью, запрокинул голову к потолку. Казалось, я раскрыл сейчас какую-то страшную тайну, которая вот-вот превратила бы его из принца назад в лягушку, и ему жуть как этого не хотелось. Много я понимал тогда! И представить же не мог, что тайна эта меня самого размажет по кровати, как девчонку, обмотает соплями вокруг горла.

— Я всегда давал вам деньги, Юр, — он посмотрел на меня и тяжело сглотнул, как будто ему не очень-то приятно было говорить об этом, как будто даже стыдно. — Я не оправдываюсь, просто так было. Кате… Маме твоей давал. Я не знал, что ты любишь, не мог сам просто купить подарок, поэтому давал ей. И она говорила, что покупала подарки. Я оплачивал твою футбольную школу, Юр, — Андрей чуть не плакал, да и я сам уже был на грани, только бы не разреветься. — Все сборы, поездки в лагеря. Мама не говорила тебе… А я больше ничего и не мог сделать… Хотел бы, но не мог…

— Мог бы, если бы правда хотел! — уже шмыгал носом я.

Мог бы, если бы правда хотел, — повторил я про себя. Ведь мог же! Что за отмазки у него! Что он оправдывается, как ребенок! Какие-то глупости! Что же мама, подарок не могла от него принять, а потом просто от себя подарить! Что же покупала мне вечно какую-то ерунду дешевую! Куда ж девала деньги, если он, в самом деле, их давал! И что же так ненавидела тогда его, и она, и тетя Настя… Я хныкал в подушку и никак не мог остановиться, чтобы выпалить еще порцию застрявших в горле вопросов.

— Почему же мама тебя так ненавидела? — я посмотрел на Андрея.

Он молчал.

— Ты что, был наркоманом тогда? — первое, что пришло мне в голову.

— Нет! — возразил он как-то очень правдоподобно.

— А что тогда? Бухал?

— Юр…

Это незаконченное обращение тоже значило «нет», и тоже в него верилось как-то просто.

— Ты бил ее? — продолжал гадать я. — Ходил по бабам, да? — И это, последнее, показалось мне самым близким к правде. — Ну точно! — Я вытер слезы и сел на кровати. — Гулял, изменял ей, вот мама и не выдержала…

— Все не так просто, как может казаться…

Ну конечно! Вот и крыть ему не чем! Значит, я угадал.

— Бабник! — бросил я ему, снова уткнулся в подушку и отвернулся к стене. — Уйди! Не хочу тебя видеть!

Мне все стало тогда понятно. И про Андрея, и про маму, и почему она его выставила, и почему тетя Настя его терпеть не могла. И ведь не надо было быть сильно умным, чтобы понять. Достаточно было просто посмотреть на Андрея — бабская мечта как она есть: красивый, модный, при деньгах. Как же я, наверное, ему малину испортил своим появлением! Ну и ничего — пусть помучается! Еще скажу, что и нечего даже начинать к нам домой баб своих водить, — думал я. Я представил, что у него наверняка не одна была, и не две. Меня прямо такая злость переполняла, что я, лежа на кровати, бил ногой стену.

После того вечера мы не разговаривали с Андреем два дня. Я ненавидел его и даже сказал, что больше никогда в жизни его «отцом» не назову, пусть даже не мечтает.

— И больше об этом не говорим! — заявил я жестко на третий день за завтраком.

— О чем? — в общем-то, справедливо не понял Андрей.

— О том, как ты изменял маме!

Он кивнул едва заметно и опустил глаза.

Так мы навсегда закрыли тему того, почему и как он нас бросил. Для меня тогда половина мира рухнула, потому что я узнал, что папа не был таким уж конченным подонком и не оставлял нас без денег, что не было никаких «бесплатных мест» в спортивных лагерях, как врала мама, что мама вообще мне много о чем врала. Но и то, что Андрей сильно обижал маму, гуляя, отодвинуло его с линии моего доверия, к которой он успешно приближался последние пару лет. Мама сама себя никогда, как мне казалось, не любила, у нее была целая куча комплексов, и теперь я понял, почему. Наверное, она жутко обрадовалась, когда Андрей женился на ней, а потом горько разочаровалась в его любви. Все же он был сволочью. Все же я мог понять маму, мог как-то теперь оправдать ее нежелание говорить об отце. Ничего святого не было в нем. Конечно, он изменился, но меньшим козлом это его не делало.

Где-то через пару месяцев произошел еще случай, который раскрыл Андрея как странного и на редкость непредсказуемого человека, ценившего свои принципы больше всего на свете. Впрочем, тут еще наша класснуха — никак с него не слезала. Так что, я думал, может, и она ему что-то напела. В общем, все из-за Олега Канарейкина. И ведь фамилия же — ну специально не придумаешь для такого чмошника, как он! Канарейкин, блин — почти Сергей Пенкин! Короче, все дело в том, что Олеженька наш был педиком. И таким, прям, противным. Гадким, манерным, изнеженным типом. И вроде как, может, всем нормальным пацанам было бы по фигу, кто там ему нравился, если бы он не выпячивался и не говорил так, и рукой так не махал на всех. Фу! И сказать, что мы его поддевали или дразнили уже почти год, тоже было бы не правильно. Мы его просто безбожно унижали. Да потому что, черт, нам было по пятнадцать лет, мы трындели о телках целыми днями, мечтали полапать грудь, а у этого уже, видите ли, ориентация там какая-то сменилась! Ты сначала с девками-то попробуй, честное слово, а потом уже свой непредсказуемый выбор выставляй на всеобщее обозрение!

— Эй! Кенор! То есть, пидор! — я бросил в него скомканный листок после урока русского. — Чего как сидишь! Жопа не болит?

Весь класс закатился от смеха.

— Да пошел ты! — обиженно чирикнул Олег.

— Молчи уж, педик! — подхватили парни.

И вот он же идиот конченный! Правда! Потому что опять пустился что-то кому-то объяснять. Начал со своего любимого: «Вы необразованное быдло, раз не понимаете, откуда берется ориентация…» Пришлось его заткнуть.

— Мы тебе покажем после уроков, откуда она берется! — рассмеялся ему в лицо Костян.

Мы все смело и с радостью подхватили порыв, и в тот раз явно переборщили. Довели Канарейкина до слез. Буквально, так что он стоял перед нами на коленях и рыдал, умоляя оставить его в покое. Нет, всякое бывало: мы гнобили Олега словесно, бросали в него пробки от бутылок и смятые жестяные банки, даже в землю лицом толкали, но в тот раз переборщили — разбили ему нос. Не то чтобы прям специально, но был бы он мужиком, смог бы сопротивляться и дать отпор. А он… Ну, в общем, все понятно. Он же пацифист, то есть, пидарас, то есть… не велика разница. Но черт с ним, с этим недоделанным! Мы переборщили, и Олег настучал обо всем учителю. Не своим предкам, конечно, потому что он же не мог сказать маме и папе, что он долбанный педик, а нашей все понимающей класснухе Полине Николаевне. И началось… Долгая и неинтересная лекция со всеми нами вместе и с каждым отдельно — вот это уж совсем был вынос мозга. Сидела передо мной минут двадцать и говорила, что все люди равны, имеют одинаковые права и могут быть, какими захотят. Да могут, конечно! Да и пусть! Я-то при этом имею право немного постебать их, этих, так сказать, людей? Самое неприятное во всем этом было то, что Полина Николаевна твердо решила обсудить мой поступок с отцом, то есть вызвать в школу Андрея. Однако в нем я был как-то уверен. Нет, я, конечно, знал, что он устроит мне лекцию и поворчит о моем поведении, но так чтобы сильно осуждать — нет. Он был мужиком до самых костей, и все его друзья тоже, то есть, им точно до педиков дела не было, да и симпатии их вряд ли легли бы на сторону Канарейкина.

Андрей просидел наедине с Полиной Николаевной больше получаса. Я ждал в школьном коридоре и уже не знал, чем себя занять. Пытался даже подслушивать, но говорили они так спокойно, что ничего через дверь я не выудил. Я готовился к серьезному короткому разговору, какие Андрей был большой мастер выстраивать. Он вообще не любил много говорить, но когда вышел из класса, его немногословность достигла высшей точки.

— Ну, что тебе сказали? — спросил я, приняв максимально виноватый вид.

— Пойдем! — так строго и холодно ответил он, что у меня чуть ноги не онемели.

— Что такое? — продолжал я, как будто совершенно не знал, о чем вообще шла речь.

— Дома поговорим! — отрезал Андрей.

Я возобновил попытки что-либо разузнать в машине.

— Да он, этот Олег Канарейкин, — начал я, — Просто педик… Ну, Андрей, мы и не хотели ничего… Просто…

— Дома поговорим! — прервал он, как страховочный трос перерезал.

В общем, таким я его еще никогда не видел. Даже в первый раз, когда он пришел забрать меня и чуть не задушил тетю Настю. Тогда, после школы, было даже хуже, потому что Андрей сохранял какое-то странное спокойствие, и при этом его злость выходила еще более страшной.

— Жди в комнате! — скомандовал он и долго говорил с кем-то по телефону.

Так долго, что я даже подумал, он сейчас забудет о том, что надо читать мне лекцию.

— Поехали! — все тем же строгим, холодным тоном проговорил он и кивнул на дверь, когда освободился.

Ничего он не забыл.

— Слушай, — я решил быстренько оправдаться, — Мы не хотели так. Я раскаиваюсь, в общем, больше так не буду…

— Поехали! — почти по слогам повторил он, не желая слушать мои извинения.

— Куда мы едем? — осторожно попытался уточнить я.

— Куда надо!

Больше я ничего не спрашивал. Андрей ничего не объяснял, и мне казалось, он просто отвезет меня куда-нибудь в лес и бросит там в растопленную печь. Однако вопреки всем разгулявшимся фантазиям, мы приехали в ресторан, где нас ждал друг отца Руслан. Они поздоровались как обычно, и я даже подумал, что эта встреча была запланирована давно, и мои выходки уже позабыты. Я даже подумал, что как-то совершенно не кстати пришелся этот разговор с Полиной Николаевной, но после недолгого молчания, Андрей вдруг выдал без вступлений:

— У нас новый тренд. Юра травит своего одноклассника-гея. Разбил ему лицо.

Я был в шоке. Зачем при Руслане-то? И какое ему вообще было дело до моих школьных стычек? Хотел тут же возразить, но Андрей заткнул меня одним взглядом.

— Мой сын гомофоб, — констатировал он.

— Никакой не гомофоб! — возразил я, потому что это слово и то, как оно прозвучало от Андрея, мне не понравилось.

Прозвучало даже не как оскорбление — как приговор. Как будто неизлечимый диагноз вроде «умственно отсталый» или «человек, которого необходимо изолировать». Причем, в этом не было ни капли жалости, как если кому-то сообщают, что у его ребенка рак в последней стадии или синдром Дауна. Просто — как выстрел — гомофоб.

— Так почему тогда вы избили того парня? — решил уточнить Андрей после моего возражения.

— Да ну блин… — стал мяться я. — Ну он просто так себя вел…

— Как? — Андрей начинал выходить из себя. — Что он сделал?

— Ничего…

— Тогда какого черта вы его избили? Не первый раз! Отвечай! Мне сказали, твой ответ был «потому что он педик». Так ты сказал Полине Николаевне?

Ну вот, точно это она ему напела какую-то фигню, подумал я.

— Ну да.

— Что ну да?

— Ну, он педик… — я отвечал неуверенно, чувствуя крайнее неудобство из-за присутствия Руслана, которому, казалось, тоже не особенно нравился весь этот разговор.

— Он тебе сказал или ты сам догадался? — Андрей гнул свою линию.

— Ну, блин… — мямлил я. — Видно же их…

— Да ты у нас эксперт! — Андрей сжал зубы. — И что, если тебе видно, нужно бить и унижать? Это делает тебя мужчиной?

— Ну а что, он что ли мужчина… Они же даже сдачи дать не могут, такие нежные…

— Кто?

— Канарейкин.

— Кто они? — Андрей пер как танк.

— Гомики, — ответил я.

— И потому что не могут ответить, вы решили, что нужно непременно парню разбить лицо…

— Да ну нет… Ну, мы же…

— Сейчас тебя никто не собирается слушать! — отрезал он и посмотрел на Руслана.

— Может, не надо так резко? — как-то не очень уверенно спросил тот. Ему явно не нравились наши разборки.

— Надо, — ответил Андрей, посмотрел на меня, — Ты же знаешь Руслана, так?

Я кивнул.

— Руслан гей.

Я вытаращил глаза сначала на него, потом — на самого Руслана. Это звучало как-то совсем не убедительно.

— Ты считаешь, что Руслан не мужик, слабак, или ты сразу смог определить по нему?

— Нет, — едва не заикаясь, ответил я.

— Если ты такой смелый, то можешь сейчас ему все свое обоснованное отношение высказать. Или думаешь, Руслан нежный и не сможет тебе дать сдачи? Что его остановит? Что тебе пятнадцать?

Я молчал, уткнувшись в деревянную столешницу. Я не мог поднять глаза и посмотреть на Руслана. Я даже не мог понять, при чем тут Руслан, ведь он был нормальным мужиком, да еще по совместительству тренером моего отца по боксу.

— Андрюх, — вступил сам Руслан, видя мою беспомощность, — не надо…

— Надо! — перебил отец и снова обратился ко мне. — Ты же принципиально ненавидишь геев, они же для тебя не мужики, так? Ну! — он сильно повысил голос, и теперь вся его злость вырвалась наружу. — Вот перед тобой недостойный, дашь в морду, так же как своему однокласснику? Нет? Что, кишка тонка? Ссышь, эксперт по педикам?

Я готов был провалиться сквозь пол ресторана. Честное слово, я лучше бы сгорел в печи в лесу, чем сидеть там и участвовать во всем этом. Молчание давило на меня. Я украдкой косился на Руслана. На отца я посмотреть даже мельком не решался. Признаться по правде, я до конца не верил в это «открытие». Ну не мог Руслан быть педиком! Ну не такие они! Однако это был не конец вечера. Домой ехали молча, а когда оказались в нашей квартире, Андрей бросил мне на кровать кипу каких-то листовок, брошюр и самопальных книжек в мягком переплете.

— Почитай! — командно-приказным тоном сказал Андрей, кивнув на гору бумаги. — Может, что-то поймешь. И через несколько секунд добавил. — Я серьезно! Прочтешь все! Буду спрашивать!

Он закрыл дверь. Больше в тот вечер мы не разговаривали. Завтракали утром тоже молча. Андрей только спросил, начал ли я читать то, что он мне дал. Я угукнул. Там была просто прорва всякой научно-просветительской литературы на тему гомосексуальности. Откуда она берется, кто такие геи, почему они существуют и как вообще это объясняется. Потом Андрей умотал ночевать к своей телке. Видимо, окончательно я его расстроил, раз решил оставить меня одного на ночь. Наказал только все прочесть. Ну и я читал. Конечно, мое поведение расстроило Андрея. В общем, его можно понять, он же должен был меня воспитывать честным порядочным мужчиной и все такое, только вот про Руслана это он зря. Это он перегнул с концертом. В это я все равно никогда бы не поверил.

— Да все мне понятно, — начал я, отвечая на его вопросы следующим вечером, — Я был не прав, признаю. Погорячились с Канарейкиным. Не виноват он типа… в том, что такой… Но про Руслана, это же неправда?

— Что неправда? — как будто не понял Андрей, но я видел, что все он прекрасно понял.

— Ну, что он такой?

— Какой? — в голосе Андрея снова звучало раздражение.

— Ну, гей. Это же вы специально…

— Ничего ты не понял, — вздохнул отец.

— Да нет! — запротестовал я. — Да понял! Ну, просто он же совсем не похож… То есть, ну их же сразу видно…

— Не видно, значит! Руслан гей. Смирись. Твое отношение к нему поменялось?

Я пожал плечами. Я действительно не мог ничего сказать о своем отношении, потому что был совершенно сбит с толку. Часть моих незыблемых представлений о мире и о людях была разрушена, а вторая, уцелевшая часть, оказалась не такой простой, как я думал. Все говорили про геев. Все говорили, что они больные извращенцы. Все видели, что они женоподобные слабаки. Лично со мной, конечно, никогда никто из взрослых этой темы не поднимал. Мама всегда презрительно фыркала, если тема на кухне с ее друзьями заходила в это русло, в школе не принято было о таком рассказывать. Ну, вот мы с пацанами и построили свои представления на базе общественной морали. И все было в порядке, и даже черт с ним, с Канерйкиным — ну избили и избили, получили и забыли. Но Руслан, друг Андрея, тренер по боксу… Я даже представить не мог, чтобы его не то что кто-то заподозрил в таком, но и вообще решился что-то оскорбительное сказать. Руслан был крутым. Как и все друзья моего отца. Как и сам мой отец.

— И ты вот так его сдал? — спросил я. — Ну, то есть, он разрешил рассказать мне?

— Это не тайна, — спокойно и холодно ответил Андрей, — Руслан открыт.

— Что это значит?

— Значит, что он ни от кого не скрывает своей ориентации.

— Но я не знал…

— Ну и не сообщает при знакомстве! — перебил отец. — Ты же не сообщаешь, что гомофоб.

— Я не гомофоб!

— Ладно, проехали! — Андрей попытался закрыть тему.

— А этот дебил Канарейкин сообщает! — настаивал я. — Прямо всем так и жаждет это показать.

— То, что он идиот, тоже не дает никому право его избивать! — отрезал Андрей. — Ты не согласен?

— Согласен, — вздохнул я и посмотрел на него. — Ты не сердишься на меня?

— Сержусь! — ответил он. — Дело не в том, кто гей, а кто нет. Дело в том, кто мужик, а кто позволяет себе толпой бить одного. Но тему пора закрывать. Слишком затянулось просвещение.

Не скажу, что мое отношение к геям сильно с тех пор изменилось, впрочем, как не изменилось мое отношение и к Руслану, но урок отца я усвоил и больше не участвовал в травле Канарейкина. Старался не участвовать, насколько мог, потому что Олег постоянно меня бесил своими педиковскими замашками.

Слава богу, не все уроки Андрея были такими тяжелыми и неприятными. Некоторые мне очень даже нравились. Например, тогда же, лет в пятнадцать, я начал обнаруживать у себя на лице волосы, которые страшно бесили, угрожая вырасти в самую что ни на есть козлиную бородку. Да еще стали расти усы. Это довольно паршивая часть переходного возраста, потому что с телками и желанием заняться сексом решить все гораздо проще — главное, чтобы была свободная квартира. А вот волосы на лице делали из меня настоящее уродство. И хотя никто ничего не говорил и даже как будто не замечал, меня это половое созревание страшно бесило. Я вспомнил даже, что мама как-то выдергивала волоски на лице специальным пинцетом, но для меня это категорически не годилось. Поэтому однажды утром я взял бритву Андрея и избавился от всего, что отросло на подбородке и под носом. Тешить себя надеждами, что Андрей не заметит новых, оставленных не им, капель воды на своей бритве, было бы, конечно, глупо. Он был в некоторых вопросах очень педантичным. Особенно, что касалось личных вещей. Вечером того же дня Андрей подошел ко мне, присел рядом и сказал, что пора покупать мне собственную бритву и все остальное.

— Ты заметил, да? — виновато спросил я.

— Не парься! — ответил он и похлопал по плечу. — Как-то я упустил этот момент.

Он подарил мне крутую бритву, хотя пока она мне была особенно не нужна, а потом объяснил технологию. Андрей сказал, что сначала надо распарить лицо, чтобы не было раздражения, что бритву надо споласкивать в горячей воде.

— Да мне пока эти мелочи ни к чему, — бурчал я, внутри почти мурлыкая от счастья, — У меня не особенно растет пока что-то.

— На будущее, — сказал Андрей. — Лучше сразу быть в курсе, чтобы не провести лучшие годы с прыщавым лицом.

— А у тебя были?

— Кто?

— Прыщи на лице.

— Немного. Мне повезло, — ответил он.

Блин, значит, он всегда был таким красавчиком! Повезло же ему, ничего не скажешь. А у меня на щеках и на скулах периодически высыпался прыщавый урожай, и еще на шее, — в общем, ужас.

— Может, тоналкой замазывать? — как-то спросил я.

— Нет уж! — Андрей рассмеялся. — Давай лучше найдем какое-нибудь волшебное средство.

И он всегда находил. От прыщей, от царапин, от ушибов, от болей в голове, — он всегда знал, что поможет. Даже фильмы от депрессии идеально мог подобрать.

Самыми любимыми моими минутами с того дня стали те утра, когда мы с Андреем брились вместе, стоя рядом напротив одного большого зеркала. Я украдкой смотрел на него и старался повторить движения. Правда, часто бриться мне пока необходимости не было, поэтому иногда я только притворялся, что у меня уже наросло достаточно.

— Да у тебя нет ничего! — смеялся Андрей.

— Отстань! — бурчал я как будто недовольно, — Мне лучше знать!

Он усмехался, а я вставал рядом, брал свою собственную бритву, свою пену для бритья и начинал мужской ритуал. И каждый раз я мечтал, чтобы только эти утра длились подольше. Я бы лучше пропустил завтрак, но постоял, растягивая процесс бритья, рядом с отцом в наполненной паром ванной.

 

*** *** ***

Это все было мое прошлое. Хорошее, плохое, местами очень веселое, местами горькое, как черный перец, но прошлое. Оно многому меня научило. Научило, главным образом, тому, что предстояло разрушить настоящему. Настоящее, кажется, началось в тот самый день, когда этот гондон Канарейкин принес под своим хвостом странную новость.

После того, что выдает эта сволочь с птичьей фамилией, я ухожу с уроков. Несколько часов шатаюсь по улицам, кутаясь в осеннюю куртку от ноябрьского ветра, пытаюсь соотнести в голове хоть что-то. Обрывки фраз, заполняющие пространство слухи, временные промежутки неоднозначного молчания, — все смешивается у меня в какой-то неудачный коктейль. Наконец я подхожу к дому, влетаю в подъезд, забегаю пешком на седьмой этаж. Я знаю, что Андрей дома. Он встречает меня в домашних спортивных штанах и белой футболке. Волосы мокрые. Полотенце, которым он только что их вытер, перекинуто через шею.

— Ты что так рано, Юр? — он так расслаблен, что меня аж передергивает, аж током бьет.

— Поговорить надо, — отвечаю.

— Окей, — он становится немного серьезнее и собраннее, — О чем?

— О том! — передергиваю. — О тебе!

— Мне не нравится твой тон, но, ладно, начинай.

Он останавливается напротив меня и смотрит прямо в глаза. Он понятия не имеет, о том, что я узнал, а у меня просто разрывается все внутри от злости. В то же время, я почти могу убедить себя, что все это тупые выдумки одного идиота. Я почти верю, что Андрей только своей усмешкой все расставит на свои места.

— Ты что, правда, гей? — спрашиваю, и внутри все повисает на натянутой тонкой нитке.

И сам про себя, как молитву, повторяю: «Скажи нет! Скажи, что это не так». Андрей замирает. Замирает каждая мышца на его лице. Даже дыхание останавливается.

— С чего ты взял? — спрашивает он так осторожно, что у меня не остается сомнений.

Черт! Ну почему же он не прыснул смехом, не возразил, не стал сразу отрицать, потому что это смешно! Его «С чего ты взял?» звучит как признание.

— О господи! — я кричу и хватаюсь за голову. — Правда! Черт!

— Погоди, Юр, — медленно, боясь оступиться на хрупком льду, говорит он, — С чего такой вопрос…

— С того! — кричу ему в лицо. — Ну, скажи, что это не так! Ну, блин! Черт! Это что, правда, да? Ты такой?

— Не кричи! — пытается успокаивать Андрей. — Юр, давай поговорим. Ты объяснишь, откуда такие вопросы…

— Оттуда, блин! — обрываю криком.

Опять он ничего не отрицает. Значит, точно. Значит, мой отец педик. Какой кошмар! Лучше бы я сдох перед тем, как он явился в мою жизнь!

— Тебя видели в клубе! — бросаю ему в лицо. — С каким-то мужиком!

Андрей поднимает голову к потолку, зажмуривается, потом закрывает лицо ладонью. Он напуган. Я не вижу его глаз, но чувствую, как у него дрожит каждая жилка.

— Черт тебя подери! — продолжаю кричать. — Ну, скажи, что это все фигня! Что это ерунда! Ну же!

Но это не ерунда, конечно, и Андрей знает, о ком я говорю, и о каком клубе речь, и о каком дне недели.

— Не кричи! — снова вступает он. — Юр, давай спокойно поговорим! Я прошу! Пожалуйста! Просто послушай…

— Да пошел ты! — выплевываю и иду в свою комнату, чтобы взять вещи.

— Куда ты собрался? — тихо, как-то очень виновато, спрашивает Андрей.

— Тебе какое дело! — огрызаюсь.

— Я твой отец! — строже и жестче парирует он.

— Ни хрена ты мне не отец! Ты врал мне все время! Ты вообще педик! Извращенец! Знать тебя не хочу!

— Юра! Остановись, черт… — он берет меня за руку.

— Отвали! — резко одергиваю. — Не трогай меня! Хоть соврал бы и сейчас! Ну! Нет же!

— Куда ты собрался? — Андрей как будто пропускает мои последние слова мимо ушей.

— Куда угодно! — стискиваю зубы от злости. — К тете Насте! От тебя подальше!

Кидаю в сумку все подряд, что попадется под руку, даже думать не могу — все мысли как туманом заволокло. Когда места не остается, застегиваю молнию. Андрей стоит в дверях, преграждая мне выход.

— Да погоди ты! — старается он своим растерянным тоном погасить пожар, который уже сжег все дороги, ведущие в этот дом. — Стой! Как ты узнал?

Всё! Черт, всё! Он уже открыто признается! Ну, правда, хоть бы соврал, а! Ну, врал же столько лет! А теперь что?

— Отвали! — я слегка толкаю его. Меня передергивает изнутри от злости, обиды и мерзости. — Дай пройти! Как надо, так и узнал! Фу! И не звони мне! И не приходи! Не хочу тебя больше знать! Врун! Педик!

Я ухожу. Андрей ничего не говорит. Не оправдывается. Не устраивает скандалов. Не бежит за мной. И правильно! Да и что он может сказать. Отец-педик. Что может быть хуже! Уж лучше бы никакого не было.

Сажусь в автобус и пока еду, мысли выгрызают мне дыру в голове. Канарейкин пришел и заявил всему классу, что видел моего отца в гей-клубе с каким-то мужиком. Ему, конечно, никто не поверил, но он показал фотку на своем телефоне. Я накинулся на него, но меня оттащили. И моментально все забыли, что это сам Канарейкин педик. Моментально все стали смотреть на меня, как будто я недоеденный столовский пирожок, валяющийся в углу. Я толкнул кого-то, взял рюкзак и убежал, еще не вполне веря во все это. Но потом дома… У меня темнеет перед глазами. Голова кружится. Так вот почему мама его бросила! Выгнала и запретила ко мне приближаться. Так вот почему тетя Настя его ненавидит! Вот почему он так завелся тогда из-за Канарейкина! И не было у него никаких телок — я сам их выдумал от неизвестности. И не бабам он все время названивал. Черт! Влад… Не просто друг. И я вдруг понимаю — не ревность была каждый раз в глазах Андрея, а тупо страх спалиться.

На тренировку не иду. Приезжаю к тете Насте. Она, конечно, на работе, и поэтому мне приходится ждать на лавочке у подъезда. Ветер такой промозглый, уже совсем зимний, а я как был в осенней куртке и тонкой шапке после школы, так и не переоделся. Ноги в кроссовках у меня уже окоченевшие, когда из-за угла появляется наконец тетя Настя. Видит меня, глаза таращит, подбегает и начинает осматривать, как будто я инвалидом должен был к ней прийти.

— Юрочка, — причитает, — что ты здесь делаешь? У тебя все хорошо?

— К вам можно, тетя Насть? — спрашиваю, переставляя ноги, пытаясь отогреться.

— Да ты замерз-то! Да, конечно! Пойдем-пойдем скорее!

У тети Насти все как раньше. Ничего не изменилось. Я раздеваюсь. Она дает мне дурацкие шерстяные носки желтого цвета. Спрашивает еще, голодный ли я. Отвечаю, что конечно. Я бы слона съел, но пока только бутерброды с колбасой.

— Сейчас я картошечку пожарю, Юр! Подожди немного!

— Угу, — отвечаю, набив рот.

А потом тетя Настя так смешно зависает с деревянной лопаткой в руке и, перестав мешать картошку, смотрит на меня с каким-то ужасом в глазах.

— А чего ты пришел-то? — спрашивает она.

Я как раз дожевываю хлеб вместе с остатками голода и уже снова могу быть злым на весь мир. И на тетю Настю, кстати, не в последнюю очередь. Она ведь тоже та еще врушка оказалась! Все вокруг сплошные вруны.

— Вы знали, да? — начинаю. — Знали, что Андрей такой?

— Какой? — аж подпрыгивает тетя Настя и отставляет с плиты сковородку.

— Такой! — нервно повышаю голос. — Педик. Или гей. Как там правильно их называть.

— О господи! — выдыхает тетя Настя. — Да откуда ж ты узнал…

— Ниоткуда! — огрызаюсь. — Вы знали, да?

— Юр, так ведь… — она никак не может найтись, что сказать, как бы оправдать свою ложь. — Господи! Да какой же он мерзавец, ребенку-то такое рассказать! Вот ведь…

— Отстаньте! — я отталкиваю, когда она пытается обнять меня.

Бесит, что тетя Настя называет меня ребенком! Просто вымораживает!

— Какой же гад… — продолжает причитать она.

— Да не он это рассказал! — кричу. — Я сам узнал!

— Как же?

— Да никак!

Мы замолкаем. А потом я спрашиваю, могу ли пожить тут, и тетя Настя с удовольствием соглашается.

Спать мне приходится на неудобном раскладном диване. Тетя Настя живет в однушке, сама спит на кровати за ширмой, а мне теперь стелет на диване. Впрочем, к черту, все равно я всю ночь ворочаюсь. Я все думаю, как же так получилось, как же вышло, что мой отец и вдруг такой. Часа в три ночи тетя Настя обнаруживает себя — тоже не спит.

— Они с мамой поэтому разошлись, да? — спрашиваю я тихо.

— Поспи, Юр…

— Да что поспи! — моментально вспыхиваю. — Поэтому, да? Потому что она узнала, что он из этих?

— Ох, Юр, — тетя Настя встает со своей кровати и присаживается рядом со мной на диван. — Как-то не знаю даже, как тебя сказать…

— Ну, как-нибудь скажите уж!

— В общем, да, из-за этого. Ну как же можно было с ним дальше-то жить, если он вон что…

— А что ж вы мне ничего не сказали!

— Да как же… Ты же ребенок еще… о таком-то…

— Да ну вас!

Я машу рукой и накрываюсь с головой одеялом. Я ведь даже не думаю, как чертовски далеко мне утром ехать в школу. Я ведь даже представить не могу, какой меня там ждет ад.

На первый урок я опаздываю и отсиживаюсь в коридоре. Вхожу в класс на перемене. У нас английский, но это неважно. Важно, что в миг на меня выливается просто канистра едкого смеха. Какое-то презрительно фырканье, шушуканье. Я прохожу на свое место — мы сидим с Танькой, она типа моя девушка последний месяц. И вот значит, подхожу я, бросаю рюкзак возле парты, сажусь, а Танька мне:

— Слушай, Юрк, а ты случайно тоже не того?

— Кого? — таращу на нее глаза.

— Ну, может, тебе от отца передалось, и ты на самом деле тоже голубой…

— Ты что! С ума что ли сошла! Вообще поехала!

— Да ну а что… Говорят, это генетически передается.

— Дура!

— Сам такой!

Мне так паршиво становится, так обидно и прям отвратительно от всего, даже от самого себя. На следующей перемене Пашка, мой друг, теперь уже, полагаю, бывший, поворачивается ко мне, смотрит так мерзопакастно-прищурено, потом хихикает:

— А ты видел, как твой папочка со своими дружками, — он складывает большой и указательный пальцы левой руки кольцом и просовывает в них средний палец правой. — Бесплатная порнушка дома, да?

Я не успеваю ничего сообразить, не успеваю отследить свои реакции, закипаю, как бешеный электрочайник, срываюсь с места и налетаю на Пашку. Он отталкивает меня прямо на парту. Черт, как больно — ударяюсь об угол ребрами. Еле-еле досиживаю уроки. Держусь из последних сил, сжимаю зубы так, что они едва не выпадают. Только чтобы не встревать в истории. Только бы не драться. На футбол опять не иду, потому что бок болит, потому что настроение — говно, потому что все достало и до гребанной квартиры тети Насти ехать через полгорода на вонючем автобусе. На следующий день все повторяется с небольшими незначительными дополнениями в качестве брошенной в меня столовской булочки и плевка в мою сторону одного из старшеклассников. Я терплю до пятницы. Я бы, наверное, все смог вынести — пусть идут к черту! Самому от своего отца тошно, от такой подставы. Но с очередной порцией издевательских оскорблений, которые идут, к тому же, от Таньки, я слышу ехидные смешки Канарейкина. Этот гондон сидит, уткнувшись в свой вонючий рукав, и хихикает. Вот мудак! Забыли все, что это он же у нас самый настоящий пидарас! Я быстро подхожу и налетаю на него. Мы валимся на пол и вцепляемся друг в друга. Я бью его пару раз, а он дергается, только что не кусается, слабак, держит меня за рубашку. Я рычу ему в лицо, какая же он подлая сволочная мразь, и тут слышу из класса:

— Смотрите! Два педика обнимаются! — и истеричный дебильный хоровой смех.

— Эй, ну вы что, прямо здесь что ли будете… — и опять хихиканье, как будто стайка шакалов собралась, а не подростков.

— Да пошли вы все! — кричу, поднимаясь и пиная Канарейкина. — Пошли вы на хрен! Дебилы! Козлы сраные!

— За козлов ты еще получишь, пидор! — отвечает Костян, тоже мой теперь уже точно бывший друг.

Ухожу с оставшихся двух пар и просто шатаюсь по улицам. Ежусь от ветра. Да еще снег идет, такой мокрый, противный, гадкий и колючий, нерадостный, короче, как моя жизнь. На тренировку сегодня кровь из носа нужно. Но там-то хоть поспокойнее, наивно думаю я. Как будто слухи не расходятся со скоростью летящего в ворота футбольного мяча. Как будто кому-то в моем окружении может быть неинтересно, что мой отец оказался педиком.

— Слушай, Юрок, — обращается ко мне очень спокойно и дружелюбно наш вратарь Никита, — а тогда твой отец приходил на матчи, это он со своим трахарем что ли был? — и прыскает мне в лицо едким, как кислота, смехом.

— Да ты чего! — подхватывает защитник Мишка, — Может, это он его… ну, того, — он звонко шлепает открытой ладонью по кулаку. — Или как, а Юр? Он у тебя актив или пассив?

— Пошли вы в жопу! — огрызаюсь. — Говорить больше не о чем!

— Да не о чем, Юр, — ржет мне в лицо Никита. — Таких вообще-то на стадионы нельзя пускать к детям! У тебя отец извращенец! А он тебя тоже… это… приобщает что ли?

Я замахиваюсь и бью его. Нас растаскивают ребята. Удар получается слабый, прям жалко. Я бы этому дебилу ухо отгрыз. И мне кажется, что я вот уже сейчас взорвусь, брошу все. Но это только начало. Они же только разыгрываются. И на разминке в меня летит мяч. Я чудом замечаю его и уклоняюсь. В общем, тренировка не удается, потому что кто-то постоянно меня задевает. Тренер ругается, орет и в итоге отправляет меня домой. А у меня и дома-то теперь нет.

Допоздна я мотаюсь по улицам и по подъездам — там греюсь. Покупаю бутылку пива в остановочном ларьке, где всем насрать, что мне всего пятнадцать. Когда тетя Настя звонит третий раз и спрашивает строго, когда я приду, волочу промокшие и замерзшие ноги и ней. Только говорить не хочу и есть ее дурацкую еду.

— Ну, поешь пельмешков, Юр! — как обычно начинает она.

— Да не хочу! Стремные у вас пельмени! Лучше пиццу заказать!

— Да конечно! — фыркает тетя Настя. — Ерунду всякую приучился есть! Нормальную еду надо…

— Пельмени что ли ваши нормальные?

— Да уж лучше, чем пицца!

— Не буду пельмени!

— Ну и сиди голодный тогда!

— Ну и сдохну лучше с голоду, раз нормальной еды нет!

Так хочется выйти из кухни, пойти к себе и громко хлопнуть дверью, чтобы штукатурка на потолке задрожала, как я делал, когда мы цапались с Андреем. Он отчитывал меня за что-нибудь, я бунтовал и закрывался в своей комнате. Туда он не заходил никогда без моего разрешения. У нас было негласное правило — если закрылся в своей комнате, то к тебе нельзя. Моя комната там очень быстро стала моим непреступным фортом. Там был мой мир. Андрей даже бардак разрешал, только чтобы он его не видел. А тут… Черт, у меня даже угла собственного нет. Нет даже двери, которой я мог бы хлопнуть, чтобы выпустить пар. Только разве то в туалете закрыться. Так я и делаю. Но противно ведь. Там еще плитка какая-то стремная, коричневая, как будто в цвет говна. Аж тошнит. Тетя Настя сидит на кухне, лопает пирожки. Какие ей пирожки, на фиг, и так скоро перестанет в проем помещаться! Пошла бы хоть спортом позанималась! И опять я вспоминаю, как мы с Андреем приходили в тренажерный зал, он шел заниматься с Русланом, а я прыгал на беговую дорожку, вставлял в уши музыку, и так мне было кайфово. Перед этим мы могли еще заехать в какую-нибудь кондитерскую и схомячить по огромному куску торта. «Все равно сейчас спалим», — говорил Андрей и подмигивал мне. Бесят эти воспоминания! Бесит, что они лезут мне в голову! Закрываюсь одеялом и сижу полночи в телефоне.

Утром в субботу беру ноутбук и сваливаю в тайм-кафе. У меня остались еще деньги, которые давал Андрей, и хватит, чтобы протянуть выходные. А там и печенья есть, и кофе, и интернет быстрый, — не пропаду. Всю субботу безвылазно торчу в этом кафе и питаюсь только печеньем. И бесконечно ищу и читаю в интернете про геев. Читаю и вспоминаю те брошюры, которые заставлял изучать Андрей. Черт, как же тогда его, должно быть, все это задело. За живое, точно. Не в Руслане вовсе было дело, хотя он, конечно, молодец — поддержал отца, чтобы он себя не выдал. Нет, стоп! Еще чего не хватало, чтобы я ему сочувствовал! Он мне все эти годы врал! Да все мне врали. Все взрослые. Каждый, включая родную мать. Вот зачем они так! Чтобы потом на меня все это дерьмо вылилось единовременно? Ну, сказали бы мне сразу, ну, в десять лет. Я бы тогда не понял ни фига, кто такие геи, что им надо, ну и жил бы просто с этой мыслью, привык бы. Живут же люди с одной ногой или вообще без ног. Все-таки взрослые удивительно глупые. Скрывают что-то постоянно от детей, боятся с ними говорить на миллион самых разных тем, берегут их нежную психику и невинность. А в итоге получается что? Получается, все это тайное обрушивается на тебя лавиной и заметает. И когда тебе пятнадцать, ты уже не знаешь, выберешься ли. И это вместо того, чтобы периодически, пораньше, кидать по паре-тройке снежков. Даже снежный ком. Что с него, с кома — встал, отряхнулся, похныкал и живи себе дальше. А лавина, из нее так просто не выберешься. Зачем было выстраивать такие хитроумные лабиринты лжи? И ведь это просто тотальное вранье. Мама с тетей Настей со своим сговором рядом не стояли с Андреем. Это же все его друзья, и Руслан, и Влад, и черт знает кто еще! А Влад вообще хорош, еще мне в друзья навязался, в X-box приходил играть, на матчи! К вечеру воскресенья мне становится совершенно не выносимо от мыслей и воспоминаний. И так хочется позвонить кому-нибудь, другу… Но друзей у меня не осталось. Со сверстниками мне всегда было не особо интересно — так, поржать. И когда я хотел с кем-то поговорить, кроме Андрея, обычно звонил Владу. Черт! Я иногда звонил ему, когда думал, что Андрей был у своей телки, а он же… вот хрень… он же был в тот момент наверняка рядом с ним. И ничем ведь не спалились, вруны поганые! Да и Андрей, что б его, он мне даже больше был лучший друг, чем отец. Он всегда меня понимал, очень редко осуждал и постоянно поддерживал. С ним можно было о чем угодно разговаривать — даже о девчонках. И мне казалось, что он столько в этом понимает! Помню, как-то я собрался на день рождения к пацану из команды, с ночевкой, а родоки его умотали на дачу. Ну, все понятно же. Я уже стоял у двери, Андрей окликнул меня, жестом подозвал и протянул упаковку презервативов. Мне было тогда уже четырнадцать, и многое я успел попробовать, но о презах никогда не думал, да и стремно было самому покупать в магазине.

— Знаешь, что с этим делать? — очень серьезно спросил он. Так серьезно, как будто от этого зависела моя жизнь.

— Угу, — кивнул я.

— Юра, это важно! — он заглянул мне в глаза. — Знаешь?

— Да знаю, знаю!

— Не пренебрегай!

Я взял у него пачку, быстро сунул себе в карман и хотел уйти, но Андрей остановил за руку.

— Юр, — снова очень серьезно начал он. — Это правда важно. Ты можешь не думать ни о чем, но одно правило запомни: только с презервативом! Только, Юра!

— Да понял, понял! — ответил я.

Мне тогда так врезался в душу его серьезный тон. Так врезался, что в тот вечер и с тех пор каждый раз, каким бы пьяным не был, я никогда не забывал надевать презерватив. Танька даже как-то возмущалась, говорила, что все это ерунда и ничего не почувствуешь, но голос Андрея звучал в ушах — как будто предупреждая о смертельной опасности.

Я так ему доверял! Подумать только, а он мне врал! Да еще и оказался в итоге педиком! Даже не знаю, что бесит меня больше, но одно накладывается на другое, и я вообще из этого штопора выбраться не могу.

Понедельник становится днем, когда самое время умереть. Чудо, что я вообще дожил до него. В школе на физре этот мудак Канарейкин как-то странно на меня смотрит и что-то говорит, так, бурчит себе под нос, будто яиц не хватает вслух высказать. И я даже не слышу, что он там бубнит, но моментально выхожу из себя, слетаю с катушек и заряжаю ему скакалкой со всей дури. Прямо по ноге. Он, ясное дело, сразу орет, как будто я ему нож вонзил.

— Заткнись, пидор! — рычу я, сжав зубы от злости.

— Ты что творишь! — подбегает учитель и хватает меня за локоть.

— Он первый начал! Пусть не лезет!

— Смотрите! — слышу я мерзкий голос Пашки, — два педика подрались!

— Очко не поделили! — подхватывает еще кто-то.

Я срываюсь, одергиваю руку учителя и налетаю на Пашку. Бью его в морду, он успевает дать сдачи мне прямо в нос, прежде чем нас разнимают. Ну и потом, конечно, Полина Николаевна, директор, педсовет. Все мы втроем: Пашка, Олег и я, стоим перед ними на ковре с забавными витиеватыми узорами и смотрим в пол. Нас отчитывают, и из всего этого долбанного отчета получается, что один Канарейкин опять несчастная жертва гомофобной травли. Бедняга просто, как же ему не повезло с одноклассниками! А мне, стало быть, офигенно повезло с Канарейкиным. И ведь я еще получаюсь вообще самый плохой, на всех подряд кидаюсь. Поэтому класснуха уводит меня потом к себе в кабинет и начинает жутко серьезный разговор.

— Юра, — говорит, — что с тобой происходит? Ты прогуливаешь школу, совершенно не ладишь с одноклассниками, очень агрессивно себя ведешь. Опять проблемы с Канарейкиным! Твой отец после нашей с ним встречи был серьезно настроен. Я думаю, вы с ним говорили. Что с тобой творится?

— Да успокойтесь вы уже с моим отцом! — бросаю я с пренебрежительной ухмылкой. — Что вы носитесь с ним! Андрей Алексеевич то, Андрей Алексеевич это, — передразниваю Полину Николаевну. — Хватит уже! Не интересны вы ему! Хватит клеить его!

— Да что ты такое говоришь! — пытается перебить она.

— А то не видно! Но он не поэтому делу! Все, можете сворачиваться! В смысле, его женщины вообще не интересуют.

— Как это? — уже всерьез ничего не понимая, говорит классная руководительница.

— Да так! Ему мужики нравятся!

Вот так новость о моем отце, снятая с моего бестолкового языка, становится еще и пищей для обсуждения в учительской. Всё, теперь они берутся за дело. Понедельник однозначно удался. Но за понедельником следует вторник и вся долбанная учебная неделя. И каждая козявка в школе теперь смотрит на меня с мерзким прищуром. Я сначала думаю, почему Андрея-то не вызывают. Неужели потому что он педик? А потом слышу случайно разговор Полины Николаевны с директором. Слышу не сначала, но сразу понимаю, о ком речь. Ведь отец-извращенец у нас только один.

— Нина Сергеевна, — очень озабочено обращается класснуха к директору, — я думаю, надо в службу опеки сообщить. Все же вопрос деликатный, ну, вы понимаете. Как-то нехорошо, что такой отец и один воспитывает сына. Мне кажется, нельзя это. И у Юры поведение поменялось. Все-таки надо как-то это поднять.

— Да-да, Полина Николаевна, — отзывчиво так вторит директриса, — Я вас понимаю. Ужас-то какой, правда? Страшно-то как! Уже и до нашей школы эта зараза добралась… Все же ведь думаем, оно только по телевизору, а наших детей не коснется. А вон как бывает! Я сообщу, непременно. У меня знакомая есть в опеке, хорошая женщина, я посоветуюсь, как тут лучше, чтобы Юрочка-то один не остался. Может, этот ему еще и неродной отец, потому что как же это возможно…

Что?? Они что тут мою судьбу уже решили?? Что за бред! В какую опеку! И Полина какая! Куда это ее хваленая толерантность подевалась вдруг! Вот это все: «Юра, все же люди, все разные, ну и что, если даже Канарейкин такой, это не делает его плохим человеком»… Вранье! Везде одно вранье! Но кого не убил понедельник, кто не сдох во вторник и не прыгнул с крыши в среду, для того придуман четверг. В четверг у меня отменяют тренировку, так что я примерно прямо из школы тащусь к тете Насте.

— Ну вот, хорошо, что пришел! — встречает она. — Хоть поешь нормальный обед!

Тетя Настя, конечно же, не в курсе всего того ада, который творится у меня в школе и в футбольной академии. Тетя Настя вообще думает, что с тех пор, как я к ней переехал, у меня жизнь очень сильно наладилась. И особенно она налаживается в те дни, когда тетя Настя оказывается дома.

— А нормальный это что? — спрашиваю, кинув рюкзак в угол и стянув ботинки.

— Садись, Юр! Я борща наварила! — она так тянет слова, как будто ее борщ — верх кулинарного творения, в то время как запах в кухне висит не ахти какой.

— Фу! — морщусь. — Я не ем борщ!

— А что ты ешь? Не приучили к горячему-то! Не спорь! Давай садись и поешь! Супов-то поди не ел вообще.

— Ел!

— Ну и что ты ел? Скажи, какой суп любишь, я завтра сварю.

Я задумываюсь на секунду, потом отвечаю совершенно серьезно.

— Крем-суп из шпината.

— Что? — хохочет в ответ тетя Настя. — Шпината ему! Тоже мне, научился, крем!

— А что такого-то?

— Ничего! Нормальную еду надо есть, а не шпинат всякий!

— Да это полезно…

— Борщ полезно! — она ставит передо мной полную тарелку. — Нахватался всякого! Небось, этот нормальную еду-то и не ест.

— Кто этот? — передергиваю тут же.

— Ну, кто! — хмыкает тетя Настя. — Понятно, кто у нас крем-суп может есть.

— Этот? — кривлю рот.

— Ну, прости господи, папаша твой, как сказать-то, голубой что ли…

И так она это произносит, хихикая, как будто я ее подружка какая-то, а это была жуть какая смешная шутка.

— У него имя есть! — рявкаю громко. Почему-то меня очень задевает, как она говорит об Андрее. Сам не понимаю, но взрываюсь почти бессознательно.

— Да ладно, Юр, — сразу смягчается тетя Настя, — Ну что ты! Ты просто, знаешь, пойми, надо тебе мужчиной учиться быть. Там у них-то все наизнанку.

— Мужчиной? — язвлю. — Да что вы! Я мужиков нормальных-то не видел в жизни. Откуда ж мне знать, что значит мужчиной быть!

— Узнаешь, Юр, — успокаивает она и гладит по голове. — Постепенно все узнаешь. Только надо сначала немного вид хотя бы принять. Вот это, — она трогает мои взъерошенные гелем волосы, — и джинсы эти узкие, это нехорошо все, не мужское это.

Что?? Джинсы?? Да у меня не особенно и узкие. В узких бы меня Андрей с Владом застебали до коликов. А с волосами что? Мне аж не по себе становится от слов тети Насти. Я что, так очевидно не мужественен?

— А что мужское? — завожусь. — Борщ есть?

— В том числе! — резко обрывает она.

Я демонстративно отодвигаю тарелку. Долго смотрю на тетю Настю.

— А у вас вообще мужчины были? — спрашиваю.

— А это не твое дело!

— Ну правда? Был хоть один-то?

— Так! Не дорос еще такое обсуждать со взрослыми!

— Почему? Вы думаете, я сексом что ли не занимался? — смеюсь.

— Ой, помолчи, занимался он!

— И что! Да знаю я все об этом! Андрей мне сам презервативы давал…

И тут я понимаю, что теперь точно взболтнул лишнего. Понимаю я это по глазам тети Насти, которые наливаются таким возмущением, что грозит затопить весь подъезд. Еще до того, как она открывает рот, я осознаю, что дать мне презервативы со стороны Андрея было чем-то очень развратным и недопустимым.

— Ох, другого и ожидать нельзя было от извращенца-то! Что еще он тебе давал?

— Ничего! — отрезаю.

Мне хочется сказать что-то вроде: «Знаете, тетя Насть, а вот Андрей про вас никогда таких гадостей не говорил. Терпеть вас не мог, да, но чтобы так дерьмом поливать — никогда», — но я сдерживаюсь. Все вдруг оказываются такими экспертами по геям, гомосексуальности и извращениям. Все всё знают: откуда что берется, как передается. Все просто доктора наук!

— А вы вообще хоть что-нибудь читали про это? — спрашиваю.

— Про что?

— Про гомосексуальность.

— Вот еще! Читать еще о таких непотребствах! И ты не вздумай! Запудрили тебе там мозги!

— Да конечно! Запудрили! — кричу и убегаю в комнату.

И опять мне некуда скрыться в этом маленьком пространстве. Тетя Настя заграждает своим телом входную дверь, запирает ее на ключ, который кладет в карман.

— Смотри мне, Юрка! — пытаясь обернуть все шуткой, грозит она пальцем, — Убежишь, в полицию сразу заявлю, под домашний арест посадят.

Я утыкаюсь в подушку. Плакать хочется так, что аж разрывает изнутри. Но я держусь. И не пойму даже от чего, как будто от всего сразу. От того, что вокруг одни вруны, одни идиоты, лицемеры и извращенцы. И уже не понимаю, кто я сам в этой бесконечной цепочке уродцев.

В пятницу в школу я не иду. Сижу в тайм-кафе, а потом — сразу на тренировку. Тут тоже отношения со всеми натянутые. То один, то второй отказывается со мной играть, потому что мой отец педик, и я поэтому, наверное, тоже. Но пошли они все — я основной форвард. Я самый быстрый в команде. Придется со мной считаться. Так что, я вполне уверен в себе. Только вот когда подхожу ко входу в академию, вижу знакомую фигуру. Прямо у меня на пути стоит Влад.

— Привет, Юр, — говорит он очень спокойно.

— Привет, — бурчу и иду дальше, не глядя на него.

— Поговорить надо! — он останавливает меня за руку.

— Не о чем! — одергиваю я.

— Есть о чем! Юр, погоди! — он больше не трогает меня, но говорит так, как будто очень доверяет мне, так, что я не могу не уступить.

— Что надо? — спрашиваю, не поворачиваясь в его сторону.

— Давай поговорим! Юр, по-мужски.

— Ну и? — я скрещиваю руки на груди.

— Мы друзьями были, я думал.

— Я тоже думал.

— Ладно, не передергивай! Нечего сказать, так просто послушай.

— Только короче. Мне на тренировку надо.

— Пять минут, не больше. Пойдем отойдем, — он кивает в сторону.

Мы отходим. Я молчу, потому что сказать мне Владу, правда, нечего. А он начинает и говорит довольно долго, спокойно, уверенно и конкретно, при этом тщательно подбирая слова.

— Меня никто не просил приходить сюда и говорить с тобой. Это чтобы ты знал. Просто я не могу смотреть на Андрея. Очень тяжело на него смотреть последнюю неделю, Юр. Может быть, он был неправ. Может быть, нужно было тебе сказать обо всем сразу. Я не буду анализировать. Это его решение. Решение как отца. Твоего отца, который одиннадцать лет за тобой наблюдал в крошечную замочную скважину. Я давно его знаю и видел, как он страдал из-за того, что не мог быть рядом, когда ты рос, когда учился ходить, говорить. Да боже мой! Он мечтал менять твои обоссанные трусы! И вот выпал шанс. Выпал плохо и не так, как ему хотелось бы, но все же. И ты даже представить себе не можешь, как он в миг перекроил свою жизнь. Он хотел быть тебе хорошим отцом, не смотря на все те годы, которые упустил. Упустил не по своей вине. Можешь не верить, Юр, но будь его воля, он бы никогда не оставил тебя. И, черт возьми, парень, ты можешь что угодно думать про геев, можешь ненавидеть их, но Андрей твой отец. Неужели ты ненавидишь своего отца, потому что он просто совершил ошибку? Разве ты сам не совершал ошибок? — он усмехается очень грустно. — Разве мы с тобой не были друзьями? А теперь ты стоишь и нос от меня воротишь. Тот факт, то я тоже гей, помешал бы нам играть в X-box? Тот факт, что твой отец кого-то любит, кроме тебя, мешает теперь тебе любить его? Ладно, Юр, как знаешь. Ты взрослый, можешь взвесить те три года, что вы жили с Андреем, и один маленький факт, который он скрыл. И уж тем более ты в состоянии понять, почему он скрыл это. Не буду тебя задерживать. В любом случае, надеюсь, у тебя все будет хорошо. Если понадобится, ты всегда можешь ко мне обратиться.

Он прощается и быстро уходит. Шагает по тротуару несколько метров, садится в свою машину и срывается с места. То, как резко дергается его «БМВ» выдает то, как сильно он взволнован. Чертов разговор! Чертов Влад! Трясу головой, чтобы прогнать мысли, но они не уходят. В раздевалке я появляюсь совершенно потерянный и даже не слышу смешков, летящих в мою сторону. Слышу только голос тренера:

— Юра, погоди, не переодевайся! Зайди ко мне.

Я сижу за столом, напротив Вячеслава Михайловича, и что-то мне совсем не хорошо от предчувствия, собирающего во рту вяжущим вкусом.

— Я тебя пока в запас переведу, — начинает тренер.

Что? Как в запас?

— Как в запас? — говорю вслух. — Я же самый быстрый форвард!

— Да, Юр, — соглашается он, — но пока ты давай, не высовывайся что ли… А то уже слухи разные поползли. Не хватало еще, чтобы все узнали.

— Что узнали? — вытаращиваю на него глаза и поверить не могу в то, что слышу.

— Сам знаешь, Юр, — ему явно неловко говорить на эту тему. — Когда там с твоим отцом все успокоится, посмотрим.

— Что успокоится? — срываюсь я и опять просто впадаю в бешенство. — Что у него должно успокоиться? Когда? Когда он начнет на телок смотреть что ли?

— Юра, успокойся…

— Да пошли вы все! Все! — кричу. — С вашими вшивыми правилами! С вашим враньем! Не нужен мне ваш сраный футбол! Я сам ухожу! Потому что ничего у нас не успокоится!

Выбегаю из кабинета, хлопнув дверью, и рву на улицу. Пусть подавятся! И без футбола проживу! А у самого — слезы на глазах. Как же они все меня достали! Все до одного! По дороге налетаю на пацана из команды, почти сбиваю его с ног, от чего он звереет, обзывает меня неуклюжим педиком и тут же получает по морде. Следом получаю в ответку и я.

Иду по улицам. Погода — мерзость. На душе — словно насрали. В голове — запутанный клубок мыслей. Глаз распух, но не очень-то болит — наверное, от холода. Натягиваю шапку почти на самые брови, капюшон, и шатаюсь так от остановки к остановке. Как будто хочу куда-то уехать, но ехать мне некуда. К тете Насте не хочется до дрожи. Надоела ее маленькая квартирка с постоянным запахом еды, ее стремные вытянутые халаты, ее вечно растрепанная прическа, ее глупые нравоучения и лицемерные заявления. Надоело, что она относится ко мне как к ребенку. Я твердо решаю не возвращаться туда. По крайней мере, сегодня. Но уже через три часа руки и ноги коченеют. Я захожу в кафе, выгребаю последние деньги. Мне хватает на большой чайник чая и яичницу. Еще час смело могу кантоваться тут. А потом опять тоска. Ветер въедается в кожу. И никому я не нужен. Даже себе не нужен. Все, все мне врали. Я начинаю перебирать ложь, которой кормили меня с самого детства. Сначала мама с тетей Настей. Насрали мне целый рюкзак камней, огромных валунов, которые я таскал за собой все детство, разрываемый всеми сомнениями и комплексами, что рождаются в голове пацана, растущего без отца. Мои школьные друзья, такие верные, вдруг в один миг сделавшиеся врагами. Товарищи по команде, которые, когда видели Андрея с Владом на матчах, от зависти и восхищения просто дар речи теряли, а потом опустились до тупых оскорблений. И Танька даже, всё ко мне липла, в любви какой-то клялась по пьяни, и вот тебе — «это передается генетически». Откуда только слово такое выучила, дура! А Полина Николаевна вообще хороша. Вмазывала мне про толерантность по отношению к Канарейкину, от одного вида Андрея, наверное, намокала вся, и вдруг посмотри на нее: «Таким нельзя воспитывать детей». Вся ее толерантность сдулась и вылетела через задний проход. Я перебираю так всех, и спотыкаюсь только на одном. На том, кто не соврал, когда это было так нужно. Когда я налетел на него с обвинениями и вопросами, Андрей не стал оправдываться и изворачиваться, хотя мог бы. Что ему стоило сказать: «Юрка, да что за хрень ты несешь! Это все неправда!» И я бы поверил. Скорее всего бы поверил, потому что очень хотел услышать именно это. Но Андрей не стал врать мне открыто, в лицо. Да, он скрывал правду, но не врал, глядя в глаза. Меня передергивает от этой мысли. Мне хочется тут же бежать к нему, в наш дом. Возможно, мне просто хочется закрыться в своей комнате, как в крепости, но и этого желания оказывается вполне достаточно.

 

*** *** ***

Я забегаю на седьмой этаж, открываю дверь своим ключом и вхожу. Стою несколько секунд на пороге в тишине, а когда из комнаты появляется Андрей, облокачиваюсь о стену, как покосившийся фонарный столб. Мы молчим какое-то время и как будто не смотрим друг на друга. Андрей выглядит уставшим и помятым, вымотанным и обесточенным.

— Привет, — наконец произносит он. — Как дела?

— Я из футбола ушел, — отвечаю, не поднимая глаз.

Андрей выдыхает. Потом снова повисает бестолковая пауза.

— Прости меня, — тихо говорит он, — Я не хотел, чтобы так все получилось. Я старался быть хорошим отцом… Видно, не вышло.

Я поднимаю на него глаза, с трудом сдерживая слезы, подбегаю к Андрею и обнимаю его.

— Ты хороший отец! — говорю, уткнувшись ему в плечо. — Самый лучший!

Андрей впивается пальцами в мою куртку, потом как будто отстраняется и кивает на мой синяк на лице.

— Это что?

— Да так, — морщусь, — до свадьбы заживет.

Тут из комнаты выходит Влад. Смотрит на меня так, что я не могу определить, рад он моему возвращению или жутко злится. Он приветственно поднимает руку, потом подходит к Андрею, хлопает его по плечу.

— Я пойду, — говорит тихо, берет с вешалки куртку, надевает ботинки.

Андрей кивает, они жмут друг другу руки, на прощанье Андрей касается ладонью предплечья Влада и тоже похлопывает как будто в знак благодарности.

Когда Влад уходит, я снова обнимаю Андрея.

— От тебя пахнет алкоголем, — говорю, принюхиваясь и пытаясь заглянуть в глаза, — и сигаретами.

Я ни разу не видел, чтобы Андрей курил. Черт, да он и не курил никогда!

— Ты что, куришь?

— Бросил, когда тебя к себе забрал, — отвечает он с какой-то почти невероятной усталостью и морщится одной стороной рта. — Пару дней назад снова начал.

Я отстраняюсь, отступаю на шаг к стене и смотрю теперь в глаза Андрею. Он небритый и очень грустный, но у меня столько вопросов. Они прямо раздирают меня.

— Ты пытался быть нормальным? — говорю и осекаюсь. — Ну, то есть… Я не знаю, как сказать это.

— Да, Юр, — отвечает он. — Любой из нас пытается. Но не работает.

— А мне вообще собирался говорить?

— Не знаю, Юр.

— Ну, если скрывал, значит, признаешь, что это как-то ненормально?

— Это трудный вопрос, — говорит Андрей. — С долгим ответом. Но да, я долго думал, что это ненормально.

— Поэтому и женился на маме? — я шмыгаю и понимаю, что по щеке течет предательская капля, быстрым движением смахиваю ее.

— Да, — отвечает он, и я вижу, что честно.

Я вижу, с каким трудом ему дается эта честность. Честность, выходит, это вообще преодоление. Она требует сил, выдержки, терпения. Она требует немалого мужества. Быть честным не каждый сможет. Я бы даже сказал, это редкость в наше время.

— Она тебя спалила, да?

— Юр, давай я поговорю с тренером. У тебя же талант, ты же без футбола жить не можешь. Тебе надо играть. Давай найдем другую школу, переедем. В другой город…

— Тему не переводи! С мамой как было? Рассказывай давай! Или забыл…

— Не забыл, — Андрей вздыхает, набирает воздуха в легкие, как будто собирается нырнуть на глубину и просидеть там часа два, — Черт, сигареты закончились…

— На! — я достаю из кармана куртки и протягиваю ему пачку. — Покурим?

Он кивает, надевает куртку, кроссовки, и мы идем на балкон.

— Ну и?! — возвращаюсь я к своим вопросам. — Мама спалила тебя с мужиком, да?

— Я тот разговор никогда не забуду, — говорит, затягиваясь, Андрей, — потому что все четырнадцать лет он крутится у меня в голове.

— С Владом?

— Что с Владом? — не понимает он.

— Спалила с Владом?

— Нет. С Владом мы тогда еще не были. И не мама. Настя спалила.

— Тетя Настя?

— Да, тетя Настя.

— И что? Блин! Из тебя клещами что ли тянуть! Рассказывай все, как было!

— Я был молодым, неосторожным. Спалился перед Настей. Она меня увидела так, что все стало понятно. Мы сидели в баре. Черт знает, что ее туда занесло. А потом я пришел домой, и Катя… твоя мама с порога начала кричать. Вещи мои мне в ноги кинула, сказала, чтобы я убирался и не смел подходить, ни к ней, ни к тебе. О тебе, говорила, чтобы вообще забыл. Я стал извиняться, оправдываться, но Настя тоже там была, подливала масла в огонь. Оскорбления, вся эта грязь, слова… — он смотрит на меня, вздыхает, закрывает глаза на несколько секунд, сжимает зубы, как будто воспоминания причиняют ему вполне реальную боль. — Ты же хочешь на чистоту, да? — Смотрит теперь мне в глаза, и я вижу, чувствую почти, как ему тяжело. — Честный разговор. Ну ладно, Юр, честно, так честно. — Снова затягивается, выдыхает дым перед собой длинной туманной дорожкой. — Я никогда не любил твою маму. Так, чтобы по-настоящему. Я просто не мог, понимаешь. Но я полюбил тебя с первого дня, когда вас привезли из роддома. И я бы никогда не бросил тебя. Я готов был на многое. А тогда, в тот вечер, посреди всех Катиных и Настиных криков, оскорблений… Я стоял на коленях и умолял дать мне шанс все объяснить, умолял поговорить и не рубить с плеча. Я на все был готов, только чтобы остаться с вами, с тобой. Если даже развестись, не жить вместе, то хотя бы с тобой видеться, чтобы ты знал, что я твой отец. Но нет. Катя была просто в истерике. Она меня ненавидела тогда, да и потом. Сказала, если я не уйду и если попытаюсь с тобой связаться, то вычеркнет меня из свидетельства о рождении, расскажет всем, какой я, и тогда меня лишат всех прав. Тебе был год, Юр. Она не разрешила мне даже посмотреть на тебя тогда, выставила и выкинула вещи. Это не оправдание, но я не мог допустить, чтобы все узнали обо мне. Тогда бы с нашими законами меня, правда, могли лишить отцовства. Да еще Настя бы приврала. Это все было между нами, между мной и твоей мамой. Я не должен был врать, но иначе уже не мог. Я все оставил, квартиру, машину. Половину того, что зарабатывал, отдавал Кате, только чтобы она хотя бы не ставила прочерк в графе «отец» в твоем свидетельстве. Только чтобы хоть как-то остаться в твоей жизни. А потом у меня дела пошли хорошо. Она не разрешала мне тебя видеть, только деньги брала. Я иногда тайком приходил на матчи или смотрел издалека, как вы тренируетесь, чтобы ты не заметил. Да, возможно, нужно было все сделать иначе. И конечно, я виноват в том, что случилось с Катей, с вами. Но она меня никогда не слушала, а я молчал, потому что боялся, что все узнают. Потому что был трусом. И потом, Юр, я, как мог, пытался тебя от этого уберечь, чтобы по тебе не ударило. Зачем тебе было об этом знать…

— Ты всю свою жизнь от меня скрывал! Вообще всю!

— Ну, кое-что ты знал…

— Про Влада не знал! Я думал, у тебя телки там какие-то есть…

— Прости… Я очень тебя люблю. Ты все, что у меня есть…

— А Влад?

— Это не то. Вернее, другое. Я был так счастлив, когда ты переехал ко мне. Я не смогу тебя второй раз потерять… Теперь, когда ты уже такая большая часть моей жизни…

— Надо было с мамой поговорить… Все же она бы поняла…

— Она и слушать не хотела. Все годы, Юр! Клянусь, я пытался каждый раз. Она и слова мне не давала вставить. Брала деньги и уходила. Я спрашивал, что тебе купить в подарок. Она отвечала, что купит сама, что не нужны тебе подарки от такого отца.

— Ты крутой отец, — шмыгая и вытирая со щеки слезу, говорю я. — В смысле, хороший. Самый лучший… И пошли они все на хрен! Школа эта, футбол, эти дебилы… Просто это все нелегко… Ну, принять. Если бы ты мне раньше сказал что ли, сам…

— И что тогда? Ты бы понял? По-другому бы среагировал?

— А ты вообще собирался мне сказать?

— Не знаю. Может, после восемнадцати. Может, когда у тебя у самого наладились бы отношения…

— А может, никогда?

— Может, и никогда.

— Ты стыдишься этого? Того, что ты такой?

— Нет. Уже нет. Стыдился долгое время. Но тут ничего не поделаешь. Я просто не хотел, чтобы это ударило по тебе, чтобы ты как-то от этого пострадал.

— Блин… — тяну я. — Ну вы с Владом, правда, не похожи на педиков… ну, на геев. Ну, короче, вы не такие, как Олег, как все они…

— Это сути не меняет. Все люди разные. Кто на кого похож, не мне судить.

— Ну, Олег, какая сволочь! Сука просто…

— Да, — Андрей кивает. — Я же видел его тогда, в том клубе. Как только заметил, сразу постарался уйти. Нечего ему было там делать, понимаешь! Это место для взрослых. И я еще родителям сдам этого мелкого пидора…

Я невольно усмехаюсь. Как-то странно теперь слышать такие слова от Андрея.

— В футбол тебе надо вернуться, Юр, — говорит он.

— Да пошли они!

— Давай переедем, если хочешь? В другой город, чтобы все с чистого листа…

— А Влад?

— Решим. Придумаем что-нибудь.

Для Андрея не проблема сменить место жительства. Для меня теперь тоже — друзей не осталось. Но я знаю, что у Влада здесь хорошая работа, которую он вряд ли бросит из-за сопляка вроде меня.

— Не надо никуда переезжать, — говорю.

— Со школой я решу, — неожиданно заявляет Андрей. — Я понимаю, что это непедагогично, но тут уже мои дела, не твои, так что смирись.

— В смысле? — не совсем понимаю, о чем он.

— Хочешь, с тренером тоже поговорю?

— Нет.

— Юр! Футбол — это же твое…

— Я разочаровался в футболе, — заявляю. — Во всех разочаровался вообще. Все они лицемеры и козлы.

— Ладно, — кивает Андрей. — Разберемся.

Что значило это его «разберемся», я понимаю только в понедельник, когда Андрей неожиданно появляется в школе. Заглядывает в класс прямо посреди урока и, опережая презрительные ухмылки, просит выйти Канарейкина. Что?? Учитель, попав под волну всеобщей растерянности, кивает. Олег поднимает задницу, и, по-моему, он насрал в штаны. Мне жуть как интересно, что же там будет, поэтому я тоже встаю, выхожу следом и наблюдаю весь их разговор из-за угла. Андрей прижимает Канарейкина к стене, взяв за подбородок. Все-таки он невероятно артистичен в гневе — хорош! Он, видимо, сжимает пальцы и рычит в лицо Олегу, а я все слышу.

— Ты мелкий засранец! — выплевывает Андрей. — Дорос уже до того, чтобы члены в туалетах сосать! У меня тоже на тебя кое-что есть, и я все сдам твоим родителям! Слышишь меня! — Канарейкин так напуган, что точно сейчас обоссыться. — Мне насрать, как ты будешь все разгребать, убеждать всех, что соврал про меня, что Юрка тут вообще ни при чем! Насрать, как будешь возвращать себе роль мальчика для битья, но ты будешь! Иначе я тебя уничтожу. — Он отпускает его и слегка подталкивает в сторону класса. — Иди! И не дай им забыть, кто здесь пидор!

Канарейкин проходит мимо меня в туалет, а я подхожу к Андрею. Ему не очень приятно, что я все слышал, но я одобрительно киваю.

— Пойдем, — говорит он, — с учительницей твоей поговорим, с Полиной этой.

Он решительно настроен, и я бы посмотрел на их разговор, но останавливаю Андрея.

— Не надо, — перебиваю. — Пошли они все. Я дальше сам, правда!

И дальше почему-то становится легче. В школе, конечно, не успокаиваются, но я как будто учусь не обращаться на них внимания, а когда не обращаешь внимания, они затихают. И учителя тоже. Полина Николаевна пару раз оставляет меня на разговор. «Все нормально у тебя, Юра? Не обижают? Как с папой у тебя?» Я отвечаю, что у меня с папой все хорошо и чтобы они больше волновались за Канарейкина, который по клубам сомнительным шатается и потом слухи распускает. Это меня все же Андрей уговорил — придерживаться версии, что Олег наврал. Сказал, так безопаснее.

Все возвращается на свои места. Только теперь мне нужно как будто заново узнавать своего отца. Вернее, как будто привыкать к нему новому. Я все время присматриваюсь: к походке, к движениям, к его одежде. Прислушиваюсь: к словам, к тому, как он отвечает на звонки, как говорит со мной и даже как кашляет. Нет, он совершенно не изменился. Ни в чем. Только курить начал. Вот так наблюдаю за ним, бывает, внимательно, но незаметно и говорю себе: «Да нет, да не может быть все-таки…». А потом сам же себе отвечаю: «Еще как да. Ну и что». Но мне правда теперь жуть как интересно становится покопаться в его настоящей жизни.

— А вы с Владом что, прям за руки держитесь?

— Угу, — бурчит неохотно Андрей.

— И обнимаетесь?

— Юра! — он закатывает глаза и выдыхает, как будто мои расспросы его очень достали, а я же только начал.

— Ну правда!

— Правда! Поговорить больше не о чем!

— И что, целуетесь?

— Юра! — строго так выдает он, что аж смешно. — Хватит!

— Ну что?! — тяну капризно.

— Не дорос еще!

— Ага, как презервативы мне давать, так дорос, а как что, так нет…

Андрей смеется и всем видом показывает, что я его уделал.

— Я просто тебя же получается не знаю совсем, — говорю вполне серьезно и сажусь на диван.

— Все ты знаешь. Я тот же самый.

— Это да, но… — я пытаюсь выбрать вопрос из десятка тех, что крутятся в голове. — Вы жили вместе с Владом, да? До того, как ты забрал меня?

— Да.

Его ответы такие краткие, что не зацепишься ни за что!

— Здесь?

— Да.

— Моя комната была раньше его?

— Нет, Юр, — Андрей смотрит на меня очень по-доброму, но как будто умоляет всем видом прекратить допрос. — Это просто была комната-кабинет. Ему не нужна была отдельная.

Черт! Ну точно же, — думаю я и решаю все-таки замолчать.

Постепенно наша жизнь полностью возвращается в прежнее русло. Постепенно я окончательно понимаю: то, что Андрей гей, не делает его плохим или хорошим. Это не определяет его как человека и уж тем более как отца. А отец он такой, каких еще поискать. Перебираю семьи своих одноклассников, пацанов из команды, — не у многих отцы сильно вникают в их жизнь. С отцами сейчас вообще напряженно, и уж если попался хороший — держись за него, а не за какое-то вшивое общественное мнение.

— Влад не собирается к нам переезжать? — однажды спрашиваю я.

Он приходит к нам теперь чаще, да и мы стали бывать у него, да и Андрей теперь хоть открыто мне говорит, что идет к нему, а не изворачивается, как червяк на крючке.

— Это обсуждается, — подумав, отвечает отец.

— С кем? — спрашиваю, подозрительно прищурившись.

— С тобой.

— Со мной никто не обсуждал.

— Сейчас обсуждаем.

— Ты не хочешь, чтобы он жил с нами?

— Я не знаю.

— Ты все же считаешь это ненормальным, раз не хочешь?

— А ты как считаешь? — он всегда переводит стрелки в последнее время. Вот просто всегда!

— Я не знаю, — пожимаю плечами. — Я же ничего в этом не понимаю, ну, в любви в смысле. Вы вон сколько лет уже вместе, а у меня и отношений нормальных не было.

— У тебя все впереди, — Андрей хлопает меня по плечу.

— А как узнать?

— Что?

— Ну, что это то самое, любовь? Как ты понял, например?

Он надолго задумывается. Сидит молча, как будто подбирает слова.

— Знаешь, Юр, твой человек — это даже не тот, кто принимает тебя, этот тот, с кем ты сам полностью принимаешь себя, с кем не надо притворяться, с кем всегда чувствуешь себя самым лучшим.

— Даже если ты в стремных штанах?

— Даже.

— И Влад такой?

Андрей кивает. Теперь я долго молчу. Мне хочется, чтобы я тоже для него стал таким человеком, чтобы он больше со мной никогда-никогда не притворялся. А потом я начинаю снова перебирать всех своих знакомых и думаю, а чувствовал ли я себя когда-нибудь так. И вспоминаю Верку Разину, мы с ней учились еще в старой школе, а потом только немного в соцсетях поддерживали отношения, так, чтобы не потеряться. А ведь с ней было клево. Помню, мне мама купила жутко стремные зимние штаны. Вот прямо такие они были нелепые и отвратительные, что хоть плачь. Но зато теплые — аргументировала мама и заставляла их носить. И так мне было стыдно в них всегда. И всегда, когда шел по улице в них, думал, какой я стремный и хотелось куда-нибудь скрыться. Только с Веркой я о них забывал. И вообще с ней было как-то уютно. С ней только я себе всегда нравился.

— Может, Верка? — говорю я вслух, обращаясь к Андрею.

— Что? — естественно не понимает он. — Какая Верка?

— Ну, Верка, из моей бывшей школы, — объясняю. — С ней было так же. Может, это она и есть, та самая?

— Может, и она, — Андрей снова улыбается.

Я решаю тогда, что обязательно напишу ей и приглашу посидеть где-нибудь в кафе. И еще я решаю, что даже если весь мир будет против моего отца, я все равно буду на его стороне.