*** *** ***

Очень вовремя начинаются весенние каникулы, и Андрей организовывает поездку в Испанию. Это здорово, потому что вся эта дребедень в школе достала, да и мне нужно теперь заново узнавать своего отца, как будто привыкать к нему настоящему. И конечно, лучшего места для этого, чем побережье, не придумать. Не знаю, почему Андрей выбрал именно Испанию, а не какую-нибудь Индию, например, где должно быть тепло и определенно более купательно. Наверное, потому, что у него уже была открыта мультивиза, и пришлось повозиться только с моими документами, но это неважно. Я только спрашиваю:

— А Влад с нами поедет?

— А ты против? — Андрей тут же напрягается.

Он вообще жутко напрягается по любому поводу с тех пор, как мы все выяснили и я принял его ориентацию. Я даже сам завел разговор о том, чтобы Влад переехал к нам, но отца это нисколько не расслабило. Он как будто всегда готовится отражать атаку, как будто ждет от меня подвоха, как будто не доверяет. Это тупо, потому что я-то ему полностью доверяю, мне, в самом деле, наплевать, гей он или нет. И даже наплевать уже, что он мне врал столько времени. Я понимаю, что о таком не сильно хочется рассказывать своему сыну-подростку. Да и как ему было это сообщить? В самом начале, когда мама умерла, и он заявился, такой, в голубой рубашке? Как? Прийти и сказать нечто вроде: «Привет, я твой папа, и я такой же голубой, как моя рубашка»? Вряд ли я бы оценил метафору. Или потом, например, после очередного моего классного футбольного матча: «Отлично сыграл, Юр! Поздравляю! Кстати, я гей». Как-то тоже не прокатило бы. Или когда отчитывал меня после бардака, который я устроил дома на свой день рождения? Ага, когда бросал в меня чьим-то лифчиком: «Это не мое, хоть я и гей». Тоже было бы по-идиотски. Для такого откровения нужна особая атмосфера что ли. По крайне мере, какой-то весомый повод, а я еще устроил травлю Канарейкина, чем вообще сделал признание отца почти невозможным. Так что, вышло как вышло. Главное, мы разобрались, и у меня хватило ума простить его, иначе пришлось бы тренировать в себе мужественность борщами тети Насти. Перспективка та еще. К тому же, ни у Андрея, ни у Влада нет недостатка мужественности. Даже сейчас, когда я про них знаю, все высматриваю какие-то черты, которые должны быть, согласно стереотипам, свойственны геям, но не нахожу. То есть, хорошо выглядеть, следить за своим телом, лицом, прической и одеждой — это же не бог весть какие гейские черты. Это же нормально, нет? Хотя все-таки отец многое от меня скрывал, натурально вел двойную жизнь и научился носить маску. Теперь мне предстоит узнать его без недомолвок и кулис.

— Нет, — тяну, — не против. Даже за. Он же переезжает к нам?

— Наверное, — кивает Андрей, — посмотрим.

— На что?

— На то, как пройдет отпуск.

Он что, боится, что мы поругаемся? Да мы с Владом еще большие друзья, чем с ним! Мы столько часов наиграли в FIFA на приставке, что уже сплоченная команда. И кстати, это именно Влад пришел поговорить и сказать мне очень мягко и вежливо, какое я говно, что так взъелся на отца. Никогда, наверное, не забуду его слова: «Разве мы с тобой не были друзьями? А теперь ты стоишь и нос от меня воротишь. Тот факт, то я тоже гей, помешал бы нам играть в X-box?» Взрослый мужик, а пришел говорить со мной на равных. Да я сам к себе никогда так серьезно не относился, как Андрей и Влад. Я еще тогда, во дворе футбольной академии, вспомнил, как много раз думал, вот бы Влад остался у нас ночевать, тогда бы мы могли вообще всю ночь с ним в приставку резаться. И мне стало жутко стыдно, потому что я действительно стоял и воротил от него нос, потому что он оказался не просто другом отца, а его парнем, или как это правильно назвать.

— А что может пойти не так в отпуске? — продолжаю я.

— Посмотрим, Юр.

Андрей, правда, закрылся. Стал таким сдержанным, еще хуже, чем раньше. Как же мне теперь его узнавать.

Первым открытием в натуре моего отца становится то, что он совершенно не переносит полеты. Как ни крути, хочешь — не хочешь, а гомосексуальность в мужчинах ассоциируется в кривом зеркале общественного мнения со слабостями. Это полная чушь, конечно, но, тем не менее, слабости я начинаю искать прежде всего. И вот она, первая — Андрей панически боится летать. Хоть мы и приезжаем в аэропорт сильно впритык, бегом сдаем багаж и спешим к выходу на посадку, он успевает по пути выпить в баре двойную порцию виски, забежать в Duty Free и влить в себя половину купленной там небольшой бутылки. Мне сначала кажется это смешным, но, когда мы пристегиваем ремни, Андрей перестает общаться. Во-первых, он совершенно не опьянел — просто ни в одном глазу. Во-вторых, он нервничает, постоянно выглядывает в иллюминатор и повторяет только: «Почему опять у окна». В-третьих, он буквально зеленеет. Без шуток, у него такой вид, словно его сейчас вывернет, и он на нас никак не реагирует. А когда самолет начинает взлетать, отец вцепляется в подлокотники мертвой хваткой. Я смотрю, как напрягаются его руки, и мне кажется, он к чертовой матери сейчас вырвет эти подлокотники. Когда мы набираем высоту, не многое меняется. Андрей достает бутылку с остатками бурбона и выпивает залпом. Симпатичная сексуальная стюардесса замечает, подходит и очень вежливо, хотя строго говорит:

— Извините, распитие спиртных напитков на борту запрещено.

Андрей делает странный жест рукой с уже пустой бутылкой, который можно интерпретировать как «да ладно вам», так и «да идите вы на фиг».

— Уберите, пожалуйста, бутылку! — уже раздраженно говорит стюардесса и становится совсем не сексуальной.

— Все в порядке, — успокаивает сидящий возле прохода Влад. — Он больше не будет. Видите, алкоголя нет. Извините.

И я теперь, кажется, начинаю понимать, почему Андрея при всех его страхах мы засунули к окну. Я очень просился, но Влад настоял на такой рассадке. Видно, чтобы стюардесса не вырвала у моего отца бутылку из рук, а Владу удобнее было извиняться. И я не просто так об этом говорю: как только стройная девушка исчезает, Андрей откуда-то достает еще одну маленькую бутылочку, такую, сувенирную, быстро выпивает, вытирает лицо ладонями, как если бы оно у него было мокрое, откидывается максимально на сиденье и очень скоро отключается.

— С ним всегда так? — спрашиваю, кивая в сторону отца.

— Бывает и хуже, — отвечает Влад. — Он жутко боится летать.

— Я это понял, — усмехаюсь.

Андрей спит весь полет. Мы с Владом болтаем, пьем невкусный кофе, едим невкусный самолетный сэндвич. Я спрашиваю про Испанию — они с отцом там бывали уже неоднократно. Перед посадкой Андрей просыпается, потому что стюардесса просит его привести спинку кресла в вертикальное положение, и до выхода из самолета остается весь на нервах. Когда мы уже стоим на паспортном контроле в аэропорту Барселоны, Андрей выглядит помятым и вымотанным, как будто он не спал четыре часа, а его мутузили, как боксерскую грушу. Пограничник долго всматривается в его лицо через стекло, Андрей что-то говорит ему по-испански, разводя руками, и тогда тот кивает, ставит штамп и пропускает его.

— Всегда одно и то же! — смеется Влад.

— Что он ему сказал? — спрашиваю.

— Что боится летать.

Отель, в который мы заселяемся, небольшой, но приличный. Наш номер с двумя спальнями и маленькой гостиной. Мы по очереди принимаем душ. Андрей выходит из ванной посвежевший, но быстро объясняет, что перелет его вымотал, и ему надо отдохнуть. Я вытаращиваю на него глаза. Что же теперь из-за его самолетной болезни терять целый вечер в Испании! Ну ни фига себе!

— Это нормально, — машет на него рукой Влад. — Выспится, завтра будет как огурчик. Пойдем поужинаем! — он кивает на дверь. — В отеле или в городе?

— В городе, наверное, — пожимаю плечами я.

Мы едим в кафе через дорогу, потому что оказывается, что сил куда-то идти у меня тоже особенно нет. Да и я, честно признаться, поражен безответственностью своего отца. Раньше он бы никогда не позволил себе вот так скинуть меня пусть даже на Влада. Но раньше нам никогда не приходилось летать вместе, а я не знал, что бывают люди, которые настолько не переносят полетов. Это называется аэрофобия, и, как написано в Википедии, ей страдает около пятнадцати процентов взрослого населения. Гомосексуальность, к слову, обнаруживается примерно у десяти процентов. И надо же было моему отцу попасть во все эти проценты!

Наш отель недалеко от пляжа, поэтому после ужина мы с Владом гуляем, дышим воздухом, а потом возвращаемся в номер. Мне становится как-то неловко за отца, хотя я и понимаю, что Владу-то уж известно побольше моего. Мне вдруг хочется его так о многом расспросить: как они познакомились с Андреем, какой он, когда не со мной, — но я очень быстро вырубаюсь, даже не успев толком разложить вещи.

Просыпаюсь еще до восхода, пытаюсь снова уснуть, но не получается. Возбуждение от предстоящих новых впечатлений в новой стране будоражит кровь. Я долго сижу на кровати, потом умываюсь и даже выхожу на небольшой балкон. Город еще спит. Красиво здесь, совершенно не так как у нас, и воздух такой свежий — обалдеть. Хочется покурить, но я почему-то не решаюсь. Вдруг в Барселоне нельзя курить на балконах отелей, и тогда мы можем попасть на какой-нибудь дикий штраф. Я слышал, в Европе огромные штрафы буквально за все. Тут даже плевать на улице нельзя. Когда снова оказываюсь в номере, застаю там Влада.

— Что так рано проснулся? — спрашивает он.

— Не спится, — пожимаю плечами.

Вообще, я же привык рано вставать.

— Что собираешься делать? — Влад так спрашивает, как будто мы с ним вдвоем прилетели сюда, и я вообще главный и все решаю.

— А у меня есть выбор?

— Андрей проспит часов до одиннадцати, думаю, — объясняет он, и это просто выбивает меня из равновесия.

Какого черта! Он что, так и будет дрыхнуть все время! Что за подстава вообще, спихнуть меня на Влада!

— Это всегда так, не обращай внимания и не злись на него, — как будто чувствуя мою злость, продолжает Влад. — Для него любой, даже короткий перелет, как настоящий ад, поэтому ему нужна ночь и полдня, чтобы восстановиться. Это хорошо еще разница во времени небольшая. Помню, мы летали на Кубу, так я его потерял на два дня.

— На Кубу? — совершенно дебильно переспрашиваю я вместо «А когда вы летали?» или «А вы часто летаете вместе?» или чего-то в этом духе.

— Да, — улыбается Влад, — это было сурово.

— И что теперь делать?

— Пойдем, что-то покажу! — у него хорошее настроение, и он так заговорщицки прищуривается, как будто собирается открыть мне нечто почти запретное.

— Что? — спрашиваю.

— Пойдем! — он кивает на их комнату.

Вот уж интересно. Мы заглядываем, и тут открывается вторая слабость моего отца. Не знаю, на фиг Влад мне это показывает, но ему, похоже, от этого жутко весело. Андрей спит, крепко обнимая подушку.

— Всегда так, — говорит Влад, имитируя недовольство и облегчение от того, что наконец-то удалось кому-то пожаловаться на ужасную несправедливость. — Стоит только встать, как он сразу захватывает ресурс, моментально.

Влад говорит, как будто рассказывает о компьютерной игре, и мне понятны его шутки. Я смеюсь. Никогда не видел отца так трогательно спящим и даже не представлял, что он вот так мило утыкается в подушку. Это забавно.

— Ну, что собираешься делать? — возвращается к началу нашего разговора Влад, закрыв дверь в спальню и оставив Андрея в покое.

— А что можно? — спрашиваю.

— Предлагаю пробежаться.

— В смысле?

— В смысле, утренняя пробежка по пляжу. Я думал, ты должен к такому быть привыкшим, ты же футболист…

— Больше уже не футболист.

— Ну, все равно спортсмен. Так составишь мне компанию? Я люблю бегать по утрам, особенно в отпуске на море.

Я пожимаю плечами. Не могу объяснить, но как-то некомфортно себя чувствую в перспективе пробежки с парнем своего отца. Черт его знает, почему. С Андреем бы вопросов не было, но Влад. Как-то странно это, нет?

— Что такое, Юр? — Влад выбирает музыку на айфоне, подсоединяет наушники и закрывает телефон в кармане шорт. — Побежали?

Я снова мнусь и пожимаю плечами. Мне очень хочется, но мысль, а вдруг кто-то что-то не то подумает, упрямо преграждает дорогу. Не знаю даже, откуда она берется, но зудит в голове. И Влад как будто чувствует это.

— Давай я тебе кое-что скажу, ладно? — очень доверительно говорит он, присаживаясь напротив. — Ты боишься, что подумают?

Я киваю — какой же он догадливый! Или у меня на лице все написано?

— Ты знаешь, Юр, здесь всем по фигу. Да вообще, всем по фигу. Когда ты идешь со своим отцом, или даже мы втроем идем, я тебе точно говорю, вряд ли кто-то думает, что это два педика и сын одного из них. Скорее всего, если и думают, то: отец, сын и приятель отца. Никому не приходит в голову то, что постоянно гложет тебя…

— Меня это не гложет! — возражаю.

— Неважно. Я понимаю, что тебе кажется, у нас все на лбу написано, но разочарую тебя, нет.

— У вас и не написано!

— Я о том же. И если мы побежим с тобой по пляжу ранним утром, когда там и людей-то не так много, то самое смелое, что может прийти кому-то в голову, что я твой отец.

Мне даже обидно становится, что Влад читает меня как азбуку. Да и вряд ли примут за отца и сына. Все же они с Андреем выглядят просто отпадно и моложе своих лет. Я не очень, конечно, представляю, как должен выглядеть среднестатистический мужчина их возраста, но все, кто ошивался у мамы, уже тогда выглядели гораздо хуже. Во многом из-за манеры одеваться, дурацких причесок и неухоженных лиц.

— Ладно, — говорю, — Я с удовольствием вообще-то. Люблю побегать.

На пляже утром круто. Такой свежий воздух! Мы бежим, в ушах — музыка, и, кажется, больше ничего не надо. Я даже думаю, вот бы жить тут, каждый день можно было бы так бегать. Это не по чихающему выхлопными газами городу и даже не по засранному людьми лесу в лагере. Еще бы окунуться в море, но вода уж больно холодная.

Мы возвращаемся, принимаем душ, одеваемся к завтраку. Андрей еще дрыхнет, вцепившись в подушку Влада, и не собирается просыпаться. И на завтрак мы идем без него. Завтракаем долго. Тосты, свежая ветчина, сыры, оливки, куча всяких йогуртов, жареные сосиски, кофе, соки, — в общем, классно. Мы болтаем о том, что будем делать. Влад говорит, что в Барселоне здорово.

— У самого-то есть какие-то мысли, желания? — интересуется он.

Я задумываюсь на секунду, пытаюсь вспомнить, что мне известно про Барселону. В голову приходит, что это столица Испании, но нет же, ни фига это не столица! И тут меня озаряет.

— Блин! — тяну. — Послезавтра же Эль-Классико…

Я даже мечтательно подскакиваю на стуле. Реал — Барселона, и я в Барселоне… Совсем рядом… Влад понимающе кивает.

— А мы сможем в каком-нибудь баре посмотреть? — меня аж распирает, как круто было бы смотреть такой матч здесь!

— Думаю, без проблем, — отвечает Влад как-то неуверенно, и мне кажется, может, здесь несовершеннолетним вообще нельзя в бары заходить.

Мы говорим ни о чем, потому что, как я понимаю, торопиться нам некуда — мой отец спит, как мертвый сурок. Возвращаемся в номер уже часов в одиннадцать и застаем там просто сногсшибательную картину. Никакого больше сурка!

Андрей встречает нас бодрый, свежий, веселый и с фужером шампанского. Открытая бутылка стоит на столе. Ни фига себе, думаю, где это он успел ее взять. Я аж замираю в дверях — что-то мой отец последние сутки вообще не просыхает. Я не был готов к такому повороту. Но еще больше я не готов к тому, что происходит потом. Андрей быстро подходит к нам, приветствует, говорит, что в отличной форме и готов покорять Барселону, а потом обнимает Влада за шею и целует в губы. Так, не взасос, конечно, но я аж рот открываю от неожиданности. Что-то он и вправду расслабился. Влад смеется, хлопает его по плечу. Я все еще не могу пошевелиться.

— Что застыл, Юр? — весело обращается ко мне Андрей. — Собираемся и идем! Я голодный!

Он называет какое-то кафе.

— Мы вообще-то поели уже, — говорю, кривя рот.

— Ну, я-то не поел! — подмигивает он, обнимает меня и буквально выталкивает в коридор.

Нет, мой отец не пьян или что-то такое. Он просто в очень хорошем настроении и очень расслаблен. Я его, пожалуй, никогда таким не видел. Мне становится вдруг за него даже радостно. Чтобы при мне вот так поцеловать Влада, да еще и в губы! Это ему шампанское ударило здорово.

Мы идем в кафе, которое, Андрей с Владом, видимо, хорошо знают, и мне вдруг становится так хорошо от того, что мы все вместе на отдыхе. Как будто настоящая семья, которой у меня никогда не было. Ну и что, что немного нестандартная, зато одни мужики, все друг друга понимают, и никаких женских соплей.

— И куда пойдем? — спрашиваю я.

— Сегодня классика, — говорит Андрей, как заправский экскурсовод. — Гауди, Святое семейство…

— Что за хрень эта Гауди? — перебиваю.

Андрей с Владом смеются.

— Красиво, Юр, — успокаивает отец. — Это обязательная программа в Барселоне. Потом в музей футбольного клуба.

У меня глаза загораются. Это звучит куда круче, чем Гауди и какое-то там семейство. Андрей тем временем продолжает знакомить меня с программой.

— Завтра Порт Авентура.

— Это что?

— Парк развлечений. Там круто! На весь день можно зависнуть. Надо еще в Зоопарк сходить, но послезавтра… — Андрей делает многозначительную паузу, вытаскивает что-то из кармана и кладет на стол.

Три билета. Я всматриваюсь. Офигеть! Это же билеты на Эль-Класико! Барса — Реал. Да ладно?! Я поднимаю удивленные глаза на отца и все еще не верю в происходящее. Если это розыгрыш, то очень жестокий. Но никаких шуток. Андрей с Владом довольно улыбаются и переглядываются.

— Серьезно? — по слогам спрашиваю я.

Андрей кивает и двигает билеты ближе ко мне. Они скользят прямо ко мне в руки, как точная передача Иньесты. Я от счастья разреветься готов и совершенно перестаю себя контролировать. Вскакиваю, ору, как сумасшедший, и прыгаю прямо посреди кафе. Потом оглядываюсь, быстро сажусь, потом снова вскакиваю и обнимаю Андрея крепко-крепко. Он хлопает меня по спине. Я не знаю, как выразить свои чувства. Это как будто сбылось то, о чем я даже мечтать не мог. Я обнимаю Влада тоже, а потом их обоих.

На стадионе офигенно. Уже просто быть там, сидеть на трибуне. Так еще и игра вот-вот начнется. У кого, интересно, из моей академии, отцы способны на такой поступок? Судя по тому, что я знаю, ни у кого. Потому что никто из моих бывших товарищей по команде не видел Эль-Класико вживую. Барселона выигрывает, и я ликую. Андрей с Владом болели за «Реал». Эх, надо было спорить на деньги.

— Может, вернешься в футбол, Юр? — начинает после матча Андрей.

Он переживает, и эта тема никак не дает ему покоя.

— Нет, — отвечаю твердо.

— Давай я поговорю с тренером, хочешь? Или другую школу найдем…

— Нет, — повторяю. — Не вернусь! Они там все идиоты!

— Это не аргумент для серьезного спортсмена.

— Для меня аргумент. Я решил боксом заняться, — успокаиваю отца. — Вот приедем, сразу пойду тренироваться к Руслану.

Он соглашается, кивает. Понимает, что меня не переубедить. Хотя по футболу я, конечно, скучаю, но слишком уж они меня там все взбесили. И тренер особенно. То я был у него перспективный форвард, а то вдруг «твой папа гей, вали на скамейку». Да пошли они с таким отношением!

Дальше каждый день на отдыхе начинается с одного и того же сценария: мы с Владом бегаем, завтракаем, потом просыпается Андрей, выпивает фужер шампанского, и мы куда-нибудь идем.

— Какие еще у тебя слабости? — не без иронии спрашиваю я отца, когда он надевает кроссовки.

— Слабости? У меня? У меня нет слабостей! — весело заявляет он.

Влад прыскает смехом.

— Эй! — Андрей показывает на него пальцем, типа предупреждая, чтобы не говорил ерунды.

— Да ладно! — продолжаю. — Шампанское по утрам, дрыхнешь до обеда… — я хочу еще перечислить то, что успело накопиться, но Андрей перебивает.

— Эй! — наиграно серьезным тоном заявляет он, — Я три года вставал ни свет, ни заря, чтобы тебя в школу собирать! Я имею право немного поспать.

И тут с ним трудно спорить.

— Но шампанское по утрам, — говорю все же, — это слишком утонченно.

— Это только на отдыхе, — отвечает отец. — Можно иногда расслабиться.

А каждую ночь я стараюсь как можно дольше не уснуть. Я, признаться, надеюсь услышать хоть какие-то «подозрительные» или двусмысленные звуки из соседней спальни. Все же стены в отеле тонкие… Мне жуть, как любопытно, что там у них происходит. Да любому бы было любопытно! Даже обычных родителей застать за этим делом всегда прикольно, а тут… За такое бы я много чего отдал. Тем более, сейчас, когда они оба так расслаблены и ничего не скрывают от меня — аж раздирает. Но Андрей с Владом, как мыши — ни звука. Серьезно, я же не маленький, я смотрел порнушку и с девчонками был, и все обычно стонут, визжат во время секса. Не знаю, зачем, но, видимо, так принято. А эти двое за стеной — как будто даже с боку на бок не переворачиваются, вот ведь конспираторы все же!

 

*** *** ***

Когда мы возвращаемся домой, Влад переезжает к нам. Теперь в спальне моего отца живут двое, а шкафчик в ванной просто ломится от средств по уходу за чем угодно. Ох, я даже у самых модных девчонок дома такого разнообразия не видел — четыре полки забиты до отказа. А еще Влад решает отпустить бороду — следует модным тенденциям. И он такой становится сразу серьезный, солидный, взрослый дядька. Андрей рядом с ним как-то меркнет и теряется. И хотя Владу идет аккуратная борода, Андрей его постоянно стебет на эту тему.

Еще я узнаю, как они развлекаются. Ну, то есть, как весело вместе проводят время по выходным. И это, конечно, капец. Андрей и Влад сидят рядом, на диване или вообще на полу, слегка касаясь друг друга плечами, и читают. То есть, да, читают! И могут так читать полдня, иногда принося друг другу воду или кофе. Причем Андрей всегда читает какие-то занудные профессиональные книжки по дизайну, а Влад не менее занудные толщенные романы. Очень меня ждет увлекательная жизнь с такими домашними.

Но расслабляться нам, конечно, рано. В школе после каникул поднимается новая волна истерии. Нет, одноклассники мои, даже самые отъявленные придурки, подзатихли. Как я и говорил, когда на них не реагируешь, они быстро успокаиваются. Ведь делают-то все не из-за каких-то там убеждений, а просто, чтобы обратить на себя внимание. Иногда кто-то что-то выкрикивает в мою сторону, но я просто обычно показываю фак, и они отваливают. Обидно, что и на счет Канарейкина успокоились, но я периодически сталкиваю его откуда-нибудь, чтобы не расслаблялся. Зато учительский состав, чувствую, прямо в переживаниях. Носятся со своей заботой, как ядовитой осой в задницу укушенные. Меня класснуха к себе вызывает, расспрашивает про отца, про обстановку. Да нормальная у нас обстановка! Отличная даже! Вот почему-то, когда я жил с мамой, и к ней постоянно ходили какие-то непонятные мужики, это никого не волновало, хотя некоторые иногда даже ночевать у нас оставались, и я очень хорошо слышал скрип кровати и все сопровождающие звуки. И что мама пила, как последний водопроводчик, никого не волновало. А теперь прямо сил нет, как они все обеспокоены. Боже мой, у Юрочки папа гей — надо спасать мальчика! Они еще говорят гомосексуалист. Меня это бесит. Не то чтобы я сильно умный стал за такой короткий срок, но кое-что даже мне понятно. Гетеросексуалист почему-то не говорят, а как про геев разговор заходит, так -измы сыплются, будто это болезнь какая-то. Короче, главное, что я понял — никто толком ничего не знает, не понимает и главное — понимать не хочет, зато все хотят кого-то от чего-то спасать.

— Юра, как у вас с папой? — очень вкрадчиво и доверительно начинает Полина Николаевна, когда мы остаемся одни в ее кабинете.

— Нормально, — отвечаю. — А вы почему интересуетесь?

— Просто спрашиваю. Все же вы вдвоем живете. Вдвоем же?

— А какая разница?

— Юр, — она склоняет голову и смотрит на меня, как на маленького котенка, которого сейчас, то ли приласкает, то ли задушит, — Ну что ты такой колючий?

— А что вы достали меня уже? Вы же сами мне тогда про Канарейкина задвигали, про толерантность эту вашу! — я цитирую ее слово в слово. — Даже если кто-то не такой как все, нельзя к нему плохо относиться. Геи — такие же люди, просто со своими особенностями, которые никого не должны волновать. А теперь что?

— Юр, ну я же про подростков говорила, про детей, про отношение одноклассников. Взрослые люди — это же совсем другое…

— Какое другое? Вы о чем вообще? Типа пока маленький, пусть, а потом под замок?

— Да ну, я такого не говорила! Просто нужно, чтобы в семье было двое родителей…

— А что ж вы не прессуете тогда тех, у кого одна мама? Таких полно! Да и меня не прессовал никто, пока я с мамой жил. Да ну вас! Надоели! Все, я пойду! Мне уроки делать!

И вот такая фигня изо дня в день. То учитель какой-нибудь что-нибудь спросит, то директор, то завуч. Как будто так и ждут, что я не выдержу, разревусь и начну про свою тяжелую жизнь рассказывать, про угнетения сексуальными меньшинствами в лице моего отца. И каждый раз, когда я говорю, что все хорошо, прям расстраиваются. Ожидают, наверное, что я скажу нечто вроде: «Каждый день, когда возвращаюсь из школы, меня встречает толпа голых мужиков с плетками». Аж противно от этих ожиданий пошлости. Да двое мужчин, что живут у меня дома, просто самые невинные создания, которых только можно представить! Как ни пытаюсь, не могу их застать за чем-нибудь из серии 18+.

Однако не только меня достают своей моралью учителя. Андрея за последний месяц раз пять вызывали в школу, и точно не из-за того, что я что-то натворил, потому что я давно уже ничего не творю. Он исправно ходит на все беседы, но мне о них ничего не рассказывает — только возвращается раздраженный и злой. Влад тогда разминает ему шею, массирует плечи, а я безуспешно пытаюсь выведать подробности этой войны. Андрей только отмахивается, мол, ничего интересного, но выражение его лица всегда говорит об обратном.

И вот однажды эти его «неинтересно» заявляются к нам домой полным составом. То есть, это все такая неожиданная фигня, что у меня растерянность достигает восьмидесятого уровня, и я даже слова сказать не могу. Так вот значит, вторник. Обычный вторник, кроме разве что того, что Влад необычно долго задерживается на работе. Поэтому когда раздается звонок в дверь, я думаю, что это он вернулся, но на пороге стоят три совершенно не симпатичные тетки. Они оказываются из какого-то, то ли департамента семьи, то ли опекунской службы. В общем, сам факт их нахождения здесь ничего хорошего не предвещает.

— Мы из департамента, — сообщают они, — вас предупреждали…

— Да, — обрывает Андрей и впускает их.

Что? Кто кого интересно предупреждал? Меня никто не предупреждал!

В общем, тетки пришли посмотреть, как мне живется. Пришли и даже не разулись! А у нас, между прочим, тут порядок, и полы мы по очереди моем! Но как я сказал, дар речи у меня пропадает, и я просто смотрю на них и хлопаю глазами.

— Давайте сначала твою комнату посмотрим, Юра, — обращается ко мне одна из теток, которая с самой уродской прической.

А они и имя мое знают, ни фига себе!

За свою комнату я спокоен: тут просто рай для меня, есть все, что только можно пожелать: боксерская груша, удобный стол, стул, кровать, книжные полки, крутой ноутбук, — не придерешься. Облом теткам, походу.

— Так, — тянет вторая, которая жирнее остальных, и впяливает свои глазки в книжные полки, — посмотрим, что ты у нас читаешь…

У нас?? Меня аж передергивает. Да радовались бы, что вообще читаю! Большинство моих сверстников книг, кроме учебников, в глаза не видят.

— Это ванная, да? — интересуется тетка с ужасной прической.

Андрей кивает, и все втроем они впихиваются в нашу ванную и начинают бесцеремонно осматривать шкафчики.

— Вы вдвоем живете? — спрашивает третья тетка, которая до сих пор молчала.

— Да, — отвечает, опередив мои мысли Андрей.

Я быстро бросаю взгляд на стаканчик над раковиной — в нем только две зубные щетки. Это вводит меня в ступор. Я тихонько стучу Андрея по руке, но он не успевает отреагировать, толстая тетка говорит:

— А что это все такое? — она кивает на забитый шкаф.

Ну и тупой вопрос, конечно!

— Средства по уходу, — отвечает Андрей, и я почти слышу скрип его зубов.

— По уходу за чем? — не понимает другая тетка.

— За всем, — очень развернуто поясняет отец.

— А зачем так много? — подозрительно узит глаза толстячка.

— Это что преступление? — Андрей еле держится.

— Даже у меня столько нет, — как-то на грани вежливости и презрения замечает третья тетка.

Нашла тоже мне, чем гордиться! А по ним всем видно, что обзавидовались аж — выглядят-то они не очень, морщинистые какие-то, кожа серая, у одной волосы на корнях не прокрашены. Да у Влада борода ухоженнее, чем все эти три проверяльщицы вместе взятые.

— Это меня не касается, — заворачивает Андрей.

— А вы кто вообще такие? — наконец выхожу из ступора я и изрекаю, конечно, жутко в тему жутко нужные слова.

— Они опять называют какой-то департамент.

— И что вы тут делаете? — продолжаю.

— Пришли посмотреть, в каких условиях ты живешь, всего ли тебе хватает…

— Чего? — кривлюсь.

— Ты же без матери воспитываешься, — оправдываются они не очень-то убедительно, — Вот наша работа смотреть, все ли в порядке, может, помочь, если надо, советом там, или…

— Чего?? — еще больше кривлюсь и еще демонстративнее тяну.

То есть, конечно, весь сыр-бор исключительно из-за того, что у меня мама умерла, а не потому что мой отец гей. Ага! Только мама у меня умерла уже четыре года назад, и до этого никому не было дело, в каких условиях я жил. То есть, эй, тети, мне шестнадцать, я уже даже сам могу есть и задницу себе подтирать — поздновато вы меня в детей записываете!

— Я уже четыре года без матери воспитываюсь, — говорю. — И что-то вам не было до этого дела раньше.

— Ну, Юра, у нас своя работа… — им всем троим нечего сказать, и они теперь мнутся.

А я не понимаю. Ну, раз ты такая идиотка, что пришла проверять, так уж скажи, почему!

— И что вы тут проверяете? — не унимаюсь, но на этот раз меня перебивает Андрей.

— Смотрят, чтобы на стенах не было плакатов голых мужиков.

Сарказм Андрея, как кислота, разъедает все возможные контраргументы, ведь именно за этим тетки здесь.

— Это ваша спальня? — кивает та, которая со стремной прической, на закрытую дверь.

— Туда тоже будете заглядывать? — Андрей прямо закипает.

— Мы должны все условия посмотреть.

И они заходят в спальню Андрея. Там-то вообще идеальный порядок.

— Вы здесь один спите? — спрашивает толстая тетка.

— Да, — снова скрипит зубами Андрей.

— А зачем такая большая кровать?

— Вы что издеваетесь?! — вот отец и выходит из себя.

Я даже думаю, он сейчас включит свою злобную харизму и передушит на фиг этих инспекторш, но он снова берет себя в руки и делает два глубоких вдоха. Тетки, кажется, понимают, что лишнего взболтнули и идут теперь в гостиную. Цыкают, что кухня не отделена — вот дуры, так же удобнее! Заглядывают даже в холодильник — нет, ну какие беспардонные! Там-то у нас тоже все нормально: куча здоровой еды, овощи, фрукты.

В общем, не найдя ничего аморального и предосудительного, тетки уходят, вежливо попрощавшись. Андрей в бешенстве пинает косяк и ругается. Он так зол, что не может ничего толком объяснить, только и говорит, как его все достали. Но я-то понимаю, в чем дело. И это все снаряды моей школьной войны. Только когда приходит Влад и приносит шампанское, отец немного успокаивается. Он выпивает два фужера почти залпом. Не знаю, как ему это удается, там же дурацкие пузырьки, которые прям в горле застревают. Потом Влад включает фильм этого режиссера, которого они оба так любят, Вуди Аллена, один из тех, которые я вообще не понимаю. Они садятся на пол, Андрей кладет голову на плечо Влада. И это так, черт возьми, трогательно! Я даже маме никогда не мог положить голову на плечо. Это так офигительно мило! Я сижу на диване, скрестив ноги, и смотрю на своего отца. Он для меня всегда был несгибаемый, сильный, стойкий, а тут — совсем другой, уставший, замученный какой-то. Не считая Испании, они редко себе позволяют при мне как-то особенно выражать свои чувства друг к другу, но сегодня меня пробирает. Я думаю, хотел бы, чтобы мне было кому так положить голову на плечо, и набираю СМС Вере.

Верка Разина, моя подруга из старой школы. Мы встретились еще до каникул и так здорово поговорили. Она классная. И я сразу сказал ей, что мой отец гей. Ну, чтобы посмотреть на реакцию и, если что, не строить напрасных иллюзий. Ведь теперь мне нужно искать друзей, которые будут принимать меня вместе с моей семьей. И Верка тогда сказала:

— Клево!

— Что клево? — спросил я и поморщился.

— Ну, про твоего папу, клево, — улыбнулась она.

— Ну, вообще, ничего клевого, — начал возражать я.

— Да ладно! — махнула она рукой. — А что, плохо что ли?

— А что хорошего?

— Ну и не плохо.

— То есть, тебе все равно? — пытался понять я.

— Нет, конечно! — рассмеялась она. — Не все равно! Но мне кажется, это клево, что твой отец такой.

— Да что клевого-то?

— А что плохого?

— Да ничего!

— Ну вот.

Я только руками развел. Как с ней можно было на такие интимные темы говорить!

— У меня есть друзья геи, — после долгой паузы, заполненной кофе и пирожными, заговорила она. — И одна знакомая лесбиянка. Так что, все нормально, Юр, не парься! Я представляю, конечно, как тебя достали все вокруг. Но просто не обращай внимания.

— Я и не обращаю.

— Вот и молодец, — она откусила большой кусок от черничного торта.

И как у нее это красиво получилось! То есть, обычно, когда девчонка кусает такие лошадиные порции, это выглядит отвратительно, и ты сразу представляешь ее жирной в будущем, а у Верки так изящно выходило, так вкусно, что сразу хотелось ей еще торт купить.

— Я, вообще, тогда сразу заподозрила что-то такое про твоего отца, — продолжила она, когда прожевала и съела ягоду, выковыряв ее из бисквита, — Еще когда он в нашу школу за тобой пришел.

— Это как это ты заподозрила?

Вот она заливает, подумал я. Нам тогда было по двенадцать лет, да я и слова такого «гей» не знал, а она уже, смотрите-ка, заподозрила.

— Ну, не тогда, конечно, прям, — объяснила она, — а потом уже, когда ты ушел.

— И что ты заподозрила?

— Слишком уже твой отец был крутой.

Я рассмеялся в голос, и на нас все оглянулись.

— Ну правда, он такой у тебя был, красивый, опрятный, стильный. Я потом уже, когда со своими друзьями-геями познакомилась, подумала про твоего отца.

— А нормальные мужики, значит, опрятными, красивыми и стильными не бывают? — возмутился я.

— А что, геи, значит, ненормальные? — передернула она, и на нас опять все оглянулись, потому что Верка слишком громко сказала слово «геи».

— Да тише ты! — шикнул я.

— А что такого?

— Да ничего! Чего орешь-то?

— А тебе что, стыдно за своего отца? — она как будто бросала мне вызов.

— Не стыдно!

— Ну, а что говоришь, что геи ненормальные?

— Да я не то имел в виду! Ну, блин, ты ж поняла меня!

— Да поняла, поняла! — снова громко рассмеялась она. — Не знаю, но почему-то тогда именно про твоего отца подумала. Еще подумала, может, поэтому они с твоей мамой и развелись.

Я аж чуть не подпрыгнул! Неужто все так очевидно было, а для меня оказалось просто ударом.

— Но все равно, — продолжила Верка. — Чего ты так напрягаешься?

— Я не напрягаюсь, — хотя я напрягался, конечно, потому что она зачем-то слово «геи» всегда выделяла голосом.

— Если тебе все равно, если ты отца любишь, то и стесняться не должен.

— Так я не стесняюсь! Я ж тебе, вон, сразу сказал.

— Если не стесняешься, то можешь, значит, встать и сказать громко на все кафе, что твой папа гей.

— Ты что?! — я снова шикнул.

— А что? Не можешь, значит, все равно мнение большинства для тебя важнее, чем родной отец.

— Да не гони!

— Да не гоню! Что такого-то? — она дразнила меня, подначивала, провоцировала. — Я вот могу встать и сказать…

— Не надо! — я дернул ее за руку.

— А что такого!

И она встала и прям заорала на все кафе: «Мой папа гей!» Кто-то засмеялся, кто-то цикнул, кто-то отвернулся.

— Вот, я могу, а ты нет что ли? — обратилась она ко мне.

— Ты поэтому и можешь, потому что у тебя на самом деле папа не гей! А если бы был…

— Юр, — она резко прервала, — у меня вообще папы нет. Никакого. Он нас бросил, когда мне лет семь было. К бабе какой-то ушел. Так вот, лучше бы геем был. И вообще, если отец хороший, если он тебя любит, то на все остальное насрать.

В этом она была права. Я тогда так и не встал, конечно, и ничего не закричал на все кафе, но Верка меня о многом заставила еще раз задуматься.

Я набираю СМС: «Привет, Вер. Погуляем?» Через несколько секунд она отвечает, что согласна.

— Я пойду погуляю? — обращаюсь к Андрею.

— С кем?

— С девчонкой.

— С той самой Верой?

— Угу.

— Пригласи ее в кафе, — Андрей делает большой глоток шампанского. — Чего по улицам шататься.

Я соглашаюсь, быстро одеваюсь, потом подхожу к отцу.

— Не расстраивайся из-за этих теток! Я все улажу, — говорю серьезно.

— Слышишь, какой у меня сын! — с неописуемой гордостью обращается он к Владу и хлопает его по ноге тыльной стороной ладони. — Все уладит! Красавчик, а!

Он не принимает меня всерьез, а зря. Это моя война, и я все придумал.

Сидя в небольшом кафе, я рассказываю Верке свой план. Она поддерживает меня, а в перерывах смачно уплетает клубничный десерт. И так она его ест, что я оторваться не могу, как в рекламе, честное слово. Сижу напротив нее, подперев руками подбородок. Верка подносит ложку с клубничным муссом ко рту, съедает все, а потом облизывает губы. Я бы так и просидел с ней всю жизнь.

— Что за истерию вы устроили с этими службами? — возмущаюсь я сходу в кабинете директора.

Там еще Полина Николаевна и завуч. Я решил начать без прелюдий и вводных.

— Ты о чем, Юра? — вытаращивает глаза класснуха.

— О том! — обрываю. — Вы достали уже куда-то сообщать, что-то расспрашивать! Мне отлично живется с отцом! Да вам всем такие крутые отцы не! Хватит уже доставать нас!

— Юр, так ведь мы же… — вступает директор.

— Короче, — обрываю. Я запланировал себе, что разговор будет коротким. Репетировал полночи, лежа в кровати, и теперь не намерен ни на слово отступать от сценария. — Я вам серьезно говорю, если вы хоть раз еще к нему пристанете, или эти тетки из департамента придут что-то проверять, или вы вопрос какой-то зададите о моем отце, я сразу пойду в полицию и скажу, что вы меня развращаете и вынуждаете говорить о моем отце всякие гадости. Клянусь, я так сделаю! Вы достали нас! — Тут я вытаскиваю из рюкзака целую кипу всяких листовок, распечатанных статей, брошюр про гомосексуальность и кладу на директорский стол. — Вот, почитайте, если интересно! Мне помогло очень. Вы же тоже не совсем безнадежны. Ну не портите больше моему отцу жизнь! Он и так настрадался из-за таких, как вы! У нас все клево! Запомните и отваливайте.

Когда я замолкаю, передо мной немая сцена. Все без исключения взрослые тетки поражены моей наглостью и дерзостью. Не знаю, что они с тех пор обо мне думают, но Андрея перестают таскать в школу и на допросы в эти службы. Нас оставляют в покое, и я очень поэтому собой горжусь.

 

*** *** ***

Лето проходит спокойно. Почти два месяца мы живем на вилле в Эйлате. У какого-то знакомого Влада она пустовала, и нам ее сдали за полцены. Три недели мы тусуемся там втроем, потом Влад возвращается в Россию, а мы с Андреем еще кайфуем до конца августа. Ничего вообще не происходит — только море, пляж и свежие фрукты. Я много читаю, гоняю на велике и даже немного изучаю иврит. Единственное, что плохо — я жуть как скучаю по Верке. Я даже разрабатываю план, чтобы она приехала хоть на недельку и пожила с нами, и Андрей даже не против, но у ее мамы не оказывается денег на билет до Израиля. Жалко. Мы могли бы, наверное, за нее заплатить, но я не решаюсь просить Андрея.

Наступает осень, и оказывается, пока я нежился под еврейским солнцем, много чего изменилось в системе образования нашей отдельно взятой школы. Например, новый предмет этика семейной жизни. Я сначала не придаю этому большого значения, хотя не скрою, название меня настораживает, но потом начинается эта дребедень с новой учительницей, которая, к тому же, совершенно не в курсе моих семейных дел. В общем, на первом же уроке сразу:

— Семья — это союз мужчины и женщины, — очень воодушевленно начинает училка.

Слишком воодушевленно, я бы сказал, поэтому ее сразу прерывает голос из класса:

— У некоторых без женщин обходится!

И ржет, придурок! Как же смешно, просто сил нет!

— Нет, Дима, — поправляет его педагог, — без женщины семья не обходится.

— Да вон, у Юрика обходится, да? — обращается Дима теперь явно ко мне.

— Заткнись! — бросаю я.

— Так, прекратили балаган! — командует училка, но как-то неуверенно.

— Да у него два папы же! — не унимается мой одноклассник.

И учительница — хоть убейте не помню, как ее зовут — теперь таращится на меня, типа спрашивая: как так? Вот так, блин! И все эти закидоны про «два папы» бесят своей тупостью. У человека физически не может быть двух пап, неучи! Для рождения ребенка нужны мужчина и женщина — это, блин, основа биологии! Мама у меня умерла, а отец как был один, так и остался, а с кем он там живет, спит или дружит, никого не касается. Но им же не объяснить! Два папы — это предел их интеллектуального развития.

— Двух пап ни у кого быть не может, — брезжит здравый смысл в словах учителя, но не надолго.

— У него ж просто папа педик, так что может.

— Заткнись! — рычу я и уже готов сорваться с места и врезать Димке.

А учительница все сверлит меня глазами. Я что, должен ей что-то объяснять теперь? Когда она, наконец, понимает, что я ничего объяснять не собираюсь, просто отводит взгляд и многозначительно говорит:

— Ну, мы тут будем говорить о нормальных семьях.

— Вот видишь! — тут же подхватывает Дима. — Ты ненормальный!

И все. Я, конечно, вскакиваю, даю ему по морде, хватаю сумку и быстро ухожу из класса. Не потому даже, что мне уж как-то совсем неинтересно на этом уроке, а просто, чтобы не получить сдачи.

Домой прихожу нервный, на взводе, бросаю рюкзак, стягиваю кроссовки, распинав их по разным углам.

— Что такое? — тут же реагирует Андрей. — В школе что-то?

Он сидит на диване за ноутбуком.

— У нас новый предмет, — отвечаю. — Этика семейной жизни.

Андрей смотрит на меня, улыбается и театрально закатывает глаза.

— Ууу, — тянет он, — ты его не сдашь.

Смешно ему! Это потому что не знает, что его, конечно, из-за моего выпада вызывают в школу.

— Только имей в виду, — предупреждаю, — у этой училки с этикой совсем плохо.

Первые минут десять мы с Андреем сидим за первой партой перед Марией Филипповной и слушаем яркий рассказ о моем вызывающем поведении. Да, именно так она говорит, «вызывающее». И да, я запомнил, наконец, как ее зовут. Она, конечно, привирает — сил нет! Но хорошо, что Андрей знает всю историю от меня, и, у него нет повода мне не верить. Вообще, доверительные отношения с отцом — это очень здорово. Потому что если вы друг другу доверяете, то никакая этика семейной жизни не сможет тебя подставить. Так вот, значит, он терпеливо выслушивает бред о моем немотивированном приступе гнева, а потом очень вежливо — этика же все-таки — уточняет:

— Я правильно понимаю, что вы сказали, что собираетесь говорить на уроке о нормальных семьях, подчеркнув тем самым, что семья Юры в какой-то мере не нормальна, и спровоцировали этим конфликт?

Молчание. Мария Филипповна пялится на отца овечьими глазами и тяжело моргает.

— Или все было не так? — Андрей задает наводящий вопрос.

— Знаете, — она мнется некоторое время, — Я бы хотела с вами наедине поговорить, без Юры.

Ага, я-то сижу рядом и все слушаю, и, как она врет тут, слушаю. И ага, сейчас прям Андрей так и позволит мне выйти.

— Это касается Юры, — отвечает отец. — И отношения в нашей семье позволяют говорить обо всем, что касается школы, открыто.

Опять долгая пауза. Я прям слышу, как ответ переваривается в мозгах учителя.

— Так вы сказали, что говорить о нормальных семьях, значит исключить из разговора семью Юры? — повторяет Андрей.

— Не совсем так, — поправляет Мария Филипповна.

— А как? — отец очень суров.

— Просто там пошли не совсем пристойные разговоры, знаете…

— Какие же?

А Марина Филипповна, конечно, уточнила у завуча всю информацию по моей семье, и теперь ей ох так трудно говорить, связанной по рукам и ногам этикой.

— О том, что у Юры два папы…

— Вы взрослая женщина, — перебивает Андрей. — В вашем возрасте странно вестись на детские провокации. В общем, вы все знаете. Не про то, сколько требуется отцов, чтобы зачать ребенка, а про ситуацию в нашей семье. Поэтому объяснять не считаю нужным. Вы на уроке этики допустили не этичное высказывание, которое спровоцировало конфликт моего сына с одноклассником. Мария Филипповна, вы считаете, это действительно весомый повод вызывать меня в школу, или вы о чем-то другом хотели со мной поговорить?

Училка язык закусывает. А я прям расплываюсь весь от гордости. Когда Андрей в разговорах с кем-то называет меня сыном, у меня аж мурашки по спине от удовольствия. При этом мне его называть папой по-прежнему невыносимо трудно.

— Я полагаю, разговор окончен? — интересуется он так вежливо, как будто пенопластом по стеклу скребет. — Если еще раз захотите по такому пустяку вызвать меня, мы придем всей семьей. Я вам обещаю.

После этого с этикой семейной жизни у меня проблем нет. Мария Филипповна просто не обращает на меня внимания, никогда не спрашивает и вообще не смотрит в мою сторону. И вот они, плюсы отца-гея, надо же, есть!

Мы быстро привыкаем жить втроем. Влад здорово разбавляет нашу с отцом компанию, к тому же, с ним круто играть в X-box. Андрей в этом полный профан. Но все равно Влад остается на втором плане, и все важные мужские разговоры у нас проходят с отцом. И кстати, мне так и не удается уличить Андрея и Влада хоть в каких-то интимных отношениях. Ну а ведь любопытно же до жути! Мне очень хочется что-нибудь интимное у отца выведать.

— Андрей, — начинаю я, застав его у кофемашины, — а вы с Владом до сих пор всегда презервативами пользуетесь?

И тут, надо сказать, не простое любопытство. Просто у нас с Веркой не раз был секс, и я все время думаю, когда можно уже считать нас с ней постоянными партнерами, чтобы перестать предохраняться. Ну, и как-то я не нахожу способа лучше к этому подвести, чем в лоб спросить у отца. Он многозначительно закатывает глаза.

— Ну, правда, — настаиваю, — всегда?

— Я не буду с тобой это обсуждать! — в который раз отвечает Андрей.

Он всегда так отвечает, если тема заходит в русло их с Владом отношений.

— Блин, меня же учишь постоянно! — продолжаю давить. — Сам презервативы даешь! А тут же я просто…

— Мы не будем это обсуждать, — почти по слогам повторяет он.

— Трудно что ли ответить! — надуваю губы. — Я же не спрашиваю, как вы сексом занимаетесь…

— Вообще-то как раз это спрашиваешь! — передергивает отец.

— Да я просто про презервативы же… Ну, там предохраняться и все такое…

Тут появляется Влад, который, судя по всему, слышал наш разговор. Он подходит к Андрею, кладет руку ему на плечо, смотрит мне в глаза и говорит:

— Да, Юр, пользуемся, всегда.

Андрей просто убивает его взглядом.

— Да ладно, — улыбается Влад, — должен же кто-то в семье с ребенком о сексе говорить.

Это первый раз, когда кто-то из нас называет нас семьей, и мне нравится, что это делает именно Влад, потому что изначально он как раз и не являлся нашей семьей. Или я не являлся их… В общем, не важно. Важно, что теперь мы самая настоящая семья. Не очень круто, конечно, что меня Влад называет ребенком, но я готов это пережить.

— Вот давай тогда ты и будешь говорить! — заключает Андрей.

Влад смеется. А мое любопытство просто вышибает дверь ногой, и та соскакивает с петель. Ну и потом, мне просто не понятно, зачем предохраняться, если уже так давно живешь вместе.

— Это все из-за СПИДа, ВИЧ я всякого такого, да? — спрашиваю.

Андрей делает жест рукой, указывая на меня.

— Вот, пожалуйста! — констатирует он, обращаясь к Владу. — Давай, говори теперь! Нарвался ты.

И сам технично сваливает. Ну а Владу деваться некуда — сам вызвался.

— Нет, не из-за этого, — отвечает он. — По статистике, доля гомосексуалов среди ВИЧ-положительных от одного до трех процентов. Это чтобы ты знал. Все остальное — миф.

— Ну ничего себе! — тяну. — А что ж все говорят, что группа риска и все такое…

— Люди вообще много говорят. Не мне тебе объяснять.

— Тогда почему? — я сажусь на стул, и Влад следует моему примеру. — Ну, то есть, зачем вам? На случай если вдруг кто-то кому-то изменит?

— Нет, Юр. Просто мы так решили. И про измены тоже речь не идет. Я об этом никогда не думал, и уверен, Андрей тоже.

То есть, сексом они все же занимаются, заключаю про себя. Ну, отлично, что выяснил.

С этого разговора мы очень сближаемся с Владом, и я теперь с ним тоже что угодно могу обсуждать. По факту, даже больше, чем с отцом. Влад вообще крутой. И об Андрее он очень заботится, прямо так, основательно.

— Может, хватит за компом сидеть? — строго говорит он как-то отцу.

А тот правда уже который день ну просто не отлипает от ноутбука. Только просыпается — с чашкой кофе к нему, я засыпаю — он все еще что-то делает. Говорит, заказов крупных много, но я даже не помню, когда он ел или читал последний раз.

— Да ладно, Влад! — отмахивается тот. — Много работы.

— Ты опять хочешь посадить глаза?

— Опять? — встреваю я.

— Мы восстанавливали ему зрение незадолго до того, как он тебя забрал.

Еще один пункт в открытиях по поводу моего отца. Я вообще до прошлой осени считал его почти идеальным, а тут на меня как посыпались все его несовершенства — в пору блокнот заводить и записывать. Андрей принимается объяснять, что у него такая работа, что он дизайнер и ничего больше не умеет, кроме как красивые штуки на компьютере делать. В этом он прав. В смысле, в том, что действительно делает крутые штуки. Но на Влада эффекта этот аргумент не производит. И тут еще Андрей начинает тереть уставшие глаза.

— Все! — волевым решением Влад конфискует ноутбук. — Завтра поработаешь! Отдохни!

Чем больше открываются мне Андрей с Владом, тем больше я замечаю, насколько у них все трогательно. И забота эта… Вообще, моему отцу оказывается очень нужна забота. Он сам был чрезвычайно ответственным, пока мы жили вдвоем, просто непоколебимым, а теперь как будто расслабился. Каждому, наверное, даже самому сильному мужчине нужна забота, нужно, чтобы кто-то вот так периодически запрещал работать за компьютером, беспокоясь о здоровье. И зачастую, думаю, женщины для этого не подходят, потому что о них самих нужно заботиться, опекать, оберегать. Хорошо все же, что рядом с отцом такой мужик как Влад. Мне кажется, с ним Андрей даже забывает иногда, что сам взрослый.

Мы часто говорим с Владом, и я все больше открываю для себя своего отца. Открываю его настоящего.

— Почему вы при мне никогда не целуетесь, — завожу как-то очередной разговор. — Почти не обнимаетесь даже? Как будто стесняетесь. Я же все уж про вас знаю.

— Андрей не очень одобряет это, — отвечает Влад.

Отец опять много работал и лег спать пораньше, а мы с Владом остались посмотреть кино, но вместо этого я как обычно предпочитаю завести душевный разговор.

— В смысле не одобряет?

— Не хочет, чтобы это на тебя давило или как-то на тебе отражалось.

— Типа, чтобы я не дай бог не стал геем что ли?

— Ну, геем ты точно не станешь, — улыбается Влад.

— Я сам знаю, — говорю. — Но тогда чего он?

— Он через многое в жизни прошел. Ему досталось, Юр, так что его можно понять. Дело не в том, что ты можешь стать геем, а в том, чтобы это не повлияло отрицательно на твою жизнь. Поверь, он только о тебе думает все время.

— Расскажи о нем! — прошу. — Он же сам никогда не скажет. Какой он был раньше? Как вы познакомились?

Мне жутко интересно, и поэтому когда Влад начинает, я даже дыхание задерживаю. Слушать истории о своем отце — это интереснее, чем самое крутое кино, даже «Люди Икс» или «Мстители».

— Мы учились в одной школе с Андреем. Я на два класса старше. Мы не общались, но я его заметил. Сразу, помню, подумал, что он из наших. Но тогда не то что говорить, думать о таком нельзя было. У нас не было информации, мы даже не знали толком, что такое гомосексуальность и почему мы не можем быть как все. Тогда нельзя было просто заговорить об этом или спросить, или намекнуть.

— Как будто сейчас можно, — хмыкаю.

— Сейчас намного лучше.

— Да ладно! Разве тогда люди не были добрее и все такое?

— Сейчас много информации. Если ты чего-то не знаешь, открываешь Гугл и читаешь. Сейчас есть клубы, группы в социальных сетях, сайты знакомств. А тогда у нас не было ничего. Вакуум. И каждое утро ты просыпаешься и думаешь, ну почему же, почему, черт возьми, мне не нравятся девочки! Я что, импотент или больной? Сейчас ты можешь об этом сказать. По сути, кому угодно. Ты получишь презрение, агрессию, сочувствие, понимание или равнодушие, но ты можешь сказать. И что самое главное — у тебя всегда есть шанс на понимание. Андрей переживал, когда ты узнал о нем, но не терял надежды, держался за этот шанс. Когда мы были подростками, никаких шансов не было. Мы просто не могли об этом говорить, а как только узнавали слово «гомосексуализм», упирались в тупик уголовной статьи.

— Правда? — вытаращиваю глаза. — За это сажали в тюрьму?

— Когда мне было шестнадцать, уже отменили, но подобные практики просто так не проходят. Поэтому сейчас все невообразимо лучше, как бы там ни было.

— Вы со школы дружили? — возвращаюсь к истории отца.

— Нет. Я был старше, как-то было не принято. Наблюдал за ним издалека. Андрей был очень заметный. У него отец был военный летчик, так что Андрюха всегда был собран, подтянут, с почти армейской дисциплиной. По физкультуре первый, за волейбольную команду играл. Всегда опрятный, всегда с выученными уроками, всегда на передовой, на досках почета. Девчонки по нему с ума сходили, а он держался с ними как-то неуверенно и всячески избегал близкого общения. Это меня и наталкивало на мысли. А когда ему было пятнадцать, его отец разбился в тренировочном полете на каких-то учениях. Вся школа об этом гудела. Андрею непросто пришлось. Он даже сорвался на какое-то время, стал шататься с ненадежными компаниями. Слава богу, чудом выкарабкался. Думаю, мать его держала, он понимал, что о ней заботиться больше некому. У него вообще очень хорошая семья была.

— А что с его мамой?

— Мама через два года после развода с Катей умерла от инсульта. Андрей, по-моему, и женился так рано, чтобы ее порадовать… Она очень внуков хотела дождаться.

— Так она не знала, что он гей?

— Нет, конечно! Говорю же, Юр, тогда и речи быть не могло о признании, да и Андрей очень ее берег, врал обо всем, только бы она не переживала. И про маму твою что-то наплел. Мы как раз тогда с ним первый раз серьезно пересеклись. Ему было года двадцать три или около того. Мы встретились в каком-то подпольном клубе. Даже не клубе, а просто знакомый держал гадюшный бар, а так как сам был геем, периодически закрывал его и звал друзей. Те, кто был в тусовке, знали, когда можно приходить. И помню, Андрюха появился весь разбитый, как будто по нему Белаз проехался. Он удивился, когда меня увидел, а я совсем не удивился. Я как будто его всю жизнь ждал.

— Ты был в него со школы влюблен? — влезаю с важным вопросом.

— Не думаю, что в школе я мог себе позволить думать о такой влюбленности, но Андрей меня всегда как будто притягивал.

— И вы переспали в тот вечер? Ну, когда он появился в том клубе?

Влад усмехается, то ли смущенно, то ли довольно, — не поймешь — и продолжает.

— Да, переспали. И потом встречались несколько раз. Андрей был тогда еще страшно напуган своей гомосексуальностью. К тому же, он много работал, постоянно где-то учился, читал кучу литературы. Он, кстати, один из первых начал делать крутой дизайн на компьютере. Потом мы потерялись, он был все время занят, куда-то торопился. Снова пересеклись уже, когда ему было двадцать семь. Уже на вполне легальной вечеринке. Андрей изменился. Стал уверенным мужчиной. По крайней мере, впечатление производил такое. На самом деле, мне кажется, он окончательно принял себя, только когда мы стали жить вместе. Но каждый раз, возвращаясь от твоей мамы, после ее запретов видеться с тобой, он был подавлен, и мне приходилось его по кускам собирать.

— Вы давно вместе?

— Сначала встречались. Я переехал к нему, когда Андрею исполнилось двадцать девять. А через пару лет появился ты, и мне пришлось свалить.

— Извини, — говорю виновато. — Мне, правда, жаль, что так получилось…

— Нет, Юр, — поправляет Влад. — Не жаль. Не надо жалеть. Все же хорошо вышло в итоге. Андрей счастлив, а значит и я счастлив.

— И значит, мы все счастливы, — заканчиваю. — Я очень рад, что ты с нами живешь, правда. Ты классный. И спасибо тебе за Андрея, что помогал ему.

— Ладно, пойдем спать! — заканчивает Влад. — Тебе в школу рано вставать.

Кстати, с тех пор, как стали жить втроем, завтракаем мы исключительно с Владом. Наконец-то Андрей может наслаждаться поздним подъемом и утренним сном.

 

*** *** ***

Как-то вечером Влад собирается в клуб. Зовет с собой Андрея, но тот отказывается. Это взрослый клуб, хотя, может, такая же шарашка, как та, в которую пускают Канарейкина.

— Не пойду я туда, — морщится Андрей. — Ты-то зачем собрался?

Но Владу надо обязательно пересечься по какому-то делу с приятелем, который там будет.

— Детский сад! — бурчит Андрей.

— Я его уже три месяца выловить не могу, — объясняет Влад. — Сегодня точно он там. Сам не в восторге, ну, ладно уж, вспомню молодость.

Ой, ладно прям, молодость! Пары лет не прошло, как их там, наверное, и застукал мой сволочной одноклассник. В общем, они еще стебут друг друга какое-то время, а потом Влад уходит. Я планирую тоже слиться к Верке, но у ее мамы случается какая-то срочная беда, и я остаюсь дома. Андрей долго работает, потом мы болтаем о школе, об уроках, как всегда о том, не вернуться ли мне в футбол, и даже немного о Верке.

— Как у вас с ней? — интересуется Андрей.

— Нормально, вроде, — пожимаю плечами.

— Ты влюблен?

— Да фиг знает! Она классная, с ней я себе нравлюсь.

— Значит, влюблен.

— Да ладно!

А сам думаю, я хотел бы класть ей на плечо голову, как отец Владу. Черт возьми, очень хотел бы! И сидеть с ней, уткнувшись в разные книги целыми днями, наверное, тоже хотел. Секс, конечно, тоже прикольный, но почему-то мне сейчас кажется, это не главное. Вернее, главное, но не настолько. Ведь сексом можно почти с кем угодно заниматься, а читать, положить голову на плечо или совсем не париться о вскочившем на лбу прыщике… Это совершенно другое.

— А ты когда понял, что влюблен во Влада? — перехватываю инициативу.

— Не знаю, — пожимает плечами Андрей. — Я не мог себе позволить об этом серьезно думать.

— О чем?

— О том, что могу быть влюблен в мужчину. Но Влад меня просто из пропасти вытащил, куда я уже одной ногой шагнул, так что, полюбить его — это был единственный для меня выбор.

— Из какой пропасти? — я ловлю настроение отца в надежде поговорить о нем. Черт, мне так этого хочется!

Он думает некоторое время, как будто собирает из осколков калейдоскопа своего прошлого узор.

— Если бы не Влад, думаю, я так бы себя и не принял. Он своим отношением ко мне, своей заботой, любовью буквально вбивал в меня каждый день, что я нормальный, то все со мной хорошо, что я имею право на счастье. А ведь я был уже взрослым…

Я замечаю, что Андрей все чаще смотрит на часы, как будто набирает СМС. Время пролетело незаметно, уже третий час. И СМС он, наверное, строчит Владу. Когда молчание позволяет заключить, что разговор завершен, отец звонит. Нажимает «вызов» несколько раз подряд, и тревожность, покусывая воздух, пролетает по комнате.

— Черт! — ругается Андрей. — Не отвечает!

— Может, не слышит, — говорю. — Все же это клуб.

— Какого хрена он там так долго!

Тревога забирается ему под кожу и, чувствую, уже начинает там обустраивать себе гнездышко.

Еще через полчаса, которые Андрей проводит, как на раскаленных углях, он снова набирает номер несколько раз, и снова та же история. Потом телефон оказывается выключен, а абонент временно недоступен. Еще через некоторое время раздается звонок. Я краем глаза вижу на экране — Влад. У Андрея вырывается даже мат от напряжения. Он подносит телефон к уху, выпаливает раздраженное взволнованное приветствие и тут же замирает, как будто его по голове огрели чем-то тяжелым. Глаза становятся стеклянными, голос — тихим, неуверенным.

— Да, — отвечает он кому-то на том конце, и даже по интонациям понятно, что не Владу.

Потом некоторое время Андрей только растерянно говорит «Да» и кивает. Когда разговор заканчивается, отец тяжело опускается на диван и закрывает лицо ладонями.

— Что такое? — спрашиваю нетерпеливо, потому что жутко напуган.

— Влад в больнице, — отвечает Андрей очень тихо, сдавленным голосом. — Без сознания. В реанимации. Я не понимаю пока, то там случилось… Надо ехать.

— Я с тобой! — говорю, натягивая кроссовки, пока он берет какие-то документы.

И я даже не представляю, с чем нам придется столкнуться в больнице. Думаю, Андрей тоже не представляет.

— Кем вы ему приходитесь? — формально спрашивает врач, мужчина лет сорока пяти, надеясь на быстрый ответ. — Родственник?

— Нет, — отвечает Андрей, еще не понимая перспективы.

Я ее тоже не осознаю, но она вырисовывается очень быстро как-то сама собой, да еще в таких деталях — просто гиперреализм.

— Не родственник? — удивляется доктор. — А кто?

— Черт, — Андрей втыкается в действительность и начинает подбирать слова. — Друг.

— Извините, но вы можете сообщить его родственникам? Нам необходимо связаться с родными.

— Я близкий друг, — убеждает Андрей не очень уверенно, — партнер.

— Партнер по бизнесу?

Ух, мне прямо хочется врезать этому врачу!

— Мы живем вместе, — очередная попытка Андрея проваливается в пропасть непонимающих глаз медика.

— Вы можете связаться с его родственниками? — талдычит он.

Это отвратительно, унизительно и мерзко. До меня только сейчас доходит весь смысл разговоров об однополых браках. Все вопят что-то про плохое влияние на молодежь, про неправильный пример для детей, про невозможность усыновления, про искажение ценностей. Да это все неважно, черт возьми! А важно вот что: Андрей самый близкий Владу человек, ближе, чем многие жены для своих мужей. Но фактически сейчас, в больнице, когда Влад на грани смерти, когда нужно принимать решение, Андрей получается ему никто. По закону получается чужой. Я решаю вклиниться в разговор. На самом деле, я решаю просто сказать врачу, что он редкостный идиот, но выходит иначе.

— Слушайте, — обращаюсь к мужчине в халате, — Понимаете вы, это мой отец…

Я говорю об Андрее, это у меня вводная такая, но доктор все понимает по-своему и перебивает.

— А, ну так бы сразу и сказали, что это его сын! — он качает головой, глядя на Андрея, — Проходите-проходите, конечно!

Он впускает нас в палату и начинает говорить много непонятных слов. Но, в общем, ясно, что дело дрянь. Влад весь в бинтах, в каких-то трубках, голова перевязана. Андрей со всем соглашается, потом протягивает врачу документы, и тот зовет его в кабинет. Там опять начинаются вопросы про родственников, про отдельную хорошую палату, про операции. Я сижу у двери на обтянутом гладким материалом диване и понимаю только, что времени искать каких бы то ни было родных просто нет. Владу нужна срочная операция. Его сильно избили, рука сломана, ребра, еще что-то. Но самое главное — какие-то проблемы с головой. Поэтому он в коме. И понятно, что операция стоит сумасшедших денег, плюс уход и палата. Когда Андрей соглашается за все платить и подписывает кучу бумаг, доктор как-то подуспокаивается с родственниками и, думаю, уже понимает, что я не сын Влада. Да ну его на фиг!

Весь следующий день мы торчим в больнице.

— Что с ним? — спрашиваю у Андрея. — Он выкарабкается?

— Не знаю. — голос у него, как у мертвеца.

Потом опять долгие разговоры с врачами, много страшных слов и Влад, который с перебинтованной головой как будто спит. Я на него даже смотреть не могу, но еще тяжелее смотреть на отца. Он совершенно выбит из колеи, подавлен и растерян. Думаю, это потому что понимает он больше моего.

— Юр, ты езжай домой, — наконец, к концу вечера он замечает меня.

— А ты?

— Я тут побуду. Мало ли что… А тебе же в школу завтра…

— Завтра воскресенье, — говорю.

— Просто… что тебе тут сидеть.

— Я с тобой буду.

Потом он все же уговаривает меня свалить. Наверное, ему самому тяжело, когда я постоянно маячу перед глазами. А мне тоже паршиво. Я переживаю за Влада, но резонно решаю, что двум мужчинам лучше переживать отдельно друг от друга. А еще мне жутко хочется именно сейчас положить кому-нибудь голову на плечо. И отец для этого, конечно, совершенно не годится, потому что ему самому это нужно, а у него вообще получается ситуация фиговая.

Недолго думая, я зову к себе Верку. Мы почти всю ночь не спим. Я рассказываю, что произошло, Верка в ужасе сопереживает. Она сидит на полу, откинувшись на диван, и я пристраиваюсь рядом. Она улыбается и гладит меня по волосам. От этого спокойно.

— Не переживай, Юр, — говорит она, — все будет хорошо, как-нибудь наладится.

— Угу, — бурчу в ответ.

Мы засыпаем на моей кровати вдвоем, но кровать не кажется такой уж узкой. Верка забивается ко мне, как котенок, и нам надо совсем не много места, чтобы уснуть.

Утром я в первые секунды даже забываю обо всем, что произошло накануне, но потом, конечно, возвращаюсь в реальность. Я делаю кофе, тосты с сыром и ветчиной, и как раз хочу позвонить отцу, когда дверь открывается и в квартире появляется совершенно выжатый, измотанный и подавленный Андрей. Верка напрягается, боится, что он будет недоволен ее присутствием, все-таки такой момент, но я ее успокаиваю. Андрей здоровается с нами кивком головы.

— Завтракать будешь? — спрашиваю, хотя ему бы сейчас в душ и поспать.

Он мотает головой, отказываясь. Когда выходит из душа, я интересуюсь:

— Ну как там?

— Никак, — отвечает Андрей. — Врачи говорят, надо ждать, пока придет в себя.

— Значит, придет?

— Неизвестно. И если придет, то тоже ничего неизвестно.

Через три дня Влад приходит в себя, но это очень громко сказано. Он просто открывает глаза. И все. Больше у него ничего не работает. Он похож на игрушку без батареек и выглядит ужасно. Водит глазами в разные стороны, но даже трудно сказать, что выражает его взгляд. Смотреть на это невозможно. Уж лучше бы он лежал в коме, хоть не было так отвратительно паршиво на душе. Андрей сидит около него все время, даже по ночам, и держит за руку. Что-то говорит ему, но нельзя точно понять, понимает его Влад или нет. В те редкие моменты, когда отец появляется дома, к нам заходит Руслан. Он тоже очень переживает, поддерживает.

— Если деньги нужны или что-то, — говорит он, — ты скажи, Андрюх! Я помогу.

— Ничего не надо, спасибо, — устало отвечает отец, а потом, подумав, — Машину Влада поможешь продать? Чтобы был запас какой-то на всякий случай. По-быстрому за наличку. Я все документы подпишу, если надо.

Конечно, содержание Влада, начиная от хорошей отдельной палаты, лекарств и заканчивая операциями и процедурами, обходится очень дорого. И я узнаю, что Андрей не только может в совершенстве подделывать витиеватую подпись Влада, но и имеет доступы ко всем его счетам. Наверное, это необходимость, когда живешь вместе и не имеешь возможности законно оформить свои отношения. Но кое-чего они все же не учли. И это кое-что летит прямиком из Новосибирска. Суперкрутой нейрохирург, который собирается сделать Владу еще одну операцию.

— Нам необходимо официальное, заверенное нотариусом разрешение от родственников о том, что вы полномочны представлять интересы больного и принимать решения, — объясняет больничный врач. — Это серьезный специалист, и операция уже другого уровня. Мы больше не можем так…

— Хорошо, — перебивает Андрей и сжимает зубы.

Я вижу, как двигаются его скулы.

Наконец я узнаю, что у Влада есть не просто какие-то там родственники, а целая семья. И все они здоровы и живут в нашем городе. Только Андрей совершенно не рад перспективе с ними встречаться, да и были бы они хорошей семье, уж наверное, отец сообщил бы им о том, что случилось с Владом. Они все втроем, то есть, мать, отец и сестра, оказываются настоящими засранцами. При встрече я, конечно, не присутствую, но тот факт, что отец возвращается вечером, выпивает сразу две порции виски и рассказывает мне, как все прошло, уже о многом говорит.

Андрей встречается с ними в кафе и сразу переходит к делу, рассказывает, что случилось с Владом, в каком тот состоянии, и что от них нужно разрешение представлять его интересы. Мой отец, взрослый мужик, и ему приходится вот так просить какое-то разрешение. Это, по-моему, просто кошмар. Так мало этого, родственнички еще и отвечают:

— С чего это мы должны давать такое разрешение?

Нет, ну это же просто офигеть! Как будто Андрей ему чужой! Как будто они за столько лет хоть как-то в жизни Влада участвовали!

— С того, что я с ним жил последние несколько лет! — раздражается отец. — Я оплачиваю его лечение, палату, и все уже прошедшие операции!

Он еще хочет сказать, что Влад ему очень дорог, но его перебивает сестра Влада, которая, кстати, старшая, и живет с родителями.

— Так значит, вы уже принимали решения! — она обращается на вы, конечно, не из большого уважения, а нарочно подчеркивая, что Андрей им всем чужой. — И кто же вам позволил? И почему это вы вообще нам не сообщили?

— Потому что решения надо было принимать очень быстро! — оправдывается отец, огрызаясь.

Вообще, он в незавидном положении. И кстати, мне известно, что счета их с Владом уже почти опустошены, потому что хорошее медицинское обслуживание безумно дорого стоит. А эти еще и претензии предъявляют!

— И вообще, — вступает отец Влада. — По какому праву вы ничего нам не сообщили о нашем сыне?

И тут у Андрея срывает крышу, просто планка падает.

— Потому что вам срать было на то, что он ваш сын! Много лет срать! И сейчас вам наплевать на него! Вам бы меня поддеть, да, может, квартиру его еще получить, если он сдохнет без вашего гребанного разрешения! — тут я могу только представить, как феерично отец опять расцвел в гневе. Его бы в кино снимать. — Я оплачивал его лечение, потому что я его люблю! И буду оплачивать, потому что у вас нет таких денег! А если бы и были, вы бы могли ему дать только на то, чтобы от гомосексуализма лечиться! Подписывайте доверенность! Ничего объяснять я вам не собираюсь! Владу нужна операция, нужны лекарства! Подписывайте!

В общем, гневу отца никто не может противостоять, потому что он, правда, страшен. И слава богу, потому что только благодаря своему гневу, Андрей получает право полностью представлять интересы Влада. А семья Влада после этого лишь однажды приходит в больницу минут на двадцать, и больше я их там не вижу.

Врач из Новосибирска оказывается очень серьезным высоким дядькой лет пятидесяти или около того, с седыми волосами и такой же бородой. Очень интеллигентно выглядит, приветствует нас, жмет Андрею руку. Отец показывает ему все необходимые документы. Доктор читает доверенность, кивает, поднимает глаза на Андрея и бормочет почти себе под нос:

— Хорошо, все понятно. Хорошо, — потом смотрит на меня и продолжает, уже глядя на отца, — Мальчик его сын?

— Нет, мой, — отвечает Андрей.

— Хорошо, понятно… — доктор кивает, возвращает документы и принимается рассказывать план.

И ведь он все сразу понимает, и к чему эта доверенность, и вообще, про Влада с Андреем, но даже виду не подает, как будто ему все равно — молодец мужик!

— То, что я могу сделать, для вашего друга, — объясняет он уже в кабинете, — К сожалению, очень ограничено. Тут есть необходимое оборудование, плюс мой опыт. Это даст хороший толчок, но… — он делает многозначительную паузу. — Ситуация непростая и состояние довольно тяжелое, хотя, я подчеркиваю и обращаю ваше внимание, мозг не поврежден! По крайней мере, настолько, чтобы исключить возможность полного восстановления. Если операция пройдет успешно, то я бы настоятельно рекомендовал вам следующую операцию, уже совершенно другого характера, в Германии. Поймите меня правильно, у нас пока нет таких нейрохирургических технологий, к сожалению, ни за какие деньги. Стоит это немало, плюс транспортировка, дальнейшая реабилитация, если все пройдет хорошо. Но для вас это единственная возможность. Понимаете?

— Да, — кивает Андрей. — Какие у него шансы?

— Молодой человек, — доктор становится еще более серьезным, хотя, я думал, больше уже нельзя. — Я не сторонник того, чтобы определять и измерять шансы цифрами. Да и как это возможно сделать без солидной погрешности! Шанс всегда в единственном числе, и он, либо есть, либо его нет. У вашего друга шанс определенно есть. Я запишу вам сайт и кому написать. Вы владеете английским?

— Да, — кивает Андрей.

— Хорошо, — врач что-то царапает шариковой ручкой на линованном листе. — Я сам предварительно сегодня же напишу доктору Лампрехту о вас, — он поднимает глаза. — Думаю, можно договориться, чтобы платить не сразу. Сначала за операцию, потом за реабилитацию. Вы говорите по-немецки?

— Нет.

— Тогда вам непременно понадобится переводчик. В клинике есть толковые специалисты. И, конечно, вам надо будет жить там. Оставлять вашего друга без поддержки нельзя. Помните, мозг его функционирует нормально, так что никаких пессимистичных мыслей и раскисания!

Слова доктора воодушевляют Андрея, вселяют в него надежду — как будто вдувают новую струю жизни. Но вот сумма почти в сто пятьдесят тысяч евро — это проблема.

Опять приходит Руслан. Они долго считают с отцом, прикидывают, плюсуют, — в итоге, вместе с проживанием, учитывая все расходы, получается порядка ста семидесяти. А счета уже пусты.

— Я продам машину, квартиру, технику, — Андрей оглядывает пространство, прикидывая, сколько можно будет выручить за все. — Сможешь помочь? Я понимаю, что срочно, и полной стоимости не получить, но все же.

Руслан кивает.

— У меня есть кое-что, — предлагает он помощь, — но не много. И есть однушка пустая, пока можешь пожить там, если надо.

— Спасибо, — Андрей достает телефон и считает на калькуляторе, произнося цифры одними губами.

— Все равно не хватает, — заключает он, потом останавливается, переводит взгляд на меня. — Юр, тебе придется где-то жить… Давай пока у тети Насти?

— Что? — я не даю договорить. — В смысле? Ты чего! Я буду с тобой жить!

— Юр, у тебя школа, — уговаривает отец. — Тебе вся эта нервотрепка ни к чему.

— Нет! — отрезаю. — К тете Насте не пойду! Да и вообще, я тебя не брошу!

— Это для тебя…

— Нет! — перебиваю. — Ты что! Я с тобой до конца! — я тут тоже кое-что успел прикинуть, поэтому быстро выдаю, — У меня же есть квартира. Можно ее продать по-быстрому как-нибудь, ну, оформить, там, как-то…

— Даже не думай! — Андрей становится вдруг очень строгим и сверкает на меня глазами.

— Ну а что! — не понимаю я. — Деньги ведь нужны, а квартира — это деньги…

— Нет, я сказал! — снова сверкает глазами он. — Юра, это твоя квартира! Только твоя. Не говори ерунды! Тебе еще учиться, жить. Ты не понимаешь…

— К тете Насте не пойду! — вздыхаю.

— Когда мы уедем в Германию, все равно придется.

— Что? — я вскакиваю с дивана и просто захлебываюсь.

Он что же, решил меня тут бросить, и один поехать с Владом!

— Ты что же, решил меня бросить? — спрашиваю.

— Юра! — опять слишком жестко и серьезно произносит Андрей. — У тебя школа! Тебе надо учиться! Об этом думай! Все, хватит спорить! Я твой отец, будет, как я скажу!

Я фыркаю недовольно и ухожу в свою комнату. К тете Насте, ага, сейчас прям! Что мне там, борщами давиться, пока они с Владом будут бороться за будущее!

Со следующего дня Андрей начинает разрываться между больницей и продажами всего, что у него есть. Какие-то люди приходят смотреть квартиру, забирают телевизор, приставку, кофемашину и даже крутейший дизайнерский диван. Как будто кто-то снимает игрушки с новогодней елки, и она постепенно остается совершенно голая. Отцу совершенно не до меня, ведь параллельно происходит еще кое-что.

— Черт! — слышу я крик из гостиной. — Суки!

И я, кажется, понимаю, к чему это. Я подписан на некоторые группы по ЛГБТ-тематике, ну так, чтобы быть в курсе, и как раз наткнулся в ленте на новость в одном из пабликов о том, что пострадавшему от гомофобии Владу нужна срочная операция. Дальше — чувственный призыв к сбору средств и какой-то счет. И так как мы с отцом сели за просмотр новостей примерно в одно время, я догадываюсь, что он на том же посте. И так как ни о каком сборе средств он не просил, я понимаю, в каком он бешенстве. Заглядываю в гостиную — и тут же Андрей швыряет ноутбук со всей силы. Тот ударяется сначала об стену, потом, как мертвец, падает на пол.

— Это второй, — говорю я тихо, облокотившись о косяк.

Просто это комп Влада. Свой Андрей разбил еще в самом начале этой истории, когда тот же паблик разместил возмущенный пост о нападении на Влада с его фотографией до травмы и после. Сегодня фотография одна — из больницы, на которой Влад похож на умственно отсталого. Андрею, кстати, так и не удалось выяснить у персонала, кто ее сделал, зато, кто разместил пост, отцу хорошо известно. Админ этой группы Вконтакте — активист и руководитель местного клуба защиты прав геев. Ну, или что-то в этом роде. Андрей не замечает меня, берет телефон и набирает номер. Дальше я слышу только реплики отца, но вполне понимаю, что звонит он именно этому активисту.

— Какого хрена, Саша! — сразу начинает Андрей, и потом все реплики с паузами. — Как ты вообще узнал об операции? Я не просил о помощи! По крайней мере, тебя и твою конторку попросил бы в самом последнем случае! Да потому что вы беспринципные сволочи! Я же просил не писать больше о нем! Ты не журналист, Саша, ты пидарас!

Андрей бросает телефон на стол, матерится, потом замечает меня.

— Это второй, — киваю я на разбитый ноутбук.

— Извини.

— Я понимаю.

— Одолжишь свой?

— Ну уж нет! Чтоб ты и его разгрохал! Сиди теперь так!

На самом деле, я пытаюсь разрядить обстановку, но выходит вяло. Потому что у Андрея с этими общественными деятелями настоящая война. Истории о Владе и его тяжелом состоянии расходятся репостами по всей стране и не попадают в федеральные новости только потому, что там нельзя говорить о спасении геев. И вот тут это даже к лучшему, честное слово. Но с другой стороны, даже хорошо, что отец не держит меня в фокусе — я могу сам провернуть все, что считаю нужным. Я звоню Руслану, мы встречаемся, и я уговариваю его помочь с продажей квартиры. Там много всяких нюансов, типа я еще несовершеннолетний и все такое, но у Руслана куча связей, и мне наплевать — я могу что угодно подписать, лишь бы получить скорее деньги и помочь отцу. Я знаю, ему просто негде взять остаток суммы, да еще и меня надо будет включить в бюджет проживания в Берлине. Я ведь поеду с ним, что бы он ни говорил.

Когда все улажено, и Руслан подвозит меня до дома с толстым конвертом денег, мы с Андреем уже живем в маленькой однокомнатной квартире, где почти нет мебели. Спим мы на надувных кроватях, в нашем маленьком холодильнике немного замороженной еды, потому что мы экономим, а кофе теперь завариваем прямо в чашках. Андрей смирился с тем, то придется взять меня с собой в Германию и даже договорился в школе, что я буду учиться самостоятельно по программе, а потом сдам тесты и восстановлюсь. Не представляю, как ему это удалось, но директор согласилась. Теперь нам остается только накопить недостающую сумму, потому что клиника в Берлине готова нас принять и даже предоставить бесплатный перелет спецрейсом. В общем, они там крутые, конечно, переживают за нас, шлют Андрею какие-то письма, пытаются даже снизить стоимость своих услуг, но снизить на столько, чтобы нас устраивало, конечно, не могут. Я поднимаюсь в лифте на последний девятый этаж типовой многоэтажки в спальном районе, и в руках у меня — как раз недостающая сумма, после плюсования которой можно паковать чемоданы, оплачивать счета и готовить Влада к непростому перелету.

— Привет, — начинаю с порога и протягиваю Андрею конверт. — Вот!

— Что это? — вполне справедливо настораживается он и подозрительно прищуривается.

Обожаю, когда он так делает, но сейчас, чувствую, будет скандал.

— Это деньги, — говорю.

— Откуда? — он заглядывает в конверт и спрашивает, точно зная ответ. — Юра…

— Только не ругайся, пожалуйста! — опережаю я. — Не надо! Все, дело сделано! Я сам так решил! Я уже взрослый, и могу распоряжаться своим имуществом! И Руслана не ругай, да, это он мне помог все провернуть… Не важно! — я подхожу, касаюсь его плеча и говорю то, что обязательно надо сказать сейчас. — Все нормально, пап, правда! Я так решил, не злись!

Его, конечно, выбивает от слова «папа». Вышвыривает на фиг из обстановки. Он просто дар речи теряет на какое-то время и смотрит на меня, как будто я ангел и явился к нему прямиком с небес. Он прислоняется к стене, как будто ноги не держат.

— Это не должно было тебя задеть, Юр, — говорит он. — Я не хотел, чтобы тебя коснулось…

— Ты моя семья! — отвечаю. — И Влад моя семья! Я вас никогда не брошу, и если могу чем-то помочь, то сделаю это. Подумаешь, квартира! Сейчас самое главное — чтобы Влад поправился, а с моим будущим потом решим, до фига еще времени.

— Я не знаю, что сказать. Просто слов нет…

— Спасибо подойдет, — улыбаюсь.

Мы ложимся спать на надувные кровати, среди голых стен с дешевыми тусклыми обоями. Все поменялось. Поменялось за какие-то считанные дни. И теперь только педантичный порядок в вещах Андрея напоминает, что это все еще наша жизнь. Отец отвернулся к стене и усиленно делает вид, что спит, или пытается уснуть. Наверное, правда пытается, ведь спит он в последнее время из рук вон плохо. Еще пытается работать, делать какие-то заказы, и тогда на него приходится ругаться. У Влада это получалось здорово, он парой увесистых предложений умел заставить Андрея отложить ноутбук и передохнуть. У меня не выходит. От меня проще отмахнуться. Но сегодня я сделал кое-что, чего отец не сможет изменить. Это было не его решение, а мое, и я, не скрою, горжусь собой. Лежу в темноте маленькой квартиры и горжусь. Я не верю в то, что Влад восстановится — слишком сильно на меня действует его вид, но все равно, я уверен, что не зря продал квартиру. Ведь отец тоже продал свою. Он, не задумываясь, перекроил свою жизнь, отказался от комфорта, которым так дорожил, ради любимого человека. Я бы хотел, чтобы меня кто-то так же любил. Я бы хотел сам уметь любить так же. Отчасти поэтому и настоял на своем.

— Ты спишь? — спрашиваю, хотя почти уверен, что знаю ответ.

— Нет, — подтверждает мои догадки Андрей.

— Расскажи о своем отце? — спрашиваю почти неожиданно даже для себя.

Вопрос как будто сам вырывается, минуя все предварительные аналитические преграды в моей голове. Конечно, я кое-что знаю от Влада, но мне интересно услышать все от Андрея. К тому же, я надеюсь увести его из настоящего, а куда еще уводить, если будущее совершенно не известно. Он поворачивается, смотрит какое-то время в потолок, потому начинает.

— Отец был военным летчиком. Был очень строгим, особенно в вопросах порядка. У нас в доме была армейская дисциплина. Если он обнаруживал у меня в шкафу неаккуратно сложенную футболку или носки не на той полке, мне сразу влетал наряд вне очереди — серия отжиманий или подтягиваний. Обязательный подъем в шесть утра, зарядка и пробежка. Если я плохо гладил себе рубашку или брюки в школу, тоже отжимался. Но, не смотря на военные привычки, папа был классным. Всегда водил нас с мамой в зоопарк или на аттракционы, мы ходили в походы. Я его безумно любил, смотрел как на героя, а его форма для меня была почти предметом поклонения. Он несколько раз брал меня с собой на аэродром, и там я всегда приходил в восторг от самолетов. Я мечтал стать летчиком, как отец. Я мечтал пойти в армию. И лет с двенадцати, когда начал понимать, что со мной что-то не так, самым большим моим страхом было, что меня не возьмут на службу. Потому что тогда я не мог просто забить в Гугле «Почему мальчику не нравятся девочки». Я не мог ни у кого спросить и даже в библиотеке не мог найти информации. А потом стал ловить разные слухи, то там, то тут, как бы невзначай что-то спрашивать. И выяснилось, что гомосексуализм — это вообще болезнь и почти преступление. Мне даже кошмары снились, что вот я прихожу в военкомат, на меня смотрят и пишут: «Не годен» и даже причину не указывают, потому что стыдно о таком писать в официальных документах. Но все же я надеялся, что никто никогда не заметит, изобретут какое-нибудь лекарство, и все встанет на свои места. — Андрей замолкает, как будто не может надышаться воспоминаниями, потом вздыхает тяжело и продолжает. — Когда отец погиб, для меня мир рухнул. Как будто погасили свет. Я блуждал в темноте своих терзаний, и он всегда был для меня маяком. Не стало его, не стало света. И я потерялся. Я стал таскаться по сомнительным квартирам со странными компаниями. Я начал пить, и черт знает, как мне удалось выбраться. Наверное, из-за мамы. Я чувствовал ответственность…

— Как думаешь, — встреваю, воспользовавшись паузой. — Если бы твой отец узнал о тебе, он бы тебя принял?

— Думаю, нет, никогда. Не потому, что он был плохим, и он не был. Просто геев тогда не существовало. В их реальности, понимаешь? Был гомосексуализм как непонятное, чуждое советскому менталитету, то ли движение, то ли криминальное увлечение, то ли заболевание. Но геев в нашей стране не было. По крайней мере, в той стране, в которой жили мои родители. Это как рассказать кому-то сейчас, что ты пришелец с другой планеты, и тогда черта с два кто-то поверит, что ты прилетел с миром.

— А твоя мама?

— Она никогда бы не узнала.

— Ты бы всю жизнь скрывал от нее?

— Да.

Андрей становится вдруг очень грустным. Видно, прошлое затянуло его в зыбучие пески. А я уже не могу остановиться. Я влез в его душу, и мне хочется побыть там подольше. Мне там нравится, потому что у него прекрасная душа, хоть и исцарапанная вдоль и поперек. И среди многочисленных шрамов, давно затянувшихся и совсем свежих, я могу различить те, что оставил сам. Мне становится стыдно за себя и еще больше за маму.

— Скажи, если бы тетя Настя ничего не выяснила, ты бы так и жил с мамой?

— Знаешь, Юр, — Андрей смотрит на меня сквозь темноту комнаты, и взгляд его пробирает до костей. — Это непросто объяснить. Это как если бы тебе пришлось жить с мужчиной всю жизнь. Да, возможно, тайно встречаться с любимой девушкой, но жить с мужчиной, целовать его, ложиться каждый вечер в одну постель, обнимать на людях… Ради чего ты бы смог на такое пойти?

Я задумываюсь. От этого примера у меня мороз по коже, потому что я бы ни за что так не смог. Да никто бы не смог, черт побери! Но никто не смотрит на это под таким углом. А ведь Андрей прав, ведь все именно так.

— Не ради чего, — отвечаю. — Я бы не смог. Ложиться в одну постель вообще без вариантов. То есть, я нормально к этому отношусь, ты же знаешь…

— Не оправдывайся, Юр, — прерывает он. — Я все понимаю. Просто хочу, чтобы и ты понял. Для меня так же с женщинами. А ради своего сына ты смог бы? Чтобы быть рядом?

— Думаю, нет, — мотаю головой и впервые, наверное, всерьез понимаю, почему отцу пришлось уйти. Пришлось бы все равно, рано или поздно, раскрылась бы его правда или нет. Я думаю, если бы мне пришлось скрываться с любимой девушкой, и невозможно было бы посидеть с ней в кафе или подержать за руку на людях… От таких мыслей даже мурашки… А Андрей с Владом живут так постоянно. Вот черт! Они любят держаться за руки. И в какой-то момент перешли черту с моим присутствием. Мне даже нравится наблюдать такие моменты — очень мило у них выходит. Я замечал, как им нравится касаться друг друга, как приятно бывает облокотиться друг другу на плечо. Но никогда они не позволяют себе этого в общественных местах. Даже в темноте кинотеатра, когда мы ходили вместе, я часто тайком наблюдал за ними, но нет, ничего такого. Я думаю, а ведь мне жуть как хочется обнять Верку, прямо потискать ее, прижать к себе и сдавить сильно. Мне хочется держать ее за руку на эскалаторе, хочется залезть руками в карманы ее узких джинсов. А ведь у нас не бог весть какая любовь. То есть, любовь, конечно, но не особенно мы, думаю, уверены, что это то самое большое чувство.

— Ладно, Юр, давай спать, — возвращает меня в темную маленькую квартиру Андрей.

Я вижу и чувствую, как ему тяжело из-за всей этой истории с Владом, как у него буквально разрывается все внутри, ноет. И я ничего не могу поделать. Поддержка и понимание, конечно, хороши, но это не волшебные таблетки, и, в сущности, немного от них помощи.

— На, возьми! — я протягиваю отцу свою подушку.

— Зачем? — как будто не понимает он.

— Да я и так посплю, — говорю.

Ему же плохо, наверное, что здесь нет лишних подушек. Хотя мы взяли, кажется, но не распаковывали коробки.

— Спасибо, Юр, — он устало улыбается, — не надо.

— Да бери! Знаю же, не можешь без этого!

Он мотает головой, как бы говоря: «Юрка, ну с тобой просто невозможно», а потом натыкается в свете луны на мой настойчивый взгляд и, видимо, поэтому протягивает руку и берет подушку.

Я очень хочу, чтобы Влад поправился и стал прежним, потому что, мне кажется, у меня не хватит сил заботиться об отце. Андрей, конечно, проявил чудеса ответственности, когда стал заботиться обо мне, но только когда долго наблюдал за ними с Владом, я понял, насколько ему самому нужно, чтобы о нем заботились. Это вечное «не сиди сутками за компьютером», «береги свое зрение», «не переживай из-за ерунды»… Его сейчас так не хватает. И днями напролет Андрей просиживает у больничной кровати Влада, не выпуская его руку из своей. Он гладит его пальцы, что-то говорит ему очень тихо, едва шевеля губами, проводит ладонью по лбу. Я слышу, как медсестры пшикают и шепчутся, провожая отца косыми взглядами. Да хоть бы уже окосели! Я вижу, как плохо удается срывать презрение некоторым врачам. И я вижу, как на все это наплевать Андрею. Он как будто идет по полю боя, и уже так навоевался, что не чувствует вонзающихся ему в спину ядовитых стрел.

— А он кто тебе? — кивает на дверь палаты, куда только что вошел Андрей, санитарка, пожилая женщина с растрепанными волосами.

— А что? — спрашиваю.

— Ну, просто чего он тебя таскает-то сюда! — как будто возмущается она, но очень аккуратно. — Родители-то есть у тебя? Они знают, где ты и с кем?

— А что, плохо меня сюда таскать? — завожусь.

— Так вот и спрашиваю, кто он тебе! — поясняет женщина.

— А вам какое дело?

— Да тьфу ты! Никакое! Чего заерепенился! Спрашиваю, потому что за тебя, дурака, переживаю! Нехорошо все это, — она снова кивает на дверь палаты, — понимаешь ты?

— Что нехорошо? — передергиваю.

— Да все это!

— Что все? Приходить к другу в больницу? Навещать кого-то в больнице? Или палату отдельную оплачивать?

— Ты знаешь что, не умничай тут! Мать, говорю, знает, что ты тут с этим?

— Мать у меня умерла, — отвечаю, уже скрепя зубами. — А этот мой отец вообще-то!

— Как так отец? — удивление на ее лице не передать. — Врешь что ли?

— Отстаньте от меня, а? — прошу. — А то я вам сейчас врежу.

Она бурчит что-то и уходит.

Однако стычки с радеющей за мое моральное воспитание общественностью, это все ерунда, конечно. У Андрея идет настоящая война, причем по всем фронтам. В сети продолжают множиться посты про Влада, про сбор денег и жуткую трагедию. Этот активист дает какие-то интервью, что-то постоянно нагнетает, придумывает жалобные и выдавливающие слезу у геев речевые обороты. А отца достают журналисты и просто сочувствующие. Он устал уже отбиваться от тупых вопросов, и я до сих пор не выяснил, какая чудесная сила сдерживает его, чтобы не набить морду этому сердобольному педику. Наверное, усталость. Он, правда, очень измотан. И врачи, тоже те еще уроды. Когда переговоры с клиникой в Берлине закончены, и начинаются сборы Влада, Андрея вызывает к себе лечащий доктор и говорит, что даже при условии, что дорогостоящая операция там пройдет успешно, шансы на восстановление всего семь процентов. То есть, он даже не говорит «десять».

— Ты понимаешь, — рассказывает отец, — он буквально мне намекал, чтобы я отказался! Вот же сука!

Следить за выражениями у него нет сил, да я и не осуждаю его. Я уже взрослый, чтобы понимать — порой других слов не подобрать. Но Андрей не сдается. Он старается не показывать, как тяжело ему дается не думать о шансах.

Наконец, вся волокита с бумагами, диагнозами, рекомендациями и подписями улажена. Наконец, Влад готов к перелету. Хотя, строго говоря, его никто не спрашивает. Да он и не может сказать. Кто знает, нужен ли ему самому этот перелет. Ведь если он, в самом деле, как говорят врачи, все чувствует и понимает, если осознает происходящее, то ему хуже нас всех вместе взятых.

Мы долго готовимся, и в день перелета все движется, как в замедленной съемке. Влада на специальных носилках везут по коридору, потом погружают в машину, потом — в аэропорт. Там отдельными терминалами, спецтранспортом — в спецсамолет. Все такие вежливые, такие приветливые. Медики говорят на английском, стюардесса оказывается русской немкой, и если что, переводит с немецкого. Андрей сидит рядом с Владом и держит его за руку. Он как будто даже не замечает, что мы уже в самолете, и только когда включаются двигатели, отца накрывает. Он выпадает из реальности, а когда мы начинаем набирать высоту, чуть не теряет сознание. Стюардесса приносит ему воды, Андрей только неопределенно машет рукой.

— Он очень боится летать, — объясняю.

Стройная девушка в голубой форме понимающе кивает и через минуту приносит Андрею две таблетки.

— Вот, выпейте! — говорит она.

Отец мотает головой, но принять это за отказ или согласие трудно. Тогда я беру его за руку и сильно сжимаю.

— Все будет хорошо, пап, — говорю ему шепотом.

Он кивает и принимает таблетки.

— Что это? — спрашиваю я стюардессу, чтобы отец не слышал.

— Это успокоительное и легкое снотворное, — отвечает она. — Лучше пусть спит весь полет. Проснется немного разбитый, но такие перелеты все равно изматывают, так хоть нервы сбережет.

Какая она милая — все понимает.

Андрей и правда засыпает. Удивительно, не выпив ни капли спиртного. И спит до самой посадки в Берлине. Влада чем-то накачали, и он вообще будет спать, наверное, до завтрашнего утра. Один я маюсь, разглядывая облака за бортом. Они кажутся упругими, что по ним так и хочется пройти.

 

*** *** ***

Мы приземляемся в Берлине. Все прошло не так напряженно, по большей части, потому что Андрей проспал всю дорогу и открыл глаза, когда двигатели самолета уже выключились. Он выглядит растерянным, но как будто отдохнувшим, хотя первые пару секунд, могу поспорить, не врубается, где находится.

У трапа ждет навороченная машина скорой помощи. Я таких даже в кино не видел — там внутри столько оборудования, как будто это космическая станция. Нас встречает команда медперсонала во главе с сопровождающим врачом и переводчица Юля. Вообще, переводчик — это обязательное условие в нашем случае, потому что Андрей совершенно не знает немецкого, да и на английском в медицинских терминах не разбирается. Да что там, их и по-русски сложно осмыслить. В договоре прописано, что переводчик будет сопровождать нас все время, пока мы на территории клиники, а находиться там мы, вроде как, должны почти постоянно. Поэтому и услуги переводчика стоят нехилых денег. Но чтобы переводчицей оказалась еще такая девушка… Эта Юля просто офигенная! Ей лет двадцать пять, или даже двадцать три, — когда девушка так красива, возраст вообще стирается. У нее светло-карие большие глаза, открытая улыбка и длинные волосы цвета скорлупы спелого лесного ореха. Я так понимаю, она русская, просто давно тут живет. Юля приветствует нас, пожимая руки, представляется с обворожительной улыбкой, и пока мы идем до машины, быстро что-то объясняет Андрею. Он слушает очень внимательно, периодически кивая, а я… Я, кажется, влюбился. С первого, мать его, взгляда. Ну разве так бывает, когда прилетаешь в чужую страну, чтобы сделать операцию другу своего отца!

— Сегодня будет тяжелый день, — говорит Юля, видимо, находясь под впечатлением от разбитого вида Андрея. — Много бумаг в больнице, много анкет, вопросов и осмотров для вашего друга. Это просто надо пережить. Дальше будет гораздо спокойнее.

Она улыбается, и я даже радуюсь, что мой отец не встанет у меня на пути, потому что такая девушка как Юля обязательно бы влюбилась в него, а он — в нее, и тогда у меня точно не было бы шансов. Не знаю, есть ли они сейчас, но, по крайней мере, есть надежда.

Мы приезжаем в эту суперсовременную клинику. Здесь все светлое, и стены, и потолки, и мебель. Такое светлое, что едва не приходится щуриться. И все так чисто — стерильно. Автоматические двери, через которые с легкостью скользят по идеально ровному полу носилки с больными и люди на колясках. На столах в стеклянных вазах — свежие желтые цветы. Нигде не торчит ни одного проводка, ни одной занозы в плинтусе. По дороге нам встречается несколько автоматов с водой, кофе, газированными напитками, шоколадками. Нас никто не просит надеть бахилы, хотя у меня возникает желание вообще снять обувь в такой чистоте. И главное — совершенно не пахнет больницей. Нет даже легкого запаха лекарств. На стенах везде картины с пейзажами, и мне даже кажется на минуту, что я ни в какой не больнице, а где-то в галерее современного искусства.

Доктор Дирк Лампрехт ждет нас в своем кабинете и приветствует улыбкой. Он пожимает руку сначала Андрею, потом мне. Он долго объясняет, что к чему, как все будет проходить, подробно останавливается на каждом анализе, на операции, дает Андрею заполнить целую кучу бумаг и дружелюбно подмигивает мне. Он вообще выглядит очень оптимистично и весело, как будто мы к нему зубы пришли лечить. Весь разговор идет, конечно, через Юлю, и отец то и дело крутит головой, переводя взгляд с доктора на нее. Половина слов не понятна даже на русском, и иногда Юле приходится объяснять, что они значат. Видно, она давно в медицинской теме и разбирается в диагнозах и симптомах не хуже врачей. Из всего разговора я понимаю, что Влада начнут уже сегодня готовить к операциям, которых будет две: на позвоночник и на головной мозг. Все это вызывает у меня дрожь в коленках. Они опять полезут к нему в голову, а у него и так на полчерепа с затылочной стороны огромный шрам, от которого меня каждый раз передергивает.

— Какие у него шансы после операции? — спрашивает отец.

Врач отвечает по-немецки, очень пристально глядя в глаза Андрею, а потом Юля переводит, что доктор Лампрехт не любит говорить о шансах, но если Андрей настаивает на каких-то цифрах, то вероятность полного восстановления процентов двадцать.

— Это самый пессимистический прогноз, — объясняет Юля уже от себя. — Доктор Лампрехт, если его вынуждают прибегать к числовым оценкам, предпочитает всегда придерживаться самого плохого сценария.

— То есть, — переспрашивает Андрей, — Двадцать процентов при самом плохом сценарии?

Юля кивает. Вот ведь, а наши врачи говорили ему — семь. Семь! И намекали на то, что не стоит тратить такие большие деньги. А тут — двадцать! При том, что этот Дирк Лампрехт прямо такой уверенностью пышет, и, слушая его «двадцать», начинаешь верить во все сто.

— Я не знаю, что вам говорили врачи в России, — продолжает тему шансов и процентов доктор в русском дубляже прекрасного голоса Юли, — как они оценивали…

— Семь, — перебивает Андрей. — При самом хорошем исходе. Не больше семи.

Дирк Лампрехт цыкает и качает головой, а Андрей выдыхает, обессилено роняет голову и упирается лбом в стол.

— Вы правильно сделали, что обратились к нам, — переводит Юля немецкий текст, — У нас лучшие специалисты. — Она прерывается на выслушивание доктора, а потом продолжает. — Во многом все зависит от вашего партнера, будет ли он бороться. И тут вы — его главная поддержка. Помните, что мозг его функционирует совершенно нормально, что он все осознает, и ваше присутствие, ваши слова крайне важны. Никакого пессимизма я в своей клинике не допускаю. Даже в случаях гораздо более сложных, чем ваш.

Доктор еще говорит, что первая неделя до операции и некоторый период после будут достаточно спокойными, а вот с началом реабилитации, начнется строгий режим, процедуры, занятия. Все потому, что когда мозг снова начнет посылать правильные импульсы, а позвоночник будет готов работать, Владу буквально придется заново учиться двигаться, ходить, шевелить руками.

— Все, что касается, физической двигательной активности, — переводит Юля, — будет большой работой. Но я не хочу вас сейчас нагружать этим. Всему свое время. Давайте подготовимся к операциям.

Мы прощаемся с доктором. Он жмет руку Андрею и снова подмигивает мне. А потом мы с Юлей заполняем кипу анкет, опросников и еще черт знает каких документов. Она задает вопросы, Андрей отвечает, и Юля вписывает его слова по-немецки в нужные графы. Все это тянется бесконечно. За окном уже темнеет, больничные коридоры пустеют, свет в них приглушается. А мы все пишем, читаем договора, Юля разъясняет нам пункты, как маленьким детям. Когда мы прощаемся, она рассказывает, как быстрее добраться до дома, где мы сняли квартиру. Мы приехали на полгода, но вещей с собой взяли абсолютный минимум. Да у нас, кроме одежды и моего ноутбука, и не осталось почти ничего. Наши чемоданы ждут внизу, в регистратуре. Тут все такие вежливые, что готовы были их нам до дома довезти, да еще, наверное, по шкафам вещи разложить. Мы будем жить в типовой двухкомнатной квартире типовой многоэтажки спального района Берлина.

— Здесь идти всего минут десять, — объясняет Юля. — И пожалуйста, если вам что-то будет нужно, помимо вопросов, касающийся клиники, обращайтесь! Если захотите съездить куда-то, да мало ли что. Смотрите, — она быстрым движением достает из своей небольшой сумки карту нашего района, отмечает больницу, дом, где мы будем жить, а потом продолжает говорить, обводя места, которые упоминает, — Здесь недалеко хорошая ливанская закусочная, а вот тут, рядом, турецкое кафе. Отличный недорогой супермаркет с хозяйственными товарами. За продуктами лучше сюда, — она обводит еще одно место на карте.

— Спасибо, — благодарит Андрей, и в его голосе звучит просто смертельная усталость.

— Я на машине, — говорил Юля. — Давайте довезу вас с чемоданами. Завтра в клинику вам только к вечеру, до этого вы своего друга просто не застанете. Завтра у него насыщенный день. Так что выспитесь и будет время немного осмотреться.

Наша квартира маленькая, но светлая. Здесь есть необходимая мебель, на кухне — даже посудомоечная машина. Нормальная, в общем, квартира, побольше российских «двушек», но пустые полки и зияющие в них дыры, которые нам совершенно нечем заполнить, угнетают. Гостиная зонирована большим стеллажом, за которым стоит кровать, а отдельную комнату решено было отдать мне. Андрей настоял, потому что мне надо учиться, заниматься, чтобы по приезду сдать все тесты и продолжить учебу в школе. Мои самостоятельные занятие были главным условием, при котором отец согласился, чтобы я поехал с ним. И хотя часть нашей жизни в Берлине приходится на лето, все равно до конца неизвестно, сколько нам придется здесь проторчать.

Андрей уступает мне право первым принять душ. Когда выхожу, застаю отца уснувшим на диване прямо в одежде. Вся последняя неделя с бесконечными переговорами и сборами вымотала его. Я вообще предполагаю, что он сидел на каком-нибудь антиснотворном, потому что крайне мало спал. Я решаю не будить его.

То, что уже сутки ничего толком не ели, мы осознаем, проснувшись оба в шесть утра, раздираемые жутким чувством голода.

— Я сейчас просто умру, — говорю выходящему из душа Андрею. — Что там Юля говорила про ливанскую закусочную?

— Шесть утра, — отвечает он. — Все закрыто.

— Супермаркет?

— Шесть утра.

— Я сдохну! — начинаю стонать. — Желудок слипся.

— У меня тоже, — отвечает отец. — Ладно, пойдем, попробуем что-нибудь найти.

В шесть утра окрестности выглядят как декорация безмятежности. Серые улицы, выложенная серой плиткой аллея с аккуратно постриженными деревьями, как будто клонированными в фотошопе, незамысловатые фонтаны. Белые скамейки, велосипедные дорожки. Все сияет чистотой — даже пыли нет. Периодически, то тут, то там мелькает какой-нибудь утренний бегун или велосипедист. Тишина такая, что шуршание листьев слышно. И ничего не работает. О круглосуточных магазинах тут, по ходу, вообще не слышали. Мы шатаемся по улицам до девяти и окончательно звереем, когда наконец открывается супермаркет. Мы покупаем хлеб, сыр, какую-то колбасу, готовую пиццу, которую нужно разогреть в духовке, кучу орехов, немного фруктов и йогурты. Пока готовится пицца, наедаемся бутербродов, а после плотного завтрака снова заваливаемся спать и просыпаемся уже только после обеда. Вот тогда и настает время кафе.

Мы сидим в малюсенькой забегаловке на четыре столика, едим вкусную шаурму и пьем турецкий кофе.

— Юля клевая, да? — начинаю я разговор.

— Хорошая, — кивает Андрей.

— Очень милая. По-моему, я влюбился.

— В кого? — отец поднимает на меня глаза.

— Ну, в Юлю!

Он смеется. Приятно видеть его смех, ведь отец не улыбался уже очень давно, и вот ведь, что его развеселило.

— Я серьезно, — говорю.

— Ей двадцать семь, — объясняет Андрей.

— Ух, я думал, где-то двадцать пять.

Он снова улыбается.

— Это не меняет сути, Юр, тебе семнадцать.

— Ну, давай ты сейчас будешь меня дискриминировать по возрасту! — театрально надуваю губы.

— Просто ты несовершеннолетний, и за отношения с тобой Юлю посадят.

— Блин! Вот подстава. А она замужем?

— Насколько я знаю, нет.

— Думаешь, у меня совсем нет шансов? — задумчиво закатываю глаза и подозрительно кривлю рот.

— А как же твоя Вера? — переводит тему Андрей.

Они, кстати, знакомы с Веркой. Она несколько раз приходила и заставала Андрея.

— Не знаю, — пожимаю плечами. — Верка же далеко…

— Ну ты даешь! — тянет отец. — Какой оказывается ты непостоянный! Вот уж не думал, что мой сын такой ветреный.

Я как-то сразу притихаю. Не хочется, чтобы Андрей считал меня легкомысленным или несерьезным, но что мне поделать-то со своими чувствами!

— Может, я вообще полиаморный! — отвечаю.

— О боже! — он демонстративно прикрывает глаза ладонью, как будто от солнца. — Это точно не моя вина!

Мы смеемся, а потом какое-то время сидим молча, доедаем салат.

— А у тебя, кроме Влада, были же отношения? — снова начинаю я.

— Не то чтобы отношения…

— Да нет, — поправляюсь, — Ну вообще.

— Если ты о серьезных отношениях, то нет.

— Ты что же, ни в кого, кроме Влада, никогда не влюблялся?

— Влюблялся, — растягивает Андрей, как будто припоминая, — наверное, но несерьезно.

— И как понять, серьезно или нет?

— Только потом поймешь. Каждый раз, когда влюбляешься в кого-то, кажется, что это очень серьезно. Но когда приходишь к по-настоящему серьезной любви, все остальное кажется мелочью. Кажется, всего остального и не было.

— Вы же с Владом в одной школе учились, — продолжаю, делая вид, что ничего не знаю. — У вас не сразу были отношения?

— Нет, — Андрей снова улыбается, цепляясь за воспоминания. — В школе я его даже не замечал. Он учился двумя классами старше, да и я был занят по большей части тем, что убеждал себя, что я не тот, кто есть. Я вообще в школе боялся общаться с парнями, хотя мне хотелось. С девчонками было неинтересно, хоть они и липли ко мне. Но я всегда боялся, что если буду близко общаться с мальчишками, они обязательно заметят, что со мной что-то не так, что я смотрю на них как-то иначе. Мы с Владом первый раз серьезно пересеклись после развода. Было неожиданно его встретить в таком месте. Я никогда бы не подумал о нем… Да я вообще о нем никогда не думал. Он тогда меня здорово поддержал. Но я был студентом, да еще, к тому же, разбитым вдребезги всей этой историей с твоей мамой. Я даже в кошмарах не мог допустить мысли, что не смогу быть рядом со своим сыном, а тут все случилось наяву. Мы с Владом тогда встретились несколько раз. Он пытался поставить мне мозги на место, но ему не особенно удалось. Я отказывался принимать себя, каждый день обещал себе, что стану нормальным, смогу доказать Кате, что могу воспитывать тебя… И каждый день в чем-то прокалывался перед самим собой. Поэтому никаких отношений с Владом, или с кем-то другим, быть просто не могло. Хотя Влад, конечно, всегда был хорош.

— То есть, ты не влюбился в него тогда, в вашу первую встречу?

— Нет.

— Но вы же переспали?

— И что? — Андрей снова усмехается. — Для этого не требуется быть влюбленным.

Он теперь не скрывает от меня личного, и это мне нравится. Его как будто уже ничего не сдерживает передо мной, он совершенно открыт, и я ловлю каждое слово. Я хочу продлить этот момент, этот разговор.

— И когда ты понял, что влюблен в него?

— Мы пересеклись потом, несколько лет спустя, — продолжает отец. — Я стал спокойнее, взрослее, наверное. Мы долго сидели в баре тогда, говорили. Потом встретились еще несколько раз, и я понял, что ни с кем мне никогда не будет так, как с ним. Влад удивительный человек. Он всегда умеет успокоить, поддержать. Если бы ни его поддержка, я даже не знаю, что бы со мной было.

Я смотрю на Андрея и вдруг понимаю, что Влад его буквально собрал в свое время по кусочкам. И не собрал осколки и склеил, как ему нравится, а бережно восстановил исходник, почти затоптанный общественным мнением и моей матерью. Я вдруг всё вижу: все раны, стертые углы, ноющие шрамы. И я вдруг понимаю, что таким отцом, какого имею, полностью обязан Владу, что без него вообще ничего бы не вышло.

Вечером, когда мы приходим в больницу к Владу, тот уже спит. Медсестра говорит, что он устал от многочисленных проверок и анализов, так что не проснется до утра. Андрей расстраивается и не может этого скрыть. Хотя, думаю, он и не пытается. Слишком долго слишком многое он от всех скрывал. Сейчас-то точно можно передохнуть. Он сидит у постели Влада и держит его за руку. Гладит пальцы, проводит ладонью от локтя до кисти, что-то говорит. Я не слышу. Я стою у двери, и у меня все сжимается внутри. Я почему-то только сейчас начинаю осознавать, что если Влад не выкарабкается, то вообще неизвестно, что станет с Андреем.

 

*** *** ***

Первая операция несложная. Так говорят врачи. Доктор, тот самый, который постоянно мне подмигивает, объяснил, что главная задача — восстановить связи между мозгом Влада и его позвоночником. Как я понимаю, мозг сейчас довольно вяло посылает импульсы двигательной активности и находится в состоянии глубокой апатии, а позвоночник напрочь отказывается эти импульсы принимать и вообще ведет себя безответственно. В общем, в организме все сломалось, перепуталось, все в каком-то шоке, и надо чинить.

Волосы у Влада только начали более-менее отрастать, и вот опять его, обритого, с ужасным шрамом, везут на операцию. Мы сидим в коридоре втроем: я, Андрей и Юля. Она по условиям контракта должна всегда быть с нами в такие моменты. Мало ли что — вдруг нужно будет переводить. Хотя доктор и два его ассистента уверяли долго и настойчиво, что операция несложная и неопасная, Андрей весь как на иголках. Как будто мы в самолете летим, честное слово! Места себе не находит, дергается. Тут уже вопрос не в том, чтобы скрыть свое волнение. Тут уж как бы волнение не сожрало его целиком.

После того, как доктор сообщает, что все прошло успешно, Андрей немного успокаивается. Конечно, расслабляться рано — впереди еще операция на позвоночник через три недели, а пока нам нужно себя чем-то занять.

Я был бы счастлив, если бы мне приходилось все время, пока Андрей сидит в палате Влада, ждать его в компании Юли, но отец отпускает нашу переводчицу. Говорит, что ей пока незачем тут торчать, и если что-то понадобится, он ей позвонит. Ну, прекрасно, думаю, и что мне теперь делать!

— Оставайся дома, — говорит Андрей утром. — Чего тебе таскаться со мной. Прогуляйся, займись учебой.

— Да у меня куча времени еще впереди на учебу! — ворчу. — Успею. А Юля сегодня придет?

— Нет.

— Может, ты ей позвонишь и пригласишь поужинать?

— Может, ты позвонишь по скайпу своей Вере и спросишь, как она там? — передергивает он.

— Она не моя! — отвечаю.

— Вот как, значит! — Андрей пристально смотрит на меня. — А мне казалось, ты влюблен.

— Да ну не знаю…

— Юр, — он кладет руку мне на плечо, — Юле двадцать семь. Юля с нами работает, и каждый ее час стоит денег.

— Ты так говоришь, как будто она проститутка!

Я складываю руки на груди и сверлю отца взглядом.

— Тогда я сам позвоню! — заявляю. — Что ты думаешь, она за ужин деньги будет брать что ли?

— Ты с ней на ужин пойдешь один?

— С тобой!

— Я не пойду.

— Ну что, трудно что ли! Ну просто как будто поболтать! Она же классная! Классная же?

— Классная, — кивает Андрей.

— Ну, пап!

— Не спекулируй! — он улыбается.

Все же ему невероятно приятно, когда я называю его так. Но у него стальной характер, что ни говори, его такими штуками не проймешь.

— Ну хоть на день рождения мой можно будет ее пригласить? — продолжаю настаивать.

— Посмотрим. Так ты остаешься?

Я остаюсь. Правда, мне в больнице торчать нет смысла. Я уже успел все там изучить. Даже наблюдать за людьми не так интересно — все лица примелькались. Кстати, что меня совершенно поражает, так это то, что тут никому нет дела до того, что Андрей гей. И не так нет дела, что все усиленно и демонстративно не обращают внимания, а, правда, как будто всё как обычно. То есть, у нас-то даже санитарки ко мне лезли, медсестры головы сворачивали. А здесь: подумаешь, мужчина приходит в палату к мужчине, держит его за руку, переживает за него. Здесь это как будто в порядке вещей, и никто никак не реагирует, никто не волнуется, что на меня это как-то плохо влияет.

— Просто здесь такие законы, — объясняет Андрей, когда я вечером сообщаю ему о своих наблюдениях. — Здесь очень строго с дискриминацией и прочим. Каждый знает, что любой двусмысленный взгляд может привести в суд, вот и стараются вообще не смотреть, не заострять.

— Ты думаешь, дело только в этом? В том, что они боятся закона?

— Думаю, когда-то было в этом, а потом все привыкли. Если не акцентировать запретность темы, то тема очень скоро себя изживает.

Да уж, точно, думаю, если бы у нас так не вопили с пеной у рта о тлетворном влиянии гомосексуальной пропаганды, так всем, глядишь, тоже было бы наплевать.

Это паршиво, но день операции Влада от моего дня рождения отделяют всего двое суток. Я не жду подарка от Андрея. Мне вообще кажется, что он забыл про то, когда мне должно исполниться семнадцать. Я не осуждаю его, просто у него голова забита всей этой медицинской лексикой. Я думаю, позвоню Верке, и мы просидим в скайпе весь вечер.

— Ты не передумал на счет Юли? — спрашивает отец за ужином.

— О чем ты? — не понимаю.

Надо сказать, Юлю мы не видели уже неделю, и я испытываю странные чувства между «соскучился» и «почти успокоился».

— У тебя день рождения послезавтра. Собираешься ее приглашать?

— А мы будем праздновать? — я вытягиваюсь, сидя на стуле.

— А как же! Семнадцать лет раз в жизни бывает, — улыбается Андрей.

Так как в квартире у нас, хоть и светло, но все равно довольно уныло, мы решаем пойти в небольшой ресторанчик неподалеку.

— Ты позвонишь Юле? — спрашиваю.

— Это твой день рождения. Сам позвони.

— Думаешь, она придет?

— Пока не позвонишь, не узнаешь.

И Юля соглашается. Она говорит, что ей очень приятно будет провести с нами вечер. Не знаю, уж ни влюбилась ли она в моего отца. Вот этого мне, конечно, прям, не хватало.

Подарка никакого я не ожидаю, потому что с деньгами у нас довольно напряженно. Андрей, конечно, работает, сидит по полночи за компьютером, что-то постоянно делает, берет какие-то заказы, но тут евро разлетаются просто моментально. Живем мы очень скромно, питаемся едой из дешевого супермаркета, иногда заказываем пиццу или покупаем какой-нибудь кебаб у турков, но все равно деньги просто испаряются. Да и что можно такого мне подарить. Я тут со скуки умираю. Андрей каждый вечер только и твердит про учебу и уроки и все норовит запугать своими проверками. На проверки у него нет, ни сил, ни времени, и мне об этом известно. Однако кое-что мне все же хочется. Не помню, говорил ли я об этом отцу, но он откуда-то узнал или почувствовал. Утром у двери меня ждет новенький велосипед. Простенький, конечно, но клевый. Теперь для меня открывается много перспектив, потому что тут везде велосипедные дорожки и все условия для катания. Я прямо сдержаться не могу и вешаюсь Андрею на шею от нахлынувших чувств. В самом деле, ничего лучше и придумать было нельзя.

А вечером Юля дарит мне крутой шлем. Вот ведь, они точно сговорились, и меня это очень трогает. Весь ужин мы болтаем о Берлине, о жизни. Юля говорит, что нам надо чаще выбираться куда-нибудь. Андрей кивает, соглашается, а я, ну просто как дурак, смотрю на нашу переводчицу и оторваться не могу. Она даже смущается немного. Ну почему мне не восемнадцать, думаю! Всего лишь год, а настоящая пропасть.

Потом, уже дома, звонит Верка. Я говорю с ней, а сам все думаю о Юле. И мне даже становится стыдно перед Веркой. Мне кажется, как будто я ей изменяю тут бесконечно.

Вторая операция Влада проходит хорошо. По крайней мере, доктор доволен и полон оптимизма. А для нас начинается самый паршивый период — ожидание, которое уже на четвертый день кажется бесконечным. Теперь мы должны просто ждать, когда у Влада начнутся улучшения. У местных врачей нет сомнений, что они случатся, но беда в том, что ожидание может длиться и месяц, и два, и даже год.

— Многое теперь зависит от него, — говорит доктор Лампрехт, имея в виду Влада. — Он должен начать бороться, а подвигнуть его на это можете только вы, только семья. Я вижу, как вы стараетесь. Вы молодец! Все правильно. Не сдавайтесь.

Андрей только кивает в ответ. А меня аж пробирает, когда этот Лампрехт говорит «семья». Никому в России в голову бы не пришло такое выдать. И правда, они здесь как будто привыкли ко всему. В квартире под нами, например, живет пожилая пара. Милые такие старички, морщинистые, худющие, но бодрые. Они как-то зашли к нам по-соседски, притащили обалденный яблочный штрудель. Хоть мы с трудом понимали друг друга — английского они не знают — проболтали с полчаса. Потом, уже с помощью Юли, выяснилось, что дочь наших соседей лежит в той же клинике, что и Влад, и они тоже снимают здесь квартиру временно.

— Мы видели вас в больнице, — сказала фрау Куглер, — и очень обрадовались, что вы живете по соседству. — Это ваш друг, верно?

Она говорит про Влада и употребляет слово, которое как раз значит что-то типа бойфренд или партнер, насколько я могу понять, да и Юля уточняет именно в таком контексте. Андрей кивает, а старички даже бровями не ведут. Меня это восхищает. Потом они рассказывают про свою дочь. Она попала в аварию, повредила позвоночник, перенесла уже пять операций, но толку пока никакого. Старики не отчаиваются — благо их оптимизм поддерживается солидными накоплениями.

Потом мы встречаемся несколько раз в больнице. Фрау Куглер всегда очень тепло и ласково хлопает Андрея по плечу. Ее муж жмет руку отцу и мне. Как-то эта милая старушка проходит мимо меня, пока я жду Андрея в коридоре, присаживается рядом и что-то говорит по-немецки. Я, конечно, ни слова не понимаю и только руками развожу. Тут мимо проходит ассистент доктора Лампрехта, видит наше замешательство и обращается к старушке. Они говорят несколько минут явно обо мне, потом фрау Куглер гладит меня по плечу, улыбается и что-то очень ласково произносит, как будто нахваливает.

— Она спросила, кто из них твой отец, — поясняет на английском мужчина в медицинском халате и запинается, — то есть, биологический отец, понимаешь?

Я киваю и настораживаюсь.

— Андрей, верно? — уточняет он.

— Угу.

— Она говорит, что он очень хороший человек и желает Владу скорейшего выздоровления.

«И все?» — так и хочется спросить мне. То есть, никаких фырканий и осуждений? Никаких подозрений, что меня эти двое жутко развратили и испортили? Ну и страна у них, я однозначно хотел бы тут остаться.

Каждый день ожидания, кажется, забирает у отца немного жизни. А ждать еще может быть очень долго. Я, конечно, понимаю, что Андрей вряд ли рассчитывал на мгновенный результат, но прошло уже три недели, а ничего в состоянии Влада не изменилось. Три недели Андрей каждый день без перерыва на выходные приходит к нему в палату и сидит там до того, как дежурная медсестра не попросит его уйти. Три недели он каждый день держит его за руку, а потом возвращается в нашу квартиру, выжатый, как будто на нем, запряженным в плуг, пропахали пол-Берлина.

— Будешь есть? — спрашиваю, когда Андрей появляется дома. — Я пиццу приготовил.

— Нет, не хочу, — отвечает он.

— Ты вообще что-нибудь сегодня ел? — говорю уже строго, потому что такие ответы меня достали.

— Перекусил в больнице, — пытается улыбнуться Андрей и технично переводит тему. — Как учеба?

— Нормально, — бурчу.

— Ты занимаешься, Юр? — серьезнее спрашивает он.

— Да занимаюсь, блин! А ты есть вообще будешь когда-нибудь?

— Говорю же, перекусил в обед…

— Чем?

— Сэндвич взял в автомате.

— Да поешь нормально!

— Не хочу. Спасибо, Юр. Я в душ и спать. Устал.

Вот таким я его вижу последний месяц. Хоть он и сохраняет, конечно, отличную форму, но все же прилично сдал: похудел, взгляд потух.

— У тебя седых волос прибавилось, — говорю, когда Андрей выходит из душа. — И морщинки у глаз появились.

— Пора бы, — пожимает плечами он, — по возрасту, вроде как, положено.

— Ничего тебе не положено! — хмыкаю.

Вообще, Андрею тридцать восемь, Владу соответственно почти сорок. Наверное, и правда, уже положены морщинки, но они оба всегда выглядели просто отпадно. Им никогда нельзя было дать их возраст. Да и сейчас Андрей не смотрится таким мужиком, каких я привык видеть на улицах в России, какие часто тусовались у нас дома, когда я жил с мамой. На Андрея пачками западают девки даже моего возраста. Веркина подружка как-то увидела фотку и чуть не описалась прямо посреди улицы. И Юля бы тоже запала, если бы для нее все не было предельно открыто. Но сейчас смотреть в потухающие с каждым днем глаза отца просто невозможно. Он много курит. Порой дымит, как паровоз, и на сигареты у нас уходит немало денег. Иногда Андрей опрокидывает пару стаканов виски или другого алкоголя — чтобы быстрее уснуть. А я всегда сижу напротив и смотрю на это. Сам я не курю. Бросил, чтобы отец не переживал, будто подает мне плохой пример. Я знаю, у него голова всегда этой ерундой забита, но я не дам ему лишнего повода. У него и без меня хватает из-за чего переживать.

Так проходят еще две недели. Без изменений. Без поводов к оптимизму. И хотя врачи твердят, что еще не время даже начинать думать об отчаянии, я вижу, как это самое отчаяние отвоевывает у Андрея сантиметр за сантиметром. Он, конечно, не показывает этого перед Владом, но когда приходит домой, снимает с себя броню, и я вижу его со сквозными отверстиями от невидимых пуль беспомощности и безнадежности. И уже совершенно ясно, что шестью месяцами здесь нам не отделаться. Ведь самый долгий период — это реабилитация, упражнения, тренажеры, когда Влад придет в себя. Если Влад вообще когда-нибудь придет в себя.

Так мало отцу этого, еще же не утихает долбанная история со сбором денег и бесконечными постами в социальных сетях о помощи Владу как жертве зверской гомофобии. Теперь к акции подключились гей-порталы, базирующиеся в Германии. Андрея донимают звонками. Он разругался уже, кажется, со всеми и разбил пару телефонов.

— Почему ты так против их помощи? — осторожно спрашиваю я после очередной перепалки, когда Андрей рычит, как вепрь, бьет открытой ладонью по стене, а потом отборно матерится. — Да пусть себе пишут, что хотят, а деньги же ведь, правда, не помешают…

— Не нужны нам их деньги! — шипит он, успокаиваясь. — Я сто раз просил, по-хорошему, по-плохому, по-всякому, чтобы не тиражировали…

— Но они же, вроде как, за вас, — говорю неуверенно, — то есть, за права геев и все такое…

— За права, да, — кивает Андрей и закуривает. — Когда им выгодно. Только они почему-то не учитывают право Влада на личную жизнь, на то, чтобы его фотографию из больницы не репостили бесконечно! Пойми, Юр, — он очень внимательно смотрит на меня, — У Влада есть работа, хорошая. Да, скорее всего, многие обо всем знали, но клиенты банка не хотят иметь дело с педиками. Да мало ли… Мне звонят и говорят: какого хрена вы трубите везде, что наш сотрудник гей! Кому какое дело, с кем он трахается! Что я могу им сказать? Мы не трубим. А эти идиоты-активисты не хотят понимать. Они поднимают шум, когда им выгодно. Влад для них — инструмент привлечения внимания, не больше. Да им насрать на него. Мы никогда не имели никаких дел с этими общественными организациями. Не потому что нам наплевать на права геев в нашей стране. Не наплевать, потому что это наши права. Но кто из этих борцов послушал меня, когда я попросил не придавать огласке дело Влада! Этот мудак стал тыкать мне, что он журналист и не может скрывать правду. Пойми, Юр, каждый имеет право на личную жизнь. И каждый имеет право на то, чтобы в этой личной жизни никто не копался. Мы с Владом всегда хотели просто тихо жить. Нам до лампочки их гей-парады и акции на площадях. И знаешь, мне не жаль, когда им бьют морды, если они лезут не в свое дело. И вот случай Влада — это явно не их дело.

Я все понимаю и сам, конечно, жутко злюсь на этих активистов. У Андрея нет сил вести еще одну войну, а они там развернули масштабную кампанию. Такую, что отголоски истеричных криков докатились даже до тети Насти. Не знаю уж, как она узнала, вряд ли про Влада рассказали между сериалами и ток-шоу по телеку, но тетя Настя даже звонит Андрею. Он говорит с ней по скайпу — тратить деньги на телефон нам не по карману — и даже не включает камеру.

— Что там у вас случилось? — тарахтит тетя Настя, голос ее быстрый, обеспокоенный, взволнованный и суетливый. — Вы что, правда, в Германии?

— Правда, — отвечает Андрей.

Он говорит медленно, устало, почти без эмоций.

— И Юрка что ли?

— И Юрка.

— Ой, я тут услышала, — причитает она. — Ужас-то какой… Вам, может, помочь чем..?

— Все, что могла, ты уже сделала, — отрезает Андрей тем же холодным тоном. — Не стоит о нас беспокоиться.

— Может, хоть Юрку забрать? — предлагает тетя Настя после долгой паузы.

Я стою в дверях комнаты и думаю, вот только этого мне не хватало еще, таких предложений. Я сам боюсь все время, что Андрей начнет давить и настаивать, чтобы отправить меня в Россию. И вот тетя Настя, как всегда, кстати.

— Что ты у меня спрашиваешь? — отвечает отец. — Юрка взрослый человек. Сам способен решать. С ним и говори.

Я мотаю головой и машу руками, не издавая ни звука, показывая Андрею, что не хочу разговаривать с тетей Настей. Он смотрит на меня, улыбается едва заметно уголками губ, потом прощается с тетей Настей и захлопывает крышку ноутбука.

— Видишь, как всем вдруг не наплевать, — грустно констатирует Андрей. — Она-то как узнала…

Андрей вздыхает и закуривает. Этот маленький акт лицемерия его подкосил. Я прямо ненавидеть начинаю тетю Настю. И так-то раньше не особенно любил, а теперь… Просто слов нет! И что она хотела сказать своим тупым звонком? Всю жизнь отцу испоганила, а тут посмотрите! Ведь из-за нее же всё! Если бы не она, кто знает, как бы все сложилось у Андрея и мамы…

Когда Андрей возвращается из больницы и не спрашивает строго, как у меня с учебой и сколько я уже самостоятельно освоил школьного материала, значит, дело плохо. И сегодня как раз такой вечер — в тишине. Я переписываюсь с Веркой Вконтакте и одновременно набираю СМС Юле. Давно она не появлялась. Я спрашиваю у нее, куда можно выбраться нам с Андреем. Как будто мы куда-то собираемся! Она мне отвечает, а у нее, может, там парень или даже жених, какой-нибудь респектабельный немец лет тридцати. И перед Веркой неудобно, она же не видит, как я тут на два фронта… В общем, как-то мне противно от самого себя становится. Да еще Юля так расходится, так радуется, что мы решили наконец куда-то сходить, пишет, что с удовольствием бы составила нам компанию и провела экскурсию по центру Берлина. Ага, теперь дело за малым — уговорить отца вылезти в этот центр.

Ночью никак не могу уснуть. Выхожу из своей комнаты, заглядываю к Андрею. Он сидит на кровати, подсунув под спину подушку, и пялится в книгу. Делает вид, что читает, хотя перед кем ему делать вид, ведь он не замечает меня. Я стою так, чтобы меня не было видно, и наблюдаю. Наблюдаю достаточно долго, и за все время Андрей ни разу не переворачивает страницу. Он даже как будто не стремится сосредоточиться — просто смотрит сквозь строчки и буквы, прожигая твердую обложку лазером безучастного взгляда. Я ухожу, долго ворочаюсь в постели, а потом снова заглядываю к Андрею. Теперь он лежит на животе, уткнувшись в подушку.

— Ты спишь? — спрашиваю тихо, высунув голову из-за двери и обнаружив себя. — Ты спишь? — повторяю чуть громче.

— Нет, — отвечает отец, не отрываясь от подушки.

— Я тоже что-то не могу уснуть, — говорю, делая шаг в комнату. — Может, поговорим?

— О чем?

Он все так же говорит в подушку, и это значит, он плачет. Не ревет, как баба, конечно, просто слезы текут, а он изо всех сил старается от меня их скрыть. Ровное дыхание выдает его с потрохами, но я делаю вид, что ничего не замечаю. Он глубоко вдыхает, как может незаметно вытирает щеки о подушку и, надеясь на темноту, поворачивается ко мне. Черт, я же знаю, что у него периодически случаются эти слезные срывы! Это понятно, когда твой любимый человек в таком хреновом состоянии, и не ясно, выберется ли, а ты ради маленького шанса всю свою жизнь готов продать, еще не так сорвешься. В общем, я его не осуждаю и сочувствую ему, но он, и я это давно понял, хрен когда передо мной покажет свою слабость. Интересно, с Владом у них такая же фигня была. То есть, сейчас-то все понятно, а раньше? Они так же друг перед другом выделывались, что такие непробиваемые мужики? Хотя, о чем им было особенно плакать. Такой задницы, как сейчас, никто и вообразить не мог.

— Ты-то что не спишь, Юр? — спрашивает Андрей так непринужденно, что я сейчас сам разрыдаюсь от его скрытности.

— Да так, — отвечаю. — Мысли всякие.

— Что за мысли?

Видно, что его не очень-то сейчас интересуют мои мысли, да и я сам, наверное, тоже, но он старается. Мне кажется, его давно уже ничего не интересует. С того момента, как с Владом случилось все это, Андрей как в кокон ушел и наблюдает за внешним миром через прорехи в плотных волокнах.

— Все же будет хорошо? — спрашиваю я как тупой мелкий идиот. — С Владом, в смысле?

Сто раз давал себе зарок, не начинать даже разговоры о Владе. Ну и так же все ясно, чего еще нагнетать, но всегда, как дурак, заворачиваю в эту сторону. Потому что сам волнуюсь жутко и тоже пытаюсь, как могу, своих переживаний не показывать. Вот ведь, это у нас семейное, похоже.

— Хорошо, да, надеюсь, — Андрей кривится этой своей невыносимой усмешкой, которой пытается сдержать подступающие слезы.

Ох, какая у него усмешка! Это не передать! Горькая — хуже самой паленой водки.

— Что врачи говорят? — все не могу остановиться я.

Это такая патовая ситуация, когда ты понимаешь, что лучше не говорить на эту тему, но ни о чем другом говорить не можешь.

— Надо ждать.

— И долго?

— Не знаю.

— Может, сходим куда-нибудь завтра?

Я излагаю Андрею план. Мы ведь уже третий месяц в этом Берлине, а даже ни разу никуда не выбрались. В центре же наверняка интересно.

— К тому же, — добавляю, — Юля вызвалась показать нам интересные места и составить компанию.

— Так вот в чем дело, — пытается улыбнуться Андрей. — Юля…

— Да ну нет! — отмахиваюсь. — Вернее, я просто спросил ее, куда сходить, а она сама предложила…

В общем, не без труда мне удается уговорить Андрея, и на следующий день после обеда мы играем в туристов.

Берлин меня не впечатляет. То есть, он прикольный, современный такой, но Питер и Барселона мне понравились больше. Тут как-то все тускло. Хотя, возможно, сказывается настроение. Мы наматываем круги по центральным улицам и площадям, а потом, уставшие, садимся на террасе кафе. Андрей молчалив, а Юля все время говорит. Она так много знает — просто отпад! Ей бы экскурсоводом работать, а не безнадежных больных в клинике сопровождать. Я от нее просто глаз оторвать не могу, и периодически она смущается. Это так мило, я заставляю взрослую красивую девушку смущаться — ну просто класс!

— Здорово погуляли, правда? — обращается она к Андрею. — Спасибо, что позвали меня.

— Это была Юркина идея, — отвечает он, — Я ни при чем.

Из разговора я узнаю, что Юля живет одна и не торопится вечерами домой. Мы болтаем, а потом замечаем, как отец уставился в небо.

Там, вдалеке, но довольно близко, чтобы не превращаться в белую точку, летит самолет. Андрей следит на ним взглядом, не отрываясь.

— Любишь самолеты? — спрашивает Юля.

— Да ты что! — смеюсь я. — Он летать до смерти боится!

— Правда? — удивляется Юля.

И тут я замечаю, с какой грустью и в то же время, с каким восхищением Андрей смотрит в небо. Раньше никогда мне не приходилось ловить такой его взгляд. Как будто не самолет летит там высоко, а его мечта, вся его жизнь, стремительно улетает навсегда. И меня вдруг осеняет. Я вдруг понимаю, насколько сильна была его детская мечта стать летчиком. У меня даже сердце сжимается. И Юлино удивление понятно, потому что так на самолеты может смотреть только человек, который смертельно по ним скучает.

— Правда, — отвечает Андрей, оторвавшись от неба. — Очень боюсь летать.

Я спешу перевести тему, потому что хочу сберечь этот разговор для нас двоих.

— Ты стал бояться летать после того, как погиб твой отец? — спрашиваю Андрея, присаживаясь рядом с ним на диван, когда мы уже дома.

Мне кажется, его можно сейчас увести в воспоминания, и он отдохнет от всех наших напрягов. Я чувствую, что он еще там, следит взглядом за самолетом в небе над Берлином.

— Да, — отвечает он тихо и уходит с головой в прошлое. — Я очень любил самолеты, небо. У меня была куча моделей. Отец сделал мне из большой картонной коробки точную копию приборной панели, нарисовал там все кнопки, рычаги, и это было моей любимой игрой. К десяти годам я знал, как взлетать и мог на своем картонном симуляторе посадить самолет даже в жуткую грозу. А когда папа брал меня с собой на аэродром, я мог часами стоять и любоваться истребителями. В аэропортах прилипал к гражданским самолетам. Мне было все равно, на каком, лишь бы лететь, лишь бы в небо. Помню, однажды отец посадил меня с собой в кабину МИГа… Я, наверное, никогда не забуду этот момент. Я и не мыслил себя никем, кроме как летчиком.

— Как погиб твой отец? — я говорю тихо, чтобы не разрушить атмосферу, не повредить тонкую пленку, которая окутывает Андрея.

И хотя воспоминания эти тоже горькие, я чувствую, как он погружается в них, как горят его глаза, когда он говорит о самолетах, небе и своем отце.

— Он разбился на учениях. Что-то не сработало, он просто рухнул и по каким-то причинам не смог катапультироваться. Самолет взорвался при ударе о землю… И всё. Нам сообщили по телефону, а потом приезжал какой-то, то ли полковник, то ли генерал, уже после похорон. Через год мы с мамой полетели в Учебный центр ВВС, и тогда я понял, что про самолеты можно забыть. До этого я прекрасно переносил полеты, мне нравилось, а после смерти отца… Меня тошнило, трясло и рвало всю дорогу. И обратно та же история. Я жутко боюсь летать с тех пор и ничего не могу с этим поделать. В армию не пошел, потому что не хотел оставлять маму, да и тогда мне с собой уже все было ясно. У папы были связи, по старой памяти мне сделали бумаги, чтобы не расстраивать маму. Она не хотела, чтобы я шел по стопам отца. Так что, моя карьера летчика закончилась, так и не начавшись.

Андрей прячется в свое прошлое от настоящего. И хотя прошлое тоже не сладкая карамель, оно вызывает у отца улыбку. Грустную, полную разбитых мечтаний и сожалений, но все же спокойную улыбку.

— Нельзя отказываться от мечты, Юр, — говорит Андрей, глядя мне в глаза. — Нельзя бросать то, что любишь только потому, что кто-то тебе нахамил, кто-то что-то не то сказал или все вокруг мудаки. Если бы не появился этот страх, я бы, скорее всего, все равно стал пилотом. Но в шестнадцать лет невозможность даже близко подойти к самолетам меня окончательно подкосила. Нельзя из-за эмоциональной вспышки отказываться от того, что приносит тебе кайф.

— Ты сейчас про футбол, да? — скептически морщусь.

— Да, — твердо отвечает отец. — Я бы хотел, чтобы ты вернулся в футбол. И Влад бы хотел.

— Влад?

— Да, он тоже переживал по этому поводу. Ты же скучаешь по футболу?

— Угу, — киваю.

Я скучаю жутко, в этом Андрей прав, но не так все же, как он по небу, которого у него никогда не было.

 

*** *** ***

Чудо происходит в среду. Все как всегда, отец не выпускает руку Влада из своей, когда тот вдруг едва шевелит пальцами. Андрей вскакивает, зовет медсестру, и пока она разыскивает врача, Влад еще раз слабо двигает пальцами правой руки. Я не могу передать чувства Андрея. Он улыбается самой счастливой улыбкой, и в тоже время вытирает ладонью слезу. Он чувствует невероятное облегчение, зная, что самым тяжелым будет восстановление. Пока он подбадривает Влада, в палату сбегается куча медиков. И начинается суета. Капельницы, препараты, осмотры. Мне почему-то кажется, все это не нужно сейчас Владу, но спорить с докторами не берусь, к тому же, Дирк Лампрехт воодушевленно уверяет, что теперь все будет хорошо.

Одно слабое движение пальцем приносит столько счастья Андрею! Он прямо расцветает, глаза загораются, силы переливаются через край, и наша жизнь меняется. Меняется режим, потому что Андрей теперь вообще все время проводит в больнице. Меняется атмосфера. Опустошенная безнадежностью, наша квартира заполняется оптимизмом и радостью. Когда я бываю в клинике и вижу улучшения Влада, это невероятно. Вот, например, сегодня отец как обычно сидит у его кровати, держит за руку, и у Влада по щеке вдруг катится слеза. Это одуреть, как тяжело даже для меня, а Андрей вытирает ее большим пальцем и потом целует то место, где только что была капля. Потом целует Влада в лоб и в губы. Целует так, как будто Влад самый красивый человек на свете, с восхищением и любовью. А ведь Влад в своем состоянии, с короткими волосами, едва закрывающими шрамы на голове, с каким-то обесточенным выражением лица, выглядит очень не привлекательно. Но отец как будто не замечает внешних изменений, как будто для него Влад такой же, как был до всего этого кошмара. И почему он плачет, думаю я. Может, ему больно, или он устал уже лежать, как овощ, или это просто какие-нибудь рефлексы, и он на самом деле ничего не чувствует.

С каждым днем Владу становится лучше, и скоро он уже немного поворачивает голову. Андрей, когда возвращается из больницы вечерами, рассказывает обо всех сдвигах. Динамика положительная, и темп ее очень хороший. Но перед этим, отец, конечно, досконально проверяет, достаточно ли времени я уделяю учебе. Мы же теперь здесь должны остаться еще минимум на полгода, и значит, мне придется часть школьной программы осваивать самостоятельно. Хотя сейчас лето в самом разгаре, по приезду мне придется сдать весь материал, чтобы позволили восстановиться. Такой был договор Андрея с учителями и со мной. Я его не подведу, но мне хочется не отчитываться ему, а расспрашивать. И мне хочется узнавать не столько о нынешнем состоянии Влада, сколько об их прошлой жизни. Андрей ведь почти никогда мне ничего личного не рассказывал, а тут на волне, видимо, безграничной радости, его прорывает, и тайн в моем отце становится меньше с каждым днем.

— Расскажи мне о вас с Владом? — прошу я как-то вечером перед сном. — Так хочется узнать, как вы жили, каким ты был до того, как встретил его, и потом…

Он улыбается очень спокойно и наконец рассказывает. Понемногу каждый вечер. И все его обрывочные рассказы складываются в целую историю. Историю жизни моего отца, которую я так давно хотел услышать.

На самом деле все было не так просто, как раньше рассказывал отец. После развода наступил трудный период. Андрей был молодым студентом, потерянным и раздавленным. Чтобы не думать о себе и не поддаваться самоедству, он все время заполнял учебой и работой. Брался практически за все, за что платили. Снимал маленькую комнату в «двушке», где помимо него жила пара, которая постоянно скандалила. По привычке, выработанной с детства, Андрей рано вставал, бегал по утрам и шел в институт, где учился на какого-то инженера. Профессия ему была совершенно не интересна, но это был один из немногих факультетов, куда удалось поступить бесплатно. Чтобы сохранить стипендию, приходилось врубаться в предметы и не пропускать. После пар Андрей шел на работу. Четыре дня в неделю подрабатывал официантом в какой-то шашлычке, еще два дня посещал компьютерные курсы. Вечерами учил лекции и готовился к семинарам. Один день оставался на то, чтобы проштудировать компьютерную литературу, достать зарубежные журналы и выспаться. Уже тогда он очень интересовался дизайном и компьютерной графикой, хоть в те времена это было еще совершенно не развито. Почти все деньги, которые зарабатывал, отдавал моей маме. Оставлял себе только на квартиру и на самое необходимое. Могу предположить, что выглядел он тогда далеко не так круто как теперь, или когда я только увидел его впервые. У него не оставалось времени на развлечения и тусовки, зато уже через полтора года он стал получать заказы. Вообще, Андрей был одним из первых, кто серьезно и качественно стал заниматься дизайном. Сложно представить, но еще каких-нибудь лет пятнадцать назад мало кто знал, что такое логотип и зачем он нужен.

Однажды на Андрея вышел заказчик, тоже гей. Они познакомились, тот стал подгонять отцу хорошие заказы, и вскоре у них завязались отношения. Не серьезные, просто Андрею хотелось уже каких-нибудь отношений. Даже не любовных, а человеческих. После того, как мама выгнала его из дома, за считанные дни Андрей потерял всех друзей. Искал у них понимания и поддержки, но язык тети Насти оказался длиннее, и все уже знали, что Андрей гей, прежде чем он успевал позвонить или прийти к кому-то в гости. От каждого он получил солидную долю оскорблений. Самые сдержанные просто молчали и перестали здороваться. Вот так дружба оказалась такой же гнилой, как семейная жизнь. Поэтому дружба отправилась на помойку.

Когда умерла мама Андрея, он от отчаяния и пустоты просто на стенку лез. Загонял себя работой, как ненормальный, мало спал, бесконечно торчал за компом. Забавно, что отец никогда не учился в художественной школе, но с детства хорошо рисовал. Когда мечты о карьере военного летчика вытеснила паническая боязнь полетов, на первый план вышел художественный талант, который отец до смерти боялся раскрыть перед кем-то, потому что до смерти боялся — тогда все непременно поймут, что он гей. Вообще, Андрей жуть, как боялся, чтобы только ничего не подумали. Он, мне кажется, даже свои мысли запирал в шкафах. Тем не менее, дизайнер из него уже на начальном этапе выходил отличный. Заказы стали приносить хорошие деньги, а тот его парень ввел Андрея в тусовку. Новые знакомства, вечеринки. С приятелем ничего не клеилось, и почти каждый диалог упирался в тупик скандалов и безосновательных споров. Вскоре они расстались. Андрей не раз и не два изменял ему, не приходил ночевать домой, вел себя черт знает как, и однажды отношениям пришел конец.

— Какая же ты все-таки сука! — прошипел приятель Андрея, с которым они уже некоторое время жили вместе.

— Да неужели! — возразил Андрей. — Ты-то сам просто ангел!

— Я, по крайней мере, открыто не гуляю на стороне…

— Закрыто не считается? — хмыкнул отец. — Не надо строить из себя оскорбленную невинность! Я знаю о твоих связях, о твоих мальчиках. Не будь лицемерной дрянью!

— Тебе на всех и на всё наплевать, да? — продолжал давить приятель.

— Если хочешь, то так, — Андрей накинул куртку и принялся надевать кроссовки. — Не нравится, я ухожу.

— Ну и вали!

Так они расстались. Так потом Андрей расставался со многими.

«Мне хотелось нормальных отношений, с чувствами и взаимным доверием, — говорит отец, — но очень скоро, вращаясь в тусовке, я понял, что это большая редкость. Еще через некоторое время я пришел к выводу, что в среде гомосексуалов это просто невозможно. Все пользовались друг другом, искали связей на одну-две ночи. Все были озабочены только сексом».

С мыслями о сыне, с которым он не может видеться, о серьезной работе, с целями подняться и купить квартиру в престижном районе, ежедневными тренировками и бесконечным вязким тяготением тем, кто он есть, Андрей был мало кому интересен. После того, как им откровенно воспользовались несколько раз, он сам стал цинично использовать других. Он тогда понял, что в среде, к которой он вопреки своим желаниям принадлежал, не было места любви и верности — только сплошной не прекращающийся разврат и бесцельный праздник, как пир во время чумы. Каждый затыкал друг другом дыры в собственной жизни.

За Андреем быстро закрепилась репутация расчетливого и холодного циника. Вместе с репутацией выстроился и стабильный заработок. Отца звали в разные конторы, обещали отличные зарплаты, но он предпочитал оставаться фриландсером и получал в разы больше. Он добился многого за очень короткий срок. Купил квартиру, машину и по-прежнему большую часть доходов отдавал нам с мамой. Его не интересовали законные алименты. Он давал столько, сколько мог — намного больше, чем требовали государственные стандарты. Оплачивал мою футбольную школу, все летние сборы и постоянно снабжал маму деньгами. Куда уж она их девала, я не знаю. Мне кажется, при таких суммах она вполне могла себе позволить быть, по крайней мере, более жизнерадостной. Я не знаю, почему она стала такой, какой стала. Не знаю, на что тратила деньги Андрея, да это и неважно теперь. Важно, что когда отец второй раз пересекся с Владом, это был уже совершенно другой человек.

Они сидели в баре и как будто оценивали друг друга. У Влада тогда тоже была хорошая работа в банке, ему светило повышение. Андрея за глаза многие называли гондоном, потому что он мог выставить любого парня из квартиры сразу после секса даже глубокой ночью. Говорили, что ему на всех наплевать, что он заносчивый бессердечный тип, все покупающий за деньги и все измеряющий деньгами. И это по большей части было правдой. Он открыто пользовался людьми, заводил отношения с несколькими парнями одновременно и не утруждал себя оправданиями. Не нравится — вали, — такой был его девиз в личной жизни. Многие злились на него, многие ненавидели, многие завидовали. Он был молод, хорош собой, имел квартиру в хорошем районе, машину и при этом не ходил каждый день на работу. И никто, конечно, не знал, что несколько дней в неделю он приходил к моему детскому саду, а потом — к школе, и стоял, прислонившись лбом к сетчатому забору, наблюдая за мной.

Они оба с Владом на момент той встречи были достаточно взрослыми людьми, чтобы не строить иллюзий. Иногда оставались друг у друга на ночь, но не намекали на серьезные отношения, не вязали узлов обязательств.

«Было ощущение, — вспоминает Андрей, — что мы как будто присматривались друг к другу, прощупывали, достаточно ли прочный лед, чтобы двигаться дальше».

Как-то на Новый год Влад уговорил отца поехать отдохнуть вместе. Они купили билеты и полетели в Австрию кататься на лыжах. Боязнь самолетов тогда умилила Влада и со звоном расколола репутацию бездушного засранца, которая прочным куполом накрывала Андрея. Эта трещина стала судьбоносной. На третий вечер, за несколько часов до нового года, Влад завел с отцом серьезный разговор, который планировал давно.

— Давай на чистоту, — начал он, — я не хочу с тобой одноразовых отношений.

— Хочешь многоразовых? — съязвил Андрей. — Да уже и так, вроде, затянулось.

— Хочу нормальных, — парировал Влад, как будто не обращая внимания на тон Андрея. — Постоянных отношений.

— А это возможно у таких, как мы? — гнул свою линию отец.

— У каких?

— У педиков, — очень серьезно и холодно ответил Андрей.

— А ты думаешь, невозможно?

— А ты думаешь иначе?

Они говорили очень спокойно, разбавляя холод фраз горячим глинтвейном. Со стороны могло показаться, что они обсуждают прошедший день или местные склоны, но на самом деле в тот момент, в тот самый вечер перед новым годом, решалась вся жизнь моего отца.

— Мне известна твоя репутация… — снова заговорил Влад.

— Вот и прекрасно, — оборвал Андрей, разглядывая балки на потолке ресторана.

— Но я все равно тебя люблю, — Влад коснулся ладонью щеки Андрея.

У отца ком встал поперек горла, как кусок льда, перекрывший спуск. Давно у него в душе копошились странные чувства к Владу, о которых он категорически не разрешал себе думать. И дело уже было не только в том, чтобы не позволить кому-то обмануть себя. Дело было во мне. Дело было в том, что у Андрея был сын, воссоединиться с которым он никогда не терял надежды, и поэтому ни о каких серьезных отношениях с мужчинами не могло быть речи. Андрей молчал, смотрел на Влада и глубоко дышал, пытаясь скрыть бешеное сердцебиение.

— Я не стану для тебя решением твоих проблем, — продолжил Влад, — И вряд ли помогу тебе их решить. Но я хочу стать тем, кто поддержит тебя в поиске решений и порадуется вместе с тобой, когда ты со всем разберешься.

Эти слова буквально пригвоздили Андрея к стулу, ведь они никогда не говорили с Владом о личных проблемах, никогда не обсуждали даже их возможное существование. Казалось, в их отношениях все всегда было очень поверхностно.

— Что ты знаешь о моих проблемах? — с вызовом спросил Андрей.

— Кое-что знаю, — едва заметно улыбнулся Влад.

— Ни хрена ты не знаешь! — резанул отец.

— Может, я в чем-то неправ, — очень серьезно и уверенно продолжил Влад. — Может, я ошибаюсь, — он смотрел в самую душу отцу. — У тебя есть сын, который для тебя очень важен, но с которым по каким-то причинам ты не можешь видеться. Ты бредишь им, караулишь украдкой у школьного двора. Надо быть дураком, чтобы не заметить этого.

Андрей стиснул зубы, от чего скулы его резко задвигались.

— Ты что следил за мной? — он смотрел на Влада, как на шпиона, пробравшегося с тыла за непреступные стены.

— Для этого не нужно было следить, — объяснил Влад. — Да ты, признаться, не особенно что-то скрывал.

— Но никто не знает о том, что у меня есть сын! — сквозь зубы процедил Андрей.

— Это я тоже понял. Не злись. Я, правда, не следил. Все не мог понять, то же тебя так изводит, и как-то случайно заметил у школы. Был недалеко. Тогда мне все стало понятно. Ты не отпускал этого мальчика взглядом и панически боялся быть обнаруженным. На извращенца ты не похож, так что все очевидно…

— А на кого же я похож, — зацепился за слово и поспешил съерничать отец, — если не на извращенца?

— Да уж, — Влад вздохнул, — И дело не только в твоем сыне. Ты не принимаешь себя. Совершенно. Мы оба взрослые люди и понимаем, о чем речь. Ну, скажи, что я неправ?

— Как принять себя, если меня к собственному сыну на пушечный выстрел не подпускают! — отрезал Андрей.

— А может, стоит попробовать побороться за него, если он тебе так дорог…

Это, конечно, Влад сказал зря. Он, конечно, не мог знать, как все обстояло на самом деле. И Андрей, естественно, отреагировал моментально — резко встал и вышел из ресторана.

— Ты думаешь, я не пытался, — объяснил он уже позже, в номере отеля. — Я подождал год, думал, Катя успокоится, но у нее конкретно заклинило все в голове. И тогда я решил бороться. Решил отстаивать свои права через суд, надеялся, что мне разрешат хотя бы на выходные брать сына. Меня очень быстро поставил на место Катин отец. Он пришел и сказал, что если я только попробую сунуться в суд, он не просто всем расскажет, кто я такой, но посадит меня в тюрьму или в психушку как извращенца. Если бы я начал тогда войну, то сразу бы ее проиграл, меня бы вычеркнули из свидетельства о рождении, а так… У меня остается надежда. По крайней мере, я не стерт навсегда из Юркиной жизни. И я готов ждать, сколько угодно, пока придет мое время.

— Но о чем ты думал, когда женился, когда заводил ребенка? — спросил Влад.

— Я хотел семью, — ответил Андрей. — Думал, с появлением сына, стану нормальным, что-то во мне щелкнет, и все встанет на свои места.

— Но ничего не щелкнуло. Тебе не кажется, это потому, что все и так уже на своих местах?

— Отец должен быть рядом с сыном, — твердо оборвал Андрей. — Тогда все на своих местах. А я не учил его ходить, не качал на качелях, не водил в парк на карусели, не сидел у его кровати и не отвечал на его вопросы…

У Влада что-то сжалось в районе груди.

В тот вечер перед Новым годом он узнал про семью Андрея и про его рухнувшее небо. У самого Влада отношения с отцом никогда особенно не клеились, а уж когда он сообщил о своей ориентации, все оборвалось окончательно, он стал врагом и позором для всего рода. Наверное, отцовство — это что-то наследственное, что передается в генах из поколения в поколение. И если у тебя самого был фиговый папаша, не стоит тешить себя надеждами, что ты сможешь быть чем-то лучше. Наверное, отцовству надо учиться, глядя каждый день на сильный пример. У Влада такого примера не было, и поэтому он не мог в полной мере понять тогда, насколько важным было для Андрея это чувство.

Совместная жизнь с Владом была вполне счастливой, если не считать дней, когда Андрей возвращался после встреч с моей мамой, раздавленный и морально совершенно уничтоженный. Ничего в отношении меня не продвинулось за годы ни на миллиметр. А потом в один прекрасный день…

— У Кати гепатит, — выдохнул Андрей, вернувшись домой.

— И что теперь? — интересовался Влад.

— Не знаю.

Конечно, отец мог бы использовать этот факт, ведь он давал ему шанс отвоевать меня, выставив маму не в лучшем свете. Для Влада преимущества положения были очевидны, но Андрей возражал:

— Я не могу так поступить.

— Почему?

— Потому что тогда Катя все расскажет обо мне! Думаешь, Юрке станет легче, когда он узнает, что его отец педик, а мать…

Андрей не произносит в разговоре со мной слово, которым хочет назвать маму, и сначала, на секунду, я почти оскорбляюсь, что он так думает про нее, но потом даже благодарю его в душе, ведь он не говорит вслух ничего обидного. Конечно, с мамой они всегда были на ножах. Конечно, она тоже натворила ошибок. Возможно, она была во всем виновата в большей степени, но никогда Андрей при мне не позволял себе говорить о ней плохо. Хотя я вижу, как он на нее злится до сих пор.

И тогда он не мог позволить себе такой шаг, потому что больнее всего это ударило бы по мне. Меня вообще могли забрать у таких родителей. И Андрей снова стал ждать. Он не знал толком, чего, но когда мама умерла, решение принял сразу.

— Я хочу забрать Юрку, — сообщил он Владу прямо с порога.

Тот кивнул неопределенно.

— Тебе придется съехать на время.

— На какое время?

— Не знаю, но я не могу допустить, чтобы все стало известно сейчас. Я не могу привести сына в квартиру, где живу с мужчиной, и объявить об этом. Пойми меня правильно! — уговаривал он. — Я долго этого ждал. Это мой шанс все наладить. Пожалуйста…

— Я понимаю, — скрывая свои чувства, ответил Влад.

— Только не обижайся! Наши отношения это не изменит. Я люблю тебя, но…

— Конечно, — бурчал Влад, собирая вещи.

И вот на этой точке наши с отцом линии пересеклись. Он стал вешать мне на уши отборную лапшу и тайно встречаться с Владом, выкраивая редкие свободные часы из нашей с ним жизни. Даже представить сложно, насколько это напрягало Влада, и как он, должно быть, меня ненавидел. Стало ли ему проще, когда он начал приходить к нам под маской друга и играть со мной в X-box? Иногда у Влада сдавало терпение, которому, откровенно говоря, надо отдать должное.

— И долго мы еще будем прятаться? — спросил он отца, когда тот готовился сбагрить меня в спортивный лагерь и, наконец, оттянуться на пляжах Испании.

— Не знаю, — честно ответил Андрей.

— Мы как подростки! — упрекал Влад. — Тебе не кажется, что это уже затянулось? Предлагаешь ждать до восемнадцати?

— Не так долго осталось, — пожал плечами отец.

— Я никогда не поставлю тебя перед выбором, я или твой сын. Я понимаю, как он для тебя важен! Но просто хочу, чтобы и ты знал, как мне хреново от того, что мы прячемся, как нашкодившие пацаны.

Это все действительно было похоже на вывернутую реальность, ведь обычно детям приходится скрывать от родителей свою сексуальную ориентацию. Об этом они переживают, пишут письма во всякие группы. Но дети могут встать в позу трудного подростка и заявить, что если родители не принимают их, то пусть тогда живут одни. Дети могут послать всех на фиг и уйти из дома. Взрослые лишены такого преимущества. Им приходится изворачиваться и выкручивать себе душу.

— У нас все очень хорошо с ним! — радостно убеждал Андрей Влада. — Ты не представляешь, как у нас все круто. Я даже подумать не мог, что так будет.

Эти отцовские истории становятся моей наградой за каждый день, проведенный с учебниками. Я снова открываю неизвестные стороны характера Андрея, его переживания. И чем больше он рассказывает, тем отчетливее я осознаю, что хочу быть похожим на него. Хочу быть таким же преданным отцом своему ребенку, ведь когда-то же у меня будет ребенок. Хочу так же сильно любить девушку, на которой женюсь, как он любит Влада. Хочу уметь так же виртуозно удерживать баланс между разными гранями жизни.

Пока я наслаждаюсь вечерами в компании отца и его прошлого, Влад быстро идет на поправку. Он уже начинает заново учиться ходить. Правда, пока ему удается всего по шагу за раз, но темп он берет быстрый. Доктора ликуют. Андрей каждое утро сажает Влада в кресло-каталку и везет в специально оборудованный зал для упражнений, а после изнурительных для обоих занятий, доставляет обратно в палату. Я иногда прихожу навестить его и наблюдаю за ними. Пытаюсь представить, если бы Андрей вдруг стал беспомощным, или Верку представляю, или даже Юлю… Нет, я бы не смог так.

Отец таскает Влада на себе по всей больнице, по процедурам, по тренажерам, кормит его с ложки. Иногда я вижу, как Влад срывается. Он хоть не говорит пока и очень слаб, эмоции его бывают уже вполне различимы. Он отворачивается, морщится, даже пытается как будто оттолкнуть Андрея. Отрицательно мотает головой, всем видом показывая, что не верит в свое восстановление. Ну, вот он не верит, а мы-то тут видели, какой он был долгие месяцы, и какой сейчас, по сравнению с тем — живчик. Даже пару шагов уже может сам сделать, опираясь, конечно, о плечо Андрея, но раньше-то был вообще овощем. Так что тут я его пессимизм совершенно не разделяю. И усталость его для меня не оправдание. Лежал все время, пока отец вокруг него суетился. В такие моменты отчаяния Андрей берет его за руку, смотрит в глаза и что-то очень серьезно объясняет. Я знаю, он говорит, что теперь-то не время сдаваться. Теперь, когда самое фиговое позади, когда они так многое прошли. И я знаю, в отце столько энергии, веры и упрямства, что он мертвого бы поднял с постели.

Доктор Лампрехт не скрывает своего восхищения. Подходит ко мне как-то, когда мы с Юлей ждем перед кабинетом реабилитационной гимнастики, присаживается рядом и говорит:

— Твой отец — просто удивительный человек. Я многое тут видел, но такая жизненная сила, правда, редкость. Я видел, как люди сдавались и не в таких тяжелых случаях. Таким отцом можно гордиться. Теперь нет сомнений, Влад восстановится. Это вопрос времени и в этом заслуга только твоего отца.

Я киваю. В чем мое восхищение совпадает с мыслями доктора, так это в том, откуда, черт возьми, отец берет столько сил! Он же человек, в конце концов, простой человек! Слушая истории вечерами, я поражаюсь его целеустремленности и терпению. И это касается не только ситуации со мной. Работа, учеба, — да все в его жизни было непросто, все было преодолением, все было как будто вопреки, и всего, что имел, он достиг сам. И с тем же рвением, с каким строил свою жизнь, он ломал и перекраивал ее сначала из-за меня, а потом из-за травмы Влада. Ведь по сути, он слил абсолютно все, что имел, и ни разу с тех пор не пожалел об этом. Ни словом не обмолвился, как же так. Ни намека на сомнения я не видел у него в глазах. Он прет, как танк. Он как машина, заведенный механизм, для которого не важны обстоятельства. То есть, он привык жить в комфорте, в большой квартире с кучей всяких гаджетов, он любит пить шампанское по утрам и ужинать в дорогих ресторанах, а тут же у нас совершенно другие условия, но его это не парит. Даже меня парит, и я иногда ною, а он как будто не замечает ничего — только движется к намеченной цели сквозь любые преграды.

Сегодня Андрей говорит мне, что останется с Владом допоздна, а я решаю пригласить Юлю на ужин.

— Дай мне немного денег? — прошу.

— Только не строй напрасных надежд, — отец лезет в задний карман джинсов, где у него всегда лежит несколько купюр.

— Да ладно уж, — пожимаю плечами, — Просто сходим, посидим…

— Она уже согласилась? — он, по-моему, ко всей этой истории относится даже серьезнее, чем я сам.

— Угу, — киваю.

— Только не провоцируй, — предупреждает, — и не компрометируй ее.

— Да ты что! — перебиваю. — Я же просто посидеть, так…

— Юр, тебе семнадцать. Ты крутой парень, но ты в чужой стране, не забывай об этом.

Я понимаю и снова киваю.

С Юлей все понятно. Она непреступна и так при этом мила, открыта и жизнерадостна, что меня аж передергивает каждый раз от ее улыбки. Мы сидим в кафе неподалеку от нашего дома и болтаем уже второй час. Юля в восторге от Андрея. А вот от меня как-то она совершенно не в восторге. То есть, все нормально, но с чего бы ни начался разговор, он всегда с Юлиной подачи приходит к отцу.

— А я тебе нравлюсь, Юль? — спрашиваю, окончательно осмелев и решив, что терять мне все равно нечего.

— В смысле, Юр? — не понимает она и снова расплывается в улыбке.

— Ну, хоть в каком-нибудь смысле, — говорю.

— Ты меня прямо в неловкое положение ставишь, — смущается она и опускает на секунду глаза. — Ты очень хороший парень…

Вот, с этих именно слов начинаются все самые фиговые разговоры.

— Симпатичный, умный, — продолжает она. — С тобой очень интересно, правда!

— А если бы мне было не семнадцать, а больше, я бы тебе мог понравиться?

— Перестань!

— Просто ты мне очень нравишься…

— Ты мне тоже, — она растягивается в улыбке.

И все бы было ничего, если бы улыбка эта не была такой, словно Юля смотрит на младенца, обоссавшего штаны, и это так мило, потому что он такая кроха!

В итоге, Юля сводит все к невинной шутке и недопониманию и, видимо, чтобы закрепить материал, платит за ужин сама, объясняя это тем, что «ну откуда у меня могут быть деньги, я ведь даже несовершеннолетний». Конечно, мне ничего не светит. Не дорос еще. Самая настоящая дискриминация по возрастному признаку. Даже здесь у них, в Европе, эти предрассудки. Ну, год же всего разницы между семнадцатью и восемнадцатью, а на деле — настоящая пропасть.

Расстроенный, я возвращаюсь и рассказываю обо всем Андрею.

— Блин, — ругаюсь, — я ей можно сказать, в любви там признался, а она еще и сама за ужин заплатила…

— Ну, положим, не то чтобы в любви, — поправляет отец.

— Да все равно! — машу рукой. — Она на меня как на ребенка смотрит. Это бесит!

Андрей сидит за столом, подперев рукой подбородок, и пристально на меня смотрит.

— Что? — спрашиваю слегка растеряно.

— Конечно, ты не ребенок, Юр, — говорит он. — Раз осмелился открыто сказать о своих чувствах, то уже ответственный мужчина. И как ты на это решился все же?

— Я хотел быть как ты, — отвечаю тихо, опустив глаза.

— Как я? — смеется Андрей. — Да ты что! Я всю жизнь был трусом!

— Да прям!

— Я всегда боялся, Юр, правда. И начал бояться, кажется, даже раньше, чем все нормальные дети. Сначала себя, потом окружающих, потом самолетов, потом близких отношений, потом потерять тебя… Я не пример смелости уж точно.

— Да ну тебя! — машу рукой. — Я тебе о серьезных вещах говорю, а ты… Ты иногда такой дурак, пап!

Я фыркаю и ухожу в свою комнату. О Юле теперь надо срочно забыть, а то голова взорвется. Надо возвращаться к Верке. Верка клевая, и когда-нибудь ей тоже обязательно будет двадцать семь. Тогда и мне будет уже не семнадцать. Когда-нибудь и Верка будет такой же умной, как Юля.

Проходит еще неделя. Я не появляюсь в больнице, чтобы не пересекаться там с Юлей. Не знаю, если честно, как теперь смотреть ей в глаза и о чем вообще говорить. Если для нее этот год так важен, то мне нечего ей больше сказать. Андрей передает мне от нее приветы и сообщает, что она интересовалась, как у меня дела. Я только нос ворочу. Андрей смеется надо мной. Влад демонстрирует удивительную динамику, от которой доктор Лампрехт прыгает до потолка. И отцу это придает еще больше сил, которых теперь хватит еще на одну небольшую войну.

В пятницу вечером Андрею приходит письмо по электронке, которое провоцирует долгую переписку с периодически вылетающими нецензурными словами. В итоге переписка с главным редактором какого-то центрового русскоязычного гей-издания Германии выливается в телефонный звонок.

— Я хотел узнать, — спрашивает редактор после приветствия и представления, — Вы будете участвовать в прайде в составе колонны в поддержку геев России?

— Где участвовать? — раздраженно отвечает Андрей.

— Мы можем…

— Нет! — он хочет положить трубку, но все же добавляет. — А с какого хрена я вообще должен там участвовать?

— Я просто подумал… — подбирает достойное объяснение редактор, — мы подумали, что в вашей ситуации, когда все так переживают, это было бы…

— Все? — Андрей чуть не давится злостью. — Кто все? С какого хрена переживают?

Это оказывается для отца очень неожиданным. Уйдя с головой в заботу о Владе, он перестал следить за новостями, особенно за новостями гей-порталов. А тут вдруг оказывается, что они с Владом уже давно настоящие герои первых полос. Их фотографии с завидной периодичностью появляются в интернете, быстро обрастают комментариями сочувствующих, а сбор денег на реабилитацию Влада продолжается теперь с новым рвением. И всех интересует, пойдет ли Андрей в составе русской колонны на берлинском гей-параде. Отец читает, кликает мышкой на материалы по теме, и мы чуть не лишаемся еще одного ноутбука. В конце концов, Андрей берет себя в руки, делает несколько глубоких вдохов, снова звонит этому главному редактору и сообщает, что даст интервью. Тот, кажется, готов все дела бросить и сейчас же связаться по Скайпу, но Андрей жестко обрывает его и говорит, что все разговоры завтра.

Это интервью — непростой шаг для Андрея. Состояние Влада он неохотно обсуждает даже с врачами и со мной, но, видимо, наступает момент, когда избегать разговора уже нельзя. Я знаю, как он не любит всех этих активистов, которые не раз обвиняли его в равнодушии и лицемерии. Я и сам их теперь терпеть не могу, потому что уж чего-чего, а равнодушия и лицемерия в моем отце не наблюдается. Я стою в дверях, облокотившись о косяк, и слушаю. Сначала этот редактор своим приятным слащавым голосом все пытается расспросить о Владе и об «их тяжелом пути к выздоровлению», Андрей отвечает односложно, чтобы тот особенно не разгулялся со своей журналисткой фантазией, а потом наступает момент истины.

— Что касается сбора денег, — объясняет Андрей, — мы никогда не просили ни о каких сборах и ни от кого ничего не получали. Более того, операции и реабилитация давно оплачены. Я благодарен всем неравнодушным, но на их месте я бы весьма настойчиво поинтересовался у организаторов данного проекта, куда пойдет собранная сумма. Явно не нам.

Всех этих активистов, из-за которых мы потеряли два отличных компа еще в России, отец вполне справедливо выставляет мошенниками. Потом ему приходится вынести, конечно, контратаку из личных вопросов и намеков на то, что, не участвуя в общественном движении, они с Владом поощряют преступную гомофобию в России и молчаливо потворствуют травле и убийствам.

— И все же вы будете настаивать на формулировке преступление на почве ненависти, когда вернетесь? — спрашивает редактор. — Вам не кажется, что за подобные нападения на гомосексуалов нужно назначать более суровое наказание…

— Чем за что? — перебивает Андрей. — Во-первых, давай говорить честно, никто не знает, из-за чего конкретно избили Влада. У него не было привычки ходить по улицам и сообщать первому встречному о своей ориентации. Во-вторых, ты так говоришь, как будто подобные нападения на натуралов происходят на почве исключительно любви, — редактор пытается вставить что-то, но Андрей уверенно продолжает. — Не думаю, что у избивающих гея ненависти намного больше, чем у тех, кто избивает натурала. Но я почти уверен, что такие нападения на гетеросексуальных мужчин происходят в разы чаще, чем на геев, даже в процентном соотношении. И если я, вернувшись в Россию, разобью лицо активисту Саше Дмитриеву, то не из-за внутренней гомофобии, а потому только, что он мудак и пидарас.

— Ну, ты груб все же… — как будто заступается редактор.

— Нет, просто очень удобно использовать людей для своих целей, прикрываясь сомнительной борьбой за равноправие. Я знаю, меня не раз, и в лицо, и за глаза обвиняли в равнодушии и преступном молчании. Но я лучше буду молчать, чем вести себя как информационная шлюха. Не надо мне ничего говорить! Саша, да и многие, и вы тоже на вашем сайте, с пеной у рта кричите, что не нужно заострять внимание на сексуальной ориентации, что не важно, гей человек, или нет, важно, хороший он или плохой. Вы призываете к равному отношению. Но как только дело касается какого-то инцидента с избиением или угрозами, на первый план сразу выходит ориентация. Да вы заголовки свои почитайте и посты Дмитриева! Вы считаете, что когда толпа нападает на гея, это страшнее такого же нападения на натурала? Я так не считаю. И если уж говорить о равенстве и непредвзятости, то наказание за избиение гея никак не может быть строже, чем за избиение гетеросексуала. Разве не так? Почему ваше равноправие пропадает, как только вы так удобно засовываете себя на место жертвы? Если бы Влад не был геем, его жизнь была бы менее достойна всей этой суеты, которую вы развели в интернете?

Я слушаю и с каждым словом все больше восхищаюсь отцом. Очень грамотно и смело он ставит на место всех этих борцов.

— Круто, — говорю, когда Андрей закрывает крышку ноутбука, — Как ты все же решился на это интервью?

— Хотел быть похожим на тебя, — отвечает он и подмигивает.

У меня такие мурашки по спине — размером с помидор, и слезы на глаза наворачиваются, поэтому чтобы их скрыть, я фыркаю как будто недовольно, одергиваю руку Андрея и говорю, что мне вообще-то надо заниматься.

 

*** *** ***

Мы сидим в кабинете доктора Лампрехта. Андрей с Юлей — за столом, я — чуть в стороне, на кожаном диване. Здесь как обычно пахнет свежими цветами. Уже сентябрь. Влад уже сам может есть твердую пищу. Он уверенно держит предметы, хотя это отнимает все еще много сил. Он стал похож на себя прежнего, у него отрасли волосы и скрыли уродливые шрамы на голове. Конечно, до турниров в FIFA на X-box ему далеко, он по-прежнему передвигается в коляске и не говорит. Доктор объясняет, что медленное восстановление речи может быть связано не столько с функциями мозга, сколько с шоком, который Влад перенес, валяясь в больничной койке овощем.

— Сейчас изумительное время, — говорит Дирк Лампрехт, обращаясь через Юлю к Андрею, хотя точно могу сказать, что отец прилично подтянул немецкий за те месяцы, которые мы торчим в Берлине. — Вам с Владом и сыном не помешал бы отдых. Знаете, у меня есть чудный дом в Баварии. Он сейчас пустует, и я хочу предложить вам пожить там некоторое время.

— Спасибо, — вежливо улыбается Андрей, — но мы не можем себе позволить…

— О, — взмахивает руками, словно хочет улететь, доктор, — нет-нет! Никаких денег не надо! Считайте это подарком от меня лично или бонусом от больницы за ваш оптимизм и веру в успех.

Отец выглядит растерянным и стушевавшимся. Он не привык доверять людям и принимать от них подарки. Даже здесь, даже при всей доброте наших соседей с вечными пирогами и домашними штруделями фрау Куглер, Андрей очень напрягается, когда что-то сваливается на него просто так, бесплатно. Особенно дом в Баварии и неожиданный отпуск. Впрочем, с учетом того, что у нас нет машины, а ехать с Владом другим транспортом весьма проблематично, скептицизм отца понятен.

— А я могу отвезти вас! — как будто вторгаясь на территорию моих мыслей, вступает Юля. — У меня есть машина. Небольшая, но мы все вполне поместимся. А потом, когда нужно, я заберу вас.

— Не сомневайтесь, пожалуйста, — предвидя ответ отца, говорит доктор, — Андрей, поверьте, свежий воздух и смена больничной обстановки на домашнюю поставят Влада на ноги за считанные дни. Вот увидите, обратно он уже вернется сам! Поживите там месяц! Только рекомендую вам серьезно запастись продуктами, если у вас не будет своего транспорта.

Доктор Лампрехт так открыто улыбается, что Андрею ничего не остается как согласиться. Я ликую — наконец-то и у меня какие-никакие, а все же каникулы.

Дом оказывается просто офигенным! Одноэтажный просторный коттедж из дерева в стиле современного минимализма стоит почти на самом берегу горного озера в нескольких километрах от небольшой аккуратной деревушки с черепичными крышами. Сказать, что мы оказываемся прямо в центре открыточной иллюстрации, рекламирующей шикарный уединенный отдых на лоне природы, было бы мало. Я даже глаза тру, чтобы убедиться, что все это не обман зрения. Воздух очень свежий. К озеру ведет выложенная большими плитами дорожка. Внутри дом тоже просто отпад. Все отделано кедром, отчего повсюду распространяется очумительный аромат. Здесь небольшая прихожая, огромная столовая, соединенная широкой аркой с такой же гостиной, три спальни. Дом выглядит так, как будто хозяева только что вышли в магазин: посуда сложена в шкафах, свечи и всякие мелочи на полках, даже какие-то бумажки с рецептами приклеены магнитами к холодильнику. В шкафах оказывается солидный запас консервов, а в баре — разного алкоголя.

Меня определяют в дальнюю комнату, а Андрей с Владом занимают ближнюю к столовой, с видом на озеро. У меня из окна тоже шикарный вид — лес и уходящая вдаль тропинка. Отец, конечно, не скрывает радости от того, что наконец может спать с Владом в одной постели. Вечером он помогает ему подняться с коляски и лечь, сам устраивается рядом, обнимает. Весь дом наполняется радостью, как газом. Я наблюдаю за Андреем и Владом, стоя у двери в их спальню. Лицо отца озаряет улыбка. Странно, все, когда говорят о геях, сразу думают о сексе и всяком таком. Вот, два мужика живут вместе, и в глазах общества, как будто прямо ни о чем другом думать не могут и не могут ни чем заниматься, кроме секса. У меня есть другой пример. Совершенно другой. Отцу с Владом и раньше из-за меня не особенно часто везло с этим делом, но сейчас… Для Андрея такая радость просто обнимать любимого, просто прикасаться к нему, что меня распирает от трогательности. Я не видел таких отношений между мужчиной и женщиной — в этом мне круто не повезло. У меня, как бы это сказать, долгое время не было достойного примера перед глазами, и я, наверное, обречен был бы метаться в глупых поисках, не зная, как обращаться с женщинами. Мой вкус должен был быть отравлен примером матери, вечно мрачной, недовольной жизнью, кидающейся в не совсем трезвые руки, то одного, то другого сомнительного мужика, если бы не Андрей. Он показал мне другие отношения, отношения между двумя любящими людьми. Он рассказал мне о любви, о том, как ее распознать. Он много рассказал мне и о девушках, о том, по крайней мере, как достойно себя с ними вести: приглашать на свидания, водить в кафе, правильно дать понять, что я заплачу за все сам, серьезно (насколько это возможно в подростковом возрасте) относиться к сексу, — всему этому научил меня отец. И учитывая, что у него было крайне мало времени, он круто преуспел в вопросах воспитания. Он и Влад для меня — безусловные примеры того, как надо относиться друг к другу. И я всегда думаю, если с девчонкой у меня не будет такого понимания, как у них, то на фиг мне нужна такая девчонка. Вот такое пагубное влияние гомосексуального родителя, вот такая у меня пропаганда.

Андрей засыпает, обняв Влада, положив голову ему на плечо. Влад же по-прежнему не говорит, хотя эмоции его угадываются с одного взгляда.

Утром Андрей помогает ему одеться, ведет в ванную. Влад уже может какое-то небольшое расстояние преодолеть почти самостоятельно, но быстро устает, и все равно без каталки ему никак не обойтись. Я наблюдаю каждое утро, как отец выводит его из ванной, подставляя свое плечо. Сегодня Влад морщится, мотает головой и довольно категорично отталкивает Андрея. Всем видом он показывает, что устал быть инвалидом и вполне преодолеет путь от ванной до столовой сам. Надо сказать, уже вторую неделю мы мало общаемся с отцом. Он весь погружен во Влада, считает каждое утро шаги, которые тот самостоятельно делает по дому. Я, как предполагается, должен в это время быть погруженным в учебу, но я тоже неотрывно слежу за Владом. Вчера он прошел сам четыре шага от двери в ванную, сегодня тоже и потом — еще два, отвергнув помощь отца. Но после он останавливается и, опершись о стену, продолжает двигаться так. Андрей снова предлагает свое плечо, но Влад снова отрицательно мотает головой. Отца это расстраивает. Это не первый выпад Влада, и каждый раз у Андрея маленький кусочек откалывается от сердца. Влад держится за стену и зажмуривает от боли глаза, но пытается двигаться дальше самостоятельно. Вот упрямый! Кое-как он молчаливо соглашается на поддержку. А потом за завтраком — опять напряжение. Хоть Влад и может уже самостоятельно принимать пищу, процесс этот, как правило, растягивается и выматывает его. Но на то, чтобы Андрей, как прежде, кормил его с ложки, уже не соглашается. Андрей только головой мотает и бессильно разводит руками, в его душе радость смешивается с усталостью и негодованием. Пару раз Влад даже падал, пытаясь самостоятельно преодолеть небольшое расстояние от стола к дивану или до входной двери. И конечно, ни на день не прекращаются упражнения и массаж, технику которого Андрей, по-моему, освоил не хуже дорогущих специалистов той клиники в Берлине.

Как прав был доктор Лапрехт, когда говорил, что Влад здесь за считанные дни встанет на ноги. Три недели спустя, изменения колоссальны. Очередным утром, когда шаги, пройденные от спальни до ванной и от ванной до столовой, посчитаны, когда с завтраком покончено, Андрей усаживает Влада на диван и принимается разгребать стопку журналов и разговорников на столике.

— Прости, — громовым раскатом неожиданно звучит в пахнущей кедром тишине слабый голос Влада.

Я застываю в дверях, открыв рот. В душе я подпрыгиваю до самого потолка, ликую и аплодирую, как ненормальный, но внешне стою, как будто меня контузило. Андрей тоже застывает на пару секунд с книжкой в руках, потом оборачивается, смотрит на Влада широко раскрытыми глазами и расплывается в улыбке. Отец излучает радость и счастье, подходит к Владу, смотрит на него, как будто не верит до конца в происходящее.

— Простите, — повторяет Влад, и по щеке у него катится слеза. — Простите меня.

Голос его слабый и дрожит, как замерший котенок на лютом морозе.

Андрей садится рядом с ним на диван, берет его лицо в свои руки и все повторяет имя Влада. А тот все твердит: «Простите меня, простите», — и от этого даже у меня все сжимается внутри.

— Ну что ты! — успокаивает Андрей. — Теперь все будет хорошо…

А Влад уже плачет навзрыд, уткнувшись Андрею в плечо. Я смотрю на них и почему-то вспоминаю слова мамы и тети Насти. Как часто они говорили мне по поводу и без: «Не плачь! Мужчины не плачут!» Но я смотрю на Влада с Андреем, и в этой сцене столько мужественности, столько силы.

Отец буквально отдирает голову Влада от своего плеча. Держит его лицо в руках, вытирает большими пальцами слезы.

— Что ты говоришь! — вполголоса произносит он. — Все хорошо.

— Простите! — как будто не может остановиться Влад. — Я вам сломал всю жизнь…

— Да ты что! — перебивает Андрей. — Перестань!

— Я знаю, — мотает головой Влад. — Я же все знаю… Вы продали квартиру… все продали…

— Да черт с ними с квартирами!

Влад снова впивается глазами в отца. Теперь совершенно точно, что он все-все понимал, пока не в состоянии был двигаться. Он все осознавал, слышал наши разговоры. Как же ему было тяжело, я даже представить не могу. Но продажу моей квартиры мы никогда при нем не обсуждали.

— С квартирами? — переспрашивает Влад, переводит взгляд на меня и снова начинает плакать.

— Перестань! — успокаивает отец.

— Юрка из-за меня тоже тут торчит…

— Юрка сам выбрал поехать, — не дает договорить Андрей, — и быть вместе с семьей.

Эх, зря он это, у Влада просто истерика начинается. И никак его не успокоить.

— Андрей! — Влад вцепляется пальцами в спину отца, и я сам буквально чувствую его хватку, — Спасибо тебе! Если бы не ты, я бы сдался! Черт, я столько раз хотел сдаться… Я бы не вытянул себя. Я думал, если ты не появишься, то я сдамся… Но ты ни одного дня не пропустил, каждый день приходил и сидел со мной… Я бы не выбрался без тебя…

Видно, как ему непросто говорить, но он не унимается. Андрей успокаивает, повторяет, что все теперь будет хорошо.

— Юрка, — вдруг Влад обращается ко мне, — спасибо тебе…

— Да ладно! — машу рукой, — Нормально все!

Я делаю вид, что меня не очень-то задевает весь этот разговор, быстро сматываюсь в свою комнату и там рыдаю. Признаться, я не верил, что Влад выкарабкается, особенно на протяжении тех долгих месяцев, которые он лежал, как овощ, и я согласен с тем, что только упорство и любовь Андрея вытащили его.

Через пару дней приезжает Юля. Она очень радуется, когда Влад приветствует ее, а потом мы стоим на крыльце и смотрим, как отец с Владом идут по дороге к озеру. Влад опирается о плечо Андрея, тот поддерживает его. Они двигаются медленно, останавливаются и просто смотрят в одну сторону.

— Они классные, — тянет восхищенно Юля.

— Да, — отвечаю я.