1

Сразу после каникул в нашем классе появляется новенькая. На первом же уроке, а это история, она входит в кабинет вместе с нашим классным руководителем. Все ученики уже собрались, звонок прозвенел, и вот воцаряется тишина. Я сначала даже внимания не обращаю на это идиотское «У меня есть объявление». Я продолжаю как всегда рисовать ручкой в тетради. Даже головы не поднимаю, но никого это особенно не задевает, так что все нормально. Потом до моего уха доносятся слова «новенькая», «будет с вами учиться», «подружитесь», «не обижайте» и «Наташа Миронова». Когда голос классной руководительницы замолкает, и слышатся легкие шаги, я все же поднимаю голову. Эта новенькая Наташа идет по проходу в мою сторону. Вернее, она, конечно, просто идет в поисках свободного места. У нее очень милое лицо, светлые волосы пшеничного цвета, голубые глаза. Она стройная и очень симпатичная. Губы ее плотно сжаты, так что видно — она чувствует себя неловко. Она как будто боится чего-то, идет как-то неуверенно. Она как будто что-то скрывает и не очень-то хочет заводить друзей. Не знаю, с чего я так решил, по ее почти картинной внешности такого не скажешь. Но я как будто улавливаю на несколько секунд в ней отражение самого себя. Она закрыта от всех. Хотя, может, мне это просто кажется. Но с чего бы тогда у меня такие ощущения? Я вообще не склонен надумывать и романтизировать. Особенно по поводу одноклассников, тем более, новеньких. Но Наташа привлекает мое внимание. Впрочем, не только мое. Я смотрю по сторонам — она привлекает внимание почти всего класса.

И вот она идет в мою сторону, а я-то сижу как раз один. У меня на парте валяется сумка, и когда Наташа приближается, я слегка придвигаю сумку к себе. Вроде как, давая понять, что можно тут сесть. Она останавливается, смотрит на меня, и я совсем убираю сумку со стола. Но когда новенькая хочет уже сесть рядом, Леха Карпенко вдруг окликает ее.

— Только не садись с Веригиным! — громко говорит Леха. — Он псих!

Пара человек поддерживает его высказывание смешками, и тут же к ним присоединяется весь класс.

— Да, точно! — подхватывает Аня Семенова. — Лучше от него подальше держаться! Он всех ненавидит!

Я вытягиваю руку, чтобы они оба видели, искривляю губы в презрительной усмешке и показываю им «фак». Новенькая немного теряется, но потом проходит мимо меня и садится за последнюю парту. Я тут же возвращаю свою сумку обратно на стол и снова утыкаюсь в тетрадь.

— Да, Веригин! — тянет историчка Эмма Александровна. — Ну и репутацию ты себе заработал. Сидеть с тобой за одной партой страшно.

Я делаю вид, что не слышу ее, но она же уже зацепилась за мою фамилию, так что теперь без вариантов мне придется отвечать.

— Веригин! — после некоторой паузы произносит Эмма Александровна. — Расскажи-ка нам о времени правления Екатерины Второй.

Я медленно встаю со стула.

— Ты читал параграф дома? — строго спрашивает учитель.

— Я не читал параграф. — отвечаю очень спокойно. — Но я могу рассказать о времени правления Екатерины Второй.

Обычно я не особенно отвечаю на уроках, но с этой темой мне повезло. Я как раз на днях случайно наткнулся на документальный фильм о Екатерине и так как у меня был свободный час, когда Ксюшка уснула, посмотрел его.

— Ну и что же ты, интересно, можешь нам рассказать, раз не читал учебник? — скептически спрашивает Эмма Александровна.

По классу проносится едва слышное хихикание и шепот, а я тем временем начинаю говорить. Я рассказываю почти слово в слово то, что слышал в том фильме. Опускаю, конечно, подробности и лирические отступления. Как говорится, рисую общую картину эпохи. И конечно, речь у меня очень правильная — в этих документальных фильмах они же так красиво и литературно все говорят. Мне самому смешно от некоторых фраз, но, уж думаю, не буду вносить спонтанные правки. Я говорю не так долго, потому что Эмма Александровна останавливает меня и спрашивает, где я всего этого начитался.

— Нигде, — отвечаю. — Я не начитался.

— Ну откуда же тогда такие глубокие познания? — в ее голосе, то ли сильное удивление, то ли вообще растерянность.

— Да так, говорю, просто знаю.

— Вот если просто знаешь, то и не надо придумывать того, чего в учебниках нет! — заявляет вдруг историчка.

Я хмыкаю и сажусь. Я понимаю, что половина того, что я только что произнес, идет вразрез с тем, что она знает. Понятное же дело, документальные исторические фильмы не по учебникам десятого класса снимают. Там и факты другие, и подробности, и общий взгляд. Честно говоря, я не знаю, о чем пишут в учебниках, и что там сказано конкретно о Екатерине Второй. Судя по всему, немного не то, что только что выдал я. Судя по всему, не так глубоко, потому что Эмма Александровна скептически морщится и советует все же придерживаться стандартного взгляда на историю, читать, в первую очередь, учебник и не лезть в дебри. Не понимаю, какие именно дебри ее так смутили, но фильм, действительно, был очень серьезный, так что Эмма Александровна ставит мне «четверку». После меня отвечать начинает Оля Краснова, наша отличница, претендующая на золотую медаль. Как только она открывает рот, я открываю учебник. Я хлопаю по плечу сидящую впереди Лену Герасимову и прошу быстро одолжить мне книгу на пару минут. Просто мне как-то любопытно становится, что же я не так сказал, в чем же так фатально ошиблись создатели того фильма. Так вот значит, Оля почти дословно повторяет параграф и получает не только «пятерку», но и целую хвалебную песнь в свой адрес. Да уж, глубокие познания в нашей системе образования не приветствуются. Ну и ладно! Зато я получил «четверку», и теперь, надеюсь, на ближайшую неделю от меня отстанет хотя бы историчка.

 

2

На уроке физкультуры новенькая сидит на скамейке. Насколько я понимаю, она освобождена от уроков физкультуры. Странно, и Андрей Константинович даже не ворчит как всегда, что ученики наделали липовых справок. Впрочем, может быть, это потому, что Наташа новенькая.

Сначала мы делаем разминку, потом сдаем нормативы, а потом играем в волейбол. Мальчики играют, а девочки, вроде как, занимаются растяжкой и элементами фитнеса в дальнем углу зала. Такой на сегодня план урока.

Отжимания и подтягивание — это для меня легко. Зато для Владика Уткина — просто ад. Бедняга, он болтается на перекладине и никак не может подтянуться. Он дрыгает ногами, даже постанывает иногда и вот-вот заплачет. Андрей Константинович только недовольно морщится и все подгоняет его, а остальные ребята уже ржут как кони. И так всегда с этими нормативами. Главное, все же знают, что Уткин крайне неспортивный тип. Он слегка полноват, отлично учится по всем предметам, но с физкультурой у него совсем плохо. Однако такое впечатление, что Андрей Константинович непременно хочет сделать из Владика настоящего атлета. Правда, уже который год терпит полное фиаско, но это его не останавливает. Зато Уткина делает мишенью для всеобщих насмешек.

Вот и сейчас пацаны начинают ржать и сыпать оскорблениями. Все это приводит к тому, что Владик, так ни разу и не подтянувшись, разжимает пальцы, оказывается на полу и со слезами на глазах уходит в раздевалку.

— Так, Веригин, приведи этого атлета! — обращается ко мне физрук, видимо, потому что я один не смеюсь и не отпускаю скользкие шуточки по поводу лишнего веса и телосложения Уткина.

Я стою, не двигаясь с места, и только в упор смотрю на учителя. Я думаю, может, у него проснется здравый смысл, или хоть что-то человеческое. Но нет — Андрей Константинович в своем желании сделать из каждого ученика спортивного сына отечества непоколебим.

— Давай, Веригин! Чего стоишь! Сбегай за ним и приведи! Вам еще на команды делиться.

Я закатываю глаза, вздыхаю и тащусь в раздевалку.

— Быстрее-быстрее! — подгоняет меня физрук. — Шевели конечностями!

Когда я вхожу в небольшую слегка обшарпанную раздевалку с дешевыми вешалками, намертво прикрученными к стене, и деревянными лавками по обе стороны, Владик Уткин сидит в углу и тихо всхлипывает, вытирая глаз. Я останавливаюсь в дверном проеме, облокачиваюсь о косяк и несколько секунд стою так, молча глядя на него. Потом Владик, наконец, замечает меня.

— Пойдешь? — спрашиваю я и киваю в сторону спортзала.

Уткин отрицательно мотает головой. Конечно, кто бы сомневался, что он теперь отсюда не выйдет до самого конца урока, пока ни придут остальные и не влепят ему очередную порцию издевательств и унижений. Тогда Владик, уже переодетый, схватит свою сумку и убежит. К началу следующего урока все, конечно, забудут про неспортивный образ жизни Уткина, потому что надо же будет у кого-то списать контрольную по химии. Ну а ближе к концу четверти наша классная руководительница вместе с директором придет к Андрею Константиновичу и просить не портить Владику аттестат. Принципиальный физрук только разведет руками и аттестат портить не станет. Именно так всегда бывает, поэтому я решительно не понимаю всех этих бестолковых понтов с физической подготовкой.

Я возвращаюсь в зал, говорю, что Уткин скоро придет, и Андрей Константинович принимает решение начать игру без него.

Естественно, не смотря на то, что объективно в нашем классе я играю в волейбол лучше всех, капитанами двух команд назначаются Леха Карпенко и Стас Иглин. Андрей Константинович ведь страшно обижен на меня еще с прошлого года. И вот пацаны начинают набирать себе команды. Первое слово за Карпенко, и он, ясное дело, называет меня. Дружба дружбой, гордость гордостью, но иметь хорошего игрока — это сильнее любой симпатии. Тем более, Карпенко сам в школьной команде по волейболу. Так что, теперь два лучших игрока нашего класса из двух на одной стороне сетки. Надо ли начинать игру, чтобы выяснить победителя? Физрук уверен, что просто необходимо. Я уверен в обратном, но это никого не интересует.

Когда я в очередной раз стою на позиции подающего, Стас Иглин, разозленный огромным отставанием в счете, швыряет мяч что есть сил на нашу половину поля. Естественно, мяч летит в совершенно противоположную от меня сторону. Естественно, Стас же и не хотел, чтобы я просто поймал его. Он же хотел, чтобы мы побегали. Мяч стукается о пол как раз рядом со скамейкой, на которой сидит новенькая. Наташа сначала немного наклоняется, но потом ловит мяч.

— Так, ты поаккуратнее, Иглин! — сразу же орет Андрей Константинович. — Надо уметь проигрывать!

Я же смотрю на Наташу и протягиваю руки в ожидании, что она сейчас бросит мне мяч. И она бросает. Я ловлю. В этот момент я смотрю ей прямо в глаза и улыбаюсь. Она отвечает мне тем же. Да, эта новенькая все-таки очень красивая, и она мне нравится. Впрочем, логично предположить, что не одному мне. И так как времени на ухаживания и прочую романтическую чушь у меня совершенно нет, да и скелетов в шкафу столько, что к этому шкафу лучше никого не подпускать на расстояние выстрела, думаю, нам с Наташей ничего не светит, даже если она вдруг по каким-то невероятным причинам сама захочет встречаться с таким асоциальным типом как я. Думаю, Стас Иглин круто запал на Наташу, ведь именно в ее сторону он бросил мяч, а уж что-что а контролировать направление такого простого спортивного снаряда Стас может довольно неплохо.

 

3

Три дня спустя Наташа уже сидит за одной партой с Леной Власовой, так что я теперь нашу новенькую практически не вижу. Ну, может, так оно только к лучшему. Лена у нас лидер в обществе девочек, видный общественный деятель, любимица учителей, так что интересная, насыщенная и, надеюсь, безоблачная жизнь новенькой обеспечена. Правда, Наташа все еще держится как-то крайне сковано. В принципе, это нормально для новеньких, но это как-то странно, учитывая ее яркую привлекательную внешность. И все же, мне кажется, у нее есть какой-то секрет, что-то, что она скрывает от всех, но теперь-то уж я точно никогда этого не узнаю.

Сегодня прямо на уроке физики мне звонит воспитательница Ксюшки. Я знаю, что если она набирает когда-нибудь номер моего мобильного, то дело серьезное. В прошлый раз это случилось, когда моя сестренка распорола себе ногу гвоздем. Нам тогда пришлось ехать в травмпункт, потом в больницу. Но самое трудное было унять истерику, которая накрыла Ксюшу. Да, ей, похоже, было так больно, что я готов был на стенку лезть. Я бы даже себе ногу распорол гвоздем, если бы мою сестру это успокоило. Но рана довольно быстро зажила, и теперь мы вспоминаем это с улыбкой.

Вот и сейчас я смотрю на экран мобильника и сразу вскакиваю с места и направляюсь к двери, на ходу бросая учителю дежурное: «Можно выйти». Я беру трубку и, еще находясь в классе, тихо говорю: «Алло». Нина Сергеевна сообщает мне, что Ксюша плачет, ее тошнит, у нее поднялась температура, и, скорее всего, моя сестра подхватила какой-то вирус. Воспитательница просит кого-то приехать и забрать Ксюшку домой. По «официальной версии» родители сейчас очень заняты, так что приехать за сестрой придется мне.

Я возвращаюсь в класс, быстро складываю в сумку тетрадь и ручку и снова направляюсь к выходу.

— Извините, — говорю я Марии Николаевне, которая от возмущения уже даже покраснела, — мне надо срочно уйти.

— Куда это ты собрался, Веригин? — останавливает меня учительница. — Что у тебя за дела? Ну-ка быстро сел на свое место!

Она извиняется перед стоящей у доски Наташей, которая тоже смотрит на меня не без недовольства.

— Мне мама позвонила. — быстро вру. — Мне надо срочно домой. Извините.

— На следующем уроке чтобы весь материал знал! — кричит мне вслед Мария Николаевна.

Я ухожу из школы и сломя голову несусь в детский сад. Обычно я доезжаю до него на маршрутке, но сейчас ловлю машину. Я прошу водителя подождать, потому как точно уже знаю, что придется забрать сестренку домой немедленно.

 

4

Ксюшка подхватила желудочный грипп. Первый день ее жутко рвет, и при этом температура держится высокая. Мне приходится вызвать врача на дом. Она прописывает кучу лекарств, а потом спрашивает:

— Где родители?

— Они уехали, — отвечаю. — Но завтра вернутся. Я уже позвонил им. Все в порядке.

Врач кивает, говорит, что если завтра к вечеру состояние Ксюшки не улучшится, то надо будет придти в больницу.

Сестренке к вечеру следующего дня становится лучше, а вот меня сваливает с ног та же инфекция. Теперь я корчусь в муках над унитазом и пытаюсь бороться с температурой. Теперь Ксюшка пытается ухаживать за мной. Меня веселят ее благородные порывы и заботливое выражение лица. Хотя ей всего пять, она пытается вести себя как взрослая. Вернее, она пытается вести себя так же, как я вел себя два дня назад, когда ухаживал за ней.

Мне так плохо, что я в отчаянии даже звоню Инне Марковне и спрашиваю, чем еще можно лечить этот желудочный грипп. Она все рвется прийти, но я говорю, что тогда она тоже обязательно заразится, и уговариваю подождать с визитом хотя бы пару дней.

Когда мне становится значительно лучше, то есть, когда я практически полностью выздоравливаю, наша соседка все-таки напрашивается на чашку чая и даже приносит с собой пирожные собственного приготовления.

— Как вы вообще? — интересуется Инна Марковна, когда мы все втроем сидим за столом. — Справляетесь?

Я увлеченно наблюдаю за тем, как моя сестра поглощает бисквиты с воздушным кремом, поэтому не сразу слышу вопрос соседки. Не исключено, что ей пришлось повторить его дважды.

— Да… — в конце концов, растерянно отвечаю я. — Все нормально.

— И в школе никто ни о чем не догадывается? — продолжает расспросы Инна Марковна.

— Нет. — я отрицательно мотаю головой.

— - Рома, — голос соседки становится очень настойчивым, но при этом остается по-прежнему добрым, — если вам нужна помощь, ты скажи.

— Хорошо. — отвечаю очень спокойно. — Если нам понадобится помощь, я скажу.

— И как ты везде успеваешь! — вздыхает она.

— У меня просто нет другого выбора. — говорю я. — Только вы никому ничего не говорите, ладно?

Инна Марковна кивает. Все-таки без ее помощи я бы вряд ли так везде успевал.

Я уже привык к такому ритму, и если не произойдет никаких сбоев, вызванных событиями извне, то мы вполне сможем продержаться до моего восемнадцатилетия. А к тому времени я уж придумаю какой-нибудь план.

— Ты и готовишь сам, Рома? — снова возвращает меня в реальность Инна Марковна.

— Да. — отвечаю.

— И стираешь?

— Ну, у нас машинка есть. — машу рукой в сторону ванной.

— У тебя на девочек хоть время остается? — вздыхает соседка.

— Да так… — бурчу я.

— Надо-надо! — как будто подбадривает Инна Марковна. — У тебя сейчас как раз самое время для девочек, так что ты посерьезнее к этому относись.

Мы смеемся. Да уж, как-то мне последние два года совсем не до девочек. Да и, вообще, не до чего. У меня даже отношений-то никогда серьезных ни с кем не было, как, впрочем, и несерьезных. Я смотрю на своих ровесников, на то, как они влюбляются, переживают, бегают на свидания, ревнуют, радуются и страдают от любви, и мне, наверное, тоже хочется всего этого. Но сейчас совершенно не подходящее время. К тому же, любовь или близкие отношения подразумевают какое-никакое, а все же доверие, они подразумевают, что ты откроешь перед кем-то свой маленький мир и впустишь туда этого человека. А что могу открыть я? Куда впустить девушку, даже если она согласиться на суровый расклад без долгих ухаживаний? Что я могу дать, кроме маленькой сестры, которой нужно все мое время, и ночной работы, которая того и гляди заведет меня в тюрьму? Так что, думаю, пока не время для отношений. В конце концов, успею еще — никуда они не денутся.

 

5

Когда я возвращаюсь в школу после болезни, Наташа снова сидит одна за последней партой. То есть, она снова сидит на самом непривлекательном месте — сразу за мной. Что-то произошло за время моего отсутствия. Что-то, видимо, весьма значимое, раз новенькая, которая, к тому же, успела пообщаться в компании Лены Власовой, вдруг вернулась на исходную позицию.

— Привет. — говорю вполголоса Наташе, перед тем как сесть на свое место.

— Привет. — едва слышно отвечает она, не поднимая на меня глаз.

В это же время сзади раздается чей-то ехидный презрительный смех. И я совершенно не понимаю, в чей адрес он был брошен, в мой или в Наташин. Да, что-то определенно круто переменилось, пока я болел.

На уроке геометрии я замечаю, как все передовые личности нашего класса, включая, естественно, Стаса Иглина и Леху Карпенко, передают друг другу какие-то записки, злобно хихикают и изредка презрительно поглядывают в Наташину сторону. Ну, это уж совсем никуда не годится! Чем такая красавица как Миронова, могла завоевать нелюбовь мужской половины класса?

Пребывая в абсолютном недоумении и неведении, я начинаю закрашивать карандашом то место на парте, откуда, видимо, совсем недавно какой-то ненормальный буквально выгрыз верхний слой. Теперь в столе образовалась небольшая выбоина, которая никак не дает мне покоя. И я так увлекаюсь, что даже не слышу, как меня окликает учитель и, кстати, по совместительству наш классный руководитель Ольга Афанасьевна.

— Веригин! — она стоит уже прямо надо мной. — Да что же с тобой делать-то!

Я вздрагиваю от ее внезапного пронзительного восклицания, и у меня даже карандаш ломается.

— А что со мной надо делать? — как ни в чем ни бывало переспрашиваю я, спустя несколько секунд.

— Ты еще парту мне портишь! Вот этого только ты еще не делал! У тебя что, руки чешутся?! Так черти тогда треугольник и решай задачу! — Ольга Афанасьевна машет в мою сторону, разворачивается и идет к доске.

— Так мне теперь нечем, — бросаю я ей вслед.

— Что нечем? — спрашивает она.

— Чертить нечем, — говорю. — У меня карандаш сломался от вашего неожиданного обращения.

Она только недовольно цыкает и говорит, чтобы я немедленно попросил карандаш у кого-нибудь из одноклассников. А я думаю, так мне все мои милые одноклассники сейчас и кинулись давать карандаши. Они же прямо целыми днями только и делают, что мечтают выручить Веригина. Я оборачиваюсь к Наташе.

— У тебя есть карандаш? — спрашиваю.

Она не отрывается от тетради.

— Эй! — я негромко стучу ладонью по ее парте. — Карандаш есть?

Наташа поднимает на меня глаза. Господи, какие же у нее красивые глаза, в очередной раз думаю я. Но сейчас почему-то мне кажется, Миронова выглядит испуганной, и из ее голубых глаз как будто вот-вот польются слезы. Она улыбается уголками губ, кивает и протягивает мне карандаш, которым сама только что чертила эти долбаные треугольники.

— Веригин! — меня возвращает в реальность голос Ани Семеновой. — Не прикасайся к ней!

— Что? — я поворачиваю голову в ее сторону.

— Ничего! — фыркает Аня. — Фу!

Я снова разворачиваюсь к Наташе. Мы оба все еще не выпускаем из рук этот дурацкий карандаш и выглядим, должно быть, совершенно по-идиотски. Я удивленно смотрю на Миронову. В глазах у меня застыл совершенно другой вопрос, но я спрашиваю только:

— У тебя еще карандаш-то есть, для себя?

Наташа быстро кивает и лезет в сумку.

Я пытаюсь начертить в тетради этот пресловутый треугольник из задачи, но вдруг раздается голос Иглина.

— Веригин у Мироновой карандаш взял! — громко произносит Стас, обращаясь то ли ко всем сразу, то ли к самому себе. — Вдруг он теперь заразный!

Я отвлекаюсь, морщусь от того, что опять ни фига не въезжаю, потом пристально смотрю на карандаш, как будто он сможет мне что-то объяснить.

— Никого заразного тут нет, Иглин! — укоризненно говорит Ольга Афанасьева и бросает на Стаса такой злобный взгляд, что даже меня передергивает.

Я обвожу глазами класс. После замечания учителя, все затихают, но иногда все же поглядывают искоса то на меня, то на Наташу. А мне какой уж теперь треугольник! У меня теперь прямо как головоломка в мозгах закрутилась. Как будто кусочки пазла рассыпались. И мне же теперь надо обязательно все собрать. У меня мозг прямо закипает, так отчаянно я пытаюсь сообразить, что произошло за время моей болезни, и чем меня может заразить Миронова по средством простого карандаша.

На большой перемене в столовой рядом с Наташей тоже никто не садится. Я-то всегда сижу немного в стороне, чтобы меня не доставали тупыми попытками залезть в душу. Но мне-то это нравится, а вот Миронова явно вся напряженная. Еще одна деталь головоломки, которая, впрочем, не приближает меня к разгадке.

Однако ни одна школьная задачка не длится дольше учебного дня. По крайней мере, для меня это так, потому что сильно углубляться в эту ученическую жизнь я не привык, и задач, требующих долгого решения, для меня просто не существуют.

Перед пятым уроком меня попросила зайти к себе учительница по английскому Анна Олеговна. Сказала, что ей надо дать мне задания, которые я пропустил. Ну, так я и прихожу. Стучу, открываю дверь, а англичанка, которая как раз о чем-то говорит с Людой Стрельцовой из нашего класса, просит меня подождать минутку.

И вот, значит, я стою в коридоре, за этой почти бумажной дверью кабинета английского, и, конечно, слышу все продолжение разговора Стрельцовой и нашей молодой, участливой и понимающей проблемы учеников англичанки.

— Чего ты боишься-то, Люда? — спрашивает Анна Олеговна.

— Да я-то ничего, — отвечает Стрельцова. — Просто как-то не по себе все же. Да и ребята тоже не молчат.

— А что ребята?

— Ну, они теперь, вроде как, поддевают ее постоянно, издеваются.

— А Наташа что? — продолжает учительница.

— Да ничего! А что она может…

Тут я понимаю, что речь о Мироновой и начинаю внимательнее вслушиваться в вылетающие из-за закрытой двери слова. Следует еще пара-тройка ничего не значащих фраз и каких-то сожалений, а потом Анна Олеговна в своей непринужденной манере начинает небольшую лекцию о том, что ВИЧ не передается через прикосновения и даже слюну. И тут мой навязчивый пазл вдруг моментально складывается в весьма четкую картинку. Я облокачиваюсь спиной о стену, запрокидываю голову к потолку и закрываю глаза. Мне становится жаль Миронову. Наши же добренькие детишки ее теперь в покое не оставят. Я вспоминаю ее огромные голубые глаза, такие искренние и как будто напуганные, и у меня сердце сжимается. Как же так может быть? Я все никак не могу соотнести Наташу с этим диагнозом. Наверное, потому что мой мозг тоже безнадежно засран стереотипами и шаблонами. Но как же все узнали? Я недавно читал, что некоторые подростки сейчас начинают открывать свой статус, но это не у нас, это где-то далеко в Европе.

— Веригин! — вдруг слышу я голос Анны Олеговны. — Веригин! Ты где витаешь, вообще?

— Что? — я поворачиваюсь к ней, но продолжаю смотреть как будто сквозь, как будто англичанки, вообще, не существует.

— Что-что! — ворчит она. — Вот задания! — Анна Олеговна протягивает мне листок с напечатанным на нем текстом. — К следующему уроку подготовься, пожалуйста.

Я киваю.

— Ты меня слышишь, Ром? — она щелкает пальцами у меня перед лицом, и я немного прихожу в себя.

— Да, — говорю и беру у нее из рук листок, — конечно, я все понял. До свидания.

Последний урок — биология. Я медленно вхожу в класс и иду на свое место. Наташа сидит, уткнувшись в учебник. Но она ничего не читает — это видно невооруженным глазом. Она просто прячется. Пока иду, я не свожу с нее взгляда. Я все думаю, какая же она красивая. И теперь я еще думаю, как же ей тяжело приходится. Я медленно опускаюсь на свой стул, сажусь боком к Наташе и вытаскиваю из сумки тетрадь и ручку. Я стараюсь не смотреть на Миронову. Но не потому что мне как-то не по себе от того, что я только что узнал, а просто, чтобы не смущать ее. Однако у меня ничего не выходит, и очень скоро я уже буквально сверлю ее глазами. Она, конечно, замечает и поднимает на меня голову. Некоторое время мы смотрим друг на друга. Наташа первая отводит взгляд. Она очень смущается, пугается как будто и через несколько секунд уже не знает, куда себя деть. Я беру со своей парты ее карандаш и протягиваю.

— Ты забыла у меня взять. — говорю. — То есть, я забыл вернуть. Вот. Спасибо.

— Не за что. — Миронова больше не смотрит на меня, и я отворачиваюсь.

В середине урока в классе начинает ощущаться странное оживление. Я вижу, как все передают друг другу какую-то записку, и потом Карпенко что-то шипит в мою сторону. Я поворачиваюсь, и в тот же момент эта смятая записка летит ко мне. Но падает бумажка на парту Наташи. Карпенко и еще несколько его подхалимов тихо матерятся, Миронова медленно и неуверенно тянется к записке. Быстро сообразив, в чем дело, я накрываю бумажку рукой, прежде чем она попадет к Наташе. Потом я разворачиваю измятый листок в клеточку и читаю: «Как она заразилась? Варианты ответа: секс, шприц». И напротив каждого из вариантов те, кто уже успел это прочесть, послушно поставили плюсики. Мнения, как говорится, разошлись. Я смотрю на эту глупую записку, потом на Наташу, потом поворачиваюсь к Карпенко. Он шипит, чтобы я тоже ответил на вопрос. Я снова смотрю на Миронову, которая уже едва сдерживает слезы, комкаю исписанный листок и засовываю в карман.

Я уже собираюсь пойти домой после уроков, когда случайно слышу голоса, доносящиеся из небольшого закутка на первом этаже. Все спешат скорее смыться из школы, так что мало кто заглядывает сюда. Я, по правде сказать, тоже не понимаю, чего это меня понесло выяснять, что за шум. Я подхожу ближе и слышу за углом голоса пацанов из параллельного класса.

— Что там у тебя?

На пол как будто летят учебники и тетради. Да, звук такой, как будто кто-то вытряхивает сумку. Тем временем голос продолжает:

— Спидозная!

И я понимаю, о ком речь. Я как-то сразу врубаюсь, чью сумку только что вытряхнули. Тут же второй голос поддерживает:

— Ты что, одним шприцем со всеми кололась?

— Или просто ты шлюха? — вступает третий.

Я останавливаюсь за углом, облокачиваюсь спиной о стену и некоторое время просто слушаю.

— А это что за фигня? — спрашивает первый голос, после того, как его дружки заканчивают с очередной партией оскорблений.

Тут я выхожу и вижу, как эти трое окружили Наташу, которая забилась в угол и сидит на полу, обхватив колени руками. В руках у одного из них ключи.

— Я возьму себе! — он отрывает от связки брелок с пушистым серым медведем.

— Фу! — тут же вступает его приятель. — Брось! Заразишься еще!

— СПИД так не передается! — со знанием дела отвечает первый засранец.

— Еще как передается! — вступаю я. — Так что лучше брось!

Трое пацанов вздрагивают от неожиданности и даже теряются. Тот, у которого в руках Наташины ключи тут же выбрасывает их, ругается, и все они тут же сматываются. Но не потому, что они меня испугались, а просто эффект неожиданности сделал свое дело.

Я подхожу, поднимаю с пола этого пушистого медведя и протягиваю Наташе руку.

— Вставай! — говорю.

Она хватается за меня как за спасательный круг и поднимается. Мы собираем ее учебники, а потом молча идем к выходу. Мы выходим из школы вместе, и многие стоящие на крыльце провожают нас удивленными взглядами.

— Ты где живешь? — прерываю я явно затянувшееся молчание.

— Тут недалеко. — Наташа кивает перед собой.

Потом мы опять идем молча.

— Вот мой дом. — говорит Миронова, когда мы оказываемся у белой девятиэтажки. — Я дальше сама дойду. Спасибо.

— Уверена? — спрашиваю я.

— Угу. — кивает она и потом добавляет. — Это, правда, так не передается, ну, через прикосновения.

— Знаю, — отвечаю я и улыбаюсь.

Наташа прощается со мной и быстро бежит к подъезду. А я еще долго стою и смотрю ей вслед, пока она ни скрывается за тяжелой железной дверью. Вот это встрял…

 

6

После школы мне надо заплатить за квартиру и купить продуктов. Я иду в магазин, и все время у меня из головы не выходит Миронова. Как же так получилось? Как же она, такая милая, такая на вид порядочная и воспитанная, и вдруг с таким диагнозом? Я все думаю, как же это могло случиться. И как же она теперь будет существовать в нашем классе, в нашей долбаной школе? Как вообще все открылось? Сплетни и слухи разлетаются быстро, но тут такое дело… Мне казалось, если сам не откроешь, то никто и не узнает. У меня перед глазами стоит ее лицо, ее удивительные глаза, ее светлые волосы. Все-таки она настоящая красавица!

Потом я заезжаю к Егору. Мы долго разговариваем. Он рассказывает мне о своих грандиозных планах, о каких-то грядущих гонках, о машинах, которые ему нужны. Он говорит, что рассчитывает на мою помощь и хорошо заплатит. Потом он говорит что-то про ментовскую «Мазду», которую недавно угнали и сожгли за городом. Он рассказывает, что милиция подняла настоящую бурю, и теперь надо быть вдвойне осторожнее. Он даже говорит, что, наверное, надо залечь на дно на некоторое время и не играть по-крупному. Он еще много чего мне говорит, но я почти не слушаю его. Я все время думаю о Наташе.

Вечером, уже перед тем, как младшая сестра засыпает, мы смотрим фильм про животных. А я все не могу выбросить из головы Наташу Миронову. Да, похоже, теперь-то мне ее при всем желании не выбросить. В самом деле, глупо было предполагать и надеяться, что если мне когда-нибудь так сильно понравится какая-нибудь девушка, она будет нормальной. То есть, в моей жизни как-то все через задницу, так с чего бы внезапно появившейся на горизонте девушке быть в порядке?

Я ведь как только увидел ее первый раз, идущую между рядами парт в классе, подумал, какая клевая. И потом сразу: что-то с ней не так. Ну, не так было уже то, что она мне понравилась, а этого раньше не случалось. Да, не так было уже то, что я, вообще, обратил на нее внимание. Я много чего знаю про СПИД и про ВИЧ. Поэтому меня эти вирусы не пугают. То есть, я прекрасно знаю, как они передаются, и что делать, чтобы не подхватить эту дрянь. Это не отталкивает меня от Наташи. И даже наоборот теперь как будто еще больше притягивает. Потому что теперь, если она будет совсем одна в нашем милом дружном классе, то долго не протянет. А я представитель явного и непримиримого андеграунда, ко мне не лезут. Меня не трогают, потому что знают, что за сдачей мне далеко ходить не надо.

Что делать с Наташей и с моей неожиданно открывшейся симпатией? Хотя, может, это просто жалость? Да, жалость к красивой несчастной девочке, против которой, кажется, ополчился весь мир. Если даже и так, то что я могу?

 

7

Сегодня мы проспали, и как результат, Ксюшка опоздала в детский сад, что, впрочем, совершенно не критично. Я пришел в школу только ко второму уроку, что тоже, в общем-то, можно пережить.

Я вхожу в кабинет физики, когда весь класс уже расселся по местам, и понимаю, глядя на Наташу, что за первый час в школе она успела получить. Я подхожу к своему месту и вижу, что Наташа едва не плачет.

— Привет. — говорю тихо.

Она только кивает в ответ и даже не поднимает головы.

— Эй! — громче обращаюсь я к Наташе, вытягивая учебник у нее из рук и заглядывая в глаза. — Я сказал «привет»!

— Привет. — почти неслышно отвечает она и возвращает учебник на прежнее место.

Тут в наш разговор решает вклиниться Стас Иглин.

— Веригин! Не трогай ее! Она заразная!

— Заткнись! — повышая голос, бросаю этому идиоту.

— Да мое дело предупредить! — ухмыляется он. — Я же за тебя переживаю…

— За себя переживай! — отрезаю.

Наташа сильнее вцепляется в учебник и, кажется, сейчас просто проткнет обложку своими пальцами. Я беру книгу и сильным движением вырываю у Мироновой из рук. Наташа испуганно задирает на меня голову. Я кладу учебник к себе на парту.

— Садись со мной, — говорю, указывая на место рядом с окном.

Я собираю с ее парты ручку, тетрадь, линейку и карандаш, и тоже перекладываю вслед за учебником.

— Ну же! — настойчивее повторяю я и опускаюсь на соседний стул. — Пересаживайся!

Пока Миронова перебирается на новое место, свое мнение по этому поводу созревает высказать Леха Карпенко.

— Веригин, ты что, влюбился в эту больную? — говорит он. — Смотри, поинтересуйся, кто у нее был до тебя. Не радужная картина, кажется…

Я даже головы не поворачиваю в его сторону — только вытягиваю руку и показываю «фак». Как-то у меня, наверное, очень угрожающе выходит этот жест, потому что Карпенко только недовольно цыкает и затыкается.

Как только Мария Николаевна входит в класс, первое, что она замечает, это нас с Мироновой. Физичка замечает, что Наташа теперь сидит со мной, и по ее лицу пробегает едва уловимое любопытство и как будто облегчение. Но она решает не заострять на этом внимание.

В самом начале урока мы по традиции пишем небольшой тест на знание материала, который должны были закрепить дома. Подписанные листочки, короткие вопросы Марии Николаевны и наши быстрые ответы в письменном виде. Естественно, я ни фига не знаю и естественно, ни на один вопрос у меня ответа нет. Я только ставлю в столбик цифры от одного до десяти. Обычно вопросов именно десять. Но примерно на четвертом задании Наташа легонько толкает меня локтем и двигает свой листок, показывая ответы. Я улыбаюсь и списываю.

— Веригин! — обращается ко мне физичка перед тем, как перейти к последнему вопросу. — Ты для того сел с Мироновой, чтобы списывать у нее?

— Да! — отвечаю. — Именно для этого. — и добавляю после того, как Мария Николаевна издает традиционный вздох разочарования. — Только если вы заметили, это она со мной села.

— Значит, Наташа, — после небольшой паузы обращается физичка к Мироновой, — ты села с Веригиным, чтобы делать за него тесты?

Моя новая соседка по парте моментально теряется от такого вопроса и стыдливо опускает глаза.

— Да. — говорю я.

— Что «да», Веригин? — с возрастающим недовольством спрашивает Мария Николаевна.

— Правильный ответ на ваш вопрос — «да». — поясняю я.

— Ладно, сдаем листочки. — пытаясь не показывать раздражения, переводит тему учитель.

— А что, всего девять вопросов? — совершенно невинно интересуется Владик Уткин.

— Девять? — как будто не понимает Мария Николаевна.

— Ну, — тянет Уткин, — обычно десять просто…

— Да-да! — поправляется физичка. — Конечно. Десятый вопрос. Отвечаем и сдаем листочки.

Наташа пишет ответ и показывает мне. Я списываю, и мы вместе со всеми сдаем тесты.

Остаток дня проходит без особых напрягов. Но потом Ольга Афанасьевна решает вместо последнего урока алгебры провести классный час.

Вообще, классные часы — это самое нудное и отвратительное, что может быть в школе, но в этот раз все уж очень похоже на какой-то сумасшедший бред.

Сначала Ольга Афанасьевна объявляет, что скоро состоится школьная олимпиада по алгебре и спешит выявить трех добровольцев. Когда, что вполне очевидно, таковых не обнаруживается, классная делает попытку назначить самых умных самостоятельно.

— Наташа, — обращается она к Мироновой, которая теперь все время сидит со мной, — ты же отлично успеваешь по алгебре. Давай будешь участвовать? И, например, Вова Пронин еще от нашего класса пойдет…

Не успевает она договорить, как Вова Пронин, тот еще, кстати, говнюк, перебивает.

— Я с Мироновой не буду! — громко заявляет он.

— Почему это? — как будто не понимая ничего, спрашивает Ольга Афанасьевна.

— Потому что она спидозная! Я не буду с ней!

Я краем глаза улавливаю движения Наташи. Она опускает голову и закрывает лицо ладонями. Наша классная руководительница тем временем продолжает и переходит на другую, более важную, с ее точки зрения, тему.

— Кстати, — говорит она, — я как раз хотела поговорить о вашем отношении к некоторым ученикам. Все мы разные, и у каждого свои недостатки и достоинства. Я не хотела бы, чтобы вы выросли озлобленными и оскорбляли кого-то только по тому, что этот человек чем-то отличается или чем-то болеет. — Ольга Афанасьевна чувствует себя неловко, и это видно по тому, сколько ничего не выражающих конструкций она уже использовала в своей речи.

Черт, она так неловко себя чувствует, что я совершенно уверен, о чем она собирается сейчас завести разговор. И она заводит.

— Я бы хотела поговорить с вами, ребята, о вирусе иммунодефицита человека. Я хочу, чтобы вы поняли. И я хочу, чтобы вы поняли, что относиться к таким людям, к тем, кто является носителем этого вируса надо как и ко всем остальным. Они не опасны и не представляют…

На этом Наташа вскакивает с места, хватает сумку и выбегает из класса. Когда за ней хлопает дверь, я тоже поднимаюсь и иду следом.

— Уроды! — бросаю я на ходу.

— Это ты мне, Веригин? — недовольно ворчит Ольга Афанасьевна.

— И вам тоже! — огрызаюсь и выхожу из класса.

Я бегу по школьному коридору вслед за Наташей. Она скрывается в туалете и закрывает дверь. Если она думает, что я ее там не достану, то напрасно. Хотя, она же меня совсем не знает. Я толкаю дверь ногой и вижу Наташу, забившуюся в угол и буквально рыдающую. Я подхожу, опускаюсь перед ней на корточки и пытаюсь успокоить.

— Эй, — говорю я, слегка касаясь ее руки, — не обращай ты на них внимания! Наташ, успокойся! Пошли они все к черту!

Но истерика только усиливается, и тут в туалет входит Дашка Конкина.

— Веригин! — ржет она. — Ты что тут делаешь? Дверью ошибся?

— Отвали! — бросаю я.

— Да это ты отвали! — ржет Дашка. — Что у вас тут за истерики?!

Я смотрю на Конкину, оглядываясь через плечо, и скрепя зубами от злости, еще раз грубо посылаю ее подальше. Потом беру Наташу за руку, поднимаю с пола и тащу за собой.

— Что ты делаешь? — пытается вырваться она.

— Не то место ты выбрала, чтобы плакать. Пойдем отсюда!

Я вывожу Наташу на воздух, и мы долго идем по улице, отдаляясь от школы. Мы просто молчим всю дорогу. Когда она немного успокаивается и вытирает слезы, я предлагаю пойти в кафе. Я знаю одну неплохую кофейню. Это заведение находится далековато от школы, поэтому встретить там кого-то из класса нет никаких шансов. Я ловлю такси, и мы с Наташей едем минут пятнадцать.

Я заказываю два капучино и пирожное для Наташи. Еще какое-то время Миронова молчит, потом окончательно успокаивается и спрашивает, почему я заступаюсь за нее. Я пожимаю плечами.

— Я ВИЧ-положительная, — снова нарушает молчание Наташа. — И это, правда, не то же самое, что СПИД. Просто, чтобы ты знал…

— Я знаю, — перебиваю.

— Спасибо тебе, Ром… — почти шепотом произносит она.

— Да не за что! — снова не даю договорить я. — Они все дебилы просто. Не обращай внимания.

— Просто никто ни фига не знает, и все боятся. Всегда так…

— Я не боюсь, — говорю и беру Наташу за руку.

Миронова аж цепенеет от моего прикосновения и устремляет на меня свои голубые глаза.

— Почему? — спрашивает она.

— Потому что я все знаю об этом.

— Откуда знаешь?

— У моей мамы СПИД, — отвечаю и тут же утыкаюсь в окно.

Совершенно не ожидал, что скажу это. Просто я впервые за долгое время сказал правду о своей матери. Несколько секунд смотрю на проходящих людей, а потом словно выхожу из комы и как будто получаю электрический разряд от самого себя.

— Только не говори никому, — уточняю очень серьезно.

Наташа быстро кивает и опускает глаза.

— И давно?

— Ну, — растягиваю слова, — скажем так, болеет она дольше, чем ей осталось.

— Прости, — говорит Наташа. — И что, никто не знает?

— Нет, не знает.

— Как же ты умудряешься скрывать это?

— Потом как-нибудь расскажу. А как ты умудрилась проболтаться?

Наташа отводит взгляд. Не хочет говорить. Не доверяет. Понимаю и все думаю, как же так вышло, что я сказал Наташе про маму. Просто само собой вылетело. Наверное, я хотел как-то подбодрить ее, поддержать. Да уж, подбодрил! По-моему, только хуже сделал. Теперь еще не хватало, чтобы она меня жалеть начала.

— Я была как-то на пляже… — неожиданно начинает Наташа, и я внимательно ловлю каждое слово. — Мы были вместе с родителями, и я наступила на шприц. Игла воткнулась мне прямо в ступню. Мама с папой тогда перепугались и сразу повели меня к врачу. Но в больнице сказали, чтобы мы на всякий случай пришли еще раз через пару месяца… Ну вот, — продолжает Наташа. — А потом мы пришли, и у меня оказалось… В общем, я заразилась.

Я смотрю на Наташу и думаю, какая-то нелепая история.

— А твоя мама? — вдруг прерывает мои рассуждения Миронова. — Как она заболела?

— Трахалась со всеми подряд. И кололась всякой дрянью.

После этого мы надолго замолкаем — не умею я поддерживать разговоры.

 

8

Теперь Наташа всегда сидит со мной. В последнее время ее вроде не трогают. Вроде, потому что нет-нет, да полетит в ее сторону скомканная бумажка. Но так чтобы по-крупному, как раньше, с оскорблениями и травлей — нет. Это закончилось, наверное, когда я чуть не свернул Иглину шею прямо в классе. Он в очередной раз тогда позволил себе отпустить жестокую шутку в адрес Наташи и круто переборщил с сарказмом. Я подошел к нему, схватил за шею и с такой силой прижал к парте, что Стас чуть не проломил ее своей башкой. Я сказал, что если еще хоть слово из его поганого рта в адрес Мироновой вылетит, я ему все что можно переломаю и язык вырву. Вот после этого от Наташи и отстали. Чувствуется, конечно, напряжение и постоянный прессинг, но, по крайней мере, в открытую эти уроды больше не выступают.

Сегодня на биологии мне приходит СМС от Юли: «Давно не виделись. Может, зайдешь?». Я набираю ответ: «Не знаю пока. Давай позже». Потом у нас завязывается настоящая переписка. Так, ни о чем, но помогает убить время и отвлечься от болтовни учителя.

— Это твоя девушка? — неожиданно спрашивает Наташа и кивает на телефон.

Не то чтобы она заглядывает мне в мобильник. Да не то чтобы я так уж сильно пытаюсь что-то от нее скрыть.

— Нет, — отвечаю и расплываюсь в улыбке. — Так, знакомая.

— Но у тебя ведь есть девушка? — продолжает Наташа.

— Нет. Я для этого не создан, наверное.

Наташа хихикает и прикрывает рот ладонью, чтобы не рассмеяться.

— Что? — как будто недовольно спрашиваю я.

— Ничего! — отвечает Миронова. — Ты смешной.

Я смотрю на Наташу. Не имеет значения, что она говорит, главное — мне нравится, когда она смеется. Если мои глупые высказывания заставляют ее улыбаться и веселят, то я готов повторять их целыми днями.

Мы еще несколько минут болтаем вполголоса и смеемся, пока учитель не делает нам замечание. Тогда Наташа моментально затихает. Конечно, она ведь еще и учится хорошо. И это меня в ней восхищает, наверное, больше всего. Я бы в ее положении точно давно бы на все забил. Уж точно я забил бы на эту школу и на оценки. Хотя я не в ее положении, но все равно забил, так что я какой-то неудачный пример, как ни крути.

На русском Наташа сидит тихо. Но в середине урока вдруг толкает меня легонько в плечо и пишет на листке: «У меня сегодня день рождения». Я не знал об этом, и мне становится немного неудобно, что я не поздравил Миронову. «Поздравляю, — пишу в ответ. — Извини, я не знал». На перемене Наташа приглашает меня в гости.

— У меня нет особенно друзей, так что кроме тебя и пригласить некого, — говорит она. — Приходи в семь. Будут только мои родители.

— Спасибо за приглашение, — отвечаю немного растеряно.

— Так ты придешь?

— Угу.

Наташа называет номер своей квартиры. Она опять улыбается.

После школы я пораньше забираю Ксюшку из детского сада и прошу Инну Марковну посидеть с ней. Потом я звоню Юле.

— Слушай, — говорю, — у тебя есть на меня время сейчас?

— Вот именно сейчас как раз есть. — смеется она. — Приедешь?

— Нет, Юль! — объясняю. — Тут такое дело… Мне надо срочно подарок девчонке купить, а я не знаю, что. Может, посоветуешь?

— У тебя появилась девушка, Рома? — радостно спрашивает Юля.

— Нет. Просто одноклассница на день рождения пригласила, а я даже не знаю, что в таких случаях дарят.

— Рома! — поучительно произносит Юля. — В таких случаях дарят какую-нибудь фигню. А вот в случае, если девушка тебе нравится, дарят совершенно другие вещи.

— Какие вещи? — нетерпеливо перебиваю я.

— Так значит, она тебе нравится? — смеется Юля.

— Так ты посоветуешь что-нибудь или будешь мне лекцию об отношениях читать?

— Какая у тебя сумма?

— Тысячи две, — прикидываю.

— Значит, все-таки нравится, — заключает Юля.

— Значит, не значит! Юль, что дарить-то?

— Что она любит? Я же не знаю ее вкусов.

— Я тоже не знаю.

И тогда, немного подумав, Юля говорит, что самый беспроигрышный вариант — это подарочная карта какого-нибудь магазина парфюмерии или косметики. Если, конечно, именинница не любительница плюшевых медведей и прочей сентиментальной ерунды. Я вспоминаю брелок на ключах Наташи, но все же думаю, что плюшевые медведи это не ее вариант и делаю так, как сказала Юля.

Дома у Наташи я очень неловко себя чувствую, хотя ее родители принимают меня довольно тепло и мило. У Наташи очень хорошие родители. Видно, что они безумно любят свою дочь. Сначала мы все сидим за столом на кухне и просто беседуем. Наташины мама и папа говорят тосты, и ничего не выдает в этой счастливой семье страшного горя. И все выглядит как обычный день рождения, за исключением того, что у такой красивой девушки как Наташа гостей должно быть как минимум человек двадцать.

После ужина мы с Наташей сидим в ее комнате, а когда я иду в туалет, то случайно слышу разговор ее родителей. И почему во многих квартирах туалеты, вообще, располагаются рядом с кухней? Чтобы недолго бежать, если съешь что-нибудь несвежее? Просто это же глупо, тем более, с нашими тонкими стенами и превосходной звукопроводимостью. Я слышу голоса и замираю перед закрытой дверью.

— Хороший мальчик, — говорит Наташина мама, и речь явно идет обо мне, потому что других мальчиков на горизонте не наблюдается. — Я так рада, что у нее, наконец-то, появился друг. Он, вроде, порядочный, вежливый…

— Да, — отвечает Наташин отец. — Первое впечатление положительное. Только бы не получилось как в прошлый раз.

— Я так не хочу больше никуда переезжать! — вздыхает Наташина мама. — И Наташа устала. Пусть он уже окажется нормальным.

— Пусть он хотя бы окажется не таким жестоким как все остальные, — заключает Наташин папа. — Это уже будет большое достижение для подростка.

Я возвращаюсь в комнату.

— Как давно у тебя это? Как давно ты болеешь? — спрашиваю я как бы между прочим, делая вид, что разглядываю книги на полках.

— Четыре года, — тихо отвечает Миронова.

— Вы часто переезжаете?

— Угу.

— Извини, — разворачиваюсь и смотрю теперь прямо на Наташу. — Я просто случайно услышал разговор твоих родителей. А что было в «прошлый раз»?

Наташа сначала молчит несколько минут и как будто сомневается, можно ли мне знать это, можно ли мне настолько доверять, но потом все же рассказывает.

— Со мной начал дружить один мальчик, — говорит Миронова. — И он даже ухаживал за мной и говорил, что я ему очень нравлюсь несмотря ни на что. Но потом оказалось, что все они, вместе с его друзьями, просто так издевались надо мной. Просто смеялись все это время над тем, что я говорила ему, как себя вела. Потом он при всем классе стал меня унижать и показывать фотографии… Ну, мы иногда фотографировали друг друга… Знаешь, он мог просто попросить меня раздеться, например… И говорил всегда, что я такая красивая… А потом облил грязью при всем классе, и все просто смеялись надо мной, какая же я дурочка, как же я могла поверить, что кто-то захочет со мной встречаться или дружить. Потом, когда он всем показал эти фотографии, мне шагу не давали ступить… И не только в школе. Потом все узнали… И нам пришлось переехать.

К концу рассказа у Наташи по щекам уже текут слезы. Я подхожу, сажусь рядом с ней на диван, беру ее за руку и разворачиваю к себе.

— Я так никогда не сделаю, — говорю.

— Я знаю, — она шмыгает носом.

— Ты не можешь знать, — отвечаю, гладя Наташе в глаза. — Но я не поступлю с тобой плохо.

Наташа кивает.

— Пойдем гулять? — предлагаю я.

— Куда?

— Я хочу показать тебе одно место. Тут недалеко. Одевайся.

Наташе приходится уговаривать родителей, чтобы отпустили нас, ведь они настаивают на том, чтобы мы попили еще чай с тортом, к тому же на улице темнеет. Но все-таки нам разрешают уйти.

До моего дома идти минут десять, но Наташе совершенно не обязательно пока знать, что я здесь живу. Мы входим в подъезд, потом поднимаемся на лифте на последний этаж.

— Куда мы, Ром? — спрашивает Наташа.

— На крышу, — отвечаю я и тяну ее за руку.

Небольшая дверь, ведущая на крышу, как всегда заперта, но у меня уже года два как есть собственный ключ. Наташу, конечно же, удивляет это обстоятельство, но она старается не подавать вида и не задавать лишних вопросов. Когда мы, наконец, оказываемся на крыше, перед нами открывается потрясающий вид на город, который уже начинает зажигать свои огни.

— Как красиво! — восхищенно тянет Наташа, кутаясь от промозглого ветра.

— Круто, правда? — поддерживаю. — Тебе холодно?

— Нет, — улыбается она.

Некоторое время мы наслаждаемся видом молча. Я облокотился о металлическое ограждение, а Наташа стоит чуть дальше, не приближаясь так близко к краю.

— Спасибо тебе, Ром. — вдруг произносит Наташа.

— За что?

— За то, что ты со мной возишься.

— Я не вожусь.

— Ну, ты понял. Просто, зачем я тебе нужна…

— Мы же друзья. Разве нет? — говорю это и сам удивляюсь.

Неужели у меня появился друг? Это странно, честное слово.

Но Наташу, кажется, вся эта наша дружба напрягает и пугает нисколько не меньше, чем меня.

— Ты только не подумай ничего… — снова начинает она. — Просто ты такой хороший… Я хочу сказать, ты так хорошо ко мне относишься… Я боюсь… — она осекается и замолкает.

— Чего? — я подхожу к ней ближе. — Чего ты боишься?

— Да так, — отмахивается Наташа. — Не важно. Забудь.

— Чего ты боишься? — настаиваю я. — Что я поступлю так же как тот парень? Что я буду издеваться над тобой? Что я предам тебя и брошу?

— Нет.

— Тогда чего? Что я в один прекрасный день начну обзывать тебя как остальные?

— Нет.

— Что тогда, Наташ?

— Я боюсь, что могу почувствовать к тебе что-то большее… А этого мне делать нельзя.

— Мне тоже этого нельзя, так что не парься, — я расплываюсь в улыбке, хотя на душе совсем не радостно от Наташиных слов. — А если вдруг начнешь что-то ко мне испытывать, — продолжаю, — ну, если вдруг начнешь влюбляться в меня, так просто пошли к черту.

— В смысле? — не понимает Наташа.

— В смысле подойди и скажи: «Веригин, иди ты к черту!». Я, наверное, разозлюсь, обижусь и уйду. Так что это беспроигрышный вариант.

— Ты, правда, какой-то странный, — тянет Миронова и очень смешно, почти по-мультяшному улыбается, склонив голову на бок.

 

9

Егор выставляет меня участвовать в ночных гонках по городу. Это спринт из точки А в точку Б с тремя контрольными отметками. Маршрут произвольный — главное приехать к финишу первым. При этом, менты и посторонний транспорт — это личные проблемы водителя. В общем, как всегда. И как всегда, у меня несколько больше проблем, чем у трех других участников, потому что я, вообще, езжу без прав. Зато я отлично знаю город. Впрочем, не думаю, что намного лучше остальных гонщиков. На старте собирается куча народу. Думаю, и на финише, и на контрольных точках тоже будут толпы. Понятия не имею, как они все организовывают и собирают столько людей на абсолютно нелегальные мероприятия. Егор дает мне «Хонду Civic». Я хорошо знаю эту тачку, так что с ней проблем, думаю, не возникнет.

Мы узнаем маршрут перед стартом, и я сразу прикидываю кратчайший путь. Если я выиграю сегодня, то срублю приличную сумму. Но у меня сильные соперники на крутых заряженных машинах. Впрочем, в спринте слишком много факторов, от которых зависит победа, так что трудно предугадать результат.

Мы стартуем, и я первым отмечаюсь на двух контрольных точках. Я выбираю узкие незагруженные улицы, кое-где даже еду по встречке, пару раз сворачиваю под знак «поворот запрещен», так что это просто чудо, что мне не попадаются менты. На пути к третьей точке я еду по небольшой дороге мимо недостроенных промышленных зданий. Здесь ночью почти нет машин. Я выжимаю газ до предела и вдруг влетаю в яму. У меня пробивает колесо, и машину несет прямо на обочину, а потом — на стену недостроенного здания. Я выкручиваю руль, жму на тормоз, пытаясь избежать столкновения, но все бесполезно. В последний момент я закрываю лицо руками и влетаю в бетонную стену. Хорошо, что влетаю правой стороной. Удар, металлический звук, звон разбитого стекла, срабатывают подушки безопасности, и я вырубаюсь.

Я открываю глаза и начинаю приходить в себя, когда меня вытаскивают из машины. Я вижу Мишку и еще пару ребят, слышу их голоса. Они тащат меня немного, потом кладут на землю. Я лежу на спине. Дышать тяжело. Я кашляю и чувствую, что из носа у меня течет кровь. Голова раскалывается от боли. Меня тошнит. Я чувствую, что руки и ноги у меня на месте и, похоже, даже не сломаны. Кажется, я жив. Это большой плюс. Я поворачиваю голову направо — искореженная «Хонда» представляет собой жалкое и печальное зрелище. И в связи с этим я думаю, такой ли это большой плюс, что я жив. Интересно, какое я сейчас произвожу впечатление? Я приподнимаюсь на локтях. Передо мной стоит Мишка, еще два пацана и Егор.

— Ты как, Ром? — спрашивает Мишка, присаживаясь на корточки и осматривая меня.

Я только морщусь и ругаюсь в ответ.

Тут к нам подходит Егор.

— Ты должен мне тачку, — холодно говорит он, слегка наклонившись, и они с парнями быстро сваливают, рассевшись по машинам.

Я лежу еще некоторое время на земле, глядя в звездное небо. Все это могло бы выглядеть весьма романтично, если бы не было так хреново на самом деле, и убитая «Civic» справа — довольно убедительный финальный штрих во всей этой картине. Через несколько минут я нащупываю в кармане джинсов мобильник. У него треснул корпус, но он работает, что меня несказанно радует. Я набираю Юлю. Долгое время я слышу в трубке только длинные гудки, но потом знакомый сонный голос все же отвечает:

— Алло?

— Привет. — говорю я не особенно громко и не особенно радостно.

— Ромка? — удивленно произносит Юля, как будто не видела на экране моего номера.

— Спишь?

— Ну вообще-то да.

— Извини. — я откашливаюсь. — Забери меня, пожалуйста!

— Забрать? — Юля, кажется, начинает просыпаться. — Откуда?

— Отсюда.

— Ты где, Ром? Что с тобой? Мне приехать за тобой что ли?

— Да! — я так рад, что она, наконец, поняла, чего я хочу.

— Где ты? — теперь в голосе Юли уже нешуточное волнение.

Все-таки она переживает за меня, значит, я ей нравлюсь.

— В старой промзоне. — отвечаю. — Прямо напротив этого недостроя… Ну, шинный завод или как его там, с изрисованными стенами…

— Я поняла. — перебивает Юля. — Сейчас приеду.

Когда она приезжает, и у обочины тормозит ее «Форд», я поднимаюсь и начинаю медленно двигаться к дороге, держась за голову, которая просто на куски сейчас расколется. Вскоре Юля замечает меня, подбегает и берет под руку.

— Что случилось? — спрашивает она.

Я только указываю на впечатанную в стену «Хонду».

— Господи! Ромка! — причитает Юля. — Ты разбился что ли? Тебе надо в больницу! Поехали!

— Нет, Юль! — останавливаю я ее благородный порыв. — Мне не надо в больницу. Мне надо к тебе.

— Да у тебя может быть сотрясение! — не унимается она. — Ты еле на ногах стоишь!

— Юль, — говорю я, — у меня сотрясение. Это точно. Только поехали к тебе, а?

В общем, мы едем к Юле. Я вырубаюсь один раз по дороге, и сразу падаю на диван у нее дома.

На следующий день я просыпаюсь часа в два. Юля сидит напротив.

— Твою мать! — ругаюсь я. — Сколько времени?

— Много. — отвечает Юля. — Ты как?

— Никак! — говорю. — Голова сейчас лопнет просто.

— Тебе надо в больницу!

— Да не надо! — морщусь. — Пройдет. Дай какую-нибудь таблетку что ли?

— Ром, тебе, правда, надо в больницу! — настаивает Юля, протягивая мне две таблетки и стакан воды.

— Мне надо позвонить домой.

 

10

Я не появляюсь в школе всю неделю. Во-первых, мне паршиво после аварии, во-вторых, надо улаживать дела с Егором. А это не так-то просто. Первое время он даже видеть меня не хочет, не то что разговаривать. И все время только и твердит, что я должен ему тачку. Ладно, придумаю что-нибудь, найду ему эту долбанную тачку. Пусть отойдет немного.

Когда я прихожу в школу, тут, конечно, меня безумно рады видеть. Весь день только и выслушиваю от учителей колкие замечания в свой адрес. Самое печальное, что Наташи нет. Может, она заболела? Я начинаю волноваться и на большой перемене звоню ей. Она не берет трубку. Я звоню и на следующей перемене — результат тот же, и я уже не на шутку напрягаюсь. Я успокаиваю себя, стараюсь не впадать в глубокую беспричинную паранойю, но когда Наташа не появляется и на следующий день, меня просто накрывает.

Я ухожу с двух последних уроков и иду домой к Мироновой. Дверь открывает ее мама.

— Здравствуйте, — говорю. — Наташа дома?

— Здравствуй. А ты что хотел?

Этот вопрос меня просто размазывает. Я теряюсь и начинаю думать уже, что, может, я квартирой ошибся.

— В смысле? — спрашиваю.

— Ну, Наташа тебе зачем? — немного как будто раздраженно спрашивает ее мама.

— В смысле, зачем? — я смотрю на нее широко открытыми глазами. — Это что, шутка какая-то?

— Шутки кончились, парень, — заявляет вдруг появившийся из комнаты Наташин отец.

И вот это его заявление, сделанное к тому же весьма однозначным тоном, окончательно выбивает у меня почву из-под ног.

— Я не понял… — говорю сбивчиво. — Что-то случилось? Я, может, чего-то не знаю… Просто… Меня в школе не было неделю… Я… В чем дело-то? Наташа дома?

— Значит, ты не в курсе? — строго спрашивает Наташин отец.

— Не в курсе чего? — меня весь этот разговор уже начинает страшно напрягать.

И тут из своей комнаты выходит Наташа. Слава Богу, думаю, жива-здорова. Но тогда что за допросы на пороге?

— Привет, Ром, проходи. — тихо говорит она мне, а потом обращается к своим родителям. — Ну что вы окружили его!

Родители послушно отступают, Наташа берет меня за руку, и мы закрываемся в ее комнате.

— Тебя в школе не было, — начинаю. — Я волновался. Что случилось?

После минутной паузы и недолгих раздумий Наташа рассказывает, что, воспользовавшись, видимо, моим отсутствием, наши дорогие одноклассники решили возобновить свои идиотские издевательства. И так увлеклись, что на третий день встретили Наташу после уроков толпой и устроили настоящую травлю. Сначала просто загнали в угол и оскорбляли, потом стали кидать в нее землю, пробки от бутылок и все, что находили тут же на улице. Миронова рассказывает мне это буквально в двух словах и плачет. А я-то прекрасно представляю, как все было на самом деле. Я и слова те, которые они ей говорили, уже практически слышу, и рожи их мерзкие при этом могу вообразить.

— Суки! — вырывается у меня.

Наташа подходит, неожиданно крепко обнимает меня и кладет голову на плечо. У меня от этого чуть сердце не выпрыгивает. Оно так бешено начинает биться, что я с трудом могу дышать. Я тоже обнимаю Наташу и глажу по голове. Она такая напуганная и расстроенная, такая беззащитная, но мне невероятно приятно, когда Миронова вот так обнимает меня.

— Кто там был? — шепотом спрашиваю я.

— Да много кто, — всхлипывает Наташа.

— А конкретнее?

— Что ты сделаешь-то?

Я усмехаюсь едва слышно и говорю, что не позволю каким-то уродам обижать ее. После долгих уговоров и небольшого озера пролитых слез, Наташа все же называет зачинщика всего этого. Можно было догадаться, что на такое способен только Стас Иглин со своими покалеченными лидерскими качествами и ущемленным самолюбием. Как только Миронова произносит его имя, я начинаю в красках представлять, что с ним сделаю. Я начинаю рисовать у себя в голове варианты возможного развития событий. И все они — один страшнее другого. И все они очень печально заканчиваются для Иглина.

— И что, ты решила теперь больше не ходить в школу? — спрашиваю Наташу, отвлекаясь, наконец, от своих кровавых фантазий на тему жестокой мести.

— Нет, — Наташа мотает головой. — Я просто хотела, чтобы они успокоились.

— Ну, они не успокоятся, если ты еще не поняла. Сами не успокоятся. У них же вместо мозга мыльный пузырь, — смотрю в глаза Мироновой. — Приходи завтра в школу, а то без тебя мне там совсем печально.

Наташа кивает в ответ, а потом спрашивает, где я был все это время. Мне приходится отмахиваться и отшучиваться, чтобы случайно не сказать правду. А ведь с Наташей правда так прямо сама и норовит сорваться у меня с языка. Просто когда я смотрю на Миронову, мне хочется, чтобы у меня от нее не было вообще никаких секретов.

Потом мы идем гулять и до вечера сидим с Наташей в кофейне. Потом я провожаю ее домой, а сам возвращаюсь к себе.

Ксюшка опять оставалась у нашей соседки. Как только Инна Марковна открывает мне дверь, то сразу расплывается в загадочной улыбке. Ксюшка занята какой-то аппликацией, и Инна Марковна приглашает меня пока выпить чаю. Я соглашаюсь.

— Рома, у тебя что, появилась девочка? — заговорщицки интересуется соседка, ставя на стол вазу с пирожными.

Я даже подавился от такого неожиданного вопроса. Это что, так бросается в глаза, что я начал общаться с кем-то? Неужели на лбу сразу загорается неоновая вывеска, когда начинаешь заводить друзей? Да я и не заводил никого, как-то само собой все получилось. Но с чего Инна Марковна взяла, что у меня кто-то, вообще, появился? Недооценивать еврейскую проницательность, конечно, нельзя. Но чтобы так! С другой стороны, Наташа и не девушка мне вовсе. Я и не ухаживаю за ней, и времени особенно много не трачу. Хотя, я был бы не против, если бы все было наоборот. К тому же, в нашей ситуации, когда я по уши в домашних делах и нелегальных аферах, и учитывая диагноз Мироновой, о каких отношениях может идти речь? Но мне впервые в жизни, наверное, жаль, что все так по-дурацки складывается, что все совершенно невозможно. Я впервые, наверное, готов потратить время на кого-то кроме моей младшей сестренки. И этот человек, от прикосновения которого у меня мурашки бегут по спине, ВИЧ-положительный. Да, это похоже на какой-то сюрреалистичный психоз. Видимо, все в жизни у меня непременно должно быть грустно и безысходно. Интересно, долго еще это терпеть? Долго еще терпеть эту долбаную жизнь? Не знаю, может, это все из-за мамы. Говорят же психологи, что подсознательно мальчики ищут себе девочек, похожих на их матерей. Вот я и нашел. Параллель очевидна до безобразия. И что теперь мне делать с этой психологией?

— Рома! — окликает меня Инна Марковна.

Да, видимо, я задумался.

— Что? — я возвращаюсь к пирожным и чаю из глубин своих мыслей.

— У тебя точно появилась девушка!

— Да нет! — улыбаюсь я. — С чего это вы взяли? Просто в школе нагружают, вот я и задерживаюсь часто.

— Так дело-то не в том, что ты задерживаешься. — смеется соседка.

— А в чем?

— Просто ты какой-то другой стал. Задумчивый, глаза светятся…

Я снова отнекиваюсь. Да уж, глаза меня, значит, выдали. Это у меня, наверное, после той аварии до сих пор искры там коротят.

Если бы Ксюшка ни забежала на кухню, мне бы, думаю, еще долго пришлось придумывать объяснения моим так некстати засветившимся глазам.

 

11

Наташа снова приходит в школу. Она снова садится со мной, и никто не говорит ей ни слова. Надо же, думаю, неужели, и правда, моя репутация психа так на всех действует. У меня даже самооценка как будто поднимается. Я даже гордость какую-то чувствую.

Три урока я молчу и ничего не предпринимаю. А на большой перемене ловлю Иглина около туалета.

— Пойдем поговорим, — обращаюсь я к нему.

— А есть о чем? — ухмыляется он.

— Я тебе сейчас объясню, о чем! — Хватаю его за плечо и тащу в туалет. Тут никого — это большая удача.

— Отвали от меня, псих! — орет Стас.

Но уже поздно. Я уже бью его в живот, и он опускается на колени. Когда я прокручивал у себя в голове возможные варианты «разговора» с Иглиным, такой интересный не пришел мне на ум, а сейчас Стас опускается на пол как раз напротив унитаза. И тут я решаю импровизировать. Я беру Иглина за волосы и сначала сильно оттягиваю его голову, а потом подтаскиваю к унитазу.

— Ты, сука, понял, о чем мы будем говорить? — спрашиваю я.

— Отпусти, козел! — стонет Иглин.

Я пинаю его в спину, и он упирается ребрами в предмет школьной сантехники. Наверное, ему больно, потому что он вскрикивает. Все еще крепко держа его за волосы, я опускаю Иглина головой в унитаз и дергаю веревку слива. Стас пытается что-то сказать, но выходит у него не очень разборчиво, из-за того, что вода заполнила нос, рот и, наверное, оставшуюся в голове пустоту, на месте которой у нормальных людей обычно бывает мозг.

— Не понял все еще? — я поднимаю его голову, чтобы видеть глаза. — Что ж ты такой тупой-то!

Иглин начинает дергаться и вырываться, но у него выходят только какие-то эпилептические судороги. Я толкаю его, и он ударяется о перегородку. Тут в туалет заглядывают два пацана из младших классов. Думаю, они понимают, что здесь кого-то бьют, и поэтому нерешительно замирают в дверях. Я говорю, чтобы быстро свалили, и они сваливают даже скорее, чем я мог себе представить.

— Короче, урод, — я присаживаюсь перед Иглиным на корточки и снова беру его за волосы, — еще хоть слово в сторону Мироновой вякнешь, хоть посмотришь на нее, хоть шаг один в ее направлении сделаешь, я тебя в этом туалете смою как дерьмо. — Прижимаю его к унитазу, чтобы он почувствовал, насколько реально сказанное. — Ты понял? — шиплю я.

— Понял, понял, псих! — ругается Иглин. — Отвали!

Я отпускаю его и для закрепления материала еще раз пинаю.

Иглин заходит в класс, когда половина учеников уже готовятся к алгебре. Вернее, конечно, каждый занят своим делом. Я сижу рядом с Наташей, и как только появляется Стас, утыкаюсь в тетрадь. Я наблюдаю за ним боковым зрением. Он весь мокрый, злой, словно подранный кот, появляется и вызывает просто бурю смеха и ехидных замечаний. Только Миронова не смеется. Она уставилась на Иглина, а как только он весьма нервно покидает кабинет, Наташа переводит взгляд на меня.

— У тебя сколько получилось в первом действии? — спрашиваю, поднимая на нее глаза.

— В каком действии? — не понимает она.

Мне удалось сбить ее с мысли, а то бы она начала сейчас, наверное, вопросы задавать.

— Ну, в домашней работе, в примере?

— Ты что, хочешь сказать, что домашку делал?

— Нет, не делал. — смеюсь я. — Не волнуйся.

Я беру Наташину руку в свою и крепко сжимаю. Миронова еще больше теряется от этого моего жеста, и я понимаю, что все глупые вопросы испарились из ее головы. Ну вот и хорошо, всегда бы так. Мне очень хочется только одного. Мне хочется поднести Наташину ладонь к своим губам и поцеловать, а потом поцеловать Наташу в губы. Но, я думаю, это будет уже слишком. Она из-за руки-то вон как напряглась, прямо вытянулась вся, забыла, наверное, даже какой урок сейчас.

 

12

На следующий день в самом начале первого урока в класс химии влетает разъяренная Ольга Афанасьевна. И по глазам вижу — причина ее гнева я.

— Веригин! — кричит она. — Быстро к директору!

Я недоуменно пожимаю плечами. Вроде как: меня? К директору? Да вы что! Да не может быть! Я неспешно поднимаюсь со своего места.

— С вещами? — спрашиваю я.

— Что с вещами? — возмущается она.

— На выход с вещами? — уточняю.

— Не паясничай! — уже почти вопит Ольга Афанасьевна.

Я выхожу из класса и спускаюсь на первый этаж. А в кабинете директора меня уже ждут. Секретарь Илона Дмитриевна укоризненно качает головой и цыкает. Напротив Ольги Геннадьевны сидит, кротко склонив голову, Стас Иглин. Вот урод! Директор ласково просит его выйти, чтобы поговорить со мной наедине. И как только за этим говном закрывается дверь, Ольга Геннадьевна сразу кидается на меня.

— Ты совсем распоясался, Веригин! — говорит она с наездом. — Что ты делаешь?

— А что я делаю? — уточняю.

— Не строй из себя дурака! Ты думаешь, тебе все с рук сойдет! Ладно еще какие-то твои уличные разборки! Но чтобы уж с одноклассниками! Это уж совсем ни в какие ворота!

— А! — я как будто, наконец, понимаю, о чем речь. — Так вы о том случае в туалете!

— Хватит паясничать, Веригин! — гнев директора, кажется, достигает предела. — Мне надоели твои выходки! Объясни, почему ты избил Иглина в туалете?

— Я вряд ли смогу вам это объяснить, Ольга Геннадьевна. — отвечаю. — А вам прям так интересно?

— Все! — срывается она, и я понимаю, что вот теперь терпение ее лопнуло. — Если до твоих родителей ничего не доходит, то я сама буду с ними разговаривать.

— Да при чем тут родители мои? — я как-то напрягаюсь и, надо сказать, не зря.

— Ты мне дашь номер телефона твоего отца или мне самой звонить?

— Ну, я вам ничего не дам, — отвечаю вполголоса уже совсем отчаянно.

— Думаешь, так трудно будет найти его на работе? — продолжает неистовствовать директор.

— Думаю, очень легко.

Вот теперь я точно попал. Теперь даже не представляю, что майор со мной сделает. Ух и разозлится же он.

Я возвращаюсь в класс. Наташа все спрашивает, что там было и в чем дело. Она все спрашивает и спрашивает, все дергает меня за рукав и дергает, а я и ответить ничего не могу. Я теперь думаю, когда же заявится отец. Я думаю, надо будет на пару-тройку дней пристроить Ксюшку к Инне Марковне, чтобы ненароком не попала под горячую руку. Черт, теперь скорей бы все это закончилось что ли. Черт, да ведь ничего еще даже не началось. Да, как-то я попал с Наташей. По всем фронтам попал.

На большой перемене Миронова куда-то пропадает, а я как последний дурак мечусь от столовой к туалетам и ищу ее. Видимо, совсем у меня крыша поехала на почве Наташи. Видимо, ничего уже с этим не поделать. Придется смириться.

За несколько секунд до звонка Миронова забегает в класс и садится рядом со мной.

— Ты где была? — недовольно ворчу я.

— Я сказала Ольге Геннадьевне, что ты из-за меня избил Иглина.

— Да не избивал я никого! Господи! — я вздыхаю. — Ну и зачем ты сказала?

— Но ведь…

— Что это меняет?

— Она сказала, что обязательно перед тобой извинится.

— Да, это круто.

— И сказала, что не будет звонить пока твоему отцу.

Тут у меня прямо дар речи пропадает. Я смотрю на Наташу и снова сжимаю ее руку. И снова мне хочется крепко-крепко обнять ее и поцеловать. Все, назад дороги нет.

 

13

— Если не пригонишь мне машину к утру понедельника, — бесится Егор, — к вечеру среды будешь должен две, понял?

— Блин, чувак, — отвечаю я, — найду я тебе машину. Дай мне только время…

— У тебя и так неделя была! — орет он. — Ни бабок, ни тачки! Можешь деньги принести. Мне насрать. Только успей к понедельнику.

— Егор, сегодня пятница! — пытаюсь я воззвать хотя бы к чему-нибудь, что у этого парня на месте здравого смысла.

— Я сказал, мне насрать! — бросает он в ответ. — Либо бабло, либо тачку. Иначе поставлю тебя на счетчик. Сроки ты знаешь. Давай, работай!

Я выхожу из автосервиса, облокачиваюсь о бетонную стену и закуриваю. Мне теперь убиться, но найти Егору «Civic» за выходные. Просто если не найду, то он точно меня закопает. Деньги вообще не реально такие достать, так что вариант только один — тачка.

Вскоре подъезжает Мишка. Мы здороваемся, он спрашивает, как у меня дела, и я сразу прошу его мне помочь. Я прошу его помочь мне с сигнализацией, когда я найду машину.

— Ром, не знаю… — тянет он. — А вдруг загребут… Что за тачка-то?

— «Хонда Civic». Я найду завтра, а в воскресенье пригоню. Чувак, только без тебя мне не справится.

— Так спонтанно… — продолжает мямлить Мишка. — Я не знаю…

— Да, блин, тебя-то чего загребут! Вскроешь и свалишь!

Короче, Мишку приходится поуговаривать, поунижаться перед ним, попросить как следует и даже поумолять местами. Только после получасового облизывания его задницы, он соглашается. Он все-таки делает мне одолжение. Мы договариваемся, что я позвоню. Теперь осталось только найти тачку.

Все-таки хорошо, что у нас есть Инна Марковна. Все-таки хорошо, что у нас есть такая соседка! Это просто счастье, что она у нас есть. Наверное, это даже компенсирует все дерьмо, которое происходит у меня в жизни. Я оставляю у нее Ксюшку на выходные, потому что, боюсь, даже на ночь не смогу прийти. Определенно не смогу, если не найду и не отслежу тачку. И что еще хорошо — Инна Марковна все понимает. Она смотрит на меня, когда я привожу сестренку, мило улыбается, склоняет голову на бок, чуть-чуть лукаво прищуривает глаза и говорит:

— Все-таки у тебя появилась девушка.

— Угу. — бурчу я и убегаю.

Всю субботу я ищу эту долбанную «Хонду Civic», чтоб она провалилась! Наконец, третью из тех, что попадают в поле моего зрения, мне удается отследить. Я договариваюсь с Мишкой, потом звоню Егору, и он сообщает место, где машину будут ждать в ночь с воскресенья на понедельник.

Когда хозяин оставляет свою тачку у подъезда на ночь, мы с Мишкой уже крутимся неподалеку. Я вычислил его окна, так что через час после того, как во всей его квартире гаснет свет, мы начинаем.

Мишка ломает защиту и сваливает, едва заводится мотор. Все прошло гладко. Я даже вздыхаю с облегчением, когда выезжаю со двора, а потом оказываюсь на широкой улице. Одна проблема — гараж, где меня ждут, на другом конце города. И все бы ничего, но сегодня, видимо, та самая ночь, когда за одной проблемой непременно тянется другая, куда более серьезная. Проблема бело-синего цвета с мигалками на крыше. И чего они ко мне привязались? Я не нарушал правил, спокойно ехал в правом ряду, и тут выходит ДПСник и машет у меня перед носом своей палкой! Я педаль газа в пол — и рвать. Но это же доблестные блюстители порядка и спокойного сна мирных граждан — разве они так просто отстанут. Я давлю на газ, пытаюсь прорваться через дворы и переулки, но парни в погонах четко сидят на хвосте. И тут мотивация под названием «Егор» резко пропадает. Теперь уж, если меня поймают, то на Егора, вообще, плевать. Хрен ему тогда, а не машина. Всплывает другая мотивация — Ксюшка. И это посильнее какого-то пацана с автосервисом. Что будет с сестрой, если папаша меня посадит, страшно даже предположить. Да я и не хочу предполагать, поэтому надо как можно скорее отрываться от погони. А потом еще одна мотивация подтягивается. И эту зовут Наташа. Вот ни фига себе, то пусто, то густо. Я просто вдруг ловлю себя на мысли, что буду очень расстроен, если больше не увижу ее. Я ловлю себя на мысли, что, наверное, вообще, хотел бы провести с ней всю оставшуюся жизнь. И к чертям собачьим этот ВИЧ! Я думаю обо всем этом и все еще вижу в зеркале долбанные мигалки. Вот сейчас меня загребут — и все. И конец всему. Конец моей дерьмовой жизни, которая вдруг становится как будто не такой уж и дерьмовой. Я очень опасно вхожу в очередной поворот и слышу, как бело-синий «Форд» влетает на скорости в столб. Я даже притормаживаю, чтобы убедиться, что хвост остался позади. Господи, надеюсь, только там никто не умер. Я когда слышу звук удара, меня аж передергивает. Но я быстро беру себя в руки и сваливаю. Теперь главное не спалиться на посту, но я знаю безопасный маршрут к гаражу.

Я пригоняю машину около трех часов ночи. Мужик-приемщик сообщает, что Егор просил отзвониться в любое время. Я набираю номер Егора.

— Я пригнал тебе тачку.

— Такую же? — еще спрашивает он.

— Не отличишь.

 

14

Среда. Вечер. Мы идем гулять с Наташей. Опять пришлось отставить сестренку у соседки. Мне ужасно стыдно за это. Стыдно, что я сплавляю Ксюшку к Инне Марковне, когда должен проводить с ней больше времени. Но и с Наташей мне хочется провести время. Мне хочется провести с ней хотя бы один вечер. Это ведь не так много. Правда, Миронова как-то не сразу соглашается. Не сразу и не охотно. Она все опускает глаза, что-то бормочет, как будто постоянно о чем-то думает. Черт, а с чего я, вообще, взял, что ей хочется со мной гулять, что ей хочется со мной общаться! Просто нет никого больше. Просто только один нашелся дурак в классе, который заступается за нее. Вот и ответ. Вот и все. А я думаю о ней, я переживаю, я спать по ночам не могу. Собственно, она-то тут при чем? Это мои проблемы. Но Наташа все-таки соглашается. Все-таки идет на уступки и сдается под моим натиском. А если подумать, то не хотела бы, не ходила. Не хотела бы, не соглашалась. Разве не так? Но она какая-то серьезная сегодня весь день. Как будто ее что-то беспокоит. Так и я же от этого начинаю волноваться. Я же сразу начинаю думать, уж ни случилось ли чего. Я же сразу думаю о самом плохом. Да, у Наташи-то самое плохое еще, слава Богу, не случилось. Может, оно и не случится никогда, но я же сразу начинаю об этом думать.

И потом мы ходим и молчим. Мы гуляем в парке и молчим почти все время. И я уже совершенно уверен — что-то случилось.

— Наташ! — не выдерживаю я. — Что происходит?

— Ничего. Все нормально. — отвечает она.

— Тебя обидел кто-то? Ты скажи, если что! Как ты себя чувствуешь?

— Да нормально все, Ром. — продолжает настаивать она. — Правда, все в порядке.

— В каком порядке? — в моем голосе уже звучит раздражение. Я беру Наташу за руку.

— Не надо. — она одергивает ее.

— Что не надо? — почти кричу я и разворачиваю Наташу к себе. — Давай поговорим! Эй! Что произошло? Что я не так сделал?

Я же, ясное дело, перевожу все на себя. И честно говоря, я жутко боюсь, когда вот так разворачиваю Миронову к себе. Я боюсь, что она, наконец, скажет, как же глубоко я ей не интересен.

— Все так, Ром, — как будто оправдываясь говорит Наташа. — Я просто задумалась…

— О чем?

— Обо всем.

— Так не бывает!

И тут Наташа останавливается, смотрит на меня и начинает:

— Прости меня, но я хочу быть с тобой честной. Да я просто должна быть честной с тобой. — она делает вдох и как будто собирается с мыслями. — Просто… Нам не стоит продолжать. Ты же сам сказал, если вдруг что, то послать тебя к черту…

— И?

— И, в общем, я сейчас хочу послать тебя к черту, чтобы все не зашло слишком далеко…

— Так пошли! — очень резко обрываю я, но до меня постепенно доходит смысл происходящего.

И от этого у меня сносит крышу. Я как будто совершенно контроль над ситуацией теряю. Как и саму ситуацию. Смотрю на Наташу и думаю: неужели? Как же так может быть? И она тихо, почти шепотом произносит:

— Иди к черту, Рома.

— Неубедительно! — возражаю.

— Убедительнее я не смогу, — грустно констатирует Наташа.

— А ты попробуй!

— Нет. — повторяет Наташа. — Я пойду домой.

— Нет! — я хватаю ее за руку. — Ты пойдешь со мной!

И мы быстро двигаемся в сторону моего дома. Вернее, я почти бегу, а Наташа скачет за мной вприпрыжку. Мы входим в подъезд, поднимаемся на лифте на последний этаж, потом я открываю небольшую низкую дверь, и мы оказываемся на крыше. Наташа все это время молчит.

— Зачем мы сюда пришли? — наконец спрашивает она.

Я стою напротив нее. Я долго и пристально смотрю ей в глаза. Я смотрю в них так, как, наверное, смотрят в дуло заряженного револьвера, направленного в лицо. Так, как смотрит на это дуло безнадежно больной, желающий легкой смерти. Так, как смотрит самоубийца. Так, как смотрит дерзкий преступник, которому нечего терять. Потом я срываюсь с места, запрыгиваю на бетонный бордюр и хватаюсь одной рукой за невысокое металлическое ограждение.

— Хочешь, я прыгну? — очень серьезно заявляю я.

Наташа пугается. На ее лице я вижу тень паники и ужаса.

— Ром, слезь! — просит она. — Ты что!

— Я прыгну. — говорю твердо и дерзко. — Прямо сейчас. Только скажи.

— Не надо! Рома! Перестань! Это не шутки!

— Какие уж тут шутки! — я слегка перегибаюсь через парапет. — Прямо сейчас. Хочешь? Ты хочешь? Я сделаю это, если только скажешь. Я прыгну.

Я, конечно, совсем псих. Но это потому, что у меня на самом деле все замкнуло внутри, когда Наташа решила послать меня к черту. Я же помню, при каких обстоятельствах предлагал ей этот беспроигрышный вариант. И вот теперь, когда все так обернулось, и мне бы радоваться, просто начинаю сходить с ума. Кажется, что если я сейчас что-то не сделаю, что-то правильное, то потеряю Миронову навсегда. А я не хочу ее терять. Я хочу ее со всеми ее проблемами, со всеми ее диагнозами и мыслями о безысходности. Я только не знаю, что должен сделать, чтобы она перестала бояться меня и того, что чувствует.

— Рома! — она почти плачет. — Пожалуйста! Слезь! Хватит! Ты что, с ума сошел? Что ты делаешь?

Я смотрю, как ее голубые глаза наполняются водой, успокаиваюсь, слезаю с бетонного бордюра, подхожу к Наташе, обнимаю ее за шею, целую в губы и говорю:

— Я люблю тебя, дурочка!

Наташа обнимает меня и заливается слезами. Она просто рыдает мне в куртку и все всхлипывает.

— Я люблю тебя, — повторяю ей на ухо.

Вдруг она отстраняется и делает два шага назад. Она печально смотрит на меня и мотает головой.

— Ты же знаешь, — произносит она сквозь слезы, — меня нельзя любить.

— Я как-то не думал об этом…

— Рома! — уже кричит она. — У меня ВИЧ!

— И что? — я снова подхожу к ней и снова целую в губы, но Наташа вырывается. Господи, у нее настоящая истерика!

— И ничего! — отрезает она. — Меня нельзя любить! Со мной, вообще, ничего нельзя! Ты что, не понимаешь?

— Это ты не понимаешь. — спокойно отвечаю я. — Тебе все можно. Вообще все.

— Нет! — продолжает кричать Миронова. — Ты дурак, Рома…

Я не могу больше выслушивать и терпеть весь этот истеричный бред. Я не могу терпеть его, потому что он причиняет мне боль. Так что я беру Наташу за руку и тащу в подъезд.

— Куда мы? — шмыгает она.

— Ко мне! — говорю.

— Зачем? — Наташа останавливается у лестницы и всем своим видом старается показать, что никуда не пойдет.

— Затем! — передергиваю. — Пойдем!

Я снова тащу ее за собой словно игрушечный паровозик на веревочке. Мы сбегаем по лестнице на три этажа ниже и останавливаемся у двери моей квартиры.

— Ты здесь живешь? — выпучив глаза от удивления, спрашивает Миронова.

— Да. — я открываю перед ней дверь. — Проходи.

Теперь главное говорить, двигаться и делать все очень быстро, чтобы Наташа не успела опомниться и, вообще, что-либо понять.

— Раздевайся! — тараторю я и снимаю с нее пальто. — Проходи в комнату. Нет, не туда. Направо. — Я резко хватаю ее за руку. — Нет! Давай лучше сначала на кухню. — я разворачиваю Наташу и подталкиваю вперед. — Садись. — Я придвигаю стул, и она садится. — Надо выпить.

— Я не пью…

— Не перебивай! — я улыбаюсь. — Говорю же, надо! — я открываю шкаф. — Вино? Водка? Коньяк?

— Нет, я не буду…

— Я сказал, не перебивай меня! — я достаю бутылку и быстро хватаю с другой полки два стакана. — Коньяк. — говорю я, наливаю и ставлю стаканы на стол.

Наташа смотрит на меня и ничего не понимает. Это хорошо, что не понимает. Это именно то, что нужно. Главное не дать ей как можно дольше выйти из этого ступора.

— Пей. Быстро. Залпом.

— Ром… — продолжает упираться она. — Я не пью.

— Пей! — повышаю я голос, но сохраняю дружелюбные и почти шутливые интонации. — Быстро! Давай-давай-давай, Наташа. Надо!

Я буквально вкладываю стакан ей в руку и подношу ко рту. Я заставляю ее выпить. Она морщится.

— Лимон! — говорю я и достаю из холодильника лимон. — Нож. — Беру нож и быстро нарезаю фрукт. — Ешь! — я протягиваю Наташе дольку лимона, а сам, пока она жует и морщится наливаю ей еще коньяка.

— Я не буду больше! — Миронова машет руками.

— Пей! — я повторяю процедуру, снова вкладывая стакан ей в руку. — Лимон!

Все происходит так быстро и стремительно, что Наташа, вообще, ничего не может уловить и окончательно теряется. А я уже просто не могу больше ждать. Я уже как пистолет с взведенным курком. Я касаюсь Наташиного лица, целую ее в губы, потом обнимаю, снова целую и снимаю с нее свитер.

— Что ты делаешь? — спрашивает она, и я тут же снимаю свою толстовку. — Рома… Что…

Я не даю ей договорить и снова целую, обнимая за шею и крепко прижимая к себе.

— Не надо… — возражает Наташа, и у нее в глазах снова появляются слезы.

— Выпить еще хочешь? — спрашиваю шепотом.

— Нет, — мотает головой она.

— Тогда не спорь.

Я беру ее за руку и веду к себе в комнату. Там мы останавливаемся и долго смотрим друг на друга. Потом подхожу вплотную к Наташе, расстегиваю ее джинсы и начинаю медленно стягивать их.

— Что ты делаешь? — сдавленным голосом произносит она.

— Я хочу тебя, Наташа. — отвечаю.

— Ты с ума сошел?! — она повышает голос, отталкивает меня и отходит на шаг назад. — Ты что?! Ты не понимаешь?!

— У меня есть презервативы. Все нормально. — я подхожу и снова обнимаю ее. — Все будет хорошо. Не бойся.

— Какие презервативы?! — опять всхлипывает Наташа. — О чем ты?!

— Хорошие, — отвечаю. — Не волнуйся. Я же все знаю.

— У меня никогда никого не было… Я не могу…

— Эй! — я подхожу и беру ее лицо в свои руки, смотрю ей в глаза, прямо в удивительные голубые глаза. — Наташа, если ты не хочешь меня, если ты ничего ко мне не чувствуешь, если не любишь, то так и скажи. Тогда не надо. Но только скажи.

— Я не могу…

— Послушай! — я целую ее. — Все. Будет. Хорошо. Ты мне веришь?

— Я тебе верю… — тараторит Наташа, — Но…

— Никаких но.

— Рома… Ну что ты…

— Наташ! — я не отрываю взгляда от ее глаз. — Просто ответь на вопрос. И ответь, пожалуйста, честно. Ты хочешь?

— Да, Ром… Но…

От этих ее слов у меня в глазах начинают сверкать те самые искры, которые заметила Инна Марковна. «Да» было разрешением. Наташино «Да» — это зеленый свет. Это, вообще, трасса без светофоров. Теперь я уже не остановлюсь. Теперь у меня нет тормозов.

Мы лежим на кровати рядом друг с другом. Наташа отвернулась от меня и тихо всхлипывает. Я провожу рукой по ее спине и разворачиваю.

— Ты что, плачешь?

Наташа мотает головой и вытирает слезы.

— Тебе плохо?

Она утыкается мне в грудь лбом и всхлипывает сильнее.

— Наташ! Ну, не плачь! Все же хорошо.

Она снова только кивает в ответ. Я успокаиваю ее, глажу по голове, целую, но это слабо помогает. Наконец, Наташа встает и идет в ванную. Минут десять она, наверное, проводит там. Я все это время лежу, уткнувшись в подушку, и думаю. Я думаю о Наташе. Вернее, я думаю о нас с Мироновой. Я думаю: и что теперь? У меня сердце стучит как бешеное от переизбытка адреналина. Я пытаюсь набрать в легкие побольше воздуха, но он как будто не проходит туда. Я думаю, как мне было хорошо с Наташей, и что я хотел бы это повторить. Я думаю, как же сильно люблю ее, какая она красивая. Я думаю, не сильно ли я надавил на нее, хотя теперь-то что об этом думать. Я много читал, я весь Интернет перерыл на эту тему, еще когда мама только заболела. И потом еще закрепил, когда в нашем классе появилась Миронова. Если мы будем осторожны и внимательны, если будем всегда предохраняться, то ничего страшно, то ничего не будет. Можно всю жизнь так прожить, вместе. Может быть, через пару-тройку лет изобретут какое-нибудь лекарство, убивающее этот вирус, и тогда я заработаю на него сколько надо, и Наташа выздоровеет. Я переворачиваюсь на спину и делаю глубокий вдох. Еще некоторое время я смотрю в потолок, все еще плавая в океане своих мыслей, но вскоре возвращается Наташа. Она уже одета и садится на край кровати. Я притягиваю ее за руку, и вот мы опять лежим рядом.

— У тебя есть младшая сестра? — спрашивает она.

Я киваю. Конечно, присутствие пятилетнего ребенка в доме трудно скрыть. Так же трудно, как скрыть отсутствие взрослых.

— А где она?

— У соседки. — отвечаю и понимаю, что мне сейчас хочется все-все рассказать Наташе.

Мне хочется, чтобы от нее у меня не было никаких секретов, чтобы она видела меня насквозь. Но мне безумно страшно. Страшно даже не от того, что кто-то узнает все мои секреты. Страшно от мысли, что я сам хочу рассказать кому-то все свои секреты.

— А родители? — очень осторожно интересуется Наташа.

Десять минут в ванной могут очень многое рассказать о семье. Ванная, вообще, последнее место в доме, куда стоит пускать посторонних. Потому что там, в ванной, все как на ладони. Но ведь Наташа не посторонняя. Она уже совсем не посторонняя и она провела в нашей ванной целых десять минут. Две зубные щетки, одна из которых детская. Этого уже более чем достаточно, чтобы сделать правильные выводы. Никакой женской косметики. Один мужской шампунь, один детский. Один мужской гель для душа, один детский. Один дезодорант. Одна туалетная вода. Может ли быть, чтобы у отца и сына настолько совпадали вкусы? Одна бритва. Не надо быть таким уж умным, чтобы сделать выводы. А Наташа умная, так что ей еще проще. Ей бы и двух минут хватило.

— Мама у тебя… у вас в больнице, да? — как будто боясь нарваться на засаду, продолжает Миронова.

— Угу. — киваю я.

— А папа? С кем вы живете, Ром?

— Мы живем одни. — почти шепотом отвечаю я.

— Как это? — удивляется Наташа.

— Только об этом никто не должен знать. — предупреждаю я. — Нельзя, чтобы кто-то узнал, понимаешь? Так что не говори никому.

Она послушно кивает.

— Совсем никому. — уточняю я. — Даже родителям своим не говори.

— Это твой большой секрет? — как-то очень понимающе и сочувственно произносит Наташа.

Я вздыхаю. Еще какое-то время мы лежим молча. Потом раздается звонок мобильного. Наташа подскакивает и долго разговаривает с мамой. Уже поздно, и Мироновой пора домой.

— Я бы хотел, чтобы ты осталась. — тихо произношу я, когда мы уже собираемся.

— Я не могу, ты же знаешь. — отвечает Наташа.

— Я бы хотел, чтобы ты осталась со мной навсегда.

 

15

Утром я прихожу в школу рано. Я прихожу в школу гораздо раньше обычного. То есть, я даже на первый урок не опаздываю. Я стою у большого громоздкого крыльца и облокачиваюсь о стену. Я курю и жду, когда из-за угла появится Наташа. Я для этого и пришел, чтобы встретить ее тут, чтобы зайти в школу вместе.

И вот она появляется. Вот она идет ко мне. Я выбрасываю сигарету и улыбаюсь навстречу Наташе.

— Привет. — радостно говорит она.

— Привет. — словно эхо повторяю я и целую ее в губы.

В этот момент все стоящие на крыльце замирают и прекращают свои бессмысленные шушуканья. Все смотрят на нас. Мы с Мироновой так неожиданно оказались в центре всеобщего внимания, что я не нахожу ничего лучшего и более подходящего для этого момента, как поцеловать Наташу второй раз.

И потом в классе все только и шепчутся об этом нашем поцелуе. При этом они все, наверное, думают, что мы с Наташей ничего не слышим. При этом они, конечно, думают, что мы просто дураки.

— Веригин! — раздается голос Вовки Пронина. — Ты что, встречаешься с ней?

— Они целовались! — вступает Аня Семенова.

— Ты, может, еще и трахаешь ее? — добавляет Леха Карпенко.

Я стараюсь держаться, но окончательную точку во всем этом бреде ставит еще один наш местный мудак Игнат Ломов.

— Смотрите, — вякает он, — она всех позаражает в нашем классе…

Мне кажется, этот урод еще что-то хочет сказать, но ему не удается. Я вскакиваю со своего места, подбегаю к нему и сходу бью по лицу. Я разбиваю ему нос, и из него уже хлещет кровь. Я хватаю Ломова и вытаскиваю в коридор. Там я бью его еще пару раз, и тут меня останавливает голос физички.

— Веригин! — вопит она как будто начался конец света. — Веригин! Что же ты делаешь! Прекрати!

Следом за Марией Николаевной из-за угла выскакивает наша класснуха и тоже подбегает к нам и начинает орать. Потом Ольга Афанасьевна берет меня за руку и ведет в класс. А у нас же как раз сейчас урок физики, так что Мария Николаевна идет следом, держа за руку Ломова.

— Так, — строго начинает Ольга Афанасьевна, отпуская меня и обращаясь к классу. — Что тут произошло? Кто мне объяснит, из-за чего Веригин избил Ломова?

Все молчат. Такая непривычная тишина стоит, что в ушах звенеть начинает. Я смотрю на Наташу. Я только хочу, чтобы она прочитала в моем взгляде, что не стоит ничего говорить, не стоит оправдываться и выгораживать меня. Я хочу, чтобы она сидела молча, но Миронова, кажется, совершенно не умеет читать взгляды. Надо же, я-то думал, мы понимаем друг друга.

— Он за меня заступился. — негромко произносит Наташа.

— Кто? — недовольно спрашивает классная руководительница.

— Рома. — отвечает Миронова.

— Это правда? — обращается ко мне Ольга Афанасьевна.

Я одергиваю ее руку и иду на свое место.

— Это правда, Веригин? — громче повторяет она. — Это правда? — обращается она уже ко всему классу. — Ну что же вы молчите? Знаете же, в чем дело! — и после небольшой паузы, когда я уже сижу за партой. — После уроков все трое чтобы зашли ко мне! И ты, Миронова!

— Да она-то тут при чем?! — возмущаюсь я.

— Вот и разберемся. — отвечает класснуха и уходит.

Разбирательство, как всегда, выглядит до противного смешно и нелепо. Мы втроем, то есть, я, Наташа и этот урод Ломов, сидим за первыми партами. Ольга Афанасьевна уже минут десять читает нам какую-то лекцию. Я не могу точно сказать, о чем она, потому что не особенно слушаю. Мне, если честно, жутко хочется поскорее свалить отсюда. Хочется поскорее обнять Наташу. Обнять и никогда уже не отпускать больше. Но классная руководительница, кажется, не собирается заканчивать. Она все говорит и говорит. Она все задает как будто какие-то вопросы. И как будто все они риторические. Потом, когда на очередной свой вопрос она вновь получает лишь потупленные взгляды, Ольга Афанасьевна решает почему-то обратиться к Наташе. Я, в самом деле, не понимаю эту странную логику учителей. Они же, в самом деле, столько лет уже работают в школе, и все никак ничего не могут понять. Все говорят какие-то глупости. Вот и сейчас, после небольшой паузы, разгоряченная собственной проникновенной речью, Ольга Афанасьевна смотрит на Наташу.

— Миронова! — строго произносит учительница. — Вот уж никак от тебя не ожидала такого!

Наташа опускает глаза и заливается краской, а меня прямо разрывает на части от этого замечания.

— Чего не ожидали-то? — спрашиваю я не особенно вежливо.

Какая уж тут вежливость. Я понять не могу, теперь Наташу крайней хотят сделать что ли? Моралисты хреновы…

— Не ожидала, что из-за Мироновой мальчики в нашем классе начнут драться.

Ломов едва слышно хихикает, а у Наташи уже прямо слезы из глаз катятся. Она сжимает зубы и закусывает нижнюю губу, чтобы не разрыдаться прямо здесь.

— Вашу мать! — не выдерживаю я, поднимаюсь со своего места, подхожу к Наташе и беру ее за руку. — Пойдем!

Миронова мотает головой и пытается вырваться, Ольга Афанасьевна уже нацелила на меня свой испепеляющий взгляд, а я… Я, кажется, совсем обнаглел и просто потерял голову от всей этой любви.

— Пойдем отсюда! — повторяю я и настойчивее тяну Наташу за руку.

— Веригин! — уже почти кричит класснуха. — Что ты себе позволяешь! Ну-ка сядь на место! Мы еще не закончили!

— Ну так заканчивайте без нас! — сильно дергаю Наташу за руку, и мы уходим.

История с Ломовым получает свое продолжение уже на следующий день. Хотя в школе этот дебил не появляется, я почему-то с самого утра понимаю, что день просто так не закончится. И к своему глубокому сожалению, оказываюсь абсолютно прав. Ломов со своей отмороженной на всю голову бандой расположился у школьного забора, прямо напротив крыльца. Как только мы с Наташей выходим после уроков, вся компания сразу навостряет свои лыжи в нашу сторону. Короче, мы с Мироновой торчим в школе до самого вечера, потому что выйти для меня теперь значит фактически подписать себе смертный приговор. Наташу, думаю, они не тронут. На нее, думаю, им, вообще, наплевать. Ну, может, обзовут пару раз. А мне-то как быть? Их там человек семь, наверное. Не то чтобы я так уж сильно их боюсь, просто пожить еще хочется.

— И что теперь? — грустно спрашивает Наташа, когда мы стоим, облокотившись о подоконник, и смотрим из школьного коридора на погружающийся в темноту двор. — Давай я родителям позвоню, они придут и встретят нас.

— Звони, — отвечаю. — Пусть встречают.

— Ну, ты тоже с нами пойдешь! — упрашивает Наташа.

Она, кстати, меня об этом уже битый час упрашивает.

— Нет, Наташ, — уже битый час отвечаю я. — Так не пойдет. Ты звони и идите.

— А ты?

— А я как-нибудь сам разберусь.

Потом, когда Наташины родители по всем расчетам уже должны появиться в школе, нас замечает Лидия Васильевна. Она преподает немецкий, у нас ничего не ведет, но иногда все же интересуется, как у меня дела. Не знаю, с чего бы. Вот и сейчас, у нее, видимо, закончился последний урок, и Лидия Васильевна замечает нас с Мироновой.

— Что это вы тут делаете так поздно? — участливо спрашивает она.

— Родителей ждем, — тихо отвечает Наташа.

Ну и естественно, потом начинается череда вопросов, которая приводит к неизбежному откровению Наташи. Миронова выкладывает перед неравнодушной учительницей всю эту дурацкую историю с Ломовым. Она бы еще часа два могла говорить, наверное, если бы не появился, наконец, ее папа. Черт, как бы мне хотелось, чтобы мой отец вот так прибегал по первому зову. Да что там, как бы мне хотелось, чтобы мой отец хотя бы не бил меня. Да что уж там, у меня же вообще нет отца! В связи с этим мне бы, наверное, хотелось, чтобы этот майор милиции просто навсегда исчез из нашей с сестренкой жизни. А отец… Да ну и черт с ним, с отцом, обойдусь.

Пока я пытаюсь не утонуть под натиском очередной волны собственных мыслей, Наташин папа, Виктор Алексеевич, уже вовсю обсуждает с Лидией Васильевной сложившуюся ситуацию.

— Тебя проводить, Роман? — вдруг обращается он ко мне.

— Нет, не надо. — отвечаю я.

— Как же ты собираешься прорваться? — как будто иронизирует он. — Там тебя прямо целая армия дожидается.

— Как-нибудь, — пожимаю плечами я.

В итоге невероятными усилиями мне удается выпроводить всех собравшихся из школы. Я провожаю взглядом через оконное стекло Лидию Васильевну, которая спешит на остановку, и Наташу с ее отцом, которые все оглядываются на меня. Когда они, наконец, скрываются из поля зрения, я решаюсь выйти. Если сразу побегу, то, возможно, удастся оторваться от Ломова и его компании. Хотя бежать, конечно, это противно, недостойно, унизительно, и вообще, тупо. Но, с другой стороны, их там семь человек, и все больные на голову, и все просто разъярены столь долгим ожиданием и все, похоже, хотят моей крови.

Я надеваю рюкзак на оба плеча, выдыхаю и открываю центральную дверь. Я выхожу на улицу и бегу со всех ног. И сразу следом за мной устремляется эта толпа дружков Ломова. Черт, почему я побежал в другую сторону? Мне же надо было домой. Тогда я бы попросил Инну Марковну забрать Ксюшку. Черт, мне же еще забирать сестренку из садика! Черт, еще полчаса — и будет поздно. Но куда я побежал? Теперь придется делать крюк по дворам. Перебегая дорогу, я замечаю 35-й автобус (а он как раз едет до Ксюшкиного детского сада). Я ускоряюсь, быстро проскакиваю между потоками транспорта и запрыгиваю в заднюю дверь. Автобус трогается, и мои преследователи остаются ни с чем. Но надолго ли?

 

16

Неизбежная месть все же настигает меня через пару дней, однако благодаря тому, что за прошедшее время пыл отморозков поутих, мы ограничиваемся несвязным логически разговором и парой-тройкой профилактических ударов. Я даже удивлен, как мне удалось так легко отделаться. Просто радость какая-то, просто волшебство! Однако вся эта школьная детская дрянь меня совершенно не волнует. Раньше-то никогда не волновала, а теперь уж и подавно. Теперь, когда в моей жизни появилась Наташа.

В пятницу я решаю пригласить ее к себе. Я решаю пригласить ее на всю ночь.

— Скажи родителям, что нам надо готовить реферат и больше времени просто не будет.

— Нет, Рома! — отрезает Миронова. — Больше у нас ничего не будет.

— О чем ты, Наташ? — удивленно спрашиваю я.

— О том! — отвечает она.

— Да почему?!

— Потому! Ну что ты как маленький! — в глазах у нее уже застывают слезы, и она подходит ко мне совсем близко.

— Это ты как маленькая. — говорю, притягиваю ее к себе и обнимаю. — Успокойся, я же люблю тебя. Все будет хорошо. Пойдем, я тебя отпрошу с ночевкой.

— Если мама или папа узнают, что у нас что-то было, они меня, вообще, убьют. — всхлипывает Наташа.

— Значит, им не надо знать, — шепчу я ей на ухо. — Значит, мы будем просто делать реферат.

Миронова кивает. Мы целуемся и идем к ней.

Сначала ее родители, конечно, не особенно горят желанием отпускать свою дочь ночевать к однокласснику. Даже не смотря на весьма правдиво звучащую историю о моих родителях, которые все время будут дома. Но в итоге, мы с Наташей все-таки идем ко мне.

Боже, как же я ждал этого! Этого момента, когда нас никто не будет отвлекать, когда я в очередной раз определю Ксюшку к соседке, когда у нас с Наташей будет вся ночь, когда нам уже ничего не будет мешать, ничего не будет нас смущать.

Сначала мы просто сидим на диване и смотрим друг на друга. Я чувствую, как Наташа волнуется. Она волнуется ничуть не меньше, чем в первый раз, но теперь она волнуется за меня. Потом я беру ее за руку. Потом я кладу голову ей на колени, и она нежно треплет мои волосы. Потом я провожу указательным пальцем по Наташиной ноге. Я касаюсь кончиками пальцев ее бедер, и она словно замирает.

— Наташ, — едва слышно произношу я, — у меня, правда, никогда такого не было. Я хочу быть с тобой всегда.

Поворачиваю голову, чтобы видеть глаза Мироновой, и она целует меня в лоб.

— Ты очень красивая. — говорю я.

— Ты тоже. — отвечает она.

— Да ладно тебе! Я серьезно!

Я уже хочу рассмеяться, но меня останавливает настойчивый звонок и следующий за ним знакомый стук в дверь. Вот это уж совсем не во время. Это совершенно не к месту! Явление заботливого родителя я бы предпочел запланировать на другое время. И какого черта ему не спится так поздно!

Больше всего сейчас мне хочется просто не обращать внимания на этот стук, просто не открывать эту долбанную дверь. Не будет же он колотить по ней вечно. В конце концов, нас может не быть дома! Да мало ли что! В конце концов, мы просто не хотим его видеть. Но стук не прекращается. Более того, через некоторое время с той стороны раздается до боли знакомый и противный голос. Голос говорит, он знает, что мы дома. Голос произносит несколько ругательств и требует открыть немедленно. А я больше всего на свете хочу просто не замечать его. Я отвернулся от Мироновой и уткнулся в подушку. И мне уже почти удается убедить себя, что никакого голоса за дверью нет, но Наташа так не кстати начинает задавать вопросы.

— Кто это? — испуганно спрашивает она.

— Не обращай внимания. — отвечаю я, не поворачивая головы.

— Рома! — в голосе Мироновой уже просто паника. — Кто это? Что происходит? Ты откроешь? Или, может, милицию вызвать?

— Да, милиция как всегда кстати. — отвечаю я, встаю с кровати, натягиваю джинсы, майку и снова обращаюсь к Наташе. — Только не выходи из комнаты. — говорю я ей очень серьезно и строго. — Поняла? Не выходи. Чтобы ты ни услышала! Вообще, ни звука не произноси! Даже не двигайся. Что бы ты ни услышала. Поняла?

Она молча смотрит на меня.

— Поняла, спрашиваю?

— Угу. — быстро кивает Миронова.

А папаша ведь не просто так приперся сегодня. Он ведь пришел поучить меня хорошим манерам. Ему ведь, оказывается, позвонили из школы. Позвонили прямо на работу и сообщили, что его сын просто последний засранец. По крайней мере, это то, что я улавливаю из непродолжительной, но очень эмоциональной вступительной речи. Однако монолог так стремителен, что заканчивается, едва за майором хлопает входная дверь. После нескольких непечатных слов следует уверенный удар в скулу. Я держусь правой рукой за лицо и делаю шаг назад. Следует второй удар и вновь непродолжительная, но весьма поучительная, по мнению майора, напутственная речь. Майор очень недоволен тем, что ему позвонили на работу. Да что уж там, майор просто разъярен! Я делаю попытку ударить его, но он толкает меня к стене. Я даже сказать ничего не успеваю — так родитель зол на меня. Он бьет меня по лицу, в живот, толкает и, кажется, очень хочет впечатать в стену. На прощание он, как всегда, заявляет, что если ему еще хоть раз позвонят и станут жаловаться на мое поведение, то он без разговоров сдаст меня в интернат.

Через несколько секунд после того, как за майором хлопает дверь, в коридоре появляется Наташа. Она видит меня лежащего на полу, избитого, держащегося одной рукой за живот, другой — за лицо, и просто дар речи теряет. Она открывает рот и смотрит на меня в упор.

— Я же сказал тебе не выходить!

— Я услышала, как хлопнула дверь… — неуверенно отвечает Миронова.

Я только недовольно морщусь и издаю какой-то странный звук. Не то чтобы стон, скорее, выходит нелепое кряхтение. Просто у меня кровь идет из носа, и плечо жутко болит от удара о стену. Я кашляю и снова издаю тот же самый звук. Как же он меня бесит!

— Кто это был? — спрашивает Наташа, опускаясь на колени и пытаясь коснуться моего лица.

— А ты как думаешь? — отвечаю раздраженно.

Я поднимаюсь на ноги и иду в ванную, так и не дождавшись предположения Мироновой относительно нашего больного ночного гостя.

Умываюсь холодной водой, морщусь, разглядывая свое побитое отражение в зеркале. Когда же это уже кончится! Я смотрю в глаза самому себе и совершенно не знаю, что сказать этому парню с разбитым лицом. У тебя все хреново, чувак. Ты в полном дерьме. Да ты, собственно, всегда в нем был. На что ты, вообще, рассчитываешь? К чертям собачьим тебе сдалась еще эта любовь? Да ты хоть понимаешь, дурак, что бы было, если бы майор застал тут Наташу? Нет, ты, похоже, вообще, ни фига не понимаешь.

— Это был твой папа? — слышу я осторожный голос Мироновой.

— Папа? — презрительно усмехаюсь я. — Да уж, пожалуй, папа.

— Надо лед приложить. — как будто не замечая моих интонаций, продолжает Наташа. — А то синяки будут.

— Угу. — киваю. — Чего-чего, а льда у меня полно.

Через несколько минут мы уже сидим на кухне. Я — с мешком льда, Наташа — с чашкой чая в дрожащей руке.

— Извини. Я не хотел, чтобы ты все это увидела.

— Почему он так с тобой? — тихо спрашивает Миронова.

— Потому что он мудак! И вообще, он мне не отец.

— Я не понимаю, Ром… — растеряно произносит Наташа.

— Вот и не вникай даже, — решаю я, наконец, закончить этот ни к чему не ведущий диалог. — Пойдем спать.

 

17

Я опять не появляюсь в школе несколько дней. Сначала отлеживаюсь после визита майора, а потом мотаюсь по делам, которые поручает мне Егор. Я опять угоняю для него машину. Опять развожу на мотоцикле какие-то сомнительные конверты и свертки. Я думаю, скорее всего, в некоторых пакетах наркота. Как же я завяз во всем этом дерьме? Но больше всего я думаю о Наташе. Ей, наверное, нелегко приходится в дни моего отсутствия.

Так и есть. Я вижу это по ее глазам. Я вижу это по глазам остальных одноклассников.

— Что, достали тебя эти уроды? — шепотом спрашиваю я Наташу сразу после того, как крепко целую ее взасос на глазах у всего класса.

Миронова только молча кивает и опускает глаза. Я стою спиной ко всем остальным, но чувствую, как в меня впиваются их цепкие взгляды. Я теперь, кажется, начинаю понимать, зачем на некоторых футболках на спине рисуют оттопыренный средний палец или пишут ругательства. В такие моменты как сейчас, это очень даже кстати. Но во мне не достаточно большую дырку прожгли, так что я почти сразу целую Наташу еще раз. Да просто, может, у них глаза вывалятся!

И как раз в этот момент в класс входит наша классная Ольга Афанасьевна. И как раз видит нас с Мироновой, почти застывших в поцелуе. И сама тут же застывает в дверях. Я слышу шаги, я чувствую, как Наташа пытается освободиться от моей руки, и я понимаю, что тот внезапный жар, который я ощутил в области лопаток — это как раз взгляд нашей класснухи. Я отрываюсь от Наташиных губ, хотя мне этого совсем не хочется, и мы замираем на некоторое время, соприкоснувшись лбами. Держу лицо Мироновой в своих руках — вечно хотел бы так простоять. Пусть даже под пристальными взглядами этих тупых идиотов.

Я улыбаюсь Наташе, и мы, наконец, садимся на свои места. Ольга Афанасьевна, кажется, в шоке. И все остальные не отстают. И главное — тишина такая стоит. Как будто никто даже не дышит. Мне хочется встать и поклониться. А потом еще раз на бис выступить. Но я просто беру Наташу за руку и медленно наблюдаю за слегка заторможенными движениями нашей классной руководительницы. Да ладно вам, Ольга Афанасьевна, а что это вы так напряглись? ВИЧ же не передается через прикосновения и поцелуи! Вы же сами так увлеченно и смущенно читали нам об этом поучительную лекцию! Что же теперь так вас ошеломило и даже как будто напугало?

Первая часть урока идет напряженно. Ольга Афанасьевна все время отвлекается на нас с Мироновой, хотя мы сидим на редкость тихо. Мы даже почти не двигаемся, но классная все равно постоянно оборачивается на нас. В конце концов, мне как-то даже неудобно становится обманывать ее ожидания, и я говорю Наташе вполголоса:

— Пойдем сегодня ко мне?

И тут же следует как будто заранее заготовленная реакция учителя.

— Веригин! Не разговаривай! — с укором произносит Ольга Афанасьевна.

Я не могу сдержаться и начинаю смеяться. Это, естественно, еще больше выводит классную из себя. Ну так, по крайней мере, теперь она не просто так напрягается.

— Пойдем? — продолжаю я, обращаясь к Наташе. — После школы. У меня никого не будет. Я обещаю. Такого больше не повторится.

Наташа быстро кивает. Но не потому что она прямо так сразу согласилась, просто чтобы я замолчал и не навлекал на нас гнев учителя. Однако Миронова же умная, она понимает, что от меня ей не отделаться, и что я не отстану, пока она ни согласится. Так что у нее, по большому счету, нет выбора. И после уроков мы идем ко мне. Но перед этим нам приходится еще преодолеть препятствие в виде группы одноклассников. И среди них, конечно, весь свет нашего милого класса: и Аня Семенова, и Лена Власова, ну, и так, по мелочи. Главное — одни девчонки.

Они собрались у подъезда одного из домов недалеко от школы и ждут. Выжидают, пока мы с Мироновой пройдем мимо и не обратим на них внимания. И конечно, когда мы не обращаем, им это жуть как не нравится.

— Веригин! — окликает меня Семенова.

Мы с Наташей останавливаемся. Я оборачиваюсь и слышу продолжение незамысловатой фразы:

— Можно тебя на минутку?

— Зачем? — спрашиваю я.

— Ну, подойди, что трудно что ли! — недовольно ворчит Аня.

Я смотрю на Наташу, сжимаю ее ладонь, как бы говоря тем самым, что все нормально, чтобы она не волновалась, и подхожу к компании передовых представительниц женского пола 10 «А» класса.

— Как дела, Ром? — совсем по-свойски спрашивает вдруг Семенова.

Я от такого вопроса даже теряюсь. Мне так смешно вдруг становится, что некоторое время и ответ не могу достойный подобрать.

— Спасибо, Аня, — говорю. — Отлично!

— Пойдем поговорим? — продолжает она светскую беседу и кивает в сторону подъезда.

Я оглядываюсь на Наташу, которая все также стоит на тротуаре, там же, где я ее оставил. И я как-то не горю желанием разговаривать с Семеновой в подъезде. Да я, вообще, с ней не горю желанием разговаривать, хоть бы она меня на трехпалубную яхту с золотыми бортами пригласила.

— Что, здесь нельзя поговорить? — спрашиваю.

— Да не бойся ты! — как будто успокаивает Семенова.

— Кого?

— Что кого? — не понимает Аня.

— Бояться я кого должен?

— Ну, в смысле, ничего мы ей не сделаем. — Семенова кивает в сторону Наташи. — Не будем мы ее трогать, что ты так переживаешь, прям!

— Так что ты хотела мне сказать? — возвращаюсь я к причине всего этого странного разговора.

— Так мы отойдем? — Семенова, кажется, вне подъезда не может мысли формулировать.

— Так ты поговорить со мной хотела или в подъезде постоять?

— Поговорить!

— Ну так говори!

Семенова тяжело вздыхает, берет меня за руку и отводит немного в сторону. Нет, мне никогда не понять, к чему эти понты со свитой, если у тебя к человеку настолько серьезный разговор, что присутствие их ушей не разрешается. Мы с Аней отходим в сторону. Я встаю так, чтобы боковым зрением видеть Миронову, которая все еще терпеливо меня ждет. Надеюсь, беседа не затянется надолго.

— Ром, — мягко, почти влюблено начинает Семенова, — ну что ты, в самом деле, что у нас в классе, нормальных девчонок что ли нет?

— Ты сейчас кого имеешь в виду? — пытаясь изобразить заинтересованность, спрашиваю я.

— Миронову! — раздраженная моим непониманием, отвечает Аня.

— Миронова-то как раз нормальная. А ты о чем?

— Ну, она же больная! С ней все равно тебе ничего не светит! — объясняет Семенова.

— Это ты больная! — уже грубо отвечаю я. — Да вы все больные на голову!

Я разворачиваюсь и хочу уже уйти, но Семенова останавливает меня.

— Да погоди ты, Ром! — настаивает она.

И вот, мы уже снова стоим напротив друг друга и, вроде как, снова собираемся о чем-то говорить. И тут Семенова выдает:

— Ты мне просто нравишься очень! Серьезно, Ром.

Вот это новости! Вот это заявления! Я от неожиданности чуть не падаю. И Аня еще так смотрит, вроде как, я сейчас должен все бросить, на колени перед ней упасть и благодарить за это трогательное признание. Я, конечно, еще в прошлом году что-то заподозрил. Смотрел на Семенову и думал: что-то не так с ней, как-то уж она слишком вытягивается, когда я мимо прохожу, как-то слишком заметно на меня внимания не обращает. Да уж! Но чтобы вот так, прямо «ты мне нравишься очень» — это, Аня, перебор. Это ты свою самооценку до крайности довела.

— Ань, ты успокойся, — пытаясь изо всех сил сдерживать смех, отвечаю я, — таблетки, может, попей какие-нибудь. Не надо так бурно фантазировать.

И я, наконец, ухожу, не могу больше терпеть этот бред и возвращаюсь к Мироновой. Мы быстро идем ко мне. Вот ведь, нравлюсь я Семеновой, оказывается, ну ты подумай!

 

18

На следующий день после душещипательного признания Семеновой происходит что-то совершенно выбивающееся из таблицы нормальных событий. После уроков Ольга Афанасьевна подзывает меня к себе и говорит, что хочет завтра видеть моих родителей. И так она строго это говорит, что у меня мозг закипает. Потому что я судорожно начинаю вспоминать, что же такого натворил, что же сделал опять, чтобы вызвать гнев учительского состава. И как назло, за последние несколько дней самым вопиющим поступком с моей стороны было отшить Семенову. Но не из-за внезапно проснувшихся чувств Анечки же классная теперь вызывает моих родителей. Да и родителей-то у меня толком нет, но все же интересно, с чего бы.

— А что я сделал-то? — спрашиваю.

— Ну, почему же сразу сделал, Рома! — очень добродушно и как-то чересчур радостно заявляет вдруг Ольга Афанасьевна.

— Потому что фраза «я хотела бы завтра увидеть в школе кого-то из твоих родителей» обычно всегда идет после того, как я что-то сделаю.

Класснуха улыбается. Снова как-то чересчур, а потом говорит, что просто хочет пообщаться.

— И желательно с мамой. — мягко добавляет Ольга Афанасьевна.

Все, думаю, поезд дальше не идет, просьба освободить вагоны. Приехали, то есть, конечная. С мамой ей хочется поговорить. То есть, прямо какие-то дружеские женские беседы они собираются что ли вести! Как же помягче объяснить милой заботливой учительнице, что моя мама не совсем в том состоянии, которое располагало бы ее к такого рода разговорам.

— Мама к тете уехала в Мурманск. — вру я. — На неделю. Так что, может, я сестру попрошу, и она придет?

— А кто же с маленькой у вас сидит? — растеряно спрашивает Ольга Афанасьевна.

— Ну, сестра и сидит.

— Хорошо. — наконец, после минутного раздумья, соглашается классная. — Пусть сестра придет.

После школы я звоню Юле и объясняю ситуацию. Я говорю, что совершенно не представляю, о чем пойдет речь, и поэтому, скорее всего, ей придется импровизировать.

На следующий день вечером Юля идет в школу. Причем, бросает какие-то свои дела и идет в школу. Нет, все-таки я ей нравлюсь. Определенно. Пока она выслушивает неведомые мысли и соображения нашей классной, я решаю подождать неподалеку. Точнее, просто стою все это время за углом дома напротив и курю практически без остановки. Наконец, звонит мобильник. Это Юля, и голос у нее такой серьезный, такой озабоченный. Я прямо сам начинаю верить, что она моя старшая сестра. Я даже поверил бы, что она моя мама, если бы она не была так молода!

— Ты где, Рома? — строго спрашивает Юля.

— Здесь. — отвечаю.

— Так, хватит шутить! Где здесь?

— Да за углом, Юль! Что за паника-то?

— За каким углом? Я сейчас подъеду.

— За двадцать вторым домом, — отвечаю я, выглядываю и вижу, как Юлин «Форд» трогается с места.

Да, собственно, и подъезжать-то не надо было. Я бы сам добежал. Машина тормозит рядом со мной, я открываю дверь и сажусь. А самому, ведь до колик интересно, что там за разговор такой был, после которого Юля так и не может выйти из образа строгой старшей сестры. И как же я не догадываюсь. Наверное, с мозгом у меня точно какие-то проблемы. Дурак бы догадался, а я как пингвин — ни одной версии.

— О чем вы говорили? — нетерпеливо спрашиваю я.

— О тебе, Ром. — отвечает Юля. — Серьезный разговор был.

Я смотрю на нее, широко открыв глаза.

— Да неужели?! — театрально развожу руками. — До такой степени серьезный?

— До такой, — отрезает Юля, смотрит на меня, а потом продолжает, смягчившись. — Ром, что за девочка там, с которой ты дружишь?

Черт, надо было догадаться! Надо было сразу догадаться, о чем пойдет речь на этой встрече! Конечно, Веригин взасос целовался с Мироновой! Это же значит, что они спят вместе! Нет, вывод-то правильный — тут учителей упрекнуть не в чем. Но теперь же обязательно надо прочесть курс лекций о половом воспитании. Конечно, Веригин ведь дурак у нас несмышленый, не знает ни фига, какую опасность таит в себе Наташа Миронова.

— Ну и? — морщусь я.

— Что «ну и»? — негодует Юля.

— Что тебе еще рассказали? Давай, выкладывай!

— У вас серьезно с этой Мироновой? — вздыхает Юля.

Я вижу, что она искренне переживает за меня, но не могу нормально реагировать на такие беседы.

— У меня серьезно, — отвечаю. — У нее не знаю.

— У вас что-то было с ней?

— А что тебе сказали в школе?

— Ром, не передергивай! — Юля прониклась не на шутку.

— Я не передергиваю, — говорю. — Просто интересно, жуть!

— Я просто переживаю за тебя, Ромка… — продолжает Юля.

— Не переживай, — не даю договорить я. — Я знаю, что у нее ВИЧ. И, поверь, я очень хорошо знаю, что это такое. И, да, у нас все было. И будет еще не раз, надеюсь.

Все-таки хорошо, что Юля не читает мне лекцию о половом воспитании. Все-таки хорошо, что Юля все знает о моем половом воспитании. Собственно, она им какое-то время и занималась.

 

19

Когда на следующий день Ольга Афанасьевна вновь видит, как мы целуемся и обнимаемся с Наташей прямо на глазах у изумленной толпы старшеклассников, она подзывает меня к себе и отводит в сторону.

— Рома, ты с сестрой говорил? — мягко спрашивает она.

— Говорил, — отвечаю.

— И что?

— А что?

Тут Ольга Афанасьевна понимает, что беседа пошла не по тем рельсам и сейчас имеется шанс что она вообще уедет не в том направлении, поэтому, как опытный стрелочник, наша класснуха жестко берет ситуацию под контроль.

— Я просто хотела поговорить с тобой о Наташе Мироновой. — осторожно и как-то неуклюже произносит она.

— А что о Мироновой разговаривать! — тут же вступаю я. — У нее ВИЧ, и вы сами сказали, что через поцелуи это не передается.

Ольга Афанасьевна хочет что-то вставить. Что-то важное, по всей видимости, потому что очень уж много воздуха она набирает в легкие. Ну а пока она собирается духом, я нарушаю весь ход ее мыслей.

— А если вы посоветовать что-то хотели, так не переживайте, мы предохраняемся, — делаю небольшую паузу, чтобы насладиться обезумевший от моего откровения классной руководительницей, и продолжаю. — И, вообще, не лезьте к нам. Не лезьте в наши отношения. И без вас желающих слишком много.

— Я смотрю, ты такой умный, Веригин… — отвечает Ольга Афанасьевна.

После этого следует долгое и раздражающее молчание. Просто, когда учителя не знаю, что сказать, они обычно для начала выдают именно это свое «Ты такой умный». Потом — многоточие, вздох, глаза в потолок и, как правило, не менее содержательное продолжение. Однако Ольга Афанасьевна зависает на стадии «глаза в потолок». Черт, думаю, если она так простоит еще секунд десять, я не смогу сдержать смех. Но она все же выходит из ступора. Правда, не говорит ничего — только рукой на меня машет и уходит.

Короче, что-то меня напрягает вся эта ситуация с заботой о моем половом воспитании. А тут еще Наташа вдруг выдает:

— Ром, пойдем сегодня ко мне после школы? Мама обед приготовит.

И я, наивный парень, не подозревая подвоха, с радостью соглашаюсь. До того, как Ксюшку из садика забирать, у меня есть время. И вместо того, чтобы убивать его непонятно как, я лучше проведу его с Мироновой. Это понятное дело. Но что-то я расслабился. Механизм под названием «Спасем Веригина от Мироновой» уже запущен, и теперь только ленивый в нем не поучаствует.

Мы приходим к Мироновой домой, и почти сразу ее папа уводит меня на кухню. Главное, я еще удивился, чего это он дома. Главное, Наташа голову опустила, когда он меня позвал, глаза спрятала, и как будто ее и нет тут.

А для меня все эти разговоры с отцами — просто ужас. И не то чтобы я так уж часто разговариваю с отцами. Я просто не знаю совершенно, как с ними разговаривать. Ну в самом деле, у меня опыта в этой сфере крайне мало. Я же рос без отца. Да, без отца, майор-то ко мне никакого отношения не имеет. У нас все поколение такое: кого ни возьми, у всех с отцами проблемы. И хорошо еще, если совсем нет и не было, а то ведь, какой-нибудь неудачный пример крутится всегда перед глазами, маячит как назойливое насекомое. Или еще хуже, такая дрянь, как мой майор попадется, тогда, вообще с примером не повезло. А если с примерами в наше время такая напряженка, то приходится модель поведения вырабатывать самому. Вот я и вырабатываю. Не знаю, как там у меня получается, но к разговору с Наташиным папой я точно не готов. И он еще так со мной, почти официально:

— Роман, я бы хотел с тобой серьезно поговорить, как мужчина с мужчиной.

Вот тут я по-настоящему напрягаюсь. Стою перед ним, киваю, а сам почему-то догадываюсь уже, о чем речь пойдет. Конечно, это же тема номер один. Это же теперь просто самый важный вопрос: «Что у нас с Наташей»?

— Я рад, что вы с Наташей дружите, — начинает он издалека. — Ты хороший парень, но…

— Я знаю все, — перебиваю. — Я же не дурак.

— Это хорошо, что знаешь, — продолжает Виктор Алексеевич. — Но я бы хотел, чтобы твои родители тоже были в курсе.

Конечно, думаю, они узнали как-то, что у нас с Наташей был секс. Конечно, теперь волнуются, как бы чего не вышло. Они же все, наверное, думают, что раз мне шестнадцать лет, то я дурак набитый.

— Они в курсе, — успокаиваю я Наташиного папу. — Не волнуйтесь, они все знают.

— Отлично, значит никаких проблем. Мы бы хотели с ними поговорить.

Этого я допустить никак не могу. Даже если бы очень хотел, ничего бы не вышло, Виктор Алексеевич, а врать вам мне жуть как не хочется. Я же проникся к вам каким-никаким, а уважением.

— Ну, — тяну я, — они вряд ли смогут встретиться. Но вы не волнуйтесь, — я делаю паузу. — Мы предохраняемся, если вы об этом беспокоитесь.

— Я очень рад, Рома, что вы предохраняетесь, — совершенно спокойно отвечает Наташин папа. — Но ты понимаешь, я бы не хотел никаких недомолвок и проблем по этому поводу. Так что я как взрослого мужчину прошу тебя дать нам возможность поговорить с твоими родителями.

Вот это его «как взрослого мужчину» совершенно выбивает меня из колеи. Не то чтобы я не считаю себя взрослым мужчиной, просто при всем желании не могу устроить встречу со своими родителями.

— Они не смогут, — отвечаю, опустив глаза.

— Почему? — настаивает Виктор Алексеевич.

— Отца я никогда не видел, — быстро тараторю, все еще глядя в пол. — А у мамы СПИД, она в больнице.

Вот до чего велико мое не желание врать Наташиному папе. Вот до чего довела меня эта долбаная любовь. Доставка с уведомлением. Получите, распишитесь. Вот вам моя дерьмовая жизнь. Вот вам мои секреты. Вот вам моя замечательная семейная идиллия.

Виктор Алексеевич застывает на месте. Он впивается в меня глазами и открывает рот. Мне кажется, что он сейчас быстро листает свой мозг как огромный справочник, в поисках подходящей фразы. Мне кажется, я своей правдой разрушил что-то в его представлении обо мне и о мире. Вот такая она, правда, от нее одни только неприятности. Мне даже как-то неудобно становится, что я поставил взрослого человека, да еще по совместительству отца девушки, в которую влюблен, в такое неловкое положение.

Виктор Алексеевич еще какое-то время молчит, потом, наконец, спрашивает:

— Как же так? А с тобой-то все в порядке? Вам кто-нибудь помогает?

— Со мной все в порядке, — отвечаю. — Не волнуйтесь. Может, мы уже закончим?

— Что закончим? — Виктор Алексеевич как будто снова выпадает из реальности.

— Разговор этот.

— Ладно, Ром, иди к Наташе, — он кивает и отпускает меня.

А я все думаю, к чему был этот порыв? К чему была опять эта правда? Какой в ней, к чертовой матери, толк!

Я возвращаюсь в комнату Мироновой и встаю, облокотившись о стену. Я смотрю на Наташу. Я очень пристально на нее смотрю. Ну как же ты так? Ну как же ты подставила? Хоть бы предупредила! И что за расклады, вообще! Ты что, милая, родителям, в самом деле, все-все рассказываешь? Господи, Рома, как же тебя угораздило! Как же ты встрял, парень! По полной программе встрял. И не думай теперь выбраться. Все пути для отступления, кажется, заминированы.

Миронова сидит на диване, голову опустила, на меня не смотрит.

— Ты бы хоть предупредила, Наташ! — говорю вполголоса.

— Извини меня, — начинает оправдываться она. — Я не хотела им говорить. Но мы были в больнице на обследовании, и, ты же понимаешь, что там ничего не скроешь. Ром, прости, что не предупредила. Я думала, вдруг, ты испугаешься и не захочешь ни с кем разговаривать, а они…

— Ладно, хватит! — я подхожу к Мироновой, присаживаюсь на пол, обнимаю ее и кладу голову ей на колени. — Ну, узнали и узнали. Мне по фигу. Наташ, я тебя люблю. Я тебя никому не отдам. Ты только с папой со своим поговори, объясни ему, чтобы не распространялся особенно… Вернее, чтобы вообще не распространялся о том, что я ему сказал.

— А что ты ему сказал?

— Правду.

— Какую правду? — Наташа, кажется, не совсем понимает, о чем речь.

— Обычную. О том, почему мои родители не смогут прийти и поговорить.

— Ты что, прямо все ему рассказал? — вот тут, мне кажется, Мироновой даже немного грустно становится, потому что всего-то я даже ей не рассказывал.

— Ну так, в двух словах.

И тут Наташа вдруг заливается слезами. Я, честно говоря, совершенно растерялся. Она кивает и сразу всхлипывает. И потом уже не остановить. Она все плачет и плачет, а я сижу напротив, как дурак, и не знаю, что делать. Ненавижу, когда так. Ненавижу, когда кто-то, кто мне дорог, плачет. А у меня всего-то два дорогих человека: Ксюшка и Наташа. С первой-то все понятно — пять лет, хлебом не корми, дай поплакать. А с этой-то что?

В общем, когда Миронова, наконец, успокаивается, к моему величайшему счастью, мы обедаем, а потом вместе идем забирать мою младшую сестренку из детского сада.

 

20

Я, честно говоря, очень переживаю, как пройдет знакомство Ксюшки и Наташи. Не то чтобы моя младшая сестра такая вредная и ревнивая, что не примет никого. Просто раньше я никого с ней не знакомил. И как-то все без предупреждения, без предварительной подготовки. Я, вообще-то, не сторонник таких внезапных встреч, но с Мироновой у меня все через задницу, все не так как обычно.

Мы идем в садик, потом к нам домой. Ксюшка моя, надо сказать, молодец. Я даже не ожидал. Она так сразу с Наташей подружилась. Я почти начинаю ревновать, когда за ужином они мило смеются над чем-то, чего я абсолютно не понимаю.

Мы сидим втроем за столом, и мне так здорово становится от этого. Как будто это и есть моя семья. Как будто другой никогда и не было. И не надо. Я даже забываю, что когда-то все было иначе. Я понимаю, что вот так готов всю жизнь просто просидеть за столом с сестренкой и Наташей. Мне никто больше не нужен. Вообще, никто. Я внимательно вглядываюсь в эту картину, в их лица. А ведь мы все очень печальны. То есть, у нас у всех в жизни просто кошмар, просто идиотизм какой-то, а не жизнь. Так посмотреть, поодиночке каждый из нас — всего лишь никчемная деталь давно вышедшего из строя механизма, ржавая шестеренка, которой недолго осталось. Поодиночке нам бы пойти на крышу и застрелиться. А так, когда мы вместе, получается неплохая картинка. Даже можно жить. И радоваться можно, и смеяться, и шутить, и даже мечтать о чем-то.

— О чем ты мечтаешь? — спрашиваю Миронову, когда мы уже закончили с ужином, и сидим на диване в гостиной. Ксюшка увлеченно смотрит Смешариков, и мы оставляем ее в комнате.

— Много о чем, — отвечает Наташа, кога мы уже сидим на моей кровати. — Хочу путешествовать, побывать в разных странах, полетать на воздушном шаре, прыгнуть с парашютом… — Наташа замолкает и как будто задумывается. — Да много о чем! — заключает она. — А ты?

Вот зачем я задал этот вопрос! Очевидно же было, что он закончится именно этим «а ты?». После Наташиных глобальных желаний все мои кажутся, полной ерундой. Я о воздушном шаре и не думал даже никогда. Мне парашюты и в голову не приходили. У меня все так просто, что даже говорить об этом становится как-то неудобно. Но Миронова настаивает. Она прямо напирает на меня и требует выложить свои мечты. Черт, как будто я недостаточно всего уже перед ней выложил! Теперь еще мечты мои подавай!

— Не знаю, — говорю, — я хочу, чтобы нас с Ксюшкой оставили в покое. Хочу, чтобы мне исполнилось восемнадцать, чтобы закончилась эта долбанная школа, где так и норовят сунуть свой нос куда не надо. Хочу, чтобы этот козел куда-нибудь исчез, и мы остались с Ксюшкой только вдвоем.

— А еще что-нибудь? — спрашивает Наташа и кладет голову мне на плечо.

— Мне больше ничего не надо.

— Ну, а семью? Ты бы хотел семью, детей?

Я пожимаю плечами:

— А ты?

— У меня никогда этого не будет, так что нет смысла мечтать. — грустно констатирует Миронова.

— Почему не будет?

— Ну потому! — Наташа смотрит на меня как на маленького ребенка, который не понимает очевидных вещей. — Какая мне семья! Кому я нужна такая!

— Мне нужна! — тут же перебиваю я. — Наташ! Ты что говоришь?! Не ставь на себе крест! С этим можно всю жизнь прожить…

— Я знаю, — всхлипывает она и начинает плакать.

— Наташ! — продолжаю успокаивать я. — У тебя все будет хорошо! У нас все будет хорошо!

Только начинает казаться, что истерика Мироновой позади, как начинается новый приступ, а вместе с ним совершенно неожиданно и новая волна откровений.

— Прости меня, Ром! — плачет Миронова. — Я тебе не все рассказала. Вернее, я тебе соврала. Прости меня.

Заявление, надо признать, высший класс. У меня в объятиях Наташа Миронова, и она заявляет, что соврала. Я растерян. То есть, на счет чего она могла мне соврать? Мне кажется, крайне глупо врать, что у тебя ВИЧ. То есть, если уж врать, то говорить, что ты здорова. А в остальном? Я быстро перебираю в памяти все факты, которые знаю о Мироновой. В остальном, ничего такого. Ничего критичного. Пока я силюсь самостоятельно обнаружить во всех Наташиных речах ложь, она продолжает.

— Я тебе неправду сказала по поводу моей болезни…

Шестеренки у меня в голове тут же заклинивают. Я осторожно смотрю на Миронову в ожидании. Она всхлипывает и продолжает.

— Я не так заразилась, — тихо говорит она. — Не так, как рассказала тебе.

Господи, Миронова, ты меня убьешь такими заявлениями! Я выдыхаю. Мне как-то сразу эта история с иглой на пляже показалась нелепой и фантастической, но всякое бывает. Уж меня-то жизнь в этом убедила. Я поверил, потому что, по большому счету, какая разница, как ты подцепил эту заразу. Вопрос «как?» в случае с Мироновой, вообще, не актуален. Но вижу, для нее очень важно теперь рассказать мне правду, поэтому слушаю.

— Меня изнасиловали, и… — Наташа плачет и запинается. — Потом все так получилось… Я просто не хотела об этом говорить. Я думала, ты на меня и смотреть тогда не станешь…

— Наташа, ну ты что! — успокаиваю я и целую ее в лоб. — Перестань!

Вот ведь, да мне-то теперь уже какая разница. Я-то все равно уже встрял. Изнасиловали, думаю. Она же совсем маленькой тогда была. Мне жаль Миронову. Я вижу, как ей тяжело вспоминать об этом. Понимаю, что не у одного меня есть «официальная версия». Я, наверное, даже слишком хорошо понимаю Наташу. А потом вдруг меня снова как будто по голове ударяет. Стоп! Что значит изнасиловали? Я у Мироновой первый. Уж это точно. Тут сложно ошибиться. Что-то я совсем потерялся.

— Как же так, Наташ? — осторожно спрашиваю я. — Мы же с тобой… Ты же была…

И Миронова опять заливается слезами.

— Ну не только же так можно изнасиловать, — сквозь рыдания произносит она и снова утыкается мне в плечо.

Она дрожит и никак не может унять истерику. Она плачет навзрыд. Господи, какой же я все-таки идиот! Хоть бы на секунду напряг свой мозг, прежде чем спрашивать.

 

21

Нет, все-таки они совершенно оторванные, эти учителя с этими своими учебными планами и программами! Одну глупость не успеешь переварить, так они тут же выдают что-то новое. Особенно ярко это проявляется в темах сочинений по русскому языку. Тут просто раздолье для идиотизма. «Кем я хочу стать, когда вырасту» — это просто верх интеллектуального маразма по сравнению со всем остальным. В этот раз Елена Петровна гордо пишет на доске: «Человек, которым я восхищаюсь». Это такая тема, и училка, судя по всему, считает ее невероятно умной. И мы должны это долбаное сочинение прямо на уроке писать. Что, интересно, уважаемые педагоги думают, мы напишем? Кем, они думают, восхищаются семнадцатилетние подростки? Уж точно, не ими. Уж точно не кем-то, кто им знаком. Тогда какой в этом смысл? Мне пора уже заканчивать задавать себе вопросы о школе, содержащие слово «смысл». Эти два понятия никак не связаны между собой. Но, тем не менее, надо что-то писать. Я напряженно думаю минуты две. Вглядываюсь в лица одноклассников. Представляю, сколько в их головах проносится имен актеров, которых я не знаю, из фильмов, которые я никогда не смотрел. У девчонок прямо бегущей строкой на лбах написаны фамилии всех этих никому не нужных звезд. Да, мои одноклассники удивительно продвинутые в этом плане. Им определенно есть кем гордиться. Не то что мне.

— Ты про кого пишешь? — спрашиваю я Наташу, которая уже что-то строчит в тетради.

— Про своих родителей. — отвечает она.

Да, Миронова, тебе повезло. Но, думаю, у меня все же есть один человек, о ком я могу написать. Правда это будет, наверное, слишком откровенно. Не то чтобы я хочу сразить кого-то своей неожиданной честностью. Просто я хочу, чтобы все, наконец, отвалили от меня.

Следующий урок русского через два дня. И сразу Елена Петровна пускается в глубокий анализ наших сочинений. Настолько глубокий, что как обычно, совершенно не понятно, к чему все это. В конце концов, она подбирается к кульминации и готовится назвать лучшее сочинение. Это такая специальная процедура, которая кажется нашей учительнице очень важной с точки зрения мотивации. И еще более важным кажется то, что автор должен потом перед всем классом вслух прочесть свое сочинение. Это, видимо, должно вызывать сумасшедшую гордость. Не знаю, меня все это ужасно смешит и бесит. Всегда кто-нибудь из отличников читает какую-нибудь свою чушь, не имеющую никакого отношения к реальной жизни. Я поэтому и не особенно люблю ходить в школу. Во-первых, слишком много времени она отнимает, а, во-вторых, все равно ничего стоящего тут не узнаешь.

Я держу Наташу за руку и рассматриваю линии на ее ладони. Я погружен в свои размышления и только краем уха слышу, что щебечет Елена Петровна.

— Не скрою, я удивлена, — говорит она. — Но сочинение Ромы Веригина в этот раз превзошло всех. Я не ожидала такой откровенности. — Елена Петровна смотрит на меня, а я и не знаю даже, как реагировать. — Ты молодец!

— Я? — переспрашиваю.

— Да, Рома, ты.

— Только давайте на этом и остановимся, — говорю я.

— Что значит остановимся? — улыбается Елена Петровна. — Выйди и прочитай нам, что ты написал.

— Если я скажу, что не умею читать? — ох, что-то мне совсем не хочется выставлять свои откровения перед всем классом. И зачем я написал это долбаное сочинение! Придумал бы какого-нибудь дядю Петю, или написал бы, что восхищаюсь нашим президентом. Ну вот что мне теперь от этого вызова общественности! Теперь же придется читать.

— Ну, не стесняйся! — очень по-дружески, почти по-матерински подбадривает меня Елена Петровна. Она сейчас так меня любит, что мне даже неудобно как-то. — Давай-давай! Таким сочинением и такими мыслями гордиться надо, Рома!

Класс затихает. Думаю, никто понятия не имеет, о ком я мог написать, да еще так, чтобы у Елены Петровны вызвать буквально приступ человеколюбия. Выбора у меня нет, так что я медленно поднимаюсь со своего места и иду к доске. Вот подстава! Я никак не ожидал, что все зайдет так далеко.

Я беру свой листок. Тетрадь-то я на прошлом уроке, как всегда, забыл. Я утыкаюсь глазами в строчки моего отвратительного и понятного только мне почерка, вздыхаю и начинаю читать:

— Кем я восхищаюсь? Это довольно трудный вопрос. Он гораздо труднее, чем может показаться на первый взгляд. Наверное, тема данного сочинения подразумевает, что я должен написать о какой-нибудь героической личности, выдающемся деятеле или, в крайнем случае, литературном персонаже. Однако те, кем действительно стоит восхищаться, иногда находятся совсем рядом с нами. Иногда они учатся с нами в одном классе, сидят за одной партой, а мы из-за собственной ограниченности не видим. Просто потому что многие, вообще, не видят дальше своего носа. Но достаточно лирики. Человек, которым я по-настоящему восхищаюсь — это Наташа Миронова. — по классу прокатывается едва заметный шепот, как будто ветер всколыхнул ветки деревьев. Я продолжаю, не поднимая глаз. — Как только она появилась в нашем классе, все отметили ее красивую внешность. Это невозможно отрицать, хотя многие бы теперь попытались. Но не в этом суть. Суть в том, что с таким диагнозом как у Мироновой, многие бы превратились в озлобленных, замкнутых на собственных проблемах, равнодушных людей. Да что уж там, многие и без каких-либо диагнозов таке. А Наташа не просто смогла сохранить самое лучшее и ценное, что только может быть в человеке, но и преумножила это. Более того, большинство подростков, оказавшись в ее положении, попавшие под обстрел грубости и агрессии со стороны одноклассников, вообще забили бы на учебу, замкнулись и закрылись. Да что уж там, я не в таком положении, и то давно уже на все плюнул. А Наташа не только осталась доброй и милой, она еще и продолжает хорошо учиться. Она продолжает ходить в школу каждый день, не смотря на то, что каждый день для нее как битва за выживание. Она могла бы без труда перейти на домашнее обучение, она могла бы выбрать тайну и никому не открывать сой диагноз. Но она не сделала этого. Она продолжает каждый день приходить в класс и смотреть всем вам в глаза. Потому что она сильнее всех вас. Она выше всех ваших нелепых ремарок и выкриков. И мне кажется, то, что делает она каждый день, оставаясь такой какая есть, это настоящий подвиг.

Я останавливаюсь, поднимаю глаза — Миронова уже вскакивает со своего места, вся в слезах, и бежит к двери. Когда она пробегает мимо меня, я хватаю ее за руку и останавливаю. Наташа вырывается. Я быстро кладу листок со своим сочинением на первую парту, и мы с Мироновой вместе выходим из класса. Уже в холле она вырывается и бежит в туалет. Я догоняю Наташу и прижимаю к себе.

— Не плачь, дурочка! — говорю.

— Зачем ты это написал? — всхлипывает Миронова.

— Потому что я так думаю.

Я целую ее. Мы спускаемся в столовую, пьем чай и возвращаемся в кабинет только к следующему уроку.

Я не знаю, о чем говорят наши одноклассники с Еленой Петровной всю оставшуюся часть урока, я не знаю, что они обсуждают, и касается ли это моего сочинения, но с тех пор Миронову никто не трогает. С этого дня в ее сторону не летит ни одного грубого слова, ни одного косого взгляда. С этого дня на нас, наконец, перестают обращать внимание.