© Катя Райт, 2018

ISBN 978-5-4474-1186-2

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

 

Глава 1. Артём

Понедельник. Утро. Надо просыпаться и тащить свою задницу в школу.

— Тёма, вставай! — Слышу я нежный мамин голос.

Она как всегда заглянула ко мне и будит.

— Да, мам, — сквозь сон отвечаю я, — сейчас! Пять минут…

— Просыпайся-просыпайся и завтракать! — Говорит мама и уходит, тихонько закрыв за собой дверь.

Минут через десять я встаю с кровати. Как обычно тру лоб, глаза. Как обычно я просидел за компом полночи и не выспался. Надо тащиться в ванную, а потом — в школу. Как же не хочется… Я нащупываю рукой валяющиеся рядом с кроватью спортивные штаны, надеваю их и волоку своё тело в душ. Хорошо, что в нашей семье я просыпаюсь позже всех, и мама с папой уже успевают закончить утренние процедуры. Взбодрившись от душа, я быстро чищу зубы, умываюсь, надеваю брюки и бежевую рубашку, которую вчера погладила мама, слегка взъёрошиваю волосы гелем и иду на кухню.

— Садись скорее, соня, — говорит мама и целует меня в щёку. — Доброе утро!

— Доброе утро, — отвечаю я.

Папа произносит ту же фразу и встает из-за стола, на ходу допивая кофе.

— Опаздываю, опаздываю, опаздываю, — тараторит он, берёт портфель и ключи от машины.

— Не забудь очки! — Напоминает как всегда мама.

Папа как всегда улыбается, кивает, берёт очки с полки в коридоре, целует маму в лоб и убегает на работу. Он менеджер по развитию в небольшой фирме. Целыми днями сидит в офисе или встречается с людьми, поэтому он должен хорошо выглядеть. Очки он носит нечасто, в основном, как любит говорить сам, для солидности.

— А ты не опоздаешь? — Мама смотрит на деревянные часы с тонким цветочным узором, которые расписывала сама, и обращается ко мне.

— Нет, — отвечаю, — нормально всё.

Я сижу, развалившись на стуле, растянувшись, подперев голову рукой, и макаю блинчик с корицей в яблочный джем. Обожаю мамины блинчики с корицей! Да вообще обожаю мамины завтраки. Она всегда сама варит какао. Не разводит в молоке какой-нибудь порошок, а варит на плите в маленькой кастрюле, а потом добавляет в чашку несколько кусочков зефира и тёртый шоколад.

— Ты во сколько вчера лёг, Тём? — Спрашивает мама.

— Да не помню, — отвечаю.

Мама вздыхает и говорит как всегда, что надо высыпаться и правильно распределять своё время. Но я-то знаю, что сама она тоже бывает ночами сидит в интернете. У меня очень прогрессивные родители. Мама вообще активный сетевой комментатор, а у папы просто времени нет, иначе он бы тоже за компом зависал. В выходные иногда если засядет на пять минут в какие-нибудь «Танки» поиграть, то до ночи не оттащишь.

— Что, не хочется в школу опять? — Улыбается мама, когда я уже тащусь к двери с сумкой. — После лета долго втягиваться?

— Да не то слово, — киваю я. — Просто каторга!

— Ладно, давай, иди уже! Не задерживайся только потом!

Я ухожу. Благо, школа моя в нашем квартале и не приходится на дурацких маршрутках ездить, собирая на себя все эти ароматы потных мужиков, утренних алкашей и тёток с дешёвыми духами.

После летних каникул в школе как-то особенно паршиво. Учиться — это просто полный облом. Мои одноклассники совершенно, как мне кажется, не изменились. Девочки такие же пафосные и несут бред о диетах, косметике и о позах в сексе, которые они открыли за прошедшее лето. Хотя, глядя на многих из них, очень сомневаюсь в реальности и правдивости этих открытий. Парни либо ботаны-отличники, либо голимая гопота. Вторых, естественно, больше. Сидят на перемене на двух задних партах, ржут как кони. Все как один в дешёвых чёрных рубашках и чёрных туфлях с зауженными носами. Все с короткими стрижками и сигаретами «Винстон» в карманах. Все они какие-то одинаковые. Одинаково непривлекательные. Серые, безликие, немаркие, как их гардероб. Только Димка Сорокин среди них выделяется. Даже не знаю, чем. У него лицо не такое тупое, не такое отмороженное, живое почти лицо. Если его переодеть, причёску нормальную сделать, глядишь, был бы симпатичным, а так, конечно, не пойми что. Хотя, в общем, не думаю, что он далеко ушёл от своих дружков.

Звенит звонок на урок. Учительница русского языка Полина Сергеевна приветливо улыбается и предлагает сначала обсудить, кто как провёл лето, у кого какие остались впечатления. И так как я её любимый ученик, первого спрашивает она, конечно, меня. Я встаю, как положено по школьному этикету, и коротко рассказываю о семейной поездке в Грецию. Не хочу особенно распаляться перед нашим классом — всё равно всем по фигу. Наша семья небогатая, звёзд с неба, как говорится, не хватаем, но на приличную «четвёрку» на троих наскребли этим летом. Съездили мы прекрасно, взяли машину и прокатились по всему Криту. Мама много рассказывала о древних мифах и легендах, папа шутил. В общем, крутая вышла поездка. Полина Сергеевна одобрительно кивает и улыбается, когда я заканчиваю.

— Это прекрасно, отдыхать всей семьей, правда ведь? — Обращается она как будто к классу.

— Да ну на фиг! — Тут же вставляет свою реплику один из наших отморозков Вася Суслов. — Чо с родоками-то ездить! Тоже мне отдых!

Его дружки в чёрных рубашках поддерживают эту ремарку одобрительным смехом. Придурки, думаю я. Мне совсем не стрёмно со своими родителями куда-то ездить или выходить. Они у меня клёвые. По окончании школы они обещали отпустить меня куда-нибудь за границу с друзьями. Но только после выпускного. А пока мы отлично проводим время втроём.

После уроков ко мне подходит Света Портнова и начинает, по-моему, активно меня клеить. Она несёт несвязную чушь о каких-то уроках, о том, что у неё родители уезжают, о том, как, должно быть, мне понравилась Греция, есть ли у меня фотографии, можно ли ей их посмотреть. Так хочется сказать ей прямо: «Света, ты не по адресу», — но я натягиваю дежурную улыбку, вежливо киваю и говорю, что, скорее всего, с просмотром фотографий ничего не выйдет, потому что у меня куча дел и много работы. Когда Света отваливает, я оглядываюсь и вижу, что один из наших гопников, Дима Сорокин, одиноко стоит, прислонившись к окну, тыкает кнопки на своём телефоне и о чём-то сосредоточено думает. Это странно, в первую очередь, уже потому, что он вообще стоит один, а не в компании верных псов. Дима не лидер в этой группе, но они же всё равно всегда передвигаются маленькими стадами, чтобы человек разумный даже не мыслил переходить им дорогу. А тут, смотрю, у Сорокина на лице прямо такое напряжённое раздумье.

— Чо палишь? — Грубо спрашивает он, когда замечает на себе мой взгляд.

— Да ничего, — отвечаю спокойно. — Нужен ты мне сто лет.

Вот же агрессивный засранец, думаю, посмотреть на него нельзя! Когда иду домой, по дороге вижу, как он за кустами зажимается с Настей Дорониной. Доронина, конечно, не фонтан, но чтобы так уж откровенно — я не ожидал от парня из компании чёрных рубашек. Изголодались за лето детишки. Я быстро прохожу мимо кустов и иду домой. Надо кое-что по работе сделать и вечером пойти к Андрею. У него сегодня собирается вся наша компания, так что будет весело. Но сначала, конечно, после школы — на тренировку.

Я прихожу домой, переодеваюсь, быстро обедаю, беру форму, коньки и, перекинув через плечо спортивную сумку, тащусь на остановку. Ледовый дворец в нескольких кварталах от нашего дома и возникает необходимость пользоваться общественным транспортом. Иногда мама или папа отвозят меня, но такое случается редко — ясно, у всех же свои дела, все работают.

И вот, я иду на остановку. Сумка — на плече, коньки привязаны снаружи.

— Эй, фигурист! — Презрительно окликает меня Влад Каримов из компании моих одноклассников.

Я не реагирую и иду мимо.

— Эй, фигурист, — повторяет он, — я к тебе обращаюсь! Сигареты есть?

Я не реагирую. Эти отморозки всегда задирают меня по поводу того, что я занимаюсь фигурным катанием. Им кажется, что это какой-то неполноценный спорт. Идиоты! Сами только и знают, что собираться на лавочках или висеть на турниках, да пиво дешёвое из банок пить. Один из них бросает какую-то бумажку прямо так открыто, нарочно, мимо урны. Не то чтобы он не попал — он просто свинья от рождения.

Я иду мимо, немного ускорив шаг, но Каримов подбегает ко мне, хватает за плечо и агрессивно повторяет:

— Ты чо, не слышишь что ли? Сигареты, спрашиваю, есть, фигурист?

— Нет, — отвечаю холодно и освобождаюсь от его руки.

Вместе со словами Влад обдаёт меня запахом дешёвого курева и алкоголя. И когда же успели, думаю я, из школы-то недавно только пришли.

— Чо, на коньках кататься идёшь? — Мерзко, словно гиена, усмехается Каримов. — А чо ж ты в хоккей-то не играешь? Или чо, кого в хоккей не взяли, те в фигуристы идут? Ты чо, педик что ли?

У меня прямо в ушах скрипит от этого его чоканья, да ещё интонации такие противные, как будто ему слов не хватает и он едва не захлёбывается от этого. Конечно, я не собираюсь объяснять этим дебилам отличия фигурного катания от хоккея, да они и не поймут. Но так обидно иногда. Какого хрена, они что думают, для фигурного катания физическая подготовка серьёзная не нужна? Тем более, я занимаюсь парным катанием, и поддержки делать — это не банки из-под пива в столбик выставлять. Попробовали хотя бы разминку откатать, умники!

— Отвали! — Бросаю я Каримову и быстро иду к остановке.

На тренировке сегодня спокойно. Моя партнёрша Оля Волгина как всегда улыбается и отлично выглядит. Только за месяц отдыха Оля, кажется, поправилась. При первой же поддержке у меня возникает такое ощущение и потом оно только усиливается.

— Оль, ты что-то поправилась, — говорю я ей на ухо, когда мы делаем подсечку.

— Что? — Возмущается Оля, и мы проваливаем выброс.

Волгина падает, но не сильно. Быстро поднимается, подкатывает ко мне, бьёт по плечу. Тренер недовольно ворчит. Теперь мы должны повторить шаги и выброс сначала.

— Охренел совсем такое говорить! — Шипит Оля.

— Ну это же правда! — Улыбаюсь я.

Мы откатываем тренировку, а потом тренер Ирина Васильевна собирает нас на трибуне — есть у неё к нам какой-то серьёзный разговор. Я давно занимаюсь фигурным катанием, и мы с Олей готовимся сейчас ехать на Россию в Москву. Наш тренер говорит, что это очень ответственные соревнования и у нас есть все шансы войти в тройку призёров. Сегодня Ирина Васильевна сообщает, что там соберётся куча спортивных шишек, и если мы хорошо себя покажем, сможем иметь все шансы после школы тренироваться в лучших клубах или даже за границей, а оттуда — прямая дорога на Олимпиаду. Это очень хорошие новости, но и требующие от нас теперь двойной отдачи.

— Круто, правда! — Восклицает Оля, когда мы выходим из Ледового дворца.

— Угу, — киваю я.

За Олей приехал папа, и она предлагает подвезти меня до дома. Я, конечно, соглашаюсь. У Олиного папы новенький «Кайен». Я кидаю сумку в багажник, сам сажусь с Олей на заднее сиденье.

— Ну как потренировались сегодня? — Спрашивает Олин папа, здоровый мужчина с толстой цепью на шее.

— Классно! — Отвечает Оля и рассказывает ему последние новости.

Папа её рад новостям. Он расплывается в довольной улыбке.

Я возвращаюсь домой, кидаю сумку в коридоре. Мама суетится на кухне. Я забегаю, открываю холодильник, достаю два куска хлеба, колбасу, лист салата, соусы и начинаю делать себе сэндвич.

— Тёма, ну подожди! — Улыбается мама. — Сейчас я приготовлю нормальную еду!

— Не, мам, — отвечаю быстро, уже откусывая кусок бутерброда, — я сейчас к Андрею иду.

— Только давай не поздно! — Строго говорит мама. — Чтобы в десять дома был!

Я киваю. У меня отличные родители, просто мама уж очень за меня переживает. Поэтому я стараюсь ей лишний раз не рассказывать про свои мелкие неприятности, чтобы не волновать.

 

Глава 2. Дима

Понедельник. Утро. Надо просыпаться и тащить свою задницу в школу.

— Вставай, придурок! — Слышу я голос старшего брата.

Брат стаскивает с меня одеяло и толкает в бок. Я ворочаюсь и сонно бурчу себе под нос, что ещё бы поспал минут пять.

— Подъём, боец! — Орёт брат почти мне в ухо.

Он недавно вернулся из армии, и эти его тупые солдатские замашки просто бесят. Без него было намного лучше. Вся комната была моя, а это не так уж мало с учётом того, что мы вчетвером живем в маленькой двушке. Мама с отчимом спят в зале на раскладном диване, а мы с братом — в нашей комнате. Мы с пацанами вчера просидели в школьном дворе у турников полночи, так что я ни фига не выспался. Но надо вставать, иначе мой брат Серёга озвереет. Я быстро умываюсь, чищу зубы и возвращаюсь в комнату, чтобы одеться.

— Задолбал уже свои грязные носки раскидывать! — Кричит Серёга и бросает мне в лицо скрученные улиткой чёрные носки.

— Это твои носки, дебил! — Передёргиваю я и морщусь.

У меня вообще нет привычки держать свои вещи в бардаке, но соблюдать порядок непросто, когда живёшь с братом, да ещё когда у вас один долбанный шкаф на двоих. Серёга постоянно запихивает свои грязные вещи на мои полки. Это бесит. Просто нереально бесит. И главное — сказать ничего нельзя, сразу бычится. Как же армия его ничему не научила. Я подхожу к шкафу, достаю брюки, а потом вижу, что рубашка, которую мне сегодня надевать, вместо того чтобы быть на вешалке, где я её вечером оставил, лежит смятая в комок на полке брата.

— Блин! — Ругаюсь я. — Серёг, какого хрена! Я вчера весь вечер эту сраную рубашку гладил…

— Не ори на меня! — Обрывает брат. — Надо, ещё погладишь! Я шорты свои искал.

— Чо, блин, твоим шортам на вешалке-то с моей рубашкой делать!

Мне так обидно, что я заплакать готов. Мало того, бесит этот чёрный цвет, бесит эта рубашка дурацкого покроя. Я хотел купить к школе какую-нибудь сиреневую или бежевую. В магазине были такие, недорогие. Были там и розовые, светло-зелёные, но мама только скривила рот и сказала: «Чо ты как педик какой-нить будешь ходить». И мы купили чёрные и тёмно-синие, по её мнению, правильные мужские рубашки. Бесит чёрный цвет как у всех, так ещё я наглаживал вчера эту рубашку, а Серёга, гад, так её смял! Теперь опять гладить — позавтракать не успею. Когда утюг разогрелся, мама как раз зовёт из кухни.

— Быстро есть! — Кричит она.

По голосу слышно — она чем-то опять не довольна. Как всегда. Да и отчим ещё там тусуется, так что уж лучше рубашку поглажу — потом перекушу в школе какую-нибудь дрянь. К тому же, из кухни опять пахнет пригоревшей яичницей. Я как раз заканчиваю, когда времени уже в обрез и надо бежать на уроки.

— Опять ничо не жрёшь! — Ворчит отчим, — Посадишь себе желудок!

— Надо по утрам есть, — вторит ему мама. — По телевизору в программе «Здоровье» говорили, что надо обязательно завтракать, иначе рак желудка может быть, а ты не ешь никогда! Упрямый! Бестолковый! Не слушаешь мать!

Она так говорит, как будто офигенно полезные завтраки готовит. Подгорелая яичница и чай, который по вкусу — как будто из травы заварен. У нас в школьной столовке и то лучше кормят.

Я хочу быстрее свалить из дома. Уже у двери меня останавливает отчим. На нём как обычно трико тёмно-синего цвета и когда-то бывшая белой майка. На ногах — тапочки с разодранными носами и стоптанными задниками. Он всегда так ходит. Он работает по сменам, так что часто торчит дома.

— Эй, молодёжь, — обращается он ко мне, — сигаретку дай!

И ведь как всегда он не спрашивает — он почти приказывает. Я достаю из кармана начатую пачку и протягиваю ему. Он сомневается пару секунд и забирает всю пачку.

— У пацанов своих стрельнёшь! — Усмехается он.

Как же он меня достаёт! Ведёт себя как хозяин у нас дома и ничего ему не скажешь. Я пытался несколько раз, но все мои попытки отстоять свои права в этом доме заканчиваются подзатыльниками и презрительно брошенным: «Сопляк ещё со старшими так говорить».

В школе всё как обычно: одноклассники, пацаны — мои друзья, идиотские уроки и тупые учителя. На русском Полина Сергеевна затевает этот бред с опросом «Как я провёл лето» и, конечно, спрашивает своего любимчика Артёма Левина. А он как всегда, такой распонтованный весь, в бежевой рубашечке, с коричневым ремешком в цвет туфель, причёсочка гелем сделана, — звезда прямо. Модный — сил нет. Я бы тоже хотел, и рубашку такую, и туфли, поэтому я, конечно, ему завидую. Он может себе позволить быть модным. И он, конечно, начинает рассказывать, как они семьёй летали в Грецию. И чувствуется, как ему нравится, когда он говорит, а его все слушают — вот выпендрёжник! Артём рассказывает, а Васёк Суслов из нашей компании всё время язвит и потом выдает:

— Да ну на фиг! Чо с родоками-то ездить! Тоже мне отдых!

Ребята наши начинают одобрительно хихикать. Мне тоже надо, потому что Васёк у нас, вроде как, из центровых. Хотя я не отказался бы в Грецию слетать, пусть даже с мамой и отчимом. Там всё же море, красота, да и люди, наверное, другие совсем. Я бы не отказался там отдохнуть, вместо того чтобы копать на даче грядки, на которых потом вырастут две гнилые помидоры и три тощих огурца. Но я поддерживаю компанию, а потом на перемене смотрю, как Артём флиртует со Светкой Портновой. А Светка у нас просто красотка. И Артёму она, конечно, даст без лишних прелюдий. Улыбается ему, а он как будто интереса не показывает. Ну конечно, к Светке-то! Да небось запрыгнуть на неё готов уже, а выпендривается. Но Артём клёвый. Ничего такого, просто он всегда круто выглядит, умный, учится хорошо, да ещё спортом занимается. Всегда одет с иголочки: рубашки, иногда галстуки. Я невольно как-то даже взгляд на нём задерживаю. Совсем с ума сошёл! Может, это просто зависть? Обычная человеческая зависть. А может, я просто ревную к Светке? Естественно, любой был бы рад, если бы она к нему подкатывала, а не к Левину. Я стою, думаю обо всём этом, нажимаю кнопки на своем разбитом телефоне, чтобы не захлебнуться в собственной зависти. И тут Артём вдруг поворачивается ко мне. Поворачивается, и мы встречаемся взглядами. Я смущаюсь почему-то, но чтобы скрыть это, как могу агрессивно фыркаю:

— Чо палишь?

— Да ничего, — отвечает он так, как будто его мои слова совсем не задели. — Нужен ты мне сто лет!

После уроков я цепляю Настю Доронину. Хотя «цепляю», конечно, громко сказано. Она ко мне клеилась всё лето, всегда с нами тусоваться приходила, только бы поближе ко мне. Ребята уже меня достали на предмет того, что пора бы её трахнуть. Я не горю желанием, но чтобы чего-нибудь плохого не подумали, надо. И вот, она меня ждёт после школы, и прямо не уходя со школьного двора, в кустах, начинает целовать. Она так ко мне прилипла, что клещами не оторвать. Целуется, лезет своим языком всё глубже ко мне в рот, а руками — всё глубже в штаны. А тут же люди всё-таки ходят — да вся наша школа мимо идёт! Я, конечно, не девственник, что делать с девушками знаю, но как-то никогда у меня не получалось так, чтобы в кайф, а от Дорониной ещё пахнет какими-то резкими духами — тошнит. В общем, у меня ничего не получается, да ещё я замечаю Артёма, который как будто смотрит в нашу сторону, и всё — облом. Начинаю опять напрягаться. Достал он меня, этот Артём! И главное — как специально — всегда на глаза попадается! Вот уже после уроков мы с ребятами сидим на лавочке, пьём пиво, болтаем, и он идёт. Видимо, на тренировку. Артём занимается фигурным катанием. Мне нравится этот спорт. То есть, я, вроде как, не имею ничего против. Но в нашей компании лучше об этом промолчать — заработаешь репутацию педика. Пацаны не упускают возможности поддеть Левина.

— Эй, фигурист! — Кричит Влад Каримов.

Артём идёт мимо, как будто не слышит или не понимает, что обращаются к нему.

— Эй, фигурист! — Повторяет Влад, уже раздражаясь. — Я к тебе обращаюсь! Сигареты есть?

Артём не оборачивается. Я легонько толкаю Влада в плечо и говорю, чтобы он отстал от этого спортсмена, но Каримова просто выбешивает, когда на него не обращают внимания. Тут ещё Гоша Протасов бросает пакетик от семечек прямо перед собой.

— Ну ты чо, — возмущаюсь я не очень уверенно, — в урну что ли выкинуть трудно!

— Ты придурок что ли! — Начинает хохотать Протасов и кидает ещё один пакетик туда же, мимо урны. — Ёще чо! Пусть дворники убираются! Им за это деньги платят из налогов моих родителей.

Я снова смотрю на Артёма — он гордо идёт своей дорогой, но Влад уже в ярости подбегает к нему.

— Ты чо, глухой? — Наезжает он. — Сигареты, спрашиваю, есть, фигурист?

Дальше я не слышу. Вижу только, как Артём отталкивает Влада. Потом они ещё о чём-то спорят. Я не слышу, но наблюдаю очень внимательно. Мне почему-то хотелось бы услышать.

Ну этот Левин правда всегда провоцирует. Может, он и неплохой пацан, но одевается вечно как хипстер какой-то, весь расфуренный, да ещё это его фигурное катание! Ну что за спорт для нормального пацана! Я не хочу, чтобы меня за педика держали, поэтому и не покупаю и не ношу ярких рубашечек, узких галстучков и модно потёртых джинсов.

Почти до ночи мы с пацанами висним у турников. Под вечер приходят какие-то малолетки, начинают крутиться, футболки поснимали, выпендриваются своими кубиками. Мы их прогоняем. Влад одному чуть не заезжает по симпатичному лицу, так они нас бесят своими тупыми разговорами. Из девчонок с нами сегодня только Машка, но она, вроде как, подруга Пашка, так что они часам к одиннадцати сваливают. В общем, как всегда, домой я прихожу нетрезвый. Отчим уже нажрался пива и дрыхнет в зале. Храпит на всю квартиру. Мама на кухне домывает посуду. Брат, думаю, как всегда только под утро заявится и разбудит меня своим пыхтением.

— Ты где шатаешься? — С порога начинает мама. — Чо так поздно? Совсем о матери не думаешь! Я же волнуюсь тут! Вон, везде говорят, молодых парней то убивают, то насилуют даже, прости господи! Страх такой, а он шатается до ночи!

— Да кто говорит-то? — Огрызаюсь я.

Мама, честно, достаёт всегда со своими нотациями. Как будто я мальчик маленький! Насмотрится всякого говна по телеку, потом мне мозг выносит.

— Ты телевизор вообще не смотришь! — Как будто упрекает меня она. — Хоть раз бы послушал, чо там говорят! Одни бандиты на улицах! Ты хоть с мальчишками со своими ходишь?

— Да, мам, отстань, — бурчу я и скорее иду в комнату.

 

Глава 3. Артём

Утром меня как всегда будит ласковый голос мамы, а потом аромат какао и сырников, разносящийся по всей квартире. Несмотря на то, что я опять просидел допоздна, я неплохо выспался. Надо было обработать много фотографий. Я работаю в одной фотостудии. Ничего серьёзного, просто я неплохо владею фотошопом, и они время от времени подкидывают мне халтурку за неплохие деньги. Это здорово — не приходится постоянно просить у родителей. Я иду в ванную и сталкиваюсь там с папой. От него приятно пахнет новым гелем после бритья, который я посоветовал ему купить. Папа улыбается, хлопает меня по плечу и освобождает ванную. Потом мы завтракаем. Мама спрашивает, не хочу ли я вечером съездить с ними за продуктами.

— Нет, — морщусь я, — у меня тренировка, потом ещё надо доклад по истории подготовить и работу кое-какую подкинули.

Хотя у меня с родителями отличные отношения, я не горю желанием ездить с ними по магазинам. Мама всегда меня активно зовёт, но я всегда отказываюсь.

Я надеваю в школу новую рубашку. Мы купили её в Греции. Она хоть и недорогая, но очень крутая, в белую и голубую полоску, с синим воротником — мне нравится. У нас в школе нет формы, но всех учеников обязывают ходить в строгой одежде, так что у меня куча всяких рубашек, брюк и галстуков. Но эта греческая — просто отпад.

— Какой красавец! — Восклицает мама, когда видит меня.

— Мужчина! — Многозначительно заключает папа и подмигивает. — Все девочки, наверное, твои.

Я морщусь, беру сумку и ухожу.

В школе на перемене я прохожу мимо компании наших гопников, которые, по всей видимости, снова обсуждают меня. Я слышу, как Влад в своей обычной манере что-то говорит про педиков, потом Дима вставляет своё веское слово про модную одежду. Я даже вникать не хочу — они в своих чёрных рубашках, конечно, просто эталоны мужской красоты! Прыщи бы хоть повыдавливали, умники.

Сегодня физкультура. Это жутко бесит, когда физ-ру ставят в середине уроков, и потом тебе приходится потному сидеть в классе. Душевые в наших школах не предусмотрены. Сами уроки физкультуры не проблема. Спортом я занимаюсь серьёзно, учитель это знает, так что тут всё отлично. Только сегодня явно не мой день. У дебилов, кажется, случилось обострение. Когда урок заканчивается, и все возвращаются в раздевалку, я замечаю, что рубашка моя висит не так как я оставил. Взяв её в руки, я вижу, что на всю спину на ней написано слово «хуй». И компания Влада Каримова косо поглядывает в мою сторону всеми своими отмороженными глазами. Уроды! Я тихо матерюсь, сжимая зубы. Не скажу, что надо мной сильно издеваются или что я мальчик для битья в нашем классе — нет. Просто они постоянно вяжутся ко мне. Они вывели какую-то свою логику и решили, что ходить в ярких рубашках, следить за собой и заниматься фигурным катанием для парня позорно, и иногда такие выпады происходят. Но с рубашкой — это, конечно, перебор. А что я могу сделать? Их пятеро, я один. Мало того, ничего не докажешь, так ещё и отхватишь. У меня через несколько месяцев ответственные соревнования, так что получать травмы мне совсем не хочется. В конце концов, пусть думают, что хотят. Но рубашку жалко. Думаю, вряд ли отстирается, да ещё на уроки идти в футболке.

Следующий урок алгебры учитель, конечно же, начинает с замечания в мой адрес.

— Ты что это, Левин, как на дачу оделся? Картошку что ли копать?

Компания гопников хихикает.

— Да он рубашку испачкал! — Выкрикивает Влад. — Да, Левин? — Обращается он ко мне.

— Заткнись, козёл! — Огрызаюсь я.

— Чо ты сказал? — Сразу заводится Каримов.

Учитель успокаивает его. Как же хочется набить ему морду! Встретить бы его одного где-нибудь в тёмном переулке — точно бы не сдержался.

Я прихожу домой после школы, меня встречает мама. У неё сегодня какое-то мероприятие на работе, и она забежала домой.

— Что это ты не в рубашке? — Спрашивает она.

— Да так, — отвечаю, стараясь не смотреть маме в глаза, — порвалась.

— Давай посмотрю, зашью!

А я по дороге выбросил рубашку в мусорный контейнер, чтобы избежать лишних разговоров. Ясное же дело, когда мама увидит это выведенное маркером «хуй», начнутся вопросы, кто, зачем, почему, — мне не очень хочется отвечать. Да и не надо родителям знать, что у меня в школе какие-то проблемы из-за того, что я одеваюсь лучше кучки баранов.

— Да нет, мам, — отвечаю, — она сильно порвалась. Рукав вообще в клочья. Ничего там не зашьёшь. Я выкинул её в школе.

— Как же так?

— Да так получилось…

Я кривлю рот и скорее ухожу в свою комнату. Мне ещё на тренировку, так что надо переодеться, принять душ и выдвигаться.

Когда выхожу, из кармана куртки случайно выпадает пачка сигарет. Мама замечает и поднимает её.

— Тёма, ты что, куришь? — Расстроено спрашивает она.

Нет, мам. Теперь очевидно, что нет. Я беру пачку, быстро засовываю назад в карман и спешу смыться.

— Тём, — продолжает мама, когда я уже в дверях, — ты же спортсмен!

— Ладно, мам, пока!

Я ухожу. Долбанные сигареты! Теперь родители будут мне нотации читать о вреде курения. Надеюсь, мама хоть папе не скажет. Он, думаю, в восторг не придет. Папа тоже в прошлом спортсмен лыжник, так что он двумя руками за здоровый образ жизни, и мне с самого детства это пытался привить. Как-то не очень у него получилось, надо признать. Хотя спортом я увлёкся именно с его подачи. Он, конечно, после того как стало ясно, что я до смерти люблю кататься на коньках, думал, что его сын будет надеждой российского хоккея. Но фигурное катание тоже принял с радостью, сказал, что дело благородное, красивое и всегда рядом будет девушка.

Сегодня тренировка идёт как по маслу. Мы с Олей отлично откатываем, тренер довольна, а потом Волгина опять начинает меня клеить и приглашает в кафе выпить кофе под предлогом того, что хочет обсудить со мной некоторые новые элементы программы. Ладно, думаю, элементы так элементы. В общем-то, Оля приятная собеседница. Но у Оли по поводу меня какая-то навязчивая идея. Кто-то назовёт это влюбленностью, но по мне так самая настоящая навязчивая идея. Уже год Волгина неустанно пытается меня соблазнить и затащить в постель. Но сегодня я думаю, почему бы ни посидеть в кафе. Сначала мы и вправду обсуждаем некоторые моменты нашего номера. Оля вносит несколько дельных предложений, а потом переходит на личное.

— Давай сходим куда-нибудь? — Спрашивает она. — Вместе. В кино, например?

— Я не знаю, Оль, — отвечаю, — дел у меня много, работа ещё…

— У тебя девушка есть, да? — Тут же делает вывод Волгина.

И мне бы соврать по-хорошему, но я зачем-то отвечаю честно.

— Нет у меня девушки.

— Ну ты даёшь! — Тянет Оля. — Смотри, а то можно и что-нибудь не то подумать…

— Что не то? — Передергиваю.

— Ну почему у тебя девушки нет?

— Не сложилось, — отвечаю.

— Если бы не знала тебя, то могла бы подумать, что ты гей, — заключает Оля.

Охренеть, думаю, заявки. Если нет девушки, то ты уже не человек.

— Ну и что такого, если бы я даже был геем? — Спрашиваю очень серьезно.

— Типун тебе на язык! — Восклицает моя партнёрша. — Ты что, совсем что ли! Они же все такие…

— А какие они? — Перебиваю я.

— Да ну! — Презрительно фыркает Оля. — Такие изнеженные, не мужики, в общем! Ты нормальный, не бойся!

— Я и не боюсь, — отвечаю.

В конце нашей беседы Оля приглашает меня через пару дней прокатиться вместе на великах.

— У тебя же есть велик? — Уточняет она. — Ты же катаешься?

— Да, — говорю.

— Ну давай тогда вместе прокатимся! — И для пущей уверенности в том, что я соглашусь, добавляет, шутя. — Если ты сейчас мне откажешь, то я точно буду думать, что ты педик.

Отличный аргумент, Оля, думаю я. Мне теперь при любом раскладе, конечно, надо соглашаться. Ну и шантажистка. Видимо, Волгина совершенно не терпит, чтобы ей отказывали. Правда, думаю, с деньгами её папы таких, кто ей откажет, найдётся не много. Но вот привязалась же она именно ко мне! Все эти её ремарки про геев меня выбивают из колеи. Мне этих подозрений в школе хватает, а теперь ещё Волгина! Не хватало, чтобы слухи какие-нибудь поползли.

Домой я прихожу злой и недовольный, да ещё папа за ужином начинает расспрашивать, как прошёл день и где я был. Я и говорю, что с Волгиной в кафе сидели, обсуждали программу, а потом она меня на великах пригласила кататься.

— Она, может, ещё и влюблена в тебя? — Подмигивает папа. — Пригласи её как-нибудь к нам, а то мы с мамой ещё ни одной твоей девочки не видели…

— Хватит, пап! — Обрываю я.

— Да я серьёзно… — Словно не замечает моих интонаций отец.

— И я серьёзно! — Уже огрызаюсь. — Хватит! Что ты начинаешь опять! Отстаньте от меня!

Я вскакиваю со стула, бросаю вилку и ухожу в свою комнату. По пути слышу только, как папа удивлённо словно оправдывается перед мамой: «Да я же просто спросил».

Бесит всё. Сначала эти уроды в школе, потом Волгина со своими подозрениями и шутками. И папа теперь опять про девочек тему завёл! Весь день какие-то нервы, и именно на папе я срываюсь.

Долгое время я просто лежу на кровати и переписываюсь с Андреем, чтобы успокоиться. Потом пытаюсь заняться работой. В час ночи я иду на кухню налить себе чего-нибудь попить и застаю там маму за компьютером.

— Ты чего не спишь? — Спрашиваю я.

— А ты? — Передёргивает мама.

У нас с мамой всегда были хорошие отношения. Она многое обо мне знает. Знает даже то, что знать родителям совсем не обязательно. Она у меня молодец, только переживает уж очень сильно.

— Ну что ты на папу так сорвался, Тёма? — Как будто укоризненно говорит она.

Я нажимаю кнопку на электрическом чайнике и сажусь напротив мамы.

— Может, сказать уже ему? — Осторожно спрашиваю я.

Мама молчит некоторое время.

— Если ты хочешь, — отвечает она.

— Думаешь, он нормально воспримет?

— Артём, — мама берёт меня за руку, — папа тебя любит, как и я. Но я не буду давить. Если считаешь нужным, давай хоть завтра скажем. Если нет, то нет. Это твоё решение.

— Просто бесят эти его разговоры, мам! — Негодую я.

— Я понимаю, — отвечает она.

 

Глава 4. Дима

Утром меня как всегда будит истошный крик брата.

— Рота подъём! — Вопит он и стягивает с меня одеяло.

Как же меня достало делить с ним комнату! Он как пришёл из армии — даже на работу до сих пор ни фига не устроился и в институт не торопится. Съехал бы хоть в общагу какую-нибудь, а то глаза мозолит! Целый год без него так хорошо было — вся комната моя, никто не орёт, никто носки свои не разбрасывает, на мозги не давит. А теперь даже компьютер на сто паролей закрываю, потому что Серёга так и норовит в мои дела нос сунуть. Ну бесит, честное слово!

Я вхожу в ванную — там на верёвках сохнут постиранные рубашки. Я трогаю каждую из трёх по очереди — ни одна не высохла.

— Мам! — Кричу я. — Ну ты чо, опять под утро что ли засунула стирку! Не высохло ничо!

— А ты на мать ещё покричи! — Вступает отчим. — Сам в следующий раз стирать будешь!

— Да, блин, мне в школу надевать нечего! — Возмущаюсь я.

— Вчерашнюю надень! — Кричит мама.

Я недовольно морщусь, возвращаюсь в комнату и достаю из шкафа вчерашнюю рубашку. Хорошо хоть я её в грязное бельё не кинул. Но она всё равно не свежая, да ещё гладить её. И брюки помялись — опять Серёга их с вешалки скинул. Что опять за тупое бесячие утро! Перед уходом успеваю только бутерброд с колбасой в рот закинуть.

В школе на перемене Влад показывает видео, где какие-то пацаны издеваются над педиком. Они вычислили его, потом всей компанией поймали и унижали, снимая всё это на камеру. Тыкали ему в лицо резиновым членом, обзывали, били.

— Правильно, этих пидарасов надо мочить! — Говорит Влад, и все ему поддакивают.

Мы смотрим ещё несколько таких же видео в этой же группе Вконтакте, ребята ржут.

— Да ладно, — решаюсь заговорить я, — ну педик и педик, кому какая разница…

— Ты чо! — Толкает меня Пашок. — Ещё этих уродов-извращенцев защищать будешь!

— Да не, не защищаю я никого, просто…

— Они больные! — Объясняет мне Влад. — Раньше их лечили или в тюрьму сажали! А теперь развелось! Вон, малолетки туда же, — он кивает на телефон, где как раз на видео демонстрируется очередное унижение.

Неслабое, надо сказать, унижение — парень заплакать готов.

— Ну а если бы, например, твой брат, или друг педиком оказался… — Пытаюсь предположить я, но Влад меня сразу грубо обрывает.

— Ты чо! Даже не шути так! Да мне ссать в один толчок с такими уродами моральными стрёмно! Убил бы на хрен сразу!

Тут в класс входит Артём Левин. А он сегодня так вырядился — аж тошнит. Мне сразу паршиво становится в своей вчерашней рубашке. Хочется спрятаться куда-нибудь и не выходить — как бомж последний себя чувствую.

— Вон, тоже ещё не понятно, кто такой! — Кивает в сторону Левина Влад. — Одевается как петух, да волосы гелем ставит!

— Да ну Артём-то не педик! — Возражаю я.

— Да хрен знает, — отвечает Влад. — Если и не педик, то зачем-то хочет таким казаться! Рубашку, вон, голубую, надел, точно голубой!

Когда подходит время урока физкультуры, Влад говорит, чтобы я испортил Левину рубашку.

— На фиг? — Спрашиваю.

— Да чтоб не выпендривался! — Отвечает Каримов. — В голубую полосочку, тоже мне!

Я не в восторге от этой идеи, хотя меня, конечно, зависть гложет не по-детски на счёт этой рубашки. Я, ясное дело, своим не говорю, но мне она очень нравится. Я и сам был бы рад в такой ходить и поэтому портить мне её совсем не хочется.

— Да хватит его чмырить! Нормальный он парень, хоть и фигурист, — пытаюсь шутить я.

Но Пашок, а следом и все остальные поддерживают идею Влада. Потом Каримов начинает спорить, что мне духу не хватит написать «хуй» на рубашке Артёма.

— Да зачем так! — Словно оправдываюсь я.

— А чо, — встревает Денис, — ты, может, тоже пидорок? — он странно прищуривается. — Может, ещё запал на Левина, вот и не хочешь его пидорскую рубашку портить?

— Да отвали ты! — Отмахиваюсь я.

Совсем не хочется, чтобы на меня падали такие подозрения.

— Короче, если ты не педик, то вот тебе маркер, и на физ-ре действуй! — Заявляет Влад. — Иначе будем считать, что вы с Левиным голубые.

С такими раскладами мне, конечно, плевать на рубашку Артёма, и на то, что он подумает, и на его чувства. Мне на фиг не сдались такие подозрения, и я очень смачно порчу ему рубашку, пока он подтягивается. Этот маркер не отстирывается, и Левин идёт на следующие уроки в потной футболке. И учителя тыкают его за неподобающий внешний вид. Хотя, по мне, так у него и спортивная футболка круче, чем моя несвежая вчерашняя рубашка. Всё равно, даже после нашей издёвки, Левин выглядит круто и как-то достойно. Уж точно достойнее, чем все мы вместе взятые. Он всегда так держится, с гордо поднятой головой, как будто ему и дела нет до нас. Он вообще непробиваемый. Может, потому что у него этих рубашек сто пятьдесят штук, так ему и не жалко. Я смотрю на него — нет, он точно не педик. Если бы был педиком, то наши подколы его бы задевали, а так как ему совершенно по фигу, то точно он нормальный пацан.

Вечером мы идём с пацанами на турники. Там есть ещё железные трубы, на которых можно сидеть. Сегодня приходят девчонки, Танька, Маринка, Юлька, Маша и Настя Доронина, которая сразу же прилипает ко мне. Садится ко мне на колени, открывает бутылку пива и начинает всем рассказывать, как у меня тогда ничего не получилось. И все, естественно, начинают ржать, подкалывать меня, скалиться и намекать, уж не пидор ли я. Я Настю просто убить готов. Уж оторвать её длинный язык точно.

— А потому что не фиг своим языком лезть так настойчиво! — Оправдываюсь я. — Тоже мне, по кустам зажиматься! Нормально целоваться сначала научись!

Я легонько отталкиваю Доронину, но она моментально взрывается.

— Чо? — Наезжает она. — Это я что ли целоваться не умею? Да ты точно ненормальный, Сорокин! Вообще охренел! Импотент, так и скажи!

— Может, он правда из этих, из голубых… — Подхватывает Маша.

— Чо ты несешь-то! — Перебиваю я и потом обращаюсь к Насте. — Да пойдём хоть сейчас, если хочешь?

— Чо пойдём? — Усмехается Доронина. — Куда?

— Да хоть вон, в подъезд! Если ты сомневаешься, что я не педик, то пойдём докажу!

Влад и Пашок вместе с остальными живо подхватывают идею необходимости доказать моё влечение к девушкам, и Настя соглашается. Каримов даёт мне презерватив, и мы с Дорониной удаляемся к кирпичной четырнадцатиэтажке, где обычно уединяются все из нашей компании.

Пока мы идём, я жуть как волнуюсь. Если у меня опять ничего не получится, если у меня опять не встанет на Доронину, то точно все будут думать, что я сраный гей. И вот, мы уже заходим в подъезд, а у меня никакого возбуждения. И я тогда начинаю быстро вспоминать сцены из порнухи, которую недавно смотрел. Я представляю крупные планы, движения, и у меня начинается эрекция. Мы поднимаемся в грязном тусклом лифте, потом спускаемся на один пролёт лестницы. Здесь пахнет мочой и мусором. Кажется, я даже вижу мелких вонючих мошек у мусоропровода. Стены ободраны, везде нацарапаны, написаны и выжжены ругательства, названия популярных групп и чьи-то имена. Лампочка едва светит и периодически мерцает так неприятно, что бьёт по глазам. В общем, это стандартный подъезд. В таком живу я, в таком живёт Настя, в таком живём все мы. Я расстегиваю джинсы, всё ещё видя перед собой сцену из порнушки — главное, чтобы получилось. Я даже не думаю о Насте. Да я почти и не вижу её перед собой. В общем, кое-как у нас всё складывается. Доронина зачем-то изображает страсть и удовольствие. Я даже не кончил, но обсуждать это необязательно. Кажется, Настя довольна. Она натягивает джинсы, поправляет волосы, и мы возвращаемся к ребятам. Слава Богу, Дорониной хватает невоспитанности растрындеть всем, как ей было хорошо. Вот дура. А у меня теперь никак эти порнушные сцены из головы не выходят, в общем, вскоре я ухожу домой.

Если честно, мне хочется просто прийти, закрыться в комнате, включить комп и подрочить. Если брат дома, то закрыться в ванной. Но мама зовёт ужинать, да и отчим тут. В общем, мне приходится ещё минут сорок сидеть с семьёй перед телевизором и смотреть какое-то идиотское ток-шоу, в котором рассказывают опять про какую-то чернуху. В некой области в некоем городе педофил ловил мальчиков и насиловал их. Меня аж тошнит от этих историй, а мама смотрит внимательно и вздыхает, и охает, и ахает.

— Смотри, — обращается она ко мне, — если вдруг у вас в школе или где-то ещё этих голубых заметишь, ты скажи, надо их сразу в полицию сдавать! Совсем распустились! Бездуховность сплошная! И по телевизору только про этих гомиков! Смотри, Димка, если только кого такого заметишь, сразу сообщай куда следует!

Я сижу, опустив голову и киваю. Киваю так активно и правдоподобно, что чувствую себя просто китайским болванчиком. Как же мне противно. Хочется просто сквозь землю провалиться от всех этих разговоров. Я встаю и быстро иду в свою комнату. Там раздеваюсь и ложусь в кровать, укрывшись одеялом с головой. Хочется уснуть и не просыпаться.

 

Глава 5. Артём

Я возвращаюсь домой. В школе и на тренировке сегодня я всё время думал о предстоящем разговоре с отцом. Я твёрдо решил сказать ему. Достала эта двойная жизнь внутри семьи. Достало скрываться, не договаривать, притворяться. Надоели недосказанность, недомолвки, надоели мои секреты. Надоело делать из папы идиота и выслушивать его постоянные вопросы про девочек. Надоело оставлять эти вопросы без ответа. Я сто раз прокручивал у себя в голове этот разговор, думал, что надо, наверное, как-то постепенно подвести, чтобы не шокировать новостями в лоб. И вот, мы все втроём собираемся за ужином. Папа и мама уже поели, а у меня аппетита нет — я только пюре по тарелке размазываю и смотрю на синий клетчатый узор скатерти.

— Ты чего не ешь? — Заботливо спрашивает отец.

— Пап, мне надо тебе кое-что сказать, — начинаю я неуверенно и тихо.

Он кивает, готовый выслушать, и внимательно смотрит на меня. Мама напряглась и ждёт.

— В общем, папа, я гей, — говорю, не поднимая глаз.

Повисает тишина. Только стрелки часов двигаются слишком громко, скрепят и шуршат, отмеряя тяжёлые секунды. Мама накрывает своей ладонью мою, но я одёргиваю руку. Я поднимаю глаза на папу. Он, кажется, в ступоре.

— Прямо вот так гей? — Как будто с надеждой спрашивает он.

— Да, прямо вот так, — отвечаю я.

Мы молчим минуты две. Никто не произносит ни слова. В воздухе такое напряжение, как будто сейчас всё взорвётся. Мама берёт папу за руку, но ничего не говорит. Потом я вдруг думаю, а папа вообще знает, что означает слово «гей». Может, он не совсем правильно понял.

— Ну, гей так гей, — после долгого молчания произносит папа. — Значит так.

Он медленно встаёт, вытирает руки, потом начинает собираться куда-то, надевает куртку.

— Я прогуляюсь пойду, — сухо сообщает он и уходит из дома.

Ещё некоторое время мы сидим в тишине.

— Не волнуйся, Тёма, — начинает мама, но я перебиваю.

— Отстань от меня!

Я вскакиваю и иду в свою комнату. Я включаю в наушниках музыку и с головой накрываюсь одеялом. Хочется сдохнуть. Представляю, как расстроен папа. Не о таком сыне он мечтал, уж точно. Разве могли мои родители подумать, когда рожали меня, когда кормили, меняли ползунки, воспитывали, учили ходить, что их сынок потом вырастет педиком! Вряд ли.

Это началось, когда мне было двенадцать. Но тогда как будто просто было что-то не так. Потом это всё больше напрягало меня, я стал разбираться, копаться в себе, что-то читать, сидеть в тематических чатах. Я никак не мечтал в один прекрасный день обнаружить себя педиком. Мне этого вообще не хотелось. Я снова стал читать, уже более глубокую литературу о половом созревании, сексуальном становлении и осознании себя. Я бесконечно заполнял какие-то тесты, отвечал на какие-то опросники и по всем результатам выходило, что я скорее гей, чем натурал. Это было очень хреново. Я не хотел в это верить. Знакомился с девчонками, мы встречались, но ничего из этого не получалось. Сначала мне стабильно хотелось сдохнуть. Мне было стыдно. С родителями в тот момент я практически перестал общаться, потому что боялся, что они могут заметить мои наклонности и вообще выгнать из дома или отправить куда-нибудь лечиться. Потом, почти бессознательно, я стал заходить на сайты гей-знакомств, искать кого-то такого же как я в моём городе. Встречаться я сначала боялся — мы просто переписывались. Я ведь не был ещё уверен, что гей. Я каждый день убеждал себя, что не был уверен. Я рыдал в одиночестве в своей комнате. Рыдал, как девчонка, и ненавидел себя за это. Я не хотел быть таким, но ничего не мог с собой поделать. Почти целый год я прожил как в аду, борясь с собой и ненавидя себя. Я читал статьи о гомосексуальности, потом читал, что это грех, что Бог ненавидит геев. Читал, как поступали с педиками в нацистской Германии и Советском Союзе, что с ними делают сейчас в Иране. Читал об известных геях и об их талантах. Я снова и снова лез на сайты знакомств, назначал встречи, на которые потом не приходил, удалял свои аккаунты и через пару дней создавал новые. Я назывался каждый раз разными именами, снова знакомился и снова не приходил на встречи.

В шестнадцать я познакомился с Андреем. Он на три года старше меня. Мы встречались какое-то время и до сих пор дружим. У них своя компания, в которую я отлично вписался. Андрей ко мне не равнодушен, мы периодически занимаемся сексом, но ничего серьёзного. Мы, скорее, просто хорошие друзья. Он здорово меня поддерживал и многое объяснял. Он давал мне читать книги по психологии и сексологии, убеждал, что не надо стыдиться, предостерегал о возможных проблемах. В общем, в итоге, мне ничего не оставалось как принять весь этот кошмар. Да, я оказался извращенцем и больным, но куда же мне было деться. Я думал очень долго, прежде чем в шестнадцать рассказал всё маме. Меня просто уже физически начало тошнить от того, что приходилось врать и выкручиваться, когда разговоры заходили о девочках, а они именно туда всегда и заходили. Я долго прощупывал почву, как бы невзначай спрашивал о мамином отношении к геям. Все эти «а вот если бы», «ну представь», «как бы», «а вдруг окажется»… Мне повезло, что с мамой у нас всегда были хорошие доверительные отношения. Мне повезло, что у меня просто офигенная мама, которая однажды просто посадила меня перед собой и серьезно сказала: «Тёма, что за вопросы у тебя последнее время? Почему тебя так интересует эта тема?» Тогда я и признался ей. Она, конечно, не ожидала. Ещё бы, кто из родителей ожидает услышать от своего шестнадцатилетнего сына, что его интересуют исключительно мальчики! Мы долго говорили с мамой. Она оказалось весьма продвинута, гораздо более продвинута, чем я сам. Она спрашивала, откуда у меня появились такие мысли, почему я в этом уверен, был ли у меня какой-то опыт? В общем, долго мы говорили, и у неё тоже, в итоге, не осталось сомнений. Я видел потом, как она переживала эту новость, как не спала ночами, пила валерианку, как тихо плакала, запершись в ванной. А мне просто хотелось сдохнуть. И желание это было к тому времени очень сильно. Я люблю своих родителей. Маму я очень люблю, и так её расстроить для меня было невыносимо. Я чувствовал себя последним дерьмом. Сейчас мне семнадцать и ситуация нисколько не изменилась.

А теперь папа. Для меня его одобрение во всём всегда было очень важно. Он учил меня кататься на велосипеде и на коньках. Он брал меня на рыбалку. Мы вместе копались в машине. Для меня очень важным было, чтобы он мог мной гордиться. А теперь, когда он узнал, что я педик, какая, в жопу, гордость! Теперь ему будет за меня стыдно — и это в самом лучшем случае. В худшем — он вообще меня возненавидит. И никакие спортивные успехи теперь не затмят моей тяги к мальчикам. Господи, так паршиво от всех этих мыслей, что хоть в петлю лезь! Да ещё папа взял и просто ушёл. Куда? Уже час ночи, а его всё нет. И мама не спит. Я же слышу — сидит на кухне. Но я не могу выйти к ней и посмотреть ей в глаза. Я плохой сын. И хотя мама меня приняла и поняла, всё равно я далёк от её мечтаний об идеальном ребёнке. Я не знаю, как мы теперь будем жить.

Утром как всегда меня будит мамин голос. Я открываю глаза.

— Просыпайся, Тёма, — ласково говорит мама, — завтрак готов.

Как будто ничего не случилось. Как будто ничего не было, папа вчера не вылетел из дома, чтобы его не вырвало от мерзости, которой занимается его сын. Я несколько минут сижу на кровати, потом иду в ванную, одеваюсь и появляюсь на кухне. Мама наливает кофе, папа доедает омлет.

— Доброе утро, сын, — очень спокойно говорит он без тени иронии или презрения.

— Доброе утро, — бурчу я, не поднимая глаз.

Я сажусь напротив и утыкаюсь в тарелку, которую мама тут же ставит передо мной.

— Артём? — обращается ко мне папа, — ты в порядке? Всё нормально?

— Угу, — отвечаю.

Потом, доев завтрак, папа встает, подходит ко мне, кладёт руку на плечо, слегка похлопывает и говорит:

— Артём, ты мой сын и я тебя люблю, что бы там ни было. Если тебе нужна какая-нибудь помощь…

— Нет, ничего не нужно, — перебиваю я.

— Всё будет хорошо, — говорит папа, кивает, целует маму и быстро уходит на работу.

Некоторое время мы с мамой сидим молча. Она пьёт какао, я — кофе.

— Что папа сказал? — Спустя несколько минут спрашиваю я.

— Ты же слышал, — отвечает мама, — он тебя любит. Всё в порядке, Тёма! Всё хорошо! Он всё понимает…

— Ну да, конечно! — Взрываюсь. — Я сам ни хрена не понимаю! Как он тогда может понять! Я не знаю, как так получилось…

Я готов разреветься от нервного напряжения, да ещё мама берётся меня жалеть и успокаивать, а от этого ведь всегда только хуже. Я вскакиваю, быстро беру из комнаты сумку и ухожу, даже не попрощавшись.

В школу идти сегодня меня откровенно ломает. Я решаю прогулять. Звоню Андрею — он в университете, но сматывается с занятий, подбирает меня на машине, и мы едем за город. Мы гуляем по огромному лугу, валяемся на траве, щуримся от яркого солнца, устраиваем пикник под большим развесистым дубом. Потом я звоню маме и говорю, что после школы сразу пойду к Андрею и буду только вечером.

С Андреем хорошо. Мы много дурачимся, разговариваем.

— Ты молодец, Тёмка! — Как-то почти восхищённо заявляет Андрей. — Ну, что с отцом поговорил, что признался ему…

— Не знаю, — тяну я.

— Я бы никогда не решился своим предкам рассказать. Они у меня клёвые, конечно, но фиг знает, мне кажется, не поняли бы. Ты смелый.

Я отмахиваюсь. Какой уж смелый! Просто достал папа с вечными разговорами о девочках, о том, когда я их хоть с одной познакомлю и так далее. Да и паршиво перед самыми близкими людьми притворяться.

Вечером мы тусуемся у Андрея. Приходят ещё три парня и две девчонки лесбиянки. Вся компания гомосексуальная, так что тут комфортно и безопасно. Ни у кого родители не в курсе сексуальной ориентации своих детей и поэтому сегодня с подачи Андрея я становлюсь просто героем дня. Все ребята старше меня на два-три года, а я вдруг оказываюсь для них примером смелости. Сам же, выслушивая их истории, понимаю, что мне на самом деле очень повезло с родителями. Конечно, они ни за что бы не хотели, чтобы их сын вырос педиком, но у них хватило ума не сверлить мне мозг. Мы болтаем весь вечер, пьем немного вина, которое принесли девчонки. Потом Андрей подсаживается ко мне совсем близко и обнимает.

— Может, потрахаемся? — Предлагает он.

Он говорит это в своей обычной манере, нарочито грубовато, как будто небрежно, и я соглашаюсь. Мы уединяемся в комнате. Андрею родители купили двушку, так что он настоящий студент-мажор с отдельной спальней. И в этой спальне мы часто с ним экспериментируем.

— Ты такое солнышко, Тёмка! — Шепчет мне на ухо Андрей, когда мы лежим на его кровати, и проводит кончиками пальцев по моей спине.

Он всегда называет меня «солнышком», хотя мы не встречаемся и никаких романтических отношений между нами нет. Мы друзья, ну и в сексе Андрей хорош и опытен, а мне сейчас этого очень даже достаточно.

Домой я возвращаюсь повеселевший. Однако уже поздно. Не смотря на то, что я предупредил, мама с порога спрашивает, где я был.

— У Андрея сидели, — отвечаю.

— Андрей, это твой друг, так? — Вступает папа.

— Да, — говорю.

— А сколько этому Андрею лет?

Папа абсолютно спокойно спрашивает, но мне понятно, к чему он ведёт. Любому бы было понятно.

— А что такое-то? — Огрызаюсь я, и настроение моё моментально меняется.

— Да ничего, — как будто успокаивает папа. — Так сколько лет?

— Двадцать! — Бросаю я. — Раньше наплевать было, а теперь прям важно! Отстаньте от меня! Хоть друзей моих не трогайте!

Я закрываюсь в комнате и долгое время переписываюсь с Андреем. Он меня успокаивает и подбадривает. Какая разница, сколько ему лет, если мы друзья, если он, возможно, единственный человек, который меня понимает!

Потом, успокоившись, я погружаюсь в работу. Мне надо обработать несколько фотографий. В основном несложно, но мысли никак не уходят. И вот, около часа ночи всплывает уведомление о новом сообщении на сайте знакомств. Это гей-портал. Конечно, что бы мне делать на других сайтах.

Я отвлекаюсь, открываю сообщение. «Привет, ты не против пообщаться?» Я быстро смотрю профиль отправителя. Только что зарегистрировался, одна стрёмная фотка, сделанная наспех, лица нет, зовут Владимир. Я тут же отвечаю: «Фото кинь свое». Я знаю таких уродов, которые ловят на сайтах подростков, прикидываются, что хотят познакомиться, а потом встречают и избивают. Каждый из нас знает об этом. Одного моего знакомого так развели. Потом пришли на встречу пять человек и отделали по полной программе. Он две недели лежал в больнице с переломами. Так что подобных неопределенных знакомств мне не хочется. У меня, конечно, тоже фамилия выдуманная, но так хоть лица своего я не прячу. И тут этот умник мне пишет: «А что, без фото ты не общаешься?» Мне по большому счёту всё равно, но я не хочу нарваться на гопников. Я предпочитаю лишний раз проверить. «Фото кинь», — снова пишу я. Думаю, сейчас кинет и надо будет его в Гугле пробить. Я тоже пару раз нарывался на таких уродов. Забиваешь фотку в поисковик, а это какой-нибудь американский чувак из Твиттера. «У меня нет пока фото, — пишет этот парень, — может, позже?» «Ну позже и поговорим тогда», — отвечаю. Я, правда, просто боюсь. Боюсь иногда до смерти, что кто-нибудь вот так встретит и убьёт в подворотне. Кирпичом голову размозжит, как в том недавнем случае из новостей, или изнасилует до смерти пивными бутылками — это сейчас особенно популярный метод борьбы с извращенцами. Страшно. Лучше лишний раз проверить. Но потом парень пишет, как мне кажется, честно, что боится присылать своё фото. Тут я его понимаю. Сам первое время на этих сайтах шифровался. Конечно, так проще и безопаснее. Договариваешься о встрече, а потом по ситуации: если всё нормально, то подходишь, и вы знакомитесь, а если подстава, то просто проходишь мимо и никто тебя не замечает. В общем, что-то мне подсказывает, что этот парень действительно боится. Я сам таким был, я хорошо его понимаю. Да я и сейчас боюсь. В общем, мы начинаем общаться с этим Владимиром.

 

Глава 6. Дима

Я возвращаюсь домой. Мама в зале опять смотрит какое-то тупое шоу по телеку и грызёт семечки, отчим на кухне бухает пиво, брат засел в нашей комнате с какой-то тёлкой. Я захожу переодеться. Серёга на меня так злобно смотрит, прямо как будто орёт, чтобы я свалил на фиг. А куда мне деваться! В толчке что ли закрыться! Я надеваю джинсы, футболку, беру куртку с вешалки в коридоре и ухожу. Сколько, интересно, мне шататься по долбанным улицам? И что это мама не на работе — отгул, наверное, взяла. Я мыкаюсь по окрестным дворам какое-то время, потом иду в торговый центр. Я захожу в магазин и примеряю там несколько рубашек. Одна бежевая, похожая на ту, которую носит иногда Артём Левин, а другая светло-зелёная. Клёвые рубашки, конечно, я бы хотел себе такие, но ни пацаны, ни мама не оценят моего выбора. Сейчас постою тут, перед зеркалом в примерочной — надо будет запомнить себя таким хоть на некоторое время.

Ближе к вечеру звонит Влад и говорит, чтобы я быстро тащил свою задницу к Машке. У неё предки умотали на день рождения, так что трёхкомнатная квартира пустая и вся в нашем распоряжении. Собирается большая тусовка. Когда я прихожу, все ужё пьяные. Кто-то притащил травы, и мы ещё накуриваемся. Потом Настя Доронина, естественно, залезает ко мне на колени и сидит весь вечер, пристаёт. Вскоре она уже тащит меня в спальню родителей Маши, там быстро раздевается и стягивает с меня штаны. А я выпил, да ещё курнул, так что у меня опять не встаёт на Настю. Опять приходится вспоминать порнушку. Доронина опускается на колени и делает мне минет — всё, вроде, ничего выходит.

Мы возвращаемся к остальным. Влад опять включает видео, где парни из группы Вконтакте издеваются над педиками. Они тыкают им в лицо какие-то резиновые члены, оскорбляют, мочатся на них и всё это снимают на телефон. В другой группе Влад находит видео, где пацаны в масках избивают подростка-гея. Они бьют его ногами, плюют на него, потом Влад рассказывает, что кто-то из друзей его друзей так же поймал парня гомосексуала и изнасиловал его пустой бутылкой из-под пива. Все ржут и выкрикивают что-то одобрительное, а мне противно. Меня просто тошнит и вот-вот вырвет. Я быстро вскакиваю и бегу в толчок — там меня рвёт. Наверное, выпил лишнего. Я закрываюсь и сижу в туалете довольно долго. Меня бесят все эти разговоры про педиков. Почему бы просто им всем ни заткнуться на фиг! Мне кажется, если кто-то получает удовольствие от того, что насилует кого-то бутылкой, то он сам извращенец похлестче любого пидора. Когда я выхожу, говорю, что плохо себя чувствую, наверное, из-за алкоголя и травы и сваливаю. На самом деле, этот беспонтовый секс с Настей меня только распалил. Теперь мне скорей бы подрочить под порнуху и уснуть.

Когда я возвращаюсь, отчим уже дрыхнет. Мама моет посуду на кухне и ворчит, что я так поздно.

— Где опять шатался? — Кричит она, как будто хочет разбудить отчима. — Опять пьяный?

Она подходит ко мне.

— Да не, нормально всё, — отвечаю я.

— Ну-ка дыхни! — Требует она.

— Да отстань, мам!

Я на ногах-то еле стою, то ли от опьянения, то ли от слабости, а она тут привязалась ещё. Я отмахиваюсь от неё, как от назойливой мухи, и быстро иду в свою комнату.

Брата нет и похоже не будет до утра, так что я беру комп и сажусь на кровать. Я начинаю смотреть порно, открываю разные сайты и как это часто со мной бывает, в конце концов, захожу на сайты для геев. Смотрю ролики, и они возбуждают меня гораздо больше, чем те, в которых полно баб; чем то, что мы делали сосем недавно с Настей Дорониной. Я смотрю на красивые мужские тела, на сильные руки, на выступающие вены. Шеи, запястья, торсы, — всё кажется мне очень привлекательным. Но это же не значит, что я гей! Если я иногда смотрю такое порно, это же не значит, что я педик? У меня ведь был секс с девушками, и иногда даже очень неплохой. Я читал — это просто гормональный всплеск из-за возраста, полового созревания и всей этой фигни. Просто девок нормальных нет вокруг. А когда встречу, влюблюсь — всё встанет на свои места. Я же не больной какой-нибудь, я же понимаю, что значит быть педиком. Нет, я не такой! Каждый раз я успокаиваю себя этими мыслями. Каждый раз, когда дрочу на мужиков с идеальными телами, потом стыжусь, мою руки с мылом и ругаю себя за то, что поддался какому-то долбанному искушению, подцепил какую-то неведомую заразу. Да потому что все вокруг только и говорят в последнее время, что о гомосексуализме, вот у меня и заклинило. Но это в последний раз — снова обещаю я себе, закрываю окна на компьютере, удаляю из истории все сайты, чищу кэш… Не только потому что мне так противно, просто брат или мама могут влезть в мой комп — и если они всё это там найдут, мне не жить. А Серёга только так всегда ломает мои пароли. Ну не прятать же мне от него ноутбук, да и всё равно найдет.

Я удаляю историю, потом иду в душ, потом снова долго сижу перед компом. Голова просто разрывается. А что если я в самом деле гей? Что тогда? Если мне и дальше будут нравиться мужчины? Если кто-нибудь узнает об этом, меня убьют — это точно. Так хреново от всех этих мыслей, что хочется застрелиться. Раз я такой неправильный больной извращенец, то зачем мне вообще жить. Лучше уж самому с крыши прыгнуть, чем ждать, пока родственники или друзья повесят где-нибудь в лесу. Мама вообще никогда не поймёт. В лучшем случае из дома выгонит. А потом и в школе все узнают, и тогда пацаны… Даже думать не хочу. После всех этих видео и их разговоров о том, что надо мочить пидарасов. Нет, если это не пройдет, то я лучше сам себя убью. Думая обо всем этом, я почти бессознательно начинаю искать сайты гей-знакомств. Мне просто интересно, много ли таких как я, подростков моего возраста, в нашем городе. Может, кто-нибудь подскажет, что со всем этим дерьмом делать. Может, это и правда всё не по-настоящему. И вот, я уже просматриваю анкеты. А там все парни — как на подбор. У всех фото с обнажённым торсом, все модные. Ну я же совершенно на них не похож! Я не ношу яркую одежду (хотя, чёрт возьми, мне бы хотелось). Я не делаю причёсок гелем, да и стригусь в дешёвой парикмахерской в соседнем подъезде. Я занимаюсь спортом, так что я в нормальной форме, конечно, но никогда так не выставляю своё тело. Я вообще своего тела даже стыжусь из-за всей этой мастурбации, из-за своих мыслей. Фотография за фотографией, и я снова начинаю возбуждаться. Да что же такое — хоть плачь! Я пролистываю все эти профили парней и останавливаюсь на одном. Мне кажется что-то в нём знакомым. Лица на фото не видно — только торс, ремень и выше — до подбородка. Рубашка расстёгнута. Классная рубашка — такая же есть у Артёма Левина. Я запомнил, потому что она мне очень понравилась, белая в тонкую чёрную полоску. Тело у парня на фото просто офигенное, и три родинки треугольником справа от пупка. Мне стыдно, но я запомнил их. Я сто раз видел, конечно, как Левин переодевался на физкультуре, и всё время глазел на его торс. И всё время видел эти родинки. Нехорошо так делать, но я не мог контролировать себя. Я всматриваюсь в фото — это точно Левин. Ни фига себе! Он что же, педик! Охренеть, ну и новости! Если в классе узнают, ему жизни не дадут. Но всё же надо проверить. Я кликаю «посмотреть анкету», но сайт не пускает меня — надо быть зарегистрированным пользователем. Проще говоря, надо быть геем, чтобы смотреть на других геев. А я думаю, Артём ведь неплохой парень, может, он бы мне что-нибудь посоветовал, ну, как избавиться от всего этого. Я начинаю регистрацию. Указываю вымышленное имя, называюсь Владимиром Ивановым, возраст указываю свой, потом город… Чёрт, сайт обязательно требует фотографию. Вот облом! Я раздумываю немного, потом снимаю футболку, беру телефон и фотографирую себя перед зеркалом, без лица, естественно. Всё, анкета готова. Подтверждаю регистрацию — и можно смотреть чужие профили. Я кликаю на папку «фото». И это точно оказывается Левин! Он тут под другой фамилией, но имя оставил своё. И фотки все такие клёвые, наверное, у профессионального фотографа делал. И на коньках есть фотки, и на природе, и на море. Вот он лежит, растянувшись на шезлонге, прикрывая глаза рукой, прядь светлых волос спадает на лоб. Вот он широко улыбается, выходя из моря. Вот он выныривает из бассейна и опирается на кафельную плитку. Артём, конечно, крутой. Я просто глаз от него отвести не могу. Блин, нельзя так! Это плохо! Это отвратительно! Противно! Я не педик! Я захлопываю крышку ноутбука, зажмуриваю глаза, трясу головой, чтобы отогнать все грязные мысли.

Проходит, наверное, минут десять, и я снова лезу на этот сайт. Я решаюсь написать Артёму. Долго думаю, прикидываю, как бы лучше подкатить. Наконец пишу в личку: «Привет, ты не против пообщаться?» Неожиданно он почти сразу отвечает: «Фото кинь своё.» Вот ведь какой он оказывается высокомерный — без фото и поговорить что ли с человеком нельзя! «А что, без фото ты не общаешься?» — пишу я. Меня как-то даже обижает такое отношение. «Фото кинь», — повторяет он в личном сообщении. «У меня нет пока фото, — отвечаю, — может, позже»? — «Ну позже и поговорим тогда», — приходит от него. Блин, он меня бесит просто своим отношением! Думает, такой красавец что ли! Прямо на хромой кобыле не подъехать! Точно педик. Но поговорить мне с ним всё равно хочется, поэтому я пишу честно: «Я боюсь своё фото выкладывать. Вдруг кто-нибудь знакомый узнает». Артём молчит несколько минут, потом соглашается пообщаться.

Так начинается наша виртуальная дружба с Артёмом. В школе, конечно, я никак себя не обнаруживаю и продолжаю тусоваться со своими пацанами. А ночами я снова и снова представляюсь Вовой, и мы долго говорим с Левиным. Он оказывается клёвым парнем, отзывчивым, умным, воспитанным. Мы часто откровенничаем. Я рассказал ему, что вообще сомневаюсь в том, гей ли я, на что он тут же кинул мне несколько ссылок на научные исследования и статьи. И это было совершенно не то, что я читал раньше.

Артём рассказывает мне о разных случаях, о том, как вообще проходит осознание своей сексуальности. Он не то чтобы убеждает меня, что я гей. Он говорит, что не стоит напрасно надеяться, и если уж попёрло, то принимай как есть. Иногда мне бывает очень паршиво. Так паршиво, что я просто хочу пойти и скинуться с крыши, чтобы больше не думать, гей я на самом деле, или это как-то само пройдёт. В такие моменты Артём успокаивает меня, поддерживает, немного рассказывает о себе. «Ты гей, Вова», — как-то пишет он. Я начинаю возражать. «Да успокойся, — продолжает он, — не пори горячку. Ничего нет страшного в том, чтобы быть геем. Ну так случилось. Хуже, если ты запаришь себе мозг всякой ерундой и начнёшь ломать себя. Ты гей. С вероятностью девяносто девять процентов могу тебе это гарантировать. Не пройдёт. Не исчезнет. Смирись». Чёрт возьми, Артём убедителен. Я верю ему. Я анализирую то, что он советует мне прочесть. Я сам начинаю во всём разбираться. Я теперь понимаю, что девяносто девять процентов того, что говорят о геях по телеку и пишут в газетах, вообще неправда. Якобы кто-то на кого-то влияет, совращает. Якобы есть какая-то пропаганда. Вот он я, на которого уж точно никто не влиял. Я всегда знал, что трахаться надо с тёлками, что пидарасы — это неполноценные люди, право на жизнь которых спорно. Ну и что? В итоге я смотрю гей-порно и знакомлюсь с гомосексуальными ровесниками. В итоге, как мне кажется, я уже по уши влюблен в одноклассника, у которого хватает смелости и ума не скрывать свою сущность хотя бы от самого себя.

 

Глава 7. Артём

После почти месяца виртуального общения, мы решаем встретиться с Вовкой. Он оказался нормальным парнем. Запуганным каким-то, забитым, загнанным, но нормальным. Он, бедняга, сомневается в своей ориентации, но мне лично всё понятно. Конечно, он гей. Конечно, признать это нелегко. И уж конечно, нелегко с этим жить, особенно когда тебе семнадцать лет. Идея наконец встретиться возникает у нас почти одновременно. Кстати, Вовка так и не прислал своё фото, хотя меня он знает в лицо. Ну и пусть, думаю я, придёт, увидит, подойдёт. Если вдруг подстава, в чём я очень сильно сомневаюсь, успею смотаться. Мы договариваемся встретиться у памятника Пушкину.

Я стою и жду. И я ведь совершенно не знаю, кто должен появиться, смотрю по сторонам, пытаюсь угадать в толпе моего таинственного друга, ставшего уже почти родным. Я так понимаю, он никогда раньше не встречался с парнями. Не то что сексуальных отношений, у него и свиданий таких никогда не было. Даже не знаю, каково это, быть первым. Я вглядываюсь в прохожих. Как он может выглядеть? Высокий? Низкий? Во что будет одет? Мне почему-то хочется представлять его симпатичным скромным парнем, с которым мы проболтаем весь вечер, а потом договоримся увидеться снова. Интересно, курит ли он? Судя по его рассказам, он какой-то уж слишком правильный, и семья, судя по всему, у него строгих правил, как бы ни глубоко религиозная. Пока все эти мысли проносятся у меня в сознании, пока я фантазирую на тему сегодняшней встречи, замечаю вдруг приближающегося ко мне Диму Сорокина. Один из наших школьных гопников, но выглядит он уж очень нетипично. На нём потёртые джинсы и яркая рубашка в клетку, сиреневая с голубым. Уж такого я от Сорокина не ожидал. Чего это он разоделся и чего это он так стеснительно и робко идёт в мою сторону?

— Привет, Артём, — говорит он смущённо и протягивает руку.

— Привет, — скептически морщусь я.

Я всё еще не понимаю, как получилась эта незапланированная встреча и почему Сорокин вдруг так резко стал выбиваться из образа тупого гопника.

Повисает пауза, а Сорокин всё стоит напротив и сверлит меня взглядом.

— Тебе чего надо? — Спрашиваю я.

— Володя — это я, — опустив глаза, заявляет Дима.

До меня даже не сразу доходит. Но Дима быстро, буквально в двух словах объясняет, что это, оказывается, именно его я тут жду. У меня даже мурашки по спине пробегают, в венах кровь холодеет. Я в панике оглядываюсь по сторонам, пытаясь засечь всю их мерзкую компанию. А в голове только одна мысль: надо сматываться. Быстро. Прямо сейчас.

— Отвали от меня! — Я толкаю Сорокина.

— Да погоди, Артём! — Он хватает меня за рукав рубашки.

— Отпусти! — Повышаю я голос. — Оставь меня в покое! Отстань! И ты, и твои дружки гомофобы!

— Артём! — Уже кричит Дима. — Да я один пришёл! Это всё правда! Всё, что я говорил… Ну погоди! Послушай меня!

Я быстро иду к выходу из сквера. Там дорога и остановка — сяду на любую маршрутку, лишь бы поскорее отвязаться от этого гопника. Но он идёт за мной. Я оборачиваюсь — один. И ещё вырядился же в эту идиотскую рубашку, как будто нормальный человек, а не безмозглая курица! Он бежит за мной и догоняет. Снова хватает за руку. Я резко оборачиваюсь, уже готовый зарядить ему по морде. Лучше ударить первым, думаю, чем ждать, пока набегут его дружки. Как же я так попал! Ведь Андрей сто раз меня предупреждал о таких раскладах, сто раз говорил, чтобы я не встречался с сомнительными типами. Но я же думаю, что самый умный! Теперь только бы смотаться. Только бы не получить по первое число. Такие мысли крутятся у меня в голове, пока я ни поднимаю глаза на Сорокина. Он догнал меня и стоит такой трогательный, расстроенный и растерянный, что я даже впадаю на несколько секунд в ступор.

— Артём, — буквально умоляет он, — погоди, пожалуйста! Я один пришёл!

— А что тогда сразу не сказал, что это ты? — Грубо спрашиваю я.

— Боялся…

— Чего?

— Не знаю… — Дима опускает голову. — Пожалуйста, давай поговорим! Это всё правда, что я писал…

Я вдруг вспоминаю все наши разговоры, все его откровения о том, как он запутался и не знает, что из себя представляет на самом деле. Я думаю, если он в самом деле не врёт, то у него так крыша поедет. У него столько говна в голове, да и насколько я понял, поделиться совсем не с кем. Я смягчаюсь, киваю в знак того, что готов поговорить с Димой, и он этому несказанно радуется. В конце концов, не имеет значения, что он наврал с именем. Да я сам раньше ещё и не так шифровался. Это в последнее время что-то осмелел.

Мы ходим по улицам и просто молчим. Естественно, мы в другом районе города, где появления кого бы то ни было из нашего класса и школы крайне маловероятно. Сорокин, наверное, не знает, что сказать, да и я как-то растерян. Такого поворота я совсем не ожидал. И что нам теперь делать с нашими большими секретами в нашем милом дружелюбном классе? Потом Дима предлагает зайти куда-нибудь посидеть, выпить кофе. Странно, что не пива или дешевых алкогольных коктейлей. Я знаю тут приличное недорогое кафе, так что мы идём туда.

— Как ты понял, что ты… — начинает Сорокин, — ну, что ты гей.

Ему с трудом удаётся даже выговаривать это слово «гей», бедняга.

— Не знаю, — отвечаю, — понял и всё. К девочкам не тянуло, зато на мальчиков вставал.

Сорокин кивает, как будто пытается вникнуть в сложную для понимаю лекцию.

— А когда… — снова запинаясь, продолжает спрашивать он, — ну, когда ты понял или начал подозревать?

Я рассказываю Диме свою историю. Мы сидим молча ещё некоторое время.

— Артём, ты мне очень нравишься, — неожиданно прерывает молчание Сорокин.

Я не нахожу, что ответить, и Дима продолжает.

— Мы сможем ещё встретиться?

Я снова не отвечаю.

— Извини меня за всё, — говорит он, — просто я боюсь, если в классе узнают… Или даже заподозрят… А пацаны, они же мои друзья… Ну как я им такое скажу…

— Да я понимаю всё, — перебиваю, — можешь не продолжать.

После этого мы ещё несколько раз встречаемся с Димой. Тайком, в отдалённых районах. Мы много говорим. Он оказывается неплохим парнем. Не таким уж тупым, не таким уж ограниченным. Слишком запутавшимся — это да. Но кто из нас в семнадцать лет не такой. Как-то мы снова сидим в кафе и разговариваем.

— Ты мне очень нравишься, Артём, — говорит он не в первый раз.

— Угу, — бурчу я.

Не то чтобы Сорокин мне не нравится, просто мы с ним такие разные, никаких точек соприкосновения. Он, конечно, неплохой, но нам порой даже поговорить не о чем, кроме как об осознании совей гомосексуальности.

— Я тебе не нравлюсь, да? — Огорчается он.

— Дим, — говорю, — ты хороший парень, но мы просто такие разные…

— Я тебя напрягаю?

— Нет, всё нормально!

Я хлопаю его по плечу. Это правда, с Димкой бывает забавно. Со мной он не такой как в школе, он открытый, иногда нелепый, но такой честный и наивный. Мы часто смеёмся, он шутит. Это удивительно, я думал, гопники не умеют шутить. У него красивая улыбка. Во все зубы, но словно немного натянутая. Он никогда не улыбается так широко в школе.

— Артём, — вдруг очень серьёзно произносит Сорокин, — у меня никогда не было… с мужчиной… Я бы хотел… С тобой…

Дима касается моей руки. Так осторожно, опасливо, но я сразу одёргиваю руку.

— Ты что! Мы в общественном месте! Не пались, Дима!

— Прости, — отвечает он, — но я правда очень хочу… тебя… с тобой…

Ему с трудом удается подбирать слова. Он очень смущён и напуган.

— Давай пойдем куда-нибудь? — Предлагает он.

— Куда? — Скептически спрашиваю я. — Где ты обычно занимаешься сексом?

— Ну… — тянет Сорокин и заливается краской, — в подъезде или там…

— Нет уж! — Перебиваю. — Избавь меня от подъездов! Этим я не занимаюсь.

— А ты где? — Стыдливо спрашивает он.

— У друзей на квартирах.

— Может, к тебе как-нибудь… — начинает Дима.

— Нет, — снова перебиваю я, — к себе я никого не вожу.

— У меня предки на дачу уезжают с братом на все выходные, — немного подумав, говорит Сорокин. — Я могу сказать, что заболел… и ты придёшь. — Он замолкает на секунду. — Ты придёшь?

Я киваю в знак согласия.

 

Глава 8. Дима

После почти месяца виртуального общения, мы наконец встречаемся с Артёмом. Я долго готовился к этой встрече. Сто раз всё прокручивал в голове. Я даже купил джинсы и рубашку, чтобы нормально выглядеть. Наскрёб денег — подрабатывал на мойке вечерами. И вот этот день. Мы договариваемся встретиться у памятника Пушкину. Я приезжаю на автобусе, выхожу на нужной остановке, делаю несколько быстрых шагов в сторону сквера и останавливаюсь. Чёрт, я так волнуюсь. Хотя вообще «волнуюсь» — не то слово. Я боюсь до смерти. Артём ведь ни разу не видел меня. Я не присылал ему фотку. Что он скажет? Да фиг с ним! Даже не о нём я думаю, а о себе. Вдруг Левин сольёт меня всем, вдруг потом расскажет, сдаст. Я же не могу знать, что у него на уме. Это он, может, только в аське такой хороший, а на самом деле… Кто знает. Мне так страшно, что аж ноги подкашиваются. Я закуриваю. Мне даже кажется, что у меня руки трясутся. Может, ну его на фиг? Может, мне вернуться домой, и к чёртовой матери все эти гейские свидания? Что за хрень выдумал! Зачем я вообще припёрся! Левин же наверняка будет надо мной ржать. Или пошлёт подальше. Пока сигарета тлеет, я уже почти решаю сесть в автобус и уехать отсюда, но в последний момент передумываю. Ладно, раз уж приехал, надо довести дело до конца. Фиг он меня сдаст, тогда и я его солью. Я медленно иду к скверу. Дохожу до угла дома и опять останавливаюсь. Страшно. Я выглядываю и вижу Артёма. Он стоит у памятника, так что мимо не пройдёшь, и смотрит по сторонам. Я чувствую себя полным идиотом. И выгляжу, наверное, как дурак — вырядился, тоже мне! Ещё минуту я думаю и выхожу из-за угла. Я медленно иду к Артёму. Только бы он не послал меня сразу. Вот я уже ловлю на себе его взгляд и подхожу.

— Привет, Артём, — выдавливаю я и протягиваю ему руку.

— Привет, — морщится он. — Тебе чего надо?

— Володя — это я.

Сначала он принимает всё это, кажется, за какую-то подставу, но мне удаётся его убедить и поговорить. Да и потом, ещё несколько наших встреч он не доверяет мне. Совсем не доверят, как будто ждёт удара в спину. И ещё он всегда выбирает самые отдалённые районы города для наших встреч. Нет, это, конечно, хорошо, что мы не нарвёмся ни на кого из наших одноклассников, но я уверен, что Артём стыдится меня. Он не хочет знакомить меня со своими друзьями и всё время как-то неубедительно отмахивается. Конечно, я не такой стильный красавчик как он, у меня нет модных шмоток, я не умею делать модные прически. Да и нельзя мне — тогда сразу все узнают, какой я. Но я не теряю надежды всё исправить и стать нормальным.

Как-то мы едем на плотину — оттуда классный вид на город. Мы едем на великах, и мне приходится взять велосипед напрокат на целый день. Конечно же, я жутко выматываюсь, пока мы доезжаем. Мы всё время останавливаемся, делаем перерывы, чтобы я отдохнул. Мне ещё и страшно по дорогам рассекать. А Артём, похоже, привык кататься на большие расстояния. Наконец мы добираемся, бросаем велики прямо на землю и падаем сами. Артём достает из рюкзака бутылку кока-колы и бутерброды, протягивает мне.

— Ну ты слабачок, конечно, Сорокин! — Усмехается он. — Не ожидал…

Я смущаюсь. Не хочется, чтобы Левин во мне разочаровался, ведь на сегодняшний день он, вроде как, мой единственный настоящий друг. Вернее, он единственный, кто знает о моём большом секрете. Я пытаюсь оправдаться и бурчу что-то невнятное, но он хлопает меня по плечу:

— Ладно, расслабься! Отдыхай! Смотри, какой вид!

Мы сидим сначала молча. Артём говорит, чтобы я переставал курить своё дешёвое говно, и угощает меня «Парламентом». А в нашей компании все курят только «Винстон». Мне самому не очень нравится, но на другие особенно нет денег, да и если достану из кармана какой-нибудь «Парламент», начнутся вопросы — лучше не выделываться.

— Я думаю, — начинаю, — может, это у меня пройдёт… ну, тяга к мужчинам… Говорят же, я читал, что это типа период такой, а потом может пройти…

Артём молчит и как будто вообще меня не слушает.

— Надо, наверное, побольше с девчонками встречаться, — продолжаю я. — Ты как думаешь?

— Что думаю? — Включается в беседу Левин.

Блин, он точно меня не слушал! Ему неинтересно со мной.

— Ну, я говорю, думаю, может, я не гей на самом деле, может, это пройдёт, а? Ты так не думаешь?

— Нет, — тихо, но уверенно отвечает Артём.

— Нет, не думаешь?

— Нет, не пройдёт, — он поворачивается и теперь смотрит мне в глаза. А у него такие ясные голубые глаза, — Даже не надейся, Дима. Всё будет только хуже.

— В смысле? — Я не совсем понимаю, к чему он ведёт.

— В прямом, — Артём вдруг становится очень серьёзным и грустным. Он запускает руки в свои светло-русые волосы и вздыхает. — Пробуй, не пробуй с девочками — не поможет, раз родился педиком. Думаешь, я не думал, что пройдёт? У меня партнёрша по фигурному катанию, знаешь какая! Красотка просто, и денег выше крыши, и клеит меня с утра до вечера, но всё мимо.

— И чо ж делать?

Его слова меня пугают. Как представлю, что навсегда останусь таким, жить не хочется. Это же всё время прятаться, никому ничего не говорить, лучше вообще из города уехать. Если кто узнает — точно убьют.

— А что ты можешь сделать? — Продолжает Артём. — Наизнанку же себя не вывернешь. И самому, и родителям теперь всю жизнь глаза прятать, как бы кто ни узнал.

— У тебя родители знают? — Я выпучиваю на него глаза.

— Угу, — кивает Артём и закуривает, — знают. Мама раньше знала, а папе недавно сказал.

— И как они? Чо говорят?

Левин в ту же секунду, как говорит о родителях, становится моим личным героем. Это смелый поступок, всё рассказать, признаться. Я самому себе-то признаться не могу, хотя тоже не вчера начал подозревать, а родителям… Это надо стальные яйца иметь. Я, честно говоря, думал, что Артём трусоват, а он оказывается просто молодец.

— А что они могут сказать? — Горько усмехается Левин. — Никто не мечтает иметь такого сына. Они меня любят, конечно, и всё такое, но… — он замолкает. — В общем, эта тема у нас дома не поднимается. Ну, вроде как, гей и гей, куда же деваться, если сынок задницу свою контролировать не может.

Я вижу, как Артёму нелегко об этом говорить. Мне бы его поддержать, но я совсем ушёл в свои мысли и выдаю поэтому самый тупой и отвратительный в данной ситуации вопрос, который, впрочем, давно вертится на языке. Я всё время смотрю на Левина, фантазирую, даже представлял его как-то, когда с одной девчонкой пришлось трахаться на вечеринке у Влада.

— Ты актив или пассив? — Спрашиваю я.

— Когда как, — тут же отвечает Артём, как будто мой вопрос не прозвучал совсем нелепо и не кстати. — По-разному бывает.

— У тебя много было мужчин? — Продолжаю я свою больную тему.

— Да так, — отвечает Артём, гладя куда-то вдаль, и пожимает плечами.

В этот момент Левин кажется мне таким взрослым, таким уже сформировавшимся мужчиной, не то что я, пацан, ничего не понимающий и не способный разобраться, что с ним происходит. Он кажется мне таким опытным, рассудительным. Мне вдруг очень хочется его поцеловать. Я чувствую возбуждение, и мне тут же становится стыдно. А у Артёма такие губы, я просто взгляда от них оторвать не могу — у меня даже перед глазами темнеет. И скулы у него чётко очерченные, прямой, почти греческий, нос, голубые глаза, которые Левин так прищуривает иногда, что просто не устоять. Я замечал и раньше, в школе наблюдал за ним, ловил этот прищур. Я смотрю на него, готовый уже потянуться своими губами к его, и тут он поворачивается.

— Что? — Усмехается он, видя, наверное, моё нелепое выражение лица.

— Ничего, — вполголоса отвечаю я.

Мне хочется положить голову ему на плечо и просидеть так долго-долго. Он кажется таким надежным. Он столько всего знает. Он сможет мне всё объяснить, поддержать меня.

— Ладно, — прерывает мои мысли Артём и поднимается на ноги, — поехали, надо засветло вернуться.

Я киваю и касаюсь его руки. Я провожу пальцами по тыльной стороне его ладони, он одёргивает руку и мы едем в город. У проката велосипедов мы прощаемся, и мне опять жутко хочется поцеловать Артёма. Я оглядываюсь — вокруг никого нет. Но он опять как будто случайно отворачивается.

На следующий день у меня всё тело ноет от этой велопрогулки: и ноги, и руки, и спина. Левин даже не смотрит в мою сторону, как обычно. Я понимаю, что это необходимая часть плана, но мне бы хотелось поймать на себе его мимолетный взгляд. Сам-то я всё время украдкой наблюдаю за Артёмом. Я слушаю, как он отвечает на истории и восхищаюсь его эрудицией. Я слежу за ним на физкультуре и не могу не останавливать взгляд на его отточенных движениях. На переменах он, либо сидит один и всё время строчит кому-то СМС, либо болтает с кем-нибудь из самых клёвых девчонок нашего класса. Они всегда улыбаются ему, заигрывают. Наверное, каждая мечтает переспать с ним. Мне становится стыдно, когда я ловлю себя на мысли, что мечтаю о том же. Я убить себя готов — так мне стыдно. Лучше бы вообще было не рождаться, чем потом мечтать о члене одноклассника. Я гоню от себя эти мысли, а Артём так опирается о подоконник, что мне в пору завыть.

Вечером мы с пацанами опять собираемся на железных трубах у турников.

— Ты чо это какой-то вялый? — Спрашивает Влад и хлопает меня по плечу.

— Да на велике вчера катался, всё болит, — отвечаю я.

Я даже не думаю, что говорю что-то подозрительное, но Влад тут же прыскает злобным смехом.

— Чо это ты на велике катался? Ты чо педик что ли?

И все поддерживают его тупым хихиканьем.

— А чо, только педики что ли на великах катаются? — Как могу непринужденно и грубо спрашиваю я.

— Конечно! — Прыскает Влад. — Нормальные пацаны такой херней не страдают!

— А ты чо, правда, что ли катался? Где же? — Противно усмехается Пашок.

И тут уж все начинают меня чмырить.

— Да чо вы пристали! — отшучиваюсь я. — Просто так, попробовал. Херня всё, конечно, этот велик.

— Ты чо, один катался? — Снова начинает ржать Пашок.

— Да я так, по лесу только…

В общем, этот разговор мне совсем не нравится, но на моё счастье приходят девчонки и внимание переключается на них. Настя Доронина сразу начинает на мне виснуть, лезет целоваться, обнимает. А мне же теперь надо быстро доказать, что я совсем не педик, поэтому мы с Настей скоро уединяемся в подъезде. Мне надо по-быстрому её трахнуть, чтобы она осталась довольна и рассказала потом девчонкам, а те — пацанам, что со мной всё в порядке. Правда, чтобы возбудиться, я теперь представляю перед собой Артёма Левина. Я даже почти чувствую аромат его туалетной воды. Я даже кончаю с Настей. Но это меня совсем не радует. Какой же я больной на всю голову. Я точно педик — уже нет никаких сомнений. Это не пройдёт, раз уже так далеко зашло.

 

Глава 9. Артём

Наступают выходные. Те самые, когда родители Димки сваливают на дачу. Не сказать, что я влюблён в Сорокина, но он хороший парень. Если бы только ни его дружки гопники. А Димка, он неплохой, трогательный, запутавшийся. Я таким был года два назад. Как-то у него позже всё случилось. Но он искренний, когда мы вместе, да и мне с ним почему-то спокойно и легко. Правда, он чокает все время и вообще иногда выражается как гопник. Впрочем, чему я удивляюсь. На самом деле, жаль его. В такой компании и вдруг оказаться геем — это не моё фигурное катание и поездки на сборы. Это просто полный трындец. Я бы точно не выжил. Даже с моими родителями, давно бы вены себе вскрыл. С такими друзьями Димке каждый день — как по канату над пропастью ходить. Главное, чтобы они его не раскололи, в таком случае его ничто и никто не спасёт. У меня даже мурашки, как подумаю, что они могут с ним сделать.

В назначенное время я прихожу домой к Диме. Он со страшим братом, мамой и отчимом живет в типовой двушке. Места, конечно, тут не много. Маленькая кухня, в большой комнате, видимо, живут мама с отчимом, а в маленькой — Сорокин с братом. Тут две кровати, два письменных стола и шкаф. Пройти уже, собственно, негде. Мебель старенькая, заклеенная какими-то стикерами. Дима садится на кровать и смотрит на меня. Он очень волнуется. Он невероятно растерян.

— Я пойду, принесу чего-нибудь… — бурчит он, быстро уходит на кухню и возвращается с двумя банками дешёвого алкогольного коктейля. — Будешь?

— Нет, — кривлюсь я.

— Извини, — виновато опускает глаза Сорокин. — Я просто не смогу, если буду трезвый…

— Послушай, я могу уйти, — отвечаю. — Никто же тебя не заставляет. Это ты меня пригласил. Не хочешь, не надо…

Димка, бедный, мечется, суетится, как будто пытается отложить момент оглашения приговора. Мне его так жаль, что я правда лучше бы ушёл. К тому же, мне не очень хочется быть тем, кто ему этот приговор огласит. Он только столкнулся с этим, только ввязался в бой со своей сексуальностью и ещё искренне надеется, что всё пройдёт. Вот сейчас попробую, не понравится, и сразу пойму, что никакой я не гей. Конечно, я тоже проходил через это. Наверное, все проходят. До последнего думаешь, что пройдёт, что не понравится. Ведь это же мерзость. Все же всюду только и говорят, что это отвратительно. Ну как такое может понравится тебе! Такой стыд! Я прямо как молитву себе под нос шептал одними губами в свой первый раз с парнем: «Нет, нет, мне не нравится. Это ужасно. Никогда, не мне…» А потом — бах — и тебе нравится. И не просто нравится, а очень даже. Так нравится, что ты хотел бы повторить. И повторяешь потом ещё не раз и не два. И каждый раз — ничего кроме стыда и почти непреодолимого желания вскрыть себе вены.

— Хочу, — прерывает Димка, быстро, почти залпом выпивает одну банку, потом подходит ко мне и целует в губы.

Так невинно целует, так несмело и нелепо. Потом отрывается, вздыхает тяжело словно перед подводным погружением и снова касается моих губ своими.

— Ты и с девушками так же целуешься? — С улыбкой спрашиваю я.

Я ни в коем случае не хочу обидеть Димку, просто хочу немного разрядить обстановку. Я смотрю ему в глаза, немного склонив голову, потом обнимаю за поясницу и целую по-настоящему. Я чувствую, как дыхание Сорокина учащается, он закрывает глаза и ближе прижимается ко мне. Вот он, твой приговор, Дима Сорокин: виновен. По всем статьям виновен. И нет у тебя пути назад. Ты можешь сомневаться, но я знаю. Я сам когда-то пытался этот путь отыскать.

Потом мы стоим, обнимая друг друга. Дима — в смятении, я — в ожидании. Я вообще себя очень неловко чувствую в его квартире и всё время думаю, вдруг его родители вернутся неожиданно с дачи.

— Как мы будем это делать? — Тяжело сглатывая, спрашивает Сорокин.

— Как хочешь, — отвечаю я, молчу немного и исправляюсь. — А как ты хочешь?

Он пожимает плечами, открывает ещё одну банку коктейля и так же быстро выпивает.

— Я читал, я всё знаю, ты не думай… — тараторит он.

— Да хватит, — перебиваю я. — Что ты там читал! Как ты хочешь? Ты вообще хочешь?

— Да, хочу… — робко отвечает он, стыдливо опускает глаза и почти шепотом произносит, что хотел бы заняться оральным сексом.

Проще говоря, Дима хочет сделать мне минет. Я почти уже восхищаюсь этим парнем — сам я к оральному сексу довольно долго шёл. Для меня это было всё же через чур, совсем из ряда вон, просто верхом стыда и извращения. У Димы, конечно, ничего не получается и очень скоро я останавливаю его. Мы сидим на его кровати и молчим. Да и что тут скажешь — я не думал никогда, что мне придётся быть для кого-то первым гомосексуальным опытом.

— Может, попробуем… — начинает Дима неуверенно, почти заикаясь, — чтобы я сзади… то есть, актив… ну, или как правильно назвать…

Я чувствую, ему так не по себе, что думаю, лучше бы вообще молчал. В самом деле, без слов можно было бы как-то разобраться — от этих разговоров только хуже.

— Угу, — киваю я, — только аккуратнее.

Но аккуратнее у Сорокина, конечно, не получается. Мало того, он ничего особенно не знает о нетрадиционном сексе, так ещё и волнуется, трясётся весь. Он двигается резко и сковано. Ощущения у меня от его попыток осознать свою гомосексуальность, мягко говоря, не самые приятные.

— Блин, — я матерюсь и разворачиваюсь к нему. — Дим, я тебе что, девка какая-нибудь подъездная!

— Извини… — бормочет он.

Зря я так сорвался на него — тут же жалею. Ему вообще хреново становится. Надо быть сдержаннее, а то Сорокин сейчас сквозь землю провалится.

— Может, тогда ты… — неуверенно предлагает он.

Я соглашаюсь.

Первый раз — это очень важно. Я понимаю. С девушкой, не с девушкой, — всё равно. Если первый раз попадётся какой-нибудь козёл, то потом вообще ни с кем можешь не захотеть близости. Я помню свой первый раз — я волновался как перед самым важным выступлением на льду. Даже перед самыми важными выступлениями я так не волновался. И я понимаю, что сейчас творится в душе у Сорокина. Слишком хорошо понимаю. Я очень не хочу обидеть его или задеть. Я стараюсь всё делать и двигаться очень медленно, пытаюсь говорить с ним. Я не хочу, чтобы у него остались неприятные ощущения.

В итоге, всё получается более-менее гладко. Удовольствия, конечно, мало — Дима весь как на иголках. Да ещё потом садится на кровать и закрывает лицо ладонями.

— Я педик, да? — Как будто надеясь услышать убеждения в обратном, говорит он. — Мне понравилось, Артём, значит, я педик?

Я молчу. Ну что тебе сказать, Дима? «Да» тебя не устроит, а «нет» будет полной туфтой. И вдруг Сорокин срывается на совершенно неожиданное откровение.

— Ты мне очень нравишься, Артём, — говорит он почти со слезами на глазах. — Давно уже. Я на физ-ре в раздевалке всё время на тебя засматривался. Ты мне очень нравишься, правда! — Почти умоляет Дима. — А я тебе совсем нет? Ты, наверное, меня считаешь полным идиотом, да?

Я смотрю Сорокину в глаза. Меня даже оскорбляют его слова.

— Я не сплю с теми, кто мне не нравится, — отвечаю очень серьёзно. — Я что, по-твоему, шлюха какая-нибудь.

Мне в самом деле обидно. Неужели я произвожу впечатление парня, который со всеми подряд трахается! Нет, я конечно, опытнее Димы, но не так много у меня было партнёров.

— Мы встретимся ещё? — С надеждой поднимает на меня глаза Сорокин. — В смысле, вот так, чтобы где-нибудь вдвоём?

Не успеваю я ответить, как он продолжает.

— Можно опять у меня, в следующие выходные. Мои опять на дачу свалят, а я чо-нибудь придумаю…

— Хватит чокать! — Усмехаюсь я. — Если сможешь спровадить родителей, то, конечно, я приду. Только, Дима, — очень серьёзно продолжаю я, — никто не должен знать. Ты понимаешь, никто в школе вообще даже догадываться не должен!

Он кивает.

— Без шуток! — Убеждаю я. — Даже не смотри в мою сторону, понял? И если твои друзья задирать меня будут, ты поддержишь. И если тебе скажут снова на моей рубашке написать «хуй», ты как миленький напишешь и даже не поморщишься, понял?

Он кивает.

— Откуда ты знаешь, что это был я, ну с рубашкой? — Виновато тянет он.

— Я по-твоему дурак что ли?

— Извини меня, — произносит Дима.

— Забей! — Отвечаю. — Проехали. Ты понял меня? Чтобы никто, ни одна живая душа, даже подумать не могла, даже в самых смелых фантазиях, что ты ко мне можешь питать какую-то симпатию!

Сорокин кивает. Я надеюсь, он осознаёт важность моей просьбы.

 

Глава 10. Дима

Наступают выходные. Те самые, когда мои родители сваливают на дачу.

— Мам, я чо-то плохо себя чувствую, — говорю. — Можно я дома останусь?

— У тебя температура? — Спрашивает мама. — Простудился?

— Да прям! — Вступает Серёга. — Девку, небось, хочет притащить домой, вот и остаётся.

Отчим сурово сдвигает брови, мама морщится и цыкает.

— Нечего всяких шалав в дом таскать! — Бурчит отчим.

Вот ведь гад, как будто это его дом! А мама стоит и кивает, поддакивает ему.

— Да нет, — говорю, — мне правда плохо… Горло болит, морозит чо-то. Наверное, продуло где-нибудь…

— Ладно уж, — ворчит мама, — оставайся! Ни силком же тебя тащить! Только не кури смотри мне дома! И если девок приведёшь, то не на нашем диване!

— И не на моей кровати! — Вставляет брат.

Я киваю.

Вот что для них самое страшное, думаю я. Знали бы вы, кого я собираюсь «притащить», вообще бы из дома выгнали. Разорвали бы, наверное, на части, в лицо бы плюнули… Не кури только — ну и проблемы у вас.

Вечером того же дня приходит Артём. Я купил несколько банок коктейля, на приличный алкоголь, понятное дело, денег у меня не хватило. А на трезвую голову я точно знаю, что ничего не смогу. Да ещё Артём, когда приходит, так оглядывается по сторонам, как будто с пренебрежением. Конечно, у нас квартира маленькая, да и обстановка стрёмная. У Левина, наверное, получше. У них, наверняка, бабла до фига — по Грециям ездить. В общем, я ещё больше напрягаюсь. Точно, если не выпью, то ничего не получится, а я хочу. Стыдно признаваться самому себе, но Артём меня давно привлекает. Он красивый блондин с голубыми глазами, всегда отлично выглядит. Я хочу быть с ним, хотя от одной этой мысли меня тошнит.

— Я пойду, принесу чего-нибудь… — говорю перед тем, как принести из кухни две банки коктейля.

Я протягиваю одну Левину. Он отказывается и кривится так высокомерно и противно. Хочется прямо его ударить. Не только за то, что он отказался — тоже мне эстет, а за то, что он не даёт мне забыть, что я долбанный педик. Но ничего же ещё не решено. Просто меня бесит, что я от него взгляд порой оторвать не могу.

Потом он заявляет, что не напрашивался и что вообще может уйти, если я не хочу ничего. Да если бы я сам знал, чего хочу! Если бы я мог что-то контролировать и понять, то уж точно не стал бы связываться в гомиками! Мне и так хреново, я себе места не нахожу от всех этих экспериментов, так Артём ещё нисколько не хочет в моё положение войти — только нос задирает. Даже когда я расхрабрился после алкоголя и решился сам его поцеловать, Левин только смеётся.

— Ты и с девушками так же целуешься? — Ухмыляется он, как будто весь такой крутой, а я говно перед ним неопытное.

Конечно, не так я с девушками целуюсь! Но с парнями же я не целовался ни разу! А у Левина как будто у самого первого раза не было. Как будто он сразу таким опытным и понтовым родился! Если бы он мне так сильно ни нравился, давно послал бы его к чёрту и дал в морду. Но потом он неожиданно обнимает меня и сам начинает целовать. И он так классно целуется, что меня чуть в дрожь не бросает. Круче любой самой опытной тёлки. Я даже передать не могу, что это за поцелуй! Такой уверенный, но в то же время нежный. О Господи, я даже глаза закрываю, у меня мурашки по спине. У него такие губы, у него такой вкус, совершенно мужской. Я всегда думал, что педики как бабы, а Артём совсем другой.

Потом мы занимаемся сексом. От меня, конечно, мало толку. Артёму от меня ничего хорошего, зато мне нравится с ним. Это отвратительно и позорно, но мне очень хорошо с Левиным. Даже не смотря на всю его напыщенность и высокомерие. Даже не смотря на то, что он совсем не хочет меня понять, он нравится мне. Я бы хотел провести с ним ночь, день, неделю, может быть, целую жизнь. Мне так паршиво от этих мыслей. Мне даже не надо представлять никакой порнухи, когда я с Артёмом. Получается, что я и правда педик. Получается, что я урод, извращенец, что я ошибка природы…

В понедельник в школе Артём ведёт себя как ни в чем ни бывало. Он не смотрит на меня, даже бровью не ведёт, а я прямо как по полу размазанный. Да ещё он опять вырядился в одну из своих модных рубашек и растрепал волосы гелем. Пацаны, конечно, не могут этого пропустить.

— Эй, блондинчик! — Окликает его Пашок, когда Левин входит в класс.

Артём ничего не отвечает, и к Пашку присоединяется Влад.

— Ты чо опять как педик припёрся! У вас там в фигурном катании все такие!

Влад толкает меня в плечо, как бы намекая, что я тоже должен выкрикнуть какую-нибудь глупость, но я только машу рукой и стараюсь сделать презрительное выражение лица. На самом деле я вспоминаю видео одного номера, которое мне показывал Левин и думаю, если бы вы, придурки, хоть что-то знали о фигурном катании. У меня не поворачивается язык сказать что-то обидное в адрес Артёма, и я моментально напрягаюсь, не заподозрят ли чего-нибудь мои друзья. Я всё время думаю, можно ли по мне сказать, что я гей, можно ли меня подозревать. Я ношу чёрные и вообще неброские вещи, чтобы не выделяться из компании пацанов. Я грубо ругаюсь, но Артём, например, тоже в выражениях не стесняется. И матерится он порой пожёстче Влада. Я раньше думал, что геи выглядят женственно и ведут себя как-то манерно, но Левин совершенно не такой. В нём нет ничего женственного. По нему никогда не скажешь, да и пацаны его дразнят просто потому, что он выделяется, потому что тёлки только на него слюни пускают.

В следующие выходные я тоже пытаюсь увильнуть от семейной поездки. Намечается закрытие дачного сезона, и я понимаю, что больше не смогу проводить выходные с Артёмом, поэтому хочу отхватить эту последнюю субботу. Я снова прикидываюсь больным, но мой обман тут же раскрывается и всем становится совершенно понятно, что у меня появилась девушка. Ну пусть так и думают, так даже лучше.

В субботу снова приходит Артём. Он просит меня не пить, и я остаюсь трезвым. А это совсем не просто. Признаться себе на трезвую голову, что ты педик — совсем не легко. Я всё время напряжён. Тело хочет Артёма, тянется к нему, а мозг упрямо сопротивляется, наполняя душу стыдом и отвращением к самому себе.

 

Глава 11. Артём

Мы снова встречаемся с Димкой. Он хороший парень. Не ожидал, что когда-нибудь скажу такое о гопнике, но он уже совсем и не гопник. Просто я понимаю: куда ему деваться от своих дружков дебилов. Он тайком стал покупать себе одежду и переодеваться, когда мы встречаемся. Недавно притащил похвастаться рубашку. Спросил, нравится ли мне. А рубашка такая страшная, какого-то нелепого сиреневого цвета. Я сказал, как думал. Это, по-моему, обидело Димку, и я извинился. В любом случае, он выглядит сейчас гораздо лучше — хоть на человека становится похож, а не на фрагмент обшарпанной стены в подъезде.

Мы гуляем, потом заходим в маленькую кофейню.

— И чо теперь, — спрашивает он, — когда мои родители не будут ездить на дачу?

Я пожимаю плечами. Не по подъездам мыкаться — это точно, думаю я. Понятно, что если мы с Димкой что-нибудь не придумаем с местом наших встреч, то можно будет завязывать. К себе я никого не вожу. И Сорокин не станет исключением, как бы хорошо я к нему ни относился. Во-первых, родители у меня никуда почти не уезжают с ночёвкой. А во-вторых, даже если они изо всех сил пытаются понять и принять меня таким какой я есть, это не значит, что им доставит удовольствие заподозрить, что я трахался с парнем в нашей квартире. Наш дом — это какое-то святое почти для меня место. Такой вот у меня пунктик. Но что-то придумать нам с Сорокиным надо, иначе будет совсем тоскливо. Надоело мотаться по улицам, к тому же, холодно и промозгло. Мне болеть нельзя, у меня тренировки перед Россией. Да и Димка всё время достаёт с сексом.

— У тебя денег много? — Спрашиваю я.

— С собой? — Растеряно уточняет Сорокин.

— Вообще.

— Да нет, — грустно говорит он. — Ну так, есть чуть-чуть…

— Сколько?

— А чо такое-то?

— Да не чокай ты! Как в деревне! Говори нормально уже! — Я улыбаюсь, чтобы Димка не обижался на моё замечание, и объясняю. — Квартиры сдают по часам. Можно найти в инете и завалиться туда.

— На ночь? — Воодушевляется Димка.

— Нет, — говорю, — на ночь не получится. Но можно часа на четыре вечером.

Ему хорошо, конечно, он может сказать, что к девчонке пойдет ночевать, и его родители только радоваться будут. Со мной такая история не прокатит. Ночевать меня к друзьям не отпускают. Потому что из друзей у меня только Андрей с компанией, а он после моего откровения вообще у папы враг номер один. И хотя мне, конечно, не запрещают с ним общаться, я же вижу, как отца просто на части разрывает, когда я от Андрея возвращаюсь. Так что у меня ночёвки с приятелями не прокатят.

Мы наскребаем денег и снимаем на следующий день квартиру. Появляемся там, естественно, по очереди: сначала я, а минут через двадцать приходит Димка. Так нас точно не спалят. Мы сначала долго целуемся, наслаждаясь тем, что остались наконец одни на нейтральной территории, где не надо бояться внезапного поворота ключа в замочной скважине. Губы у Димки тонкие, такие нежные, правда, запах дешёвых сигарет немного притупляет романтику, но чёрт с ним. Я замечаю, что Сорокин немного расслабляется, и это меня радует. Мы лежим рядом на большой кровати. Потом Димка начинает донимать меня вопросами, нравится ли он мне хоть немного. Дурак, в самом деле, я из-за нашей встречи сегодня тренировку просрал, наврал тренеру, что приболел. Но Димка не понимает, что такое для меня тренировки. Он думает, это так, развлечение.

Мы проводим вместе три часа, а потом мне надо ещё зайти к Андрею. Он штурмует меня СМС-ками последние две недели, а у меня совершенно нет времени с ним увидеться. Мы созваниваемся и я еду к нему.

Андрей встречает меня с бутылкой вина и поцелуем. Я, надо сказать, не против даже секса сейчас, потому что с Димой никак у нас не выходит настроиться на одну волну. Да и понятно, у него в голове вообще бардак. У меня тоже так было, я его понимаю. Нужно время, чтобы смириться. Андрей же меня знает давно, и знает, как сделать так, чтобы мне было хорошо.

— Ты совсем пропал, Тёмка, — тянет он, когда мы лежим на его кровати. — У тебя кто-то появился, да?

Я пожимаю плечами.

— У тебя появился парень, — подтверждает свои догадки Андрей.

— Да не то чтобы парень… Так, из класса…

— Из класса? — Андрей вскидывает брови. — Ты помнится говорил, у вас там одни гопники.

— Ну, и среди гопников оказывается бывают геи, — констатирую я.

— Как это? — Андрей напрягается. — Тём, расскажи!

Я рассказываю ему про Димку, про то, как мы познакомились на сайте, как он скрывался, а потом мы встретились, как ему тяжело, где мы встречаемся. Я говорю, что он трогательный парень, и мне с ним хорошо.

— Тёма, — во взгляде и в интонациях Андрея явное волнение, — ты же говоришь, он из компании этих отморозков ваших, которые тебя поддевают постоянно!

— Ну да… — тяну. — Но он не такой на самом деле…

— Тём, — Андрей вдруг становится очень серьезным. Таким серьезным я его, пожалуй, никогда раньше не видел, — я переживаю за тебя! Не доверял бы ты этому парню.

Я хочу возразить, но Андрей не позволяет и продолжает.

— Они так и делают. Подставляют кого-то своего, знакомятся со сверстниками геями, втираются в доверие, а потом подкарауливают и издеваются. Я знаю, о чём говорю! Ты только не особенно куда-то ходи с этим твоим Димой!

— Да брось! — Уверяю я. — Мы же спали с ним!

— Ну и что! — Продолжает убеждать Андрей. — Может, он и гей, и свои его просто к стенке прижали, чтобы он таких как ты к ним приводил. Поверь, Тёмка, солнышко, эти сволочи бывают очень хитрыми и изощренными.

Я не могу поверить в то, что говорит Андрей, но он рассказывает мне историю одного своего приятеля, которого именно так развели. Не зная никаких подробностей нашего с Сорокиным знакомства, Андрей рассказывает, как с его другом на сайте познакомился парень, который сначала скрывал своё имя и своё лицо. Потом выяснилось, что парень учится на одном потоке с приятелем Андрея. Потом они встретились, переспали и между ними завязались отношения. Но однажды тот парень привёл на встречу своих друзей. Что было дальше догадаться несложно. Каждый подросток гей в моём возрасте и даже младше знает о том, что делают с педиками в нормальном обществе. Каждый раз, когда в новостях или в интернете мелькает такая информация, у меня холод пробегает по спине и я клянусь себе всем, чем могу, что никто никогда не узнает обо мне. Я обещаю, что лучше сдохну, чем позволю кому-нибудь постороннему узнать, что я гей.

Потом мы с Андреем решаем прогуляться. Засохшая сырая листва глухо шуршит под ногами, но мы не успеваем этим насладиться. Как только выходим из двора, нас встречают четверо парней в чёрных спортивных штанах.

— Эй, чо, пидорки, гуляете?

Похоже, они живут неподалеку и знают Андрея, потому что мы даже за руки не держимся — с чего бы нас принимать за геев. Я не знаю, как реагировать. Хочется, конечно, сразу бежать сломя голову, не оглядываясь. Хотя они не очень крепкие и прокуренные до костей, всё же их четверо, а Андрей не самый надёжный партнёр для драки. Только я успеваю подумать об этом, один из гопников толкает Андрея, выплёвывая оскорбления ему в лицо. Я думаю, что надо вступиться, но тут же получаю удар в скулу. И потом сразу ещё — в район глаза. Они кричат «мочи пидоров» и бьют Андрея в живот. Я толкаю одного из них, быстро бью в челюсть второго — он падает и, наверное, отключается. Этого я точно не знаю. Пока остальные двое отвлекаются, я дёргаю Андрея за руку и мы бежим что есть сил к его подъезду. Андрей открывает магнитным ключом дверь, в лифте мы поднимаемся на девятый этаж, тёмно-красная дверь квартиры Андрея — и мы в безопасности.

Я стою перед зеркалом в коридоре и рассматриваю свое лицо. Андрей приносит лёд, но синяк всё равно будет, да ещё и неслабый синяк.

Почти всё время до того как мне звонит мама, мы сидим молча. Я не замечаю, как летят часы. Уже давно стемнело.

— Тёма, ты где? — Взволнованно спрашивает мама.

Её голос доносится из телефонной трубки как-то приглушенно, как будто она очень далеко.

— Почему ты не позвонил? — Продолжает она.

— Я буду через двадцать минут, мам, — отвечаю.

Я вызываю такси. И теперь, когда машина у подъезда, мне надо выйти, а это страшно. От одной мысли, что эти четверо разъяренных мудаков сидят там внизу и ждут моего появления, чтобы сровнять с асфальтом, бросает в дрожь. Если они там, то я даже до машины добежать не успею. Я снова чувствую себя трусом.

— Ладно, надо идти, — говорю.

— Тёма, я прошу тебя, не доверяй этому Диме! — Умоляет меня на прощание Андрей. — Ты не подумай, я не ревную или что-то… Я очень переживаю за тебя… Ты же видишь, они на всё готовы…

— Ладно, — киваю я. — Пока.

На моё счастье у подъезда пусто. Я быстро сажусь в машину, называю адрес и через пятнадцать минут оказываюсь дома.

Пока еду, всю дорогу я думаю о Димке. Неужели он может быть подставой? В том, что он на самом деле гей, я с самого начала не сомневался — это ясно. Но какова вероятность, что об этом узнали его дружки-гопники и стали шантажировать? Какова вероятность, что они заставили Димку специально подставиться мне, угрожая рассказать всем или избить до полусмерти? Я прокручиваю в голове все детали нашего знакомства, наших встреч, все слова Сорокина… А вероятность очень велика. Может, не зря он так часто говорит мне, как боится своих дружков-идиотов, как у него дыхание перехватывает от одной мысли, что они могут заподозрить его в гомосексуальности? Может, уже заподозрили, прижали к стенке и сказали, что если не приведет к ним педика, то отрежут ему его голубые яйца? Я же сто раз слышал и видел краем глаза, как они смотрели и обсуждали эти фашистские ролики, где бравые борцы за мораль и чистоту молодежи, отлавливают подростков геев и издеваются над ними. Мысли закручиваются в воронку и сверлят мозг. Когда такси останавливается у моего подъезда, я уже почти не сомневаюсь, что Дима Сорокин — это голимая подстава, и только каким-то неведомым чудом меня ещё не изнасиловали бутылками в ближайшей подворотне.

— Ты где был? — Испуганно вопрошает мама, когда я появляюсь на пороге квартиры с опухшим лицом.

— Что с тобой? — Папа, не менее взволнованный, заглядывает мне в глаза.

— Ничего, — быстро отвечаю я и хочу скорее скрыться в своей комнате.

Я так подавлен подозрениями и этой дракой, что не хочу отвечать на вопросы, но папа перехватывает меня у ванной.

— Что случилось, сын? — Строже спрашивает он. — Кто тебя?

— Никто! — Я одёргиваю руку.

— Из-за чего? — Продолжает папа. — Артём, у тебя проблемы? Если да, то скажи! В школе проблемы? С кем ты подрался?

— Отстань! — Я снова пытаюсь пройти.

Но папа не думает сдаваться.

— Это из-за того, что ты гей? Да?

— Нет! — Срываюсь я и раздражённо повышаю голос. — Нет, блин, это из-за того, что я натурал! Оставьте меня в покое! Отвалите!

Я отталкиваю отца и иду в свою комнату. У нас нет замков, но в семье негласное правило: если кто-то закрывает за собой дверь, желая побыть в одиночестве, дверь открывать нельзя. Папа настойчиво стучит несколько раз и просит впустить его. Он просит поговорить с ним.

— Нет! — Кричу я. — Отстань!

Папа оставляет меня. Я слышу его шаги — он идёт в гостиную к маме. Я слышу негромкие голоса и обрывки разговора. Они переживают за меня. Мама, наверное, опять будет пить валерианку, а папа полночи просидит уткнувшись в книгу и ни разу не перевернёт страницу.

У меня хорошие родители. Мне очень повезло с ними. Они не ненавидят меня, не водят по психологам, не пытаются вылечить. Они образованные умные люди. Но они думают, что если приняли меня, смогли смириться с тем, что их сын педик, то и у меня все проблемы прекратились. Как бы они ни старались поддерживать меня, им ничего не известно о том, что происходит у меня в душе. Им не понять, что значит ненавидеть себя, стыдиться, что значит постоянно скрывать себя от всех, притворяться не тем, кто ты есть. Мне кажется иногда, что меня вообще не существует, что вместо меня есть какой-то другой Артём Левин, нормальный, обычный. Но это не я. Потому что настоящего меня нельзя показывать. Каждый выживает как может. Я притворяюсь натуралом, улыбаюсь девочкам и флиртую с партнёршей по фигурному катанию. Димке, похоже, приходится выстилаться перед своими дружками, чтобы его не прибили в порыве гнева. Это дерьмовый мир, где таким как мы нет места.

Все эти прятки, вся эта тошнота, когда смотришь на себя в зеркало. Вся эта порнуха, от которой потом хочется отмыться в ванной. Зачем я родился таким? — Спрашиваю я себя. И задолбало уже спрашивать. Почему я до сих пор жив? Наверное, потому что я трус. Я же педик, мне, наверное, положено быть трусом. Мало того я родился не таким, так ещё теперь всю жизнь надо скрываться, всем врать, разыгрывать из себя кого-то, о ком я ничего не знаю, и при первой же возможности получать по морде. Господи, как же мне всё это уже надоело к семнадцати годам! Я включаю компьютер и захожу на сайт знакомств. Я пытаюсь отыскать в своих закладках анкету Димы, но не нахожу. Не нахожу, потому что её нет. «Профиль был удалён пользователем», — написано на странице. Неужели Андрей был прав? Неужели, Дима, ты так меня подставил? У меня потеют ладони и темнеет перед глазами. Я же доверял ему, так доверял… А он… Хочется плакать, рыдать, орать. Хочется биться головой о стену, разбить в кровь кулаки, хочется забыть, кто я такой. Хочется всего чего угодно, только опять совершенно не хочется жить.

 

Глава 12. Дима

Мы снова встречаемся с Артёмом. Мы решаем снять квартиру на несколько часов, потому как других вариантов у нас нет. Дачный сезон окончен, и мы выброшены на улицу. Хочется сказать поэтично — как два бездомных котенка, но скорее всего, как два использованных презерватива.

Это чистая однокомнатная квартира в спальном районе. Здесь есть кровать, на которой мы валяемся и болтаем. Здесь спокойно, хорошо. Артём всё время смотрит куда-то в потолок, как будто меня и вовсе нет. Потом ему приходит СМС, он читает и пишет ответ. Всё время сегодня он шлёт кому-то СМС-ки. Наверное, у него есть парень. Да уж, кто-то получше и поопытнее меня, посимпатичнее — уж точно. Он ведёт себя всегда со мной очень холодно и даже высокомерно, а я уже как последний дурак в него влюблён. Он, конечно, красавчик с такими милыми чертами лица, с офигенным телом… Но главное — он мой единственный настоящий друг. Он единственный, кто знает меня настоящего, с кем мне не надо прятаться и строить из себя какое-то чмо в спортивных штанах. Если бы он чувствовал ко мне хотя бы десятую долю того, что испытываю к нему я, мне не надо было бы большего счастья. А он опять строчит кому-то СМС.

— Я тебе хоть немного нравлюсь? — Спрашиваю очень серьёзно.

Артём поворачивается и как бы между прочим отвечает:

— Да, Дим, не парься!

Обалдеть, для него это так просто. Не парься.

— Ну хватит! — Продолжаю я. — Оторвись хоть на минуту от телефона! Это правда важно для меня!

— Что? — Левин откладывает телефон.

— Я тебе хоть немного нравлюсь? — Повторяю более настойчиво.

— Нравишься, — отвечает Артём и усмехается. — Чего бы я с тобой стал по съёмным квартирам шататься, если бы ты мне не нравился?

— Ну, не знаю… — тяну я. — Чо тебе от меня? Какой толк? Зачем я тебе? У тебя же наверняка есть ещё кто-то…

— Димка, — Артём приподнимается на локтях и обнимает меня, — я сегодня на тренировку из-за тебя не пошёл.

— И чо?

— Да ничо! Дурак ты, вот чего! И хватит чокать!

— Извини, я недостаточно для тебя образован…

— Ты правда дурак, — Артём смотрит мне в глаза. — У меня соревнования скоро, Россия, мне тренироваться надо, а я тут с тобой. Это тебе ни о чем не говорит?

— Не знаю…

Артём усмехается, целует меня, а потом мы опять лежим некоторое время молча. Легко ему, конечно, рассуждать. У него нормальная семья, спорт, большое будущее. Его родители знают о том, что он гей, и не пытаются его убить. Я понимаю, что он уедет после школы куда-нибудь учиться и никогда обо мне не вспомнит. А я точно знаю, что не забуду его никогда, потому то вряд ли смогу открыться ещё кому-то. Да и вряд ли я проживу долго. Не уверен, что смогу скрывать свои пристрастия. В лучшем случае меня ждут пожизненные неудобные позы в кустах с такими как Настя Доронина. Неужели каждый раз с девушкой я буду теперь представлять Артёма! Он такой благополучный и уверенный в себе — меня это восхищает. Знает ли он вообще, что такое просыпаться и засыпать с одной только мыслью — лучше сдохнуть сегодня?

На следующий день в школе Артём появляется с небольшим, но очень заметным синяком под глазом. У меня даже сердце замирает, когда я вижу, как Левин входит в класс. Мои друзья (хотя даже не знаю, как их теперь называть — какие же они мне, на фиг, друзья) … В общем, Влад и Пашок, конечно, не могут оставить без внимания такие изменения во внешности Артёма.

— Эй, фигурист! — Окликает его Каримов. — Тебе твоя партнёрша коньком заехала что ли?

— Или её парень тебя так раскрасил? — Поддерживает Пашок и обращается ко мне, толкая в плечо. — Смотри, нашему красавчику зарядили в рожу!

Он ржёт, а я только угукаю и не могу оторвать взгляда от Левина. Что же могло случиться?

— Эй, — продолжает усмехаться Влад, — блондинчик, ты чо, не слышишь меня? Чо отворачиваешься? Или это какой-нибудь твой дружок педик тебя приревновал?

Я тяжело сглатываю. И ведь они даже не знают, даже не подозревают, что Артём гей, но всё равно только из-за его стильных рубашек и причесок, из-за этого фигурного катания постоянно подкалывают. Мне даже подумать страшно, что было бы, если бы хоть кто-то знал правду. Пока я думаю обо всём этом, ещё какие-то обидные слова вырываются изо рта Влада и летят как куски грязи в спину Левина. И вдруг Артём резко разворачивается, быстро подходит к Каримову и толкает его. Толкает неслабо, так что Влад пятится и упирается спиной в стену. Артём толкает его ещё раз, буквально впечатывая в стену, и сквозь зубы произносит:

— Ты достал меня, сука, своими тупыми догадками! Заткни свой рот! Отстань от меня! О себе больше думай, мудак! — Он поворачивается к Пашку, потом смотрит на меня. — И вы все отвалите! Заткните свои рты! Достали, дебилы!

Я вижу в его глазах искры гнева и раздражение. Он говорит последние фразы мне, и у меня мороз по коже. Он здорово играет, думаю я, ни за что теперь не догадаться и не заподозрить, что между нами может быть что-то. Но мне кажется, Артём очень перегнул палку. Зачем он так наехал на Влада, так открыто опустил его перед пацанами? Левин отходит к своему месту.

— Ты труп, Левин! — Выплёвывает ему в спину Каримов.

Артём ничего не отвечает и как будто не обращает внимания на угрозу.

— Ты труп, понял? — Громче повторяет Влад. — Я тебя закопаю после уроков!

Через несколько секунд в класс входит Полина Сергеевна, наш учитель русского. Строгим замечанием она успокаивает Влада, и тот затихает, хотя из ноздрей и из ушей у него всё ещё валит пар. Потом Полина Сергеевна замечает фингал Левина и не может оставить это без внимания, ведь Артём её любимчик.

— Боже мой! — Восклицает она и качает головой. — Артём, что случилось?

— Ничего, — сухо отвечает Левин.

— Кто тебя так? — Не унимается Полина Сергеевна.

— Подрался, — по-прежнему вполголоса без эмоций говорит Артем.

— С кем? Из-за чего?

— Не важно.

— Господи, какой ужас! — Заключает учитель и начинает урок.

Артём всё время сидит молча, не глядя по сторонам. Он смотрит либо в тетрадь, либо прямо перед собой. Он держится очень гордо и стойко, хотя думаю, понимает, что сегодняшний выход из школы будет для него нелёгким.

— Нет, ну совсем охренел! — Возмущается Влад и толкает меня в плечо. — Диман, сегодня после школы я его урою, клянусь! Ты со мной? Пашок? — Обращается он по очереди ко всем нашим.

Пашок кивает, готовый разорвать Левина прямо здесь и сейчас, а Каримов снова поворачивается ко мне.

— Ну чо молчишь, Диман? Надо вмазать ему, чтобы не вякал! Ещё всякое говно тут будет нас затыкать! Ты с нами?

— Чо, один что ли не справишься с ним? — Как можно естественнее говорю я.

— Ты чо! — Возмущается Влад. — Зассал что ли? Идёшь с нами бить козла или нет?

— Иду, иду, — отвечаю я.

Весь день в школе я не нахожу себе места. Влад и пацаны только и обсуждают, как будут бить сегодня Артёма, а я снова хочу умереть. Потому что при всём желании не спалиться и сберечь свою паршивую репутацию идиота, я не смогу ударить Левина. Не смогу — и всё. И тогда мне конец. Тогда и Артёму конец. Тогда всё полетит к чертям. Ну зачем Левину был этот глупый выпад? Что он хотел доказать? Чего он добился?

Однако Артём сваливает незаметно с последнего урока алгебры, так что мы даже не замечаем, когда он ушёл. Пашок и Влад матерятся, а я вздыхаю с облегчением. Хотя оттянуть конец на один день — стоит ли этому радоваться? На последнем уроке я пишу Артёму СМС: «Ты где?» Ответа нет. Я пишу ещё несколько, а после школы, отстав от пацанов, звоню ему. Он не берёт трубку. Он не отвечает на мои сообщения. Я начинаю волноваться.

Всю вторую половину дня я обрываю телефон Артёма, но никакого ответа нет. Я волнуюсь. Да, он может быть на тренировке. Скорее всего, он на тренировке, но неужели, чёрт возьми, нельзя хотя бы кинуть СМС! Вечером мне звонит Каримов, и я должен идти с ними гулять. То есть, сидеть на железках возле турников, пить дешёвое пиво или коктейли и поддерживать разговоры на темы совершенно мне не интересные. С Артёмом мы, хотя и скрывались по отдаленным районам, всегда находили какие-то красивые места для прогулок. Мы говорили о кино (он часто советовал мне фильмы), о музыке, о жизни. Мы много говорили о нас, о том, что нас окружает. А здесь, с пацанами, я снова чувствую себя тупым идиотом. Смех, разговоры про тёлок, алкоголь. Мне никогда это особенно не нравилось, но никогда раньше у меня не было возможности сравнить это с чем-то другим. Никогда раньше у меня не было шанса почувствовать себя другим, почувствовать себя самим собой. Я думаю обо всём этом, когда наша компания уже сидит на облезлых трубах. Как всегда приходят девчонки. Как всегда Настя Доронина усаживается ко мне на колени и обнимает. Не обнимает даже (обнимает меня только Артём). А Настя… она липнет ко мне, как пожеванная жвачка к подошве кроссовка. Начинаешь отдирать — так размазывается ещё больше.

— Пошли ко мне? — Предлагает Доронина мне на ухо. — У меня предков нет и не будет допоздна.

Я неуверенно пожимаю плечами и чтобы отвлечься от Насти, готовой залезть мне в штаны, включаюсь в эмоциональный разговор Пашка и Влада. Хотя разговором это можно назвать с большой натяжкой. Каримов в бешенстве из-за того, что ему не удалось отделать Левина. Влад матерится, ругается на чём свет стоит и обещает самому себе, что Артёму всё равно не скрыться. Ну зачем Левин так вспылил! И я даже не знаю, как теперь ему помочь. Да что там — я даже не знаю, что с ним и почему он не берёт трубку.

Домой я возвращаюсь поздно. Доронина всё-таки затащила всю компанию к себе, и мне опять пришлось заниматься с ней сексом. Это отвратительно. Меня уже буквально тошнит от нее и в её лице от всего женского пола, но Влад и пацаны за меня искренне рады, подбадривают и поздравляют: мол, какую тёлку отхватил. Я не могу оценить достоинств Насти, прежде всего, потому что каждый раз, занимаясь с ней сексом, я думаю об Артёме. И это непросто, потому что Доронина постоянно что-то говорит, стонет, — в общем, сбивает меня и отвлекает от фантазий. А всё это может, не дай Бог, привести к тому, что у меня вообще ничего не получится.

Короче, домой я прихожу очень подавленный и взволнованный молчанием Артёма. Отчим что-то ворчит, развалившись на диване и посасывая пиво прямо из бутылки, мама моет посуду и разговаривает с зашедшей в гости соседкой.

— Ой, Дима пришёл, — произносит соседка, как только я появляюсь в дверях.

— Здрасьте, — бурчу я.

— Какой взрослый уже стал! — Продолжает она. — Ну иди сюда, расскажи, как у тебя дела.

— Нормально, — отвечаю.

— Хороший какой мальчик! — Улыбается она и смотрит на маму. — Мужчина настоящий, не то что, прости Господи… — она удручённо мотает головой. — У Нельки-то, сестры моей подруги, тоже мальчик, ровесник Димки, так вон оказался этим… голубым… ужас-то какой! Не знает теперь, что делать… Из дома-то не выгонишь, вроде, сын ведь… А как жить с таким? Говорю, лечить его надо…

У меня мороз по коже от её слов. И что же они все не могут помолчать! Только и говорят, что про геев! Других проблем что ли нет!

— Пороть их надо! — Вдруг вставляет мама. — И в армию, там быстро дурь-то эту извращённую из головы выбьют!

У меня прямо руки потеют от её слов, голова кружится. Я скорее разуваюсь и иду в комнату. А там Серёга сидит за моим компом.

— Ты чо залез сюда! — Сходу наезжаю я. — Отдай!

— Да ладно, — смеётся брат, — чо, боишься я твоих тёлочек уведу.

Я сразу вспоминаю, что точно удалил всю историю и почистил кэш, но, кто знает, вдруг где-нибудь случайно вылезут мои порно-сайты. Тогда Серёга меня в этой же комнате в ту же минуту забьёт до смерти или подушкой задушит. Он после армии связался с какими-то агрессивными фашистами — я его даже боюсь.

Я не сплю всю ночь. Я ворочаюсь и всё думаю об Артёме. Что могло случиться.

 

Глава 13. Артём

Я не знаю, как теперь ходить в школу. Я сорвался на Влада и его компанию, из-за чего пришлось слинять с последнего урока. Но это только откладывание разборок. Это ещё больше их разозлит, и потом мне уже не отделаться парой ударов. Всё навалилось: эта драка, слова Андрея, да ещё Димка удалил свою анкету, и я теперь уже не сомневаюсь, что он хотел меня подставить. В голове бардак. На тренировке Ирина Васильевна видит меня с фингалом и начинает расспросы.

— Артём! — Разводит она руками. — Кто тебя так?

— Никто, — отвечаю. — Неважно.

— Сильно-то как… — она протягивает руку и рассматривает синяк. — Ну говори, с кем подрался?

— Ни с кем, — пытаюсь отвязаться от разговора.

Но мой тренер — женщина настойчивая.

— Из-за девочки, наверное… — предполагает она.

Я наивно решаю, что зацепиться за эту версию будет правильно, и киваю. Но как же я ошибаюсь! Теперь приходится быстро придумывать, что у меня за девочка, почему пришлось из-за неё драться и ещё десятка два деталей. Тут появляется Оля, видит мой фингал — и всё по новой.

— Тёма, — тянет моя партнёрша, — кто тебя так?

Я морщусь, но Ирина Васильевна тут же принимается объяснять.

— Из-за девочки он подрался, — очень по-доброму, мягко произносит она. — Вступился, когда хулиганы её на улице оскорбили.

В разговоре с нашим тренером я успел придумать деталей на скорую руку. Оля шокирована таким поворотом.

— Так у тебя всё же есть девушка… — удивлённо заключает она, когда мы уже готовы выйти на лёд.

— Угу, — киваю я.

— Расскажешь?

— О чём?

— О своей девушке! Кто такая? Почему ты её скрываешь? — У Оли столько вопросов, и от каждого меня всё больше начинает мутить.

— Пойдём на лёд! — Решаю я завершить эту неприятную беседу, переполненную враньём с моей стороны.

Катаюсь я сегодня отвратительно. Никак не могу сосредоточиться, да ещё постоянно думаю о бесчисленных СМС-ках и звонках Димы. Что-то он уж сильно распаляется, или дружки его прижали на предмет того, что я так резко соскочил. А Оля лезет и лезет со своими вопросами о моей внезапно нарисовавшейся девушке. Мы катаемся и я всё время совершаю глупейшие ошибки, спотыкаюсь на простейших элементах, проваливаю поддержку и вращение. Я чувствую себя полным неудачником, жалким вруном и вообще неугодным обществу элементом — какое тут фигурное катание.

— Артём! — Наконец останавливает тренировку Ирина Васильевна. — Ты сегодня не собран. Давай-ка, отдохни, и через два дня приходи с чистой головой. Скоро соревнования — не забывай!

Домой идти мне совершенно не хочется. Мама с папой сегодня будут только поздно ночью — у кого-то из их школьных друзей юбилей. Я прихожу домой и понимаю, что ещё довольно долго буду здесь один. На душе так паршиво. Всё это враньё про мою несуществующую девушку — и ведь Оля теперь не отвяжется. Она же теперь каждый раз будет меня пытать, выведывать детали, и я понимаю, что мне придётся врать ещё больше. Придётся утонуть во лжи. Впрочем, надолго ли — Каримов с компанией так на меня злятся, что бить, по всей видимости, будут долго и больно. Зачем я только полез к Владу! Что за порыв, не смог что ли смолчать. Если ещё Димка сольёт им меня, то всё — мне долго не жить. Ну так и врать долго не придется. Я в очередной раз чувствую себя загнанным в угол. Я не хочу врать. Я не хочу бояться. Я не хочу придумывать истории про девушек. Мне хочется написать всем СМС, сказать, что я гей, и чтобы все от меня отстали. Но так нельзя. Я почти машинально, почти не осознавая своих действий, иду в ванную, набираю тёплой воды и погружаюсь в нее. Я смотрю на свои вены. Я не думаю в этот момент о родителях, не думаю, каково будет им. И тут я слышу звук поворачивающегося замка. Открывается входная дверь.

— Артём, мы дома! — Громко сообщает мамин голос.

Меня охватывает паника. Они вернулись раньше. Я оглядываюсь по сторонам в поисках того, чем можно перевязать руку. Чёрт, нельзя же, чтобы кто-то узнал! Но как на зло, ничего нет. Я хватаю полотенце, выдёргиваю затычку из воронки в ванной. Я впопыхах перевязываю запястье. Чувствую себя ещё большим неудачником. Надо быстро спустить воду, а потом незаметно взять из аптечки бинт. Перевяжу и скажу, что потянул сухожилие на тренировке. Главное как-то незаметно выбраться из ванной. Но как только я выхожу, сразу же сталкиваюсь с папой.

— Что с тобой? — Спрашивает он. — Ты в порядке?

— Угу, — бурчу я и стараюсь обойти отца.

— А с рукой что?

Папа кивает на полотенце, и тут оно так не кстати чуть не падает на пол. Я успеваю поймать предательский кусок махровой ткани, но не успеваю уследить за каплями крови, которые всё же вырываются на волю.

— Артём! — Отец берёт мою руку, разворачивает ладонью к себе.

— Порезался, — быстро тараторю я, одёргиваю руку, и хочу уйти.

— Артём, — папа встает на пути, — что это? Что происходит? Что случилось?

Я могу, конечно, по сложившейся мерзкой привычке начать врать. Но мой папа не дурак и всё уже понял. Он очень решителен. Он смотрит на меня, требуя объяснений.

— Ничего, — обрываю я, повышая голос. — Отстань! Ничего не происходит! Я хочу побыть один!

Я быстро скрываюсь в своей комнате, закрыв за собой дверь. Я достаю из шкафа эластичный бинт, которым когда-то перевязывал запястья на тренировках, и обматываю его вокруг пореза. Я падаю на кровать, утыкаюсь лицом в подушку и лежу так. Хочется орать. Кричать, что есть сил, срывая голос. Так сильно я ненавижу себя. Через пару минут, после настойчивого стука, в комнату входит папа. Он плотно закрывает за собой дверь, садится на край кровати, кладёт рядом со мной бинт. Какое-то время мы молчим. Меня бесит его присутствие. Меня просто разрывает на части и ломает, как конченного наркомана. Но я не могу ничего сказать.

— Артём, — тем временем начинает папа, — давай поговорим! Как мужчина с мужчиной. Что происходит?

— Как мужчина с мужчиной не получится, — отрезаю я.

— Почему? — Не понимает отец.

— Потому что я педик, папа! — Тут же срываюсь на крик. — Я не мужчина!

— Не говори глупостей! — Очень спокойно и сдержано говорит отец. — Давай сюда руку, — он берёт бинт. — Маме не надо ничего знать. Это между нами, хорошо?

Я киваю, поворачиваюсь и протягиваю порезанную руку.

— Что происходит, сын? — Продолжает настаивать папа. — Расскажешь?

— Нечего рассказывать.

— Послушай меня, Артём, — говорит папа, аккуратно оборачивая бинт вокруг моего запястья, — бывают тяжелые периоды в жизни, всякое бывает. Ты же знаешь, что мы тебя любим, что мы на твоей стороне…

— Не надо, — перебиваю я, — не начинай!

Но папа настойчиво продолжает, сохраняя сдержанный тон.

— Подумай о будущем. Тебе остался последний год в школе. На носу соревнования. Покажете хороший результат — после школы сможешь уехать. Ну давай рассмотрим вариант учёбы за границей. Потянем, что-нибудь придумаем! Для спортсменов наверняка есть какие-нибудь стипендии… Ты бы хотел учиться за границей?

— Не знаю.

Папа прищуривает глаза и смотрит на меня подозрительно.

— Ты выпил? — Спрашивает он.

Я отрицательно мотаю головой, а папа только кивает в ответ. Конечно, он всё понял.

— Мне завтра надо кое-куда съездить до обеда, — говорит папа. — Хочешь со мной? А потом можем махнуть за город или просто покататься. Хочешь?

— У меня завтра школа, — отвечаю я.

— Какая тебе школа! — Возражает отец. — Отдохнёшь немного.

Я киваю. Папа хлопает меня по плечу, желает спокойной ночи и говорит, что всё будет хорошо. Мне так хочется ему верить.

Несколько дней я не появляюсь в школе. Папа достаёт мне справку, и я как будто болею. Слава Богу, у папы хватает ума не доставать меня расспросами. Мы ездим по его делам, по вечерам выезжаем за город и едим какое-нибудь говно из Макдоналдса. Мы в основном молчим. Иногда папа что-то рассказывает, что-то незначительное или значимое из его жизни, вспоминает, как он был молодым. Мне очень приятно от того, что ему не противно со мной, что его не воротит от моего общества. Кажется, он не считает меня больным извращенцем. Представляет ли он, насколько для меня важна его поддержка, его одобрение? Мы немного говорим о предстоящих соревнованиях, и я обещаю, что наша пара обязательно займёт призовое место. Маме мы врём, что я потянул руку на тренировке.

За те дни, что мы проводим с отцом, мои одноклассники тоже, кажется, успокаиваются. Димка, правда, звонит постоянно, но у меня нет никакого желания с ним говорить. В школе мы не встречаемся взглядами. Я больше никак не реагирую на мерзкие выпады его дружков, и через неделю Сорокин перестает донимать меня СМС-ками.

Ещё через пару недель получается встретиться с Андреем. Всё это время у меня были тренировки, да и у него какие-то проблемы в институте. Но вот, наконец, я прихожу к нему. Он говорит, как сильно соскучился, целует меня. Я хоть расслабляюсь немного, а то всё время на нервах. Такой прессинг с этими соревнованиями. С другой стороны, это хорошо — я забываю на какое-то время, как сильно ненавижу себя.

Я курю на балконе, Андрей приносит мой телефон и говорит, что пришло сообщение. Читаю — от Димы: «Я на крыше. Я готов скинуться. Позвони.» У меня рука вздрагивает. Я несколько раз перечитываю сообщение, матерюсь, выбрасываю сигарету и возвращаюсь в квартиру.

— Что случилось? — Спрашивает Андрей.

— Это от Димы, — отвечаю, — он пишет, что на крыше и хочет покончить с собой. Я должен поехать к нему…

— Нет! — Обрывает Андрей. — Послушай меня, Тёмка! — Он кажется очень взволнованным. — Так они и делают! Поверь! Ты приезжаешь, а их там толпа. — Он замолкает, тяжело сглатывает. — У меня друга так убили. Просто скинули с крыши, когда он вот так приехал к подставному козлу.

Мои глаза расширяются. Дар речи напрочь пропадает. Я никогда не слышал об этой истории, да и Андрей, кажется, не жаждет вспоминать подробности. Я снова читаю Димкину СМС.

— А вдруг ему правда хреново? — С надеждой спрашиваю я.

— Тёма, солнышко, — умоляет Андрей, — я прошу, что хочешь делай, звони, разговаривай, но не езди к нему! Ты не представляешь, на что они способны! Это развод. Сто процентов развод! Моему другу тогда такую же СМС прислал его приятель из сети.

Я слушаю Андрея и набираю СМС Диме: «На какой крыше?» Тут же ответом приходит адрес.

— Видишь, как он быстро! — Говорит Андрей. — Тёма, это подстава! Умоляю, не ведись!

— А если он скинется?

— Не скинется! — Настаивает Андрей. — Вот увидишь.

Какая хреновая выходит ситуация. Со всех сторон подстава. А вдруг Димке сейчас плохо? Вдруг ему так же плохо как было совсем недавно мне? И я ведь знаю, что у него нет отца, который подойдёт и скажет: «Давай не будем говорить маме». У него вообще в семье полный трындец. А если они узнали? Если его спалили за порно или ещё как? Тогда у него точно нет выбора — только с крыши вниз. И я получаюсь тогда единственный, кому он может довериться, а я не приеду. Я побоюсь подставы и не приеду, заботясь о своей заднице. Не приеду, побоявшись за свою жизнь, с которой недавно готов был расстаться без сожалений. Я тогда получаюсь просто последняя дрянь. Нет, лучше поверить предателю, чем не поверить другу.

— Я поеду, — говорю Андрею и натягиваю кеды.

— Не надо! — Почти умоляет он. — Я тебя не пущу!

— Я должен поехать! — Убеждаю. — Вдруг ему плохо… Послушай, до туда минут пятнадцать. Если я через двадцать минут не отзвонюсь, тогда вот адрес. — Я быстро пишу на перекидном календаре улицу, номер дома и подъезд, которые мне назвал Дима.

— А если будет уже поздно? — Не унимается Андрей.

— Я должен ехать, — повторяю. — Я не хочу хотя бы сейчас быть трусом.

— Какого хрена, Тёма! — Вздыхает Андрей и разводит руками.

Я убеждаю его, что всё будет хорошо, быстро выхожу из дома, ловлю машину и еду к Димке. По дороге я набираю его номер.

— Алло? — Отвечает он.

— Я еду, — говорю. — Жди меня, слышишь! Буду через пятнадцать минут.

— Жду, — очень тихо отвечает Сорокин.

Я пытаюсь проанализировать его ответ. Очень может быть, что его там держат за яйца дружки. Очень может быть, что это подстава. Очень может быть, что это мой последний вечер. Я думаю, крыша — это ведь не лабиринт, открытое пространство. Я осмотрюсь, если замечу кого-то, убегу. Надо оставить пути для отступления. Надо просто быть готовым. Машина тормозит у нужного подъезда. Я расплачиваюсь с водителем и бегу к дому. Дверь открыта — домофон не работает. На лифте я еду до последнего этажа, потом поднимаюсь по шатающейся навесной лестнице. Она скрипит как сотни скрипок, предвещающих трагический поворот сюжета в фильме. Люк открыт. Я выхожу на крышу.

 

Глава 14. Дима

Я не знаю, как теперь ходить в школу. Я сорвался на Влада сегодня, когда в очередной раз они с пацанами начали радостно обсуждать ролик, в котором отморозки снова издевались над геем, а потом избивали его. Я сказал, чтобы уже оставили эту тему в покое. Я сказал, что не смешно и надо больше думать о себе, но Каримов только отмахнулся, назвав меня придурком и трусом.

— Ты, может, тоже из этих, — хихикает Пашок, — пидорок, может?

— Ты чо несешь? — Грубо отвечаю я. — Совсем офонарел!

— А чо ты их защищаешь тогда? — Продолжает тем же мерзким тоном Пашок.

— Да никого я не защищаю! — Обрываю. — Просто достали уже своими тупыми видео! Как будто поговорить больше не о чем!

— Ты поосторожнее, — толкает меня в плечо Влад. — Это ты тупой, раз не понимаешь, что говно это извращенское мочить надо! Мы в эту группу вступили с пацанами. Ты снами или зассал?

У меня руки холодеют от его слов. Страх встает комом в горле, становится трудно дышать. Меня моментально охватывает панический ужас. Я представляю, как Влад случайно узнаёт обо мне правду… Кружится голова.

— Чо застыл-то? — Толкает меня Пашок. — Нет на примете знакомых пидоров?

— Нет, — отвечаю я.

Конечно, все эти разговоры и подозрения на счёт меня сводятся к шутке после второй бутылки пива, но я не могу больше находиться тут. Меня тошнит, голова так и кружится, мысли лопаются как мыльные пузыри. Я говорю, что плохо себя чувствую и сваливаю домой.

Я переступаю порог квартиры и сразу слышу, как ругаются мама с отчимом. Он как всегда орёт на неё и матерится. Она отвечает ему тем же. Я иду в туалет и там меня рвёт. Даже не знаю, от себя или от всего того дерьма, в котором я живу. Дома каждый день одно и то же: крики, телек, мат, вонючие носки брата на моей кровати. И мама со своим видением мужской одежды, со своими вечными вопросами про мою девушку. Откуда она вообще взяла, что у меня есть кто-то! Была хоть одна отдушина во всём этом мраке — Артём, но он пропал. Видимо, надоели мои тупые вопросы. И так трусливо он меня бросил. Просто перестал отвечать на звонки и СМС. Не хватило смелости по-мужски всё сказать в глаза. Может, мне было бы легче, если бы Левин честно сказал, что я ему не нужен. А то так внезапно и резко — как будто и не было меня в его жизни. Хочется плакать. Я сжимаю зубы и закусываю губу.

— Ты чо, тоже что ли нажрался? — Бросает мне мама как только я выхожу из туалета.

Я смотрю на неё и ничего не отвечаю. Я беру сумку и ухожу из дома.

Я долго брожу по тёмным улицам и плачу. Я не могу больше сдерживаться. Я рыдаю, и слёзы катятся по моим щекам. Если кто-нибудь когда-нибудь узнает, что я гей, мне не жить. А скрываться всю жизнь ото всех я не смогу. Я знаю, что не смогу. Поэтому лучше уж сдохнуть. Прямо сейчас. Я звоню Артёму — он снова не берёт трубку. Я почти на автомате поднимаюсь на крышу одного из домов. Я подхожу совсем близко к невысокому парапету и смотрю вниз. Мне страшно. Я сажусь на холодный бетон и набираю СМС Артему: «Я на крыше. Позвони.» Какой же я дурак, ведь очевидно же, что Левину на мена наплевать. Ему не нужен какой-то гопник-педик. Я могу представить, какие у него образованные симпатичные друзья, с которыми он даже знакомить меня не хотел — стыдился. Я сижу и гипнотизирую телефон. Слёзы всё текут и текут по щекам. Как же противно осознавать себя плачущим слабаком, который даже умереть не может. Через некоторое время телефон пищит. От Артёма приходит СМС: «На какой крыше?» Сволочь, засуетился, ответил-таки. Я пишу адрес. Потом он звонит и говорит, что едет. Значит, ему не наплевать. Или просто не хочет думать, будто я из-за него решил покончить с собой?

Я смотрю заплаканными глазами в тусклые городские звезды и слышу, как медленно открывается люк. Я оборачиваюсь, поднимаюсь — на крыше появляется Артём. Он всё-таки пришел. Он стоит у самого люка и опасливо оглядывается по сторонам.

— Ты один? — Тихо и очень серьёзно спрашивает он.

Я не понимаю, что означает его вопрос. А с кем я тут должен быть?

— Так ты один? — Настойчиво повторяет Артём.

— Да, — отвечаю немного растеряно. — А с кем я должен быть? Я же написал…

— Димка, — он срывается с места, подбегает и крепко обнимает меня, — прости меня! Прости, я дурак!

Левин утыкается лбом мне в плечо и всё просит прощения. Потом вдруг отстраняется, звонит кому-то, говорит, что всё хорошо, и снова извиняется.

— Да что с тобой? — Перебиваю я. — Что случилось?

— Прости, — снова говорит Артём, — я плохо о тебе думал…

— Что ты думал? — Я пытаюсь заглянуть ему в глаза.

— Зачем ты пришёл сюда? — Спрашивает он. — Димка, зачем? Тебе плохо? Расскажи! Только не думай о глупостях! Слышишь, даже не думай прыгать или что там у тебя на уме!

Артём готов расплакаться передо мной. Я смотрю в его глаза — там отражаются огни города. Там отражаюсь я. Он приехал, и значит ему не всё равно. Значит, ему не наплевать на меня. Он обнимал меня только что так, как никто никогда в жизни. Он такой красивый, стоит напротив…

— Я люблю тебя, Артём! — Вырывается у меня, и снова слёзы текут по щекам.

— Я тебя тоже, Димка.

Он говорит искренне. Никогда раньше я не слышал, чтобы Левин говорил так искренне. У него даже голос дрожит.

Мы долго стоим обнявшись. Ветер задувает в спину, треплет волосы Артёма. Левин касается моего лица, а потом целует в губы.

— Зачем ты удалил свою анкету с сайта? — Спрашивает он.

Я смотрю на него в упор. Какой-то странный вопрос. Я только что признался ему в любви. При чём тут анкета? И почему его волнует, что я её удалил?

— Я испугался, — отвечаю. — Испугался, что кто-нибудь увидит, узнает… У меня брат постоянно в моём компе лазает…

Я говорю быстро, но Артём перебивает и утыкается лбом в моё плечо.

— Прости меня! — Шёпотом бормочет он. — Я думал… Я боялся, что ты можешь подставить меня… Подставить своим друзьям… Что ты специально, что притворяешься…

— Как ты мог так думать! Да у меня кроме тебя и друзей-то нет, вообще никого нет…

— А Каримов и эти ваши пацаны…

— Ненавижу их! — Шиплю сквозь зубы. — Ну а куда мне деваться…

Артём обнимает меня и мы сидим молча. На крыше. Глядя в мерцающие огни большого города. Этот город раздавит нас. Меня точно. Артём, у него всё иначе. У него есть родители, которые понимают, есть спорт, есть всероссийские соревнования. Он красивый умный парень. У него большое будущее. Ему и потерпеть-то осталось — всего один уже не полный учебный год. А потом… Потом он наверняка уедет. Он уедет из этого города, из этой страны, станет знаменитым фигуристом, возможно, олимпийским чемпионом. У него будут брать интервью, его будут фотографировать… И мне хочется думать, что ему больше никогда не придется скрывать, кто он на самом деле. А я… Что может ждать меня… В самом лучшем случае женюсь на какой-нибудь Дорониной Насте и буду всю жизнь сидеть у телека, ненавидя своё жалкое существование. Буду тайком по ночам в туалете смотреть гей-порно и дрочить. Буду ждать очередных соревнований по фигурному катанию. Но это в самом лучшем случае. В худшем — меня убьют собственные друзья или брат.

Мы сидим молча ещё очень долго. Становится холоднее, мы кутаемся в куртки в объятия друг друга. Потом Левину звонит мама. Он говорит с ней очень спокойно и нежно. Он говорит, что скоро будет, чтобы она не волновалась.

— Везёт тебе… — тяну я.

— С чего бы? — Хмыкает Артём.

— За тебя, по крайней мере, волнуются…

— Ты бы правда мог спрыгнуть? — Как будто не слушая меня, переводит он тему.

— Угу, — отвечаю, глядя перед собой.

Он закатывает рукав куртки, вытягивает руку и разматывает бинт. Я вижу довольно свежие шрамы у него на запястье.

— Я неудачник и трус, — констатирует Левин.

— Ты что, резал вены?

Я не могу поверить в это. Не Левин! Только не Артём!

— Резал, куда там, — хмыкает он. — Родители вернулись. Я ничего не успел, да и испугался…

— И что они сказали?

— А что? Папа со мной понянчился. Мама не в курсе… — он поворачивается и смотрит мне в глаза. — Ты думаешь, если родители меня не презирают за то, что я педик, это решает все проблемы?

Я ничего не отвечаю и только ловлю каждое слово слетающее с губ Артёма.

— Это ничего не решает. Всё равно я дерьмо. Как бы ни старался, как бы ни лез из кожи вон, я уже никогда не оправдаю их надежд. Хоть пять Олимпиад выиграю.

Артём тяжело вздыхает, выбрасывает недокуренную сигарету и поднимается на ноги.

— Надо домой, — он кутается в воротник куртки.

— Я не пойду, — отвечаю. — Не хочу домой.

— А куда? По улицам всю ночь шататься? Или по подъездам?

— Не знаю, — говорю. — Но дома тошно. Да они и не хватятся.

Я правда не собираюсь идти домой. Не хочу видеть, ни брата, ни отчима, ни даже маму. Всё равно если бы она знала обо мне правду, то возненавидела бы. Идти мне некуда. Хочется попроситься к Артёму, но он никого не водит к себе. А мне сейчас больше всего хочется прижаться к нему, лёжа на узкой кровати, и вот так провести всю ночь. Какой же я сентиментальный идиот на самом деле! Что ни говори, а самый настоящий педик.

— Ну пойдём ко мне, — как-то несмело, почти растеряно предлагает Левин, пряча руки в карманах джинсов.

— Я думал, ты к себе никого не приглашаешь…

— Я не хочу, чтобы ты оставался один на улице. Пойдём!

И мы идём домой к Левину. Он говорит родителям, что я его одноклассник и друг, но по глазам его отца и матери я сразу понимаю, что они прекрасно знают — никаких друзей среди одноклассников у Артёма быть не может. Мама Левина смотрит на меня скептически, но приветливо кивает и приглашает пройти. Папа настораживается. Мы ужинаем почти молча. Артём стелет мне на надувной кровати, которую приносит его отец.

— Эй, Димка, — шёпотом говорит Левин, когда мы уже лежим, и протягивает мне руку, — Всё будет хорошо. Спокойной ночи.

Он очень быстро засыпает, а я всю ночь не смыкаю глаз.

 

Глава 15. Артём

Я просыпаюсь утром. Открываю глаза, и тут же в дверь стучит мама. Она говорит, что пора вставать и идти в школу. Я смотрю на Димку — он лежит на спине на надувной кровати и смотрит в потолок. Когда на нём нет этой убогой чёрной или серой неприметной одежды, когда его коротко стриженные волосы слегка растрёпаны после сна, когда он сосредоточено о чём-то думает, а не пытается выглядеть как можно тупее, чтобы не выделяться из компании своих друзей, он очень даже симпатичный. У него приятные мягкие черты лица, тёмно-карие, почти чёрные, глаза, прямой нос, тонкие, но чувственные губы. Сильные руки, на которых выступают вены. Я вообще не понимаю, почему он стал шататься с этими своими гопниками, у которых на лицах только прожигающая пустота. Он лежит и просто смотрит в потолок. А я смотрю на него и не могу отвести глаз. И как я раньше не замечал в нём этого. Этой мужественности, этой усталости. В нём есть настоящая мужская красота. Красота, которую он не просто прячет от всех. Я думаю, он и сам не знает, насколько на самом деле красив.

— Доброе утро, — тихо говорю я. — Выспался?

— Угу, — бормочет он.

— Давай вставай! Завтракать пойдем!

— Твои родители не особенно рады, что я пришёл ночевать… — начинает очень серьезно и как-то обиженно Сорокин.

— Всё нормально, — перебиваю я. — Они же знают, что у меня нет в школе друзей.

Мы завтракаем оладьями и какао. Дима держится очень скованно, даже глаз не поднимает. Как всегда папа встаёт из-за стола первым, прощается, целует маму, хлопает меня по плечу и уходит на работу. Я допиваю какао и машу Димке, показывая, что нам пора. Я хочу поскорее убраться из дома, чтобы мама не начала задавать вопросов и интересоваться, давно ли у меня появился такой хороший друг в классе, что я его запросто без предупреждения привожу домой. Я боюсь, что мама спросит о причинах, а врать о том, что нам надо было делать какой-нибудь реферат, я не хочу. Хотя, судя по всему, мама узнала Диму. Как-то мы с ней проходили мимо их компании. Мама тогда заметила, как они матерились и вели себя с девушками — ей это не понравилось. А теперь Димка вдруг оказывается моим другом. Не знаю, понимают ли родители, что происходит между нами на самом деле. Понимают ли, что Сорокин мне гораздо больше, чем друг и одноклассник. Лучше бы не понимали. Лучше бы они вообще об этом не думали.

Мы уходим. Мы идём с Димкой вдоль моего дома и я практически слышу, как трясутся у него поджилки. Я знаю, потому что сам боюсь не меньше. Если нас кто-нибудь увидит, то на допросах мы точно засыпемся. Поэтому нам сейчас надо очень быстро разбежаться. Сорокин неожиданно касается моей руки, едва-едва, как будто случайно, но я вздрагиваю.

— Давай не пойдём в школу? — Говорит Дима.

— В смысле?

— Я не пойду, — продолжает он. — Поехали куда-нибудь? На мост? На плотину? Куда-нибудь подальше. Я не хочу в эту долбанную школу. Не сегодня.

— У меня потом тренировка, — отвечаю я, уже решив, что в школу тоже не пойду. — Я не могу пропустить…

— Вернёмся к тренировке, — убеждает Димка.

Впрочем, ему не надо долго меня убеждать. Я хочу провести с ним время, только вдвоем, не важно где. И сомнительное удовольствие от похода в школу уж точно не встанет у меня на пути.

Мы садимся в автобус и едем за город. Автобус полупустой. Тут только парочка старушек, женщина неопределенного возраста и мужчина бомжеватого вида. Мы садимся на длинное заднее сиденье и всю дорогу сидим так близко друг к другу, что между нами даже линейка не протиснется. Когда проезжаем мимо спуска к заброшенной водонапорной вышке, мы срываемся с места, подбегаем к водителю и просим остановить. Женщина неопределенного возраста недовольно цыкает и делает нам замечание. Мы не обращаем внимания, ничего не отвечаем и радостные выбегаем из автобуса.

Здесь огромный пустырь, запорошенный снегом. Несколько берёз разбросаны по полю. Рядом с разрушенным фрагментом стены стоит кирпичная башня. Она тоже полуразрушенная, исписанная нехудожественным граффити. Стёкла в маленьких окошках выбиты, да и рамы все перекошены. Вход завален балками и мусором. Изнутри воняет мочой и гнилью. Мы морщимся и решаем остаться снаружи.

Мы долго гуляем по пустырю, потом лежим прямо на снегу и смотрим в прозрачное зимнее небо. Облака плывут быстро, гонимые ветром. Цвет у неба такой металлическо-синий, как будто выгоревший. Мне хорошо и спокойно с Димкой, как будто ничего и никого больше не существует, как будто даже мира нет — только мы.

— Ты же понимаешь, что никто не должен ничего знать, — говорю я, приподнимаюсь на локтях и заглядываю Сорокину в глаза.

— Ты чо думаешь, я дурак, — отвечает он.

— Точно никто не знает? — Меня всё же гложут какие-то непонятные подозрения. — Твои друзья не догадываются? Ты им про меня не говорил?

— Ты чо! — Димка возмущается. — Да они бы убили меня сразу же, если б узнали…

Я целую его, а потом рассказываю все эти истории, которые услышал от Андрея. Да и надо ли далеко ходить — сейчас каждый день откуда-нибудь приходят новости об избиениях и издевательствах. Фашисты и гопники открыли охоту на геев. Я смотрю на Димку — он точно не врёт. Я смотрю в его глаза — там не меньше страха, чем у меня.

Время летит слишком быстро в объятиях и поцелуях. И вот, мне уже пора на тренировку. Ещё надо зайти домой — взять вещи.

Всю дорогу назад в город мы молчим и почти не смотрим друг на друга. В автобусе много людей — ни к чему привлекать внимание, но мне кажется, будто есть ещё какая-то причина, более важная, чем толпа серых попутчиков.

— Ты сейчас на тренировку? — Едва слышно спрашивает Дима, хотя прекрасно знает ответ.

— Да, — киваю я. — А ты куда?

— Не знаю… — очень грустно отвечает Сорокин.

— Не знаешь?

— Не знаю… Можно с тобой?

Димка так спрашивает, как будто умоляет. Я понимаю, что ему деваться некуда. Домой — тошно, а дружки узколобые его достали. Я понимаю, что он будет, наверное, шататься по улицам, отсиживаться по подъездам, пока голод или усталость ни возьмут свое. И тогда ему придётся вернуться домой. Это, наверное, жуткое место. По его рассказам именно так и выходит. И там он, наверное, закроется в комнате, если повезет и старшего брата не будет, зароется с головой под одеяло и станет изо всех сил сдерживаться, чтобы не заплакать, чтобы не завыть. Он будет бороться с навязчивым желанием сдохнуть. В полном катастрофическом одиночестве. Я не хочу такого для Димки. Я никому бы такого не пожелал, потому что очень хорошо знаю это состояние. И я бы хотел отсрочить его для Сорокина хотя бы на несколько часов. Но я никогда никого не приводил с собой на тренировки. Это не запрещено, но я никогда никому не позволял появляться там, даже своим родителям. Да и что я скажу? Как представлю Димку? Друг? Глупости! Я даже свою воображаемую девушку никогда не приводил, а тут припрусь с сомнительным другом. Это вызовет вопросы. И на них придётся отвечать. Незавидная перспектива.

— Пойдём, конечно, — отвечаю я.

Димка сидит на дальних трибунах всю тренировку. Мы с Олей катаемся отлично, но она всё время достаёт меня расспросами, что это за друг.

— Ты даже девушку свою ни разу не приводил… — заявляет Оля.

Да, вот этого я и ждал. Как же вы все предсказуемы. Я решаю ничего не отвечать, отмахиваюсь и отшучиваюсь, бурчу что-то себе под нос и постоянно перевожу тему. Хорошо, что есть куда переводить — уже совсем скоро мы едем на Россию. Мы готовы, но чем ближе, тем больше волнение. Слишком многое поставлено на карту. Слишком большой это шанс. Если войдём в тройку, то перед нами с Олей откроются почти все спортивные двери. Тогда я смогу свалить из города. Тогда родителям не придётся горбатиться, чтобы заработать на моё обучение. Я смогу, возможно, даже получить стипендию какого-нибудь иностранного вуза и никогда не вспоминать про школьные будни. Возможно, я тогда смогу даже быть собой и не скрывать больше ни от кого, что я гей.

После тренировки мы с Димкой покупаем кучу еды в Макдоналдсе и снова идём на крышу. Падает мелкий снег. На крышах чувствуешь себя необыкновенно далеко от всего этого городского уродства. Мы курим, едим биг-маки и картошку фри, макаем её в кетчуп, кормим друг друга, смеёмся. Но этот смех, как бы звонко он ни звучал, всегда отдаёт горечью, потому что ни на секунду никто из нас не забывает, что очень скоро надо будет спуститься с крыши и разойтись по домам. Надо будет вернуться в школу, в свои компании. Надо будет снова притворяться. Надеть маску, приклеить её к лицу и только морщиться от боли. Но даже этого никто не увидит.

— Тебе снятся кошмары? — Спрашиваю я.

Димка пожимает плечами.

— А мне снятся, — говорю.

Он просит рассказать и я рассказываю ему сон, который преследует меня лет с десяти. Сколько себя помню — столько периодически вижу этот сон. Сколько себя помню — столько панически боюсь клоунов и поэтому никогда не хожу в цирк. Мне часто снится, что я как будто в гриме, что я вымазан как клоун, что у меня красный нос, белая кожа, синие круги вокруг глаз и улыбка до ушей. И вот так я хожу в школу, я прихожу таким домой, бываю на тренировках и с друзьями. И все они как будто не замечают этого. Не замечают, что я настоящий урод, мерзкий смеющийся клоун. Они ведут себя как ни в чем ни бывало, как будто не видят грима. Как будто я один вижу эту уродливую смеющуюся гримасу, когда стою перед зеркалом. И я как будто стараюсь объяснить всем, что со мной что-то не так, что я не клоун на самом деле, что я другой, что это просто маска, но слова не пробиваются сквозь намалеванную улыбку. Я впиваюсь пальцами в своё лицо, царапаю кожу, пытаясь соскрести эту мерзкую веселую морду. Но ничего не выходит — образ намертво впился, проник под кожу. Это очень страшный сон, потому что каждый раз я боюсь остаться этим улыбающимся фальшивой улыбкой клоуном навсегда.

 

Глава 16. Дима

Я просыпаюсь утром. Рядом со мной на своей кровати лежит Артём. Он ещё спит. Вчера мы весь день провели вместе. Мы прогуляли школу, поехали к старой башне, а потом я видел, как Левин тренируется. И это был, несомненно, самый лучший день в моей жизни. Вечером мы сидели на крыше, кормили друг друга картошкой фри, целовались, и просто наслаждались моментом. В моей жизни вообще мало было моментов, которыми можно наслаждаться. Когда Артём целует меня, это всегда такой момент. У меня мурашки пробегают по всему телу, сердце стучит в два раза быстрее. Я задерживаю дыхание и незаметно дрожу. Это всегда как сон, и я боюсь проснуться. Я закрываю глаза и рисую перед собой лицо, в мельчайших деталях: светлые волосы, всегда как будто слегка растрёпанные; голубые глаза, бездонные, в которых можно утонуть; четко очерченные скулы; маленький, едва заметный шрам на верхней губе; родинка у самого уха. Для меня он идеал человеческой красоты. Кажется, он такой успешный. Кажется, у него вообще нет никаких проблем. И только я, кажется, знаю, что на самом деле происходит в его душе. После того, как он рассказывает мне о своих ночных кошмарах, я совершенно точно становлюсь тем, кто знает его лучше всех.

Вечером мы снова сидим на крыше. Темнеет. Но нам так не хочется расставаться.

— Куда ты сегодня? — Грустно спрашивает Артём.

Он знает, что не домой. Я позвонил маме, сказал, что ночевать не приду, останусь у друга. Она не сильно расстроилась. Ответила: «Ну и хорошо».

— Не знаю, — пожимаю плечами я.

Артём некоторое время молчит, выкуривает две сигареты, а потом достаёт телефон и звонит домой. Я слышу только его слова, но и из них мне становится всё ясно.

— Мам, я сегодня у друга переночую, — говорит он с паузами. — У одноклассника. Нам доклад надо по истории делать к завтрашнему дню, никак не успеваем. Да всё нормально, не волнуйся! — и потом, — Одноклассник, да. Дима Сорокин. Да хорошо всё, нормальный он парень! Мам, не надо с папой говорить! Всё в порядке! Завтра после школы я сразу на тренировку, потом домой.

Он прощается очень нежно, поворачивается ко мне.

— У тебя деньги есть?

— Нет, — отвечаю я.

Артём достает из заднего кармана джинсов помятые купюры, пересчитывает. Там, наверное, около трёх тысяч. Он снова куда-то звонит, ничего не объясняя мне, и договаривается о съёме квартиры на ночь.

— Пойдём, — говорит наконец он и кивком головы указывает на выход с крыши. — Ещё на такси осталось!

Артём улыбается. Его улыбка — самое прекрасное, что мне приходилось видеть в жизни.

Мы ловим машину и едем в квартиру. Мы покупаем замороженную пиццу в магазине неподалеку и потом готовим её в микроволновке. Пицца на вкус отвратительная, пресная и горьковатая, но я никогда не ел ничего лучше. Артём сидит рядом на полу и плюется недожёванными кусочками.

— Фу, — морщится он, — ну и говно!

Мы опять смеёмся. Мы так много смеёмся с Артёмом, что я почти забываю о своей реальной жизни. Ведь эти наши каникулы, они ненадолго. Уже завтра всё закончится. Уже завтра я вернусь домой, потом в школу, к своим «друзьям», к их интересам. И я снова стану никчёмной частью их реальности. Я буду жить их жизнью. Я буду тем, кем они захотят, чтобы только они не разорвали меня на части. Но сегодня, сейчас… пусть эти часы будут лучшими. Мы снова целуемся с Артёмом. Я снова не могу оторваться от его губ. Мы обнимаем друг друга очень крепко. Потом мы лежим, глядя в потолок, и курим.

— Откуда у тебя деньги? — Спрашиваю я. — Родители дают?

— Нет, — тянет Артём. — Ты что думаешь, мы богатые что ли! Я работаю на одну контору, фотки там для них обрабатываю, дизайн кое-какой. Неофициально, конечно, но платят они нормально. Я у родителей никогда не беру.

Мы болтаем. Артём рассказывает о соревнованиях, на которые скоро уезжает. Я слушаю его и завидую.

Утром мы просыпаемся вместе, и это самое доброе утро в моей жизни. Мы просыпаемся с Артёмом в одной постели. Я потягиваюсь и обнимаю его. Он ворочается, бормочет что-то, и тут звонит будильник на его телефоне. Артём, приоткрыв глаза, отключает его, поворачивается ко мне, обнимает, и так мы лежим ещё, наверное, час. Потом мы едем в Макдоналдс завтракать. У Артёма оказывается осталось ещё немного денег. И первую половину дня мы снова проводим вместе. Мы едем на плотину и просто сидим там на высоком парапете. Потом Левин идёт на тренировку, а я возвращаюсь домой, в свой маленький дерьмовый мир.

— Привет! Где шатался? — С порога спрашивает брат.

— Да так, нигде, — говорю я.

— Ты чо как отвечаешь! — Наезжает Серёга. — С тёлкой был, так и скажи!

— Да, с телкой, — киваю я.

— Чо за телка? — Не отстает он.

— Да так, одна там… — я даже не могу найтись, что ответить. Я даже не могу придумать, что бы такое соврать, а Серёга продолжает доставать меня.

— Из класса что ли?

— Да не, так, познакомились давно уже…

— И чо, дала? — Расплывается в улыбке брат.

— Угу.

Серёга одобрительно хлопает меня по плечу. Я принимаю душ, потом брат зовёт меня посмотреть какое-то видео. Это оказывается ролик, снятый его друзьями. На нём несколько бритоголовых парней кого-то избивают. Я сначала не очень врубаюсь, да и не хочется мне, но Серёга объясняет, что они поймали на улице гея, вернее, парня, который, по их мнению, был геем, и решили его поучить.

— Чему поучить? — Едва не дрожа от страха, спрашиваю я.

— Ты чо, тупой что ли! — Он толкает меня в плечо. — Мужиком научили его быть.

Я киваю. На экране телефона я вижу, как четверо здоровенных фашистов пинают ногами худенького подростка, одетого с узкие джинсы и яркую рубашку. Он закрывается руками, умоляет отпустить его, но они только сильнее бьют, потом мочатся на него по очереди.

— Круто, да! — Ухмыляется брат. — Я тоже в следующий раз пойду в рейд.

— Куда пойдёшь? — Спрашиваю я.

— Ну, на охоту.

У меня ком в горле встаёт, но я собираю все силы, чтобы не выдать страха.

— А с чего они вообще взяли, что он гей, — я тут же осекаюсь, — ну, педик?

— Да его ж видно! Как мудак одет, бабская походка и зассал сразу, как мы его окликнули.

— Ну а вдруг он нормальный пацан, просто так выглядит?

— Ты чо! — Серёга толкает меня в плечо. — Ты за гомосеков что ли заступаешься?

— Да не заступаюсь я, — перебиваю. — Просто как они узнали? У него на лице же не написано…

— У него на жопе написано!

Я говорю, что очень устал, и ложусь в постель. Слава Богу, Серёга скоро уходит, потому что сдерживать слёзы у меня нет больше сил. Я совсем потерял ощущение реальности с Артёмом, а реальность, вот она, спит рядом со мной, на соседней кровати, раскидывает свои вонючие носки и мечтает убивать таких как я. Реальность, она отвратительная, уродливая и опасная.

 

Глава 17. Артём

Наступает февраль. Мы с Олей и тренером едем в Москву на Россию. Родители мои, конечно, едут с нами, но я настаиваю, чтобы жили они в другой гостинице и вообще не появлялись мне на глаза. Я их очень люблю, у меня замечательные родители, но я и так сейчас весь на нервах. Соревнования очень ответственные, да ещё всё время думаю о Димке. С ним хорошо. Мы часто гуляем по вечерам, сидим на крыше или уезжаем за город. Мы встречаемся в старом порту, где много заброшенных кораблей и почти нет людей. Там пахнет сыростью и ржавчиной, но для меня нет места лучше, когда мы там вдвоём с Димкой. А теперь я скучаю по нему. И я не хочу, чтобы родители что-то расспрашивали. Я не хочу, чтобы они даже подбадривали, потому что так только хуже. Я, конечно, счастлив, что они будут болеть за меня на трибунах, но этим хотел бы ограничиться.

Мы приезжаем и размещаемся в гостинице. Сейчас сразу тренировка, а завтра уже начало чемпионата и выступление. Ирина Васильевна очень сосредоточена и строга. Волгина всё время что-то тараторит и повторяет, как она чертовски волнуется. Она мне весь мозг уже вынесла.

В большом ледовом дворце я наблюдаю за нашими соперниками — все очень сильные, но претендентов на первые места мы вычисляем сразу. Пары из Москвы и из Питера. Позже во время обеда в общей столовой мы знакомимся. Москвичи оба оказываются очень высокомерными. Девушка так гнёт пальцы, что они у неё того гляди сломаются. Даже Оля с её понтами на фоне этой звезды фигурного катания выглядит более чем скромно, потому что понимает, что папа её на Кайене — вообще беднота провинциальная. Парень москвич тоже только с высоты своего столичного происхождения с нами разговаривает. Он красивый, конечно: правильные черты лица, как у греческого Аполлона на картинках, рост около ста девяноста, модная прическа, дорогие шмотки. И у них с партнёршей явно роман — они и не стремятся этого скрыть. Вторая пара из Питера намного приятнее. И девушка, и парень такие вежливые, воспитанные. Она много улыбается, он тоже, но более сдержано. Мы болтаем после обеда, они желают нам удачи.

В день соревнований Оля стучит ко мне в номер часа в четыре утра. Я не сплю. Я вообще всю ночь не спал — так волнуюсь. Всё прокручиваю и прокручиваю в голове наш номер. У нас есть пара очень сложных элементов, и Ирина Васильевна за них переживает. Мы хорошо всё отработали, и тренер старается не показывать волнения, но нам всем трудно скрыть напряжение.

— Не спишь? — Спрашивает Волгина.

— Нет, — отвечаю я и приглашаю её войти.

Оля садится на кровать и долго смотрит мне в глаза.

— Волнуешься? — Говорю я и присаживаюсь рядом.

— Угу, — кивает она.

Мы не разговариваем. Мы просто сидим рядом друг с другом, я держу Олю за руку. И так до того момента, когда в половину седьмого у меня звонит будильник.

— Пора, — говорю я.

Мы собираемся и выезжаем. На метро добираемся до Ледового дворца и начинаем готовиться к выступлению. Мы выступаем десятыми, сразу после московской пары. Они, надо сказать, откатывают превосходно. Немного скованно, на мой взгляд, и девочка какая-то деревянная, но по технике к ним не придраться. Аплодисменты смолкают — и теперь наш выход. Гаснет свет, включаются прожекторы. Мы на льду. Первые аккорды нашей песни — началось. До этого трясущиеся коленки в миг становятся крепкой опорой, вспотевшие ладони высыхают, спутанные мысли исчезают. В голове абсолютная прозрачность. Только лёд, музыка и мы. И ничего больше нет. Нет родителей, нет школы, нет никаких проблем и переживаний. Нет Димки, нет моей грёбанной сексуальной ориентации. Нет ночных кошмаров и страхов быть разоблачённым. Здесь я такой какой есть. Здесь я лучшее, чем когда-либо мог быть. Я обожаю это чувство, когда выходишь на лёд в серьёзных соревнованиях. Когда адреналин прочищает вены и сосуды. Когда ты отмеряешь такт по ударам сердца. Когда ты живёшь одним взглядом со своей партнёршей. Я бы жил ради этих моментов.

Мы катаемся безупречно. Программа у нас сложнее, чем у москвичей. Всё идеально, но тут, выходя из вращения, Оля теряет равновесие. Я понимаю, что она сейчас рухнет на лёд, подбегаю и подхватываю её. Это может показаться катастрофой, но это доли секунды. Волгина оказывается в моих руках, мы переходим в совершенно не запланированный шаг, но попадаем в такт.

— Продолжаем, — спокойно говорю я на ухо Оле. — Всё нормально.

Мы быстро возвращаемся в ритм программы и откатываем оставшуюся часть безупречно. Могу поспорить, зрители даже ничего не заметили. Ошибку удалось предотвратить в самом её зачатье, но судьи, конечно, уловили фальшь и вынужденную импровизацию. Финальный аккорд. Мы замираем. Поклон. Аплодисменты. Свет. Можно выдохнуть. Мы уезжаем со льда на скамейку. Как только коньки касаются резиновой дорожки, Оля повисает на мне, утыкается в плечо и начинает беззвучно плакать. Она вцепляется в меня ногтями. Я обнимаю её. Ирина Васильевна говорит, что мы молодцы. Она хлопает меня по плечу, говорит: «Умница», — и чмокает в щёку. Мы садимся на скамейку и ждём оценок. Я всё еще в том же состоянии, когда ничего не имеет значения. Я всё еще не слышу гула стадиона, не думаю ни о ком. Я даже не обращаю внимания на Олины всхлипы, а она просто убита произошедшим. Я складываю ладони вместе и прикладываю к губам словно для молитвы. Я думаю, может быть, судьи не заметили, как споткнулась Оля, может быть, они все разом отвернулись или моргнули, а когда открыли глаза, то мы уже продолжали шаги. А потом было сложное вращение, потом тодес… Может, это они запомнили больше. Ирина Васильевна успокаивает Волгину, что-то говорит, возможно, мне, но я не слышу. Я смотрю на табло и жду оценок. И они удивительные! Просто нереальные. Такого не может быть. Мы уступаем лидерам одну десятую. Вот теперь я выдыхаю. Вот теперь я могу дышать. Я откидываюсь назад и запрокидываю голову. Мы молодцы. Ирина Васильевна подбадривает нас. Волгина рыдает.

Наши соперники из Питера получают низкие оценки. Не слишком, но таких им хватает, чтобы дотянуть только до третьего места. Это значит, что мы вторые. Я набрасываюсь на Волгину и стискиваю её в объятиях. Она рыдает ещё больше. Второе место — это отлично. Честно говоря, я на первое как-то и не рассчитывал. Вторые на России в молодёжке — это офигенный результат.

— Хватит ныть, Оля! — Строго говорю я. — Мы вторые! Это круто!

— Из-за меня… — всхлипывает она. — Я никогда себе этого не прощу…

Я машу на Волгину рукой. Бесполезно с ней говорить. Хотя везёт ей, если это самое тяжёлое, с чем ей приходится смириться в жизни. Я даже завидую. Загнаться бы так из-за ошибки в фигурном катании и никогда себе её не прощать — просто мечта.

Мы проводим некоторое время в поздравлениях родителей. Мои нахваливают нас с Олей, поют дифирамбы Ирине Васильевне. Тренер украдкой, чтобы не ранить чувства Оли, говорит, что я спас ситуацию, а это иногда стоит дороже, чем самый сложный чистый прыжок. Я киваю и пожимаю плечами.

Через некоторое время ко мне подходит парень из Петербурга, тот самый, который со своей партнёршей занял третье место. Его зовут Миша. Я отошёл в сторону от толпы и набираю СМС Диме. Мне не терпится поделиться с ним. Я знаю, что он переживает за меня. Он совершенно ничего не понимает в фигурном катании, но точно переживает и волнуется. Я нажимаю «отправить» и вижу перед собой Мишу.

— Поздравляю! — Говорит он и протягивает руку.

Я пожимаю её.

— Спасибо.

— Ты круто всё сделал! Я восхищён.

Я пожимаю плечами и Миша продолжает.

— Если бы ни ошибка, вы бы уделали этих москвичей.

— Да ладно, как есть так есть.

Мы говорим ещё пару минут о спорте, о планах и завтрашней важной встрече, на которой будут все спортивные шишки, представители школ и вузов, иностранные тренеры. Потом Миша переводит тему.

— Может, сходим куда-нибудь сегодня? Посидим, поболтаем.

— Не знаю, — отвечаю. — У меня Оля, по-моему, не в форме, — я киваю на Волгину.

— Да я не про Олю, — улыбается слишком таинственно Миша. — Мы с тобой, может, просто посидим где-нибудь? Я знаю тут кафе…

— Ну давай… — неуверенно тяну я.

Мне кажется, или этот Миша меня клеит? У меня что, на лице крупными буквами написано, что я педик! У Миши, к слову, не написано ни фига. Мы договариваемся встретиться вечером.

В небольшом кафе с приглушённым светом Миша после получасовой беседы накрывает своей ладонью мою.

— Ты красивый, — говорит он шёпотом.

— Как ты понял, что я гей?

— Своих же видно, — он широко улыбается.

— Мне не видно, — усмехаюсь в ответ я.

— Может, поедем к тебе в гостиницу? А то же завтра эта встреча, и разбежимся все по своим городам.

Ни фига себе он шустрый. Так прямо и неприкрыто предлагает потрахаться. Опять я завидую. Завидую его смелости, его честности. Я бы не смог так. Даже если бы влюбился с первого взгляда, а Миша ведь даже не влюбился. Он просто хочет секса. Он симпатичный приятный парень. Видимо, опытный, так что я соглашаюсь. Только предупреждаю, что надо будет незаметно проскочить, чтобы, ни тренер, ни тем более Оля нас не засекли. Миша только смеётся в ответ. Смеётся так, как будто ему никогда не приходилось прятаться.

Как только мы оказываемся в моём номере и за нами закрывается дверь, Миша сильным движением прижимает меня к стене и крепко целует. Я даже не успеваю ничего сообразить, а Миша уже снимает с меня куртку. Он очень конкретный парень.

— Эй, погоди, — пытаюсь вставить я между его страстными поцелуями, — у тебя презервативы есть?

Сам я как-то не подумал брать с собой резинки на пару дней. Мне и в голову не могла прийти случайная встреча с таким Мишей.

— Есть, есть, — успокаивает меня он, — не волнуйся.

Мы погружаемся в долгий страстный секс. Потом мы лежим на большой гостиничной кровати и курим. Это так здорово. В этом есть какая-то свобода, какая-то её частичка. Когда никто не наблюдает, когда не надо напрягаться и спешить домой, когда ты почти как взрослый, без надзора и отчётов.

— Почему ты не побоялся подойти ко мне и заговорить? — Спрашиваю я восхищенно, почти с завистью. — И потом, в кафе, ты не думал, что я мог просто послать тебя?

— Ну и послал бы! — Хмыкает он. — Что такого.

Я опять смотрю на него и не могу скрыть от самого себя восхищения. Миша выглядит таким уверенным, совершенно не загнанным как я или Димка, или любой подросток гей, которого я встречал.

— Не знаю, — тяну я и пускаюсь в долгие пространные рассуждения о страхе, трусости, непонимании и прочем. — Конечно, когда родители знают, это проще, — добавляю в конце, — но всё равно проблем ведь не решает, верно?

Я поворачиваюсь к Мише — он сидит на кровати и смотрит на меня, выпучив глаза. В один миг он меняется в лице.

— У тебя что, родители знают? — Почти по слогам произносит он.

Я пожимаю плечами и замечаю, как моментально вся бравада Миши, вся его смелость и уверенность в себе уступают место смущению и зависти. Да, теперь, кажется, он мне завидует, а я растерян.

— Ты хочешь сказать, — медленно произносит Миша, — что твои родители приняли твой камин-аут?

— Ну да, — отвечаю. — А твои что, не знают? Я думал…

— Ты что! — Не даёт договорить Миша. — Они бы выгнали меня из дома. Знаешь, какие они у меня гомофобы! Особенно отец. Он до сих пор смириться не может, что я фигурным катанием занимаюсь, а не боксом. Только мои успехи хоть как-то сдерживают его гнев.

— Я думал, твои знают… — тяну неуверенно.

Миша после моих слов буквально впадает в ступор. Он замыкается, несколько минут смотрит прямо перед собой, потом переводит взгляд нам меня.

— Да я вообще последний трус, — с таким горьким сожалением произносит он, что у меня ком встает в горле. — Про меня никто не знает. Кроме друзей геев, конечно, о которых тоже никто ничего не знает. Я просто подумал: с тобой-то мне что терять.

Я медленно киваю. Мне нечего сказать. Мне очень жаль Мишу. Жаль как самого себя, как Димку, как Андрея, как всех нас. Мы все молчим. И большинство из нас будут молчать всю жизнь. Потому что чаще всего сказать — значит потерять всё. Во многих случаях это значит потерять любовь близких. Значит обречь себя на одиночество и изгнание. Никто не хочет такого, поэтому лучше молчать. Прятаться. Скрываться. Нас нет. Мы не существуем. Иногда мне кажется, что мы вообще плод наших собственных фантазий, что нет никакой гомосексуальности, что мы ее себе придумали. Наше поколение избаловано благополучием. Мы не знаем, что такое голод, война, смерть, нужда. Наши жизни вполне спокойны, и вот мы придумываем себе эту драму. Иногда мне кажется, что всё это происходит не со мной. Я как будто смотрю на всё со стороны. Я пытаюсь представить себя частью того, нормального, общества, частью гетеросексуального большинства. Они не понимают. Они не хотят понимать. Они не хотят видеть. Им кажется, кто-то из нас может что-то выбирать. Они убеждены, что всё это результат падения нравов и аморальной пропаганды шоу-бизнеса. Им кажется, в этом мы находим что-то интересное. Если бы всё было так просто. Я никогда даже подумать не мог, что так получится. Я никогда и не знал, кто такие геи. И я бы отдал что угодно, чтобы стать нормальным, чтобы увлекаться девочками, заниматься с ними юношеским сексом в спальнях родителей, чтобы быть беспечным подростком и не оглядываться каждый раз по сторонам, выходя из подъезда. Если бы можно было сделать надрез вдоль всего тела, вывернуть себя наизнанку и стать нормальным, я бы даже не задумался. Если бы мои родители знали способ, они бы тоже пошли на всё. Но никакого способа нет. Я родился таким, таким и умру. И нет никакой надежды, и никакая пропаганда тут ни причем, напрасно они так кричат о ней с экранов телевизоров. Это не выбор. И я могу сказать точно, если бы мы могли выбирать, никто никогда не выбрал бы быть таким. Долгие месяцы я пытался выбрать нормальный путь, я встречался с девочками, я убеждал себя, что они мне нравятся… Всё это не привело ни к чему. Но никто не желает этого понимать. Никто не хочет посмотреть на нас, увидеть нас. Не взрослых пидарасов, шагающих с голыми задницами по улицам Стокгольма или Амстердама, а нас, простых подростков, детей, здесь, в России. Мы не машем флагами и не хотим никаких парадов. Мы думаем только о том, как бы выжить, как бы нас ни убили где-нибудь в тёмном дворе.

Миша уходит. Я провожаю его и смотрю вслед удаляющейся в коридоре отеля фигуре. Когда он скрывается за поворотом, я оборачиваюсь и вижу сонную Олю Волгину. Она стоит, держась одной рукой за ручку двери и, потирая глаза, смотрит на меня.

— Кто это? — Спрашивает Волгина.

— Никто, — быстро отвечаю я. — Не знаю.

— Это же тот парень, третье место, так? — Не унимается она.

— Нет, — говорю я. — Не знаю. Я просто услышал шум и вышел посмотреть. А ты чего не спишь?

— А мне показалось, он от тебя вышел, — словно не слыша моих слов, продолжает Оля.

— С чего бы! — Хмыкаю я.

Оля пожимает плечами и растерянная скрывается в своём номере. Я тоже возвращаюсь к себе, но всю ночь не могу уснуть. Я думаю, только бы Оля не начала трепаться об этом. Надеюсь, что Волгина всё забудет или примет за навязчивый бессмысленный сон.

Кажется, так и выходит. Мы летим в самолете вместе с тренером и нашими родителями, и ни слова моя партнерша не говорит о странном ночном госте.

Когда я возвращаюсь и как угорелый бегу на встречу с Димкой, застаю его в совершенно подавленном состоянии.

 

Глава 18. Дима

Наступает февраль. Артём едет на соревнования в Москву, а мне теперь тусоваться эти несколько дней одному. И лучше бы одному, но у меня есть семья и компания довольно радикальных друзей, так что мне приходится притворяться. Как всегда, но без вечеров с Артёмом это труднее. К тому же, всё как будто работает против меня, как будто все разом решили расколоть меня и вытащить из шкафа.

Сначала пацаны настойчиво зовут гулять. Мы как всегда сначала сидим на железках рядом с турниками, а потом по команде Влада куда-то срываемся. Мы двигаемся в сторону нового сквера, скрытого от больших улиц. Кто-то ржёт, кто-то как всегда пьёт пиво из бутылки, а потом я вижу этого парня. Худощавый, в узких джинсах и светлой рубашке, он стоит один и как будто ждёт кого-то. По тому, что говорят Каримов и Паша, я понимаю, что этот парень гей, и «свидание» здесь ему назначил кто-то из наших. Я понимаю, что если парень сейчас не убежит, то его будут бить. А он не бежит. Он вообще не смотрит в нашу сторону, идиот! И вот уже мы подходим к нему. Влад задирает его, бросает несколько оскорблений и бьёт в живот. Просто так, без предупреждения, со словами «ах ты грязный пидарас», бьёт кулаком в живот — парень сгибается пополам. Наши все громко хохочут и сыплют оскорблениями. Мне бы тоже смеяться, но у меня ком в горле. Я застываю на месте и даже не вижу, что происходит. Я прихожу в себя, только когда Пашок толкает меня в плечо.

— Ну ты чо! — говорит он, указывая на парня, который уже лежит на земле, закрываясь от последовательных ударов.

— Зассал что ли! — Обращается ко мне Влад. — Давай, бей пидора!

И все разом начинают подталкивать меня, как будто уговаривать. Начинают даже смеяться надо мной и подозревать, уж не такой же ли я отброс общества, как этот бедняга. Меня тошнит. Мне хочется блевать. Хочется задохнуться и сдохнуть прямо тут, но надо что-то делать. Надо сейчас ударить этого парня, чтобы никогда больше ни у кого не возникало сомнений в моей ориентации. Чтобы навсегда остаться настоящим правильным пацаном, мне сейчас надо ударить его ногой. Это как ударить самого себя. Я вижу себя на месте этого парня и бью. Не сильно, но он вздрагивает и просит отпустить его.

— Давай ещё! — Подбадривают меня мерзкие голоса товарищей.

И я бью снова. Я хочу только, чтобы этот парень вскочил и убежал, но он какой-то слабак. Он лежит и корчится от боли. Влад плюёт ему в лицо.

— Вали отсюда, извращенец! — Бросает Каримов. — И больше носа своего не высовывай!

— Уматывай! — Вторят ему другие голоса.

Я молчу. Я совершенно серьёзно боюсь, что меня вырвет прямо здесь, прямо сейчас. Я изо всех сил стараюсь сдерживать подкатывающую тошноту. Я даже не понимаю толком, как всё это произошло, как стала возможной эта встреча, пока по дороге назад пацаны ни объясняют. Маша, девушка Влада, зарегистрировалась на сайте знакомств для геев под именем парня. Зарегистрировалась просто так, из любопытства, но потом решила так же, видимо, ради любопытства, слить своим друзьям этого худощавого, довольно симпатичного парня. По указке Влада она потом назначила ему встречу. Ну а дальше я уже всё видел сам. Дальше я уже участвовал.

Как только прихожу домой, я сразу иду в туалет, и там меня рвёт. Меня трясёт, когда потом я сижу на полу возле унитаза. Меня трясёт даже не от страха — от презрения и ненависти к самому себе. Вот так же и я когда-нибудь попаду на место этого парнишки, и никто за меня не вступится. И меня просто убьют. Я мог отступиться. Мог придумать что угодно… Но я ударил его. Я был на стороне Влада. Я был на другой стороне. Я был на стороне, которая раздавит меня, едва узнав о том, насколько я отличаюсь от нормальных людей. Я гей, и я бил сегодня гея в компании злостных остервенелых гомофобов. А что ещё мне оставалось? Был ли у меня выбор? Что мне было делать? Отказаться, фактически тем самым пойти против своих друзей, фактически признать, что я сочувствую геям? Это автоматически означало бы, что я сам педик. И это было бы правдой. И я бы оказался там же, лежащим и корчащимся от ударов, вместе с парнем в узких джинсах. Есть ли выбор между тем, чтобы стать предметом всеобщих издевательств перед скорой смертью, и тем, чтобы пожить ещё немного? Чтобы дожить, может быть, до двадцати, а если повезет, то и до двадцати пяти? Я сомневаюсь, но это неубедительное оправдание моей трусости. Я знаю, возможно, слишком хорошо знаю, как хреново живётся тому парню… Но что это меняет. Я должен притворяться. Я должен делать вид, что ненавижу геев. Я должен смириться с тем, как сильно ненавижу самого себя. Впервые, наверное, не за то, что меня привлекают парни. Впервые за малодушие и страх. Меня снова тошнит. Спазмы.

— Ты чо, пьяный? — Слышу я сквозь дверь раздраженный голос мамы.

Она настойчиво и нервно стучит. Ох, мама, как бы я хотел сказать тебе да, как бы я хотел быть просто пьяным, чтобы не помнить, какое же я на самом деле дерьмо.

— А ну выходи сейчас же! — Строго продолжает мама. — Ты чо это нажрался!

У меня по щекам текут слёзы. Если бы ты знала, мама, что нажраться — это далеко не так ужасно. Если бы ты только знала, что на самом деле происходит со мной… Поверь, ты была бы несказанно рада, если бы я стал алкоголиком. Лучше уж бухать, чем дрочить на гей-порно. Если бы ты знала, мама, как мне хочется сказать тебе, как хочется уткнуться в твоё плечо и всё-всё рассказать… Как мне хочется, чтобы ты поняла, простила… Но я знаю, что ты скорее простила бы убийство того парня в узких джинсах, которому сегодня, похоже, сломали нос и ребро.

Я выхожу из туалета.

— Ну-ка дыхни! — Строго требует мама.

— Да не пил я! — Повышаю голос и тут же в разговор вступает как обычно нетрезвый отчим.

— Не ори на мать! — Укоризненно говорит он.

— Я не ору!

— Что с тобой? — Уже взволнованно спрашивает мама, заглядывая мне в глаза.

— Ничего, — бурчу, — отравился. Сосиску в тесте несвежую съел.

— Вот гады! — Говорит мама. — Гед купил? Когда съел?

— Да неважно…

Я хочу поскорее закончить этот разговор, уйти в свою комнату, укрыться с головой одеялом и представить, что вокруг никого нет, представить, что меня нет.

— Ну чо ж неважно! — Мама притягивает меня к себе и обнимает. — Сильно плохо?

— Да нормально.

— Пойдём, посидишь с нами, посмотришь хоть телек, а то совсем пропал, — говорит мама.

Она обнимает меня. Она так заботливо говорит, что мне кажется, может, она и не станет ненавидеть, если скажу ей, что я гей. Мама заваривает крепкий чай и приносит мне чашку. Мы сидим втроем: я, мама и отчим, — и смотрим телевизор. Там показывают одно из этих идиотских ток-шоу, где все такие неравнодушные, все обсуждают проблемы других и печально вздыхают. И конечно же, они там говорят о геях! Блин, поговорить-то нормальным людям больше не о чем! И какой-то мужик, выпучив глаза, плюясь и задыхаясь от злости, высказывается, что геев надо принудительно лечить в психушках и, конечно, изолировать от нормального общества. Мама кивает в знак согласия, обнимает меня, треплет по голове и прижимает к себе.

— Да что ж это делается! — Вздыхает она. — Как же детей-то растить страшно! Ты смотри, Димка, ни в какие сомнительные разговоры даже не ввязывайся!

— Угу, — киваю я, а потом, после очередного плевка этого мужика в телевизоре вдруг не выдерживаю. — Да чо такого-то! Ну и что, если кто-то гей, кому какое дело!

— Ты чо несёшь! — Обрывает отчим.

— Ну а если у меня, например, друг или знакомый какой-нибудь гей, чо мне его убить что ли…

— Да чо ты такое говоришь! — Перебивает мама. — Какой ещё знакомый! Ты чо, с такими общаешься? Где?

И в глазах у неё теперь вовсе не забота, а прямо ненависть.

— Нет, не общаюсь, конечно, — отвечаю я. — Просто так сказал.

— Ты смотри, — как будто предупреждает отчим, — Ты чо, этих вон, пидоров, за людей держать не думай…

— Не думаю, — отвечаю, встаю и быстро иду к себе в комнату.

Хорошо, что Серёги нет. Я в одежде залезаю под одеяло и снова начинаю плакать. Нет, мама никогда не поймёт. Даже не стоит тешить себя надеждами. А если брат узнает, то точно со своими дружками прибьёт меня.

Так я живу ещё несколько дней. Потом, наконец, возвращается Артём. Они заняли второе место на этом чемпионате, и Левин, ясное дело, жутко довольный. Мы созваниваемся и договариваемся встретиться на нашей крыше. Я прихожу раньше, сижу, пью пиво. К тому моменту как появляется Артём, я уже достаточно пьяный.

— Привет! — Радостно восклицает Левин. — Я так скучал!

— Привет, — отвечаю. — Поздравляю со вторым местом.

— Спасибо! — Артём пристально смотрит на меня. — Что с тобой, Димка?

Он слегка встряхивает меня, держа за плечи. А что со мной? Понятно же. Второе место. Теперь Артёму все двери открыты. Теперь он доучится этот год и свалит в Америку, или в Англию, или ещё куда-нибудь подальше отсюда. У него учёба, тренировки, у него впереди теперь успешное заграничное будущее. Без меня. У меня-то никаких перспектив. Да, я останусь здесь, в этой стране, в этом городе, поступлю в какой-нибудь стрёмный вуз на стрёмное бесплатное отделение, потому что платить-то за меня, ясное дело, никто не будет… Господи, может, признаться уже всем, и пусть меня лучше убьют, чем так жить!

А Левин всё спрашивает и спрашивает, почему я такой странный, что со мной произошло, что случилось. А мне сдохнуть хочется от того, как я ему завидую. Я бы с ним всю жизнь согласен был провести, а теперь… Теперь точно мне подыхать одному.

— И что, ты уедешь после школы?

— Наверное, — пожимает плечами Артём. — Не знаю. Надо подумать… Да что с тобой?

— Зачем я тебе нужен?

— Дим, я тебя люблю, — говорит Левин. — Я скучал очень сильно…

— Да ладно! — Обрываю я. — Свалишь в свою Америку и вся любовь!

Артём замолкает и очень долго вглядывается в городское небо. Я думаю, хоть бы он обиделся, встал, ушёл и оставил меня навсегда. Лучше сейчас, чем потом, когда я к нему ещё больше привяжусь, ещё больше привыкну к этим нашим вечерним посиделкам на крыше. Потом обрываю сам себя и понимаю, что не смогу, наверное, уже жить без Артёма. И тут ещё он подливает масла в огонь.

— Знаешь, — очень тихо, спокойно начинает Левин, — ведь можно что-то придумать. Я бы забрал тебя с собой, честное слово! Может быть, я уеду, проучусь, сколько надо, потом получу гражданство — со спортсменами это делается быстро — и потом смогу пригласить тебя. Я слышал, скоро даже хотят одобрить брачные визы для однополых пар. Ты сможешь приехать, мы поженимся там и всё будет хорошо…

У меня ком встаёт в горле от слов Артёма. Я никогда и подумать не мог, что он так серьёзно относится ко мне, к нашим чувствам. Я даже поверить не могу в его слова, а он продолжает убеждать меня. Он говорит, что можно что-нибудь придумать, а я всё думаю о том парне, которого бил вместе с компанией Влада.

— Прости меня, — говорю, — я тебя предал. Я всё предал… Я просто дерьмо, Артём! Я не достоин всего того, что ты говоришь. Я трус и предатель.

— О чём ты?

— Я тебя предал… И себя предал… Я ненавижу себя…

— Димка! Да что ты говоришь? Что значит предал?

Мне так хочется рассказать Артёму. Рассказать обо всём, что произошло и заплакать, уткнувшись в его плечо. Но я боюсь. Что если он и говорить со мной больше не захочет, когда узнает о том парне. Ведь я же мог не бить его, я же мог заступиться… А я получается…

 

Глава 19. Артём

Порыв холодного ветра обдувает моё лицо. Мы сидим на крыше с Димкой, и ему — я вижу — совсем плохо. Он на грани срыва и едва не плачет. А потом начинает говорить про какое-то предательство. Он всё твердит, что предал меня и себя, а я совсем не понимаю, к чему он. Потом до меня вдруг доходит. Он, наверное, догадался как-то, что я ему изменил. Догадался и теперь хочет вывести меня на чистую воду, заставить признаться. Не знаю, говорят же, что есть какое-то шестое чувство. А может, у меня на лице всё написано. Я не знаю, как можно о таком догадаться, но Андрей мне говорил не раз, что я хреново умею врать, и что когда любишь, то всё-всё чувствуешь, что происходит с человеком. Димка, наверное, догадывается и просто хочет вывести меня на чистую воду.

— Я тебя предал… И себя предал… — говорит он. — Я ненавижу себя…

— Димка! — Снова вопрошаю я. — Да что ты говоришь? Что значит предал?

Я даже пугаюсь его слов, но он обрывает разговор.

— Ничего не значит, — отрезает он. — Забудь. Проехали.

И я понимаю: он в самом деле догадывается, что я трахался с кем-то, пока был в Москве. Мне так паршиво становится. Как же, неужели он так сильно меня любит, что всё чувствует? Я поверить не могу. У меня даже голова начинает кружиться. И хочется всё-всё рассказать. Хочется просить прощения за этого Мишу, за эту минуту слабости. Хочется, чтобы Димка понял и простил, и чтобы такого никогда больше не было.

— Дим, — очень серьёзно говорю я, — давай по-честному, что за предательство? О чём ты говоришь?

— Ни о чём, — отвечает он, — забудь.

— Скажи! — Настаиваю. — О чём ты думаешь? Что тебя беспокоит?

Так хочется его вывести на разговор. Я уже готов признаться ему и просить прощения. Дима, не надо было начинать этого спектакля с предательством. Это выглядит глупо. Мог бы напрямую сказать, что чувствуешь. Мог бы просто спросить, не изменял ли я тебе, и я бы сознался. Да, я гондон, поддался на понт этого Миши, проявил слабость… Но ведь я же люблю Димку, по-настоящему люблю. Значит, он поймёт. Вот сейчас скажу ему, а потом буду просить прощения. Я уже готов открыть рот, но Сорокин опережает меня.

— Был один парень, — запинаясь начинает он.

Вот так заявление — моментально проносится у меня в голове. Парень? Да ещё так несмело? Неужели Димка мне изменил! Но я не злюсь на него, конечно — у самого рыльце в пушку. Просто… Да я почти даже восхищён Сорокиным. Но где он взял этого парня?

— Я не думал, что так получится, — Димка аж трястись начинает как будто от холода.

— Да не бойся ты! Рассказывай уже!

— Погоди! Не перебивай!

И Сорокин рассказывает. Он рассказывает мне всю эту отвратительную историю с избиением парня. Не какого-то пацана с улицы или гопника, нарвавшегося на пьяных дружков Димы, а про такого же как мы, гомосексуального подростка, который осмелился согласиться на свидание с таким же как он. Димке трудно говорить об этом. Но он продолжает, и я узнаю, как они подошли, как окликнули, как начали сыпать оскорблениями, а потом бить. Ногами, все вместе. А потом и Димка. Он ударил. Не раз и не два. Меня начинает заполнять гнев. Лучше бы Сорокин изменил мне. Честное слово, хоть пять раз бы изменил — мне было бы всё равно. Я бы понял, но это… Он же сам такой, он же сам не знает, куда засунуть свой пидорский член, чтобы не спалиться… Он же сам вот так же меня вытащил когда-то на свидание… Я сжимаю зубы от злости.

— И меня бы смог так подставить? — Бросаю я.

— Нет, Артём, — тут же начинает оправдываться Дима. — Ты это другое дело… Мне самому хреново, но не мог же я…

— Что не мог? — Срываюсь я на крик и вскакиваю. — Тебе твои дружки мудаки завтра скажут, ты и меня бить будешь. Ногами, да?

— Артём… — пытается вставить что-то Димка, но мне уже наплевать на его оправдания.

— Я не ожидал, что ты такой, — говорю.

— Да какой?

— Трус и двуличный лицемер!

— Да послушай…

— Не прикасайся ко мне! Отвали! — Я сильно бью Сорокина по лицу. — Предатель!

— Прости меня! — Продолжает умолять он.

— Ты как был гопником, так и останешься!

Я быстро ухожу с крыши. Спускаюсь по железной лестнице, спрыгиваю на бетонный пол подъезда. Я нажимаю кнопку лифта, и тот срывается с места где-то очень далеко. Димка прыгает за мной, и я спешу спуститься пешком. Не хочу говорить с Сорокиным. Больше никогда не хочу. Я не ожидал такого. Никак не ожидал. Как же он мог… Не хочу его больше знать. Хочется вернуться и ещё раз вмазать Сорокину. Неужели он и меня бы мог подставить из страха быть раскрытым в компании своих друзей… Я выбегаю из подъезда в сумеречный город и бегу вдоль домов. Я сворачиваю за угол, пробегаю ещё несколько метров, огибаю дом и там останавливаюсь. Димка отстал и не найдёт меня. Я облокачиваюсь о стену и тяжело дышу, выпуская изо рта порции зимнего пара.

Я возвращаюсь домой поздно. Мама говорит, что волновалась, папа вторит ей и упрекает, что я не позвонил. Я ничего не отвечаю, стягиваю ботинки, вешаю куртку и быстро иду к себе в комнату. Я падаю на кровать прямо в одежде, накрываюсь одеялом с головой. Я вставляю наушники и включаю музыку. Мама заходит, чтобы поговорить, спрашивает что-то, но я не слышу. Я говорю, что всё нормально и чтобы она оставила меня одного.

Наверное, я погорячился с Димкой. Наверное, не стоило так. Но то, что он сделал, как поступил с тем парнем, меня вывело из себя. Я думаю о Сорокине и пытаюсь представить, как поступил бы сам на его месте. Если бы передо мной стоял такой выбор? Но никак не получается представить. У меня нет таких друзей. Нет и быть не могло. Однако я боюсь до смерти. Я боюсь не меньше Димки, что кто-то хотя бы заподозрит. И я трус-то побольше него. Зря я так вспылил. Наверное, зря. Но возмущение переполняет. Возмущение, смешанное со страхом и ненавистью. А если бы на месте того парня оказался я? Если бы наивно повёлся на разводку с сайта и пришёл на встречу? Если бы там был я… Сорокин тоже бы ударил? Вопросы разрывают мой мозг.

На следующий день в школе с Сорокиным мы как всегда не разговариваем. Мы даже не смотрим друг на друга. А потом… Потом я как всегда иду на тренировку. И там…

— Ты что, правда, педик? — Презрительно сморщившись, как гниющий помидор, спрашивает Волгина, когда мы шнуруем коньки.

У меня мороз проходит по коже, мурашки пробегают по спине. Даже ком в горле встает. Она так говорит это, не спрашивает, не уточняет — она констатирует факт. Я делаю над собой усилие. Я сглатываю, чтобы заткнуть вопящий внутри страх.

— С чего ты взяла? — Стараясь, чтобы мой голос звучал непринуждённо и слегка возмущённо, спрашиваю я. — Что за бред?

— Не бред! — Отрезает Оля. — Мишка Шилов педик. Мне Настя, его партнёрша, сказала, а он из твоего номера вышел ночью. И что же вы там делали?

— Ничего не делали! Просто…

— Ну конечно! — Перебивает Волгина. — Фу! Как же можно…

Она кривит рот, фыркает и уходит. Я зашнуровываю коньки и плетусь следом за ней на лёд.

Мы катаемся очень вяло. Тренер, конечно, это замечает и ворчит строго. Я обхватываю Олю за талию и собираюсь поднять, но она вдруг напрягается, морщится и едва не отталкивает меня.

— Да что с тобой, Оля! — Кричит Ирина Васильевна.

— Ты что? — Развожу руками я.

— Фу, не трогай меня своими руками! Кто знает, сколько членов ты ими трогал…

Я стою в полной растерянности и смотрю на Олю, которая уходит в раздевалку, гадко и лицемерно сославшись на внезапную тошноту. Что это значит «сколько членов я трогал»? Что это за чушь вообще! Да уж, насколько я знаю, поменьше Олиного раза в два!

Ирина Васильевна в полном недоумении подходит ко мне и спрашивает, что с Волгиной. Не знаю я, что с Волгиной. И не хочу знать. Я не знаю, как быть дальше, как нам теперь тренироваться вместе… Но честно признаться, это последнее, что меня волнует. Просто теперь Волгина наверняка растрындит всем, сделает кучу постов, разошлёт кучу сообщений в социальных сетях о том, что её партнёр Артём Левин последний подзаборный пидарас. А она ведь не удержится и обязательно расскажет об этой новости своим подругам. И было бы глупо полагать, что у нас нет в этих сетях общих знакомых. Было бы глупо полагать, что через пару дней мой большой секрет не будет знать вся моя школа.

Я медленно переодеваюсь, складываю вещи в сумку и выхожу в холл. Оля стоит у дверей и что-то пишет в телефоне. Она бросает на меня презрительный взгляд. Я опускаю голову и выхожу на улицу, не поднимая глаз. Домой идти совершенно не хочется, но идти мне больше некуда.

Я вхожу в квартиру, бросаю сумку, разуваюсь. Мама зовёт к столу ужинать, папа тоже уже дома. Они оба улыбаются мне, спрашивают, почему я такой грустный, что случилось. Глупый вопрос. Случилось то, что их сын педик, презренный отброс общества. Случилось, что они теперь вынуждены убеждать себя, будто любят его. Я говорю, что не голоден и закрываюсь в своей комнате. Я пишу СМС Андрею. Он просит приехать, но я просто не могу никуда выйти — так я подавлен. Мы переписываемся. Андрей как всегда поддерживает меня, умоляет, чтобы я не паниковал раньше времени, настаивает, что всё будет хорошо. Тоже мне, психолог — я-то знаю, какой он на самом деле пессимист. Мы долго переписываемся, потом я решаю всё же выйти к родителям. Каким бы я ни уродился дерьмом, они стараются, не унижают меня, не вышвыривают из дома, кормят и ждут. Им ведь тоже нелегко приходится, ещё и я тут со своими психами. Я выхожу из комнаты и иду в гостиную. Первое, что я замечаю — маму, сидящую в кресле и едва ни плачущую. Я перевожу взгляд на телек. Там какой-то мужик, имени которого я не знаю, весьма эмоционально говорит о том, что геев надо не только судить, сажать и лечить, но и о том, что такие люди вообще должны быть изолированы от общества, и что закон должен всячески поощрять избавление общества от гомосексуалов.

— О чём это он? — Тихо спрашиваю я.

— Ни о чём! — Отрезает отец и выключает телевизор. — Нечего смотреть всякую ерунду и слушать идиотов! Всех не переслушаешь, а нервы себе трепать не за чем.

— Это значит что? — Не унимаюсь я, ведь я же не смотрел всю передачу и из обрывков этой одухотворенной речи услышал только часть. — Они собираются что, сажать за это? Или лечить? Или как?

— Никак! — Снова очень категорично заявляет папа. — Они просто языками чешут, а мама их слушает зачем-то! В этой стране всегда было полно идиотов наверху, и ничего, прожили как-то, и дальше проживем! Что ты вечно слушаешь всяких умственно отсталых!

Папа машет рукой на маму и уходит в спальню. Я знаю, что он сейчас пойдёт на балкон и выкурит одну сигарету. Он нервничает, его тоже задел этот мужик из телевизора. Я присаживаюсь рядом с мамой на широкий подлокотник кресла. Мама гладит меня по голове.

— Не переживай ты так, правда, — пытаюсь успокоить её я.

У неё по щеке катится слеза.

— Ты же знаешь, что мы тебя очень любим, Тёма? — Глядя мне в глаза, спрашивает она. — Ты же знаешь, что мы никому не позволим тебя обидеть?

— Угу, — киваю я и обнимаю маму. — Всё нормально, мам, честно! У меня всё хорошо.

Я успокаиваю её, потом мы идём на кухню пить чай. Я говорю, что и правда, ей не стоит смотреть телевизор и надо поменьше читать газет, чтобы не расстраиваться.

— Если бы меня и нашей семьи это не касалось, — говорит она, — то я бы, может, и не читала.

Мы потом долго молчим и пьём чай. Мне очень хочется рассказать маме обо всём, что происходит, о Волгиной, о Диме, обо всём, что гложет мою душу, но я не могу. Мама и так переживает слишком сильно, она и так вся на нервах из-за своего неудавшегося сына, так что мне лучше бы прикусить язык и делать вид, что всё отлично. Мы долго сидим на кухне. Мама расспрашивает, как у меня дела. Я отвечаю, что дела идут замечательно и жизнь моя просто прекрасна.

На следующий день в школу я не иду. Вернее, я выхожу из дома как будто в школу, но еду к Андрею. Он тоже прогуливает институт. Мы валяемся на кровати, пьём вино, я долго рассказываю ему обо всём, что произошло.

— Дима твой сволочь последняя, — говорит Андрей, — а Оли-то этой ты чего так боишься?

— Ты что, не понимаешь? — Удивляюсь я. — Она же всем растрындит в соцсетях, в этом своём долбанном Контакте! Я знаю её — та ещё сплетница! А там дело пары дней, чтобы вся моя школа узнала. И тогда это будет конец.

— Так поговори с ней…

— Она и слушать меня не станет. Она теперь даже прикасаться ко мне не хочет…

— Вот дура.

— Да ну её к черту! Только бы никто не узнал.

Я провожу у Андрея весь день, и уже под вечер мне приходит СМС от Димки. «Срочно! Быстро! Удали свою анкету с сайта!» — кричат буквы. Только я дочитываю, даже не успеваю задать себе ни одного вопроса, Сорокин звонит. Я некоторое время сверлю экран мобильника взглядом, потом нажимаю «ответ», но ничего не говорю. Даже дежурного «Привет».

— Некогда объяснять, — как будто шёпотом быстро тараторит Димка. — Сейчас же удали свою страницу с того сайта знакомств! Быстро! Это очень важно…

— С чего бы? — Спрашиваю я, но на том конце уже раздаются короткие гудки.

Я матерюсь и быстро начинаю набирать адрес сайта в браузере телефона. Я промахиваюсь пару раз по виртуальным клавишам, снова матерюсь, и мной овладевает паника. Что это Сорокин так волнуется? Даже СМС мне прислал и даже перезвонил. Очевидно, что говорить он не мог, поэтому и бросил трубку. Что такого может случиться с моей анкетой? Может быть, пришло время, когда его прижали дружки-гопники, и он слил им все ресурсы, чтобы остаться не битым. Наверное, кто-то заподозрил его в чём-то, и Сорокин сразу всё слил. А потом решил предупредить меня. Похоже на то. Я пытаюсь войти на сайт, но с телефона почему-то не получается. Если всё так срочно, что Димка даже позвонил, то надо действовать быстрее.

— Твою мать! — Ругаюсь я и обращаюсь к Андрею. — Мне комп нужен срочно!

Он кивает на ноутбук на столе. Я быстро открываю сайт, набираю логин, пароль и удаляю свой профиль.

— Что за паника? — Спрашивает Андрей.

Мы говорим о Димке. Андрей всегда был скептически настроен по поводу него. Он не доверял ему. А сейчас, я думаю, что-то совсем не так. Я до сих пор, конечно, злюсь на Сорокина из-за того парня, которого даже не знаю. Но дело ведь не в этом. Дело в том, что он поступил как самый настоящий предатель. А теперь… Теперь, мне кажется, он и не был никогда искренним. Мне кажется, всё это было игрой. Он узнал очень многое, он узнал про эти сайты, про то, как знакомиться, что говорить… А теперь они просто хотят поймать ещё одного… Теперь Сорокин с ними. Он предупредил меня, конечно, спасибо ему, но он с ними заодно. А значит, если меня и прижмут когда-нибудь в подъезде его ребята, он не вступится. Если в школе меня разорвут на части, он ни слова не скажет. Теперь от него — только короткие гудки. Короткие гудки — это значит «я тебя предупредил, у меня тут дела поважнее, у меня тут компания друзей». Это значит «ты же понимаешь, я могу только отложить момент, когда вместе со всеми буду пинать тебя по почкам». Это значит, он определился. Я много читал о таких раскладах. Признаться самому себе в том, что ты педик, не так-то просто. Многие предпочитают обманывать себя всю жизнь. Ну спасибо, что хоть предупредил, Дима.

 

Глава 20. Дима

Порыв холодного ветра обдувает моё лицо. Я выбегаю на балкон и, тяжело дыша, дрожащими пальцами набираю СМС Артёму. Я знаю, он ненавидит меня после того, что я сделал, но мне срочно нужно отправить ему СМС. Мне срочно нужно предупредить его.

Сегодня брат приходит домой в удивительно хорошем настроении. Родителей нет, он влетает в комнату — я едва успеваю закрыть сайт с порнушкой — и воодушевленно так рассказывает о новом увлечении в его фашистской компании. Они решили последовать всеобщей истерии и наказать как можно больше геев. Я не понимаю, что за соревнования могут быть в том, кто больше изобьёт парней, но у Серёги, кажется, железная мотивация. Он взахлёб рассказывает мне, что они нашли какой-то сайт знакомств и уже сегодня один из их пацанов начинает выискивать там парней в нашем районе. Они решили действовать по стандартной схеме, о которой я уже знаю: знакомиться, втираться в доверие, назначать свидание, а потом, как выразился мой старший брат, «ломать рёбра пидорам». Он рассказывает мне это, через слово матерясь и захлёбываясь праведным гневом. Он хлопает меня по плечу, ждёт ответной восторженной реакции, а я застыл на месте. У меня ком встал в горле, спина покрылась мурашками. У меня вместо сердца и всех внутренностей теперь только страх.

— Да на фиг вам они сдались… — Почти ощущая боль в горле, выдавливаю я.

— Кто? — Переспрашивает брат. — Пидоры что ли? Ты чо, Диман! Они ж не люди! Извращенцы долбанные! Общество надо лечить от этой заразы! Ты чо! — Он толкает меня в плечо довольно сильно. — Не врубаешься что ли!

Я оцепенел и не могу двинуться. Мне кажется, мой страх и застывшая в глазах паника сейчас выдадут меня. Мне кажется, сейчас Серёга обо всём догадается и убьёт меня прямо тут.

— И чо за сайт? — Тихо, почти по слогам, спрашиваю я.

— Ща покажу, — брат садится за мой комп и набирает буквы в строке браузера.

На экране открывается тот самый сайт, на котором я познакомился с Артёмом. У меня голова кружится, я едва не теряю сознание. Я вспоминаю, что удалил свой профиль. Точно удалил. Но вдруг что-то ещё сохранилось? Вдруг как-то можно выйти на меня? Да нет, я же точно всё удалил и проверял сто раз. Но там же есть Артём, и у него указан родной город.

— Фу, долбанные пидарасы, позор, — бурчит Серёга, кликая на фотографии парней, — Чтоб вы все сдохли!

— Я покурить пойду, — выдавливаю я и выхожу на балкон.

Я быстро набираю СМС Артёму, нажимаю «отправить» и тут же звоню ему. Он снимает трубку, но ничего не говорит.

— Некогда объяснять, — быстро говорю я, стараясь, чтобы брат не услышал. — Сейчас же удали свою страницу с того сайта знакомств! Быстро! Это очень важно…

Я хочу объяснить ему ситуацию, но тут на балкон выходит брат. Я быстро вешаю трубку и убираю телефон в карман.

— Ты сигареты забыл! — Говорит Серёга и протягивает мне пачку.

— Точно, — киваю я.

— Чо позеленел-то, Диман? — Спрашивает он. — Ты, я надеюсь, не за пидоров выступаешь?

— Да мне по фигу, — отвечаю, потом, после долгой паузы обращаюсь к брату. — Ну а если бы твой друг оказался… — я запинаюсь, понимая, что слово «гей» сдаст меня с потрохами, как и слово «гомосексуал», как, может, и любое другое слово, — таким, ты бы как поступил?

— Ты чо! — Серёга толкает меня. — Среди моих друзей пидоров нет! А если б и оказался, убил бы извращенца. А ты чо это спрашиваешь?

— Да ничо, ничо, — отвечаю я, стараясь поскорее замять тему. — Забей!

— Ты, надеюсь, с такими уродами не общаешься?

— Нет, не общаюсь. Не волнуйся.

— Смотри мне! — Угрожающе говорит брат и уходит.

А я только думаю: хоть бы Артём серьёзно всё воспринял и удалил этот свой профиль с сайта.

Вечером я остаюсь дома. Мне не хочется никуда идти, не хочется видеть Влада и Пашка. Мне, если честно, хочется просто тихо и быстро сдохнуть, но приходится составлять компанию маме и смотреть дурацкий телек. А там как по заказу опять какие-то идиоты в каком-то ток-шоу обсуждают, как геи развращают нашу невинную молодежь. И какая-то толстая баба со слезами на глазах рассказывает про своего сына, который «стал геем» после того как попал в «плохую компанию». Меня прямо на куски разрывает, а мама всё охает и ахает, всё причитает, всё говорит, какие же эти гомики негодяи, преступники и больные уроды. Спасибо, мама, такие нужные слова, такие вселяющие надежду. Твой сын педик, да. Грязный извращенец, больной преступник и моральный урод. И знаешь, мама, меня ведь никто не развращал, никто вообще никогда не говорил со мной о сексе. Никто не говорил — уж тем более — об однополом сексе. У меня, милая мама, и родной брат фашист. У меня, по вашему, и шансов-то быть не могло где-то эту гомосексуальную заразу подцепить… А вот оно как вышло, мама. Но ты никогда не узнаешь. Мне хочется встать перед ней сейчас и рассказать. Хочется признаться, кто я. Хочется увидеть её глаза, услышать, скажет ли она, какое я дерьмо, глядя мне в лицо, плюнет ли, выгонит ли из дома… Но я никогда не скажу тебе, мама. Никогда. Я закусываю губу, стискиваю зубы и молчу. Я думаю об Артёме и том, какой же я трус. Я думаю о том парне, которого бил вместе со всеми. Я могу очень легко оказаться на его месте. А на моём тогда окажется мой родной брат. Только его не будет потом так мучить совесть, у него не будет щемить сердце. Он же всё сделает правильно — избавит мир от мусора. Мне снова хочется умереть. Теперь так сильно, как никогда раньше. Я ухожу в свою комнату, не говоря ни слова, и всю ночь притворяюсь спящим.

На следующий день я не иду в школу. Я забираюсь на крышу, сижу там несколько часов, а потом решаюсь снова позвонить Артёму. Если я и хочу чего-то больше, чем умереть, то оказаться снова рядом с ним, почувствовать, как он обнимает меня, почувствовать его поцелуй на своих губах…

— Привет, — тихо говорю я, удивлённый, что он вообще ответил на мой звонок.

— Привет, — сухо отвечает он.

— Ты чо в школу не пришёл?

— Не чокай! — Отрезает он. — Сто раз говорил!

— Прости.

— Что за фигня с моим профилем на сайте?

— Ты удалил?

— Да.

— Слава Богу.

— Что за фигня?

— Артём, прости меня…

В трубке повисает тишина. Такая напряжённая, что перепонка у меня вот-вот лопнет.

— Прости меня… — Повторяю. — За того парня… Я трус, но я тебя люблю…

— Так что за история с сайтом? Что за срочность? — Левин как будто не слышит меня.

— Ты можешь приехать? — Спрашиваю я.

— Зачем?

— Я расскажу.

— О чём?

— О сайте и вообще, обо всем…

— Где ты?

— На крыше.

— Сейчас приеду. Жди меня.

И он приезжает. Минут через двадцать. Я как раз докуриваю последнюю сигарету. Она тлеет в моих замёрзших от холодного ветра пальцах. Я слышу скрип открывающейся двери, которая ведёт на крышу, оборачиваюсь и вижу Артёма. Он кутается в воротник куртки и дрожит от холода.

— Ты что опять без шапки? — Спрашиваю я, когда подхожу к нему.

Левин только морщится, пожимает плечами и засовывает руки в карманы.

— Сигареты есть? — Спрашиваю я.

Он достает из кармана ещё не начатую пачку «Парламента», открывает и протягивает мне. Мы садимся и курим сначала молча.

— Прости меня, — прерываю тишину я, — за того парня и вообще… Я не должен был…

— Ладно, — обрывает Артём. — Проехали. Забудь. Ты меня тоже прости. Не надо было так реагировать. — Он молчит некоторое время, докуривает, потом поворачивается и смотрит мне прямо в глаза. — У меня же никого нет, кроме тебя. Понимаешь, вообще никого!

— Да ладно… — машу я рукой.

Я думаю, что Левин уж сильно переигрывает. Перегибает — это точно. У него и друзья есть, которые в теме, и родители знают и поддерживают, у него есть это его фигурное катание.

— Что ладно? — Очень серьёзно продолжает Левин.

— У тебя же даже родители знают, и друг этот…

— Да какая разница! — Снова не даёт договорить он. — Родители, это всё не то. Прости меня, конечно, но у них своё к этому отношение. И знаешь, я очень жалею, что сказал им. Очень жалею, что сказал маме. Она теперь волнуется по всякому поводу, смотрит эти тупые передачи, читает тупые новости о том, где кого убили… Лучше бы было мне молчать… У тебя есть деньги? — Внезапно переводит тему Левин.

Я растеряно пожимаю плечами.

— Ну, есть немного, — отвечаю, — а что?

— Сколько?

Я выгребаю из карманов мятые купюры, Артём делает то же самое. Мы считаем деньги — получается немало. Конечно, львиная доля Артёма, он ведь работает на нормальной работе, а не машины на мойке моет с друзьями-гопниками.

— Давай квартиру снимем? — Предлагает он. — Тут дня на четыре хватит. Только ночевать будем по домам, чтобы вопросов лишних не задавали. А так, на фиг эту школу. Просто будем вдвоём. Давай?

У меня мурашки по спине от такого предложения. Я не боюсь прогуливать школу или врать родителям — это не проблема. Я просто поверить не могу, что Артём Левин предлагает мне такое, что кто-то вообще мне такое предлагает! Тем более человек, которого я люблю.

Уже через час мы находим квартиру, а через полтора — валяемся там на большой кровати и едим картошку фри из Макдоналдса. Артём рассказывает мне про его партнёршу по фигурному катанию, про то, что она всё узнала, и как теперь плохо к нему относится.

— А как она узнала? — Спрашиваю я.

— Да как-то случайно вышло, заподозрила что-то… — отмахивается Артём.

Да это и неважно, как кто узнаёт. Важно только, чтобы теперь не убили. Я успокаиваю Левина, а потом перехожу к своим откровениям.

— Мне так хреново из-за того парня, — говорю. — Я поступил как трус. Я испугался… Но что мне было делать?

— Всем страшно, — снова очень серьёзно произносит Левин. — И я тоже трус, не меньший, чем ты. И я боюсь. Но так нельзя сейчас. Нельзя быть трусами. Нельзя каждому самому по себе. Если мы все будем по одиночке, нас точно перебьют. Так нельзя. Надо держаться друг за друга, понимаешь!

Я киваю, двигаюсь ближе к Артёму и обнимаю его.

— Я больше никогда не буду таким трусом! — Говорю ему на ухо. — Обещаю. Никогда больше так не поступлю. Лучше признаюсь, чем снова вот так… — я касаюсь губами его щеки. — Мой брат, они с друзьями нашли тот сайт и теперь хотят устроить что-то типа охоты на геев. Поэтому я и попросил тебя срочно удалить анкету. Я не знаю, что я мог ещё сделать. Что я могу сделать, чтобы прекратить всё это, эту травлю, эту ненависть, чтобы они хоть чуть-чуть стали понимать? Я правда хотел бы что-то сделать, но не знаю, что…

— Ничего ты не сделаешь, — отвечает Левин. — И я ничего не могу сделать. Никто ничего не может. А тем, кто мог бы, это всё не надо.

Мы живём так четыре дня: приходим в квартиру утром, уходим вечером, ночуем каждый у себя дома, а дни проводим вместе. И это самые прекрасные дни. Я так долго притворялся перед всеми, так долго был тем, кем не хотел быть, делал то, что мне не нравилось. А теперь, эти четыре дня с Артёмом, я впервые чувствую себя по-настоящему свободным.

 

Глава 21. Артём

Я возвращаюсь домой поздно вечером. Меня встречает встревоженная мама и слишком строгий взгляд отца.

— Где был? — Спрашивает папа.

— Да так, у друзей…

— У каких? — Настойчиво продолжает он.

— Да какая разница! — Отмахиваюсь я и хочу уйти скорее в свою комнату, но папа встаёт на пути.

— Как в школе дела? — Строго спрашивает он.

— Нормально, — отвечаю, — как всегда.

— На тренировках тоже нормально?

— Да. Что за допрос?

Я ловлю взгляд мамы — она качает головой и вздыхает.

— Ирина Васильевна звонила, — наконец объясняет папа, — спрашивала, как твоё здоровье. А вчера мама случайно встретила твою классную руководительницу…

Мне всё ясно. Всё понятно и теперь начнётся допрос с пристрастием. Ну как же они не могут понять, что мне просто невыносимо бывает иногда ходить в школу. Как же они не могут понять, что моя партнёрша по фигурному катанию оказалась жуткой гомофобкой и теперь на тренировках мне вообще лучше не появляться. И вот если они не понимают, то как же мне объяснить им!

Я иду в свою комнату — папа за мной. Он входит следом, стоит и ждёт, когда я буду готов к серьёзному разговору. Никогда. Никогда я не буду к нему готов, но говорить всё равно придется.

— Что происходит, сын? — Начинает папа. — У тебя проблемы? Артём, если есть трудности, скажи…

— Трудности? — Я не могу сдерживаться и передергиваю. Просто иначе я разревусь прямо перед папой. — Проблемы? Пап, вы ничего вообще не знаете!

— Так расскажи нам!

Он подходит ко мне, кладёт руку на плечо и пытается обнять, но я вырываюсь. Я одёргиваю руку, падаю на кровать лицом вниз и утыкаюсь в подушку. Папа осторожно присаживается рядом и гладит меня по голове.

— Артём, — отчаянно обращается он ко мне, — мы волнуемся! Ничего не знаем и не понимаем, да, но волнуемся! Что происходит? Почему ты не ходишь в школу?

— Потому что не хочу!

— У тебя проблемы в школе?

— Нет! — Я шмыгаю носом. — Пока нет.

— Так, — папа не терпящим возражений движением поднимает меня, разворачивает и усаживает на кровати. — Рассказывай! Сейчас же! В школе узнали?

— Нет, — отвечаю я, вытирая слезы, — но скоро узнают.

— С чего ты взял?

— Оля Волгина узнала, — пытаясь успокоиться и взять себя в руки, отвечаю я. — Она теперь ненавидит меня, ни во что не ставит и всем расскажет.

— Ну перестань, — пытается успокоить меня папа, — Оля же хорошая девочка… Почему ты думаешь, что…

— Да потому что, пап! — Перебиваю я. — Потому что она даже прикасаться мне к себе не позволяет. Ей теперь противно даже на одном льду со мной стоять, так что тренировки вообще в пролёте.

Папа ничего не говорит, кивает будто прикидывая что-то, будто раскладывая полученную информацию по полочкам, словно работник супермаркета — новую партию товара. Потом он вдруг как будто приходит в себя, обнимает меня, гладит по голове.

— Ты не понимаешь что ли, пап, — объясняю я. — Если в школе узнают, это будет конец! Меня тогда точно убьют…

— Перестань, Артём! — Успокаивает он. — Никто не узнает, никто никого не убьёт. Послушай, тебе осталось доучиться несколько месяцев. У тебя есть предложения из Америки. Понимаешь, сын, тебя там ждут и будут рады дать стипендию. Уедешь, будешь тренироваться. Мы с мамой будем тебя навещать. Не часто, конечно, — он пытается пошутить. — Несколько месяцев, одна весна, Артём! И всё-всё будет по-другому. У тебя впереди прекрасное будущее, мы тебя любим. Всё будет хорошо. Просто не обращай внимания на… — он как будто пытается подобрать слово, — на всяких тупых мудаков.

Я пытаюсь возразить, но папа словно опережает мои мысли и продолжает.

— Я понимаю и знаю, что это непросто. Но постарайся! Ты же сильный мальчик! Ты же у нас самый лучший! И ты ведь это знаешь. Знаешь?

— Угу, — я киваю, вытирая слезы. — Мама сильно переживает?

Папа снова обнимает меня. Я знаю, конечно, знаю, как они волнуются. Представляю, что с мамой было, когда она узнала, что я не появлялся, ни в школе, ни на тренировках. Я делаю несколько глубоких вдохов, успокаиваюсь, потом принимаю душ, и мы ужинаем всей семьей. Я прошу прощения у мамы за то, что заставил её волноваться. Я объясняю ей, что произошло. Потом выслушиваю множество самых тёплых слов поддержки. Мама разливает по чашкам чай, от него исходит приятный аромат трав и поднимается душистый пар. Такой же тёплый, как слова, которыми наполняется кухня нашей трёхкомнатной квартиры. Когда чашки пустеют, я уже улыбаюсь. Папа шутит, рассказывая какие-то истории из своей школьной жизни, мама поддерживает его. Потом мы долго просто сидим и разговариваем. Засыпая в своей кровати, я твёрдо решаю быть сильным, ведь мои родители так верят в меня. Я твёрдо решаю не лезть ни в какие конфликты, не вестись на задирания и оскорбления. Одна весна. Мне правда надо только пережить эту весну. Потом — новая жизнь. В конце концов, потерпеть-то осталось совсем ничего.

На следующий день по нашей с Димкой договорённости я иду в школу. Он пока не появляется, чтобы нам не спалиться. И уже на следующий день в школе я понимаю, как сильно недооценил страсть Волгиной к грязным сплетням. Уже на крыльце перед уроками всё становится понятно. Все перешёптываются при виде меня, глупо хихикают, прикрывают рты, кривят губы и даже показывают пальцами. Ещё до начала уроков я понимаю, что все знают мой большой секрет, что никакой это теперь не секрет, а просто способ снова и снова вытирать об меня ноги. «Левин педик» — это самое невинное и безобидное, что мне приходится слышать. В меня летят презрительные ремарки, оскорбления и упрёки, произнесенные полушёпотом, словно, чтобы я не расслышал. Пару раз в меня летят скомканные бумажки и даже несколько монет, а потом я вхожу в класс. Как только я появляюсь на пороге кабинета русского языка, все замолкают. Несколько секунд стоит тишина, словно перед бурей, а потом медленно она начинает раскачиваться вздохами, шуршанием, фырканьем и раздражёнными междометиями. Я чувствую напряжение и ненависть, которые просто разрывают пространство. Я иду на своё место, и компания Сорокина во главе с Владом и Пашей забрасывает меня оскорблениями как бомбами во время массированного удара. Я сажусь за парту, достаю учебник и тетрадь, а бомбардировка всё продолжается. И укрытия у меня никакого нет — не под парту же лезть. Звуки, слова и фразы летят в меня как копья с пропитанными ядом наконечниками. Я молчу. Я дал себе слово не ввязываться. К тому же, моя агрессия, и я это понимаю, только усилит эту армию ненавистников. Я сижу и смотрю в учебник. При этом я не вижу букв — всё сливается, как будто зрение у меня резко ухудшилось. Я как будто смотрю сквозь раскрытый учебник и вижу небольшое синее пятно от чернил шариковой ручки под ним, вижу скол лакового покрытия на парте, след от ластика и даже слово fuck, написанное кем-то очень давно и уже почти стёртое. Всё это могло бы продолжаться ещё очень долго, потому что когда у них иссяк запас ругательств, они пошли по второму кругу, не брезгуя постоянными повторениями. Всё это могло бы длиться бесконечно, если бы в класс ни вошла наша учительница русского Полина Сергеевна. Ей удаётся заставить замолчать компанию гопников, но в то же время я вижу, что она сама теперь настроена не так уж дружелюбно. Она не ненавидит меня, конечно, но смотрит с большим подозрением, а после урока просит задержаться. Эта её просьба вызывает, конечно, просто бурю довольно эмоциональных смешков.

— Что происходит, Артём? — Очень участливо спрашивает Полина Сергеевна.

Я стою, спрятав руки в карманы, опустив голову и не глядя учителю в глаза. Я очень боюсь увидеть в них то же, что уже увидел у многих в моей школе.

— Артём, — настойчивее повторяет Полина Сергеевна, — я с тобой разговариваю!

— А что происходит? — Отвечаю я.

— Откуда вдруг взялись все эти отвратительные слухи про тебя?

— Это не слухи, — коротко отвечаю я и быстро ухожу.

Мне вполне хватает слова «отвратительные», чтобы понять всю глубину отношения Полины Сергеевны.

Остаток дня мне очень тяжело. Даже когда они молчат, я чувствую, как их презрительные взгляды жгут мне спину. Я стараюсь не встречаться ни с кем глазами, да и вообще не смотреть ни на кого. Доучиться, продержаться этот день — потом подышать. Но сегодня после уроков мне ещё надо появиться на тренировке.

Я вхожу в Ледовый дворец, не спеша. Сумка перекинута через плечо, коньки я несу в руках. Очень медленно я иду по коридору, отделанному светлым мрамором, мимо ряда зеркал, в которых стараюсь не встретиться со своим отражением. Я останавливаюсь у входа на арену, потом надо пройти мимо катка в раздевалку. Я открываю массивную дверь с большими круглыми ручками и иду вдоль залитого льда, от которого веет приятным холодом. Меня окликает наш тренер Ирина Васильевна.

— Артём! — Слышу я её громкий, немного грубоватый голос. — Подожди! Подойди-ка ко мне!

Я вздыхаю. Сейчас придётся объяснять, оправдываться и признаваться. Надеюсь только Волгина уже проболталась на счёт меня, и Ирина Васильевна не будет разыгрывать удивление, рассуждая о моём моральном падении.

— Пойдём зайдём ко мне в кабинет, Артём, — продолжает тренер, когда я уже стою перед ней.

Я киваю и плетусь следом. В кабинете Ирина Васильевна предлагает мне присесть, но я отвечаю, что лучше постою.

— Что случилось с вами? — Очень встревожено спрашивает тренер. — Что за конфликт с Олей? Она на тебя злится, Артём? За что?

Так много вопросов сразу, а я так устал притворяться глухим за сегодняшний день.

— Я думала, вы дружите, — продолжает Ирина Васильевна. — Я вообще всегда думала, что Оля в тебя влюблена, Артём… Разве не так?

Эти предположения уже точно лишние. Я чувствую, что вот-вот взорвусь. Да и к чему притворяться. Теперь-то уж точно нет никакого резона что-то из себя строить. Всё равно все уже знают. Все мои секреты и тайны разбиты и растоптаны.

— Я гей, — говорю, не поднимая головы.

— Что? — Искренне не понимает Ирина Васильевна и думает, что ослышалась.

— Я гей, — повторяю и теперь смотрю на своего тренера.

Она в растерянности. Она сначала даже не знает, как реагировать, что сказать, но потом качает головой.

— О чём ты, Артём? — Теперь очень душевно спрашивает она, как бы, чтобы не обидеть меня. — Что ты такое говоришь?

— Ну вы ведь знаете, что это значит.

— Знаю. Но при чём тут Оля?

— Она больше не хочет со мной тренироваться. И вообще, насколько я понял, даже рядом со мной находиться для неё не приемлемо.

— Господи! — Вздыхает Ирина Васильевна. — Ну с чего ты взял! Это она тебе сказала так?

— Она дала понять. Очень однозначно.

Я отвечаю коротко и сухо, стараясь не выдать эмоций, которые бурлят во мне. Я стараюсь выглядеть холодным и спокойным, хотя на самом деле внутри вот-вот всё оборвётся и начнётся истерика.

Ирина Васильевна, по всему видно, очень озабочена услышанным. Она настойчивее предлагает мне присесть, и я подчиняюсь.

— Артём, с чего ты взял, что ты гей? — Как-то почти по-матерински спрашивает она.

Я понимаю, что ей не всё равно, что она действительно за меня волнуется и хочет помочь.

— Ну, я не вчера это взял, — отвечаю. — И даже не позавчера. Со мной всё понятно.

— С родителями ты на эту тему говорил?

— Да, не волнуйтесь, с родителями у меня хорошие отношения.

— И Оле ты сам сказал?

Я отрицательно мотаю головой.

— Да не важно это теперь, — говорю, — она не будет со мной тренироваться.

— Господи! — Снова тяжело вздыхает тренер. — Вы такая хорошая пара на льду! У вас всё отработано! Вы могли бы и дальше выступать вместе…

— Мне надо тренироваться, Ирина Васильевна, — перебиваю я череду её сожалений. — Я хочу после школы уехать в Штаты. Мне надо тренироваться, чтобы получить стипендию. Может, вы найдёте кого-нибудь мне в пару на время? Немного же осталось…

— Найти-то найду, Артём, хороший мой, но вы с Олей на голову выше всех, кто занимается у нас. Я понимаю всё, понимаю… Тебе непросто будет со слабой партнершей.

— Это неважно, — говорю. — Мне надо тренироваться.

— Ты очень талантливый и способный мальчик! — Ирина Васильевна гладит меня по голове. У меня ощущение, что она вот-вот меня обнимет и крепко прижмёт к себе. — У тебя большое будущее. Поверь, я никогда ещё не ошибалась. У меня трое выпускников стали олимпийскими чемпионами. Все, кто сейчас тебя унижают, ещё будут локти кусать и гордиться, что с тобой были знакомы, вот увидишь!

Я киваю. Ирина Васильевна говорит, что обязательно найдёт мне девочку. Мы прощаемся. Я ухожу.

Я хочу скорее добраться домой. Я очень устал, вымотан морально. У меня нет сил даже, чтобы позвонить Димке. Я только пишу ему СМС: «Увидимся завтра в школе. Всё плохо. Не удивляйся», — и отключаю телефон.

 

Глава 22. Дима

Я возвращаюсь домой поздно вечером. Я шатался весь день по улицам, чтобы убить время, и думал об Артёме. Он не звонил и не писал весь день, а потом только скинул эту СМС: «Увидимся завтра в школе. Всё плохо. Не удивляйся». Я сразу же перезвонил ему, но телефон оказался отключен. «Всё плохо». Что это, мать его, значит? Что все узнали, как он и опасался? Или что? Меня бесит эта неопределенность. К тому же, я жутко соскучился. К тому же, меня угнетает одна только мысль о том, что завтра мне опять надо будет притворяться гопником и поддакивать своим друзьям. Хотя какие они мне, конечно, друзья, я давно уже их так не называю, но подобрать подходящего слова всё никак не могу. Я прихожу домой, когда все уже спят, тихо прохожу в свою комнату, раздеваюсь и засыпаю, с головой укрывшись одеялом.

Первое, что я узнаю, едва ступив на школьное крыльцо — что Левин педик. Влад Каримов подбегает ко мне и сообщает эту новость, которой, наверное, увлечена вся школа. Мои друзья-то уж точно. Им не интересно, как у меня дела, что со мной случилось и почему я не был в школе несколько дней. Конечно, Артём Левин — педик. Это нельзя оставить без внимания.

— Мне всё равно, — сухо отвечаю я.

— Да ты чо! — Толкает меня в плечо Пашок. — Этот фигурист паршивый пидарас! Охренеть…

— Угу, — бурчу я и спешу в класс.

Когда я уже сижу на своём месте, в класс входит Артём. О его появлении можно легко узнать, даже не глядя на дверь. Кабинет моментально наполняется гулом. В сторону Артёма летят самые обидные оскорбления, скомканные тетрадные листы и даже монеты по десять и пятьдесят копеек. Он идёт, перекинув рюкзак через плечо, и не поднимает глаз. Он смотрит в пол перед собой и как будто даже не слышит всех этих ругательств. Артём подходит к своему месту — теперь он сидит один. Он садится на стул, но насмешки не прекращаются. Мне даже смотреть на Левина больно — всё сжимается внутри, всё как будто огнём горит. Хочется подбежать к нему и обнять крепко-крепко. И пусть все ненавидят, пусть говорят, что хотят. Но я боюсь. Страх сковывает меня. К тому же, я помню, как мы договаривались с Артёмом никогда не открывать наших отношений. Мерзкий гул голосов моих одноклассников смолкает, только когда в кабинете появляется наша учительница алгебры. Тут же звенит звонок и начинается урок. Анна Петровна начинает, как всегда, с выборочной проверки домашнего задания и называет фамилию Левина. Это значит, что он должен сейчас принести ей тетрадь с выполненной домашкой и получить оценку. Учитель всегда называет три фамилии наугад, и никто никогда не знает, кому не повезет. Шансов-то не так много, но надо же именно сейчас попасть Артёму.

— Я не сделал домашнее задание, — не поднимая глаз говорит он.

— Почему? — Строго спрашивает Анна Петровна.

— Потому что голова была занята, члены сосал, — выкрикивает Вован Куницын, злобно хихикает, и вслед за ним отвратительный смех распространяется по всему классу.

— А ну-ка встань и выйди! — Рявкает, моментально заводясь, учитель. — Ты как разговариваешь!

— А чо, — подхватывает Олег Весёлкин, — правда же! Он же педик!

В Артёма тут же летит чей-то карандаш. Левин даже не пытается увернуться. Карандаш падает к нему на парту.

— Почему ты не сделал домашнее задание, Левин? — Как будто и не слыша гула, которым наполнился класс, строгого спрашивает Анна Петровна.

— Не успел, — тихо отвечает Артём.

— Чем же занимался таким важным?

Вот уже отстала бы она от него, честное слово! Зачем распалять эту толпу наших одноклассников! Я украдкой смотрю на Артёма — он сидит и сверлит парту взглядом. Я вообще ещё не видел сегодня его глаз. Я не вижу его глаз весь день. Он не поднимает их. Он ни на кого не смотрит. Он ходит по холлам и коридорам как тень, как призрак. В столовой он садится один, быстро выпивает чай с булочкой и уходит. В него летят ошмётки пресных школьных пирожков, куски ещё какой-то еды и просто тонна ругательств и оскорблений. Парень из параллельного класса, сталкиваясь с Левиным в дверях, задевает его плечом так сильно, что Артём едва ни падает.

На следующей перемене я застаю Левина в туалете. Я вхожу и вижу: он стоит у раковины один и умывается. Я застываю в дверях и не могу отвести от Артёма глаз. Он поворачивается, наши взгляды встречаются, но лицо Левина не выражает совершенно ничего. Мне хочется броситься к нему, обнять, поцеловать, но он отворачивается. Тут же в туалет вваливается компания. Двое обступают Артёма и по очереди толкают его.

— Ты чо это тут стоишь! — Бросает один.

— Пидор грязный! — Поддерживает другой, хватает Левина за рукав, оттягивает и толкает так, что Артём упирается в зеркало.

Ещё один парень выкидывает рюкзак Левина в холл. Сразу после этого двое выталкивают и Артёма.

После школы я не вижу Левина. Он быстро уходит. Пацаны зовут меня пойти к турникам. Мне противно даже смотреть на их рожи. Я делаю попытку отказаться, но тут же подходит Настя Доронина и говорит, что я обязательно должен идти. Её поддерживает Влад. Я понимаю, что если не пойду, то они могут что-то заподозрить, а мне и так пришлось получить за сегодняшний день пару весьма серьёзных укоров на тему «уж не сочувствую ли я Левину». В общем, я иду вместе со всеми, хотя только и думаю, как бы поскорее свалить и встретиться с Артёмом. Но не один я о нём думаю. Вся эта компания только и обсуждает Левина.

— Не, ну ты прикинь, — толкает меня Ванёк, — фигурист хренов оказался пидарас.

И потом ещё около часа они никак не могут заткнуться. Они так бурно обсуждают, как бы наказать Артёма за его непотребное поведение, за его смертный грех перед ними, что меня начинает тошнить. Я освобождаюсь от цепких, мерзких, пахнущих пивом и семечками, объятий Насти, говорю, что плохо себя чувствую, и ухожу.

Я звоню Артёму и мы договариваемся встретиться на крыше. Эта крыша вообще давно стала нашим местом встреч, нашим убежищем. Хоть там и промозгло, и ветер штормит, но в компании Артёма мне всё равно тепло, где бы мы ни находились. Уж конечно, мне гораздо теплее с ним на крыше, чем дома с родителями, старшим братом и центральным отоплением.

Я прихожу раньше. Я приношу тёплую ватную фуфайку, которую откопал где-то у отчима. На ней можно сидеть и не бояться отморозить себе задницу. Минут через двадцать появляется Левин с бутылкой коньяка и двумя пластиковыми стаканчиками. Артём выглядит ужасно. Он измотан. Такое впечатление, что он вообще не спал последние дни. Он ничего не говорит, просто подходит, ставит бутылку под ноги и обнимает меня. Он утыкается мне в плечо, а потом мы садимся на фуфайку. Артём разливает коньяк и молча выпивает залпом. Я вижу, как ему тяжело, а ведь всё только началось. Они ведь ещё даже вкуса травли не почувствовали, не распробовали.

— Хочешь, я скажу всем? — Спрашиваю.

Артём положил голову мне на колени и жался в комок.

— Хочешь, я признаюсь, что я гей, и буду с тобой?

— Ты и так со мной, — тихо отвечает он.

— Я скажу. Я не могу смотреть, когда ты один. Я просто не выдержу…

— Нет, — перебивает Левин. — Даже не думай! Только ещё больше их разозлишь. — Он долго молчит, а потом продолжает. — Я бы хотел тут заснуть, Дим, навсегда, с тобой.

— Всё будет хорошо, — успокаиваю я. — Перебесятся. Всё пройдет.

— Угу, — кивает он.

Мы быстро допиваем бутылку коньяка и сидим до позднего вечера молча. Говорить совсем не хочется.

 

Глава 23. Артём

Неделю продолжается этот ад в школе. Мне шагу не дают спокойно ступить. На переменах, у дверей, когда я вхожу в столовую или выхожу из неё, в раздевалке спортзала, на крыльце, на лестнице, в кабинетах и коридорах в меня постоянно что-то летит. И хорошо ещё когда это скомканные листы бумаги или мелочь… Бывают даже камни. Меня толкают, иногда плечом, как будто нет места пройти, иногда в спину, так что я оступаюсь и лечу вниз по лестнице. Потом они звонко и злобно смеются. Даже когда я не падаю, спотыкаясь об их подножки, они всё равно мерзко хохочут. Мне угрожают. Не убийством, конечно — изнасилованием и издевательствами. На уроке физкультуры они мочатся на мою одежду в раздевалке, и я ловлю себя на мысли, что так скучаю по тому невинному «хуй», написанному нестирающимся маркером. Учителя молчат. Как будто всё происходящее с их точки зрения совершенно естественно, как будто так всё и должно быть. Иногда цыкнет кто-нибудь, тогда поток говна прекращается на минуту. И эти минуты я научился ценить. Меня совсем не спрашивают на уроках — как будто я вдруг исчез, перестал существовать. Как будто мою фамилию стёрли из классного журнала. Вместо Артёма Левина теперь появился какой-то «пидарас», ведь по-другому меня не называют, а учителям жутко не удобно произносить это слово, вот они и делают вид, что меня нет. На тренировки я не хожу. Каждый вечер мы встречаемся с Димкой. Он всё порывается сделать камин-аут, но я убеждаю его, что это ни к чему. Я не хочу, очень не хочу, чтобы он проходил через то же, что и я. К тому же, я то хоть дома могу вздохнуть спокойно. Я могу поужинать с родителями, даже улыбнуться папиной шутке… А Димка? Если о нём узнают, он лишится даже дома. Это несправедливо. Пусть уж лучше молчит. Он говорит мне каждый раз, что всё будет хорошо, что они перебесятся и успокоятся, но что-то я не верю. Хочется, очень хочется поверить в слова Сорокина, но никак не получается.

Неделю я стараюсь изо всех сил не реагировать на все оскорбления, которые льются на меня словно потоки Ниагарского водопада, но ничто не может длиться вечно. Когда Влад Каримов в очередной раз грубо толкает меня, так что я едва могу устоять на ногах, я бью его по лицу и разбиваю нос. Я, честно говоря, думаю, что этим подписываю себе смертный приговор. И я, честно говоря, не сомневаюсь, что он будет приведён в исполнение прямо тут же, в школьном коридоре. Но поблизости оказывается наша классная руководительница, и всё заканчивается вызовом в школу родителей. Моих, конечно.

Я прихожу домой с синяком. По дороге из школы меня встретил Влад с компанией. Димка Сорокин тоже был с ними. Он держался в стороне и старался даже не смотреть на меня. Влад пару раз заехал мне по лицу, но потом меня отпустили, бросая вслед самые страшные угрозы. Я только не понимаю, если они всё это говорят и так жаждут этого, то почему же не делают, трусы.

— Что случилось? — С порога спрашивает отец, кивая на мое лицо.

— Да так, — отвечаю я.

Мама вздыхает, охает и уходит на кухню пить валерианку. Она часто в последнее время пьет валерианку из-за меня, хотя я не говорил о своём школьном аде.

Папа берёт меня под руку и уводит в комнату. Он давит, вопрошая, что случилось. Он так наседает, что я не выдерживаю.

— Тебя в школу вызывают, — говорю я.

— Что в школе?

— Тебе расскажут. Я туда больше не пойду!

— Что значит не пойдешь? — Очень взволнованно говорит папа.

— То и значит! — Отвечаю. — Все всё узнали, как я и говорил.

— Тебя задирают?

— Пап! — Повышаю я голос. — Да мне прохода не дают уже неделю!

— Почему ты не сказал сразу?

Я ничего не говорю — не вижу смысла. Завтра сам пойдёт в школу и узнает, какой я аморальный отвратительный тип и как раздражаю всё нормальное общество своей сексуальной ориентацией.

На следующий день, который я провалялся дома в кровати, папа возвращается из школы крайне раздражённым. Он ругается, бурчит что-то себе под нос и даже матерится, а я вообще крайне редко слышал от своего отца мат. Они сидят на кухне с мамой и уже больше часа о чём-то тихо говорят. Иногда отец снова заводится, и тогда я слышу его возмущение. Наверное, они не хотят, чтобы я был в курсе, поэтому стараются, чтобы слова не долетали до моей комнаты, но через час я появляюсь на кухне.

— Ну, что тебе сказали в школе? — спрашиваю я.

— Ничего, — отвечает отец.

— Да ладно уж! Давай рассказывай! Сказали, что я гондон и набил рожу этому мудаку?

— Так, — серьёзно заявляет папа, — следи за словами!

— Да ты сам уже давно не следишь, — спокойно отвечаю я. — Как из школы пришёл, так и не следишь. Что тебе сказали?

— Что за люди такие! — Возмущаться папа. — Я не понимаю! Ну ладно малолетние идиоты, но учителя ведь, педагоги…

Оказывается всё было очень просто. Я даже удивлен, насколько тупо и тривиально. Папа пришёл, конечно, не в самом благостном расположении, после того как узнал, что его сына-педика травят в школе. Шёл он, вроде как, разобраться с ситуацией, а получил сходу лекцию о моральном воспитании. Заботливым тоном наша классная сразу вкрадчиво начала рассказывать моему отцу о вреде гомосексуализма, о развращении детей и путях спасения его попавшего в сети, запутавшегося в извращенных стандартах и модных течениях, сына. Могу представить, как это вывело папу из себя. А потом ещё класснуха участливо начала вопрошать, что же со мной делать, как же лечить меня от этой заразы. Сказала, что остальных учеников это смущает. И вот тут, судя по всему, папа взорвался. Потому что следы-то этого праведного смущения он видел. И я говорю не о синяке, оставленном на моём лице Каримовым. Я имею в виду все мои депрессии, срывы, все мои поздние возвращения, молчания, лежания с головой под одеялом, ночные истерики и всхлипы — было бы глупо предполагать, что родители не слышали, как я рыдал ночами в подушку. В общем, папа довольно грубо прервал мою многоуважаемую классную, педагога с большим стажем и опытом, и послал её так далеко как только мог.

— В общем, пусть идут в жопу со своей школой! — Заключает папа. — Сиди дома, готовься к ЕГЭ. Сдашь экстерном. Чтоб они подавились своей сраной педагогикой!

Я никогда не слышал, чтобы папа так выражался в разговоре со мной, это даже заставляет меня улыбнуться. Мама тут же вступает, делает отцу замечание, но он только подтверждает свои намерения в ещё более жёстких выражениях и говорит маме, что такие школы вообще надо закрывать, а учителей сажать в тюрьмы за равнодушие и слабоумие. В общем, вечер заканчивается удивительно. Мы сидим, пьём чай с корицей, заваренный на апельсиновых корках, улыбаемся, шутим и рассуждаем о будущем. Несколько раз я едва не срываюсь на рыдания. У меня даже пару раз наворачиваются слёзы, но это из-за того, что я очень люблю свою семью. Если бы у меня не было таких прекрасных родителей, которые готовы за меня пойти против целого мира, не знаю, был бы я сейчас жив.

— И теперь не увиливай от домашних дел! — В самом конце, перед тем, как мы расходимся спать, добавляет мама. — На тебе уборка и мытьё полов.

Я обречённо вздыхаю, состроив недовольно выражение лица.

Первые пару дней дома мне становится очень хорошо. Папа написал какое-то жутко длинное и важное письмо, объясняющее обстоятельства, которые оправдывают моё отсутствие в школе. Он даже звонил какому-то юристу и еще паре специалистов в области образования, чтобы всё сделать правильно. Я болтаю с Андреем по аське, переписываюсь СМС-ками с Димкой. Я даже делаю попытку залезть на страничку Вконтакте Оли Волгиной, но она, конечно, внесла меня во все чёрные списки. Да и чёрт с ней! Я уже даже расслабляюсь и начинаю свободно дышать. Мне уже даже доставляет удовольствие мыть полы во всей квартире. Я вставляю в уши наушники и громко пою. Но к вечеру третьего дня мне приходит СМС. Отправлено из интернета, так что номер отследить невозможно. А в этом сообщении… Просто пара килограмм тратила и бомба, начиненная дерьмом. И потом ещё одна СМС-ка, и ещё, и ещё. Все оказывается сдохли там от скуки, потому что меня нет на уроках. Мои одноклассники шлют мне угрозы и оскорбления. Я читаю на экране своего мобильного самые отвратительные слова, самые мерзкие обещания жестоко меня изнасиловать и вообще размазать по асфальту. В общем, «пидор» — это самое безобидное слово, которое они употребляют. И эти долбанные сообщения всё не прекращаются! В итоге я выключаю телефон и надолго закрываюсь в ванной.

 

Глава 24. Дима

Неделю продолжается этот ад в школе. Артёму шагу не дают спокойно ступить.

— Надо этому пидору бутылку в одно место заснуть поглубже, сраный извращенец, — презрительно говорит Пашок, когда мы все вместе курим на перемене.

Он на самом деле довольно детально описывает, что хочет сделать с Артёмом, и приправляет всё солидной порцией отборного мата.

— По-моему, это ты извращенец, раз такое хочешь сделать, — перебиваю я и выбрасываю сигарету.

— Ты чо! — Пашок толкает меня. — Ему же это нравится!

Все заходятся мерзким смехом, таким громким, что он почти оглушает меня. Этот смех чуть не рвет мне перепонки.

— Ну конечно! — Перебиваю я. — Если тёлкам нравится, когда…

Влад не даёт мне договорить.

— Ты чо, Диман, — выплевывает он. — Ты, может, тоже того, пидорок?

— Отвали! — Огрызаюсь я.

Я понимаю, что как-то совсем осмелел. Если дальше буду пытаться защищать Левина, то самому не поздоровится. Они же не будут долго гадать, мои верные друзья. Я понимаю, что лучше заткнуться. Тем временем пацаны продолжают в красках описывать, что они хотят сделать с Артёмом, и всё это связано с сексуальным насилием. Какие же они все гетеросексуальные — просто сил нет! Я гей и, по их мнению, самый омерзительный извращенец, но от того, что они сейчас говорят, меня тошнит. У меня мурашки по спине и по всему телу. Ни мне, ни Левину такое и в голову бы не пришло, а им, воинствующим гетеросексуалам, ещё как пришло. Это меня вгоняет в тупик и очень пугает. Я не понимаю этого и не вижу логики. А они всё говорят и говорят, всё не могут заткнуться. Они прямо брызжут слюной, фантазируя и зарываясь в свои больные желания на тему, как бы наказать Левина за то, что он педик. А Левин тем временем по сравнению с ними самый невинный человек. Невинный, чистый, неиспорченный. Да Артём по сравнению с этими жестокими уродами просто непорочный ребёнок. Ему такие мысли, такие шизанутые фантазии никогда в голову не придут. Откуда же только эти натуралы, мои одноклассники, нахватались такого дерьма? Я, насмотревшийся тайком всякой гей-порнухи, о таком и не думал никогда. Откуда же эти гадости в головах моих одноклассников?

Мы возвращаемся на урок. Русский. Полина Сергеевна говорит строго и холодно, и она даже не смотрит на Левина. Раньше она обязательно говорила что-нибудь про Артёма. Обязательно как-то выделяла его, хвалила или задавала какой-нибудь вопрос, на который Левин быстро отвечал, и тогда Полина Сергеевна расплывалась в улыбке. Раньше Артём был её любимчиком, и всех это страшно бесило. Как же всё переменилось. Теперь учительница ведёт себя так, как будто Левина вообще не существует. Даже когда она говорит что-то про члены предложения и Ванёк тут же вставляет грубый комментарий, что «о членах лучше всего спрашивать Артёма», Полина Сергеевна ведёт себя так, как будто никакого Артёма у нас в классе нет. Она даже замечание по поводу грубости не делает, только краснее немного.

В столовой Артём сидит один. Хотя он даже не сидит. Он покупает себе чай и пиццу, но не успевает съесть — в его сторону летят куски хлеба и другой еды. Левин быстро встаёт и выходит, столкнувшись в дверях с парнем из параллельного класса.

— Эй, Диман, — окликает меня Влад в раздевалке на уроке физкультуры, — мы тут чо придумали!

Он заговорщицки подмигивает и хлопает меня по плечу. Наши общие друзья заливаются смехом, таким задорным и радостным, что я сразу понимаю: то, что они придумали, непременно связано с Артёмом. Левин быстро переоделся к уроку и вышел в зал. Конечно, он не хотел проводить лишних секунд в нашей компании. В одном ему всё же везёт — не надо, по крайней мере, притворяться и строить из себя такое дерьмо, какое ежедневно изображаю я. Я иногда так вживаюсь в роль, что маска спадает только, если меня стошнит и вырвет как следует дома. Иногда мне хочется послать всё к чёрту и признаться своим одноклассникам, признаться своим родителям, брату. И будь что будет. Я понимаю, что, скорее всего, кто-нибудь из них меня просто убьет. Скорее всего, это будет мой брат, потому что у других смелости не хватит. Но потом в такие моменты я вспоминаю слова Артёма. Он всегда говорит мне, чтобы я ни в коем случае не признавался никому. Он говорит, что в нашем положении долбанные камин-ауты — это чистое самоубийство. Это может быть не так страшно или даже на руку, если ты какой-нибудь известный деятель или шоу-мен. Тебя, конечно, почмырят и, может, даже уволят с работы, у тебя появится много врагов, но славу твою такое признание точно увеличит. Да и когда ты взрослый, когда у тебя есть дом, в котором ты живешь, рестораны, в которых ты ешь, деньги, которые спокойно лежат на счетах, тогда, может, ничего плохого от камин-ауте и не будет. Тогда, конечно, можно говорить о честности, о том, как надоело прятаться, о лицемерии и двойных стандартах общества. «Не в нашем случае, — всегда с грустной усмешкой констатирует Левин. — Мы дети. Нас просто убьют».

— Диман! — Толкает меня в плечо Пашок.

Я задумался и, видимо, совершенно выпал из отвратительной реальности. Пацаны возвращают меня в раздевалку школьного спортзала.

— Ты чо, завис что ли? — Ржёт Влад.

Они излагают мне свой гениальный план, который заключается в том, чтобы помочиться на одежду Левина. От мерзости у меня к горлу подкатывает тошнота.

— Фу, что за хрень! — Морщусь я от отвращения.

И вот тут дело совсем не в том, что Артём самый дорогой мне человек во всём мире. При одной мысли о том, что кто-то в моём присутствии будет мочиться на чью-то одежду, у меня возникает рвотный рефлекс.

— Ты чо, тоже что ли пидор? — Неожиданно заявляет Ванёк.

— По-моему, — отвечаю я, — пидор, скорее, тот, кто хочет поссать другому парню на одежду!

Я выхожу из раздевалки и только слышу презрительно брошенное мне в спину: «Какой культурный».

После школы я, не заходя домой, еду к Андрею, приятелю Артёма. Мы договорились встретиться там, чтобы спокойно посидеть и пообщаться в тёплом месте. Я раньше не был знаком с этим Андреем, но Левин иногда упоминал его. Он старше нас, ему лет двадцать. Он симпатичный высокий парень с модной стрижкой, в дорогих шмотках. Он живёт один в квартире. У него тут есть еда, алкоголь. Мы знакомимся. Андрей кивает и приглашает меня войти. Артём медленно подходит ко мне, протягивает вещи, рубашку и джинсы, и тихо, почти без эмоций говорит:

— Переоденься. Выглядишь как идиот в этих шмотках.

Я беру вещи, переодеваюсь и всё время смотрю на Артёма, наблюдаю за ним. Он молчит. Ходит по квартире туда-сюда очень грустный, глаза как будто потухшие. Видно, что ему очень тяжело.

— Ты как? — Осторожно спрашиваю я, подходя ближе.

— Никак, — почти шёпотом отвечает Артем.

Андрей предлагает выпить, мы соглашаемся. Я сижу на полу, облокотившись о кровать, Андрей — за столом, а Левин лежит на кровати, раскинув руки в стороны и уставившись в потолок.

— Противно быть трусом, — тихо произносит он, как будто говоря с самим собой.

— Ты не трус! — Тут же перехватываю я.

— Да ладно! — Горько усмехается Артём. — Я даже в глаза всем этим уродам посмотреть не могу. Я каждый день боюсь за свою задницу, боюсь, что меня изобьют или вообще убьют на хрен. Я не буду больше ходить в школу.

— Ты серьёзно? — Вступает Андрей.

Он кажется очень обеспокоенным. Он вообще, мне кажется, влюблён в Артёма по уши, и это немного напрягает меня.

— Я не могу этого больше выносить! — Повышает голос Левин и чуть не срывается. — Я слабак! Вот и всё. Я просто говно.

— Хватит говорить так! — Обрываю я. — Любой бы на твоем месте и пары дней не продержался!

Я ложусь рядом с Артёмом.

— Ты самый лучший человек, — говорю я ему на ухо. — У тебя впереди будущее. Все эти отморозки ещё гордиться будут, что с тобой в одном классе учились.

Мы, наверное, слишком увлекаемся, потому что через некоторое время Андрей решает оставить нас наедине и уходит. Говорит, что на пару часов. Мне кажется, он думает, что нам очень хочется заняться поскорее сексом, но нам этого не надо. Мы так и продолжаем просто лежать, обнявшись.

— Ты уже решил, куда будешь поступать после школы? — Спрашиваю я очень осторожно, больше всего боясь услышать ответ.

— Да, — отвечает Артем, — в Штаты поеду. Там колледж один обещает стипендию. Мы уже говорили с ними. Они даже письмо гарантийное прислали. Надо только сдать тест по английскому, но с этим у меня всё нормально. Они меня берут.

— Круто, — тяну я. — Рад за тебя, хотя даже не знаю, что без тебя делать тут…

— Я не хочу расставаться! — Перебивает Левин. — Мы что-нибудь придумаем. Может, я уеду, немного там освоюсь, а потом сделаю тебе как-нибудь вызов. Ты бы приехал ко мне, а там же можно пожениться. Там же разрешены однополые браки. Ты можешь тоже поступить куда-нибудь, подучишь английский, а потом поступишь. И мы будем жить вдвоём, работать. Нам ведь много не надо, правда?

— Ты думаешь это возможно?

— А почему нет! Ты только продержись тут годик. Не высовывайся. Слышишь! Только не выставляйся, понял?

Я киваю. Он, конечно, думает, что мне так просто скрываться. Он думает, наверное, что куда проще прятаться, притворяясь тупым гопником, чем открыться, рассказать всем правду и пусть идут к чёрту. Но всё не так. Не так просто как кажется постоянно быть другим человеком, человеком, которого ты ненавидишь, который тебе противен. Конечно, Левину нелегко приходится, но всё же ему не ведомо это чувство, когда просыпаешься, смотришь на себя в зеркало и не можешь даже выйти из ванной, потому что ты урод. Потому что ты должен носить эту уродливую стрижку, должен влезать в эти дерьмовые шмотки, чёрные, серые, неброские, чтобы не выделяться. Ты должен прикусить язык и выражаться как последнее быдло, потому что иначе тебя будут считать педиком. Иначе тебя будут считать именно тем, кто ты есть, а этого никак нельзя допустить.

— Угу, — киваю я, — не знаю, продержусь ли…

— Даже думать не смей об этом сраном камин-ауте! — Обрывает Артём. — Продержись, и потом мы будем вместе, — он пускается в мечты. — Подумай, ты приедешь ко мне. Денег накопим — это не самое важное. Мы сможем там пожениться и потом жить вместе, ни от кого не прячась, не скрываясь. Будем снимать маленькую квартиру, я буду тренироваться, потом, может, даже выступать за сборную…

— А я что буду делать?

— А что бы ты хотел?

— Не знаю, — пожимаю плечами, — я и не умею ничего, кроме как машины мыть…

— Брось, Димка! Ну подумай, чем бы ты хотел заниматься!

— Я бы хотел быть писателем, наверное… У меня постоянно в голове крутится сотни две всяких сюжетов, каких-то героев и интриг…

— Интриг? — Артём смотрит на меня, немного прищурившись и повеселев. Как будто мои слова рассмешили его, но сил улыбаться нет. — Ты такими словами говоришь… Прям и правда как писатель…

— Извини, — начинаю оправдываться. — Я просто не привык…

— Да ладно, Димка! — Левин хлопает меня по плечу. — Ты же чокаешь всё время…

— Привычка. С кем поведёшься… Если бы я говорил по-другому, меня давно бы уже записали в пидарасы и закопали где-нибудь. Я даже книги в своём компе прячу, чтобы брат случайно не нашёл и не начал задавать вопросы и подозревать.

— А что, читают тоже только пидарасы, по их мнению?

— По их мнению, все, кто хоть немного умнее и воспитаннее их, уже пидарасы и заслуживают смерти.

— Как же ты живёшь, Дим?

— Никак. Я живу только в своём мире, у себя в голове, а в остальное время — это не я. В остальное время я просто существую как костюм без тела… Да и костюм-то паршивый.

— Расскажи! — Уговаривает Артём.

— О чём?

— Об этих твоих историях! Об этом мире!

И я рассказываю. Я рассказываю, что когда зарываюсь с головой под одеяло, когда все дома засыпают, я погружаюсь в мечты. Я проживаю сотни жизней одновременно. Фантастических, нереальных, интересных и полных приключений. Я могу в эти моменты быть, и успешным адвокатом, защищающим невиновного, и гонщиком Формулы-1, и пилотом самолёта. Я придумываю и проживаю самые разные истории. Только это и даёт мне силы. Иначе бы я не выжил, потому что утром надо снова открывать глаза, выползать из-под одеяла, натягивать чёрные брюки и уродливую рубашку, надевать стрёмную куртку и весь день вести себя как последнее чмо. Но я не верю в себя. Нет, конечно, никаким писателем мне никогда не стать. Для этого нужен талант и связи. Даже в большей степени связи, отсутствие таланта в наше время можно компенсировать. Но это же только мечты. Да и не мечты даже — так, мысли. Я был бы счастлив всю жизнь пробыть рядом с Артёмом, поддерживать его, болеть за него на соревнованиях, ездить по стадионам или ждать его дома.

Мы болтаем до самого вечера о всякой ерунде. Мечтаем, фантазируем, смеёмся, пока ни возвращается Андрей. Только тогда мы понимаем, что уже поздно. Пора по домам. Мы прощаемся и уходим. Сейчас поедем в разных такси каждый в свой мир.

— Завтра не придёшь в школу? — Спрашиваю я.

— Нет, — отвечает Артем. — Находился уже.

— Когда увидимся?

— Давай в субботу. Встретимся у заброшенной стройки на Ленинском, ну там, где большой комплекс.

Я понимаю, о каком месте говорит Левин, киваю. Приезжает машина. Артём садится и уезжает. Мы, естественно, не обнимаемся и не целуемся на прощание, чтобы не привлекать внимание таксиста.

В субботу я еду в назначенное место. Я еду сначала на автобусе, потом надо пройти пешком. Место довольно мерзкое, но зато тут нас с Левиным никто не знает. Я приезжаю раньше и жду Артёма на ветру. Я курю и оглядываюсь по сторонам. Мимо меня проходит шумная компания таких же как я одинаково немарких гопников.

— Эй, сигаретки не будет? — Обращается один из них ко мне.

Я киваю, достаю из кармана начатую пачку и протягиваю.

— Я парочку возьму? — Хриплым голосом спрашивает парень в чёрной куртке.

— Да бери, — пожимаю плечами я.

Парень в куртке благодарит меня, смеётся, тут же сообщает своим друзьям, что я нормальный пацан и совсем не пидарас как какой-то другой парень, о котором они тут же продолжают говорить. В их разговорах ничего нового, ничего, чего бы я уже не знал, чего бы не слышал от своих товарищей. Но как-то парни агрессивно настроены. Мне это не нравится. Я думаю, надо будет встретиться с Артёмом и поскорее свалить из этого района. Пока я размышляю, компания удаляется немного и останавливается у высокого бетонного забора. Порывы ветра становятся сильнее, и я прячусь за перегородкой подъезда. Там есть такой небольшой проём, через который я могу видеть пустую дорогу и дом, из-за которого должен появиться Артём. Я докуриваю и тут замечаю его фигуру вдалеке. Он появляется именно оттуда, откуда я ожидал. Он в яркой красной куртке. На нём как всегда модные джинсы и его любимые ботинки. Он двигается уверено и быстро. Я хочу уже выйти навстречу, но замечаю, что компания гопников как раз выдвинулась в его сторону. Они так яростно и резво срываются с места, что я даже понять ничего не успеваю. Я смотрю через маленький проём между двумя стенками подъезда — парни в чёрных куртках уже окружили Левина. Я не слышу, что они ему говорят, но меня моментально пронизывает страх. Панический страх, парализующий всё внутри. Я начинаю думать, что каким-то образом они знали об Артёме, знали, что он окажется здесь и ждали именно его. Я думаю, что это именно его они упоминали в своих разговорах. Но такого не может быть. Кто они вообще такие? Откуда могли знать, что Левин соберётся сюда? Это глупые мысли. Может быть, они просто стрельнут у него сигарету или поржут немного над его модным видом и оставят в покое. Но я смотрю на Артёма — его уже бьют. Ещё пара каких-то мгновений — и Левин лежит на земле. Теперь до меня доносятся радостные остервенелые выкрики этих уродов. «Пидор, — кричат они, — Лежи, не двигайся!» Ещё много угроз и оскорблений. Они грозятся разорвать его, сжечь и изуродовать из-за того, что он гей. Я слышу это, потому что на самом деле, всё происходит не так уж далеко от меня. Просто страх, заполнивший всё внутри, заставляет думать, будто это происходит вообще в другой реальности. Я снова смотрю сквозь проём — Артём лежит на земле, а трое или четверо пинают его. Я даже вижу, как Левин пытается закрыться руками. Кто-то сильно дёргает его за куртку и она рвется. Удары ногами продолжаются. Я вижу кровь, или это грязь, — не могу разобрать.

— Ладно! Хватит! — Кричит парень в чёрной куртке, тот самый, который стрелял у меня сигареты. — Бросай этого пидора! Валим!

И вся компания спешно удаляется через заброшенную стройку — сбегают, как трусливые гиены. Я, мало что соображая, срываюсь и бегу к Артёму. Мне стоит огромных усилий побороть свой страх, потому что даже когда парни уже достаточно далеко, ноги мои всё ещё словно ватные и напрочь примёрзшие к бетону. Но всё же я подбегаю к Артёму. Он лежит и прерывисто дышит. Куртка порвана, на лице и рядом с Левиным кровь. Он держится рукой за левый бок.

— Артём, — я склоняюсь над ним, — Ты как? Я вызову скорую!

Я достаю мобильник и набираю короткий номер. Я называю место и говорю, чтобы ехали скорее. Пока мы ждём, Артём с трудом может дышать, а когда он пытается откашляться, то выплёвывает кровь. Все губы его в крови. Он как будто хочет что-то сказать, но не может. Я пытаюсь поднять его, но понимаю, что это только усиливает боль. Так он и корчится на холодной земле. Я глажу его по голове, умоляю держаться и дождаться скорой. Я плачу. Плачу от бессилия и собственной трусости. Артём продолжает кашлять кровью и содрогаться при попытках слабо дышать. Наконец приезжает скорая. Врачи отталкивают меня, кладут Левина на носилки. Он при этом стонет и опять кашляет.

— Ты ему кто? — Быстро спрашивает врач. — Надо сообщить родителям! Фамилия, имя…

Я киваю.

— Мобильник! — Говорю я. — У него в кармане!

Врач уже в машине достаёт из куртки Артёма телефон. Я смотрю на Левина — он отключился. Врачи пытаются привести его в сознание, расстёгивают куртку, рвут рубашку, закатывают рукава и делают укол. У меня дрожат руки. Я с трудом попадаю пальцами по кнопкам на экране смартфона, нахожу контакт «папа» и звоню.

— Артёма избили, — заикаясь и захлёбываясь слезами, говорю я.

— Кто? Как избили? Кто это? Когда? — Его отец в панике задаёт так много вопросов, что это сбивает меня с толку и я не могу сказать ничего внятного.

Врач резким, даже грубым движением вырывает у меня телефон и сообщает, в какую больницу мы едем.

Артёма быстро увозят на носилках, а меня оставляют в холле. Я весь трясусь от страха и снова плачу. Слёзы катятся и катятся из глаз, и никак их не остановить. Минут через десять появляются родители Левина. Его мать и отец вбегают в больницу и спрашивают в регистратуре, куда увезли мальчика семнадцати лет. Женщина кивает в мою сторону и говорит, что Левин в операционной на втором этаже.

— Ты был с ним? — Обращается ко мне отец Артёма.

Я киваю.

— Что произошло?

Он берёт меня за руку и тащит за собой наверх, по пути задавая вопросы. Он даже не смотрит на меня — он ищет глазами номер кабинета и врачей.

— Что случилось? — Отец Артёма грубо трясёт меня за плечи. — Ты там был?

— Нет… — говорю я, — то есть да… Я не видел… Я потом подошёл, когда они уже убегали… Я не видел их… Не знаю…

Из кабинета выходит врач, подзывает родителей Левина и что-то говорит им. Я не слышу слов, но вижу, как начинает рыдать, содрогаясь, мама, как отец Артёма столбенеет и только спустя какое-то время обнимает свою жену за плечи. Врач ещё что-то говорит, но я могу понять по лицам, что его мало слушают. Я вжимаюсь в стену. Пахнущий лекарствами воздух вдруг становится тяжёлым и почти осязаемым. Воздух вдруг превращается в ядовитый газ, и я чувствую, что вот-вот задохнусь. Грудь сдавливает. Врач опускает глаза, проходит мимо меня.

— Что с ним? — Я срываюсь и подбегаю к женщине средних лет в белом халате.

— Кто ты ему?

— Я его друг. Это я позвонил, я вызвал…

— Мне очень жаль, — говорит врач. — У него был разрыв селезёнки и лёгкого. Мы не смогли ничего сделать…

Перед глазами всё расплывается, больничный пол проваливается, а вместе с ним проваливаюсь и я. Куда-то очень глубоко, потому что закладывает уши и повышается давление.

— Ты там был? Ты видел? — Меня возвращает в больничный холл мужской голос.

Отец Артёма встряхивает меня за плечи и говорит очень холодно. Так холодно, что мне кажется, всё вокруг замерзает от его слов.

— Кто это сделал? Что вы там делали? Ну же!

— Я не знаю, кто это были…

— Почему? — Отец Левина требует ответов, которых у меня нет.

— Я не знаю… Я потом подбежал… Я не видел… Сразу позвонил…

— Что там произошло? Это кто-то из вашей школы?

— Нет… Я не знаю… Не из школы… Простите меня, пожалуйста…

Слёзы текут у меня по щекам. Я закрываю лицо ладонями и сползаю по стене. Родители Артёма уходят, а я продолжаю сидеть там, в пропахшем лекарствами холле больницы и плакать.

 

Глава 25. Артём

Я выхожу из автобуса. Теперь мне надо ещё немного пройти по дворам и встретиться с Димкой. Солнце светит так ярко, что слепит меня. Я закрываю глаза рукой и щурюсь. Солнце уже такое весеннее. Воздух ещё холодный, но солнце светит уже совершенно иначе. Становится теплее и легче. Сегодня отличный день, и я радостный иду, чтобы встретиться с Сорокиным и провести остаток этого дня вместе. Я много думал в последнее время. Думал о себе, о ситуации, о нашей стране, да и вообще обо всём. Быть геем в России непросто. Быть подростком геем просто невыносимо. Но я знаю, что нас немало таких, только мы все прячемся. Мы каждый сам по себе. Потому что мы боимся. Страх мешает нам. Мешает даже быть вместе. А сейчас, мне кажется, настало такое время, когда просто нельзя по одному. Если бы мы стояли друг за друга так же отчаянно как все эти гопники… Конечно, нет причин следовать их примеру, но надо признать, стадо сильнее одиночек. Если бы мы держались вместе, нам было бы проще. Но каждый из нас думает, что он одинок. Думает, что он один и нет никого вокруг, кто бы понял. И я так думал. Но Димка оказался рядом. Человек, который смог меня понять, оказался гораздо ближе, чем я думал. А если бы мы не познакомились? Если бы Сорокин так и продолжал сидеть в своём шкафу? Если бы мы не открылись друг другу? Ненависти в мире не стало бы меньше, но нам бы определённо было тяжелее переживать её. Поодиночке всегда тяжелее. Вдвоём проще. Если бы нас было больше… Нам надо всем как-то объединяться, думаю я, всем подросткам нетрадиционной ориентации, живущим в России. Сейчас же это просто. Надо создать сеть, надо интересоваться друг другом, надо держаться друг за друга, отслеживая, не теряя контактов. А потом надо перестать бояться. Перестать бояться и заявлять о себе. Не знаю, как избавиться от страха, но к этому надо стремиться. Иначе это не жизнь. Мы такие какие есть. Мы не хуже и не лучше любого другого подростка. Мы хорошие или плохие дети, внуки, ученики, спортсмены и друзья, как и все остальные.

Я много думал обо всей ненависти, которая обрушивается на нас. Откуда это в людях? Откуда это в таких же подростках как я? Я думал, анализировал и, кажется, понял кое-что. Ведь никто из них, по сути, ничего не знает о гомосексуальности. Никто не читал литературу, научных исследований, компетентных мнений. Мои одноклассники, для них если ты модно одеваешься и следишь за собой, ты уже педик. Если ты грамотно говоришь, не шатаешься по подъездам, не пьёшь дешёвое пойло и занимаешься фигурным катанием, ты стоишь на одной ступени с геями. То, что о моей ориентации узнали, только открыло им ворота, просто дало зелёный свет, который позволяет не оглядываться на совесть. Они не знают и поэтому, наверное, тоже боятся. Им льют в головы всё это отвратительное дерьмо с экранов телевизоров, из газет и интернета. Им внушают, что геи — это главная опасность, и они, конечно, защищаются. А лучшая защита — это нападение. Сами подростки мало что понимают, но взрослые, депутаты, журналисты, лидеры, они просто внушают всем эту ненависть. Заставляют людей убивать друг друга. Когда они подписывают очередной закон, закрывают клуб или устраивают демонстрацию, им ведь на самом деле нет никакого дела, сколько семей это разрушит, сколько подростков это убьёт по всей стране. Они просто играют в какую-то свою игру. И все эти Влады Каримовы, Паши, Васи и Оли Волгины — просто пешки для них, огромная армия, которой можно управлять. Им просто надо сказать «фас» и показать кого-то, кого можно убивать. Убивать без оглядки на совесть, почти законно. А мы… Мы так и стоим перед ними, совершенно не защищённые, открытые. И везёт лишь тем, кто сумел хорошенько спрятаться.

Я думаю об Оле Волгиной. Я слышал, что она сломала ногу и попала в больницу. Кажется, какой-то сложный перелом. Она, наверное, страшно переживает. Ей, наверное, жутко тяжело. Я думаю, надо будет сходить навестить её. Пусть она оказалась настоящей сукой и слила меня — переживу. Я понял, что главное — не становиться таким же. Главное — оставаться собой. А сукой и дрянью я, надеюсь, никогда не был, и мне по-человечески жаль Волгину. Поэтому я обязательно куплю каких-нибудь цветов и пойду к ней. Не для того, чтобы сделать ей приятное и помириться, хотя я с ней и не ссорился — для себя. Потому что мне этого хочется. Потому что я считаю, что люди должны поступать именно так. Потому что нас связывает с Олей не один год совместных тренировок, волнений, поражений и побед. Потому что благодаря ей у меня теперь готовая дорога в Америку, у меня стипендия в хорошем колледже, у меня светится впереди будущее. Пройдёт весна, закончится школа и наступит новая жизнь. Жизнь, в которой, я надеюсь, будет гораздо меньше страха.

Ненависть разрушает. Гнев разрушает. Злость отравляет жизнь. Всё это портит нервы и не даёт смотреть вперёд. Поэтому я не хочу ненавидеть. Я не хочу становиться таким же как большинство моих одноклассников. Я не хочу становиться таким же как Андрей, который не доверяет никому и от каждого знакомства ждёт удара в спину. Кто знает, как бы сложилась моя жизнь, если бы тогда я послушал его и не приехал на крышу к Димке. Возможно, я никогда бы себе этого не простил. Трусость убивает в нас человека. Трусость заставляет нас быть жестокими и несчастными. Я не хочу этого. Я не буду больше бояться. Я сейчас встречусь с Димой, обниму ему, расскажу о своих мыслях, потом мы будем долго гулять, я возьму его за руку. Я скажу ему, что он может пожить у меня, если хочет. Я объясню всё родителям. Они поймут. Мне хочется верить.

Я иду, щурясь от солнца, думая обо всём этом. Я так погружён в свои мысли, что не замечаю, как меня окружают пятеро парней. Я останавливаюсь, когда они уже обступили меня со всех сторон. Я не знаю их. Я не представляю, что им может быть от меня нужно…

 

Глава 26. Дима

Следующие два дня проходят очень тихо. Старший брат дома появляется только чтобы пожрать и переодеться. Мать занята руганью с отчимом. В понедельник в школе классная объявляет, что Артём Левин умер. Так и говорит, «умер», без каких-либо комментариев — только дежурные слова скорби и соболезнования родным. И после этого все молчат. Учителя, ученики, мои смелые и ещё на прошлой неделе такие разговорчивые товарищи, — все молчат. Как будто и не было никакого Артёма Левина. Как будто он никогда не учился в нашем классе. Как будто я его выдумал. Тишина разрывает мне сердце. Даже объяснения учителя и монотонные ответы учеников, даже громкие звонки с урока и гул перемены не могут заглушить тишину, которая звенит у меня в голове. Я ни с кем не разговариваю, хотя периодически Пашок или Влад толкают меня в плечо. Но я не слышу их. Не хочу слышать. Моя тишина вдруг становится мне очень дорога. Она — единственное, что напоминает мне об Артёме, единственное, что мне от него осталось.

Во вторник похороны. Какая мерзость — приходит почти весь класс и все учителя. Я стою немного в стороне, меня тошнит. Я не подхожу к учителям, которые ни словом, ни делом не пресекали травлю Артёма, которые молчали, позволяя все издевательства. Я не подхожу к своим друзьям, которые смаковали в своих фантазиях подробности жестоких издевательств, изнасилований и убийства Левина. Они все пришли на похороны. У них у всех грустные, скорбные лица. Никто не смеётся. Никто не бросает пустые банки, куски хлеба и мелочь. Меня тошнит. Я стою в стороне, но я в такой же чёрной куртке и немарких джинсах — я такой же как они. Внешне я ничем от них не отличаюсь и можно подумать, что я такой же сраный лицемер. Учителя вздыхают и охают, когда из подъезда выходит мама Артёма. Она в чёрном платке. Она рыдает. Отец Артёма безуспешно успокаивает её. Он сам вот-вот сорвётся и расплачется, но он сильный. Некоторые учителя и девочки из нашего класса держат в руках по паре красных гвоздик. Тошнота всё сильнее. Я отхожу за угол дома и меня рвёт. Многие расходятся после того как гроб погружают в автобус, многие садятся и едут на кладбище. Классная руководительница говорит, чтобы я подошёл и был вместе со всеми, иначе я выражаю своё неуважение. Она говорит, что мы должны непременно поехать на кладбище, ведь Артём был нашим одноклассником. Влад и компания соглашаются и едут. Мне противно на всё это смотреть. Я говорю, что никуда не поеду, и быстро ухожу. Я долго бреду по улицам, пиная грязь и кутаясь от ветра, потом в магазине у леса покупаю банку дешёвого алкогольного коктейля — единственное, на что у меня хватает денег — быстро выпиваю и иду дальше. Я поднимаюсь на крышу дома, туда, где мы часто бывали с Артёмом, и сижу там до вечера.

Когда я прихожу домой, застаю отчима с пивом перед телевизором, маму — у раковины на кухне, а Серёгу — за телефонным разговором. Он так радостно и вдохновенно что-то обсуждает. Только спустя пару минут я понимаю — его невероятно веселит новость о том, что пару дней назад кто-то, кого он, видимо, знает, избил где-то со своими ребятами «грязного пидараса». Я понимаю, что речь вполне может идти об Артёме. Я понимаю, что брат не знает, что в нашем классе был гей. Я раздеваюсь, вставляю в уши плеер, накрываюсь одеялом с головой и лежу так всю ночь. Я не сплю. Я тихо, беззвучно плачу, закусываю губы, кусаю сжатые кулаки — только чтобы не издать ни звука.

Утром я вылезаю из комнаты, как из норы, когда дома уже никого нет. Меня трясёт от слабости и усталости. Меня трясёт от злости, обиды и боли. Меня трясёт от того, что я никогда больше не увижу того, кого люблю, и должен буду каждый день смотреть в глаза тем, кого ненавижу. В то же время мне хочется что-то сделать. Мне хочется действий. Я понимаю, что не могу больше молчать. Я понимаю, что ради памяти Левина, ради того, что между нами было, ради всех тех слов о смелости, которые он говорил, я должен что-то сделать. Я иду в ванную, принимаю прохладный душ, чищу зубы. Потом я достаю из коробки машинку своего брата, становлюсь перед зеркалом и состригаю волосы под ноль. Я смотрю на себя и мне хочется больше не быть тем, кем я был раньше. Пряди волос падают на пол. Некоторые падают мне на плечи. Когда заканчиваю, я смахиваю их, потом подметаю пол. Я достаю из-под кровати узкие джинсы и высокие кожаные ботинки на шнуровке — и то, и другое мы купили как-то с Артёмом. Он сказал, что мне очень пошло бы немного брутальности. Я прятал всё это в коробке под кроватью, чтобы брат или мама не нашли. Я надеваю серую толстовку с капюшоном и так иду в школу.

— О, Диман, — радостно встречает меня у кабинета русского Влад, — Крутой пацан…

Он хлопает меня по плечу. Я одёргиваю руку и ничего не говорю. Мы проходим в кабинет. По-моему, все ошарашены моим внешним видом. Во-первых, в школу положено приходить в строгих брюках и рубашках, а во-вторых, я всегда был как-то уж слишком не заметен. Я сижу за одной партой с Ваньком, и он постоянно спрашивает меня, что случилось. Он тарахтит без умолку и всё пытается угадать, что со мной произошло. Потом звенит звонок и в класс входит Полина Сергеевна. Она здоровается, окидывает всех взглядом и останавливает его на мне.

— Что с тобой, Сорокин? — Недовольно произносит она. — Что за внешний вид? Ты вообще куда пришёл?

Я смотрю ей прямо в глаза и ничего не отвечаю. Это ещё больше бесит её и Полина Сергеевна расходится не на шутку. Она начинает нудную лекцию об отсутствии уважения, о том, что у меня нет никакого понятия об этике и порядке. Она отчитывает меня и параллельно негодует по поводу целого поколения. В самый разгар пылкой речи я прерываю её.

— Вы знаете, как погиб Артём Левин? — Спрашиваю я довольно громко и дерзко.

— Что ты говоришь! — Возмущается Полина Сергеевна. — Хватит…

— Вы знаете, как он погиб? — Снова перебиваю я, повышая голос.

— Сорокин! — Строго пытается успокоить меня учитель, — Перестань…

Но поздно. Меня успокаивать теперь поздно. Я всё для себя решил.

— Его убили, — говорю я и поднимаюсь со своего места.

Класс замирает. Полина Сергеевна ошарашена моим заявлением, хотя, конечно же, все всё знали. Все, безусловно, знали про какую-то драку, но никто не употреблял слова «убили».

— Его убили, — повторяю я громче и чётче, почти по слогам, чтобы до этих идиотов дошло. — Забили до смерти. А знаете почему?

Я выхожу и встаю перед всем классом. Я хочу смотреть им в глаза. Я хочу, чтобы они видели — у меня нет страха. Я не боюсь их.

— Потому что он был геем, — продолжаю тем же тоном. — Он был геем и поэтому его убили. Такие же как вы. Вы же мечтали сделать это, — я смотрю в глаза своим друзьям, Владу и Пашку. Они отводят взгляды. — Вы травили его, оскорбляли и фантазировали, как будете убивать. Вы должны быть очень рады.

— Как будто ты сам не травил его… — бросает несмело Катя Сидоренко с первой парты.

— Заткнись! — Обращаюсь я к ней. — Ты видела то, о чём говоришь? Ты хоть раз видела, чтобы я бросил в него что-нибудь или начал ржать, смакуя его изнасилование?

Катя отводит глаза и замолкает.

— Прекрати, Дима! — Делает ещё одну попытку Полина Сергеевна. — Не говори глупостей…

— Заткнитесь! — Грубо обрываю я и продолжаю. — Артёма убили. Я хочу, чтобы вы все это знали и запомнили. Откуда я это знаю? Потому что я тоже гей.

По классу пролетает едва уловимое шушуканье.

— Да, я гей. И мы были с Левиным друзьями. Просто вам нельзя было этого говорить. Теперь вы знаете. Можете и меня убить. Прямо сейчас можете убить меня, как такие же подонки как вы убили Артёма. Подкараульте после уроков и убейте, фашисты сраные! Я не хочу никого из вас больше видеть! Не хочу даже одним воздухом с вами дышать!

Я выхожу из класса, громко хлопнув дверью. Я хлопаю так громко, что дверь едва не слетает с петель. Я ухожу из школы и еду к другу Артёма Андрею.

Андрей открывает дверь и замирает на пороге. Мне кажется, он просто не сразу узнаёт меня.

— Дима? — Как-то неуверенно произносит он.

— Да, привет, — отвечаю я. — Можно войти?

Он кивает. Я прохожу и рассказываю ему, что только что сделал.

— Смело, — грустно произносит он.

Мы выпиваем коньяка и потом долго разговариваем, сидя на кухне.

— Я очень любил Артёма, — говорит Андрей. — Как друга. Он был таким хорошим, таким светлым парнем…

— Да, — перебиваю я, — он был самым лучшим.

— Что собираешься делать теперь? — Спрашивает Андрей.

— Не знаю. В школу больше не вернусь. Мне теперь там точно делать нечего.

— А дома?

— Дома брат-урод… — я задумываюсь на минуту и принимаю решение. — Хотел записку им написать, но сейчас думаю, скажу всё в глаза и уйду. Пусть подавятся своей ненавистью.

— Не боишься?

— Уже нет.

Я и правда уже ничего не боюсь. Самое страшное, что я мог представить за последние несколько месяцев — это потерять Артёма. Самое страшное случилось. Я понимаю, что мне больше нечего бояться.

— И куда ты потом? — Спрашивает Андрей. — Тебе есть куда пойти? Можешь у меня пожить сколько хочешь.

— Нет, спасибо.

— Куда же ты пойдёшь?

— Не знаю, — говорю. — В Москву поеду… Или куда-нибудь, куда денег хватит. Мои всё равно если и будут меня искать, то только чтобы убить. Уеду, а там посмотрим, может, сдохну как бомж на вокзале…

— Не говори так!

— Да ладно! — Я усмехаюсь и делаю очередной глоток коньяка. — Самое худшее уже случилось. У Артёма впереди была карьера, будущее… А моя жизнь ни хрена не стоит. Я и не умею ничего.

Мы выпиваем ещё молча, потом сидим, смотрим в окно, вспоминаем, каким был Левин. Потом, уже вечером, я ухожу.

Дома меня встречает как всегда подвыпивший отчим, раздражённая мама и старший брат, который смотрит на меня и радуется. Идиот, он совершенно ничего не понимает.

— О, наконец-то за ум взялся! — Говорит он, имея в виду, наверное, мою новую стрижку и высокие ботинки. — Наш теперь? Хватит со своими балбесами по турникам сидеть…

— Надо поговорить! — Обрываю я.

— Чо такое?

— Со всеми. Мама где?

Серёга зовёт маму. Я не хочу проходить в квартиру, потому что не хочу задерживаться тут ни на минуту. Из кухни выходит мама. Отчим вытаскивает свою ленивую задницу из комнаты, чтобы посмотреть, почему же это я стою на пороге.

— Мне надо вам кое-что сказать, — спокойно начинаю я, когда все уже смотрят на меня в недоумении.

— Что такое? — Взволнованно спрашивает мама, тоже немало удивленная, конечно, столь резкими переменами в моём внешнем виде.

— Я гей.

Немая сцена. Несколько секунд никто не говорит ни слова. Потом мама охает, брат матерится, отчим вообще стоит, выпучив глаза.

— Чо? — Как будто с наездом наконец произносит брат.

— Не чо, а что! — Бросаю в ответ. — Я гей. Комментировать, думаю, не надо. Умные все, всё знаете. Счастливо оставаться.

Я ухожу, даже не закрыв за собой дверь. Я ухожу из своего дома навсегда. Я не знаю, будут ли они думать обо мне, скучать, волноваться. Мне это неинтересно. Меня это не волнует. Меня волновала жизнь любимого человека. Теперь мне всё равно, куда идти. У меня хватает денег, чтобы купить билет на поезд до Москвы. Там у меня тоже никого нет, как и здесь. Но там меня никто не знает, а значит, не будет пытаться убить. По крайней мере, первое время. Но мне не страшно.