Порыв холодного ветра обдувает моё лицо. Мы сидим на крыше с Димкой, и ему — я вижу — совсем плохо. Он на грани срыва и едва не плачет. А потом начинает говорить про какое-то предательство. Он всё твердит, что предал меня и себя, а я совсем не понимаю, к чему он. Потом до меня вдруг доходит. Он, наверное, догадался как-то, что я ему изменил. Догадался и теперь хочет вывести меня на чистую воду, заставить признаться. Не знаю, говорят же, что есть какое-то шестое чувство. А может, у меня на лице всё написано. Я не знаю, как можно о таком догадаться, но Андрей мне говорил не раз, что я хреново умею врать, и что когда любишь, то всё-всё чувствуешь, что происходит с человеком. Димка, наверное, догадывается и просто хочет вывести меня на чистую воду.

— Я тебя предал… И себя предал… — говорит он. — Я ненавижу себя…

— Димка! — Снова вопрошаю я. — Да что ты говоришь? Что значит предал?

Я даже пугаюсь его слов, но он обрывает разговор.

— Ничего не значит, — отрезает он. — Забудь. Проехали.

И я понимаю: он в самом деле догадывается, что я трахался с кем-то, пока был в Москве. Мне так паршиво становится. Как же, неужели он так сильно меня любит, что всё чувствует? Я поверить не могу. У меня даже голова начинает кружиться. И хочется всё-всё рассказать. Хочется просить прощения за этого Мишу, за эту минуту слабости. Хочется, чтобы Димка понял и простил, и чтобы такого никогда больше не было.

— Дим, — очень серьёзно говорю я, — давай по-честному, что за предательство? О чём ты говоришь?

— Ни о чём, — отвечает он, — забудь.

— Скажи! — Настаиваю. — О чём ты думаешь? Что тебя беспокоит?

Так хочется его вывести на разговор. Я уже готов признаться ему и просить прощения. Дима, не надо было начинать этого спектакля с предательством. Это выглядит глупо. Мог бы напрямую сказать, что чувствуешь. Мог бы просто спросить, не изменял ли я тебе, и я бы сознался. Да, я гондон, поддался на понт этого Миши, проявил слабость… Но ведь я же люблю Димку, по-настоящему люблю. Значит, он поймёт. Вот сейчас скажу ему, а потом буду просить прощения. Я уже готов открыть рот, но Сорокин опережает меня.

— Был один парень, — запинаясь начинает он.

Вот так заявление — моментально проносится у меня в голове. Парень? Да ещё так несмело? Неужели Димка мне изменил! Но я не злюсь на него, конечно — у самого рыльце в пушку. Просто… Да я почти даже восхищён Сорокиным. Но где он взял этого парня?

— Я не думал, что так получится, — Димка аж трястись начинает как будто от холода.

— Да не бойся ты! Рассказывай уже!

— Погоди! Не перебивай!

И Сорокин рассказывает. Он рассказывает мне всю эту отвратительную историю с избиением парня. Не какого-то пацана с улицы или гопника, нарвавшегося на пьяных дружков Димы, а про такого же как мы, гомосексуального подростка, который осмелился согласиться на свидание с таким же как он. Димке трудно говорить об этом. Но он продолжает, и я узнаю, как они подошли, как окликнули, как начали сыпать оскорблениями, а потом бить. Ногами, все вместе. А потом и Димка. Он ударил. Не раз и не два. Меня начинает заполнять гнев. Лучше бы Сорокин изменил мне. Честное слово, хоть пять раз бы изменил — мне было бы всё равно. Я бы понял, но это… Он же сам такой, он же сам не знает, куда засунуть свой пидорский член, чтобы не спалиться… Он же сам вот так же меня вытащил когда-то на свидание… Я сжимаю зубы от злости.

— И меня бы смог так подставить? — Бросаю я.

— Нет, Артём, — тут же начинает оправдываться Дима. — Ты это другое дело… Мне самому хреново, но не мог же я…

— Что не мог? — Срываюсь я на крик и вскакиваю. — Тебе твои дружки мудаки завтра скажут, ты и меня бить будешь. Ногами, да?

— Артём… — пытается вставить что-то Димка, но мне уже наплевать на его оправдания.

— Я не ожидал, что ты такой, — говорю.

— Да какой?

— Трус и двуличный лицемер!

— Да послушай…

— Не прикасайся ко мне! Отвали! — Я сильно бью Сорокина по лицу. — Предатель!

— Прости меня! — Продолжает умолять он.

— Ты как был гопником, так и останешься!

Я быстро ухожу с крыши. Спускаюсь по железной лестнице, спрыгиваю на бетонный пол подъезда. Я нажимаю кнопку лифта, и тот срывается с места где-то очень далеко. Димка прыгает за мной, и я спешу спуститься пешком. Не хочу говорить с Сорокиным. Больше никогда не хочу. Я не ожидал такого. Никак не ожидал. Как же он мог… Не хочу его больше знать. Хочется вернуться и ещё раз вмазать Сорокину. Неужели он и меня бы мог подставить из страха быть раскрытым в компании своих друзей… Я выбегаю из подъезда в сумеречный город и бегу вдоль домов. Я сворачиваю за угол, пробегаю ещё несколько метров, огибаю дом и там останавливаюсь. Димка отстал и не найдёт меня. Я облокачиваюсь о стену и тяжело дышу, выпуская изо рта порции зимнего пара.

Я возвращаюсь домой поздно. Мама говорит, что волновалась, папа вторит ей и упрекает, что я не позвонил. Я ничего не отвечаю, стягиваю ботинки, вешаю куртку и быстро иду к себе в комнату. Я падаю на кровать прямо в одежде, накрываюсь одеялом с головой. Я вставляю наушники и включаю музыку. Мама заходит, чтобы поговорить, спрашивает что-то, но я не слышу. Я говорю, что всё нормально и чтобы она оставила меня одного.

Наверное, я погорячился с Димкой. Наверное, не стоило так. Но то, что он сделал, как поступил с тем парнем, меня вывело из себя. Я думаю о Сорокине и пытаюсь представить, как поступил бы сам на его месте. Если бы передо мной стоял такой выбор? Но никак не получается представить. У меня нет таких друзей. Нет и быть не могло. Однако я боюсь до смерти. Я боюсь не меньше Димки, что кто-то хотя бы заподозрит. И я трус-то побольше него. Зря я так вспылил. Наверное, зря. Но возмущение переполняет. Возмущение, смешанное со страхом и ненавистью. А если бы на месте того парня оказался я? Если бы наивно повёлся на разводку с сайта и пришёл на встречу? Если бы там был я… Сорокин тоже бы ударил? Вопросы разрывают мой мозг.

На следующий день в школе с Сорокиным мы как всегда не разговариваем. Мы даже не смотрим друг на друга. А потом… Потом я как всегда иду на тренировку. И там…

— Ты что, правда, педик? — Презрительно сморщившись, как гниющий помидор, спрашивает Волгина, когда мы шнуруем коньки.

У меня мороз проходит по коже, мурашки пробегают по спине. Даже ком в горле встает. Она так говорит это, не спрашивает, не уточняет — она констатирует факт. Я делаю над собой усилие. Я сглатываю, чтобы заткнуть вопящий внутри страх.

— С чего ты взяла? — Стараясь, чтобы мой голос звучал непринуждённо и слегка возмущённо, спрашиваю я. — Что за бред?

— Не бред! — Отрезает Оля. — Мишка Шилов педик. Мне Настя, его партнёрша, сказала, а он из твоего номера вышел ночью. И что же вы там делали?

— Ничего не делали! Просто…

— Ну конечно! — Перебивает Волгина. — Фу! Как же можно…

Она кривит рот, фыркает и уходит. Я зашнуровываю коньки и плетусь следом за ней на лёд.

Мы катаемся очень вяло. Тренер, конечно, это замечает и ворчит строго. Я обхватываю Олю за талию и собираюсь поднять, но она вдруг напрягается, морщится и едва не отталкивает меня.

— Да что с тобой, Оля! — Кричит Ирина Васильевна.

— Ты что? — Развожу руками я.

— Фу, не трогай меня своими руками! Кто знает, сколько членов ты ими трогал…

Я стою в полной растерянности и смотрю на Олю, которая уходит в раздевалку, гадко и лицемерно сославшись на внезапную тошноту. Что это значит «сколько членов я трогал»? Что это за чушь вообще! Да уж, насколько я знаю, поменьше Олиного раза в два!

Ирина Васильевна в полном недоумении подходит ко мне и спрашивает, что с Волгиной. Не знаю я, что с Волгиной. И не хочу знать. Я не знаю, как быть дальше, как нам теперь тренироваться вместе… Но честно признаться, это последнее, что меня волнует. Просто теперь Волгина наверняка растрындит всем, сделает кучу постов, разошлёт кучу сообщений в социальных сетях о том, что её партнёр Артём Левин последний подзаборный пидарас. А она ведь не удержится и обязательно расскажет об этой новости своим подругам. И было бы глупо полагать, что у нас нет в этих сетях общих знакомых. Было бы глупо полагать, что через пару дней мой большой секрет не будет знать вся моя школа.

Я медленно переодеваюсь, складываю вещи в сумку и выхожу в холл. Оля стоит у дверей и что-то пишет в телефоне. Она бросает на меня презрительный взгляд. Я опускаю голову и выхожу на улицу, не поднимая глаз. Домой идти совершенно не хочется, но идти мне больше некуда.

Я вхожу в квартиру, бросаю сумку, разуваюсь. Мама зовёт к столу ужинать, папа тоже уже дома. Они оба улыбаются мне, спрашивают, почему я такой грустный, что случилось. Глупый вопрос. Случилось то, что их сын педик, презренный отброс общества. Случилось, что они теперь вынуждены убеждать себя, будто любят его. Я говорю, что не голоден и закрываюсь в своей комнате. Я пишу СМС Андрею. Он просит приехать, но я просто не могу никуда выйти — так я подавлен. Мы переписываемся. Андрей как всегда поддерживает меня, умоляет, чтобы я не паниковал раньше времени, настаивает, что всё будет хорошо. Тоже мне, психолог — я-то знаю, какой он на самом деле пессимист. Мы долго переписываемся, потом я решаю всё же выйти к родителям. Каким бы я ни уродился дерьмом, они стараются, не унижают меня, не вышвыривают из дома, кормят и ждут. Им ведь тоже нелегко приходится, ещё и я тут со своими психами. Я выхожу из комнаты и иду в гостиную. Первое, что я замечаю — маму, сидящую в кресле и едва ни плачущую. Я перевожу взгляд на телек. Там какой-то мужик, имени которого я не знаю, весьма эмоционально говорит о том, что геев надо не только судить, сажать и лечить, но и о том, что такие люди вообще должны быть изолированы от общества, и что закон должен всячески поощрять избавление общества от гомосексуалов.

— О чём это он? — Тихо спрашиваю я.

— Ни о чём! — Отрезает отец и выключает телевизор. — Нечего смотреть всякую ерунду и слушать идиотов! Всех не переслушаешь, а нервы себе трепать не за чем.

— Это значит что? — Не унимаюсь я, ведь я же не смотрел всю передачу и из обрывков этой одухотворенной речи услышал только часть. — Они собираются что, сажать за это? Или лечить? Или как?

— Никак! — Снова очень категорично заявляет папа. — Они просто языками чешут, а мама их слушает зачем-то! В этой стране всегда было полно идиотов наверху, и ничего, прожили как-то, и дальше проживем! Что ты вечно слушаешь всяких умственно отсталых!

Папа машет рукой на маму и уходит в спальню. Я знаю, что он сейчас пойдёт на балкон и выкурит одну сигарету. Он нервничает, его тоже задел этот мужик из телевизора. Я присаживаюсь рядом с мамой на широкий подлокотник кресла. Мама гладит меня по голове.

— Не переживай ты так, правда, — пытаюсь успокоить её я.

У неё по щеке катится слеза.

— Ты же знаешь, что мы тебя очень любим, Тёма? — Глядя мне в глаза, спрашивает она. — Ты же знаешь, что мы никому не позволим тебя обидеть?

— Угу, — киваю я и обнимаю маму. — Всё нормально, мам, честно! У меня всё хорошо.

Я успокаиваю её, потом мы идём на кухню пить чай. Я говорю, что и правда, ей не стоит смотреть телевизор и надо поменьше читать газет, чтобы не расстраиваться.

— Если бы меня и нашей семьи это не касалось, — говорит она, — то я бы, может, и не читала.

Мы потом долго молчим и пьём чай. Мне очень хочется рассказать маме обо всём, что происходит, о Волгиной, о Диме, обо всём, что гложет мою душу, но я не могу. Мама и так переживает слишком сильно, она и так вся на нервах из-за своего неудавшегося сына, так что мне лучше бы прикусить язык и делать вид, что всё отлично. Мы долго сидим на кухне. Мама расспрашивает, как у меня дела. Я отвечаю, что дела идут замечательно и жизнь моя просто прекрасна.

На следующий день в школу я не иду. Вернее, я выхожу из дома как будто в школу, но еду к Андрею. Он тоже прогуливает институт. Мы валяемся на кровати, пьём вино, я долго рассказываю ему обо всём, что произошло.

— Дима твой сволочь последняя, — говорит Андрей, — а Оли-то этой ты чего так боишься?

— Ты что, не понимаешь? — Удивляюсь я. — Она же всем растрындит в соцсетях, в этом своём долбанном Контакте! Я знаю её — та ещё сплетница! А там дело пары дней, чтобы вся моя школа узнала. И тогда это будет конец.

— Так поговори с ней…

— Она и слушать меня не станет. Она теперь даже прикасаться ко мне не хочет…

— Вот дура.

— Да ну её к черту! Только бы никто не узнал.

Я провожу у Андрея весь день, и уже под вечер мне приходит СМС от Димки. «Срочно! Быстро! Удали свою анкету с сайта!» — кричат буквы. Только я дочитываю, даже не успеваю задать себе ни одного вопроса, Сорокин звонит. Я некоторое время сверлю экран мобильника взглядом, потом нажимаю «ответ», но ничего не говорю. Даже дежурного «Привет».

— Некогда объяснять, — как будто шёпотом быстро тараторит Димка. — Сейчас же удали свою страницу с того сайта знакомств! Быстро! Это очень важно…

— С чего бы? — Спрашиваю я, но на том конце уже раздаются короткие гудки.

Я матерюсь и быстро начинаю набирать адрес сайта в браузере телефона. Я промахиваюсь пару раз по виртуальным клавишам, снова матерюсь, и мной овладевает паника. Что это Сорокин так волнуется? Даже СМС мне прислал и даже перезвонил. Очевидно, что говорить он не мог, поэтому и бросил трубку. Что такого может случиться с моей анкетой? Может быть, пришло время, когда его прижали дружки-гопники, и он слил им все ресурсы, чтобы остаться не битым. Наверное, кто-то заподозрил его в чём-то, и Сорокин сразу всё слил. А потом решил предупредить меня. Похоже на то. Я пытаюсь войти на сайт, но с телефона почему-то не получается. Если всё так срочно, что Димка даже позвонил, то надо действовать быстрее.

— Твою мать! — Ругаюсь я и обращаюсь к Андрею. — Мне комп нужен срочно!

Он кивает на ноутбук на столе. Я быстро открываю сайт, набираю логин, пароль и удаляю свой профиль.

— Что за паника? — Спрашивает Андрей.

Мы говорим о Димке. Андрей всегда был скептически настроен по поводу него. Он не доверял ему. А сейчас, я думаю, что-то совсем не так. Я до сих пор, конечно, злюсь на Сорокина из-за того парня, которого даже не знаю. Но дело ведь не в этом. Дело в том, что он поступил как самый настоящий предатель. А теперь… Теперь, мне кажется, он и не был никогда искренним. Мне кажется, всё это было игрой. Он узнал очень многое, он узнал про эти сайты, про то, как знакомиться, что говорить… А теперь они просто хотят поймать ещё одного… Теперь Сорокин с ними. Он предупредил меня, конечно, спасибо ему, но он с ними заодно. А значит, если меня и прижмут когда-нибудь в подъезде его ребята, он не вступится. Если в школе меня разорвут на части, он ни слова не скажет. Теперь от него — только короткие гудки. Короткие гудки — это значит «я тебя предупредил, у меня тут дела поважнее, у меня тут компания друзей». Это значит «ты же понимаешь, я могу только отложить момент, когда вместе со всеми буду пинать тебя по почкам». Это значит, он определился. Я много читал о таких раскладах. Признаться самому себе в том, что ты педик, не так-то просто. Многие предпочитают обманывать себя всю жизнь. Ну спасибо, что хоть предупредил, Дима.