Глава первая

Джон Салливан

1.

Я подумал, что самый верный способ вылезти из дерьма — попробовать вытащить кого-то еще. Я подумал, что если попытаюсь помочь кому-то такому же как я, то, возможно, смогу разобраться и в себе. Впрочем, возможно, все это окажется бесполезным.

После того как мы стали жить с Элис, я много читал. Я читал много книг по психологии и клинической психиатрии. Я читал учебники и научную литературу. Но, по большому счету, не находил там ничего, что мне не было бы уже известно. То есть, я не находил там ничего, что могло бы мне помочь.

Элис часто заставала меня за чтением. Я мог даже уснуть с книгой. Но как бы там ни было, это ни на дюйм не приближало меня к понимаю самого себя. Вернее, это не приближало меня к пониманию того, что мне с собой делать. Я изо всех сил старался быть нормальным. Я старался не ради себя, ради Элис.

Вечером она возвращается с работы и снова застает меня уснувшим с открытой книгой.

— Джон, — вполголоса говорит она, касаясь моей руки. — Ты опять уснул за учебниками?

— Да, кажется, — отвечаю, стараясь освободиться от все еще окутывающего меня сна.

— Ты в порядке? — спрашивает она, видимо, заметив учащенное дыхание и панику в моем взгляде. — Опять плохие сны?

Я едва заметно киваю, поднимаюсь и иду в ванную.

Я плохо сплю. Я плохо спал всегда, сколько себя помню. Всегда одни и те же кошмары. Элис называет их «плохие сны», но это настоящие кошмары. За столько лет я немного привык к ним, но все же каждый раз они заставляют меня снова и снова проходить через все, что со мной было.

— Сделать тебе кофе или чай? — Элис подходит ко мне сзади, и вот я уже вижу ее отражение в зеркале рядом со своим.

Она очень красивая. Длинные каштановые волосы собраны в хвост. Кожа буквально сияет от света лампы. Большие карие глаза, губы застыли в едва заметной улыбке. Она обнимает меня, и мне приходится делать над собой невероятное усилие. Мне приходится делать над собой усилие, чтобы преодолеть растущее напряжение. Я так до сих пор и не могу избавиться от этого чувства, хотя мы живем вместе уже почти целый год. Каждый раз, когда она обнимает меня, мне становится не по себе. И каждый раз я гоню от себя мысли, которые приносят это чувство. Я стараюсь быть нормальным. Я изо всех сил стараюсь быть нормальным, но это не так просто, как может показаться. Для меня это совсем не просто.

Элис многое знает обо мне. Она знает обо мне больше, чем кто-либо другой. Она знает обо мне даже больше, чем ее отец Фрэнк Миллер. Но она все равно знает лишь ничтожно малую часть. Всего ей знать просто не надо. Всего знать она бы не смогла. Она бы просто не выдержала.

— Да, сделай мне кофе, пожалуйста, — отвечаю, стараясь не смотреть на наше отражение в зеркале, и целую Элис в щеку.

И это тоже требует от меня немалых усилий. Целовать Элис. Каждый раз я должен убедить себя, что имею на это право, и каждый раз это дается мне с большим трудом. Но я знаю, что должен целовать ее, потому что это нормально. Потому что это правильно, целовать человека, которого любишь. Хотя, я не знаю, люблю ли ее. Судя по всему, чувство, которое я испытываю, именно так и называется. Но мне трудно это понять. Я прочел десятки книг по психологии, но мне все еще трудно разобраться в определениях.

Мое восприятие мира сильно отличается от общепринятого. Мое сознание прочно связано с памятью, и это препятствует адекватной оценки реальности. Я знаю это и пытаюсь с этим бороться. Мы часто говорим об этом с Фрэнком. Мы часто встречаемся у него дома или где-нибудь в кафе. Вся моя жизнь — один сплошной сеанс психоанализа. Даже когда я один, это не прекращается. Даже когда я один, я пытаюсь во всем разобраться, пытаюсь разложить все по полочкам и стараюсь быть нормальным. Фрэнк и Элис говорят, у меня неплохо выходит. Но по мне, так, я не сдвинулся еще ни на шаг. Они говорят, что если я каждый день буду стараться, если каждый день буду заставлять себя, то вскоре это войдет в привычку. Однако прошел уже почти год, а мне все еще приходится прилагать невероятные усилия, чтобы поцеловать Элис. Каждый раз, перед тем как лечь с ней в постель, мне приходится бороться с чувством вины и со своими воспоминаниями. Мне приходится бороться с четырнадцатилетним мальчиком, который убил своего отца. И честно говоря, не могу сказать, что я выигрываю эти сражения. Чаще всего, я просто закрываю глаза. Чаще всего я просто стараюсь не смотреть на свое отражение. Я думаю, может быть, это поможет.

С кухни доносится аромат только что сваренного кофе. Я захожу, и Элис ставит на стол две чашки.

— Как дела на работе? — спрашиваю я.

— Как всегда, с переменным успехом, — улыбается она. — А у тебя, Джон?

— Все в порядке.

Так мы живем много дней. Так проходит много вечеров, пока однажды я не принимаю решение больше не отворачиваться. Вернее, я решаю, что, раз уж так и не научился смотреть на самого себя без презрения и ненависти, так попробую смотреть на других. На других, таких же как я, таких же, как тот мальчик, с которым я никак не могу справиться. Я решаю, что если стану помогать другим, то и сам смогу выбраться из этого кошмара.

— Как твои пациенты? — спрашиваю.

— Как всегда, — Элис устало улыбается. — В последнее время много трудностей.

— Я бы хотел помочь, если это возможно.

— Джон! — усталость моментально сменяется радостью и воодушевлением. — Ты серьезно? Ты все-таки решился?

Я понимаю, что в мои слова трудно поверить. Элис неоднократно предлагала мне работать в их реабилитационном центре для детей и подростков. Она говорила, что у меня намного больше шансов достучаться до пациентов, чем у всей команды психологов, врачей и юристов, работающих там.

— Думаю, я мог бы попробовать, — отвечаю. — Только у меня ведь нет образования. Как отреагирует твое начальство?

— Я много рассказывала о тебе, — все-таки ее улыбка просто великолепна! — Они будут очень рады, если ты возьмешься помочь.

— И что же ты рассказывала? — мне не удается скрыть сарказм. Мне даже не удается перевести его в иронию.

— Что ты замечательный человек, — она перегибается через стол и целует меня в губы. — И что у тебя большой опыт.

— Да уж, с кем бы поделиться этим опытом.

Мне неприятно говорить об этом. Мне неприятно вспоминать о своем опыте. Мне неприятно, когда Элис называет меня «замечательным человеком». Потому что я знаю, что это не так. Мне кажется, она обманывает меня. Мне до сих пор кажется, что она лукавит, называя меня «замечательным». Но я стараюсь гнать от себя эти мысли. Я стараюсь верить ей во всем. Я стараюсь быть нормальным.

— Ну перестань, Джон! — Элис выходит из-за стола и обнимает меня. — Все же хорошо.

— Прости, — вздыхаю.

Мы возвращаемся в комнату. На кровати лежит открытая книга, с которой я уснул. Элис берет ее и переворачивает, чтобы увидеть обложку. «Клиническая психология. Посттравматический синдром. Причины и следствия. Автор: профессор У. В. Скотт».

— Это довольно редкая книга! — восклицает Элис. — Где ты ее взял?

— Твой отец дал.

— И как тебе?

— Никак, — я пожимаю плечами. — Ничего нового.

— Послушай, у нас есть один мальчик…

Элис начинает снова говорить о своей работе. Она всегда знает, когда надо менять тему.

Мне легко с ней. Зная о самых скрытых уголках моей души, она никогда не старается копаться в них. Она никогда не рвется в закрытые двери, хотя почти все мои двери так и остаются закрытыми. Все мои двери наглухо заколочены. Элис, она замечательная, она не идет напролом и не долбит по моим стенам кувалдой. Впрочем, этим занимается Фрэнк. Он не оставляет меня в покое. Весь этот год мы часто встречаемся и много разговариваем. Он подсовывает мне книги и журналы по психологии, а потом пытается обсуждать их со мной. У него не всегда выходит, но он не отступает. Иногда мы ругаемся. Вернее, иногда я просто начинаю кричать на него и посылаю ко всем чертям. Но и тогда он не сдается. Иногда после наших встреч я возвращаюсь домой совершенно разбитым и раздавленным. И тогда Элис — моя спасительная гавань. Она всегда моя спасительная гавань. Она не стремится погрузиться в мой шторм. Она ждет на берегу. Но я знаю, что никто не понимает меня лучше, чем она. И никто не знает обо мне больше, чем она. Она знает даже то, что неизвестно ее отцу, потому что только она находится рядом, когда я просыпаюсь почти каждую ночь от кошмаров. Только она видит, как тогда у меня трясутся руки. Только она чувствует, как учащается мой пульс, как тяжело мне становится дышать. Она знает обо мне очень много. Она знает о самых темных сторонах моего прошлого. Но она никогда не лезет мне в душу. Мне иногда кажется, что они с Фрэнком просто поделили обязанности. Ну и бог с ними! Я же говорю, вся моя жизнь — это сплошной сеанс психоанализа.

— Так вот, этот мальчик, — продолжает Элис. — Джошуа, ему тринадцать лет. Он ни с кем не разговаривает, даже с другими ребятами. Его мама привезла к нам. Она очень обеспокоена тем, что происходит с ее сыном. У него на теле постоянно появляются синяки и ссадины, но так как он ничего не рассказывает, она не знает, откуда они. Скорее всего, его бьют старшеклассники, но это надо еще доказать, — Элис делает паузу и смотрит на меня. — Я подумала, может, ты попробуешь с ним поговорить?

— У тебя есть его карта?

— Да, — она достает из своей холщовой сумки большую папку и протягивает мне.

Я начинаю читать, хотя то, что я читаю, не имеет значения. От того, что я читаю, нет никакой пользы. Как не было никакой пользы и от того, что когда-то читал Фрэнк Миллер в моей карте.

Джошуа Кеннет, тринадцать лет. Попал в центр по настоянию своей матери, Патриции Кеннет. На теле обнаружены синяки и множественные ожоги, похожие на те, которые остаются от сигарет. Такие ожоги обнаружены на руках, на животе и на спине. Патриция Кеннет воспитывает ребенка одна с тех пор, как ее муж, отец Джошуа, пять лет назад погиб в автомобильной катастрофе. С тех пор, по ее словам, мальчик стал очень замкнутым. На фоне гибели отца у Джошуа развилась сильная депрессия и немотивированная агрессия. Посттравматический синдром, одним словом. Какое же удобное слово они придумали, чтобы обозначать любое отклонение от нормы! Что бы с вами ни происходило, посттравматический синдром будет самым подходящим диагнозом. По крайней мере, на первое время, пока они не разберутся, в чем суть. Но как же им разобраться, если вы ничего не говорите!

Как утверждает Патриция Кеннет, у Джошуа не складываются отношения с одноклассниками и другими ребятами в школе. Учителя часто жалуются на его агрессивное поведение. Поэтому они резонно предполагают, что синяки и ожоги — следствия стычек со старшеклассниками.

Помню, когда меня арестовали, тоже предположили, что мои синяки были следствием драк со сверстниками. Это очень удобное предположение, особенно, если ты его не опровергаешь. Еще можно предположить, что ты упал с лестницы. Это кажется абсолютным бредом, но и до этого доходит. Это очень удобно. Это даже удобнее, чем посттравматический синдром.

Мальчики всегда дерутся, так уж устроен мир. Прекрасная фраза! Это сказала женщина, которая пыталась говорить со мной после того, как я выстрелил в своего отца. Она была уже третья или четвертая — не помню. Синяки тогда почти зажили, и она записала в карточке, что я, скорее всего, часто дрался с мальчишками на улице, что являлось проявлением моей немотивированной агрессии. Если почитать записи в моей карте, сделанные до того, как появился Миллер, то я был очень агрессивным ребенком. Я был просто монстром.

Я сижу на полу, изучая карту Джошуа Кеннета. Я стараюсь читать очень внимательно, но в этом нет особого толку, потому что диагнозы стандартны и почти дословно повторяют целые абзацы из учебников и энциклопедий. Джош милый мальчишка, судя по фотографиям.

— Что ты думаешь? — спрашивает Элис, увидев, что я закончил и отложил карту в сторону.

Я молчу некоторое время.

— Знаешь, — начинаю. — Я не очень-то верю во все эти истории со старшеклассниками. Это все чушь!

— Возможно. Так ты попробуешь поговорить с ним?

— Да. Могу завтра.

— Это было бы здорово!

2.

Джошуа Кеннет. Ты, кажется, неплохой парень, но как же с тобой говорить! Я вхожу в палату, где на кровати сидит Джош. Я сказал, что не хочу говорить с ним в специальной комнате, предназначенной для таких встреч. Я сказал, что обстановка будет напрягать Джоша. На самом деле, эти комнаты для бесед с психологами, со светлыми стенами и зеркальными стеклами, очень напрягают меня самого. Я слишком много времени провел в таких комнатах, и мне не хочется возвращаться туда ни на минуту.

— Привет, Джош! Меня зовут Джон, — говорю я, как только за мной закрывается дверь. — Можно называть тебя Джош?

Он поднимает на меня глаза и молчит.

— Так можно? — продолжаю я. — Кивни, если да.

Он едва заметно кивает. Я пододвигаю стул, разворачиваю его спинкой вперед и сажусь. Я складываю руки на спинке и наблюдаю за парнем. Он смотрит себе под ноги. Он не поднимает глаз. Его губы плотно сжаты. Он нервно перебирает пальцами и периодически кусает ногти. О да, Джош, давай-ка расскажем им веселую историю о том, как ты дерешься с мальчишками!

— Так ты, говорят, большой драчун, Джош, — начинаю я.

Он не поднимает головы.

— Как же ты дерешься, если кулаки у тебя не сбиты?

Он не поднимает головы, но уже смотрит на меня исподлобья.

— С кем же ты дерешься, Джош, если у тебя такое чистое лицо?

Он поднимает голову и смотрит теперь прямо на меня. В его глазах нет ничего, кроме страха.

— Знаешь, когда дерутся, обычно бьют по лицу. Даже когда очень хорошо дерутся, на лице остаются синяки и ссадины. Жаль, что твоя мама, кажется, об этом не знает.

— Моя мама тут ни при чем, — вдруг отвечает Джошуа.

— Ну конечно, ни при чем, — я смотрю на него. — А кто при чем? Кто же тогда, Джош, ведь вы живете вдвоем? Твой папа умер, и ты теперь единственный ее защитник, так ведь?

Он не сводит с меня глаз и сильнее сжимает зубы. Мне кажется, к этому моменту я уже точно знаю, что происходит с этим мальчиком. Не потому, что я прочел все эти книги, а потому что, как говорит Элис, «у меня большой опыт».

— Давай-ка я расскажу тебе, как все обстоит на самом деле, Джош, а ты поправишь меня, если я что-то забуду. Хорошо?

Он молчит и продолжает сверлить меня взглядом. Я знаю, парень, что больше всего на свете ты хочешь, чтобы я ушел. Или, по крайней мере, заткнулся. Но я просто расскажу тебе историю, и, может быть, окажусь не прав.

— У твоей мамы есть друг. Уже давно. Думаю, несколько лет. Могу поспорить, вы не очень с ним ладите, Джош. Могу поспорить, он часто говорит тебе, что если ты расскажешь маме, что вы с ним поругались, она очень расстроится. Он говорит, что убьет тебя, если ты кому-нибудь расскажешь. И еще, наверное, он говорит, что если ты станешь жаловаться, то твоей маме будет очень больно. Наверное, он имеет в виду не душевную боль. Он бьет тебя, Джош. Каждый раз, когда ты говоришь, чтобы он убирался. Каждый раз, когда ты говоришь, чтобы он оставил вас в покое. А почему ты так хочешь, чтобы он убрался?

Парень едва держится. Из глаз вот-вот хлынут слезы. Больше всего на свете он сейчас хочет, чтобы я заткнулся. Но я продолжаю.

— Когда мама спрашивает, откуда у тебя синяки, ты говоришь, что подрался в школе. Или нет, Джош, ты чаще всего ничего не говоришь. Потому что если ты скажешь, этот парень

будет бить и твою маму. Так он тебе говорит, Джош? Просто скажи, если я ошибаюсь. Скажи, если я не прав, и я уйду.

Он уже плачет и медленно кивает головой.

— И что думаешь со всем этим делать? — спрашиваю.

— Только не говорите ничего маме, — умоляет он. — Я сам разберусь с ним.

— Конечно, Джош, разберешься, — отвечаю. — Ты же уже взрослый.

Я снова делаю паузу.

— Так значит, я прав? Не хочешь меня поправить, Джош?

Он отрицательно мотает головой.

Когда я выхожу из палаты, говорю, что хочу поговорить с мамой Джошуа. Я говорю, что сейчас же хочу позвонить этой Патриции Кеннет и поговорить с ней. Вернее, я хочу ее просто убить, но я не могу сказать так людям, работающим в центре.

Она отвечает, что не сможет приехать сегодня. Она говорит, что у нее много работы. В конце концов, она соглашается приехать на следующий день.

— Что случилось, мистер Салливан? — очень обеспокоено спрашивает она, когда дверь кабинета, где мы разговариваем, закрывается.

— Зачем ты его сюда привела?

— Я не понимаю, о чем вы, — она растеряна.

Ей, наверное, лет тридцать. Но это не имеет значения — я все равно не собираюсь разговаривать с ней светским тоном доброго доктора. Я не доктор, и я уже достаточно сильно ненавижу эту стерву.

— О том, что не надо вешать мне лапшу на уши и говорить, что ты не знаешь, откуда у твоего сына синяки!

— Извините, мистер Салливан, — отвечает она. — Но мне кажется, вам стоит следить за своим тоном.

— А мне кажется, это тебе стоит следить за своими мужиками!

— Да как вы смеете! — она встает и хочет выйти, но я усаживаю ее на место.

В этой комнате нет наблюдения, поэтому я чувствую себя вполне спокойно.

— Слушай, — я не могу разговаривать с ней вежливо. Я даже не могу обращаться к ней по имени. Наверное, это все моя немотивированная агрессия. — Не рассказывай мне, что ты не в курсе, как твой мужик бьет твоего сына! Я никогда не поверю, что ты такая глупая овца и ни разу этого не замечала! Какого черта ты не заявишь на него в полицию?

— Вы ничего не понимаете! — Оправдывается она.

— Я понимаю, что ты, мать твою, привезла сюда сына, чтобы без оглядки на совесть продолжать трахаться со своим ухажером!

Я достаю из кармана телефон и протягиваю ей.

— Звони в полицию! Звони прямо сейчас!

Она начинает плакать. Плечи ее содрогаются. Она шмыгает носом и мотает головой.

— Ты должна завить на него в полицию! — говорю я. — И пока ты этого не сделаешь, ты не выйдешь отсюда!

— Нет! — сквозь слезы мямлит она. — Вы не знаете, что он за человек! Я привезла Джоша сюда, чтобы уберечь его. Вы не представляете, на что он способен!

— Так звони в полицию, и пусть его арестуют!

Она мотает головой. Она не хочет звонить. Она напугана до смерти. Я набираю номер и протягиваю ей телефон.

— Заяви на него в полицию, мать твою! Скажи им, что он бьет твоего сына!

— Он бьет и меня тоже, — заикаясь от слез говорит она.

— На тебя мне наплевать, — я буквально вкладываю телефон ей в руку. — Скажи им, где он живет!

Диспетчер на том конце провода что-то говорит в трубку. Патриция плачет. Руки ее трясутся. Она отрицательно мотает головой.

— Давай! Это же твой сын, черт возьми! — я подношу ее руку, в которой она слабо сжимает телефон к ее уху.

Наконец, она сообщает диспетчеру, не сводя с меня глаз:

— Я бы хотела заявить в полицию. Я бы хотела заявить на своего… — она с трудом подбирает слова. — На мужчину, который издевается над моим сыном. Он постоянно избивает его и меня. Арестуйте его!

Она представляется, называет имя и адрес своего любовника и кладет трубку.

— Вот видишь, — говорю. — Все не так сложно. И не так страшно. А теперь ты очень быстро должна попасть в полицейский участок и написать заявление. Ты очень быстро должна найти хорошего адвоката. Надеюсь, ты меня поняла.

Она кивает. Я открываю дверь и выхожу. У дверей меня ждет Элис.

— У вас же есть хорошие адвокаты? — спрашиваю я.

— Да, Джон, конечно.

— Ей очень срочно нужен один из них, — я указываю на выходящую из комнаты Патрицию Кеннет. — Он сможет поехать с ней в полицию?

Эллис кивает. Она смотрит на заплаканную женщину, потом на меня, и ничего не понимает. Я говорю, что мне нужно поговорить с Джошуа и отправляюсь к нему в комнату.

Джош сидит на кровати и что-то теребит в руках.

— Привет, Джош, — опускаюсь перед ним на корточки. — Как ты себя чувствуешь?

— Нормально, — кивает он.

— Послушай меня, парень, — очень серьезно обращаюсь я к нему. — Раз ты уже взрослый, пришло время для тебя разобраться со всем. Ты должен будешь теперь помогать своей маме. От тебя очень многое теперь зависит, Джош.

Он непонимающе смотрит на меня, и я продолжаю.

— Ты должен будешь рассказать полиции и вашему адвокату все, что этот тип делал с тобой.

Джош отрицательно мотает головой. Он, кажется, в панике.

— И ты должен будешь потом сказать все это в суде.

Я беру его за плечи и слегка встряхиваю, чтобы он посмотрел на меня.

— Ты слышишь меня? Джош, ты понимаешь, о чем я говорю?

— Нет. Я боюсь, — он плачет.

— Эй! — я заглядываю ему в глаза. — Парень, не плачь! Нельзя тебе сейчас плакать. Сейчас ты должен помочь своей маме. Она очень напугана. Ей страшно. Она боится этого типа. Но его уже арестовали, и теперь от вас двоих зависит, как надолго он сядет в тюрьму, — я стараюсь говорить очень медленно, чтобы он все понял. Я стараюсь успокоить его. — Ты должен рассказать все, как было, и уговорить маму сделать то же самое. Вы должны все рассказать. Джош, главное, не бойся. Если ты не будешь его бояться, он ничего вам не сделает.

Мальчик смотрит на меня, вытирает слезы и медленно кивает.

— Ты же говорил мне, что разберешься с ним, помнишь? Ты молодец, Джош. Ты молодец. Кроме тебя, у мамы никого больше нет. Ты должен быть смелым. Слышишь? Ты должен быть смелым и не бояться всяких подонков. Ты теперь можешь надолго засадить его в тюрьму. Только не бойся ничего.

— А он, правда, ничего не сделает маме? — спрашивает Джош.

— Правда, — отвечаю я. — Если только ты не будешь бояться и будешь защищать ее.

Еще какое-то время мы говорим. Мне надо убедить Джошуа, чтобы он не боялся. Мне надо убедить его рассказать все в суде. Ему только тринадцать лет, но он смелый парень. Я прошу его пообещать мне, что он сделает все, как я говорю. Я прошу его пообещать, что он все расскажет в суде и не будет больше плакать. Он кивает. Я говорю, что он должен довериться адвокату. Я говорю, что у них самый лучший адвокат в мире. Джош кивает. Я знаю, что он все понял. Я смотрю ему в глаза и понимаю, что он не подведет.

Вечером мы с Элис лежим в кровати и пьем джин-тоник.

— У тебя здорово получилось с этим мальчиком, — говорит она.

— Да, ерунда. Я даже ничего не сделал.

— Что ты сказал Патриции Кеннет, что заставило ее так быстро сорваться в полицию? Ты, по-моему, как-то грубо с ней разговаривал? — Элис смотрит на меня, прищурив глаза.

— По-другому она бы не поняла.

— Но так нельзя, ты же знаешь, Джон!

— Я не психолог, Элис. Я не профессионал, и у меня полно этой вашей немотивированной агрессии. Если хочешь, чтобы я помогал, дай мне делать так, как я хочу и, ради бога, не говори никому из своих боссов.

Она улыбается.

— Как тебе удалось так сразу разговорить этого парня? Наши специалисты бились с ним несколько дней.

— Потому что я не специалист. Тут не надо быть специалистом. Надо быть просто таким же как он. Когда я увидел его, сразу все понял.

— Как ты все понял? Откуда ты узнал, что она в курсе?

— Вы все странные. Психологи, я имею в виду. Вы странные и напрочь оторванные от реальности со своими книжками. Не надо иметь ученую степень, чтобы отличить, когда парень дрался, а когда его просто били. И надо быть круглым идиотом, чтобы думать, будто мать не в курсе того, что творится с ее ребенком. Мать всегда знает. То, что она не хочет в этом признаваться, это другой вопрос.

Элис внимательно слушает меня, а потом спрашивает.

— Джон, почему же они ничего не говорят? Почему они тогда молчат обо всех этих ужасах, если знают? — она, кажется, действительно не понимает. — Это же их родные дети! Почему они ничего не делают? Чего они так боятся?

— Боятся признаться себе, какие они суки.

— Это очень грубо, Джон.

— Это не грубо. Закон, полиция, эти ваши адвокаты и психологи, — все это чушь! — я говорю, глядя в потолок, не оборачиваясь к Элис. — Ты думаешь, она боялась, что он переломает ей кости? Или что он еще больше сигарет потушит о ее сына? Не смеши меня! Закон на их стороне, и она это знает. Но она уже много лет трахалась с этим козлом, закрывая глаза на синяки Джошуа. Она, может быть, даже получала удовольствие от того, что этот мужик с ней грубо обращался. Она плевать хотела на своего ребенка! Она думала только о себе и о своем удовольствии! Она думала, как бы ей не остаться без мужика! А потом вдруг она застает его за тем, как он бьет ее сына, — я делаю паузу и отпиваю глоток джина, — и ты думаешь, так просто потом посмотреть на себя в зеркало и сказать: «Какая же ты сука, Патриция»?

— Господи, Джон! — Элис прерывает мой поток. — То, что ты говоришь, просто ужасно!

— Да ладно тебе! — Я уже не на шутку завелся. — Моя мамочка даже в суде отказалась выступать, так ей не хотелось признавать, какой она была сукой. Она готова была отправить меня в тюрьму, подальше, только бы не видеть своего отражения в моих глазах. И эта Патриция Кеннет ни за что бы не решилась позвонить в полицию. Зато теперь, — я наконец поворачиваюсь к Элис. Она смотрит на меня, — теперь она из кожи вон вылезет, чтобы посадить этого ублюдка. Потому что если он не сядет, то точно убьет ее.

— Да, — говорит Элис, — психолог из тебя, конечно, не выйдет. Но ты, правда, всех их видишь насквозь. И дети, мне кажется, будут с тобой говорить.

Она гладит меня по щеке. Я знаю, что она хочет сказать. Я знаю, что она опасается это произносить, и поэтому я говорю за нее.

— Потому что я такой же как они. Я один из них. А психологам мы не доверяем. Особенно, если психологи верят всему, что написано в картах или всему, что говорят наши родители.

Элис наливает еще джин-тоника. Я думаю, что, наверное, и вправду, смогу помочь некоторым детям. Если я смогу отговорить кого-то от убийства собственного отца, это будет хорошо. Я думаю, что мне даже не обязательно изучать все эти карты и личные дела. Если глядя на ребенка, я увижу в нем себя, значит, буду знать, что с ним случилось. Правда, вы же можете отличить женатого человека по кольцу на пальце. Вы узнаете тех, кто сидел в тюрьме по тому, как они говорят. Вы узнаете проституток по тому, как они одеты. Так же и у детей, подвергающихся насилию в семье, есть много общего. Они все одинаковые. Мы все одинаковые. Я не знаю, как объяснить это. Наверное, это что-то в глазах и в том, как мы молчим, скрывая свои страшные тайны. Не надо быть психологом, чтобы понять. Надо просто быть таким же загнанным в угол и утопающим в своих кошмарах ребенком. Никто не вытащит тебя из дерьма быстрее, чем тот, кто сам по уши в дерьме.

3.

Так я стал помогать Элис и центру, в котором она работает. Так я стал помогать детям. Так я стал стараться помогать самому себе. Хотя о себе я думал в последнюю очередь. Больше всего мне хотелось, чтобы этим мальчишкам из-за страха и чувства вины не пришлось пройти через то, через что прошел я. Потому что кто-кто, а я прекрасно понимаю, что после такого нормальным ты уже никогда не станешь. Самое лучшее, что ты сможешь — это притворяться всю жизнь. Единственное, что тебе останется — это всегда блефовать и никогда не раскрывать свои карты, как бы высоки не были ставки.

Мне удавалось говорить с ними, с этими детьми. Они начинали говорить сами, стоило мне посмотреть им в глаза. Они понимали все гораздо лучше меня, потому что не были еще так глубоко в этом кошмаре. Все коллеги Элис удивлялись, как мне удается так легко заставлять их говорить. А я и не заставлял.

Помню одну девочку, Молли Нидл. Ей было всего восемь лет. В центр ее привела бабушка. Как только Молли появилась, стало понятно, что это непростая девочка. Она не только ни с кем не разговаривала, она категорически не позволяла никому дотрагиваться до себя. Медицинский осмотр был большой проблемой. Моли начинала кричать и впадала в истерику, когда к ней кто-то прикасался. Бабушка говорила, что Молли совсем недавно стала такой, может быть, около полугода назад. Да, это для них недавно. Полгода — это они называют недавно! Родители Молли были не самым лучшим примером достойной семьи. Они много пили, время от времени употребляли наркотики, время от времени лечились от наркозависимости.

Примерно через неделю после того, как Молли появилась в центре, Элис попросила меня помочь. Попробовать, потому что, как разговаривать с девочками, я совершенно не знал. С мальчишками для меня все было просто. А к девочкам я даже не знал, с какой стороны подступиться. Хотя с Молли для меня все было более или менее понятно. Я и сам долгое время не позволял никому дотрагиваться до себя. Когда меня арестовали и привезли в участок, мне было четырнадцать. Я воспринимал каждое прикосновение, особенно исходящее от мужчин, как угрозу.

И вот, я вхожу в комнату Молли. Она сидит на кровати, обернутая в одеяло с головы до ног и вся буквально трясется. Она смотрит на меня так, как будто я пришел убить ее. Она боится меня до смерти, и я не могу этого не чувствовать.

— Привет, Молли, — говорю я и медленно сажусь на стул.

Она молчит и смотрит на меня широко открытыми глазами, в которых я вижу только панику и ужас. Господи, я прекрасно знаю, что случилось с этой девочкой. Я прекрасно понимаю, что ее изнасиловал, либо ее папаша, либо кто-то из его дружков. Но никого из них никогда не посадят и не накажут, если Молли не начнет говорить. Я смотрю на нее и вспоминаю себя. Я молчал до тех пор, пока мне не исполнился двадцать один год. Да и то в этом заслуга только Фрэнка. Если бы он не начал копать так глубоко, я бы так ничего никому и не рассказал. Хотя, в моем случае, толку от этого оказалось не много.

— Привет, Молли, — повторяю. — Меня зовут Джон. Давай поговорим?

Она молчит и даже не смотрит на меня. Она уткнулась в одеяло и как будто погрузилась в свой мир.

— Молли, — я отодвигаю стул и опускаюсь на корточки перед кроватью, — как же мне с тобой говорить! Как же убедить тебя рассказать все! — Я как будто обращаюсь к самому себе.

Она молчит, а я продолжаю.

— Можешь не верить мне, Молли, но я понимаю тебя. Понимаю даже слишком хорошо. Только скажи, кто это сделал. Просто скажи, кто.

В этот момент Молли поднимает на меня свои огромные голубые глаза. В них застыли слезы. Она мотает головой и прячется под одеяло.

— Молли, — я глажу ее по голове, и она вздрагивает, — посмотри на меня! Просто посмотри!

Она опускает одеяло, и я снова вижу ее глаза, из которых текут слезы. Она вздрагивает и трясется. Она рыдает. У нее настоящая истерика. Она захлебывается и задыхается от собственных слез.

— Тихо, тихо, Молли, успокойся.

Я сажусь на кровать рядом с ней и крепко обнимаю. Сначала она дрожит и вырывается, но потом как будто замирает и продолжает рыдать, уткнувшись мне в плечо.

— Это твой папа сделал? — Спрашиваю.

Самое сложное — это произнести слово «папа». Самое сложное — называть этого ублюдка «папой». Молли отрицательно мотает головой.

— А кто? Ты знаешь его? Знаешь, кто он? Как его зовут?

Молли отрицательно мотает головой, потом снова поднимает на меня голубые, полные слез, глаза.

Я смотрю на нее и глажу по голове. Она больше не вырывается, не вздрагивает от моих прикосновений. Я не могу это объяснить, но она как будто доверяет мне. По крайней мере, она больше не боится меня. Я смотрю ей в глаза и понимаю. Я вдруг все понимаю.

— Молли, — я снова обнимаю ее. — Молли, это твой отец? Это он? Просто скажи.

Я готов заплакать вместе с этой девочкой. Я готов сейчас же разорвать ее папашу на куски. Во мне закипает ненависть. Я моментально вспоминаю свою сестру Дженни. Я вспоминаю, что делал мой отец, и меня переполняет гнев.

— Только не говори никому, — Молли шепчет мне на ухо. — Только не говори никому! Обещаешь?

— Да, — киваю я.

— Папа сказал, что это такая игра, — тихо говорит она мне на ухо. — Он сказал, что я никому не должна рассказывать. Он сказал, что, если расскажу кому-нибудь, то все вокруг будут думать, что я очень плохая девочка, — Она шмыгает носом и крепче вцепляется мне в шею. — Но мне было очень больно. Мне совсем не понравилось.

Она плачет. Она больше не может говорить.

— Все хорошо, Молли, — отвечаю я. — Все хорошо. Ты молодец. Успокойся. Не плачь.

Еще какое-то время мы сидим так на кровати, обнявшись. Моли рыдает, а я точно уже знаю, что буду делать. Я точно знаю, что эта девочка больше никому не расскажет об этом. И поэтому я точно знаю, что никакого суда не будет. В лучшем случае, Молли со временем все забудет, как Дженни. Лучше бы она забыла.

Я выхожу из комнаты. Я прошу Элис дать мне карту Молли.

— Ну как все прошло, Джон? — Спрашивает она.

— Никак, — отвечаю я. — Это ее папаша.

— Она сказала тебе?

— Да, но это ничего не значит, — я просматривая карту в поисках адреса. — Молли больше никому ничего не скажет.

Элис в замешательстве. Она видит, как я записываю адрес прямо у себя на ладони.

— Что ты собираешься делать, Джон?

— Ничего. Не волнуйся, — я беру ее за плечи и отодвигаю в сторону, чтобы пройти.

— Это не метод, Джон! — Она хватает меня за руку. — Что ты собираешься делать?

— Извини. Увидимся дома.

Возможно, Элис права. Возможно, это не метод, но ничего другого просто не приходит мне в голову. Я не чувствую ничего, кроме ненависти и гнева. Я вспоминаю свою сестру Дженни, и меня захлестывает чувство вины. Я всегда ненавидел себя за то, что позволял отцу делать это с нами. Я всегда ненавидел себя за тот страх, который заполнял все мое сознание. Я ненавидел себя за то, что не убил своего отца еще до того, как он впервые сделал это с моей сестрой.

Я прихожу по адресу из карты Молли. Это неблагополучный район. Здесь повсюду трейлеры. Я нахожу нужный. Я стучу в дверь. Никто не открывает. Я слышу внутри какие-то шорохи и стучу громче. У меня нет плана. Я ни о чем не думаю. Я даже не знаю, как выглядит этот тип.

Наконец, дверь открывается.

— Что вам надо? Кто вы такой? — спрашивает худощавый невысокий тип с усами и длинными волосами, убранными в хвост.

— Мне нужен мистер Нидл, — говорю.

— Это я, — отвечает он.

— Кевин Нидл? — Уточняю, хотя это совершенно не обязательно.

Он кивает, и я тут же, схватив за грудки, толкаю его внутрь. Он что-то кричит, возмущается и пытается сопротивляться. Но пока он успевает сообразить, что к чему, я бью его по лицу. Потом еще раз по ребрам и снова по его мерзкой физиономии. Он пытается что-то говорить, но я не даю ему шанса и бью еще раз.

— Ты грязный ублюдок! — Кричу я ему прямо в лицо. — Долбанный педофил!

Он пытается освободиться, но я крепко прижимаю его к старому дивану и продолжаю бить. Я уже ничего не говорю. Я просто бью его по лицу, по ребрам. Я бью его в живот, в пах. Он стонет. Он весь в крови. Его кровь у меня на руках, на одежде. Его кровь у меня на лице. Мне с трудом удается остановиться. Я опускаю руки и тяжело дышу.

— Чертов ублюдок! — Бросаю ему и вытираю его кровь со своего лица. — Если я еще хоть раз увижу тебя, если я встречу тебя на улице или где бы то ни было, я клянусь, я убью тебя! Ты понял?! Я спрашиваю, понял?!

Он кивает.

— Если ты, дрянь, не сдохнешь до того, как твоя дочь сможет рассказать, что ты с ней делал, я сделаю все, чтобы ты сел по полной программе!

Я замахиваюсь. Он пытается закрыть лицо рукой. Мне нелегко остановиться. Если бы я не сделал над собой таких усилий, я бы мог просто забить его до смерти. Но я пытаюсь взять себя в руки. В полицию он не пойдет — я знаю. В больницу тоже. Думаю, у него даже нет страховки. Я захожу в крошечную ванную, умываюсь, смываю кровь. Я ухожу и надеюсь, что он просто сдохнет в этой своей конуре.

Когда я возвращаюсь домой, Элис сидит на диване. Я вижу, как она взволнована. Она смотрит на мою забрызганную кровью рубашку.

— Джон, господи, где ты был? — В ее голосе паника.

— Все в порядке, — я целую ее и иду в ванную.

По дороге я снимаю с себя рубашку и бросаю ее у двери. Я стою под душем минут двадцать. Прохладная вода смывает с меня кровь, ненависть и гнев. Она смывает воспоминания моего детства, оставляя только их тени. Я глубоко дышу и стараюсь успокоиться. Я стараюсь не думать больше о том, что произошло сегодня. Я стараюсь не думать об этом подонке. Стараюсь не думать о Молли. Стараюсь не думать о своем отце и о своей сестре Дженни. Я понимаю, что не могу контролировать себя в такие моменты. Я понимаю, что чуть не убил этого ублюдка. Я глубоко дышу и постепенно успокаиваюсь.

Я надеваю спортивные штаны и майку, выхожу из ванной и говорю Элис, что, пожалуй, пробегусь немного.

— Может, поговорим, Джон? — Спрашивает она.

— Давай позже, — отвечаю я.

Я часто бегаю. Это помогает мне забыться. Помогает немного очистить голову. Помогает хоть на время избавиться от мыслей, которые разрывают меня.

Я бегу по асфальту. Бегу вдоль домов, магазинов и вечно спешащих куда-то людей. Я не смотрю на них. Я даже не обращаю на них внимания. Я бегу, и весь мир в этот момент подчинен только ритму моего дыхания. Городской гул заглушает музыка. У меня в ушах играет «Линкин Парк». Да, я уже давно не слушаю «Битлз». Наверное, с того самого момента, как моя жизнь превратилась в сплошной сеанс психоанализа. Моя жизнь превратилась в индивидуальную терапию. И у меня теперь два личных доктора: Элис и ее отец Фрэнк Миллер. Я бегу, и мои движения сливаются с дыханием и музыкой. Я могу бежать очень долго. Я должен бежать, чтобы освободиться от мыслей. Я бегу и думаю о том типе, которого чуть не убил сегодня. Я бегу и думаю о маленькой Молли. Я думаю о своей сестре Дженни, которую очень хочу снова увидеть. Я думаю о своей матери и о том, как ненавижу ее. Я думаю о своем отце, которого убил. Я думаю об Элис. Я думаю о мальчике в центре, которого, похоже, бьет отчим. Я думаю о другом мальчике, над которым жестоко издеваются старшеклассники. Я думаю о девочке, которую изнасиловал учитель литературы. Она не говорит об этом, но по некоторым фразам я могу сделать такой вывод. Я думаю о том, как же много таких детей. Я думаю, как же нас много. Я думаю, если бы мы объединились, если бы собрались все вместе, то никто никогда не посмел бы нас обидеть.

Я возвращаюсь домой, наверное, через час. На пороге я стягиваю пропитанную потом майку и снова иду в душ. Потом я падаю на кровать. Элис заходит в комнату и смотрит на меня, стоя у стены. Только не спрашивай меня ни о чем, думаю я, и она спрашивает:

— Где ты был?

— Бегал.

— Я имею в виду до этого.

— Какая разница. Иди ко мне, — я протягиваю ей руку.

— Джон! Ты же не сделал ничего плохого?

— Нет, — я мотаю головой и настойчивее протягиваю руку. — Ничего плохого. Иди ко мне.

Элис медленно подходит, берет меня за руку. Я притягиваю ее к себе, и вот она уже в постели вместе со мной.

— Джон, — не унимается она, — ты ведь не был у родителей Молли Нидл? Посмотри на меня и скажи, что ты не был у них, что ты не видел ее отца.

— Я не был у родителей Молли Нидл и я не видел ее отца.

— Ты не умеешь врать, Салливан! — Элис пытается отстраниться от меня, но я крепко сжимаю ее в объятиях и целую.

Я не хочу отвечать на ее вопросы. Я не хочу ничего слышать. Я не хочу даже думать. По крайней мере, до завтрашнего утра.

Я просыпаюсь утром от того, что Элис нежно гладит меня по голове. Этой ночью у меня не было кошмаров. Такое бывает нечасто. Увидев, что я открыл глаза, Элис проводит рукой по спине. Я напрягаюсь, но стараюсь этого не показывать. Я стараюсь доверять Элис. Она гладит меня по спине, потом по плечу. Она проводит кончиками пальцев по рисунку татуировки, которую я сделал около полугода назад. Потом Элис целует мою спину и шею.

— Пора на работу, — говорит она мне на ухо.

Элис встает с кровати, идет на кухню и заваривает кофе. Мы вместе завтракаем, и она убегает. Я говорю, что сегодня не буду в центре.

Как только Элис уходит, я звоню Тому и говорю, что сегодня не смогу появиться в автосервисе. Потом я набираю номер Фрэнка Миллера.

 

Глава вторая

Фрэнк Миллер

Утром мне позвонил Джон. Он спросил, есть ли у меня время, чтобы сегодня встретиться и поговорить. Я ответил: «Конечно», — и мы договорились на пять часов.

Джон Салливан отличный парень. Хотя мне все еще трудно называть его Джон. Мне кажется, это имя ему совершенно не идет. Но этому парню не особенно пришлось выбирать. Уже около года Джон живет с моей дочерью Элис, и, кажется, у них неплохо получается.

Джон по-прежнему работает в автосервисе Тома Нельсона. Только теперь это их общий бизнес. Они взяли небольшой кредит и развернули в своем гараже настоящий автомобильный рай. Эту идею Тому подсказал Джон, как только решил съехаться с Элис. Это было почти сразу после того, как Салливан чуть не сбежал из города. Но моей дочери удалось уговорить его остаться. Теперь на Джона и Тома работают пять человек. Однако, Салливан и сам не против повозиться с машинами, поэтому частенько торчит в мастерской. Не прошло и года, а бизнес уже приносит неплохие деньги. Что ж, я рад за этого парня. Как бы там ни было, он все это заслужил.

С недавнего времени Джон часто бывает в реабилитационном центре для детей и подростков, где работает моя дочь. Элис говорит, у него отлично получается ладить с пациентами. Но меня это не удивляет. За год Джон прочитал столько литературы по психологии и психиатрии, сколько среднестатистический студент, наверное, не прочитывает за все время своего обучения в университете. Хотя, если честно, не думаю, что Салливан так уж интересуется наукой. В этих книгах он отчаянно пытается найти выход. Джон человек с удивительно сильным характером. На моей практике он один из немногих, если не единственный, кто смог признать, что его картина мира искажена до неузнаваемости. Если говорить откровенно, то весь мир Джона Салливана буквально вывернут наизнанку, но в этом нет его вины.

Джон очень дорожит моей дочерью. Он бы мог сказать, что любит ее, если бы слово «любовь» для него что-то значило, если бы оно вообще существовало в его мире. Ради Элис Джон, собственно, и старается. Несмотря на свое искалеченное детство и вывороченную психику, Джон старается быть нормальным. Они с Элис часто бывают у нас в гостях. Моя жена полюбила Джона, да и я отношусь к нему с большой симпатией. Иногда он звонит и просит о встрече. И в эти моменты я знаю, ему очень тяжело. Он встречается и говорит со мной наедине, только когда ему совсем плохо, когда он начинает терять ощущение реальности. В такие дни мы много разговариваем. Я очень хочу помочь ему, но не как психоаналитик, а просто как человек. Я бы хотел сказать, что отношусь к Джону почти как к родному сыну, но, дело в том, что он никогда не примет меня в качестве отца. Ни меня, ни кого бы то ни было, потому что само слово «отец» для Джона Салливана означает кошмар.

Я подъехал к назначенному месту. Джон сидел за столиком в небольшом ресторанчике. Увидев мою машину через большое фасадное окно, он поспешил выйти.

— Давай поедем куда-нибудь, где никого нет, — предложил он.

Я видел, что он обеспокоен чем-то. Я чувствовал волнение в его голосе. Он сел в машину, и мы поехали в сторону старого порта. Джону нравилось это заброшенное место. Он любил гулять там один. Я знал это, потому что как-то он сам рассказал мне.

Пока мы ехали, я все пытался узнать, в чем дело.

— Как дела, Джон? — Спросил я.

— Ничего, Фрэнк. Как вы с Элизабет?

— Мы в порядке. Что с тобой?

— Как твоя работа? — Он отвечал вопросом на вопрос, как будто и не слышал моих слов.

— Да что там — ничего интересного! — Отмахнулся я. — Элис говорила, ты теперь, вроде как, работаешь у них в центре?

— Да, — Джон повернулся ко мне. — Ну, это не то чтобы работа.

— Элис говорит, у тебя неплохо получается.

— Наверное, — он снова уткнулся в окно.

Все оставшееся время в дороге Джон не сказал ни слова. Я попытался задать еще пару вопросов, но они так и остались висеть в воздухе.

Даже когда мы приехали и по старой асфальтовой дороге дошли до спуска к воде, Джон продолжал молчать. Какое-то время он стоял, глядя вдаль на реку. Ветер дул ему в лицо. Я стоял чуть в стороне и ждал. Я знал, что с этим парнем главное ждать. Надо было дать ему время.

— Фрэнк, — наконец начал Джон, не поворачиваясь ко мне, — мне кажется, я не смогу так больше.

— О чем ты? — Я подошел ближе и встал так, чтобы он видел меня.

— Мне кажется, я вот-вот сорвусь.

— Да объясни ты все толком! — Сказал я.

Тогда Салливан повернулся и, не сводя с меня своих глаз цвета хаки, объяснил.

— Мне кажется, Фрэнк, у меня ничего не получится. Я не смогу стать нормальным, как бы ни старался. Это все бесполезно, Фрэнк, — он снова посмотрел вдаль. — Я вчера чуть не убил человека.

— О чем ты говоришь?

— Я чуть не убил его. Я думал, что убью, и сам не знаю, как мне удалось остановиться. Я все бил и бил…

— Кого, Джон? Кого ты чуть не убил?

— Того парня, отца Молли, — он посмотрел на меня и понял, что я ничего не знаю ни о какой Молли.

Он рассказал мне историю этой девочки.

— У меня просто сорвало крышу, Фрэнк, — продолжал Джон. — Я смотрел на эту Молли Нидл, а видел перед собой только свою сестру Дженни. Ты понимаешь?

Я кивнул.

— Я был готов разорвать этого ублюдка! Я смотрел на него и видел только своего отца, который изнасиловал Дженни точно так же, как этот тип свою дочь. Я набросился на него и просто стал бить. Господи! Я сам себя испугался! Я просто не контролировал себя!

— Ты просто очень эмоционально отреагировал на все, Джон, — пытался успокоить я.

— А вдруг в следующий раз я кого-нибудь убью? — Он задумался на секунду. — Хотя эти сволочи заслуживают смерти. Но, боюсь, я могу просто свихнуться.

— Может, тебе не стоит пока заниматься с детьми? — Осторожно спросил я.

— Они говорят со мной, Фрэнк, — Джон снова смотрел мне в глаза. — Они только со мной и говорят. И я хочу им помочь. Но в каждой маленькой девочке я вижу только свою сестру. Только Дженни. И я думаю, что если буду защищать их, то смогу что-то исправить. Я думаю, что смогу исправить то, что я сделал…

Я прекрасно знал, что Джон винил себя во всем, что случилось с его сестрой. Он винил себя во всем, что их отец делал с ней. И хотя на самом деле, самому Джону пришлось гораздо хуже, он никак не мог простить себя за то, что происходило шестнадцать лет назад.

— Тебе не в чем себя винить, Джон! — Я попытался дотронуться до его плеча, но он одернул мою руку.

— Как это не в чем! — Он повысил голос. — Как это не в чем, Фрэнк! О чем ты говоришь! Я мог бы сразу пристрелить этого ублюдка и не ждать два года! Я мог бы послать его подальше…

— Да ты был напуган, Джон! — Я старался оставаться спокойным. — Ты был испуганным маленьким мальчиком! Как ты мог сопротивляться здоровому мужику!

— Не знаю, — он опустил голову. — Но я не должен был позволять ему прикасаться к ней.

Жизнь Джона Салливана была переломана у самого основания, но он совсем, казалось, не думал о себе. Как бы велика ни была его собственная боль, чувство вины затмевало все. Вернее, весь внутренний мир Джона Салливана (в прошлом Эрика Стоуна) был насквозь пропитан ядовитой смесью из боли и вины. Всю свою жизнь этот парень отчаянно старался исправить ошибки, которых он даже не совершал. Он старался исправить то, что сделали его родители.

— Расскажи мне о своей сестре, — наконец предложил я.

— Нет, — Джон мотал головой.

— Джон, в том, что случилось с вами, нет твоей вины. Пойми же ты это! Ты не виноват!

Он посмотрел на меня и опустился на широкий бетонный бордюр. Еще какое-то время он молчал. А я терпеливо ждал. Я знал, что это было стандартное затишье перед бурей. Мне и раньше приходилось выслушивать ужасные истории из прошлого Джона. Когда мы встречались, часто говорили об этом. Я слушал и старался убедить его, что все это можно пережить. Я к тому моменту знал о нем уже многое, но все равно я знал ничтожно малую часть его сломанной жизни. Однако о чем бы мы ни говорили, Джон никогда не рассказывал о своей сестре. С того нашего разговора в клинике Святого Иуды, перед его совершеннолетием, Джон больше никогда не говорил о том, что происходило между ним, его сестрой и их отцом. Он мог рассказывать мне о том, что было после, когда они уже жили вдвоем с этим подонком. Но никогда он не говорил ни о чем, что было как-то связано с его сестрой. И вот, думал я, пришел этот жуткий момент истины.

— Мне тяжело даже вспоминать это, Фрэнк, — заговорил Салливан. — Но я боюсь, что совсем свихнусь. С этого все началось. И я больше всего на свете хотел бы забыть это. Но я не могу. Это все как долбанное кино, которое кто-то снова и снова прокручивает в моей голове. И днем и ночью — одни и те же картинки. Я всюду вижу Дженни, только ее. В каждой из этих несчастных девочек. И я уже не могу отличить, где реальность, а где мои воспоминания… Все сливается.

— Как это произошло, Джон? — Спросил я. — Расскажи мне про свою сестру. Если ты не начнешь говорить, так и не сможешь разобраться.

Джон сидел молча, как будто всматриваясь куда-то. Наконец он начал говорить. Он говорил медленно, совсем не глядя на меня. Как будто рассказывал все это кому-то несуществующему.

— Первый раз, я помню, он привел нас в подвал. Он закрыл дверь и сказал, чтобы мы разделись. Дженни… Она сразу послушалась его, а я не решался и какое-то время медлил. Тогда он подошел и ударил меня по лицу. Он сказал, чтобы я немедленно раздевался. Мне было больно, и я подчинился. Потом он подошел к Дженни и… — голос Джона дрогнул. — изнасиловал ее. Она кричала и плакала. Господи, она кричала так громко! А этот ублюдок зажимал ей рот. Она была совсем маленькая — ей было десять. Потом он подошел ко мне и толкнул к ней. Он сказал, чтобы я сделал то же самое. Он сказал, чтобы я тоже сделал это, понимаешь? Он сказал, что только показал мне, что я должен делать. Я замотал головой. Я не хотел делать этого, и тогда он снова ударил меня. Он сказал, что забьет нас до смерти, если я не буду делать, как он говорит. Помнишь, этот Ригби спрашивал, мог ли двенадцатилетний мальчик сделать это физически. Черт! Лучше бы я не мог! Я бы все отдал за это, за то, чтобы ничего не суметь! Я не хотел, чтобы ей было больно. Но я смог. Я очень даже смог сделать так, как он говорил. Знал ли я тогда что-то о сексе вообще? Кое-что я знал. Но я не хотел причинять боль Дженни. Она вся дрожала, а этот гад только подгонял меня и угрожал. Я был напуган. Мы с Дженни были напуганы. Мы вдвоем тогда закрыли глаза. Но это все не важно. Я занимался сексом со своей сестрой! С родной сестрой! Я изнасиловал ее. Господи! А он только смотрел на нас и тяжело дышал. Он наблюдал за нами и получал от этого удовольствие. Я помню его мерзкую рожу, когда он смотрел на нас. Потом он оттащил меня, толкнул на диван и сделал это со мной. Это был первый раз. Потом это повторялось каждую неделю. Иногда чаще. На третий раз нас застала мама. Она тогда буквально застыла в дверях и спросила: «Что здесь происходит»? А он ответил, что «ее сынок-извращенец только что трахнул свою сестру». Он так и сказал. Я хорошо это помню. Мама вышла, а потом она долго ругала меня. Она говорила, какой я отвратительный. Она говорила, что я больной, что я грязный сукин сын. Вот на счет сукиного сына она была права. Она говорила, как мне такое могло прийти в голову. Она говорила, что я буду гореть за это в аду. Я сказал, что он со мной тоже это делал, а она дала мне пощечину и сказала, чтобы я держался подальше от Дженни. Через неделю она увидела, как он насиловал меня прямо в моей комнате. Больше она никогда ничего не говорила — сука!

Как-то раз я решил, что не буду больше слушаться его. Я отказался делать, как он говорил. Я сказал, чтобы он отпустил Дженни, чтобы оставил нас в покое. Я даже замахнулся на него, но он схватил мою руку и жестоко избил меня. Ты даже не представляешь… Все, что потом со мной делали в тюрьме, это такая ерунда! Он все бил и бил. И ему это доставляло удовольствие. Он, черт возьми, сексуально возбуждался от этого! Он избивал меня, а в перерывах насиловал. И конечно, он не повез меня в больницу. Конечно, ведь там надо было бы все объяснять. Почти месяц я лежал дома. А моя мать, она ухаживала за мной. Так, кажется, говорят, «ухаживала». Я даже говорить не мог первое время. Он притащил меня из подвала и бросил на кровать. А эта сука потом за мной ухаживала! Она все прекрасно знала и ничего не сделала! Она не позвонила в полицию! Она даже врача не вызвала! Ты говоришь, что он монстр. А я растерян, Фрэнк, я не знаю, кого из них мне ненавидеть больше…

Джон плакал.

— Как же никто ничего не замечал? Вы ведь ходили в школу, вы общались с другими детьми…

— Дженни никогда не ходила в школу. Она была, как они говорили, на домашнем обучении. В школу ходил только я. Я не особенно любил с кем-то разговаривать. Но однажды рассказал учительнице, что отец избил меня. Она увидела синяки, спросила, откуда они. Я не выдержал и рассказал, что отец бьет меня. В тот же вечер эта учительница пришла к нам домой. И он сказал, что я просто упал с лестницы. Он сказал, что я всегда придумываю какие-то страшные, жестокие истории. Он сказал, что у меня, наверное, подростковые проблемы. Черт! Он был так мил и вежлив, что никто ни за что не догадался бы, на что способен этот ублюдок. Он так правильно все говорил, что я разрыдался, сидя у лестницы наверху, и убежал в свою комнату. Да, по тому, как он говорил, никогда нельзя было подумать, кто он на самом деле. Мама сидела рядом и молчала. Она улыбалась, кивая на каждое его слово.

Я убежал в комнату, обнял Дженни, и так мы лежали, свернувшись комочком на кровати и плакали. Мы всегда плакали тихо, почти бесшумно. Потому что если мы плакали громко, он бил нас.

Когда учительница ушла, он такое со мной сделал… — Джон закрыл глаза и прикрыл рот ладонью. — Я даже не могу об этом говорить. Я даже вспоминать об этом не могу.

— Что он сделал, Джон? — Попытался спросить я, но Салливан только замотал головой, давая понять, что никогда не станет об этом рассказывать.

Я подумал тогда, что же такого мог сделать этот подонок. Что могло быть еще ужаснее того, что я знал. Я не смог ничего придумать. Мое воображение не смогло так далеко зайти.

— Он сделал со мной такое… — Продолжал Джон. — Что я решил никогда никому ничего больше не рассказывать. Господи! Все, что было потом в колонии и в тюрьме, это такая ерунда! Это просто детские игры!

Он замолчал на минуту. Я подошел к нему и положил руку на плечо. Джон одернул ее.

— Не надо, Фрэнк! Не трогай меня. Не трогай меня, пожалуйста, — он опять замолчал, потом продолжил. — Она же могла рассказать, правда? — Он говорил о своей матери. — Могла ведь! И нас бы забрали от него. Нас бы отдали в интернат, в другую семью, в спецшколу, — куда угодно. Но она молчала! — Джон неожиданно сорвался на крик. — Она ничего не говорила! Господи! Она же обо всем знала! Она же видела, что он делал!

— Но к вам же приходили гости, вы же общались с соседями или друзьями… — снова заговорил я. — Неужели никто ничего не замечал?

Джон смотрел на меня, вытирая слезы.

— Да, иногда к нам приходили гости. Но они только восхищались, какими мы были тихими детьми. Они всегда говорили: «Какие у вас прекрасные дети! Такие послушные». Да, очень послушные! Нас было не слышно и не видно. Как не видно было моих синяков и ссадин под одеждой. Но даже если кто-то их и замечал, я всегда говорил, что упал с лестницы или поранился в лесу. Тихие дети так всех восхищают. Хотя должны бы настораживать. С чего бы детям быть тихими! — Он опять замолчал и опустил глаза. — А друзья… Да, потом я познакомился с его друзьями. Но эту историю ты уже знаешь, — Джон поднялся с бордюра, отряхивая джинсы. — Извини, Фрэнк, тебе, наверное, неприятно все это выслушивать. Извини, что я так…

— Не извиняйся, Джон! — Быстро перебил я. — Я готов слушать тебя сколько захочешь. Говори, это помогает.

— Нет, Фрэнк, жаль тебя разочаровывать, но это ни хрена не помогает. Извини, что я все так выплескиваю на тебя. Господи! Мне двадцать восемь лет, а я все еще устраиваю истерики перед психиатром!

Джон закрыл лицо рукой. Я подошел к нему, и мы крепко обнялись.

— Ты же не ненавидишь меня за это? — спросил Салливан.

— Я люблю тебя, Джон.

— Как ты можешь?

— Могу что? — Переспросил я.

— Любить меня. Как ты можешь любить меня? Как вы можете любить меня, зная, кто я на самом деле?

— Ты хороший человек, Джон! — Сказал я, глядя прямо на него. — Ты отличный парень!

— Прости меня, Фрэнк, — тихо ответил он.

— Тебе не за что просить прощения. Если тебе захочется поговорить, ты знаешь, что всегда можешь рассчитывать на меня.

— Я стараюсь, Фрэнк, — сказал он, как будто не слышал моей предыдущей фразы. — Я очень стараюсь быть нормальным. Но иногда мне кажется, что все это бесполезно. У меня нет шансов. Скольких мне еще придется избить, прежде чем, я смогу справиться с этим! Я бы убил их всех! Всех, кто даже в мыслях позволяет себе такое! Это же дети! Мы же были детьми! За что нам все это, Фрэнк? Почему так происходит?

Я не знал, что ответить. Мне нечего было сказать. Я сам до сих пор не понимаю, как земля носит таких извращенцев.

После того, как Джон успокоился, мы еще немного поговорили. Я сказал, что ему надо продолжать работать в центре, и он со мной согласился. Он сказал только, что вряд ли сможет сдерживаться в отношении родителей. Джон очень боялся тогда, что действительно может сойти с ума.

Салливан всегда смеялся над учебниками и научными трудами по психологии. Он смеялся над определениями, штампами и ничего не значащими диагнозами. Особенно любил он пошутить на тему «немотивированной агрессии». Он всегда говорил, что уж этого добра у него сколько хочешь. Однако его агрессия — и Джон это прекрасно осознавал — была более чем мотивирована. И я бы многое отдал, чтобы направить ее в иное русло, но мне никак не удавалось продвинуться в этом направлении.

 

Глава третья

Джон Салливан

1.

Этот парень, Марио, появился в центре не так как все остальные. Я отлично помню тот день. Я как раз был там вместе с Элис. Мы и еще несколько работников стояли в холле и разговаривали.

И вот, неожиданно дверь открывается и на пороге появляется мальчик. Ему на вид не больше двенадцати. Он невысокого роста, с черными волосами. Похож на итальянца.

— Ты что-то хотел? — Спрашивает администратор, глядя на него через свою стойку.

— Можно мне побыть у вас? — Говорит он.

— Что значит побыть? — Недоумевает девушка.

— Ну, вы же помогаете детям, которым нельзя оставаться дома.

После этой фразы все находящиеся в холле, включая нас с Элис, уже не сводят глаз с мальчика. Обычно дети никогда не приходят в центры, подобные этому, сами. Обычно детей, переживших насилие в семье, сюда не затащишь. Потому что никто не хочет вспоминать, что происходило у них дома. Обычно детей сюда приводят бабушки, дедушки, тети или дяди. Обычно даже родители не стремятся признавать, что в их семье что-то не так. А этот парень пришел сам, без взрослых! Да еще просится остаться. На несколько секунд все замирают. Первой с неожиданным гостем начинает говорить Элис.

— Здравствуй! Как тебя зовут?

— Марио, — отвечает он. — Так вы разрешите мне остаться?

Он ведет себя очень смело и бойко. По крайней мере, он хочет казаться таким.

— Конечно! — Элис широко улыбается. — Только нам надо перед этим поговорить с твоими родителями, или с кем-нибудь из родственников.

Это мне всегда казалось глупым. Какой толк в центре для детей, которым бежать надо от своих родителей, если без разрешения взрослых ребенок не может тут находиться! Впрочем, это еще один недостаток психологии — во всем нужно соблюдать закон. Правил тут даже больше, чем нелепых диагнозов.

— У меня нет родителей! — Заявляет вдруг Марио, и тон его меняется на очень жалобный. — Пожалуйста, разрешите мне остаться! Ну пожалуйста!

Персонал начинает шушукаться. Персонал начинает перешептываться о том, что нельзя оставлять здесь ребенка без разрешения родителей. Хотя, конечно, можно кое-что сделать. Можно записать его фамилию, очень быстро отыскать маму и папу, и сообщить им, где находится их сын. Так и решает поступить Элис.

— Хорошо, — говорит она, — оставайся. Только скажи мне свою фамилию.

— Бискотти, — отвечает Марио.

— Отлично, — Элис записывает. — Кто-нибудь сейчас покажет тебе комнату.

Я вызываюсь быть проводником. Меня почему-то сильно тянет к этому мальчику. Как будто я чувствую, что у нас с ним много общего. Как будто я вижу в его взгляде что-то очень знакомое.

Мы идем по коридору, потом входим в комнату. Марио садится на кровать, поднимает на меня глаза и, как будто осознав допущенную ошибку, буквально умоляет:

— Пожалуйста, только не говорите моим родителям, что я здесь!

— Меня зовут Джон, — представляюсь я.

Он кивает и повторяет свою просьбу очень быстро еще два раза.

— А что такое с твоими родителями? — спрашиваю я.

— Ничего, — он опускает глаза.

— Марио, — я очень настойчив, — ты должен сказать, иначе нам придется им сообщить. Они обижают тебя?

— Не надо, не говорите им! — повторяет он. — Просто не надо им говорить…

— Почему ты сюда пришел? — продолжаю.

Я внимательно рассматриваю Марио и замечаю синяки. Я беру его за руку, закатываю рукав рубашки. Он одергивает руку и прячет ее. Да, не такой уж он смелый на самом деле.

— Что с тобой случилось? Кто это сделал? — я указываю на синяки.

Психологи бы дня три возились с этим парнем, пытаясь разговаривать. Потому что так, как сделал я, делать нельзя ни в коем случае. Нельзя прикасаться к детям, а уж тем более вот так бесцеремонно закатывать им рукава. Нельзя давить на детей. Нельзя оставаться с ними без наблюдения. Нельзя, нельзя, нельзя. Это, по-моему, самое любимое слово психологов. Но мне проще — я ведь не психолог, и тут я в качестве волонтера, так что могу делать, что захочу.

— Это кто-то из твоих родителей? — продолжаю.

Марио мотает головой.

— Я упал с лестницы, — наконец говорит он.

Ну все понятно, парень! Теперь мне с тобой все понятно. Я хорошо знаком с этими лестницами.

— Да, — понимающе киваю, — я тоже в детстве часто падал с лестницы. Именно такие следы от этого остаются. Могу поспорить, на другой руке тоже!

Марио прячет и вторую руку, а я продолжаю.

— Лучше говори, что неудачно залез на дерево или поранился, играя в саду. Это больше похоже на правду, хотя тоже ерунда. Но уж более правдоподобно, чем лестница.

Некоторое время мы молчим. Потом он замечает шрамы у меня на запястьях, берет мою руку и начинает рассматривать.

— Откуда это? — спрашивает он.

— С лестницы упал, — очень серьезно отвечаю я, глядя ему в глаза.

Повисает минутная пауза. Я уже встаю, чтобы выйти, когда Марио вдруг обращается ко мне.

— Это на самом деле была не лестница. Ниоткуда я не падал.

— Знаю, — отвечаю я.

— Тебя тоже бил твой отец? — продолжает мальчик. — И ты говорил всем, что упал или поранился в саду?

Я как будто застываю на месте и смотрю прямо на Марио. Он тоже не сводит с меня своих черных глаз. Я ничего не говорю — только киваю в ответ.

— Тогда скажи им, чтобы не говорили моим родителям, что я здесь! — умоляет он.

— А что с твоей мамой, Марио?

— Она все ему расскажет, — он мотает головой.

Я забегаю в холл — там только Элис и девушка за стойкой администратора.

— Ты уже сообщила его родителям? — спрашиваю Элис.

— Нет, — она удивленно смотрит на меня. — Никак не могу дозвониться. Они не берут трубку.

— Отлично! Не надо им пока ничего говорить.

— Джон! — она отводит меня в сторону. — Ты что! Мы обязаны сообщить им…

— Не надо, Элис! — настаиваю. — Он же от них сбежал сюда! Он надеется тут от них спрятаться!

— Джон! — Элис продолжает рассказывать мне о правилах. — Мы в любом случае обязаны им сообщить, а потом уже будем разбираться.

— Черт вас подери! — не выдерживаю я. — У него такие синяки на руках! Отец его бьет! Он просто умолял меня не сдавать его родителям!

— Господи! Откуда ты уже все узнал?! Откуда узнал про синяки?

— Элис, — я пропускаю ее последнюю реплику мимо ушей. — Погоди хотя бы пару дней. Дай мне хотя бы поговорить с этим мальчиком. Давай все выясним, а потом будем думать.

— Так нельзя. Мы не можем оставить его тут без ведома родителей.

— Значит, давай заберем его к нам на пару дней!

Я не хочу отпускать Марио. Я просто не могу отпустить его. Я как будто вижу в нем самом себя. Это странное чувство — никак не объяснить словами. Я чувствую, что ему дома совсем плохо. Я чувствую, что ему очень нужна помощь. Я чувствую, что ему нельзя возвращаться к родителям.

— Джон! — Элис смотрит мне в глаза. — Так нельзя. Это будет уже похищение. Мы не можем…

— Ну хотя бы до завтра давай подождем! Ну пусть побудет здесь! Я могу остаться с ним.

Я готов даже встать перед ней на колени — так мне не хочется возвращать Марио домой.

— Я прошу тебя! Скажешь, что не дозвонилась до его родителей, к тому же, ты и вправду не дозвонилась.

— Господи, Джон, — говорит она некоторое время спустя, когда решение оставить Марио в центре хотя бы на одну ночь принято. — Что такого ты нашел в этом мальчике?

— Не знаю, — отвечаю. — Он очень напоминает меня в детстве.

Элис улыбается и целует меня в губы.

2.

На следующий день я привожу Марио к нам.

— Раз он не может остаться в центре, — говорю, — значит, будет пока жить тут.

— Так нельзя! — почти кричит Элис. — Ты что, не понимаешь!

— Господи! — я тоже повышаю голос. — Это ты не понимаешь! Отец бьет его! Он боится идти домой! Ты же хочешь помогать людям, так помогай! Или ты хочешь просто формально выполнять свою работу и заполнять отчеты! К черту все эти ваши правила! Давай пойдем и заявим в полицию! Пусть его отца арестуют!

— Джон, — Элис обнимает меня за шею, — это не правила. Это закон. И мы не можем его нарушать.

— Элис, — не унимаюсь я, — пусть он побудет у нас! Давай я хотя бы поговорю сначала с его родителями…

— Салливан! — она перебивает меня. — Я знаю, как ты поговоришь!

Я оборачиваюсь и вижу Марио. Он стоит и слушает наш разговор. У него слезы на глазах. Он смотрит, то на меня, то на Элис.

— Пожалуйста! Только не говорите им, где я. Можно я хотя бы сегодня переночую у вас, а завтра уйду.

— Куда ты пойдешь, Марио! — я глажу его по голове, и он прижимается ко мне.

Элис вздыхает.

— Хорошо, — говорит она, — завтра вернем тебя в центр и что-нибудь придумаем. Может, вызовем туда полицию.

Марио мотает головой и убегает в комнату. Я осуждающе смотрю на Элис.

— Какая полиция! Какой центр! Зачем ты это сказала!

Марио забился в гол. Когда я захожу в комнату, он сидит за большим стеллажом и плачет.

— Джон, — он поднимает на меня свои черные глаза. — Ты же обещал, что не скажешь им, где я!

— Я не скажу, Марио. Не бойся. Все будет хорошо. В центре о тебе смогут позаботиться, я уверен.

Этой ночью Марио остается у нас. Элис стелет ему на диване.

Я, как всегда, не могу уснуть. Мысли не дают покоя. Я думаю о Марио. Я думаю о его отце. Я думаю, возможно, одними побоями дело не ограничивается. Я думаю, этот парнишка очень напоминает меня. Только он намного смелее. Он сам пришел в центр и попросил помощи. Это не часто происходит. Не часто запуганные в семьях дети могут набраться мужества и кому-то рассказать обо всем. Чаще всего из них приходится тащить клещами каждое слово. Я знаю — я сам такой. А этот мальчик молодец. Я думаю, мы что-нибудь обязательно придумаем.

Я тихо встаю, чтобы не разбудить Элис, и иду в комнату. Из темноты гостиной на меня смотрят два огромных глаза. Марио не спит. Он лежит, закутавшись в одеяло, и смотрит прямо на меня.

— Не спится? — шепотом спрашиваю я.

Он мотает головой.

— Пойдем! — киваю в сторону кухни.

Марио встает следом за мной. Я достаю из холодильника колу и наливаю ему. Себе наливаю виски с колой.

Он забавный, этот парнишка. Держится очень серьезно, почти как взрослый. Он сидит на стуле, выпрямив спину. Одна рука лежит на столе, в другой — стакан колы. Мы просто молчим и смотрим друг на друга. Мне кажется, я знаю Марио очень давно. И хотя я пока не уверен, что происходит в его семье, мне кажется, я отлично знаком с этим парнем.

— Ты молодец, что пришел, — говорю ему. — Молодец, что не испугался.

— Ты же не позволишь им забрать меня, — снова в который раз просит он.

— Нет, не позволю. Все будет хорошо, Марио.

Еще некоторое время мы молчим. Потом он спрашивает, нет ли у меня сигарет.

— А ты не слишком молод, чтобы курить?

— Или она не разрешает тебе? — спрашивает он, кивая в сторону комнаты, где спит Элис.

— Сколько тебе лет?

— Одиннадцать, — отвечает он. — Скоро уже двенадцать.

— Ладно, — соглашаюсь и достаю пачку сигарет. — Только не говори никому. Не говори Элис, что я позволил тебе курить. Ей это не понравится.

— Она не любит меня, — вдруг заявляет Марио. — Я не нравлюсь ей.

— Эй! Почему ты так решил?

— Она хотела отправить меня домой. Она не хочет оставлять меня в этом центре.

— Нет, Марио, все не так, — объясняю. — Она просто привыкла все делать правильно. Не так как мы с тобой. Но она любит.

Я говорю это и сам не вполне осознаю свои слова. Я никогда раньше не говорил о любви. Но сейчас, глядя на этого мальчишку, я как будто даже не задумываюсь над словами. Как будто они сами слетают с языка. Я смотрю на него и думаю, если бы кто-нибудь вытащил меня из моей семьи, когда мне было одиннадцать… Если бы кто-нибудь вытащил нас с Дженни чуть раньше, возможно, все повернулось бы по-другому. Возможно, все вышло бы иначе. Если бы кто-то рассказал мне о любви, может быть, я не оказался бы в таком дерьме.

Марио кивает, и мы снова замолкаем. Я наливаю себе еще виски. Остатки колы выливаю в стакан Марио. Мы сидим так еще какое-то время, потом мальчик неожиданно спрашивает, глядя мне прямо в глаза:

— Джон, а твой отец тебя только бил или делал еще что-нибудь?

Я замираю. Стакан с виски застывает у моих губ. Я едва не роняю его. Марио смотрит мне в глаза. Он словно видит меня насквозь, как рентгеновский аппарат, который направлен прямо в душу.

— Еще что-нибудь, — тихо отвечаю я, едва шевеля губами, не отрывая стакан ото рта.

Да, Марио, мы с тобой, и вправду, одного поля ягоды. Только ты, кажется, гораздо умнее меня. Ты, кажется, не такой трус. Он кивает и опускает голову. Теперь я точно знаю, что нельзя возвращать его папаше. Теперь я точно знаю, что надо делать что-то. И делать как можно быстрее.

Мы долго молчим. Наш немой разговор прерывает сонная Элис, которая появляется в дверном проеме, обернутая в одеяло.

— Ну что, полуночники, — зевая, говорит она. — Теперь вас двое.

— Извини, мы не хотели тебя разбудить, — отвечаю я.

Она машет на нас рукой и снова отправляется спать. Она замечательная.

На следующий день мне надо появиться в автосервисе. Там накопилось много дел, к тому же, я давно не виделся с Томом. Элис отвозит Марио в центр. Я говорю ей, что его ни в коем случае нельзя отдавать родителям. Я говорю, что его надо оставить в центре любыми способами. Я говорю, что если появится его отец, надо сразу вызывать полицию.

Весь день мы не видимся и не созваниваемся. Весь день я занимаюсь делами автосервиса, разбираю бумаги и пытаюсь не утонуть в счетах. Мы болтаем с Томом. Дела у нас идут хорошо, но за всем надо следить. Я перекидываюсь парой слов с ребятами, которые теперь работают на нас. Они все хорошие парни, очень трудолюбивые и отлично разбираются в машинах.

Вечером Элис приходит домой расстроенная. Она едва сдерживает слезы. Она говорит, что ей срочно надо было уехать в адвокатскую контору, где она проторчала весь день. Она говорит, что пока ее не было, Марио забрала его мама. Она говорит, что ничего не смогла поделать. Она говорит, ей очень жаль.

— Черт! — кричу я. — Как же вы могли! Что же вы наделали!

Я спрашиваю, есть ли у нее адрес. Она говорит, что родители запретили давать кому-либо адрес и чуть ли не обвинили их в похищении. Она говорит, что ее руководство было очень недовольно, и ей влетело за самодеятельность. Прежде чем я успеваю что-то сказать, раздается стук в дверь. Я открываю. На пороге стоит Марио. Он одет в широкие штаны и толстовку с капюшоном, который натянут на глаза.

— Ты обещал, что не отдашь меня! — кричит он и бросает в меня пустую бутылку из-под пива.

Я ловлю ее на уровне своей груди.

— Ты обманул меня! — кричит он. — Ненавижу тебя! Я думал, ты на моей стороне! — он бросает в мою сторону еще одну бутылку.

Да где же он их взял… Эту он бросает сильнее. Я наклоняюсь, и бутылка пролетает мимо меня. Ударяется о стену и разбивается.

— Ты такой же, как все! Пошел ты!

С этими словами Марио убегает. Я слышу, как его шаги становятся тише с каждым этажом. Я выбегаю за ним и ловлю его уже на улице. Хватаю за толстовку, беру под мышку и тащу домой. Он брыкается, вырывается и пытается даже укусить меня. Пару раз ему это удается. Он ругается и обзывает меня всеми браными словами, которые знает.

Наконец, мы вновь оказываемся в квартире. Элис в панике. Она смотрит на меня и не знает, что ей делать. Я затаскиваю Марио в комнату, сажаю на диван. Он пытается ударить меня и хочет убежать.

— Погоди! — кричу я. — Стой! Хватит! Давай поговорим!

— Отстань, козел! — он бьет меня кулаком в плечо. — Отстань! Предатель! Ты же обещал! Ненавижу тебя!

Я хватаю его за руки, чтобы он не махал ими. Капюшон слезает, и я вижу, что на лице у него огромный синяк и ссадины. Я беру его за подбородок, чтобы лучше разглядеть.

— Это он сделал? — спрашиваю.

— Отпусти меня! Отвали! — Марио продолжает вырываться.

Он хаотично машет руками, пытаясь ударить меня. Он хочет ударить меня побольнее. Я обнимаю его и крепко прижимаю к себе. Я прижимаю его так, что он почти не может двигаться.

— Прости меня, Марио, — говорю. — Прости. Я не думал, что так все выйдет.

Раздается телефонный звонок. Элис берет трубку.

— Это из центра, — она закрывает трубку одной рукой. — Они ищут Марио.

— Пусть идут к черту! — отвечаю я.

Она говорит, что мы ничего не слышали о нем.

Я все еще обнимаю Марио и глажу его по голове, стараясь успокоить.

— Прости меня, — извиняюсь я. — Теперь все будет хорошо. Я больше не отпущу тебя. Что он сделал? — спрашиваю, снова глядя на его синяки.

— Ты сам знаешь! — рявкает он на меня. — Ты все знал и все равно отдал меня ему! — он уже не может сдержать слез и рыдает.

Я задираю его толстовку. Все тело Марио в синяках и ушибах. Я знаю, что такие следы остаются не от кулаков. В некоторых местах сильные кровоподтеки. Господи! Я понимаю, что он, наверное, даже не чувствует боли от злости и ненависти. Я понимаю, что он все еще в состоянии шока.

— Сиди здесь! — говорю, держа его лицо руками, так чтобы видеть глаза. — Оставайся здесь, слышишь? Элис о тебе позаботится. Где ты живешь? — Я встаю и беру ручку. — Какой адрес, Марио? — строго спрашиваю я.

Он называет мне адрес, я записываю на руке.

— Оставайся здесь! Ты понял меня?

Я достаю пистолет из сейфа и выхожу из комнаты. Элис догоняет меня.

— Джон! — кричит она. — Что ты собираешься делать?!

— Не волнуйся, — говорю. — Присмотри за ним и никуда не выпускай. Слышишь! Только не дай ему сбежать!

Она еще что-то кричит мне вслед, но я не слышу. Я уже ничего не слышу. Я сажусь в свой пикап и еду по адресу, который записан у меня на ладони. Я не знаю, зачем взял пистолет. Я не знаю, насколько здоровый этот мужик, отец Марио. Я не знаю, что собираюсь делать, но я чувствую, что могу убить его. Я знаю эти синяки и ссадины. Он, наверное, бил его какой-нибудь доской или палкой. Я стараюсь не думать о том, что еще он с ним делал. Я стараюсь не думать о том, что делал со мной мой отец. Я стараюсь не думать, что в том, что произошло с Марио, есть и моя вина.

Я подъезжаю к дому. Я глушу мотор и выхожу из машины. Я стучу в дверь. На пороге — здоровенный итальянец, похожий на Марио. Я знаю, что это его отец.

— Что вам на…? — он не успевает договорить.

Я вталкиваю его в дом. Я сразу бью его по роже, чтобы он не успел опомниться. Пока он оглядывается по сторонам, я достаю пистолет и направляю на него.

— Какого хрена…! — он снова не успевает закончить фразу.

Я бью его рукояткой револьвера. На шум выбегает его жена, мать Марио.

— Оставьте его в покое! — вопит она. — Я вызову полицию! Кто вы такой!

— Заткнись, сука! — ору я и с разворота бью рукой, в которой держу пистолет, ей по лицу.

Она падает на диван. Я поворачиваюсь к итальянцу. Я приставляю пистолет к его лбу и сквозь зубы говорю:

— Если ты еще раз подойдешь к своему сыну, если ты хоть на сто метров приблизишься к нему, если ты попробуешь искать его, я пристрелю тебя. Я клянусь, я убью тебя, ублюдок!

— Я вызываю полицию! — вопит его жена и тянется к телефону.

Я бью итальянца ногой в пах, разворачиваюсь и направляю пистолет на мать Марио.

— Ты хочешь вызвать полицию? — спокойнее спрашиваю я. — Давай! Только сначала придется им рассказать, что твой муж делает с твоим сыном. А так как ты все знаешь и молчишь, то пойдешь как соучастница. Давай! Звони!

Я поворачиваюсь к итальянцу, снова бью его ногой.

— Ей звонить в полицию?

Он отрицательно мотает головой.

— Так звонить?!

— Нет… — отвечает он.

— Я убью тебя, если попытаешься искать Марио, — говорю сквозь зубы. — И тебя тоже, сука! — обращаюсь к жене этого подонка. — Забудьте, что у вас есть сын. Если попытаетесь искать его, вас обоих посадят за педофилию и совращение несовершеннолетних. А в тюрьме вас просто разорвут. Ты понял меня?! — я снова бью его ногой.

Он кивает. Я знаю, что он понял. Я вижу это по его глазам. Он напуган до смерти. Какие же они все трусы, когда приходится иметь дело с кем-то, кто старше пятнадцати, с кем-то, кто не боится их!

Я возвращаюсь домой. Я чувствую себя, как будто меня сильно били. Я снова с трудом сдержался, чтобы не убить их обоих. У меня снова сорвало крышу. Я еще и размахивал там пистолетом! Не надо было покупать оружие. Я чувствую себя уставшим. Я чувствую себя, как будто у меня только что был нервный срыв. Я стучу в дверь. Элис очень напугана. Я вхожу. Она молчит. На лице ее застыла паника. Я прохожу в комнату и убираю пистолет на место, в небольшой сейф. Я закрываю его на ключ. Подхожу к окну и выкидываю ключ подальше.

Марио смотрит на меня, выпучив свои огромные черные глаза. Бровь у него заклеена пластырем. Элис стоит напротив и тоже смотрит на меня.

— Что ты сделал, Джон? — осторожно спрашивает она, как будто больше всего на свете боится услышать ответ.

— Ничего, — тихо отвечаю я. — Поговорил с его родителями.

Я опускаюсь на колени перед диваном, на котором сидит Марио. Я обнимаю парня и говорю ему, что все теперь будет хорошо.

— Джон, — паника Элис, кажется, достигает предела. — Ты же не сделал ничего плохого? Джон?

— Успокойся, — отвечаю. — Я никого не убил, если ты об этом.

— Господи! — выдыхает она.

После долгого молчания я, наконец, объясняю Марио, что поговорил с его отцом. Я говорю, что ни он, ни его мать больше никогда не будут искать его. Я говорю, что теперь ему нечего бояться. Я говорю, что он может остаться у нас.

 

Глава четвертая

Элис Миллер

1.

После того, как Марио прибежал к нам весь в синяках, избитый, я решила поговорить со своим боссом, миссис Хантер. Я была возмущена тем, что они так легко отдали мальчика родителям, от которых он прятался.

— Почему вы отдали им Марио? — негодовала я.

— Успокойся, Элис, — Эстер Хантер была, как всегда, невозмутима. — Мы не можем держать у себя детей без разрешения взрослых, и тебе это известно.

— Но он же сам пришел! Он сбежал из дома! Неужели вы не понимаете, что ему нельзя было туда возвращаться!

— Элис, — тон Эстер становился строже. — Не устраивай мне тут истерик! Мы должны помогать детям, но должны оставаться при этом в рамках закона…

— Да о чем вы говорите! — перебила я. Вы что, хотите вытащить этих бедных детей из грязи, не запачкав руки! Что за чушь! Какой закон говорит, что мы должны оставлять ребенка с отцом, который издевается над ним!

Я защищала тогда не только Марио. Я защищала, прежде всего, Джона. Я видела, как больно ему было видеть синяки на теле мальчика. Я чувствовала, как ком встал у него в горле, когда я сказала, что Марио вернули домой.

— Элис, — снова вступила Хантер, — тебе известно, что в таких ситуациях мы наблюдаем ребенка. Мы навещаем семьи, если подозреваем жестокое обращение с детьми. И как только мы замечаем нарушение закона, мы начинаем работать с юристами. Но сначала нужно добыть доказательства.

— Господи! — я только развела руками. — Вам что, надо дождаться, пока кого-то забьют до полусмерти, чтобы начать помогать! Вам что, непременно надо, чтобы кто-то умер!

— Не надо утрировать…

— Если вы так помешаны на законе, — перебила я, — то шли бы работать адвокатом или в полицию. Зачем же вы лезете спасать детей!

— Я понимаю, что история этого Марио Бискотти, должно быть, сильно тебя задела, — все еще спокойно и сдержано продолжала Эстер. — Но не надо обобщать. Элис, не надо лезть в бутылку. Мы будем заниматься делом семьи Бискотти. Обязательно! Ты же знаешь, мы не оставим это.

— Да вы уже оставили! — выдохнула я. — Кто они для вас? Просто «дела», просто папки с фамилиями? Просто свод законов и правил, которым вы должны следовать? Господи! Да они же дети! Невинные дети! Они самые беззащитные существа на Земле!

— Элис, успокойся. Я понимаю твое негодование. Но если мы не будем все делать по закону, то ничего не сможем добиться.

— Что же за закон такой, позволяющий отдать Марио отцу, который избивает его! Если закон говорит сделать такое, то я предпочитаю быть вне закона. Мы все должны быть вне такого закона. Иначе, какое мы имеем право говорить о спасении.

— Элис! — Хантер повысила голос. — Я прошу, иди домой и успокойся! Мы не первый год работаем с проблемными семьями, и не надо никого учить. Я не хочу ругаться с тобой, я не хочу скандалить и выслушивать твои истерики! Просто успокойся. Возьми отгул и отдохни.

Я в бессилии махнула рукой и вышла из кабинета.

Какая же она все-таки равнодушная. Как спокойно она меня выслушивала. Как будто все эти несчастные дети были просто предметами на ее рабочем столе. Как будто все это происходило в кино, которое она смотрела, жуя свой поп-корн.

Эстер была неплохим человеком. Она возглавляла центр уже много лет. У нее была ученая степень и множество профессиональных наград в области психологии. Она постоянно организовывала благотворительные вечера. Но после нашего разговора мне почему-то показалось, что все это она делала отнюдь не из милосердия и большой любви к детям. Она была неплохим человеком, но все это она делала исключительно из эгоистических соображений. Ей, как и многим, так отчаянно хотелось выглядеть в глазах общественности, да и в своих собственных, хорошей и благодетельной. Она любила рассказывать о том, как помогала детям, как вытаскивала их из «неблагополучных» семей. Она так и говорила всегда «неблагополучных». Джон называл это «дерьмом». Салливан называл это «адом», «кошмаром». Он, кажется, вообще, не знал такого слова — «неблагополучный». И он никогда не говорил ни с кем о том, что делал. Он не любил выслушивать слова признательности. Он терпеть не мог всех этих восхищенных отзывов. Когда его благодарили, он просто махал рукой и никогда не появлялся на благотворительных вечерах. Ему не нужна была ученая степень или статус психолога, хотя он без труда мог получить и то и другое. Он плевать хотел на все эти общественные глупости. Но он никогда бы не прошел мимо матери, оскорбляющей своего маленького ребенка на улице. Он никогда бы не отвернулся от папаши, который бьет своего сына или дочь в общественном месте. Он просто не мог пройти мимо. И его невозможно было удержать. Что до таких, как Эстер Хантер, им, наверное, непременно хочется попасть в рай за свои добрые дела. Но, возможно, на Небесах, ведется счет не только детям, которых мы спасли, но и тем, которых оставили умирать. И возможно, мы все попадем в ад именно за то, что отвернулись от того, что происходило прямо у нас под носом. И мы совершенно точно попадем в ад, если будем слепо следовать земным законам, забывая про законы любви и сострадания.

2.

Джон и этот мальчик Марио стали буквально лучшими друзьями. Они очень привязались друг к другу. И все это за считанные дни. Еще каких-нибудь несколько месяцев назад, если бы кто-то сказал мне, что я буду участвовать в подобном, я бы никогда не поверила. Я хочу сказать, что, хоть Марио никто не искал, он все же находился и жил у нас совершенно не законно. Я рассказала об этом папе. Я очень тщательно подбирала слова, потому что думала, он придет в ярость. Но отец отреагировал на редкость спокойно. Он сказал только, чтобы мы были осторожны и осмотрительны. И еще он добавил: хорошо, что Джон никого не убил.

Да, Джон Салливан круто изменил нашу жизнь. Он ворвался в нее как ураган и смел все наши представления о реальности. Он как будто заставил нас взглянуть на мир с его точки зрения. А мы как будто смогли увидеть крохотную часть его мира. Это странно, как один человек вдруг так меняет все в твоей жизни. Странно, как кто-то совершенно чужой вдруг становится самым близким и дорогим. А ведь Джон был именно чужим для всех нас. Он был не просто не из нашего круга, он был не из нашего мира, не из нашего времени и пространства. Он ко всему относился по-другому, он совершенно иначе воспринимал многие вещи, казавшиеся нам очевидными. Он видел гораздо больше, чем могли видеть мы со всем своим образованием. Джон мог видеть то, что скрывалось на самой глубине, но зачастую он совершенно не замечал того, что лежало на поверхности.

Когда он начинал разговаривать с детьми, то как будто заранее знал, в чем суть проблемы. Он почти безошибочно, по одному виду, по одному взгляду или движению, мог рассказать, что творилось в семье подростка. Специалисты бились днями и неделями, чтобы разобраться, а Джону достаточно было одного короткого разговора. Дети плакали у него на плече, они не хотели отпускать его. Дети доверяли ему практически с первого взгляда. Мальчики и девочки сразу шли с ним на контакт — как будто узнавали в нем самих себя. Ему не нужны были все эти наши умные книжки и казенные диагнозы. Он смеялся над ними. Он часто говорил, что у него самого целый шкаф таких ярлыков.

Помню, к нам привезли девочку лет пятнадцати. Уже достаточно взрослую, но до смерти перепуганную. Родители не знали, что произошло. Обычно Джон совершенно не верил родителям, но в этот раз он долго разговаривал с ними. Он разговаривал очень вежливо, в присутствии юриста и психолога. Он сам настоял на этом, хотя обычно предпочитал общаться без посторонних. Как будто и в глазах родителей Салливан тоже сразу видел что-то. Что-то, что скрыто был от всех нас.

Эту девочку, ее звали Рита Коннор, привезли родители. С первой минуты, как она появилась в дверях, Джон не спускал с нее глаз. Она ни с кем не хотела говорить, была замкнутая и как будто отстраненная. Все работники нашего центра, надо сказать, были восхищены Джоном и тем, как легко ему удавалось найти подход к детям. Они не знали, что, на самом деле, он не искал никакого подхода. На самом деле, эта тонкая тропинка, которую все называли подходом, была единственной дорогой в жизни Салливана. И хотя Джон, в основном, брался за двенадцати- тринадцатилетних мальчиков, его сразу же попросили попробовать поговорить с Ритой.

Она ничего не говорила ему, только шарахалась как от огня. Тогда он вышел и сказал, что хочет поговорить с ее родителями.

Они разговаривали около двух часов. Джон расспрашивал их обо всем, о каждой незначительной подробности, о каждой мелочи. Они были напуганы и растеряны, и поэтому, думаю, Салливан верил им. Он знал, что они тут ни при чем.

— Я думаю, это ее дядя, — сказал Джон мне уже поздно вечером, когда Марио уснул.

Он весь день думал об этом. Весь день он был сосредоточен и взволнован.

— Дядя? — удивилась я.

— Да. Он как раз был у них в гостях перед тем, как все это началось.

— Ты уверен, Джон?

Я знала, что такие предположения должны быть подкреплены доказательствами. Но, с другой стороны, я знала также, что Джон еще ни разу не ошибался с вердиктом.

— Я бы убил его! — произнес он сквозь зубы. — Ублюдок!

— Ты поговоришь завтра с Ритой? — осторожно спросила я, стараясь не спровоцировать еще больший гнев.

— Да. Но я уверен, что это он, — Джон помолчал немного. — А родители ничего не знают. Они даже не догадываются. Последний, на кого они подумали бы, это он.

— Почему все так сложно, Джон? Почему никто никогда не догадывается?

— Потому что это всегда самые близкие люди, — он посмотрел мне в глаза. — Потому что все думают, что совершить такое мог только монстр. Вы думаете, что только чудовище способно на подобное. Вы думаете, что у него безобразное лицо, что оно выглядит как настоящий демон, чуть ли ни с рогами и хвостом. На самом деле, все они очень милые люди. Чертовски милые. Знаешь, мой отец был очень милым человеком, — он тяжело вздохнул, захлестываемый волной воспоминаний. — Все они обычные люди. Они улыбаются тебе, помогают донести сумки до дома. Они платят налоги. У них престижная работа. Вы с удовольствием впускаете таких к себе в семью. Потому что от них вы не ждете опасности. Но чаще всего они уже члены вашей семьи. Чаще всего вы празднуете вместе Рождество. Вы даже отправляете детей к ним на каникулы. Потому что они не выглядят как монстры. Даже в их глазах, Элис, ты никогда не заметишь ничего, никакой угрозы. Вы просто этого не видите. А на самом деле, вот такие порядочные на первый взгляд семьянины и есть истинные чудовища. Вы никогда не разглядите в них монстров. Но их выдают едва уловимые жесты. Если очень внимательно наблюдать, ты сможешь заметить, что он касается детей кончиками пальцев — не так, как остальные. Он сажает твою дочь или сына к себе на колени — и тут ты должна очень внимательно смотреть, как именно он это делает. Он читает им книжку — и ты должна очень внимательно слушать, как он при этом дышит. Он гладит их по голове — и ты должна внимательно следить, как двигается его рука. Он играет с твоими детьми в саду — и ты должна следить, как он наблюдает за их движениями. И если ты будешь достаточно внимательна, если ты будешь очень внимательна, то сможешь разглядеть. Сможешь уловить это. Даже ты сможешь. Я сразу это пойму, если увижу. Но никто не будет так пристально наблюдать, когда их дети проводят время с дядей, соседом, или хорошим другом. Потому что вы ведь доверяете им.

Я слушала Джона, затаив дыхание.

— Почему же дети потом ничего не говорят? Неужели всех их так запугивают?

— Элис, — он снова посмотрел мне в глаза, — почему ты не пошла в полицию, когда тебя пытались изнасиловать?

Я сначала даже не поняла, о чем говорит Джон, но потом вспомнила обстоятельства нашего знакомства.

— Но ведь меня не изнасиловали! — ответила я.

— Я спросил тебя, не хочешь ли заявить в полицию. Ты ответила: «Нет». У тебя было на него все: отпечатки пальцев на сумке, наверняка, еще куча следов на одежде, на теле. Дождь не смыл это. У тебя были даже друзья в полиции, которые бы уж точно из кожи вон вылезли, чтобы найти подонка. Но я спросил тебя, не хочешь ли ты заявить в полицию, и ты ответила «нет». А если бы ему удалось, если бы, скажем, я появился позже или вообще не появился?

— Тогда я не знаю, — тихо ответила я.

— Тогда ты пришла бы домой и всю ночь просидела бы в ванной, пытаясь смыть с себя остатки его прикосновений. И это в том случае, если бы ты оказалась достаточно сильной. Иначе ты бы просто напилась и неделю не выходила из дома. Я ответил на твой вопрос?

— Да, — выдавила я.

Я понимала, о чем говорил Джон. Прекрасно понимала. Я вспомнила себя и тот вечер. Я была напугана. Мне было мерзко и противно. И меньше всего на свете мне тогда хотелось кому-то об этом рассказывать. Меньше всего на свете мне хотелось самой вспоминать об этом. Хотя меня ведь даже не изнасиловали. Мне ведь удалось этого избежать. Мне было неприятно. Неприятно и стыдно. Я бы сгорела со стыда, если бы мне пришлось рассказывать все подробности того вечера какому-нибудь офицеру.

Я вдруг подумала, каково было Джону рассказывать все моему отцу. Каково было ему говорить об этом со мной. Сердце у меня сжалось от боли. Я повернулась к Салливану, крепко обняла его и поцеловала. Он тоже обнял меня. Я знала, как для него это было трудно. Я знала, что ему приходится делать над собой усилие каждый раз, перед тем как поцеловать меня. Я знала, что для него все выглядит совершенно иначе. Но он старался не замечать этого. Господи, надо было очень сильно полюбить его, чтобы понять!

3.

На следующий день Джон поговорил с Ритой. Он сделал это в специальной комнате, где было установлено наблюдение. Я знала, что ему самому нелегко было там находиться. Но он понимал, что всем нам нужны очень веские доказательства. Нужны они были, прежде всего, чтобы убедить родителей девочки. Джон настоял, чтобы мистер и миссис Коннор присутствовали при разговоре и наблюдали из соседней комнаты. Да, он был совершенно уверен в своей версии.

Рита сидела на стуле, опустив голову. Она теребила в руках какую-то бумажку и часто кусала ногти. Джон сидел напротив. Он поздоровался, и потом какое-то время они молчали. Джон наблюдал за девочкой, как будто пытаясь найти, за что можно зацепиться.

— Рита, — наконец, начал он. — Скажи, кто это сделал?

Она молчала.

— Рита, посмотри на меня, пожалуйста!

Она отрицательно замотала головой, не поднимая глаз.

— Я прошу, посмотри на меня! Просто посмотри! — он практически умолял ее.

Я знаю, что в другой ситуации он просто потряс бы ее за плечи и поднял голову, но сейчас этого делать было нельзя, ведь за ними наблюдали. Джон отлично знал все правила, хотя почти никогда им не следовал.

— Рита, — продолжал Джон, — тебе не должно быть стыдно за то, что случилось! Это не ты! Это он. Он плохой человек. Он заставил тебя делать то, чего ты не хотела. Тебе не должно быть стыдно.

Девочка по-прежнему быстро мотала головой. Несколько минут в комнате стояла тишина.

— Ладно, — снова заговорил Джон, — если не хочешь рассказывать, не надо. Это твое дело. Никто тебя не заставляет. Давай поговорим о чем-нибудь другом? Давай поговорим о твоем дяде Джордже…

Джон не успел договорить. Рита подняла на него заплаканные глаза. Теперь эта девочка и Салливан смотрели друг на друга. И я подумала, что даже захоти, она теперь не сможет отвести взгляд. Если Джон смотрел кому-то в глаза, от него уже нельзя было скрыться. Он просто выворачивал тебя наизнанку.

Рита смотрела на него и плакала.

— Что он сказал тебе? — спрашивал Джон. — Что ты сделала что-то плохое? Он сказал, что если кто-то узнает, тебя будут считать плохой девочкой? Тебя накажут? Он сказал, что твои родители накажут тебя, если узнают, что вы делали?

Она быстро кивала на каждый вопрос.

— Он сказал, что ты сама этого захотела? Сказал, что это очень плохо? Но ты ведь не хотела? Так?

Девочка продолжала кивать, содрогаясь от рыданий.

— Он изнасиловал тебя, Рита? Ты же знаешь, что такое «изнасиловать»? Ради бога, скажи, что я не прав! Скажи, что я ошибаюсь, и мы закончим на этом. Я уйду. Ты вернешься домой. Скажи, я не прав?

— Нет! — неожиданно произнесла Рита сквозь слезы. — Не уходите! Я не хочу домой! Я боюсь его. Он сказал, чтобы я никому не говорила, потому что это плохо. Он сказал, что я очень плохая девочка, раз сделала такое! Он сказал, что родители меня выгонят, если узнают! Но я не хотела этого. Он сам…

— Кто? Рита, кто?

— Дядя Джордж, — она закрыла лицо руками и еще больше разрыдалась. — Только не говорите маме и папе! Я не хочу, чтобы они наказывали меня! Я не хотела этого! Он заставил меня! Честное слово! Не говорите маме и папе, пожалуйста! Мне страшно…

Я посмотрела на родителей Риты — они были раздавлены услышанным. В глазах миссис Коннор были слезы, мистера Коннора — ярость, смешанная с болью. Я посмотрела на Джона — он отвернулся, чтобы мы не видели его лица. Потом он встал.

— Ты молодец, Рита! — он подошел к ней, обнял и погладил по голове. — Все теперь будет хорошо.

С этими словами он вышел из комнаты. К нам в наблюдательскую он не зашел. Я выбежала в холл, пробежала по коридору, свернула за угол в небольшой укромный закуток. Джон стоял там, опустив голову, повернувшись лицом к стене, и колотил по ней кулаком. Я подошла и положила руку ему на плечо. Он вздрогнул и резко развернулся.

— Господи! Элис! — закричал он. — Сколько раз я говорил, что не надо ко мне так подходить! Не подкрадывайся ко мне сзади! Черт! Я же сто раз говорил тебе! Ни в такие моменты, никогда!

— Извини… — тихо сказала я, делая шаг назад.

— Прости меня, — приходя в себя, снова заговорил Джон и обнял меня. — Прости меня. Ты же знаешь, я просто псих.

4.

Марио жил у нас уже несколько недель. Мы привыкли к нему. Они с Джоном очень подружились. Они много времени проводили вместе. Они разговаривали, играли, гуляли и смеялись. Я была счастлива видеть, как Джон смеется. Я наблюдала за ними и думала, что Салливан бы был прекрасным отцом. Да, он мог бы стать просто замечательным отцом, но и слышать об этом не хотел. Он всегда настаивал на том, чтобы мы предохранялись. Если я заводила разговор даже о гипотетической беременности когда-нибудь в будущем, он просто сразу говорил «нет», и на этом дискуссия была закрыта. Иногда, если я не могла во время остановиться, все заканчивалось скандалом. Как-то я снова подняла эту тему.

— Джон, — я подошла и обняла его, — может, нам уже перестать предохраняться…

— Нет, — отрезал он, освобождаясь от моих объятий.

— Ну, это же не значит, что я сразу забеременею. Может пройти еще очень много времени, так что…

— Нет! — перебил он.

— Джон, ведь все же хорошо. Я же не говорю, что мы должны заводить детей… Просто…

— Нет! Элис! — он повысил голос. — Я же сказал уже! Нет! Все! Зачем ты снова начинаешь!

— Что в этом плохого, Джон?

— Хватит, Элис! — уже кричал он. — Замолчи! Как будто ты ни хрена не понимаешь!

— Ты совсем не хочешь детей? Никогда?

— Нет! И мы не будем это обсуждать!

Он взял куртку и ушел, громко хлопнув дверью. Я села на стул и заплакала.

В кухню вошел Марио.

— Вы из-за меня поругались? — виновато спросил он.

— Нет, что ты! — ответила я, подзывая его к себе, чтобы обнять. — Это не из-за тебя.

— Джон ушел, — грустно констатировал Марио. — Почему он ушел? Почему он кричал на тебя?

— Он скоро придет, — успокаивала я его. — Ничего страшного. Мы просто поспорили.

— Он придет пьяный и снова будет кричать на тебя? — продолжал допрос Марио.

— Нет! Господи, Марио, нет!

Я знала, что Джон никогда не сделал бы такого. Но, видимо, этот мальчик привык к подобному развитию событий в своей семье. Салливан, конечно, мог напиться. Иногда у него случались такие срывы. Но когда это происходило, он никогда не являлся домой. В таких случаях он всегда возвращался на следующий день, когда был уже трезв. Такое случалось не часто, но каждый раз он приходил с синяками, и я знала, что он с кем-то подрался.

Джон вернулся через пару часов и с порога начал извиняться. Я кивнула и указала на Марио, притаившегося в углу. Я как бы говорила: «Извиняйся лучше перед ним». Салливан все понял и подошел к мальчику.

— Прости меня, парень, — начал он. — Я не хотел тебя напугать. У меня иногда бывает. Прости.

Марио кивнул, и они обнялись так крепко, что я чуть не прослезилась. Они, в самом деле, были как два лучших друга, как двое мальчишек. Я никогда раньше не видела Джона таким. Я никогда раньше не видела, чтобы он так близко кого-то подпускал к себе. Даже мне, казалось, он не позволял приближаться настолько. Нет, нельзя сказать, что он относился к Марио как к сыну. Скорее, как к младшему брату, ради которого — и я точно это знала — готов был на все.

— Давайте сходим куда-нибудь завтра все вместе? — наконец заговорил Джон после трогательной сцены объятий.

— Давайте! — поддержала я.

5.

На следующий день мы пошли в небольшой ресторанчик. Мы прекрасно провели время, а потом, когда уже уходили, Джону вдруг стало плохо. Он еще столкнулся в дверях с каким-то мужчиной.

— Прошу прощения, — буркнул тот.

Джон только поднял на него глаза и моментально побледнел. Он на секунду как будто застыл на месте, но потом все же вышел на воздух. Оказавшись на улице, он облокотился о стену, как будто сил у него не было и ему надо было отдышаться.

— Что такое, Джон? — я ничего не понимала. — Ты в порядке?

Он молчал и смотрел куда-то сквозь асфальт. Я подошла ближе — в глазах у него была паника. Он весь дрожал и тяжело дышал. Он не мог даже ничего сказать.

— Джон! — я уже дергала его за рукав. — Что с тобой?

Он как будто не видел и не слышал меня. Как будто меня вообще не было рядом. Он запрокинул голову, делая глубокий вдох, и закрыл лицо руками.

— Джон! — я уже трясла его за плечи. — Да что с тобой!

— Я очень плохо себя чувствую, — сказал он, сползая по стене. — Кажется, я сейчас вырублюсь…

— Господи! — я успела подхватить его, прежде чем он опустился на тротуар.

Марио помог мне затолкать Джона в машину, и мы помчались в больницу. Там Салливан немного пришел в себя. Доктор сказал, что это похоже на переутомление, и не стоит переживать. Он посоветовал Джону отдохнуть пару дней.

На следующий день Джон свалился со страшным жаром. Температура держалась под сорок. Я позвонила в больницу. Приехавший на вызов доктор сказал, что, похоже, Салливан подхватил сильный простудный вирус, и выписал целую кучу лекарств.

Несколько дней Джон провалялся почти в бреду. Мы с Марио очень испугались за него. Температура не спадала, что бы мы ни делали. Доктор предложила перевести Джона в больницу, но Салливан категорически отказался и настоял на том, что останется дома. Симптомы были ужасны: Джона лихорадочно трясло, с него градом тек пот, жар не спадал, пульс зашкаливал. Как будто организм отказывался бороться с болезнью. Все это было похоже на острую форму какого-то гриппа, но ни я, ни Марио не заразились от Джона. Сам же он едва мог говорить. Я была в растерянности. Я не знала, что еще мне делать. Я никогда не видела Салливана таким больным.

Наконец, на четвертый день болезни Джона я вернулась с работы и застала его выходящим из ванной. Волосы его были мокрыми, и я поняла, что он принимал душ.

— Ты с ума сошел! — набросилась я на него. — Тебе нельзя сейчас принимать душ!

— Да все нормально, — очень тихо ответил Джон.

Я видела, что он был еще очень плох и с трудом говорил.

— Ты уверен? — спросила я, заглядывая ему в глаза.

— Да, — ответил он, покачнулся, схватился за голову и едва не потерял сознание.

— Быстро в постель! — скомандовала я.

Джона опять трясло. Снова была высокая температура. Еще два дня. Потом все закончилось так же внезапно, как началось. Ни у кого так и не нашлось внятных объяснений случившемуся.

 

Глава пятая

Джон Салливан

1.

Фрэнк появляется на пороге нашей квартиры. Он никогда обычно не приезжает так спонтанно. Значит, у него что-то серьезное. Он здоровается. Элис очень рада ему. Она приглашает его пройти и заваривает кофе. Через несколько минут мы все уже сидим за столом.

— Как ты, Джон? — спрашивает Фрэнк.

— Нормально, — отвечаю я.

— Ты всех здорово перепугал своей болезнью.

— Да, как-то так вышло.

— Что это было? Вы выяснили? — Фрэнк начинает издалека, значит, дело, и вправду, серьезное.

Я знаю, что он пришел ко мне. Я это чувствую по тому, как он смотрит, как наблюдает за моей реакцией. Он плохой психиатр — я всегда это подозревал. Он хороший человек и плохой психиатр. Но именно поэтому ему удалось меня разговорить.

— Ты пришел о моем здоровье справиться? — иронизирую.

Элис недовольно склоняет голову на бок и сжимает губы.

— А ты как? — обращается Фрэнк к Марио.

Тот кивает и улыбается.

— Так ты о здоровье Марио пришел узнать? — продолжаю.

— Джон! — обрывает Элис. — Что с тобой! Перестань!

— Ладно, — соглашается Фрэнк, глядя на Элис, — он прав. Нет смысла юлить.

Фрэнк Миллер поворачивается и смотрит на меня.

— Джон, — говорит он, — твоя мать умерла.

— И что? — спокойно отвечаю я.

Меня не особенно трогает эта новость. Хотя, все же немного радует. Я чувствую едва уловимую легкость, которая на секунду появляется у меня в душе.

— Я случайно узнал, — говорит Фрэнк. — Подумал, может, тебе это интересно.

— Спасибо, Фрэнк.

Я замолкаю и думаю о своей сестре. Я думаю о Дженни и спрашиваю:

— Когда?

— Завтра похороны.

Повисает пауза. Элис молчит. Марио тоже притих и внимательно слушает, следя за реакцией каждого из нас. Я думаю о своей сестре. Я думаю, что мне надо снова увидеть ее. Я думаю, теперь, когда мамочка отошла в мир иной, возможно, мне удастся поговорить с Дженни.

Я прихожу на кладбище. Я отыскиваю нужное место. Людей здесь совсем не много. Всего несколько человек, включая священника. Я не подхожу близко и наблюдаю за церемонией издалека. Я замечаю Дженни в черном платье и теперь не свожу с нее глаз. Я стою у большого дерева и наблюдаю за Дженни. Она очень красивая. Вся в черном. Я — в пуловере и джинсах. Я не стал надевать траурную одежду, потому что, сказать по правде, смерть мамочки для меня не такой уж траур. Я наблюдаю за сестрой. Дженни, неужели ты совсем не помнишь меня. Неужели я для тебя перестал существовать! Но это не важно, Дженни, ты для меня всегда существуешь. Ты для меня — самое главное.

Увлеченный своими мыслями, я не замечаю, что Дженни уже совсем близко. Церемония закончена. Дженни заметила меня и подошла.

— Здравствуйте, — говорит она, — извините, но мы, кажется, раньше встречались?

— Да, — я растерян.

Дженни застала меня врасплох.

— Вы знали мою маму? — неуверенно спрашивает она.

— Угу, — киваю я.

Дженни внимательно смотрит на меня, как будто пытаясь угадать знакомые черты.

— Я помню вас, — говорит она. — Вы приходили год назад. Мама потом долго плакала.

— Возможно, — отвечаю.

— Почему вы не подошли ближе? — Дженни говорит очень искренне. В ее голосе нет ни капли фальши.

Я не знаю, что ей ответить.

— Может, вы хотите зайти к нам? — после паузы предлагает она. — Я имею в виду, в дом?

Я киваю, и мы пешком идем до их дома. Это совсем не долго. Минут десять. Всю дорогу мы молчим. Наконец, оказываемся на пороге. Я уже был здесь однажды, но вспоминать об этом мне совсем не хочется.

Через некоторое время я сижу в кресле за небольшим круглым столом. Дженни ставит на стол чай. Никого нет. Никто не пришел почтить память моей мамочки. Джина Стоун оказалась никому не нужна. Покойся с миром, Джина. Хотя мне глубоко наплевать на твой мир.

— Так откуда вы знаете мою маму, мистер…?

— Салливан, — наконец представляюсь я. — Зови меня Джон.

— Хорошо, Джон, — отвечает она. — Так откуда ты знаешь мою маму?

— Э-э-э… Мы вместе работали, — я растягиваю слова.

— На фабрике? — спрашивает Дженни.

— Да, — быстро утвердительно киваю я.

Я хочу быстрее закончить этот разговор. Я не хочу говорить о Джине. Мне на нее наплевать. Она умерла, и теперь я хочу как можно скорее забыть о ней. Я хочу говорить о тебе, Дженни. Я хочу слышать твой голос.

— Чем ты занимаешься, Дженни? — спрашиваю.

— Я работаю официанткой в кафе, — отвечает она.

— Может, тебе нужна какая-нибудь помощь?

Я хочу провести с ней как можно больше времени. Я хочу найти что-то, за что смогу зацепиться. Я не хочу оставлять тебя, Дженни.

— Спасибо, нет, — скромно отвечает она.

— И все-таки, — продолжаю настаивать. — Я бы хотел как-то помочь, что-нибудь сделать.

— Я думаю, мне придется продать дом. Надо разобрать вещи и все подготовить.

— Я с удовольствием помогу, Дженни.

— Спасибо, Джон, — отвечает она.

2.

Я часто бываю у Дженни. Мы много разговариваем. Я много узнаю о ней. Она прекрасная девушка. Она кажется вполне нормальной. С каждой нашей встречей я все больше радуюсь, что она ничего не помнит. Я радуюсь, что в ее голове все не перепутано как у меня. Я радуюсь, что она может адекватно воспринимать реальность, что ей не надо притворяться и каждый раз заставлять себя выглядеть нормальной. Дженни очень красивая. Каждый раз, когда мы разговариваем, я не могу оторвать от нее глаз. Хорошо, что она ничего не помнит. Ей повезло с этим.

Однажды она решает разобрать старые вещи, чтобы освободить чердак перед продажей дома. Она просит меня помочь.

Я прихожу утром. Мы пьем кофе, и я говорю, что могу заняться чердаком. Дженни не возражает. Я иду наверх один. Я, честно говоря, до смерти боюсь того, что могу там найти. Я не знаю, что именно хранила Джина Стоун на чердаке. Я собираюсь проникнуть на чердак моей матери. Кто знает, что я могу там обнаружить. Пульс у меня учащается. Сердце начинает биться сильнее по мере того, как я открываю скрипучую дверь.

Коробки, ящики, стопки старых журналов. Опять коробки, подписанные и нет. Охапки старых газет. Пластиковые контейнеры, перемотанные скотчем. Я стою посреди всего этого хлама и оглядываюсь по сторонам. Я почти готов встретить здесь призрака из своих кошмаров. Сердце, то колотится очень быстро, то вдруг замирает и почти останавливается. Зачем я пришел сюда? Зачем я согласился на это? Зачем согласился рыться в прошлом Джины Стоун? Есть ли здесь что-то для меня? Есть ли здесь что-то обо мне? Джина Стоун, проклятая стерва, ты оставила после себя кучу хлама! Ты оставила после себя кучу старья, которое теперь должна разбирать твоя дочь. Надо было похоронить тебя вместе со всем хламом, который ты складировала на чердаке. Зачем все это было тебе нужно? Почему ты просто не выбрасывала старые журналы или вещи? Почему ты хранила их? Ты смогла выбросить даже собственного сына, а отнести это старье на помойку никак не решалась! Какая же ты дрянь! Но теперь от всего этого нет никакого толку. Теперь от Джины Стоун нет никакого толку. Хотя от нее всегда было мало пользы. Все, что она умела, это молчать и послушно кивать. Мне даже стало легче, когда я узнал, что она умерла. Когда я думаю, что Джины Стоун больше нет, мне становится чуть-чуть легче. Когда я думаю, что она гниет на старом кладбище, меня как будто отпускает. Как будто кто-то ослабляет цепи, сковывающие меня. На самом деле, просто цепи, которую держала Джина Стоун, больше нет. Я думаю, что было бы совсем здорово, если бы она никогда не рождалась. Тогда не родились бы и мы с Дженни, но это было бы не так уж плохо. Иногда я думаю, это было бы даже лучше. Я жалею, что не видел, как ты умерла, Джина.

Я разбираю коробки и старые ящики. На некоторых что-то написано маркером. «Дженни», «Бумаги», «Книги», «Ненужные вещи». Зачем тебе коробка с «ненужными вещами», Джина! Почему ты не выкинула ее так же легко, как когда-то выкинула своего сына? Что за сентиментализм! Что за глупости!

И вот, среди прочих, я нахожу небольшую картонную коробку с надписью «Дэвид». Я застываю перед ней. Я застываю на месте и не могу пошевелиться. Сердце тоже замирает. Мне кажется, я не могу дышать. Дэвид — так звали моего отца. Так звали этого ублюдка. Я смотрю на коробку, и меня охватывает паника. Меня захлестывает страх. Я смотрю на свои руки — они едва заметно трясутся. Я опускаюсь на колени перед коробкой, на которой написано имя моего отца. Дэвид. Можно было написать «урод», «извращенец», «мразь» или «монстр», но она написала «Дэвид». Как мило!

Я сижу перед коробкой и никак не решаюсь ее открыть. Что я могу там найти? Что могла хранить там Джина? Какое наследство папаша оставил мне на этом чердаке? Хотя, возможно, я ничего там не найду. Возможно, там нет ничего, кроме его старой бейсбольной перчатки, пары мячей, которыми он так дорожил, и водительского удостоверения. Возможно, там только журналы и подшивка газет. Я все еще не решаюсь открыть коробку. Дэвид, ты был мерзким ублюдком, и, возможно, после тебя осталась только гниль или горстка червей.

Наконец, я открываю коробку. Я преодолеваю свой страх. Я преодолеваю ступор и панику и открываю коробку. Блокноты, записные книжки, бейсбольные мячи и несколько фотографий. Некоторые в рамках. Некоторые старые и мятые. Некоторые вклеены в маленький альбом. Боже, Дэвид, да ты тоже был склонен ко всей этой сентиментальной ерунде! Ты что, вклеивал фотографии в альбом! Какой же ты урод!

Я рассматриваю фотографии. На одной из тех, что помяты, вся наша семья. Джина, Дэвид, Дженни и я. Мне, наверное, лет восемь. Мы стоим в каком-то парке и обнимаемся. Мы улыбаемся. Все, кроме меня. Я даже не смотрю в камеру. Семейный портрет. Посмотреть на него, так мы были настоящей семьей! Я не помню, где и при каких обстоятельствах сделана эта фотография. Я не помню, почему не смотрю в объектив. Я не помню, кто нас фотографировал. Я вдруг ловлю себя на мысли, что вообще ничего не помню из своего детства. Я ловлю себя на мысли, что первое мое воспоминание — это подвал и отец, насилующий Дженни. Я понимаю, что не помню ничего, что было со мной до двенадцати лет. Я смотрю на фото и пытаюсь вспомнить хоть что-то. Я отчаянно пытаюсь отыскать в памяти хоть какие-то моменты, произошедшие ранее того дня. Но не могу. Я не помню своего детства. Я не помню, было ли в нем что-то хорошее. Я ничего не помню об этой фотографии. Все мои воспоминания начинаются с насилия. Все, что я помню о своей семье — это боль. Я достаю из кармана зажигалку и поджигаю семейный снимок. Он быстро сгорает, и от последнего кусочка моего детства остается только маленькая горстка пепла.

Я беру фотоальбом. Я листаю толстые страницы. На одной из них я вижу фотографию. На ней Дэвид и четверо его друзей. Должно быть, они на рыбалке или просто отдыхают на озере. Они обнимаются и смеются на этой фотографии. Внизу написаны их имена: Гарри, Уоррен, Виктор, Макс. К горлу подступает ком. Меня начинает тошнить. Меня захлестывает волной жара. В шее пульсирует. Я едва не теряю сознание. Я с трудом могу держать себя в руках. Я понимаю, что знаю всех людей на этой фотографии. Я помню их имена. Я очень хорошо помню их имена и лица. Это те самые ублюдки, которые приходили по пятницам к моему отцу.

Я продолжаю судорожно рыться в коробке. Кажется, я сам не знаю, что ищу. Я нахожу записную книжку. Я открываю ее на странице с буквой «Г». Гарри и номер телефона. Я открываю страницу с буквой «У». Уоррен и номер телефона. Я открываю страницу с буквой «В». Виктор. Страницу с «М». Макс. Сначала идут имена, потом — фамилии. Теперь я знаю их фамилии. Тошнота опять подступает к горлу. Я делаю несколько глубоких вдохов. Я пытаюсь взять себя в руки. Я отрываю фотографию от альбомной страницы, сворачиваю ее и вместе с блокнотом засовываю в карман. Я не знаю, зачем делаю это. Я не знаю, зачем мне это нужно. Я только стараюсь держать себя в руках. Я стараюсь не потерять сознание. Я глубоко дышу. У меня кружится голова.

Еще несколько минут я сижу так перед открытой коробкой с надписью «Дэвид». Потом спускаюсь по лестнице.

Я спускаюсь и вижу, как Дженни разговаривает с каким-то мужиком. Он, наверное, только что пришел. Он стоит на пороге перед открытой дверью. Я смотрю на него. Ему, должно быть, лет сорок. Кто он такой? Он как-то странно смотрит на Дженни. Я останавливаюсь. Мужик в дверях замирает и смотрит на меня. Лицо у меня серьезное. Я думаю, если он обнимет Дженни или поцелует ее, я убью его. Я стою и буквально сверлю его взглядом.

— Кто это? — спрашивает он мою сестру, указывая на меня рукой.

— А, это мой… — Дженни оборачивается и смотрит на меня. Могу поспорить, с ее губ вот-вот слетит «брат».

И она произносит это. «Это мой брат», — как-то совершенно естественно говорит она и сама, кажется, смертельно пугается. Она смотрит на меня, и я понимаю, что она все вспомнила. Она не понимает, что произошло. Она захлопывает дверь прямо перед носом этого мужика. Она смотрит на меня. В ее глазах паника. В ее глазах страх и удивление.

Я медленно спускаюсь по лестнице, не сводя с нее взгляд. Неужели ты вспомнила, Дженни! Как же так! Как же это возможно! Я смотрю на свою сестру и понимаю, что она узнала меня. Я понимаю, что каким-то образом она все вспомнила. Из глаз у нее текут слезы. Она напугана и, кажется, ничего не может сказать.

3.

Я спускаюсь по лестнице. Я подхожу к Дженни. Мы смотрим друг на друга. В ее глазах я вижу только страх и шок. Во мне не осталось ничего, кроме разрастающегося чувства вины. Я даже не могу порадоваться за Дженни. Хотя стоит ли за нее радоваться. Она только что вспомнила то, что я пытался забыть всю жизнь. Бедная Дженни. Бедная сестренка! Как же ты теперь будешь с этим жить! Лучше бы ты ничего не помнила. Но я даже не успеваю подойти к ней прежде, чем все мысли растворяются — так велико во мне чувство вины.

— Эрик? — Дженни смотрит на меня, склонив голову. — Эрик? Это ты?

Я не могу вымолвить ни слова. Я только смотрю на Дженни. Я только смотрю ей в глаза.

— Как же так? — спрашивает она. — Как это возможно?

Я молчу.

— Где ты был?

Я молчу.

— Почему ты сразу ничего не сказал?

Я молчу. Я не могу говорить. Я не могу даже думать. Мне с трудом удается дышать. Сердце вот-вот выпрыгнет из груди.

— Эрик! Господи! — восклицает Дженни сквозь слезы.

Я молчу.

— Я не могу поверить в это!

Я молчу. Дышать все труднее.

— Прости меня, Дженни, — только и удается выговорить мне.

Она обнимает меня. Она обнимает меня крепко-крепко. Она утыкается лицом мне в плечо. Сердце у меня вот-вот выпрыгнет.

— Прости меня, — снова говорю я.

— Эрик! О чем ты?!

— Прости меня… — больше я ничего не могу выговорить.

Кажется, я напрочь позабыл все слова.

— Эрик! Я так рада тебя видеть! Где же ты был! Почему сразу не сказал!

Она дотрагивается до моего лица. Она проводит кончиками пальцев по моей щеке. Она проводит кончиками пальцев по моему шраму. Она ощупывает меня, как будто пытаясь убедиться, что все это происходит на самом деле.

У меня совершенно едет крыша. Я уже не понимаю, где я. Мысли путаются. Я думаю о том, что нашел на чердаке. Я думаю о том, что мне с этим делать. Я думаю о том, что я сделал. Я думаю о своем отце. Я думаю о Джине Стоун. У меня срывает крышу. Я думаю, что схожу с ума. Мне тяжело дышать. Я уже не понимаю, кто я такой. Я уже не могу себя контролировать. Я уже не понимаю, что передо мной Дженни. Я не понимаю, что передо мной моя сестра. Мы слишком близко друг к другу. Я дотрагиваюсь до ее лица и целую в губы. Я целую ее так, как часто целую Элис, и Дженни отвечает мне. Сердце стучит с невероятной скоростью. Сердце вот-вот выпрыгнет. Я совершенно не понимаю, что происходит. Я не могу контролировать себя.

Внезапно я как будто просыпаюсь. Я как будто возвращаюсь. Я прихожу в себя. Я отталкиваю Дженни на вытянутую руку. Мне тяжело дышать.

— Господи! Дженни! Что же мы делаем!

Я говорю это и быстро ухожу в ванную.

Я открываю кран с холодной водой. Умываюсь. Смотрю на себя в зеркало. Что же я делаю! Подставляю голову под струю ледяной воды. Я пытаюсь прийти в себя. Я пытаюсь взять себя в руки. Слишком много воспоминаний! Слишком много прошлого! Слишком. Пытаюсь успокоиться. Сердце по-прежнему бьется очень быстро. Я снова умываюсь. Некоторое время я стою, закрыв лицо руками. Некоторое время я пытаюсь глубоко дышать. Наконец, я, кажется, прихожу в себя и возвращаюсь в гостиную.

Дженни сидит на диване и плачет. Я подхожу, не говоря ни слова, и сажусь рядом. Я боюсь прикасаться к ней. Я боюсь дотрагиваться до нее. Я не знаю, что ей сказать.

Мы сидим. Даже краешки нашей одежды не соприкасаются. Мы сидим и смотрим прямо перед собой. Мы не поворачиваемся друг к другу. Я не могу понять, что происходит. Я не могу понять, что со мной случилось. Я не могу понять, как Дженни вдруг все вспомнила. Я не могу простить себя за то, что сделал. Я никогда не прощу себя за то, что сделал только что и шестнадцать лет назад. Я понимаю, что схожу с ума. Я понимаю, что всего этого слишком много для меня. Я понимаю, что могу не выдержать. Я чувствую, что скоро сорвусь.

Наконец я опускаюсь на колени. Я опускаюсь на колени перед Дженни. Она все еще сидит на диване и смотрит прямо перед собой.

— Прости меня, — говорю я. — Если можешь, Дженни, умоляю, прости.

Я стараюсь глубоко дышать. Сердце стучит все медленнее. Сердце как будто останавливается.

— Прости меня, — повторяю.

Голова кружится. В глазах темнеет, и я падаю на пол.

Я прихожу в себя от резкого запаха нашатыря. Я открываю глаза. Я лежу на диване. Дженни сидит рядом. Она водит рукой перед моим лицом.

— Слава богу! — облегченно вздыхает она.

Я молча смотрю на нее. Я стараюсь сосредоточиться хотя бы на чем-нибудь.

— Эрик! — продолжает моя сестра. — Что с тобой?

Я уже могу различить очертания предметов. Проходит еще несколько минут, и мне становится лучше. Я могу уже даже подняться на локтях. Но Дженни останавливает меня и говорит, чтобы я лежал. Она говорит, что все в порядке.

— Прости меня, Дженни, — повторяю я.

Я-то знаю, что ничего не в порядке. Я-то знаю, что никогда ничего не было в порядке между мной и моей сестрой. Она плачет. Она смотрит на меня и плачет. Я понимаю, что она помнит все. Я понимаю, что она помнит все, что я сделал.

— Тебе не за что просить прощения, Эрик, — отвечает она. — Ты не виноват.

— О чем ты, Дженни?

— Ты не виноват, — продолжает она сквозь слезы. — Я теперь все вспомнила.

Я не могу больше ничего говорить. По моим щекам текут слезы. Я хочу сейчас же подняться и уйти, чтобы не смотреть в глаза своей сестре. Но Дженни не дает мне встать. Она берет меня за руку.

— Эрик, — говорит она, — тебе не за что просить прощения. Ты всегда заступался за меня. Ты делал все, что мог.

— Дженни, я не должен был…

Она прикладывает ладонь к моим губам и качает головой. Она не дает мне договорить.

— Ты заступался за меня, — повторяет она. — Я помню, Эрик. Ты защищал меня, и поэтому тебе всегда доставалось. Ты брал весь удар на себя.

— Но я… Он… — я закрываю глаза, пытаясь остановить слезы.

— Тебе доставалось, потому что ты защищал меня. Всегда.

— Но я же… — мне трудно говорить. — Я же тоже делал это. Дженни, прости меня! Прости!

Она снова дотрагивается до моих губ, не позволяя продолжать.

— Всего четыре раза, — она всхлипывает. — Лучше уж ты, чем он.

— Нет! — я пытаюсь кричать, но у меня ничего не выходит. — Нет, Дженни! Я не должен был…

Я отворачиваюсь, чтобы не видеть ее. Я отворачиваюсь, чтобы она не видела моих слез, которые с новой силой хлынули из глаз.

— Потом он больше не трогал меня. Он никогда больше не трогал меня. Только бил. Но ты вступался, и тебе доставалось. Каждый раз ты пытался остановить его, и он переключался на тебя, — она замолкает на секунду. — Если бы не ты, я не знаю, что бы он со мной сделал. Эрик! Тебе не в чем себя винить!

— Я не помню этого, — говорю тихо, уткнувшись в спинку дивана.

— А я помню. Я теперь все вспомнила. Эрик, я так рада, что нашла тебя!

Она обнимает меня. Я освобождаюсь от ее объятий и поднимаюсь. Я встаю и вытираю слезы. Я отхожу к стене. Я отворачиваюсь и утыкаюсь в стену. Некоторое время мы молчим. Мы не произносим ни слова. Мы не издаем ни звука. Я не могу понять, почему Дженни говорит так, но потом вспоминаю. Я вспоминаю то, что забыл. Я вспоминаю, как вставал между своей сестрой и этим ублюдком. Я вспоминаю, как это злило его. Я вспоминаю, как он тогда забывал о Дженни и начинал бить меня. Я вспоминаю, как он выгонял Дженни и делал это со мной прямо в комнате. Я вспоминаю все, но это не оправдывает меня. Все равно тому, что я делал со своей сестрой, нет прощения. Поток мыслей прерывает Дженни.

— Почему же ты не ушел с нами? — испуганно спрашивает она. — Где же ты был? Почему мама не забрала тебя?

Она в панике. Она не знает, что думать. Она не знает, чем объяснить это. Она не может помнить. Она не может знать.

— Как они позволили ему оставить тебя? — продолжает Дженни. — Как же мама… Как же она позволила им?

Я ничего не отвечаю на ее вопросы.

— Эрик! Почему ты не ушел с нами?

Я не хочу рассказывать Дженни, какой сукой была Джина Стоун. Я не хочу еще больше разрушать ее жизнь. Я не хочу еще больше разбивать ей сердце. Пусть лучше не знает. Пусть думает, что хочет, но не знает. Ей и так нелегко теперь, когда она столько всего вспомнила. Я крепко обнимаю ее и прижимаю к себе. Все теперь будет хорошо, Дженни. Все будет хорошо. Есть вещи, которых тебе лучше не знать.

4.

Я возвращаюсь домой на взводе. У меня опять начинает бешено стучать сердце. У меня учащается дыхание, как только я вижу Элис.

— Где Марио? — с порога спрашиваю я.

— Он уговорил отпустить его в магазин, — отвечает она, испуганно глядя на меня.

Я закрываю дверь и подхожу к ней. Я подхожу вплотную и прижимаю ее к стене.

— Я хочу тебя, Элис.

Я не совсем отдаю себе отчет в том, что происходит. Я не совсем могу контролировать себя. Я понимаю, что у меня снова едет крыша.

— Что с тобой, Джон? — растеряно спрашивает Элис, пытаясь освободиться от моих объятий. Но это не так-то просто.

— Я хочу тебя, — повторяю и целую ее. Я целую ее в губы. Целую ее в шею. Я быстро расстегиваю ее блузку.

Я почти совсем перестаю себя контролировать, когда мы оказываемся в постели. Я целую Элис. Я пытаюсь ухватиться за ускользающую реальность, но у меня ничего не выходит. Вскоре я уже не вижу Элис. Я уже не вижу перед собой ничего, кроме распадающейся на мелкие осколки мутной картинки. Я даже не могу разобрать, что на ней изображено. Мы занимаемся сексом. Элис что-то говорит, но я не слышу. Я только вижу сквозь осколки здравого смысла, как шевелятся ее губы.

Я прихожу в себя и слышу, как Элис просит меня остановиться. Я слышу, как она почти кричит, чтобы я остановился. Господи! Я совсем слетел с катушек! Я как будто просыпаюсь и не понимаю, что происходит. Я как будто вдруг резко возвращаюсь в свое тело и вижу перед собой перепуганное лицо Элис. У нее на глазах выступают слезы.

Я быстро поднимаюсь с кровати и отхожу к стене. Я смотрю на Элис. Я не очень хорошо понимаю, что произошло.

— Да что с тобой творится, Джон? — спрашивает она. — Что с тобой такое?!

Я в бессилии опускаюсь на пол.

— Ты сам не свой после той болезни! — Элис все еще испуганно смотрит на меня.

Я закрываю лицо руками.

— Я просто псих, — говорю. — Я схожу с ума.

— Джон! — она подходит и садиться рядом со мной. — Расскажи мне, что с тобой происходит. Джон, пожалуйста!

— Прости, Элис, — я поднимаю на нее глаза. — Я не хотел обидеть тебя. Ты же знаешь, что я никогда не обижу тебя. Я просто очень устал.

Я целую ее в лоб. Я надеваю спортивные штаны и кофту и говорю, что, пожалуй, пробегусь.

Я бегу по мокрому асфальту. Моросит мелкий дождь. На улице почти никого нет. Я бегу и стараюсь ни о чем не думать. Я стараюсь не думать о том, что произошло сегодня. А сегодня слишком много всего произошло. Я пробегаю квартал и останавливаюсь. Я понимаю, что не могу больше. Я захожу за угол. Я облокачиваюсь о мокрую кирпичную стену и тяжело дышу. Я не могу отдышаться. Я вытираю пот с лица. Или это просто капли дождя? Я стою там и думаю обо всем, что случилось за последнее время.

Все началось с того дня, когда я столкнулся в дверях с ним. Я помню, как услышал его голос. Это был один из них. Один из тех ублюдков, дружков моего отца. Это был Макс. Я узнал его голос. Я бы из сотен, из тысяч голосов узнал его. Я бы узнал голоса их всех. Потому что почти каждую ночь я снова и снова слышу их в своих кошмарах. А этот подонок, он не узнал меня. Он посмотрел на меня и не узнал. Он даже не помнит меня. И я свалился с жаром. Я не знаю, что это было, но я как будто снова все пережил. Я услышал его голос и как будто снова пережил все за одну секунду. Господи, я надеялся, что они все сдохли! Я надеялся, что все закончилось. Но, кажется, я никогда не смогу выбраться из этого. Мое прошлое всегда будет идти на шаг впереди меня.

Я стою в переулке очень долго. Я стою там, пытаясь прийти в себя. Дождь усиливается. Крупные капли падают мне на лицо, на руки и смывают все мысли. Дыхание постепенно выравнивается. Сердце перестает бешено стучать в груди. Я снова возвращаюсь. Я возвращаюсь в этот мир. Я возвращаюсь в реальность. Я, кажется, снова могу контролировать себя. Я хочу скорее добраться домой. Я хочу увидеть Элис. Я плохо с ней обошелся. Я сделал ей больно. Я заставил ее плакать. Я хочу скорее вернуться к ней, обнять ее и попросить прощения.

 

Глава шестая

Элис Миллер

1.

В последнее время Джон стал совсем странным. Казалось, он просто сходил с ума. Все началось с той его болезни. Да еще история со смертью его матери и с его сестрой! Все это, похоже, окончательно его подкосило. Я смотрела на него, и мне казалось, он уже довольно долгое время жил в состоянии сплошного нервного срыва. У нормального человека давно началось бы эмоциональное истощение, но у Салливана все еще оставались силы. Откуда только он их брал! Он несколько раз падал в обморок. Это очень пугало меня. Вдруг ни с того ни с сего мог потерять сознание. Он, конечно, быстро приходил в себя, но нельзя относиться к этому так как он. Джона все это, кажется, совершенно не волновало. Я сто раз говорила ему, что надо обратиться к врачу. Это может быть что угодно, говорила я. Это может быть очень серьезно. Он все время отмахивался.

Джон перестал приходить в центр. Он больше не занимался с детьми. Он ходил только на работу в автосервис и постоянно брал с собой Марио. Они проводили там дни напролет. Джон мог часами пролежать под автомобилем. Салливан отлично разбирался в машинах. Он рассказывал, как они собирали автомобили, когда он был в колонии для несовершеннолетних. Он говорил, это был чуть ли ни единственный способ отвлечься и забыть обо всем. Вот и сейчас, кажется, Джон пытался от чего-то отвлечься. Только я никак не могла понять, от чего.

Салливан стал замкнутым. Мы столько времени потратили все вместе, чтобы он начал говорить, а теперь, похоже, все оказалось напрасно.

Я не представляла, что происходило у него в голове. Я была совершенно растеряна. Его поведение становилось все более непредсказуемым. То он вдруг с порога буквально силой тащил меня в постель, то, пропав почти на неделю, возвращался с огромным букетом цветов. Кстати, это был первый раз, когда Джон подарил мне цветы.

Помню, он вернулся с работы поздно, совсем разбитый. Марио немного приболел в тот день, и мы с ним оставались дома. Войдя в квартиру, Джон как бы между прочим поздоровался, быстро принял душ и пропал на кухне. Он просидел там примерно полчаса. Потом я уложила Марио и решила нарушить одиночество Салливана. Впрочем, как оказалось, он не особенно этого хотел.

Джон сидел, уставившись на дно стакана с виски. Вид у него был такой, как будто именно там он надеялся отыскать ответы на все глобальные вопросы человечества.

— Что-то случилось? — спросила я.

Джон ничего не ответил. Он даже не повернулся в мою сторону, как будто не слышал вопроса. Тогда я поняла, что ему, должно быть, совсем плохо. Вид у него был печальный и болезненный. Но я имею в виду не те болезни, которые поражают время от времени наше тело, а те, самые страшные и тяжелые, которые, однажды прокравшись в душу, остаются там навсегда.

— Джон! — громче заговорила я. — Что с тобой? Что с тобой происходит?

— А! Элис! — он оторвался, наконец, от стакана. — Я задумался.

— О чем?

— Да так, ерунда, — он говорил почти шепотом.

— Поделись со мной, пожалуйста, — присаживаясь рядом, попросила я.

— Зачем тебе это?

— Я люблю тебя, Джон! Я хочу помочь тебе. Я же вижу, как тебе плохо! — я задумалась. — Это как-то связано с твоей сестрой?

Я была счастлива, что после того, как Дженни все вспомнила, им удалось поговорить и многое выяснить. Я думала, общение с сестрой пойдет Салливану на пользу, но с того дня, как к Дженни вернулась память, Джону стало, кажется, только хуже.

— Нет, — тихо ответил Джон. — Дженни тут ни при чем. Это все я. Это я схожу с ума. — он посмотрел на меня своим пронзительным взглядом, от которого сердце буквально замирало. — Мне кажется, у меня никогда не получится. Не получится стать нормальным. Элис, я стараюсь. Я, правда, стараюсь изо всех сил. Я старался. Но больше просто не могу. Я не могу бороться с самим собой. Я не могу победить эти кошмары.

В последнее время Джон очень мало спал. Если раньше он засыпал и мог проснуться от своих ужасных снов посреди ночи или уже под утро, то теперь они приходили, едва он закрывал глаза. Салливан мог не спать трое суток, а потом просто вырубался. Но очень скоро он просыпался в поту от кошмаров. Он даже пытался принимать снотворное, но от этого становилось только хуже. Если Джон принимал таблетки, ему удавалось заснуть, но он не мог проснуться, когда начинались сны. Если он принимал таблетки, ему приходилось проходить через весь сон целиком. И это изматывало его.

— Джон, — продолжала я. — Давай поговорим! Давай поговорим о тебе! Ты же все время молчишь. Ты стал таким замкнутым. Я не узнаю тебя.

— Прости меня, Элис. Кажется, я не оправдал твоих надежд. Кажется, я оказался обыкновенным психом. Кажется, меня просто нельзя спасти.

— Я люблю тебя, Джон Салливан! — я повысила голос. — Я сказала, что никогда не отпущу тебя, и так и будет. Просто скажи, чем я могу помочь! Что я могу сделать, чтобы тебе стало хоть немного лучше?

— Ты же не можешь изменить прошлое, — горько ответил Джон.

— Не могу, — кивнула я. — Но я могу помочь тебе двигаться вперед.

— Я бы предпочел никуда не двигаться. Потому что если ты двигаешься вперед, у тебя неизбежно появляется все новое и новое прошлое. А я не хочу этого. Мне просто хочется закрыться где-нибудь одному и никогда больше не выходить.

— Этим ты ничего не добьешься.

— А я и не хочу ничего добиваться. Пусть уж лучше вообще ничего не происходит.

Мы сидели и молчали. Потом Джон снова посмотрел мне в глаза.

— Элис, — сказал он, — я бы хотел уехать. Я бы хотел уехать куда-нибудь и побыть один. Я не хочу пугать тебя. Я вернусь потом. Но мне просто необходимо побыть одному. Мне просто необходимо обо всем подумать. Мне просто необходимо во всем разобраться.

— Ты хочешь уйти от нас?

— Только на несколько дней! Ты же знаешь, без вас я вообще ничего не значу. Без вас меня просто нет. Я прошу тебя отпустить меня. Ты справишься с Марио?

— Справлюсь, — я положила голову ему на плечо. — Я-то справлюсь, а вот справишься ли ты! Я же вижу, тебя что-то мучает, Джон…

— Меня всегда что-то мучает, Элис. Ты же знаешь, у меня по прогнозам всегда шторм. Но сейчас мне просто надо побыть одному. Пойми, я боюсь сам себя. Я не хочу, чтобы это задело вас с Марио. Я не хочу ранить вас своими истериками. Я не хочу, чтобы вы видели мои срывы.

— Я не могу удержать тебя, Джон. Я только надеюсь, что тебе это поможет, и ты вернешься с новыми силами.

— Спасибо тебе, Элис. Спасибо, что понимаешь.

Как будто у меня был выбор. Как будто Салливан оставил мне выбор! Я любила этого парня больше жизни. Любила его с нашей первой встречи. Любила не только его красивое лицо и атлетическое тело, я любила всю его израненную душу, его разбитое сердце, его обманутые надежды. Я любила его вместе со всеми его призраками, демонами и кошмарами. Я принимала его со всей болью, которая была в нем. Порой я видела, как эта боль разрывала его изнутри. И в такие моменты я готова была взять всю ее себе. Если бы только был способ сделать это! Если бы был способ принять часть его страданий, я бы, не задумываясь, пошла на это. Иногда я думаю, представься мне возможность изменить прошлое, я бы сама убила его отца еще до того, как он узнал, что у него родился мальчик.

Вы, наверное, думаете, как земля носит таких монстров, как Дэвид Стоун. Я тоже об этом думаю. Я думаю, как же они еще дышат. Но потом я прихожу в центр и слышу все эти истории несчастных детей. И кроме боли в них чаще всего мне слышится слово «равнодушие». Мы не хотим видеть такое. Мы не хотим знать о таком. Мы отказываемся верить в существование чудовищ. Мы так отчаянно хотим сделать мир лучше. Мы так отчаянно хотим наполнить его любовью и состраданием. Но прежде чем наполнять, нам следует самим научиться состраданию. Только это очень нелегко, потому что сострадать — значит страдать вместе с кем-то. А это значит — принять на себя часть его боли. Тем временем, мы, одержимые благими намерениями, продолжаем отворачиваться от всего плохого. Мы отворачиваемся от монстров, чтобы не пускать их в свой маленький чистый мир. Но мы не думаем, что, отворачиваясь от монстров, мы отворачиваемся и от тех, кого они мучают. Мы отворачиваемся от таких, как Джон Салливан. От таких, как Эрик Стоун. Не желая замечать насильника, мы не видим и его жертву. В своем эгоистичном желании видеть только хорошее, мы отворачиваемся от Дженни Стоун, от Молли Нидл, от Риты Коннор, от Марио Бискотти. Мы не пускаем их в свой мир, потому что они несут слишком много боли. Мы не пускаем их в свой мир и тем самым обрекаем на смерть. Так как же после этого мы можем называть себя милосердными и говорить о сострадании! Сострадание — страдание вместе с кем-то. Если бы каждый живущий на земле набрался мужества взять на себя хотя бы крохотную часть той боли, которую испытывают все эти несчастные дети, мир стал бы лучше. Я уверена в этом. Но мы слишком озабочены тем, чтобы оградить себя от реальности, и не важно, сколько детей при этом пострадает.

Я смотрю на Джона и понимаю, начни он рассказывать о том, что с ним было, большинство просто убежали бы от него. Большинство отвернулись бы, захлопнули двери своего сострадания прямо перед его носом. Что ж, наверное, можно построить свой собственный мир, отгородившись от монстров и чудовищ. Наверное, можно считать себя милосердным и любящим, сознательно не замечая страданий и боли. Наверное, но я в этом сомневаюсь.

Джон уехал. Он не сказал, куда. Он ничего не сказал. Он просто сел в свой пикап и укатил. Его не было целую неделю. Я волновалась. Я очень переживала за него. Я звонила родителям и Тому. Каждый день я надеялась, что у кого-то появятся новости. Но шли дни, а о Салливане никто по-прежнему ничего не слышал. Марио совсем загрустил и отчаялся. Он все ходил по квартире и спрашивал: «А вдруг он больше никогда не вернется?» Я успокаивала его и говорила, что Джон никогда бы не поступил так. Я говорила, что Салливан никогда бы не сбежал, хотя прекрасно знала, что ему всегда хотелось именно этого.

Спустя неделю Джон вернулся. Он пришел вечером, когда мы с Марио были дома.

— Это тебе, Элис, — тихо сказал он, протягивая огромный букет белых роз. — Прости, что я так долго.

Я не смогла сдержать слез. Во-первых, я действительно перенервничала за эти дни. А во-вторых, Джон никогда не дарил мне цветов. Думаю, он просто не знал, что это вообще возможно. Не знаю, кто надоумил его. Не знаю, как он решился на такой поступок, но этот букет стоил всех, что я получала от парней за всю свою жизнь. А мне дарили немало цветов.

— Не плачь, прошу, — Джон обнял меня.

На наши голоса из комнаты выбежал Марио. Увидев Джона, он сначала насторожился и на несколько секунд буквально замер. Салливан подошел к нему и крепко обнял. Это был прекрасный вечер. Я даже подумала, что прежний Джон снова вернулся.

2.

Я часто думаю, хорошо, что у нас есть Марио. С ним Джону очень легко. Они как два брата, всегда вместе. Салливан очень любит этот парня. Он часто говорит, что у них много общего.

Прошло почти три месяца, прежде чем к нам заявился отец Марио. Я открыла дверь и буквально оцепенела от неожиданности и от того, какое у него было выражение лица. Мне показалось, что сейчас он ворвется и разорвет всех нас на куски. Это был здоровый итальянец с глазами как у быка, налитыми кровью.

— Где мой сын, уроды?! — с порога заявил он.

Я отскочила, пропуская его в квартиру. Я подумала, что если не отойду в сторону, этот тип просто снесет меня, двигаясь напролом.

— Я пришел забрать своего сына! — Угрожающе бросил он Джону.

Они были похожи на двух хищников. Этот здоровенный итальянец, отец Марио, двигался словно медведь, готовый разорвать каждого, кто попадется на его пути. Салливан на его фоне выглядел гораздо меньше. Он был похож, скорее, на пантеру, готовую в любой момент броситься на врага, защищая своих детенышей. Джон стоял не двигаясь, как будто затаив дыхание. Он смотрел прямо в глаза здоровяку. В его взгляде не было страха. Там была только неприкрытая угроза, только готовность убить любого, кто посягнет на то, что ему дорого. Я никогда не видела такого взгляда раньше, ни у Салливана, ни у кого бы то ни было. У меня от него мурашки пробежали по спине.

Они стояли несколько секунд молча. Итальянец, похоже, немного опешил от такой встречи. Он, кажется, рассчитывал напугать Джона, а теперь на мгновение даже растерялся. Правой рукой Салливан как будто закрывал Марио, который прятался за ним, вцепившись в Джона мертвой хваткой.

— Я пришел за сыном! — нарушил молчание отец Марио. — Не заставляй меня прибегать к крайним мерам! — потом он обратился к Марио, но тон его остался прежним. — Пойдем со мной! Хватит бегать!

— Он не пойдет с тобой, — тихо и очень спокойно ответил Джон.

Однако это звучало как последнее предупреждение перед нападением.

— Я сдам вас в полицию! — Итальянец взял Джона за грудки. — Тебя посадят, ублюдок!

— Сначала ты расскажешь им, что делал с ним! — Салливан оттолкнул здоровяка и отодвинул Марио подальше, отправляя его в мою сторону.

Марио быстро подбежал ко мне. Я присела и обняла его.

— Я убью тебя! — Крикнул итальянец, занося руку для удара.

Джон увернулся от кулака и тут же нанес удар по ребрам.

— Какого хрена ты решил прийти сюда через три месяца! — Сквозь зубы говорил Салливан, нанося следующий удар по лицу.

Джон замахнулся, попал итальянцу прямо по носу и, похоже, сломал его. У итальянца фонтаном хлынула кровь, он схватился за лицо обеими руками. Джон ударил еще раз, и отец Марио уже стоял на коленях.

— Убирайся отсюда! — Рявкнул Джон, держа здоровяка за волосы. — Забудь, что у тебя есть сын!

Тут Марио неожиданно поднялся, подошел к своему отцу и начал пинать его что было сил. Тот не мог оказать сопротивление, а парень все пинал и пинал его, повторяя только: «Я ненавижу тебя! Я никогда не вернусь туда!» Наконец Джон взял Марио за руку и оттащил. Он прижал мальчика к себе, стараясь успокоить его и унять вдруг вспыхнувший гнев.

— Не надо, Марио, не надо, — говорил Джон, — хватит с него. Успокойся!

Салливан выкинул этого здоровенного итальянца из нашей квартиры.

— Думаешь, он больше не придет? — Спросил Марио Джона.

— Мы что-нибудь придумаем. Все будет хорошо, — Джон погладил парня по голове и обратился ко мне. — Надо заявить на этого козла в полицию. И чем быстрее, тем лучше.

 

Глава седьмая

Джон Салливан

1.

Обстоятельства вынуждают нас прибегнуть к помощи закона. Я не очень доверяю полиции, судам и всем этим адвокатам, но теперь у меня, кажется, нет другого выбора. Теперь речь не обо мне. Речь о Марио, о маленьком мальчике, которому я пообещал, что никто не обидит его. На самом деле, все очень просто. На самом деле, план у нас очень простой и практически лишенный слабых мест. Мы подаем в суд на родителей Марио, учитывая показания мальчика, их лишают родительских прав. Отца отправляют в тюрьму. Тогда Фрэнк и Элизабет подают прошение назначить их законными опекунами ребенка. Учитывая их биографию и безупречную репутацию, очень скоро Марио живет у нас совершенно законно. У этого плана есть только один недостаток. Надо уговорить Марио рассказать все в суде. А это задача не из легких. Как только разговор заходит о показаниях, Марио замыкается. Он забивается в угол и ни с кем не разговаривает. В такие моменты он не разговаривает даже со мной, и мне приходится прилагать невероятные усилия, чтобы пробиться к нему. Элис и Фрэнк вместе с адвокатом вообще стали для него почти врагами.

Марио очень напоминает меня. Даже слишком сильно. Я знаю, что происходит в его голове. Я знаю, о чем он думает. Я знаю, почему он не хочет ничего говорить. И я прекрасно знаю, что никакие уговоры не помогут. Я ведь так и не сказал ничего на слушании. Я так и промолчал, отдав свой голос Дороти Честертон. В итоге, это не пошло мне на пользу.

— Марио, — в очередной раз я пытаюсь завести разговор, когда мы остаемся одни, — послушай меня. Ты должен все рассказать. Ты должен все рассказать в суде. Иначе у нас ничего не выйдет.

— А ты бы сам рассказал? — сжав зубы, спрашивает он.

Я смотрю ему в глаза.

— Я не рассказал, — отвечаю. — Не повторяй моих ошибок.

— И что? — Марио не понимает, о каких ошибках я говорю.

— Я ничего не рассказал. Я молчал как ты и, в итоге, попал в тюрьму. Сначала в колонию, а потом в тюрьму.

— Но почему?! — Марио совершенно растерян. Он не понимает, о чем я. — Почему тебя отправили в тюрьму?!

Он же ничего не знает обо мне. Я теперь, возможно, самый близкий для него человек, а этот парень по-прежнему ничего обо мне не знает. Если честно, я не уверен, стоит ли ему знать.

— Ведь судить должны были твоего отца, Джон? — Не унимается Марио.

Я ничего не отвечаю. Я только смотрю на него и глажу по голове.

— У меня немного другая история.

— Расскажи! — требует Марио. — Джон! Мы же друзья! Расскажи мне, что у тебя за история!

Я вдруг вижу, как сильно зацепил его. Я вижу, как мне удалось поймать его на крючок любопытства. Я вижу, что больше всего на свете он сейчас хочет узнать мою историю. Я не испытываю большого желания рассказывать маленькому мальчику об ужасах своего дерьмового детства. Но теперь это, кажется, единственный способ заставить его дать показания.

— Хорошо, — говорю, — я расскажу, если ты пообещаешь, что тоже расскажешь все адвокату и полиции. Если ты пообещаешь, что повторишь все в суде.

— Это не честно! — Протестует Марио.

Я обнимаю его. Я крепко прижимаю его к себе.

— Пойми, — говорю я, — сейчас надо все сделать правильно. Хотя бы раз в жизни, Марио, мы должны сделать все правильно. Хоть ты и не веришь в это, доверься мне. Один раз, прошу тебя. Я буду с тобой. Я буду всегда рядом. Обещаю.

Марио поднимает на меня глаза — они полны слез. Тонкие ручейки текут по его щекам. Он кивает и всхлипывает.

— Я обещаю, Джон, — тихо говорит он. — Я все расскажу, — он молчит некоторое время, потом вытирает слезы и продолжает. — Так почему тебя посадили в тюрьму?

— Потому что я убил своего отца, — отвечаю. — Он был очень плохим человеком, Марио. — я начинаю оправдываться.

Но Марио намного сообразительнее меня. Он намного умнее и смелее Эрика Стоуна.

— Я знаю, — отвечает он. — Можешь не рассказывать дальше. Я знаю.

Мы снова крепко обнимаем друг друга. Мне кажется, этот мальчик единственный, кто понимает меня. Мне кажется, никто не знает меня лучше, чем он. Мне кажется, никому я не могу доверять больше. И я знаю, что сделаю все, чтобы его жизнь не была такой же паршивой как моя. Я сделаю все, чтобы его отца посадили. Я сделаю все, чтобы Марио стал нормальным человеком. Если понадобиться, я могу даже умереть за это.

На следующий день мы встречаемся с адвокатом Марио. Это Ник Буковски, хороший знакомый Фрэнка Миллера. По словам Фрэнка, он один из лучших. Услышав историю Марио, Ник даже отказывается от гонорара, хотя я готов достать любые деньги.

История Марио в самом деле очень похожа на мою. За исключением того, что у этого парня нет сестры, а у его отца — таких друзей, как у моего. Я смотрю на Марио и думаю: господи, сколько же нас таких! Сколько же нас по всему миру, переломанных у самого основания! Сколько же нас таких молчит всю жизнь! Сколько таких историй никогда не выходят за пределы нашей памяти! Сколько таких историй никогда не выходят за пределы детской комнаты! Сколько таких ублюдков, как наши отцы, никогда не предстанут перед судом!

Марио большой молодей. Он рассказывает Нику все, в подробностях. Буковски просто шокирован, а я думаю, сколько всего он еще не знает. Марио часто держит меня за руку, когда говорит, или просто смотрит мне в глаза. Я не отпускаю его ни на секунду.

Суд проходит очень тяжело. Марио то и дело срывается, начинает плакать и задыхаться от слез. Он то и дело замолкает, глядя на своего отца. А я с трудом могу сдерживаться, чтобы не разорвать этого подонка прямо там, у всех на глазах.

В перерыве мы с Марио стоим у окна.

— Держись, — подбадриваю я. — Осталось совсем немного. Все будет хорошо.

— Мы выиграем, Джон? — Спрашивает он.

— Конечно! Даже не сомневайся! — Говоря это, я не вру.

Я все время наблюдаю за присяжными и вижу, что они полностью на стороне Марио. Все-таки ему повезло, что он не убил своего отца.

Помимо самого сурового приговора для папаши, Буковски требует также и полного лишения родительских прав для миссис Бискотти. Мы долго говорили на эту тему с Марио. Много дней я задавал ему одни и те же вопросы по поводу его матери. Я не хотел давить на него. Я не хотел перекладывать на него свою ненависть. Я хотел, чтобы он сам принял решение. Но Марио был непреклонен с самого начала. Он ни за что на свете не хотел оставаться со своей матерью. Он обвинял ее в том, что она никогда не заступалась за него. И тут я его полностью поддерживал.

К нам осторожно подходит миссис Бискотти.

— Могу я поговорить с вами, мистер Салливан? — Спрашивает она.

Я смотрю на нее в упор.

— У меня нет никакого желания говорить с вами, — отвечаю сухо. — Но раз уж вы стоите тут, я не могу заткнуть вам рот насильно.

— Я бы хотела побеседовать наедине, — настаивает она.

— Я же сказал, что не хочу разговаривать с вами!

Она смотрит на Марио. Он притих и спрятался за меня. Но он внимательно слушает.

— Я понимаю, что мой муж ужасный человек, — быстро вполголоса говорит она, — я понимаю, что вела себя неправильно. Но, пожалуйста, не отнимайте у меня сына. Я прошу вас! Я же ни в чем не виновата!

Последние слова выводят меня из себя. Ее последние слова будят во мне гнев и ярость. Но я стараюсь держаться, потому что тут Марио. Она говорит, что не виновата! Как же меня это бесит! Неужели она в самом деле верит в то, что говорит! Такие как она, испуганные тихие мамочки, засунувшие свои головы в песок… Именно с их молчаливого согласия происходят самые ужасные вещи. Когда я думаю, что порождает таких чудовищ как мой отец, мне приходит только один ответ: равнодушие и страх. Страх за свою собственную задницу. Страх за свою ничтожную жизнь. Я ненавижу ее. Я ненавижу мать Марио так же сильно, как ненавидел Джину Стоун, когда она была жива. Но все же я делаю над собой усилие и отвечаю ей.

— Может, ты лучше спросишь у своего сына?

Марио высовывает голову из-за моей спины. Миссис Бискотти молчит.

— Спроси у него! Спроси у него сама! — говорю я.

Она обращается к Марио.

— Сынок, — говорит она, — ты же хочешь остаться со мной? Ты же не бросишь свою маму?

— Нет! — Отрезает Марио. — Я не вернусь к тебе! Никогда!

Он утыкается мне в бок. Миссис Бискотти уходит.

Суд приговаривает отца Марио к двадцати пяти годам тюремного заключения. Суд приговаривает лишить мать Марио родительских прав. Суд постановляет назначить законными опекунами Фрэнка и Элизабет Миллер.

Мы выиграли эту битву. Мы выиграли на всех фронтах. Но сколько еще таких войн! Сколько из них никогда не начнутся, потому что все вокруг предпочитают молчать и закрывать на подобное глаза.

2.

Пока мы занимались делом Марио, я должен был держать себя в руках. Я должен был контролировать себя ради Марио. Теперь, когда все позади, когда мы выиграли, когда его ублюдка-папашу посадили, мои мысли снова начинают погружаться в хаос.

Я достаю измятую фотографию друзей Дэвида Стоуна. Я достаю записную книжку Дэвида Стоуна. Я листаю ее. «Г» — Гарри Паркер. «У» — Уоррен Стимен. «В» — Виктор Фёрт. «М» — Макс Уитмен. Номера телефонов. Но им больше пятнадцати лет. Все могло измениться. Наверняка все изменилось. Я не знаю, зачем взял фотографию и блокнот из дома Джины Стоун. Я не знаю, что собираюсь со всем этим делать.

Я выхожу на улицу. Я пробегаю два квартала, чтобы освободиться от мыслей, но их слишком много. Я думаю о Дэвиде Стоуне. Я думаю о Гарри Паркере. Я думаю об Уоррене Стимене. Я думаю о Викторе Фёрте. Я думаю о Максе Уитмене. Я захожу в телефонную будку. Я вырываю из справочника желтую страницу и записываю на ней четыре имени и четыре номера телефона. Я достаю зажигалку и поджигаю блокнот. Он сгорает на металлической полке телефонной будки. Я смотрю на фотографию и поджигаю ее тоже. Лица плавятся в огне и превращаются в пепел. Я хотел бы увидеть, как превращаются в пепел эти люди. Я думаю, что хотел бы увидеть, как они сдохнут. Я хотел бы, чтобы они мучались перед смертью. Больше всего я хотел бы, чтобы они никогда не рождались, но это уже не в моих силах.

Я снимаю трубку и набираю номер.

— Могу я поговорить с Гарри Паркером? — Спрашиваю.

— Вы ошиблись. Здесь таких нет.

Я снова набираю номер.

— Могу я услышать Уоррена Стимена?

— Вы не туда попали.

Я набираю третий номер.

— Как мне поговорить с Виктором Фёртом?

— Мне очень жаль, но он переехал много лет назад.

Я набираю последний номер.

— Пригласите Макса Уитмена?

— Это я, — отвечает голос, и я узнаю его.

Я узнаю его даже по телефону. Даже сквозь старые провода и динамики, я узнаю этот голос.

— Да! Я слушаю. Это Макс Уитмен. Говорите!

Я молчу. В горле встает ком. Подкатывает тошнота. У меня кружится голова.

— Да говорите же! Вас не слышно! — Орет Макс.

Я молчу. Я не могу дышать. Сердце вот-вот вырвется из груди. Я облокачиваюсь о стеклянную стенку будки и вешаю трубку. Это его я видел тогда, выходя из кафе. Его, мерзкого ублюдка, Макса Уитмена.

Вдруг я чувствую резкую боль в спине. Меня простреливает в области поясницы. Мне так больно, что я вскрикиваю, морщусь и сжимаю зубы. Я не могу пошевелиться — такая сильная боль. Я хватаюсь за спину. Боль не проходит. Я стою, облокотившись о стенку телефонной будки, и не могу пошевелиться. Я тяжело дышу, сжимая зубы. Наконец, меня отпускает. Боль притупляется. Она не исчезает совсем, но становится не такой острой. Я снова могу двигаться. Теперь я могу даже идти. Я могу прийти домой и лечь в кровать.

Я все думаю о Максе Уитмене. Я все еще слышу его мерзкий голос у себя в голове. Я вижу его отвратительное лицо. Я почти ощущаю его дыхание сзади. Я почти чувствую, как он прерывисто дышит мне в спину. Я зажмуриваю глаза. Я трясу головой. Но ничего не проходит. Я хочу ускорить шаг, но боль в спине не позволяет сделать это.

Я прихожу домой. Боль опять усилилась, и когда Элис открывает дверь, я держусь рукой за поясницу.

— Что с тобой?

— Не знаю, — отвечаю, — что-то со спиной.

Элис приводит меня в комнату. Я падаю на кровать. Элис судорожно ищет что-то в аптечке. Марио стоит напротив меня и смотрит.

— Что с тобой, Джон? — Спрашивает он.

Я пожимаю плечами. Боль снова становится невероятно сильной. Я практически не могу шевелиться. Элис возвращается из ванной с тюбиком мази.

— Вот, — говорит она, — это поможет. Это отличное средство.

Она садится на кровать, задирает мне кофту. Она просит меня протянуть руки вперед, но мне это причиняет боль. Элис с трудом стягивает с меня пуловер.

— Где больно, Джон? — Спрашивает она. — Здесь? — Она дотрагивается до поясницы.

— Да, — я вздрагиваю и морщусь.

Элис выдавливает мазь на больное место и начинает втирать.

— Надо завтра же обратиться к врачу! — Категорично заявляет она. — Надо обязательно пойти в больницу, Джон!

Я едва заметно киваю. Боль начинает отпускать, и я медленно погружаюсь в сон.

3.

На следующий день спина совсем не болит. На следующий день от вчерашней боли нет и следа. Да что со мной происходит! Как будто тело начинает разваливаться на части. Как будто память разрушает уже не только мой мозг. В голове по-прежнему слишком много мыслей. В голове по-прежнему звучит голос Макса Уитмена.

Я приезжаю в автосервис.

— Том, — начинаю, — помнишь, ты говорил про парня, который хотел купить мой пикап?

У меня, действительно, отличная машина. Это последняя модель «Форд» KING RANCH с мощным движком и прекрасными ходовыми качествами. Он бардового цвета с аэрографией — очень заметная машина. Яркая и привлекающая внимание. Мне часто поступали предложения продать ее, но я сам очень привязался к ней, ведь вложил в нее столько сил.

— Да, Джонни, — отвечает Том.

— Как думаешь, сколько он заплатит?

— Да он любые деньги готов был отдать, — говорит Том. — Так ты хочешь продать свою красавицу?

— Можешь позвонить ему? Когда он сможет заплатить?

— Джонни! — Удивлению Нельсона нет предела. — Погоди! Ты что, серьезно?

— Да, Том, — отвечаю. — Я серьезно. Мне надо срочно продать машину. — Я делаю паузу. — Только не говори Элис. Вообще никому не говори. Я не хочу, чтобы кто-то знал.

— У тебя все в порядке, Джонни? — Спрашивает Том, заглядывая мне в глаза. — Может, тебе помощь нужна?

Том всегда рад помочь. Он всегда готов протянуть руку. Он искренен, и я это знаю. Но сейчас, Том, ты никак не можешь помочь. Сейчас мне никто не может помочь. Даже я сам уже ничего не могу поделать.

— Все нормально, Том, — отвечаю я и хлопаю Нельсона по плечу. — Все нормально. Я просто хочу продать машину и не хочу отвечать на сотни вопросов Элис.

— Как скажешь, Джонни.

Том набирает номер того парня, недолго говорит с ним и передает трубку мне. Мы быстро договариваемся.

Он платит хорошую цену. Хорошую с учетом того, что я получу наличные. Этого более чем достаточно. Это намного больше, чем мне необходимо. Мне ужасно жаль расставаться со своей машиной. Это прекрасный автомобиль. Но я должен избавиться от него. Мне нужны деньги. Мне нужна новая машина, не такая заметная.

Я говорю Элис, что мне надо уехать на несколько дней.

— Опять? — Взволнованно спрашивает она.

— Да, ненадолго, — пытаюсь успокоить ее я. — Может быть, дня на три. Не волнуйся. Я в порядке.

Я говорю это Элис, но сам знаю, что все не так. Сам-то я знаю, что давно уже не в порядке. Я знаю, что со мной никогда ничего не было в порядке.

Я не знаю, что собираюсь делать. Я не знаю, куда собираюсь ехать. Я убеждаю себя, что мне просто надо побыть одному. Я убеждаю себя, что мне просто надо успокоиться. Я убеждаю себя, что не окончательно слетел с катушек. Я убеждаю себя, что еще могу держать все под контролем.

— Джон, — вздыхает Элис, — я думала, ты преодолел это. Я думала, победа в суде, вся эта история с Марио, тебя порадовали.

— Я очень рад всему, что произошло, Элис, — отвечаю я. — Ты же знаешь, как много это для меня значит. Но сейчас мне надо просто побыть одному. Какое-то время. Не думаю, что это будет долго. Ты же знаешь, я всегда возвращаюсь к тебе.

Она кивает. Она кивает и наливает себе джин. Она опрокидывает стакан залпом и морщится.

— Что ты делаешь? — Спрашиваю я.

— Ничего, — отвечает она. — Это чтобы не думать.

— Это не помогает, — говорю я.

Мне надо сделать над собой усилие. Мне сейчас надо взять себя в руки и крепко обнять Элис. Мне надо даже поцеловать ее. Я подхожу к ней, и мы замираем в объятьях.

— Все хорошо, — я глажу ее по голове. — Все будет хорошо. Не волнуйся. Ты же знаешь, я просто ненормальный.

Она кивает и шмыгает носом. Я говорю, что хотел бы уехать сегодня. Я собираю вещи, прощаюсь с Элис и с Марио и уезжаю.

 

Глава восьмая

Фрэнк Миллер

В последнее время меня очень беспокоит Джон Салливан. Меня не на шутку беспокоит, что с ним происходит. Он стал замкнутым и агрессивным. Даже наша победа в суде, кажется, не смогла исправить положения. Мы с Джоном давно не разговаривали. Он старался избегать встреч со мной. Он не хотел ни видеть, ни слышать меня. Элис тоже очень волновалась. Она иногда звонила мне и говорила, что Джон опять куда-то уехал. Она говорила, что ему надо побыть одному. Он же говорил, что ему надо просто все обдумать. На самом деле — и ему это известно не хуже, чем мне — одиночество — главный враг Джона Салливана. Как только этот парень остается один и погружается в свои мысли, он начинает буквально сходить с ума. Он знает, что ему надо постоянно держаться за что-то, за что-то реальное. И если он решает вдруг побыть один, то он отпускает все свои якоря.

Да еще его проблемы со здоровьем в последнее время! Одна его болезнь чего стоила! И при этом никто так и не понял, что это был за вирус. А эти его обмороки, о которых часто говорила Элис! Понятное дело, сам Салливан никогда бы не упомянул о них.

За прошедшие пару месяцев Джон уезжал из дома несколько раз. При этом моя дочь понятия не имела, где он был, но каждый раз он возвращался сам не свой. Он продал свой пикап, что, вообще, показалось мне глупой шуткой. Все знали, как он дорожил этой машиной.

Я давно подозревал, что с Салливаном что-то происходит. Я давно подозревал, что он на грани срыва. И последние новости меня окончательно в этом убедили. Последнее, что я узнал, заставило меня содрогнуться. И хотя я старался гнать от себя страшные мысли, все-таки, они роились в моей голове плотными стаями.

Три смерти, совершенно не связанные между собой. Два убийства произошли в окрестностях и пригородах Нью-Йорка. Одно — в небольшом городке километрах в двухстах к северу. Все жертвы мужчины в возрасте около пятидесяти пяти лет. Для полиции в этих делах не было ничего странного. Вернее, ничего общего. И если два еще были похожи, то третье уж совсем выбивалось из версии серийного преступления. Но мне совершенно случайно удалось выяснить, что кое-что общее у этих убитых мужчин все же было.

Я шел к Джону, чтобы поговорить. У меня был к нему очень серьезный разговор, но я надеялся, что Салливан просто похлопает меня по плечу и скажет: «Фрэнк, что за глупости! Выбрось эту ерунду из головы!» Однако с этим парнем никогда нельзя было рассчитывать на здравый смысл.

Мы договорились встретиться в старой части порта.

— Привет, Джон, — сказал я, протягивая руку.

— Привет, Фрэнк, — ответил Салливан.

Он выглядел хорошо и довольно свежо. Вы бы никогда не сказали, что у этого парня что-то не в порядке. Глядя на Салливана, вы бы никогда не подумали, что ему пришлось пережить.

Мы обменялись парой дежурных фраз, и я перешел к делу.

— Тебе о чем-нибудь говорит имя Макс Уитмен? — Спросил я.

— Нет, — он покачал головой. Он даже бровью не повел! — А должно?

— А Гарольд Паркер?

Джон отрицательно мотал головой.

— Виктор Фёрт?

— Нет, — голос Салливана был тверд и спокоен.

Если бы я ничего не знал об этом парне, то сразу бы поверил ему. Но я не просто знал кое-что. Я знал все его паршивое детство вдоль и поперек. И мне было не понятно, чего Джон хотел добиться своей напускной уверенностью. Хотя, возможно, он все-таки недооценил мою осведомленность.

— Ты уверен, что не знаешь этих людей?

— Уверен, — Джон не смотрел на меня. Он говорил это куда-то в сторону. — А что такое? Почему ты так интересуешься ими?

— Их всех убили не так давно…

— И что? — Перебил Салливан. В его голосе теперь появились нотки раздражения. — При чем тут я? Зачем ты задаешь мне все эти вопросы, Фрэнк?

— Ну, этих мужчин кое-что объединяет, — я сделал паузу. — Хотя полиции это не известно.

— И что же их объединяет, Миллер? — Джон повернулся ко мне.

— Все они были одно время дружны с человеком по имени Дэвид Стоун.

— Одно время? — Салливан сверлил меня взглядом. Он как будто бросал мне вызов своим вопросом и ждал теперь, что я приму его.

— Шестнадцать лет назад, — я произнес эту фразу с особенной осторожностью.

— И что? — Резко бросил Джон. — Что ты хочешь сказать?

Я видел, как дыхание его участилось. Я видел нарастающий гнев в его глазах. Я видел сильное раздражение.

— Ты помнишь их, Джон? Это они приходили к твоему отцу?

— Ты хотел спросить: это они насиловали тебя? — обжигающий сарказм теперь сочился из слов Салливана, и он даже не пытался его скрыть.

Однако говорить ему было все труднее, и я чувствовал это по тому, как он смотрел на меня.

— Ты помнишь их? — Повторил я свой вопрос.

— Знаешь ли, Миллер, я не очень часто видел их лица. — Он сказал это так язвительно и зло, с таким презрением, что мне стало мерзко от его интонаций.

— Их жестоко убили. Макс Уитмен сгорел в собственном доме, а в двух других выпустили по целой обойме патронов.

— Это должно меня как-то волновать?

— Полиции ничего не известно о том, что все они были дружны с твоим отцом, — продолжал я. — Никому не известно, что может объединять этих мужчин…

— Их объединяет страсть к маленьким мальчикам! — Резко перебил Джон. — У тебя еще есть ко мне вопросы? — Он был уже крайне взбешен. — Или ты хочешь меня в чем-то обвинить? — Он замолчал на минуту, потом продолжил. — И, кстати, они были дружны не с моим отцом. Они были дружны с Дэвидом Стоуном. Моя фамилия Салливан.

— Да, ты прав, — ответил я. — Я ни в чем тебя не обвиняю, Джон, — я помолчал. — У Фёрта была молодая жена и дочь. Ты знал об этом?

— Дочь? — Джон вдруг заговорил очень холодно и рассудительно. Но все это больше походило на злую пародию. — Ей повезло. Девочки его не интересовали. Он всегда любил мальчиков. Только об этом и говорил. Знаешь, я много от него наслушался. Хотя, может, это был кто-то другой. Я же говорю, лица я видел не часто.

— Когда ты стал таким хладнокровным, Джон? Откуда вдруг такой цинизм?

— Погоди, Миллер! Мы же сейчас говорим о здоровых мужиках, которые насиловали меня, когда я был еще ребенком, так? — Как бы уточнил Салливан. — Ты что же, ждешь, что я буду горевать? — Он усмехнулся. — Я рад, что они сдохли. Я очень этому рад, Миллер. Ты даже не представляешь себе, как я рад!

— Скажи честно, ты убил этих людей? — Я задавал вопрос, хотя мне уже известен был ответ.

Вернее, мне известна была правда. Как бы горько ни было ее признавать, интонации и поведение Салливана убеждали меня в том, чего я больше всего боялся.

— Людей? — Как будто не расслышав, переспросил Джон. — Нет, Фрэнк. Людей я не убивал.

После этих слов мы долго молчали. Я не мог поверить в то, что слышал. Мне не было жаль этих подонков. Я больше всего беспокоился за свою дочь Элис. Я видел в глазах Джона искры такой ярости, что это пугало меня не на шутку. Я понимал, что крыша у него окончательно поехала, раз он взялся убивать и так хорошо в этом преуспел. Думаю, полиция бы вряд ли вышла на след Дэвида или Эрика Стоуна. Слишком давно все это случилось. Никто бы не стал ворошить такое давнее прошлое. К тому же, Эрика Стоуна, на которого могло пасть подозрение, давно не существовало.

Я же был в полной растерянности. Я любил Джона Салливана. Я жалел его, потому что всегда считал несчастной жертвой. Я готов был оправдать любой его безумный поступок. Но теперь он превратился в палача. Он стал убивать людей расчетливо и хладнокровно. Он убивал из мести. Месть — это блюдо, которое подают холодным. Да, надо признать, Салливан знал в этом толк.

— Ты сдашь меня им? — Неожиданно прервал он мои размышления.

— Что? — Не расслышал я, все еще погруженный в свои мысли.

— Что ты будешь делать со всем этим, Миллер? — Джон снова смотрел мне в глаза. Это был взгляд хищника, которому не ведом страх. — Пойдешь и сдашь меня полиции?

Я не знал, что ответить. Я не знал, смогу ли когда-нибудь сдать этого парня полицейским и отправить в тюрьму. Но я также не знал, смогу ли смириться с тем, что, промолчав, фактически стану соучастником преступлений. Я не знал также и как мне относиться к тому, что моя дочь жила в одной квартире с убийцей.

— Ты сдашь меня? — Продолжал Джон.

Я все еще не мог ответить ему.

— Что же ты молчишь? — Его губы скривились в презрительной ухмылке. Хотя я знал, что все презрение этого парня всегда было направлено только на него самого. — Что же ты, мать твою, молчишь, Миллер! Для тебя так уж важно, скольких я убил? Одного ублюдка, моего папашу, или четверых таких же как он? Это так важно для тебя?

Он пронзал меня взглядом, как острой рапирой, и ждал ответа.

— Это важно, Миллер?! — Громче повторил он.

Я все еще не знал, что ему сказать. Мне нечего было ему сказать. Я был раздавлен. Я махнул на него рукой, развернулся и пошел к машине. Мне тяжело было смотреть на Джона Салливана. Мне тяжело было говорить с ним. Я не хотел больше ничего от него слышать.

— Ты теперь не думаешь, что я такой уж хороший парень? — Он схватил меня за рукав пиджака и развернул к себе. — Ты не думаешь так больше, Фрэнк?!

— Господи, — только и смог выдавить я. У меня, кажется, не осталось ничего, кроме всепоглощающей жалости и сожаления, — Остановись! Остановись, Джон! Это ничего не изменит!

— Джон? — Вдруг неожиданно спокойно ответил Салливан. — Джон тут ни при чем. Меня зовут Эрик. Ты забыл?

— Остановись, пока еще не поздно! — Умоляюще сказал я.

Я знал, что не пойду в полицию. Я знал, что не смогу сдать им Джона, что бы он ни сделал. Но больше всего тогда мне хотелось вновь достучаться до него. Я не хотел, чтобы на его совести было еще одно убийство, еще больше крови. Ему и без того хватало проблем.

— Уже поздно, Миллер, — тихо ответил он. — Шестнадцать лет назад было поздно.

Он посмотрел на меня, развернулся и пошел по старой асфальтовой дороге в сторону города. Мы даже не попрощались тогда.

 

Глава девятая

Эрик Стоун

1.

В последнее время и так все складывается не лучшим образом. В последнее время у меня и так совершенно едет крыша. А тут еще Миллер со своими разговорами! Со своими укорами! Со своей жалостью! И откуда он только узнал, что эти ублюдки были друзьями моего отца! И с чего он это взял! Я не хотел, чтобы он что-то узнал. Я не хотел, чтобы кто-либо что-то узнал. Но он слишком часто сует везде свой нос, этот Фрэнк Миллер. Что ж, хуже от этого только ему самому. Мне наплевать. Мне уже все равно.

Когда умерла Джина, когда я узнал, что она умерла, мне как будто стало легче дышать. Как будто кто-то выбил ногой наглухо заколоченную дверь внутри меня и впустил свежий воздух. Но случайная встреча с Максом Уитменом напрочь перекрыла мне кислород. Потом еще эта фотография, эта записная книжка, этот телефонный звонок! И его мерзкий голос. Господи! Я не мог больше это терпеть! Я не мог больше держать в себе эту ненависть, этот страх, эту ярость.

Все началось очень просто. Все началось с того, что я продал свою машину и купил пистолет. Еще я купил старую колымагу. Я купил ее так, чтобы никто никогда не смог найти меня, чтобы никто никогда ничего не смог выяснить. Я не знал тогда, что собираюсь делать. Я не мог себя контролировать. Я просто сходил с ума.

Макс Уитмен живет с какой-то женщиной. Может быть, она его жена. Может быть, он просто трахает ее. Мне наплевать. Я не собираюсь в этом разбираться. Она всегда приходит и уходит в одно и то же время. Макс долго сидит дома. Впрочем, иногда он выходит в магазин или в бар. Больше я никого тут не вижу. Макс живет на самой окраине. Вокруг нет других домов. Вокруг нет ни души. Это тихое место. Это какое-то заброшенное место. Эта сволочь, кажется, не очень любит людей.

Сегодня я решаю, наконец, зайти к нему. Сегодня я решаю посмотреть ему в глаза. У меня нет плана. Я хочу узнать у него адреса остальных подонков. Я не знаю, зачем мне это. Пока я об этом даже не думаю. Я думаю, главное, преодолеть свой страх. Главное, не показать ему, что я испуган. Главное, не вырубиться прямо перед дверью, когда он откроет ее.

Дом очень старый и неухоженный. Я нажимаю кнопку звонка. Она грязная. Дверь засаленная. Стекла немытые. Я слышу приближающиеся шаги. Он открывает мне. Он открывает дверь и смотрит на меня. Он в ботинках, джинсах и в старом свитере. Он смотрит прямо на меня и не узнает.

— Что вам надо? — Спрашивает он.

Как только я вижу его лицо, как только я слышу его голос, мой пульс учащается. Меня накрывает волной жара и адреналина. Странно, но я совершенно не боюсь его. У меня за поясом пистолет, и я совершенно не боюсь этого подонка. У меня нет страха. Я смотрю ему в глаза, и мне хочется разорвать его. Мне хочется даже не пристрелить ублюдка. Мне хочется наброситься на него и разорвать зубами и голыми руками. Мне хочется, чтобы он стонал от боли, глядя на свои оторванные конечности. Но я держу себя в руках. Мне нужны от него адреса. Мне нужно узнать, где живут Гарри, Виктор и Уоррен.

— Макс? — Спрашиваю я. — Можно войти?

— Ну да, — бурчит он. — Кто вы такой? Что вам надо? Если вы из банка, то…

— Я не из банка, мудак! — Я бью его по лицу, только за мной закрывается дверь.

Он едва не падает. Он разъярен. Я вижу это и, не дав ему прийти в себя, бью еще раз. Теперь в живот. Он загибается, и я толкаю его. Он падает к стене.

— Да кто ты такой? Какого хрена! — Возмущается он.

Он не помнит меня. Даже теперь, когда я бью его, он не помнит меня.

Он пытается встать.

— Лежать! — Кричу я, наставляя на него револьвер.

— Да что тебе надо?! — Он все еще ни хрена не понимает. Он все еще не узнает меня.

— Ты не узнаешь меня, Макс? — Спрашиваю я.

— Какого черта! Нет! — Орет он, откашливаясь.

— Мне нужны адреса твоих старых товарищей, — я достаю из кармана ручку и листок бумаги.

— Каких товарищей? — Он снова пытается подняться на ноги. — Что за фигня!

— Лежать, я сказал! — Я пинаю его.

— Твоих дружков Виктора, Гарри и Уоррена, — говорю я. — Только быстрее шевели мозгами! Я не буду возиться с тобой весь день!

— Зачем? — Он все еще не понимает, к чему я клоню. — Да кто ты такой!

— А ты напрягись, ублюдок, и проведи нехитрые действия! Сложи всех вас вместе, и, может, вспомнишь, кто я такой!

Он не понимает. Он все еще не понимает и вопросительно смотрит на меня.

— Прибавь еще Дэвида!

Он щурит глаза, как будто плохо видит, и, кажется, наконец понимает, кто стоит перед ним.

— Нет… — он мотает головой. — Нет… Это невозможно!

— Заткнись! — шиплю. — Я готов записывать, тварь. Где они сейчас живут?

— Нет! Нет! Не может быть! — Только и повторяет он.

— Да! — Я снова бью его ногой. — Где они живут? Хватит мямлить! Если не скажешь, я пристрелю тебя! — Я взвожу курок.

— Хорошо, хорошо, Эрик, я все скажу. Только не убивай меня!

Он теперь помнит мое имя. Он теперь узнал меня, сволочь! Он сбивчиво диктует мне три адреса. Я записываю их и кладу бумажку в карман. Ручку бросаю ему в лицо.

— Отпусти меня, Эрик! — Умоляет он. — Я ведь сказал, где они живут. Ты же не будешь меня убивать…

— Мне насрать на тебя, ублюдок! Мне насрать на твою долбанную жизнь! И у меня нет ни одной причины, чтобы не спустить курок.

— Нет! Нет! — Снова кричит он. — Ты же обещал, если я назову адреса…

— Я тебе ничего не обещал, мразь! — обрываю его жалкие мольбы.

Я наставляю на него пистолет. Я не вижу перед собой ничего, кроме его мерзкой рожи. Он тяжело дышит, и я вспоминаю его дыхание. Я вспоминаю, как он дышал мне в спину. Ненависть и ярость переполняют меня. Я уже готов спустить курок. Но тут слышу какие-то звуки справа. Как будто с кухни кто-то только что вошел в комнату. Как будто за нами кто-то наблюдает. Я поворачиваю голову и вижу маленького мальчика лет десяти. На нем потрепанная одежда. Он очень напуган. Он смотрит, то на меня, то на лежащего на полу Макса Уитмена. Я все еще с пистолетом. И пистолет все еще направлен на этого подонка. Господи! Кто этот парень! Откуда он взялся! Что за черт! Я смотрю в глаза мальчику и понимаю, что не могу выстрелить. Я понимаю, что не могу сделать это при ребенке. Мальчик едва не плачет. Кто он такой? Сын? Родственник? Знакомый? Как он тут оказался? Я же следил за домом! Я никогда не видел никакого мальчика. Что за черт…

Мне кажется, я знаю этот взгляд. Мне кажется, я понимаю, почему на нем потрепанная одежда. Мне кажется, я понимаю, почему ни разу не видел этого мальчика. Чертов ублюдок! Мне кажется, я все уже понимаю. Эта сволочь держит его в подвале или в какой-нибудь комнатушке.

Пока я в растерянности смотрю на мальчика, пока в моей голове проносятся сотни мыслей о том, что этот извращенец мог с ним делать, Макс пинает меня и сбивает с ног. Я падаю и сильно ударяюсь головой о деревянный пол. Я чувствую боль в затылке и в спине. Пистолет выпадает из руки и отлетает в сторону. Я не могу дотянуться до него. Все это длится каких-то несколько секунд. Я снова смотрю на мальчика. Он стоит на том же месте. Я пытаюсь встать — ничего не выходит. Я пытаюсь дотянуться до револьвера — ничего не выходит. Я поворачиваю голову. Макс уже почти поднялся. Он уже почти на ногах и тянется за табуретом. Он вот-вот встанет и расшибет мне череп. Я снова смотрю на пистолет. Мальчик нагибается, поднимает его и вкладывает мне в руку. Он вкладывает револьвер прямо мне в руку. Я с ужасом смотрю на него, широко открыв глаза. Я не понимаю, что происходит. Я сжимаю в руке револьвер и стреляю в Макса, который уже занес руку с табуретом для удара. Я стреляю и попадаю ему в грудь. Табурет выпадает. Я успеваю отвернуть голову, и он стукается о пол в нескольких сантиметрах от меня. Следом на меня валится тело Макса Уитмена.

Я весь в его крови. Он лежит на мне. Я никак не могу подняться. Голова все еще болит от удара. Я пытаюсь выбраться. Мальчик все это время стоит на том же месте и не сводит с меня глаз. Я уже скинул тело Макса и теперь поднимаюсь на ноги. Голова все еще болит. Спина тоже. Я весь в крови этого ублюдка.

Тут мальчик достает из кармана зажигалку. Он чиркает ей один, второй, третий раз. Появляется пламя. Он все еще смотрит на меня в упор и бросает зажигалку в сторону кухонной двери. Я смотрю, как она летит. Замечаю на полу разлитую жидкость. И только теперь я ощущаю запах бензина. Зажигалка падает на пол, бензин вспыхивает. На кухне газовый баллон, думаю я. Я вскакиваю, хватаю мальчика. Едва мы успеваем выбежать из дома, все взлетает на воздух. Нас отбрасывает взрывной волной.

Дом Уитмена пылает как огромный костер. Я сижу на траве и все еще обнимаю мальчика. Я крепко прижимаю его к себе.

— Откуда ты взялся? — спрашиваю.

Он молчит. Он смотрит на меня и ничего не говорит.

— Кто ты такой?

Он молчит.

Еще некоторое время мы сидим так. Потом мальчик отстраняется от меня.

— Иди, — говорит он. — Уходи. Я никому не скажу.

— А ты? — Спрашиваю я.

Я готов забрать его с собой. Я хочу забрать его. Я думаю, что не могу оставить его здесь. Он только мотает головой.

— Уходи, — говорит он. — Иди.

Я встаю, отряхиваюсь и протягиваю мальчику руку.

— Пойдем со мной, — говорю я.

Он мотает головой и отходит дальше.

Я ухожу в лес. Я иду все быстрее. Здесь я спрятал чистую одежду. Я переодеваюсь и сжигаю все, что испачкано кровью Макса Уитмена. Я сжигаю грязную одежду и разбрасываю пепел. Я выхожу с другой стороны просеки на шоссе. Здесь припаркована моя машина. Достаточно далеко. Я сажусь и в бессилии опускаю голову на руль. Я сижу так несколько минут. Я думаю, кто был этот мальчик. Я думаю, что этот извращенец делал с ним. Я думаю, если бы он не вложил мне в руку револьвер, я был бы мертв. Я думаю, как этот мальчик взорвал дом Уитмена. Я думаю, что это никогда не заканчивается. Весь этот кошмар никогда не заканчивает. Всегда появляются новые мальчики. Я думаю, сколько же их. Сколько же нас. Я думаю, что это не остановить. Можно убить сотни Дэвидов Стоунов и Максов Уитменов, но нельзя уничтожить их всех. Я думаю о том мальчике. Я думаю, возможно, это был его сын.

Я завожу мотор и возвращаюсь в мотель. Я захожу в номер и падаю на кровать. Я моментально отключаюсь.

Судя по будильнику на тумбочке, я спал около двенадцати часов. Я ни разу не проснулся. Мне не снились кошмары. Мне вообще ничего не снилось. Я встаю с кровати и иду в душ. Я смываю с себя остатки вчерашнего дня. И вместе с ними я смываю с себя прерывистое дыхание Макса Уитмена. Как будто кто-то ногой вышиб дверь моих запертых воспоминаний и впустил струю свежего воздуха. Теперь двери с надписью Макс Уитмен больше нет. Теперь мне стало легче дышать.

2.

Гарри Паркер. Мерзкий ублюдок Гарри! Грязный извращенец! Он живет здесь, в этом одноэтажном доме. Это обычный район. Здесь живут обычные люди. Рабочие, учителя, продавцы и пожарные. Таких районов сотни по всей стране. Здесь, в этом доме, живет Гарри Паркер. Он живет один. К нему никто не заходит. По вечерам он чаще всего бывает в баре. По вечерам он чаще всего напивается, приходит домой и ложится спать.

Я подхожу к входной двери. Звонка нет. Я стучу. Никто не открывает. Но я знаю, что ты дома, Гарри. Я слежу за тобой уже несколько дней. Я стучу еще раз. Я стучу громче и слышу неторопливые шаги.

— Здравствуйте, — говорит Гарри, открывая мне дверь. — Чем могу помочь?

Я сразу вспоминаю этот голос. Я помню его очень хорошо. Только он никогда не говорил «Здравствуйте. Чем могу помочь». Он говорил совсем другие слова. Он больше остальных любил повторять эти слова. Он никогда не мог делать это молча. Он вообще никогда не затыкался! Я помню каждое слово, которое он бросал мне в спину. Я помню, как он говорил их, касаясь своими губами моей шеи. Я помню его прерывистое дыхание сзади. Я помню, как от него всегда пахло алкоголем и потом.

Я поднимаю на него глаза. Он не узнает меня. Он даже не догадывается, кто перед ним.

— Что вы хотели? — Спрашивает он.

— Гарри? — Говорю я. — Ты что, не узнал меня?

Я прохожу в дом, отталкивая его в сторону. Пока он пытается что-то понять, я осматриваюсь. На стене развешаны фотографии. Да ты, Гарри, просто сентиментальный ублюдок! Прямо как мой отец Дэвид! На стене много семейных портретов. На стене Гарри с женой и двумя детьми. У него два мальчика. На некоторых фото они уже взрослые. На некоторых фото они студенты колледжа. Они улыбаются и смотрят в камеру. Неужели ты не трахал их, Гарри! Неужели, ты трахал только чужих детей, дрянь!

— Извините, — обращается ко мне Гарри, — кто вы такой? Мы знакомы?

— Извините? — Я не могу сдержать смех. — Гарри, да ты, мать твою, сама вежливость!

— Я не понимаю, о чем вы… — Снова начинает он, но я не даю ему договорить.

— Ты не понимаешь?! Ты что, такой тупой?!

Он хочет еще что-то сказать, но я продолжаю.

— Это твои дети, Гарри? — Спрашиваю я. — Это твои сыновья?

— Да…

— Ты трахал их, Гарри?

— Что? — Не понимает он. — Что вы себе позволяете! Да как вы смеете! Убирайтесь вон!

Он, кажется, разозлился. Боже мой! Гарри Паркер, грязный извращенец, кажется, оскорбился моими словами.

— Заткнись! — Кричу я и бью его рукояткой пистолета.

Гарри по стене сползает на пол.

— Да что вам нужно?! — Продолжает вопрошать он.

Он все еще не узнает меня. Даже после того, как я произнес его любимое слово, он не узнает меня. Он пытается подняться, но я направляю на него револьвер.

— Сидеть! — Командую я.

Он уже трясется от страха. Но он по-прежнему не понимает, кто стоит перед ним.

— Ты что, до сих пор не узнал меня, урод?

Он мотает головой.

— Ничего знакомого?

Он мотает головой.

— Ты не помнишь меня? Мне было тогда четырнадцать. Не узнаешь?

Он мотает головой. Я бью его ногой.

— Вспоминай! Пятнадцать лет назад! Может, ты кого-то обидел? Может, с кем-то плохо обошелся?

Он мотает головой. Я бью его ногой в пах.

— Я хочу, чтобы ты вспомнил, чтобы назвал мое имя, ублюдок!

Он мотает головой и говорит, что это было давно. Я взвожу курок и приставляю дуло к его вспотевшему от страха лбу.

— Пятнадцать лет назад. Что ты, мать твою, делал? Где ты проводил время? Чем ты занимался, тварь?

Он мотает головой. Я сильнее прижимаю пистолет к его лбу.

— Я хочу, чтобы ты вспомнил. Я хочу, чтобы ты вспомнил меня! Или у тебя тогда было много таких? Таких как я, четырнадцатилетних мальчиков? Вспоминай!

Я бью его пистолетом по лицу.

— Ты вспомнишь, кто я такой! Ты вспомнишь мое имя!

Он быстро кивает. Я снова бью его ногой.

— Вспомнил, мразь?

Он кивает и начинает ныть.

— Заткнись! — Кричу я. — Не размазывай сопли! Ты вспомнил? Ну же!

— Стоун… — тихо произносит он.

— Я не слышу из-за твоих соплей! Скажи громче, скотина!

— Эрик Стоун, — мямлит он. — Эрик… Пожалуйста…

— Заткнись!

— Эрик… Прошу тебя… Прости меня… Прости… — Он все ноет и ноет.

— Что?! Простить тебя?!

Он кивает.

— Простить тебя, ублюдок?! За что?!

Он тяжело дышит. Из носа у него течет.

— За что я должен тебя простить?! — Кричу, требуя ответа.

Он молчит. Я пинаю его в бок.

— За что я должен тебя простить? Отвечай мне, сука!

— Прости меня… Прости… умоляю… — Все повторяет он.

— Скажи мне, за что ты просишь прощения! — Сквозь зубы говорю я.

Он молчит.

— За что? Что ты сделал?

— Мы… обидели тебя, Эрик… — Мямлит он.

— Обидели?! — Я просто в ярости. — Обидели — это, мать твою, не то слово! Это не то слово, которое я хочу от тебя услышать! Это не то слово, которое я привык слышать от тебя!

Он молчит и глотает свои сопли. Все лицо его в слезах. Я бью его ногой в живот.

— Так что?! Что вы делали?!

— Мы сделали тебе больно…

Я пинаю его.

— Нет! — Кричу я. — Боль — это тоже не то слово!

Он молчит.

— Ну же, соберись, урод! Напряги свои мозги! Обидели, мать твою…

Он молчит и всхлипывает.

— Так за что мне тебя прощать?

— Мы занимались с тобой сексом…

— Что?!

— Мы изнасиловали тебя…

— Что?! Ты, мать твою, забыл все слова, ублюдок?! Так вы тогда говорили?! Разве так вы это называли?!

Он всхлипывает.

— Прости меня… за то, что мы трахали тебя, Эрик…

Главное слово он произносит очень тихо.

— Вот именно, мразь! Именно это вы делали! Каждую неделю. По очереди! — Я снова начинаю кричать. — Тебе нравилось?!

Он молчит и рыдает. Я снова бью его по лицу.

— Тебе нравилось?! Отвечай!

— Мне очень жаль…

— Тебе нравилось?!

— Господи!

— Тебе нравилось?! Ты что оглох?!

— Да! — Наконец произносит он.

Я поднимаю руки и хватаюсь за голову. Я как будто прихожу в себя и оглядываюсь по сторонам. У меня кружится голова. Я облокачиваюсь о стену. Я делаю пару шагов к двери. Потом разворачиваюсь, снова подхожу к этому ублюдку и спускаю курок. Я выпускаю в него все шесть зарядов своего револьвера. Последний я выпускаю ему в голову.

Я возвращаюсь в мотель и сразу иду в душ. Я стою под струей прохладной воды, наверное, около часа. Я никак не могу смыть с себя прерывистое дыхание Гарри. Я никак не могу смыть с себя его отвратительный запах пота. Я не могу смыть грязные отпечатки его губ у меня на шее. Я стою под душем около часа. Вода стекает по волосам. Вода стекает по моему лицу, по рукам. Вода стекает по шрамам у меня на запястьях. Наконец я выхожу. Я падаю на кровать. Теперь все. Теперь ничего не осталось от Гарри Паркера. Теперь эту дверь тоже вышибли. Теперь свежего воздуха стало еще больше. Я засыпаю и опять мне ничего не снится. Я сплю ровно десять часов.

3.

Виктор Фёрт состоятельный человек. Он живет в престижном районе. Он живет в очень хорошем районе. Его дом отделан дорогим сайдингом. Во дворе разбиты клумбы. Газон аккуратно пострижен. У него даже есть садовые скульптуры: два небольших гнома и енот. Как мило, Виктор! Как, мать твою, мило! Ты настоящий эстет! Я помню, ты всегда любил, чтобы было красиво, гад. Ты всегда говорил мне, какой я красивый мальчик. Ты гладил мое лицо и говорил, какой же я красавец. А потом ты давал мне пощечину. Ты бил меня по лицу. Ты всегда зажимал мне рот рукой, потому что тебе не нравилось, как я кричал. Твои мерзкие руки всегда пахли каким-то цветочным лосьоном. Они пахли сиренью. Я ненавижу запах сирени. С тех пор я не переношу запах сирени, Виктор! Я помню, как ты дышал мне в спину. Ты оттягивал меня за волосы и дышал мне прямо в лицо. У тебя изо рта пахло клубничной жвачкой. Я ненавижу клубничную жвачку! Меня тошнит от клубники!

Виктор много работает. У Виктора молодая жена и маленькая дочь. На выходные они уезжают куда-то, и Фёрт остается один в своем большом красивом доме.

Я нажимаю кнопку звонка.

— Кто там? — Раздается голос Виктора Фёрта.

Я узнаю этот голос. Я никогда не забуду его.

— Виктор, это я!

У него массивная деревянная дверь, так что он не видит меня. Он открывает дверь. Он даже не успевает ничего сказать — я сразу прохожу внутрь. Здесь хорошо пахнет. Здесь все убрано. На столе в большой вазе стоят свежие цветы.

— Кто вы такой? Что вам нужно? — Тараторит этот ублюдок.

— Виктор! — Я поворачиваюсь к нему лицом. — Кто я такой?

Она застывает на месте и всматривается в мои черты. Он напуган. Он узнает меня. Он почти сразу узнает меня.

— Ты узнал меня, Виктор! — Продолжаю. — Я так рад! Я знал, что ты-то меня узнаешь. Только я не такой красивый как раньше.

Я уже держу в руке пистолет и указываю им на шрам у меня на лице.

— Видишь, — говорю я. — И еще есть, — я разворачиваю к нему запястья.

— Этого не может быть! — Он растягивает слова, и это меня бесит.

Меня бесит его мерзкий бархатный голос!

— Но у меня есть шрамы и поглубже, — продолжаю. — Гораздо глубже.

— Эрик… — Медленно говорит он. — Как же так…

— Вот так, мразь! — Перебиваю и направляю на него револьвер.

Это другой револьвер. Не тот, из которого я стрелял в Макса. И не тот, из которого я убил Гарри. Каждый раз я достаю новый пистолет. Так надежнее. А старый выкидываю куда-нибудь в реку.

— Я знал, что ты вспомнишь меня! — повышаю голос. — Хочешь сделать это со мной сейчас? Хочешь попробовать?

Он мотает головой.

— Почему же нет? Я тебе больше не нравлюсь, Виктор?

— У меня семья… У меня жена и маленькая дочка… Пожалуйста! — Он зажмуривает глаза от страха.

— И ты трахаешь свою дочку по пятницам?

Он мотает головой.

— Что ж так?

— Это все в прошлом… Я исправился… Правда… Клянусь…

Я не могу сдержать смех.

— Исправился?! Ты думаешь, можно все исправить? Ну, попробуй сейчас все исправить!

Он молчит и мотает головой.

— Что ты можешь теперь исправить, извращенец?!

— Пожалуйста, Эрик, прошу, не убивай меня! Умоляю!

— Вы все такие жалкие! — Сквозь зубы говорю я. — Вы все такие напуганные! Вы умоляете не убивать вас! Черт возьми! Вы умоляете! Вы от страха, наверное, наделали в штаны! С маленьким мальчиком вы были куда смелее! Где же ваш пыл?! Теперь ты уже не такой смелый! Теперь ты не можешь просто зажать мне рот своей грязной рукой, тварь! Теперь ты не можешь швырнуть меня на диван! Ты не можешь ударить меня! — Я перевожу дыхание и продолжаю кричать. — Хочешь ударить меня сейчас, ублюдок? Хочешь попробовать?! Хочешь дать мне пощечину?!

Я подхожу ближе. Я подхожу к нему почти вплотную и приставляю дуло пистолета к его губам. Он начинает плакать. По его мерзкой роже текут слезы. Губы дрожат. Я замахиваюсь и бью его рукояткой револьвера.

— Хватит ныть! Не устраивай истерик! Где же твоя смелость, урод!

— Не убивай меня, Эрик! — Умоляет он. — Прошу тебя! — Он держится за щеку, по которой пришелся удар. — Я дам тебе денег!

Я не могу сдержать смех.

— Денег?! Сколько?! Сколько ты можешь дать мне денег?!

— Много! — Он как будто нащупал ниточку надежды. — У меня много связей. У меня в банке много денег.

— Сколько ты дашь мне денег, мразь?! Во сколько ты оценишь то, что вы сделали со мной?!

Он замолкает. Он понимает, что никакой надежды у него нет. Но он так отчаянно не хочет умирать.

— Пятьсот тысяч! Шестьсот! — Быстро говорит он. — Эрик, я достану миллион долларов, только не убивай меня!

— Твоя жизнь столько не стоит. Она ни хрена не стоит, ублюдок! Ни единого долбанного цента!

— Я сделаю, что хочешь. У меня много знакомых. У меня есть связи почти везде…

— Надеюсь, у тебя есть связи там, куда ты попадешь, когда сдохнешь, — говорю. — Хотя не думаю, что для таких уродов как вы есть там место.

— Эрик! — Сквозь слезы кричит он. — Прости меня! Умоляю! Прошу, прости! Я больше не занимаюсь этим! Я стал другим человеком! Я стал нормальным!

— А я нет! — Кричу в ответ. — Я не стал нормальным! И тебе очень не повезло, что я не сдох в колонии! Тебе ох как не повезло, что я не сдох в тюрьме, урод!

— Умоляю тебя, Эрик! — Я плохо разбираю его слова сквозь всхлипы.

— Заткнись!

Я стреляю ему в пах. Он орет. Громко орет от боли.

— Заткнись!

Я опускаюсь на колени, наклоняюсь и зажимаю ему рот рукой.

— Не кричи, тварь! Помнишь, как ты зажимал мне рот, когда я кричал? Помнишь?

Он кивает.

— А знаешь, почему я кричал? Потому что мне было больно! Мне было чертовски больно! Намного больнее, чем тебе сейчас! Намного!

Он кивает. Я убираю руку и поднимаюсь с пола. Я весь в его крови. Как только я поднимаюсь, он снова начинает орать.

— Да что с тобой делать, сволочь! — Говорю и выпускаю в него оставшиеся пять патронов. Почти все я выпускаю ему в лицо.

Я весь в крови. Я весь в его мерзкой крови. Я выхожу из дома. На улице в это время никого нет. Я сажусь в машину и доезжаю до обрыва. Там я снимаю одежду. Там я вытираю кровь этого ублюдка. Я переодеваюсь и сбрасываю машину в пропасть. Она летит и взрывается, едва ударившись о землю. Теперь мне надо пройти несколько миль. Там я припарковал другую машину.

Я завожу мотор и возвращаюсь в мотель. Я иду в душ. Я смываю с себя запах крови этого ублюдка. Я смываю с себя запах сирени и клубничной жвачки. Я смываю с себя его пощечины, его дыхание. Свежего воздуха становится еще больше. Мне все легче дышится.

Я думаю об Элис. Я думаю, что мне пора возвращаться к ней. Я думаю, что в прошлый раз, когда я подарил ей букет роз, она была очень рада. Я думаю, надо опять купить ей цветы. Я думаю, что очень скоро все будет хорошо. Элис, только надо немного подождать. Еще совсем чуть-чуть.

 

Глава десятая

Элис Миллер

Джон опять принес мне цветы. Он снова пропадал на несколько дней. В последнее время это случалось часто. Так часто, что я как будто уже начала к этому привыкать. Я боялась, только бы он не сорвался, только бы не бросил все, только бы не бросил нас, только бы не поставил на себе крест.

Было уже поздно. Марио спал. Пока я искала вазу, Джон сидел на кухне со стаканом виски. Нельзя сказать, что Салливан много пил. Иногда, когда ему становилось совсем невыносимо, он мог пропасть на вечер и напиться где-нибудь. Я почти никогда не видела его пьяным. А стакан виски, чтобы притупить боль, это мне было знакомо.

— О чем ты думаешь, Джон? — Спросила я, обнимая его.

Он выглядел очень грустным и уставшим. Он был как будто измотан.

— Я думаю, — начал он очень тихо. Голос у него был хриплый, как будто простуженный, — много ли таких как я становятся нормальными? Много ли вообще выживают?

— Не говори так, Джон!

— Почему, Элис? Почему не говорить? Я живу, только подчиняясь своей боли. Только подчиняясь шаблонам, которые диктует мне мой мозг. А мой мозг, и ты это знаешь, совсем не правильно устроен.

— То, что ты это понимаешь и признаешь, уже очень большой шаг, — ответила я, но Джон продолжал, не обращая внимания на мои слова.

— Любая моя реакция заранее известна и предопределена. Любой мой шаг — это результат моего прошлого. Все, что мне нравится, все, что я не переношу, — все это лишь шаблоны, которые никак нельзя изменить. И каждый раз все будет происходить именно так. Каждый раз я буду делать одно и то же, — он задумался. — Я даже не могу сказать, что у меня есть свои представления о мире, о любви или ненависти, о справедливости, о семье, — да о чем угодно! Все мои представления — это лишь круги на воде от брошенного камня. И когда они разойдутся, боюсь, от меня совсем ничего не останется.

— Когда они разойдутся, — перебила я и посмотрела в глаза Джону, — ты сможешь, наконец, увидеть свое отражение. Ты сможешь увидеть себя настоящего.

— Я бы не хотел этого.

— Почему?

— Потому что я боюсь того, что могу увидеть.

— Когда круги разойдутся, ты увидишь то, что вижу сейчас я.

Он покачал головой, не поверив моим словам.

— Почему ты со мной, Элис? — Снова начал Джон после долгого молчания. — Что должно произойти, чтобы ты ушла от меня? Что должно случиться, чтобы ты бросила меня?

— Ничего.

— Я не верю. Что ты должна узнать обо мне, чтобы отвернуться? Каким еще монстром я должен стать?

— Ты не можешь стать монстром, Джон, — я крепко обняла его и поцеловала. — Ты слишком много видел монстров, чтобы стать одним из них.

Он отстранился, выпил залпом оставшийся виски и запрокинул голову.

— Джон! Что с тобой? Мне больно на тебя смотреть.

— Я причиняю тебе боль?

Я кивнула.

— Я всем причиняю боль. Только боль. Потому что больше я ничего не знаю. Прости меня. Я не хочу разрушать твою жизнь. Я не хочу, чтобы ты страдала, — он снова посмотрел на меня и поцеловал. — Просто я запутался. Совсем запутался. Я больше не могу отличить реальность от того, что происходит у меня в голове. Я не знаю, что правильно, а что нет. Я не знаю, как мне быть. Я схожу с ума, — Джон крепко обнял меня. — Только не оставляй меня, Элис! — Умолял он. — Только не оставляй, каким бы я ни был, что бы я ни сделал! Не оставляй меня одного! Один я не выберусь! Только не бойся меня…

— Я не боюсь тебя, Джон! Я люблю тебя. Ты же знаешь.

Потом мы занимались любовью прямо на кухне, прямо на столе и на небольшом мягком диване. Джон целовал меня очень нежно и все время повторял: «Только не бросай меня, Элис! Только не оставляй меня одного! Только не бойся меня»! Я не понимала, о чем он. Я растворялась в его объятьях и сгорала изнутри от его прикосновений.

 

Глава одиннадцатая

Эрик Стоун

1.

Я очень боюсь только одного: если Элис узнает, что я сделал, она никогда не простит меня. Она не поймет, но на это мне наплевать. Не простит — вот чего я боюсь. Особенно теперь, когда Фрэнк обо всем догадался. Интересно, он сдаст меня копам? Интересно, что он теперь обо мне думает? Интересно, какая разница между тем, чтобы пристрелить одного ублюдка, и убить четверых? Интересно, расскажет ли он Элис? Интересно, станет ли мне легче, когда сдохнет Уоррен Стимен? Я не знаю. Я не знаю ответов. Я знаю только, что мне как можно быстрее надо покончить со всем этим кошмаром.

Уоррен Стимен, гадкая мразь, ты забрался дальше всех. Ты забрался в Висконсин! Уоррен Стимен живет в маленьком городке на севере штата. Его дом ничем не примечателен. Его дом ничем не отличается от остальных, стоящих неподалеку. Его дом совершенно обычный. Уоррен живет один. К нему никто не заходит. Он работает в супермаркете. Я наблюдаю за ним несколько дней. Я наблюдаю за ним в магазине, на заправке и в «Макдоналдсе». Он берет себе стандартную колу и бигмак. Он садится за столик. Напротив него болтают две девочки лет десяти. Он смотрит на них и машет им рукой. Они отворачиваются и продолжают разговаривать. Грязный сукин сын. Я наблюдаю за ним через окно. Больше всего мне сейчас хочется ворваться и вырвать ему сердце. Больше всего мне хочется размазать этого жирного ублюдка по кафельному полу. Хотя Уоррен не такой уж жирный. Он просто страдает избыточным весом. Он просто здоровый. Он всегда был самым здоровым из них. И он почти всегда был первым. Он снимал с меня одежду, а потом прижимал к стене. Он прижимал меня лицом к стене так, что мне было трудно дышать, так, что на губах всегда оставался вкус старой штукатурки. Он прижимал меня к стене, держа одной рукой за голову, а другой рукой гладил мою спину. Он прижимался ко мне вплотную, тяжело дышал и гладил меня по спине. Потом он обнимал меня, и его руки спускались ниже. Грязный извращенец! Мерзкий ублюдок! Как же я ненавижу тебя, Уоррен Стимен! Как же я ненавижу твои здоровые потные ладони! Как же я хочу поскорее пристрелить тебя.

Я подхожу к его дому. Я нажимаю кнопку звонка. Я вижу приближающийся силуэт через ситцевую шторку на двери.

— Кто там? — Спрашивает он, отодвигая шторку.

Он видит меня, и в его глазах застывает ужас. Он сразу узнает меня. Он, наверное, слышал, что всех его дружков жестоко убили. Он, наверное, догадывался, кто мог это сделать. Но он не пошел в полицию. Он не сообщил копам, что может быть следующим. Потому что тогда ему пришлось бы признаться в том, что он делал. Ему пришлось бы рассказать, почему Эрик Стоун убил этих подонков.

Он быстро задергивает шторку и спешит к телефону. Я выбиваю хлипкую дверь ногой и догоняю этого урода, когда он уже держит трубку. Я вырываю у него из рук телефон. Я достаю револьвер и бью Уоррена по его толстой роже. Он очень здоровый. Я бью его ногой в живот так же, как только что пинал входную дверь.

— Куда ты собрался звонить, тварь?! — Кричу я.

Он опускается на колени. Он не поднимает на меня глаз. Он напуган до смерти. Он знает, что я пришел убить его. Плечи его содрогаются. Я вижу, что он начинает ныть. Он шмыгает своим сопливым носом. Меня это выводит из себя. Я пинаю его в живот. Я пинаю его по ногам. Я пинаю его по почкам. Он падает и закрывается от меня руками.

— Ублюдок!

Я пинаю его по печени.

— Чертов извращенец!

Я пинаю его в живот.

— Мразь!

Я переворачиваю его ногой на спину.

Глаза у него закрыты. Он зажмуривает свои мерзкие маленькие глазки. Всхлипывает и трясется.

— Посмотри на меня!

Он мотает головой.

— Посмотри на меня, дрянь!

— Пожалуйста… — Умоляет он и открывает глаза.

— Заткнись! — Кричу. — Заткнись и поднимайся!

Он мотает головой. Я наставляю на него пистолет.

— Поднимайся, я сказал! — Повторяю сквозь зубы.

Он медленно встает. Я хватаю его за ворот рубашки, разворачиваю и прижимаю мордой к стене. Я держу его за волосы и сильно прижимаю к стене. Я прижимаю его так, чтобы ему нечем было дышать. Я прижимаю его, чтобы ему было больно. Я оттягиваю его за волосы и бью о стену головой.

— Ты помнишь, как ты это делал, ублюдок?!

Он всхлипывает. Все его тело содрогается от страха и плача. Все его здоровое толстое тело содрогается.

— Эрик, прошу тебя… — мямлит он.

Я не могу разобрать, что он говорит, потому что держу так, что его губы плотно прижаты к стене.

— Ты помнишь, как вам было весело, урод?!

Он опять пытается что-то сказать. Я оттягиваю его за волосы.

— Прошу тебя, — сквозь слезы произносит он. — Сжалься надо мной! Я раскаялся в том, что делал. Мне очень стыдно за все это…

— Стыдно?! — Меня просто бесят его слова. Меня просто разрывает от них на части. — Стыдно, мать твою?! Ты раскаялся?! Ты, грязный сукин сын, мерзкий педофил, раскаялся?!

— Да! — Рыдает он. — Я был на исповеди! Я хожу в церковь. Я каждый день молю бога, чтобы он простил меня! Эрик, мне очень стыдно за то, что я делал…

Его слова о боге и раскаянии приводят меня в ярость. Я не верю в бога. Потому что поверить в него — значит признать, что существование таких ублюдков как Дэвид Стоун, Макс Уитмен, Гарри Паркер, Виктор Фёрт и этот жалкий толстяк Уоррен Стимен, может быть оправдано. Поверить в бога — значит принять, что такие уроды могут получить прощение, что они могут иметь право на раскаяние. Нет, я не верю в бога, и слова этого грязного извращенца просто выводят меня из себя.

Я разворачиваю его и смотрю на него в упор. Я приставляю револьвер к его мерзкой заплаканной роже.

— Что ты сказал? Что ты сказал о прощении? — Говорю, сжав зубы.

— Я раскаиваюсь, — мямлит он. — Я прошу господа, чтобы он простил меня. Я знаю, что Господь любит всех нас. Он дарует прощение, если мы раскаиваемся. Я хожу на исповеди. Я молюсь каждый день… — Он шмыгает носом. — Эрик, будь милосердным! Прошу, прости меня!

— Милосердным?! — Я срываюсь на крик. — Ты говоришь мне о милосердии, ублюдок?! — Я делаю глубокий вдох. — А ты рассказал богу, что вы делали со мной?

Он кивает. Он кивает и плачет.

— Ты рассказал ему все, в подробностях?

Он кивает.

— Думаю, что нет, гад! Потому что он не смог бы это слушать!

Я бью его рукояткой пистолета. Он зажмуривает глаза и начинает что-то бормотать. Сквозь всхлипы я с трудом могу разобрать слова.

— Если я пойду и долиною смертной тени, не убоюсь зла, потому что…

Это мне удается расслышать. Я просто взбешен. Грязный извращенец, педофил, мерзкий выродок смеет говорить мне о боге! Он смеет рассчитывать на прощение! Он молится каждый день! Черт возьми! Если даже бог настолько слеп и бесчувственен, что простит этого урода, я никогда не прощу его. Я никогда не прощу Уоррена Стимена!

Я делаю два шага назад и стреляю. Я выпускаю в него все шесть патронов. Все шесть попадают в него прежде, чем он падает на пол. Последний патрон я выпускаю ему в голову.

Я возвращаюсь в мотель. Меня тошнит. У меня кружится голова. Как только я оказываюсь в ванной, меня рвет. Я вспоминаю, как Уоррен Стимен целовал меня своими мерзкими губами. Я вспоминаю, как отвратительно пахло у него изо рта, и меня рвет. Я в бессилии облокачиваюсь о стену и некоторое время стою так. Потом я включаю воду. Я принимаю холодный душ. Вода стекает по волосам. Вода стекает по плечам и по рукам. Вода смывает с меня запах Уоррена Стимена и его дыхание. Вода смывает его прикосновения. Вода смывает пресный вкус штукатурки. Я выхожу из душа и падаю на кровать.

Будильник показывает, что я спал двенадцать часов. У меня снова не было кошмаров. Мне снова ничего не снилось.

2.

На следующий день я иду в церковь, куда ходил Уоррен Стимен. Это небольшая католическая церковь. Я захожу в исповедальню. Я хочу задать священнику несколько вопросов. Я хочу кое-что у него спросить. И хотя мне наплевать на его ответы, я все равно думаю, что задам вопросы.

— Как бог может простить пятерых здоровых мужиков, пятерых ублюдков, которые на протяжении полугода трахали тринадцатилетнего мальчика? — Спрашиваю я.

— Господь милостив, сын мой, — отвечает святой отец. — Нет такого греха, который бы не простил Господь кающемуся, — он делает паузу. — Если ты делал что-то плохое в прошлом, покайся в грехах своих сейчас, и Господь простит тебя. Даже если грех твой велик, бог сможет простить, если ты покаешься.

Он говорит это тихо и очень медленно. Он говорит это, и по его голосу я понимаю: он думает, что я один из этих пятерых извращенцев. Он думает, что я пришел сюда каяться.

— Вы не поняли меня, святой отец, — говорю. — Я тот мальчик, которого трахал Уоррен Стимен.

Священник замолкает. Кажется, он растерян.

— Вы исповедовали Уоррена Стимена, святой отец?

Он молчит.

— Вы исповедовали его? — Повторяю я.

— Тайна исповеди неприкосновенна, сын мой, — наконец отвечает он. — Ничто не выйдет за пределы этой церкви.

— Он рассказал вам, как изнасиловал мальчика пятнадцать лет назад, — я говорю, но это дается мне с трудом. В горле стоит ком. — И вы обещали ему прощение…

— Господь… — Пытается ответить он, но я перебиваю.

— И вы не пошли в полицию! Вы не сообщили о том, что в вашем приходе есть педофил!

— Тайна исповеди не может быть нарушена, — отвечает святой отец. — Все это остается только между Господом и человеком.

— Да пошли вы со своей тайной исповеди! — Я больше не могу сдерживать эмоции. — Вы, может быть, могли кого-то спасти! А вы не сдали его копам! Вы не заявили на него! Вы просто промолчали! — Я почти кричу. — Вы просто промолчали, хотя могли засадить его за решетку! Вы не думали, сколько детей убили своим молчанием, святой отец? Вы не думали, скольким переломали жизни своей тайной исповеди?

Священник пытается что-то сказать. Он пытается перебить меня, но я не позволяю ему вставить ни слова.

— Разве этого хочет ваш бог? Разве этому он вас учит? Разве в этом заключается милосердие? Это вы называете любовью? — Я перевожу дыхание. У меня совсем не осталось сил. — Тогда идите к черту! Идите к черту с этой вашей любовью! Идите к черту с таким богом!

Я быстро выхожу из церкви. Я быстро завожу мотор и еду к реке. Я спускаю машину в воду. Я останавливаю грузовик и доезжаю до города. Я беру билет до Мэдисона.

Мой рейс в Нью-Йорк на следующий день. Я останавливаюсь в мотеле недалеко от аэропорта. Вечером я иду в бар и снимаю девушку. Я снимаю проститутку, и мы долго занимаемся сексом. Я не знаю, зачем делаю это. Я все время думаю об Элис. Даже когда занимаюсь сексом с этой шлюхой, я все время думаю об Элис. Мне просто надо выпустить пар. Мне просто надо расслабиться. Мне просто надо забыться. Мне просто надо выкинуть из головы все мысли. Мне надо прийти в себя, чтобы вернуться домой.

3.

Когда возвращаюсь, застаю Элис сидящей на полу в комнате. У нее по щекам текут слезы. Она тихо всхлипывает и теребит в руках какую-то бумажку. Она слышит, как я вхожу и поднимает на меня глаза. Она испугана и растеряна. Она прикрывает рот ладонью и мотает головой, как будто отказывается верить во что-то.

— Что с тобой? — Спрашиваю я.

Она не отвечает. Она смотрит на меня и протягивает измятый листок, страницу из телефонного справочника. Я узнаю его. На нем написаны имена Макса Уитмена, Гарри Паркера, Виктора Фёрта и Уоррена Стимена. На нем написаны их имена и номера телефонов. Имена Макса Уитмена, Гарри Паркера и Виктора Фёрта зачеркнуты.

Как я мог так проколоться. Как я мог забыть про этот долбанный листок. Как Элис нашла его…

— Джон, — сквозь слезы говорит она, все еще протягивая мне мятую бумажку, — эти люди мертвы, — рука ее дрожит.

Как же я мог так проколоться. Какой же я идиот. Все уже было бы позади. Все уже было бы кончено. Все уже было бы хорошо. Если бы не этот листок. Если бы не Элис. Если бы не моя глупость. Как же я мог так все завалить. Я смотрю на Элис. Я смотрю ей в глаза и вижу там страх. Я вижу там растерянность и страх. Нет, я не могу сейчас потерять ее. Я не могу сейчас потерять Элис. Сейчас, когда все уже позади. Когда все закончилось. Когда мои кошмары прекратились. Я не могу потерять ее сейчас из-за этой глупой бумажки. Только не сейчас, когда я, наконец, смог впервые за долгие годы вздохнуть без оглядки на свои детские шрамы. Сейчас я, может быть, только начинаю жить. Сегодня, возможно, первый день моей нормальной жизни. Я не могу так сразу все испортить.

— Это были плохие люди, Элис, — говорю я, опускаясь на колени и обнимая ее. — Очень плохие.

— Кто они такие, Джон? — Сквозь слезы спрашивает она, роняя бумажку из рук.

У меня ком встает в горле. Я не могу сказать ей. Мне очень трудно сказать ей, потому что это значит вновь окунуться в воспоминания. Но я не могу испортить все теперь. Я должен взять себя в руки. Я должен собраться. Я должен сделать над собой усилие. Я должен вновь переступить через свои вывернутые наизнанку представления о мире. Я должен переступить через них последний раз. Я должен оглянуться последний раз и пойти, наконец, дальше.

— Это они приходили к моему… — Я замолкаю на секунду. Говорить трудно. — К Дэвиду Стоуну.

Элис обнимает меня и рыдает. Так мы сидим очень долго. Она плачет. Я молчу. Я не знаю, что сказать. Я не знаю, что надо говорить в таких случаях. Я не знаю, что говорят нормальные люди в таких случаях.

— Ты теперь уйдешь? — Наконец выдавливаю я. — Ты теперь бросишь меня? Ты оставишь меня, Элис? Ты считаешь, я ужасный человек? Ты думаешь, я не смогу стать нормальным? Теперь уже никогда? — Я снова замолкаю. — Только не уходи от меня, Элис! Только не сейчас! — У меня текут слезы.

Она дотрагивается до моей щеки. Она проводит рукой по шраму на моем лице. Она смотрит мне в глаза.

— Скажи, тебе стало легче, Джон? — Вытирая слезы, спрашивает она.

Я смотрю на нее. Я целую ее в губы.

— Я люблю тебя, Элис, — говорю ей на ухо.

 

Заключение

Официальная статистика

По оценкам ЮНИСЕФ, более 1 миллиона детей в России ежегодно подвергаются жестокому обращению или насилию. В 2008 в отношении 126 тысяч несовершеннолетних совершены преступления различной тяжести, в результате которых погибло 1914 детей, тяжкий вред здоровью причинен 2330 несовершеннолетним.

По оценкам Центра социальной и судебной психиатрии им. Сербского, органы внутренних дел России ежегодно регистрируют 7—8 тысяч случаев сексуального насилия над детьми, по которым возбуждаются уголовные дела. Эти цифры не отражают реального положения дел, так как они регистрируют только на те случаи насилия, когда преступники были арестованы и понесли заслуженное наказание.

Случаев сексуального злоупотребления детьми в среднем в 3 раза больше, чем случаев избиения.

В 75—80% случаев насильники знакомы детям, из них 45% — это родственники: родители и лица, их заменяющие. В среднем считается, что 9 из 10 пострадавших детей знакомы с насильниками или связаны с ними родственными отношениями.

По данным мировой статистики, каждое десятое преступление против несовершеннолетних совершается лицами, состоящими в родстве. Однако частота сообщений о них не превышает 1—2%.