Я возвращаюсь домой поздно вечером. Меня встречает встревоженная мама и слишком строгий взгляд отца.

— Где был? — Спрашивает папа.

— Да так, у друзей…

— У каких? — Настойчиво продолжает он.

— Да какая разница! — Отмахиваюсь я и хочу уйти скорее в свою комнату, но папа встаёт на пути.

— Как в школе дела? — Строго спрашивает он.

— Нормально, — отвечаю, — как всегда.

— На тренировках тоже нормально?

— Да. Что за допрос?

Я ловлю взгляд мамы — она качает головой и вздыхает.

— Ирина Васильевна звонила, — наконец объясняет папа, — спрашивала, как твоё здоровье. А вчера мама случайно встретила твою классную руководительницу…

Мне всё ясно. Всё понятно и теперь начнётся допрос с пристрастием. Ну как же они не могут понять, что мне просто невыносимо бывает иногда ходить в школу. Как же они не могут понять, что моя партнёрша по фигурному катанию оказалась жуткой гомофобкой и теперь на тренировках мне вообще лучше не появляться. И вот если они не понимают, то как же мне объяснить им!

Я иду в свою комнату — папа за мной. Он входит следом, стоит и ждёт, когда я буду готов к серьёзному разговору. Никогда. Никогда я не буду к нему готов, но говорить всё равно придется.

— Что происходит, сын? — Начинает папа. — У тебя проблемы? Артём, если есть трудности, скажи…

— Трудности? — Я не могу сдерживаться и передергиваю. Просто иначе я разревусь прямо перед папой. — Проблемы? Пап, вы ничего вообще не знаете!

— Так расскажи нам!

Он подходит ко мне, кладёт руку на плечо и пытается обнять, но я вырываюсь. Я одёргиваю руку, падаю на кровать лицом вниз и утыкаюсь в подушку. Папа осторожно присаживается рядом и гладит меня по голове.

— Артём, — отчаянно обращается он ко мне, — мы волнуемся! Ничего не знаем и не понимаем, да, но волнуемся! Что происходит? Почему ты не ходишь в школу?

— Потому что не хочу!

— У тебя проблемы в школе?

— Нет! — Я шмыгаю носом. — Пока нет.

— Так, — папа не терпящим возражений движением поднимает меня, разворачивает и усаживает на кровати. — Рассказывай! Сейчас же! В школе узнали?

— Нет, — отвечаю я, вытирая слезы, — но скоро узнают.

— С чего ты взял?

— Оля Волгина узнала, — пытаясь успокоиться и взять себя в руки, отвечаю я. — Она теперь ненавидит меня, ни во что не ставит и всем расскажет.

— Ну перестань, — пытается успокоить меня папа, — Оля же хорошая девочка… Почему ты думаешь, что…

— Да потому что, пап! — Перебиваю я. — Потому что она даже прикасаться мне к себе не позволяет. Ей теперь противно даже на одном льду со мной стоять, так что тренировки вообще в пролёте.

Папа ничего не говорит, кивает будто прикидывая что-то, будто раскладывая полученную информацию по полочкам, словно работник супермаркета — новую партию товара. Потом он вдруг как будто приходит в себя, обнимает меня, гладит по голове.

— Ты не понимаешь что ли, пап, — объясняю я. — Если в школе узнают, это будет конец! Меня тогда точно убьют…

— Перестань, Артём! — Успокаивает он. — Никто не узнает, никто никого не убьёт. Послушай, тебе осталось доучиться несколько месяцев. У тебя есть предложения из Америки. Понимаешь, сын, тебя там ждут и будут рады дать стипендию. Уедешь, будешь тренироваться. Мы с мамой будем тебя навещать. Не часто, конечно, — он пытается пошутить. — Несколько месяцев, одна весна, Артём! И всё-всё будет по-другому. У тебя впереди прекрасное будущее, мы тебя любим. Всё будет хорошо. Просто не обращай внимания на… — он как будто пытается подобрать слово, — на всяких тупых мудаков.

Я пытаюсь возразить, но папа словно опережает мои мысли и продолжает.

— Я понимаю и знаю, что это непросто. Но постарайся! Ты же сильный мальчик! Ты же у нас самый лучший! И ты ведь это знаешь. Знаешь?

— Угу, — я киваю, вытирая слезы. — Мама сильно переживает?

Папа снова обнимает меня. Я знаю, конечно, знаю, как они волнуются. Представляю, что с мамой было, когда она узнала, что я не появлялся, ни в школе, ни на тренировках. Я делаю несколько глубоких вдохов, успокаиваюсь, потом принимаю душ, и мы ужинаем всей семьей. Я прошу прощения у мамы за то, что заставил её волноваться. Я объясняю ей, что произошло. Потом выслушиваю множество самых тёплых слов поддержки. Мама разливает по чашкам чай, от него исходит приятный аромат трав и поднимается душистый пар. Такой же тёплый, как слова, которыми наполняется кухня нашей трёхкомнатной квартиры. Когда чашки пустеют, я уже улыбаюсь. Папа шутит, рассказывая какие-то истории из своей школьной жизни, мама поддерживает его. Потом мы долго просто сидим и разговариваем. Засыпая в своей кровати, я твёрдо решаю быть сильным, ведь мои родители так верят в меня. Я твёрдо решаю не лезть ни в какие конфликты, не вестись на задирания и оскорбления. Одна весна. Мне правда надо только пережить эту весну. Потом — новая жизнь. В конце концов, потерпеть-то осталось совсем ничего.

На следующий день по нашей с Димкой договорённости я иду в школу. Он пока не появляется, чтобы нам не спалиться. И уже на следующий день в школе я понимаю, как сильно недооценил страсть Волгиной к грязным сплетням. Уже на крыльце перед уроками всё становится понятно. Все перешёптываются при виде меня, глупо хихикают, прикрывают рты, кривят губы и даже показывают пальцами. Ещё до начала уроков я понимаю, что все знают мой большой секрет, что никакой это теперь не секрет, а просто способ снова и снова вытирать об меня ноги. «Левин педик» — это самое невинное и безобидное, что мне приходится слышать. В меня летят презрительные ремарки, оскорбления и упрёки, произнесенные полушёпотом, словно, чтобы я не расслышал. Пару раз в меня летят скомканные бумажки и даже несколько монет, а потом я вхожу в класс. Как только я появляюсь на пороге кабинета русского языка, все замолкают. Несколько секунд стоит тишина, словно перед бурей, а потом медленно она начинает раскачиваться вздохами, шуршанием, фырканьем и раздражёнными междометиями. Я чувствую напряжение и ненависть, которые просто разрывают пространство. Я иду на своё место, и компания Сорокина во главе с Владом и Пашей забрасывает меня оскорблениями как бомбами во время массированного удара. Я сажусь за парту, достаю учебник и тетрадь, а бомбардировка всё продолжается. И укрытия у меня никакого нет — не под парту же лезть. Звуки, слова и фразы летят в меня как копья с пропитанными ядом наконечниками. Я молчу. Я дал себе слово не ввязываться. К тому же, моя агрессия, и я это понимаю, только усилит эту армию ненавистников. Я сижу и смотрю в учебник. При этом я не вижу букв — всё сливается, как будто зрение у меня резко ухудшилось. Я как будто смотрю сквозь раскрытый учебник и вижу небольшое синее пятно от чернил шариковой ручки под ним, вижу скол лакового покрытия на парте, след от ластика и даже слово fuck, написанное кем-то очень давно и уже почти стёртое. Всё это могло бы продолжаться ещё очень долго, потому что когда у них иссяк запас ругательств, они пошли по второму кругу, не брезгуя постоянными повторениями. Всё это могло бы длиться бесконечно, если бы в класс ни вошла наша учительница русского Полина Сергеевна. Ей удаётся заставить замолчать компанию гопников, но в то же время я вижу, что она сама теперь настроена не так уж дружелюбно. Она не ненавидит меня, конечно, но смотрит с большим подозрением, а после урока просит задержаться. Эта её просьба вызывает, конечно, просто бурю довольно эмоциональных смешков.

— Что происходит, Артём? — Очень участливо спрашивает Полина Сергеевна.

Я стою, спрятав руки в карманы, опустив голову и не глядя учителю в глаза. Я очень боюсь увидеть в них то же, что уже увидел у многих в моей школе.

— Артём, — настойчивее повторяет Полина Сергеевна, — я с тобой разговариваю!

— А что происходит? — Отвечаю я.

— Откуда вдруг взялись все эти отвратительные слухи про тебя?

— Это не слухи, — коротко отвечаю я и быстро ухожу.

Мне вполне хватает слова «отвратительные», чтобы понять всю глубину отношения Полины Сергеевны.

Остаток дня мне очень тяжело. Даже когда они молчат, я чувствую, как их презрительные взгляды жгут мне спину. Я стараюсь не встречаться ни с кем глазами, да и вообще не смотреть ни на кого. Доучиться, продержаться этот день — потом подышать. Но сегодня после уроков мне ещё надо появиться на тренировке.

Я вхожу в Ледовый дворец, не спеша. Сумка перекинута через плечо, коньки я несу в руках. Очень медленно я иду по коридору, отделанному светлым мрамором, мимо ряда зеркал, в которых стараюсь не встретиться со своим отражением. Я останавливаюсь у входа на арену, потом надо пройти мимо катка в раздевалку. Я открываю массивную дверь с большими круглыми ручками и иду вдоль залитого льда, от которого веет приятным холодом. Меня окликает наш тренер Ирина Васильевна.

— Артём! — Слышу я её громкий, немного грубоватый голос. — Подожди! Подойди-ка ко мне!

Я вздыхаю. Сейчас придётся объяснять, оправдываться и признаваться. Надеюсь только Волгина уже проболталась на счёт меня, и Ирина Васильевна не будет разыгрывать удивление, рассуждая о моём моральном падении.

— Пойдём зайдём ко мне в кабинет, Артём, — продолжает тренер, когда я уже стою перед ней.

Я киваю и плетусь следом. В кабинете Ирина Васильевна предлагает мне присесть, но я отвечаю, что лучше постою.

— Что случилось с вами? — Очень встревожено спрашивает тренер. — Что за конфликт с Олей? Она на тебя злится, Артём? За что?

Так много вопросов сразу, а я так устал притворяться глухим за сегодняшний день.

— Я думала, вы дружите, — продолжает Ирина Васильевна. — Я вообще всегда думала, что Оля в тебя влюблена, Артём… Разве не так?

Эти предположения уже точно лишние. Я чувствую, что вот-вот взорвусь. Да и к чему притворяться. Теперь-то уж точно нет никакого резона что-то из себя строить. Всё равно все уже знают. Все мои секреты и тайны разбиты и растоптаны.

— Я гей, — говорю, не поднимая головы.

— Что? — Искренне не понимает Ирина Васильевна и думает, что ослышалась.

— Я гей, — повторяю и теперь смотрю на своего тренера.

Она в растерянности. Она сначала даже не знает, как реагировать, что сказать, но потом качает головой.

— О чём ты, Артём? — Теперь очень душевно спрашивает она, как бы, чтобы не обидеть меня. — Что ты такое говоришь?

— Ну вы ведь знаете, что это значит.

— Знаю. Но при чём тут Оля?

— Она больше не хочет со мной тренироваться. И вообще, насколько я понял, даже рядом со мной находиться для неё не приемлемо.

— Господи! — Вздыхает Ирина Васильевна. — Ну с чего ты взял! Это она тебе сказала так?

— Она дала понять. Очень однозначно.

Я отвечаю коротко и сухо, стараясь не выдать эмоций, которые бурлят во мне. Я стараюсь выглядеть холодным и спокойным, хотя на самом деле внутри вот-вот всё оборвётся и начнётся истерика.

Ирина Васильевна, по всему видно, очень озабочена услышанным. Она настойчивее предлагает мне присесть, и я подчиняюсь.

— Артём, с чего ты взял, что ты гей? — Как-то почти по-матерински спрашивает она.

Я понимаю, что ей не всё равно, что она действительно за меня волнуется и хочет помочь.

— Ну, я не вчера это взял, — отвечаю. — И даже не позавчера. Со мной всё понятно.

— С родителями ты на эту тему говорил?

— Да, не волнуйтесь, с родителями у меня хорошие отношения.

— И Оле ты сам сказал?

Я отрицательно мотаю головой.

— Да не важно это теперь, — говорю, — она не будет со мной тренироваться.

— Господи! — Снова тяжело вздыхает тренер. — Вы такая хорошая пара на льду! У вас всё отработано! Вы могли бы и дальше выступать вместе…

— Мне надо тренироваться, Ирина Васильевна, — перебиваю я череду её сожалений. — Я хочу после школы уехать в Штаты. Мне надо тренироваться, чтобы получить стипендию. Может, вы найдёте кого-нибудь мне в пару на время? Немного же осталось…

— Найти-то найду, Артём, хороший мой, но вы с Олей на голову выше всех, кто занимается у нас. Я понимаю всё, понимаю… Тебе непросто будет со слабой партнершей.

— Это неважно, — говорю. — Мне надо тренироваться.

— Ты очень талантливый и способный мальчик! — Ирина Васильевна гладит меня по голове. У меня ощущение, что она вот-вот меня обнимет и крепко прижмёт к себе. — У тебя большое будущее. Поверь, я никогда ещё не ошибалась. У меня трое выпускников стали олимпийскими чемпионами. Все, кто сейчас тебя унижают, ещё будут локти кусать и гордиться, что с тобой были знакомы, вот увидишь!

Я киваю. Ирина Васильевна говорит, что обязательно найдёт мне девочку. Мы прощаемся. Я ухожу.

Я хочу скорее добраться домой. Я очень устал, вымотан морально. У меня нет сил даже, чтобы позвонить Димке. Я только пишу ему СМС: «Увидимся завтра в школе. Всё плохо. Не удивляйся», — и отключаю телефон.