1

Все лето мы проводим с Наташей. Торчим на крыше или гуляем в лесу. Гоняем на мотоцикле, который я выкупил у Егора. Часто Миронова остается у меня ночевать. Ксюшка к ней уже привыкла. Они подружились. Я так же работаю на Егора, и мне удалось накопить приличную сумму. Хотя на Наташу я тоже трачу прилично. Она не знает, чем я занимаюсь. Я говорю, что подрабатываю в автосервисе. Ей не обязательно знать, что каждый раз, когда я прощаюсь с ней, меня могут посадить, если поймают. Зачем ей эти переживания — у нее своих проблем хватает. Все лето майор почти не появляется у нас. Это здорово. Это определенно лучшее лето в моей жизни. А потом наступает сентябрь.

В конце сентября, двадцать шестого вечером, мне звонят из больницы. Они звонят поздно и говорят, что мама умерла. Они еще что-то говорят, но я уже не слышу. Я перестал слушать после этой первой фразы. Мне просто больше ничего не надо слушать. Я беру Ксюшку, обнимаю ее, и так мы сидим всю ночь. Прямо на полу, в комнате, вжавшись в стену. В голове у меня все перемешалось и перепуталось. Не то чтобы я так расстроен смертью мамы — к этому я был, вроде, готов. Я просто понимаю, что все кончено. Я понимаю, что все мое вранье, все наши «официальные версии» теперь в один миг отправятся на помойку, а куда отправимся мы с Ксюшкой — это, вообще, большой вопрос.

Мама, ну почему? Почему ты не могла подождать хотя бы, пока мне исполнится восемнадцать? Как же так? Что же нам теперь делать? Теперь же все всё узнают. И в школе, и в детском саду, и в этих долбаных службах, которые занимаются проблемами детей. Теперь я ничего не смогу. Теперь от меня вообще никакого толку. Что же будет с нами, мама, ты не подумала об этом? Ты не думала об этом никогда. А теперь… Теперь я даже не знаю, что будет. Все разлетается на части, на мелкие осколки, которые режут меня изнутри, которые впиваются мне в мозг. Нет, я ничего не могу придумать. Я так надеялся, что ты дотянешь до моего совершеннолетия. Я так надеялся, что никто никогда не узнает.

На следующий день приезжает Катя. На следующий день к нам приходит Инна Марковна. Я не в курсе, как они узнали. Я не в курсе, как это все работает. Я поднимаю глаза — они стоят над нами. Катя плачет. Инна Марковна грустно качает головой. Ксюшка спит у меня на коленях. Я не знаю, что сказать им. Я не знаю, что я должен делать. Я не хочу ничего делать. Я хочу теперь так и сидеть в этой комнате, чтобы нас никто не трогал.

Весь день Инна Марковна суетиться, звонит куда-то, убирается, что-то делает. Весь день Катя пытается что-то мне сказать, но я не слышу ее. Я как будто под водой. Я как будто никак не могу пробиться сквозь корку льда. Я даже не знаю, хочу ли я пробиваться. Мама, ну как же ты не могла подождать до моего восемнадцатилетия! Всего-то девять месяцев.

Потом в нашем доме появляется куча людей. Они все суетятся, разговаривают, охают и вздыхают. Они ходят из комнаты в комнату, иногда заходят ко мне. Потом приходит Наташа. Она присаживается на пол рядом со мной и обнимает.

— Ты как, Ром? — спрашивает она.

— Всё, — отвечаю я.

— Что всё?

— Это всё. Всё кончено, — говорю. — Теперь все узнают, и нам с Ксюшкой конец.

— Подожди! — успокаивает Миронова. — Мы что-нибудь придумаем.

— Я придумывал несколько лет.

Вся моя ложь рухнула в одночасье. Все «официальные версии» развалились. И ощущение такое, что я стою в центре огромного скошенного поля совершенно голый. А вокруг все эти люди, все эти учителя, воспитатели, врачи, соседи, одноклассники. И все смотрят на меня, и все видят меня насквозь. Хочется убежать и спрятаться, но бежать некуда.

Все время Наташа со мной. Потом мы едем на кладбище. Тут столько людей! Откуда они все? Я почти никого не знаю. Возвращаемся к нам. Инна Марковна все приготовила. Я беру Ксюшку, и мы идем в мою комнату. Наташа следует за мной. Я так благодарен ей, но я не могу ничего сказать. Я размазан и раздавлен. Катя входит и говорит, что мне надо быть вместе со всеми.

— Кто все эти люди? — спрашиваю я. — Что им тут надо?

— Ром, это родственники… — очень неосторожно честно отвечает моя сестра.

— Пусть валят отсюда! — перебиваю я. — Пусть убираются на фиг!

Катя недоумевает и начинает зачем-то перечислять мне каких-то теть и дядь. Она зачем-то начинает называть их имена, и это меня просто взрывает.

— Какого хрена они приперлись! — кричу я на Катю. — Где они были эти два года?! Три года, черт! Где были все эти твои дяди и тети! Я никого из них в глаза не видел! Ни хрена мама была им не нужна, а теперь они приперлись и ноют еще!

Тут меня уже пытается успокоить Наташа, но тоже зря. Взорвалось, так взорвалось. Теперь главное отойти, чтобы взрывной волной не накрыло. Но Миронова, кажется, об этом не знает, поэтому кладет мне руку на плечо и начинает что-то говорить.

— Наташ, ты, вообще, не лезь! — обрываю я. — Это наши семейные дела, — и снова обращаюсь к Кате. — Кто-нибудь из них, — я указываю на комнату, где за столом расселись все эти дяди и тети. — Хоть раз за все это время позвонил? Кто-нибудь хоть поинтересовался, вообще, как она? В больницу к ней кто-нибудь пришел? Спросил, как Ксюшка? Ни хрена! А теперь какого черта они приперлись на ее похороны?!

Меня раздирает, конечно, от возмущения и злости. Да что там, я все это время думал, что у нас и родственников-то нет, а тут понаехало — хоть лопатой грузи. И главное, фиг с ней с помощью и с поддержкой! Не надо этого — мы сами справимся. Но хоть бы открытку вшивую к Новому году разок прислали!

Пока я думаю обо всем этом и изо всех сил борюсь с желанием выгнать всю эту родню к чертовой матери, в комнату входит майор.

— Ты что это разорался? — спрашивает он, видимо, у меня.

Я стискиваю зубы и смотрю на него.

— Хватит орать! — продолжает он. — Успокаивайся! Люди кругом.

— Да пошел ты! — говорю шепотом.

Его это, естественно, раздражает. Он бы и готов уже меня ударить, но тут же кругом столько народу. И как раз какая-то, видимо, наша тетушка подходит. И лицо у нее такое скорбное, как будто она и в самом деле потеряла близкого человека.

— Рома! — тянет она. — Как же ты вырос!

— Вы кто? — спрашиваю я.

— Ты, наверное, меня не помнишь.

— А должен?

— Ты совсем маленький был. — она так ласково говорит, что меня сейчас вырвет. — Я тетя Вера.

— Нет, — я поднимаю на нее глаза. — Веры у нас давно нет.

— Что? — она явно не понимает, о чем я.

— Ну, надежда еще оставалась, — поясняю я. — А веры уже давно нет, так что вы ошиблись, наверное, вам в другую квартиру.

Тетушка горько вздыхает и уходит. Майор говорит мне, чтобы завтра я был готов к часу дня. Он говорит, что мы поедем куда-то. Я ничего не отвечаю. Я снова закрываюсь в комнате с Ксюшкой и с Наташей.

 

2

Мы с майором едем в какую-то частную клинику. Мы едем, чтобы сделать тест на определение отцовства. Прямо на следующий день после похорон. Какая же ты сука, майор!

Я всю дорогу не произношу ни слова. Это самая унизительная процедура. Мне в рот тычут какой-то палочкой, что-то скребут, и от этого прям тошнит. И медсестра еще так на меня смотрит, не понятно, то ли с жалостью, то ли торжествующе. По ее глазам трудно сказать точно, а остальное лицо скрыто повязкой.

После меня в кабинет заходит майор, и я слышу через дверь его разговор с врачом.

— Когда будут результаты?

— Через неделю, — вежливо отвечает доктор.

— А побыстрее можно? — майор так не терпелив!

— Срочный анализ стоит дороже, — сообщает врач.

— Это не проблема.

Надо же, майор на меня денег не жалеет! Вот он какой, а я неблагодарная сволочь, не ценю его заботу. Впрочем, я же ему не сын, и очень скоро мы сможем в этом убедиться.

Естественно, из больницы мне приходится добираться самому. Дальше полномочия майора не распространяются. И как назло, у меня ни копейки денег! Просто подстава! Как так вышло, что я не взял с собой ничего! Шарю по карманам, потом опускаюсь прямо на бордюр и звоню Мироновой.

— Наташ, — тихо говорю я в трубку, — что делаешь?

— Из школы домой иду, — растеряно и также тихо отвечает она.

— Забери меня.

— Откуда забрать? Как? Ром, ты что?

— Я в этой клинике, — поднимаю голову и диктую адрес. — Возьми такси. У тебя деньги есть? Я потом отдам…

— Перестань! — перебивает Наташа. — Я сейчас приеду.

И она приезжает. Приезжает очень быстро. Так быстро, что я успеваю выкурить всего три сигареты. Как только Миронова выходит из машины, я подбегаю и обнимаю ее. Я утыкаюсь ей в плечо и, наконец, плачу. Я держался три дня, и вот, наконец, настал предел.

— У меня никого нет, кроме тебя, Наташ! — говорю я ей на ухо.

— У тебя есть Ксюшка! — успокаивает Миронова.

— Нет, — отвечаю. — Больше нет. Больше никого нет. Не бросай меня, пожалуйста!

Мы садимся в машину и едем ко мне. Там, конечно, Катя, но мне наплевать. Мне не так долго осталось в этой квартире жить. Дня три, думаю. Пять — в лучшем случае. Куда потом? Хороший вопрос. Придумать бы такой же хороший ответ!

Моей старшей сестры дома не оказывается, так что я несказанно рад тому, что у нас с Наташей есть некоторое время.

— И что теперь? — спрашивает Миронова, после того как я рассказываю ей всю эту дурацкую историю с тестом на установление отцовства.

— Я не знаю. — отвечаю и целую Наташу в губы. — Не хочу говорить об этом.

Мы занимаемся любовью и валяемся в кровати до тех пор, пока ни приходит время идти в садик за Ксюшкой.

По дороге Наташа рассказывает, что в школе все только обо мне и говорят. Учителя просто в шоке, ученики перешептываются и не знают, верить ли слухам.

Уже у детского сада мы вдруг сталкиваемся с Катей. Они с Ксюшкой выходят из ворот. Я чуть дар речи не теряю. Вы посмотрите, какая заботливая сестренка! Просто сил нет! Только Ксюшка, увидела меня — и уже бежит, сломя голову. Обнимает и спрашивает:

— Ты почему за мной не пришел?

— Ну как же! — говорю. — Вот он я, пришел!

Она обнимает меня и злобно, по-детски так, смотрит на Катю.

— Не надо раньше времени меня списывать! — шиплю.

— Ты о чем? — искренне не понимает Катя.

— О том! — взрываюсь. — Результаты будут еще через три-пять дней, так что придется потерпеть!

— Какие результаты? — Катя, кажется, в панике. — Ром, ты о чем?

— У папочки спроси!

Наташа нежно касается моего плеча. Я спрашиваю, хочет ли Ксюшка пойти поужинать в кафе, и она от радости начинает прыгать и хлопать в ладоши. Мы идем в ее любимое кафе втроем, без моей заботливой старшей сестры.

Вечером Катя встречает нас с Ксюшкой очень подавленная. Мы не разговариваем, пока я не укладываю Ксюшу. Потом Катю прорывает. Потом начинается поток сопливых сентиментальных рыданий на тему «Прости, Рома, я же ничего не знала». И ведь, главное, не поспоришь. Она же ни о чем не знала. Ни о маме, ни о нас с Ксюшкой, ни об этом долбаном ДНК. И жила ведь два года спокойно в благостном неведении, а теперь вдруг что-то не по себе стало, теперь вдруг стоит передо мной, плачет.

— Ром, — всхлипывает Катя, затягиваясь очередной сигаретой на площадке, — я, правда, не знала, что он так сразу…

— Катя, — перебиваю очень тихо. Я говорю, не поднимая на сестру глаз, — возьми Ксюшку к себе. Опекунство, там, не опекунство. Просто не оставляй ее с ним. Ты же можешь поговорить… Он тебя послушает.

— Рома… Я не думаю, что… — снова начинает Катя.

— Вот и не думай! — не даю договорить. — Ты все думаешь, что он такой хороший, да?! — я уже говорю на повышенных тонах. — Черт с тобой! Не хочешь, не бери! Господи, сколько можно уже о себе думать!

У меня в голове никак не укладывается ее непролазная глупость. Она же в курсе, она же видела, что майор бил Ксюшку. Ну, уж синяки-то она видела. Я же видел! И теперь вот это ее «я не думаю, что…». Что, Катя? Не думаешь, что он снова будет делать это? С чего бы? Я, например, в этом не сомневаюсь. Почему? Да потому что он мудак! Хотя, может, моя сестричка просто не хочет утруждать себя, не хочет брать на себя этот груз. Конечно, у Кати же там институт, друзья, у нее же там жизнь.

 

3

Проходит четыре дня. Четыре дня я никуда не выхожу. Я сижу дома и только вожу Ксюшку в садик и забираю. Катя тоже пока тусуется здесь, но мы почти не разговариваем. Просто если мы начинаем говорить, то всегда ссоримся, а я что-то от этого устал. Моя старшая сестра сначала очень возмущалась из-за того, что у нас нет телевизионной антенны. Катя, оказывается, совершенно не может существовать без телека. У нее прямо ломки начинаются на второй день. Но она быстро находит альтернативу. Она качает из Интернета целую кучу каких-то тупых фильмов и смотрит их один за другим. Понятно, делать-то ей особенно нечего. Хорошо хоть друзей своих сюда не водит.

И вот заявляется майор. Ну все, мне пора собирать вещи. Он выкладывает на стол бумажку с печатями.

— Убирайся отсюда! — бросает он мне. — Я тебя больше кормить не собираюсь! Завтра пойдем в отдел опекунства.

— Ты меня и не кормил! — огрызаюсь.

— Поговори мне еще! — рявкает он.

Я беру рюкзак, быстро кидаю в него вещи и ухожу.

Я ночую у Мироновой. Ее родители все понимают. Вернее, они понимают, что у меня мама умерла и все такое. Остального я, конечно, им не рассказываю. Какой смысл — все равно через пару дней вся школа только об этом и будет говорить.

В школе я появляюсь через неделю. После того, как вся эта история с определением меня в интернат улажена. То есть, мне придется еще некоторое время пожить дома. Вернее, не дома, а в квартире майора. Даже не знаю, как теперь называть это место, где я провел семнадцать лет своей жизни. Я потихоньку собираю вещи. Хотя, какие, на фиг, вещи! Что мне теперь может понадобиться! В любом случае, компьютер я заберу. Отдам Наташе — пусть у нее полежит. Потому что не знаю ничего о том, как там дела в этом интернате. Что-то мне подсказывает, что не очень хорошо, не мирно и дружелюбно. В общем, я собираю вещи и продолжаю ходить в школу. Хотя, правильнее, наверное, сказать «заканчиваю».

Все ходят очень тихо и даже глаз на меня не поднимают. Никаких больше выкриков, редких оскорблений и бумажек в спину, никаких укоров учителей, к которым я так привык. Я даже как будто скучаю по всему этому. Мне даже чего-то не хватает. А потом, на большой перемене, меня вызывают к директору. Ну все, началось, думаю я. Теперь, Рома, готовься отвечать на вопросы и слушать, слушать, слушать все то, что ты так тщательно и долго скрывал все это время.

В приемной, как всегда, отличная слышимость. Сегодня какая-то особенно хорошая, потому что даже секретарь Илона Дмитриевна как будто смущается, когда я, после очередной фразы, сказанной обо мне в третьем лице, запрокидываю голову, вздыхаю и закрываю глаза.

— Я вчера разговаривала с инспектором по опеке, — говорит директор. — Веригин теперь в интернате будет учиться. Папа-то ему не родной оказался. Представляете, ужас какой! Вроде, приличная семья, а вон как все обернулась. Кто бы мог подумать, Ольга Афанасьевна!

— Да уж, — сетует классная руководительница. — И ведь Рома никому ничего не говорил! Как же мы не заподозрили ничего…

— Ну а кому захочется такое рассказывать! — перебивает все тем же жалостливым тоном Ольга Геннадьевна. — Такой кошмар! Нет, ну вы подумайте. Приличная женщина, а такое!

Это они о моей маме сейчас. «Приличная женщина» — это сильное выражение. Очень сильное. Но мне совершенно не понятное.

— Что же теперь с Веригиным-то будет? — охает классная. — Он и так трудный мальчик, у него постоянные проблемы, а теперь, вообще. Даже представить не могу, что с ним будет. Совсем, ведь покатится по наклонной…

Тут все это мне надоедает, я подхожу к двери и стучу.

— Да-да! — отвечает директор.

Я стою, засунув руки в карманы и опустив голову. Передо мной — директор Ольга Геннадьевна и наша классная руководительница. Обе смотрят так сочувственно, так понимающе. Сразу видно, что теперь-то они точно все обо мне знают. Не понимают, конечно, ни фига, но знают.

— Как же так, Рома, — начинает Ольга Геннадьевна, — почему же ты никому ничего не говорил?

— О чем? — очень тихо спрашиваю я.

— Ну как же, о твоей маме!

— Ах, вон вы о чем!

— Рома, вам помощь нужна какая-нибудь? — участливо вставляет Ольга Афанасьевна. — Ты не замыкайся, не молчи. Если надо что-нибудь, ты говори. Мы чем сможем, поможем.

— Угу, — киваю я.

— Ты сам-то здоров? — вдруг интересуется директор.

Ох, ну этот вопрос просто все границы переходит! Нет, блин, больной я! Хорошо хоть не на голову, как все вы тут. Вообще-то я как дурак каждый месяц сдавал анализы. Понимал, что заразиться от мамы не мог, но все равно, так, на всякий случай, сдавал, чтобы убедиться. Да я из этих долбанных больниц вообще не вылезаю: то тесты, то с Ксюшкой что-нибудь. Но ни про какие анализы этим двум женщинам знать не надо. Пусть думают, что хотят. Мне наплевать.

 

4

Попасть в интернат в семнадцать лет — это самое нелепое, что может случиться. И ведь не объяснить никому, что я до этого два года самостоятельно жил совершенно один, да еще и о сестренке заботился. И ведь не объяснить, что я, вроде как, уже достаточно взрослый, чтобы о себе позаботиться. Да что за правила такие, что за законы! Господи, мне осталось-то всего девять месяцев! Ну что, не могли меня в покое оставить! Да я бы лучше на улице спал!

— Вот твоя кровать, Рома, вот твой шкаф. — говорит воспитатель Ирина Михайловна.

Я киваю.

— Ребята сейчас на занятиях, так что располагайся пока. Потом познакомитесь. — продолжает она.

Я молчу. Да, думаю, знакомство будет просто феерическим. Вскоре воспитатель уходит, и я остаюсь в одиночестве. Осматриваюсь. В этой комнате шесть кроватей. Здесь довольно чисто, аккуратно, порядок. Но почему-то мне совершенно не хочется здесь оставаться. Я сижу на кровати, наверное, час. Я даже сумку не разбираю. Там только одежда, ну, и всякие мелочи. Потом приходят мои новые соседи, и чувствую, я им сразу не понравился.

— Ты что, новенький? — бросает мне один из них, высокий парень в потертых джинсах.

— Чего молчишь? — спрашивает другой, в серой кофте.

— Ты чего, глухонемой что ли? — подхватывает третий, небольшого роста.

Я не реагирую. Мне, если честно, совершенно не хочется реагировать. Не то чтобы я такой высокомерный или заносчивый. Просто устал, вымотался, даже говорить трудно. Но моим соседям этого не объяснить. Да я и не пытаюсь. Если бы они просто заткнулись и не обращали на меня внимания — это было бы прекрасно. Но о чем это я? Ничего прекрасного в моей жизни никогда не было, кроме Наташи Мироновой, естественно, но и с ней теперь, видимо, встречаться я буду не так часто.

— Ты что молчишь? — уже наезжает высокий парень в потертых джинсах. — Думаешь, типа самый крутой тут? Пришел такой весь чистенький!

Я на самом деле, думаю: это он серьезно? На самом деле, в его голове сейчас созрела эта мысль, или это просто часть некоего ритуала унижения новеньких? Я почему-то нисколько не сомневаюсь, что такие ритуалы здесь в ходу. И, о Боже мой, как я оказываюсь прав! Вот уже один из этих сирот-отморозков подходит и тянется к моей сумке.

— Что у тебя здесь! — хихикает он. — Давай посмотрим, крутой придурок!

— Отвали! — я бью его по рукам и выхватываю сумку.

Он, конечно, тут же свирепеет и хватает меня за шею.

— Ты что, творишь! — шипит он, сжимая пальцы на моей шее.

— Отвали, я сказал! — повторяю я, пытаясь вырваться.

Мне бы, конечно, это удалось. Меня после майорских кулаков мало чем напугаешь, да и не свалишь просто так, но тут у них, кажется, принято по-соседски друг друга поддерживать. Вот они меня и поддерживают. Четверо поддерживают, а этот урод в потертых джинсах бьет что есть сил. А сил у него много. Ума, видимо, нет совсем, но сил хватило бы еще на троих таких же как я.

Да, теплая встреча. Такие все гостеприимные — просто нет слов. И главное, никаких бесед. Хоть бы просветили, как в последствии мне, дураку, избежать таких обстоятельств. Видимо, не избежать. Козлы!

Короче, так все складывается, что мне тут лучше вообще не появляться. А ведь надо ходить на уроки. Потом-то можно свалить и тусоваться с Мироновой где-нибудь на крыше. Ну а потом надо возвращаться на ночь. Это облом, потому что через неделю звонит Егор. И денег бы пора заработать, а то совсем я беспризорник какой-то с этими печальными событиями в моей жизни. Я говорю Егору, что приеду сегодня к десяти, а сам думаю, как бы смыться.

После уроков я беру рюкзак, кидаю туда пару джинсов, толстовку, майку, ну и так, по мелочи. Вообще, думаю, потусуюсь у Егора в сервисе или где-нибудь еще. Я сваливаю из этого интерната на фиг! Впрочем, никогда и не думал, что смогу тут жить. Правда, как только я отхожу за угол, меня сразу встречают мои соседи. Вот они как ко мне прониклись, я польщен.

— Ты куда это собрался? — говорит этот высокий. Его зовут Олег.

— Вас туда не звали! — отвечаю я.

— Ты что это разговорился, говнюк! — Олег хватает меня за руку, но я сразу заряжаю ему по роже.

Дружки его тут же встрепенулись. Они напрягаются, делают злобные взгляды и тупые лица и обступают меня. Да, уж лучше бы майор. Как-то его тактику я уже выучил. К тому же, он не обступал меня со всех сторон. Но делать мне нечего. Я толкаю одного, того, который самый низкий и поэтому самый громкий и назойливый. Он падает, и я бегу в сторону дороги. Там уже машины, автобусы, такси. Я прыгаю в «Калину» с шашечками и называю адрес Мироновой. По дороге я звоню ей и говорю, что приеду.

Мы гуляем с Наташей. Сидим в кафе, пьем кофе, целуемся. Где же нам теперь заниматься сексом, думаю я.

— У тебя родители дома? — спрашиваю.

— Да. — отвечает Наташа. — А что?

— Что-что! — смеюсь я. — Поехали!

— Куда?

— Наташ, ну что ты, как маленькая, в самом деле!

Я оставляю деньги за кофе на столике, беру Миронову за руку, и мы быстро выходим на улицу. Ловлю такси, и мы едем в небольшую гостиницу. Это хорошее место, спокойное и чистое. Дороговато, правда, но зато уютно. К тому же, для Мироновой мне никаких денег не жалко.

— Ты что, Ром, — спрашивает она шепотом, — зачем в гостиницу-то?

— Ну, во-первых, — отвечаю, — я соскучился. А, во-вторых, мне жить негде. — прежде, чем Миронова успевает спросить про интернат, я говорю. — В это говно я не вернусь.

Наташа обнимает меня и кладет голову на плечо. Вот так уже гораздо лучше.

— Откуда у тебя деньги, Ром? — спрашивает Наташа, когда мы лежим на большой кровати.

Просто я заплатил сразу за три дня, и, ясное дело, Миронову это не оставило равнодушной.

— Да какая разница! — отвечаю я и целую ее. — Не парься, Наташ! Я тебя домой на такси отвезу. Ты только не говори никому, где я. Они же искать будут, наверняка. Я позвоню завтра.

Прощаюсь с Мироновой у ее дома и еду к Егору. Оказывается, сегодня гонки. Я как-то выпал из информационного поля, так что Егор снова вводит меня в курс. Неплохая возможность заработать деньги. У них тут оказывается какой-то мини-сезон. В общем, все как всегда: тачки, девушки, запах паленой резины. Мне нравится. Это то, что я могу. Если задуматься, это, пожалуй, единственное, что я могу. Ну и еще нарушать закон.

Следующую неделю я живу в гостинице и тусуюсь у Егора. Я встречаюсь с Наташей, и она рассказывает мне, что вся школа на ушах. Конечно, эти милые женщины из опекунской службы всех переполошили. А мне уже невмоготу. Надо, конечно, скрываться, но я так соскучился по Ксюшке. Я так хочу ее увидеть. Я звонил домой, вернее, в квартиру майора, несколько раз за это время. Трубку брала Катя. Значит, она не уехала. Значит, она все еще здесь.

Я звоню в дверь. Мне открывает Инна Марковна. Уже вечер, так что Ксюшка после садика дома. Но Инна Марковна! При чем тут она? Вернее, не так: она-то что тут делает? И где, собственно, моя милая старшая сестричка? Неужели убежала на свидание? Прежде чем я успеваю что-то спросить, Ксюша бежит ко мне и обнимает так сильно, что я даже едва слышно вскрикиваю и потом расплываюсь в улыбке. Смотрю на соседку — она тоже очень по-доброму смеется, щурится и жестом приглашает меня на кухню. Я киваю в сторону гостиной, и мы все вместе проходим. Я сажусь на диван и слегка сползаю по спинке, Ксюшка плюхается ко мне на колени и буквально впивается в меня всеми своими маленькими пальчиками. Я даже думаю, как бы мне потом вырваться из ее хватки. Но она ничего не говорит, ничего не спрашивает. Она даже не спрашивает, почему меня так долго не было. Не знаю, может, Катя ей что-то рассказала. Хотя, наверное, Ксюшка сама все поняла. Ну, по крайней мере, большую часть происходящего. Она у меня умная. Хотя, поживешь так как мы с ней, хочешь — не хочешь, поумнеешь и станешь сообразительной.

Инна Марковна все настойчивее предлагает мне поесть, а я все убедительнее отвечаю, что не голоден.

— Где Катя? — наконец, спрашиваю я.

— Она уехала, — говорит соседка. — Хочет перевестись в институт здесь, чтобы быть с Ксюшой, но на это надо время. Уехала вчера на пару дней, чтобы забрать документы и все утрясти.

— А как же Ксюша? — не понимаю я. — Как же она тут?

— Я с ней сижу, — улыбается Инна Марковна. — Катя попросила.

— А, ну да, — киваю.

Блин, ну, Катя, совсем уже! Просить добродушную и безотказную соседку вот так несколько дней торчать у нас в квартире и заботиться о Ксюшке! Нет, ну это, вообще, наглость! Хотя, конечно, Катя молодец, что решила перевестись сюда. Она молодец, что все же решила не отдавать Ксюшку этому мудаку. Впрочем, думаю, он не особенно и горел желанием ее забирать. У меня ком как будто в горле встает, когда соседка говорит про Катю. Мне даже стыдно становится, что я так на свою старшую сестру наехал в последний раз. Хотя, не наехал бы, может, у нее в голове ничего и не двинулось.

— Вам же, наверное, деньги нужны! — спохватившись и выйдя из тоннеля своих мыслей, говорю и лезу в карман.

— Да все хорошо, Рома! — успокаивает Инна Марковна. — Не волнуйся!

— Нет-нет! — возражаю я. — На Ксюшку и вообще. — я достаю из кармана три тысячных купюры и протягиваю соседке. — Возьмите!

— Рома! Ну откуда у тебя деньги! Оставь себе! Не надо ничего! — Инна Марковна очень настойчива. Но не настойчивее меня.

— Да есть у меня деньги! — отвечаю. — Берите! Мало ли что. Все-таки вы свое время на нас тратите.

Я осекаюсь и замолкаю. Уже не на нас. Уже нет никаких нас. Я уже не имею к этой семье никакого отношения. Я уже просто так, мальчик, зашедший с улицы. У меня нет в этом доме никаких прав. У меня, по большому счету, и на Ксюшку-то никаких прав нет, пока ее папочка и старшая сестра живы и здоровы. Я, вообще, теперь какой-то лишний элемент во всей этой картине. Как будто меня ластиком долго-долго стирали, но то ли ластик плохой, то ли я так ярко был нарисован, что след все равно остался. И след-то этот такой грязный, размытый, гадкий, одним словом, но никуда от него не денешься.

 

5

Сегодня мне очень хочется встретить Наташу после школы.

— Привет! — беру Миронову за руку, как только она появляется.

— Ромка! — вздрагивает она. — Привет!

Я притягиваю ее к себе и целую.

— Как дела? — спрашиваю.

Но Наташа не успевает ответить, потому что неожиданно откуда-то появляется директор Ольга Геннадьевна.

— Веригин! — восклицает она, и теперь я тоже вздрагиваю. — Явился!

Я стою, замерев от неожиданности, и не знаю, как реагировать. Ольга Геннадьевна еще что-то восклицает. Не пойму, то ли она так рада меня видеть, то ли у нее такая тонкая ирония, что не проследишь. В конце концов, она берет меня за руку и тащит к себе в кабинет. Вот уж неожиданность! Я думал, мы выходим из поля учительской заботы, когда покидаем школу. А у нашего директора, кажется, все по-другому.

И вот мы уже проходим мимо секретаря Илоны Дмитриевны, которая, глядя на меня, вообще, не понимает, что происходит. И по глазам сразу видно, что из ее поля я давно вышел. По недовольному лицу видно, что у нее и поля-то никакого никогда не было.

Как только мы оказываемся в кабинете, Ольга Геннадьевна предлагает мне присесть.

— Я постою. — отвечаю.

Она кивает и долго рассказывает мне о разговорах с людьми из отдела опеки и из интерната. Оказывается, они не раз приходили и справлялись о моем месте нахождения. Они все оказывается страшно волнуются за меня. Вот прямо так, все вместе, большой компанией, сидят, должно быть, в своих кабинетах и волнуются. Я представляю их озабоченные лица, и мне становится жутко смешно.

— Ты все же садись, Рома! — настаивает директор.

— Да вы продолжайте! — говорю я, пряча руки в карманах.

— Что продолжать?

— Ну, вы же не затем меня сюда привели, чтобы о волнениях в умах работников опекунских служб рассказывать.

Ольга Геннадьевна тяжело вздыхает, потом предлагает мне чай. Я, конечно, отказываюсь. К чему это все, товарищ директор? К чему вы ведете свой глубокомысленный разговор, вернее, монолог? К тому, чтобы вернуть меня в интернат? Тогда даже не пытайтесь — ничего у вас не выйдет. К чему еще? К тому, что без вашей заботы я покачусь по наклонной плоскости? Кажется, именно это выражение вы очень любите. Так не стоит волноваться. Вернее, уже поздно. Я уже качусь. Как меня толкнули на эту плоскость мои родители, так с тех пор и качусь. А это, позвольте напомнить, было много лет назад. Так что, я далековато укатился — вам меня не поймать. Но Ольга Геннадьевна настроена решительно, и я понимаю, что выслушать мне ее все же придется.

— Так, Роман! — говорит она. — Давай-ка серьезно. Я тебя много лет знаю. Я знаю, что раз ты начал бегать, значит, тебя в этом интернате ничем не удержишь. Ты парень самостоятельный у нас, решительный, — она останавливается и как будто размышляет над чем-то очень печальным, потом меняет тему. — Мне очень жаль, что так получилось с твоим папой…

— С моим папой получилось восемнадцать лет назад, — перебиваю. — Вернее, как раз не получилось совсем.

— Я понимаю, — кивает директор. — Но, Рома, ты не замыкайся, пожалуйста! Мы помочь тебе хотим.

— Да я не замыкаюсь, — отвечаю. — У меня же хорошо все, — я делаю паузу. — И кто это вы?

— Мы, учителя, — поясняет Ольга Геннадьевна.

— Мне помощь не нужна, спасибо.

— Послушай меня! — настаивает директор. — Тебе все равно доучиться надо. Школу окончить, чтобы хоть среднее образование было. Ты же умный мальчик! — она снова делает паузу. — Значит так, я говорила со всеми этими службами. Ты можешь закончить этот год в нашей школе. Под мою ответственность. Если уж так невмоготу тебе в интернате. Только с жильем надо будет что-то решить. Так что давай-ка ты доучишься нормально в своем классе. Мы все тебе поможем нагнать то, что ты пропустил. Я договорюсь: в интернат не надо будет возвращаться. Только отмечаться будешь периодически, что с тобой нормально все.

— Как это «под вашу ответственность»? — спрашиваю.

Я просто после этой фразы ничего уже не слышал.

— Ну а ты как думаешь? — с какой-то странной лукавой улыбкой отвечает Ольга Геннадьевна.

— Я никак не думаю, — говорю.

— Я и другие учителя поручимся, что у тебя все будет хорошо, что ты ничего не натворишь и закончишь школу, — она пристально смотрит на меня. — Так ты согласен?

— А у меня, вообще, выбор есть? — спрашиваю недоверчиво.

— Выбор, Рома, всегда есть, — очень душевно отвечает Ольга Геннадьевна. — Ты можешь вернуться в интернат или вернуться в школу.

— А могу никуда не вернуться.

— Ну, это вряд ли, — вздыхает директор. — Тебя все равно куда-нибудь вернут. Так что, лучше выбрать самому.

— Я не понял, — тяну. — Вам-то это зачем?

— А ты не думай о нас, Веригин, — заключает Ольга Геннадьевна. — Хватит думать обо всех вокруг. Ты о себе подумай! Хоть раз, Рома. Не о сестренке и не о маме, а о себе. Тебе-то чего хочется?

— Чего мне хочется, того нет, — бурчу я, но, на самом деле, у меня просто слезы наворачиваются от слов директора.

Получается, что им не все равно. Неужели, Рома, ты себе можешь представить, чтобы кому-то было не все равно? Нет, не могу. Не могу, но все же соглашаюсь на условия Ольги Геннадьевны. Только надо что-то решить с жильем, но я тут тоже кое-что придумал. Надеюсь, все получится, и от меня отстанут.

 

6

Я иду к Инне Марковне — больше мне не к кому пойти. Больше мне не к кому пойти с такой личной и довольно безумной просьбой. Я даже не хожу вокруг да около. В самом деле, эта добропорядочная еврейка знает всю нашу двинутую семейку… Вернее, она знала всех нас, когда мы еще были семьей. «Были семьей» — и звучит-то почти романтично.

Я иногда думаю, если бы найти моего биологического папашу… Я бы надрал его голландскую задницу! Даже не за то, что он, мудак такой, не предохранялся. Даже не за то, что он плевать, в сущности, хотел на маму. Даже не за то, что бросил меня, хотя никогда и не знал. Я просто надрал бы ему задницу за то, что он паршивый гондон! Вот это самая веская причина. Не знаю, как для него, но для меня-то уж точно. Да, иногда я бываю очень зол на него. Просто, чувак, ты приперся в чужую страну, ты познакомился с девушкой. Окей, ты крутой красавчик, видимо, так веди себя прилично! Ну хоть предохраняйся, чтобы не плодить безотцовщину! А теперь мне из-за твоего глупого желания побыстрее словить кайф что прикажешь делать? Я и так кручусь как долбаная обкуренная амстердамская белка в колесе.

Впрочем, отвлекся. Я говорил о нашей соседке.

— Инна Марковна, — начинаю я, когда она ставит на стол чашку чая, — у меня к вам очень деликатная просьба.

— Что за просьба, Рома?

— Понимаете, тут такое дело. Я могу доучиться последний год в своей школе и не возвращаться в интернат, куда, я, собственно, в любом случае не вернусь. В общем, там какие-то условия, учителя берут под свою ответственность, все меня, в общем, поддерживают. Только надо найти, где жить… — я замолкаю, и соседка сразу же подхватывает.

— Ты хочешь попросить пожить у меня? — с добродушной улыбкой предполагает Инна Марковна.

— Нет, — отвечаю. — Я хочу попросить, чтобы вы сказали, что я буду у вас жить.

Понятное же дело, я не собираюсь тусоваться тут. Это было бы верхом неприличия с моей стороны, напрягать чужого человека до такой степени. Ксюшка, конечно, совсем рядом. Но тоже не известно, плюс это в данной ситуации или минус, потому что майор может появиться, и тогда, вообще, не понятно, как все сложиться.

— Ты что же, хочешь, чтобы я соврала? — как бы уточняет Инна Марковна.

— Нет, — говорю. — Я хочу просто, чтобы вы сказали, что я буду жить у вас, что вы меня много лет знаете, и что для вас это не проблема.

— Но ты же не будешь жить тут?

— Не буду.

— То есть, ты хочешь, чтобы я соврала?

Господи, Инна Марковна, к чему эти моралистические предположения и догадки?! Вы столько лет закрывали глаза на то, что майор бил меня, столько лет никому не говорили, что мы с Ксюшкой жили в огромной квартире вдвоем, а теперь вы говорите «соврать»! Конечно, соврать! У меня в жизни, вообще, похоже, без этого ничего никогда не получится.

— Я просто прошу, чтобы вы меня поняли, Инна Марковна. — отвечаю я.

— Я понимаю. — кивает соседка. — Но я о том хочу сказать, что это не проблема. Ты можешь жить у меня. Я не против. Места много. Если тебе некуда…

— Мне есть куда. — перебиваю я. — Спасибо.

В общем, после недолгих уговоров и объяснений, Инна Марковна все же соглашается на мой план. Теперь ей только остается встретиться со всеми нужными тетками — и дело сделано! А я уже нашел недорогую гостиницу. Пока у Егора есть важные дела, у меня будут деньги. И при удачных раскладах я смогу протусоваться по гостиницам и до конца срока.