I

Мать плотней подоткнула ему одеяло под плечи, и сразу нахлынуло отчаяние, исторгнув у него вопль несогласия:

— Свет оставь!

— Свет я гашу, — отвергла она его мольбу, аккуратно складывая на стуле детские одежки. — Нельзя спать при свете. — Она смягчилась и, наклонясь, коснулась губами его щеки. — Ну-ка, спать.

— Тогда дверь оставь открытой, — взмолился он.

— И дверь закрываю. — Она говорила твердо, хоть и ласково.

Щелкнул выключатель, и, слыша, как застучали по полу материнские каблуки, он зажмурил полные слез глаза.

— Мам! — бросил он ей вдогонку последний отчаянный призыв; шаги смолкли.

— Что еще, Рекс?

— Папа когда придет?

— Когда придет, тогда придет. Я тебя разбужу.

— Как папа удит в темноте, ведь не видно?

— У папы фонарик, и луна вон светит.

— А рыба, она умеет видеть в темноте?

— Умеет, даже очень.

— Папа как ловит рыбу?

— Нацепит на крючок червя, крючок забросит в речку, рыба клюнет, он ее и вытащит…

— А когда он придет с рыбой, ты ее будешь готовить?

— Ага. — Она вздохнула. — Спи, Рекс.

Он услышал, как закрывается дверь, и весь напрягся.

— Мама, а рыбы кусаются?

— Хватит ума сунуть ей палец в рот, укусит.

— Мам, а чего рыбы делают?

— Что положено рыбам, то и делают. Ну, спокойной ночи. Спи.

Дверь со стуком захлопнулась, и он смирился с неизбежным. Он уставился взглядом в душную темень, вспоминая, что никогда еще не видел ни одной рыбы, представить ее себе можно было только по книжке с картинками, а в ней рыбы нарисованы хищные, страшные, футов шесть ростом, того и гляди накинутся и покусают. Он погружался в сон и видел, как на него, широко разинув пасть, вразвалку движется огромная злая рыбина. Ладно, он ей как двинет палкой по голове, всю кровь выпустит наружу…

…и вот он поднял бейсбольную биту и изготовился оглушить рыбину глянул а это не рыба это Крис с того конца улицы он уже большой но всегда с ним играет и в руке у Криса бейсбольный мяч и Крис сказал: «Хочешь, Рекс, сыграем?» а он сказал: «Ага, Крис, хочу!» и Крис сказал: «Ладно. Поддай, попробуй, по этому мячу!» и подкинул мяч а он размахнулся битой — Р-РАЗ! — мяч полетел высоко в небо и Крис сказал: «Пять лет всего, а бьешь не хуже, чем игрок высшей лиги!» и он стал ждать от Криса второй подачи только теперь мяч уже держал не Крис а семифутового роста рыба и ему стало до смерти страшно но бежать он не мог и тут рыбина бросила мяч и попала ему прямо в рот мяч засел между челюстями ни вытащить ни проглотить и он понял что рыбина с ним сделала то самое что делает с рыбой его папа она поймала его на крючок а теперь наступала на него сверкая налитыми кровью глазами он хотел крикнуть и не мог и увидел как рот у рыбины открывается сейчас его проглотят…

Он беспокойно заворочался, сглатывая комок ужаса, который застрял у него в горле.

— Рекс!

В комнате плескалось солнце, и он увидел у постели свою мать.

— Вставай скорее! Папа уже тут! Столько принес рыбы!

У него еще стучало сердце, он опасливо огляделся, проверяя, не притаились ли рыбы где-нибудь в комнате.

— Халатик надень, тапки… Слышишь, нет?

— Счас, мам, — прошептал он, когда она повернулась уходить.

Он сполз с кровати; непослушные со сна пальцы нашарили тапочку и принялись неловко натягивать ее на ногу. Наклонясь, он определил, где у него нога, потом — где тапочка, и с решимостью попробовал их совместить в пространстве: нога все-таки проехала мимо. Он вздохнул и загляделся в одну точку, снова наливаясь сонным оцепенением. Материнский голос резко ворвался в сознание.

— Рекс!

Он пугливо встрепенулся:

— Счас, мам!

На этот раз вышло удачней, нога попала прямо в тапочку. Он заелозил правой, но она упрямо не втискивалась куда надо. Медлительно отмаргиваясь от дремоты, он наконец почувствовал, как нога случайно въехала в тапку. Он взял халатик, нащупывая, где рукава. Вот только который на какую руку? Хотя разве не все равно? Он сонно обмяк, клонясь к подушке.

— Рекс!

Он вздрогнул и очнулся; мать стояла у дверей и держала в руках что-то непонятное.

— Тебе разве неинтересно посмотреть, каких папа принес рыбок?

Ой, значит, это у нее рыба! Он подошел ближе, приоткрыв рот, глядя, как извивается сероватое существо. Так это и есть рыба?

— Маленький совсем рыбчонок, — сказал он.

— Почему же, порядочный, — сказала она.

— Он живой?

— Живой. Только ему недолго осталось. Придется его прикончить.

— Как, мама?

— Возьму ножик и вспорю ему живот. Да ты сам увидишь.

В растерянности он кое-как напялил халат и нерешительно побрел за матерью на кухню, где его отец, стоя у плиты, отхлебывал из чашки кофе.

— Сынок пришел! — Отец поставил чашку, широко шагнул к нему и поднял под потолок.

— Привет, пап, — выговорил он, озираясь с тревогой. — А рыбы где?

— А вон. — Отец кивнул в сторону стола, на котором стояло полное до краев цинковое ведро.

Мальчика спустили на пол, и он бочком подступил к ведру, увидел, как движутся по воде темные тени, потом различил белобрюхие тела.

— Потрогай, не бойся, — велел отец.

Он несмело ткнул пальцем во что-то продолговатое, оно шевельнулось, и он отскочил назад.

— Они кусаются! — захныкал он.

— Нет, что ты, — смеясь, сказал отец.

— Эх, храбрый заяц, — сказала мать.

— Вот гляди, — сказал отец и поднял руку: в кулаке, выгибаясь туда-сюда, билась рыба. — На-ка, Рекс. Возьми ее.

— Не хочу! — Он недоверчиво принюхался. — От них пахнет!

— А как же! — Отец усмехнулся. — Рыба, она всегда пахнет.

— Но от них же пахнет, как от… — Его голос замер.

Карие глаза скользнули в сторону и в изумлении остановились на матери — почему-то странный запах был связан с нею, с ее телом.

— Ты их прикончи, мам, — попросил он.

Он смотрел, как она берет нож, соскабливает чешую, как отрубает плавники и одним движением вспарывает рыбу сверху донизу.

— А крови нету.

— В рыбе и не бывает много крови, — сосредоточенно отозвалась мать.

Ее пальцы пошарили в белесом рыбьем брюхе и вытащили оттуда клубок внутренностей.

— Вроде тебе не нравятся мои рыбы. — Отец порылся в кучке рыбьих потрохов. — Гляди, Рекс. Сейчас покажу тебе, как смастерить воздушный шар.

— Взаправдашний, папа?

Отец расправил липкий комочек, приложил к губам и — ух ты! — отливая на раннем солнце, полупрозрачный, сероватый, у них на глазах стал надуваться воздушный шар.

— Ой-ой… Можно я тоже, папа? — едва дыша, спросил он.

— Какой вопрос. — Отец протянул ему комочек внутренностей.

— А это чего, папа?

— Это рыбий пузырь, — объяснил отец. — Ну давай. Дуй в него…

Он поднес к губам кусочек рыбьей плоти и остановился, наморщив нос от запаха, потом подул, и съеженный комок стал раздуваться.

— Глядите! — крикнул он во все горло. — Я надул рыбий пуп! — Мальчик постоял, любуясь своим шаром. — А сейчас надую большой-большой, — объявил он и, взяв еще один пузырь, принялся дуть в него что есть мочи. Дрожа от возбуждения, он надувал один пузырь за другим, мать едва поспевала потрошить рыбу. — Смотрите, какой пуп! — взывал он, поднимая высоко над головой накачанный воздухом шар.

— Да не пуп, — сказал отец. — Пузырь.

— Откуда ты взял, что это пуп? — спросила мать.

— Сам не знаю, — буркнул он и принялся изо всех сил надувать новый.

А в голове у него смутно маячил образ миссис Браун, когда она ждала ребенка, и то место, где пупок, у нее оттопырилось, раздулось, совсем как эти шары.

— Я надуваю рыбий пуп, вот здорово, — подпевал он себе.

— Пузырь же, говорят тебе, — весело поправил его отец.

Спустя немного, когда отец уже ушел в свое похоронное бюро, Рекс, прихватив пригоршню рыбьих пузырей, вышел на улицу, к приятелям.

— Глядите, как я сейчас надую рыбий пуп! — крикнул он им.

Тони придирчиво следил, как приятель накачивает воздухом пузырь.

— А-а, знаю, — сказал он пренебрежительно. — Только какой это пуп, это пузырь.

Его поддержали Зик и Сэм, но Рекс и слушать не хотел о том, что пузырь называется пузырем.

— Нет, пуп, — упрямо повторял он.

— Сам ты ПУП, — выкрикнул Тони, складываясь пополам от смеха.

— РЫБИЙ ПУП! РЫБИЙ ПУП! — взвизгнул, дразня его, Сэм.

— РЫБИЙ ПУП! — вступил в презрительный хор голос Зика.

Он ошарашенно поглядел на хохочущие лица насмешников, повернулся и, жестоко обиженный, с ревом пустился домой. Так он получил прозвище, кличку, приставшую к нему на всю жизнь, она увязалась за ним в школу, прокралась в церковь, тащилась за ним по широким земным океанам, словно жестянка, привязанная к хвосту дворняги. Скоро он к ней привык, а со временем уж и не вспомнил бы, откуда она повелась. Просто он стал Рыбий Пуп и отзывался на это прозвище не раздумывая. Для друзей он постепенно стал Пуп, и все…

 

II

В первый раз Пупа послали с поручением в город, и он пробирался по улицам почти что крадучись, стараясь держаться поближе к домам, стать как можно незаметнее. В правом кулаке у него была зажата записка, которую мать доверила ему отнести в похоронное бюро и передать отцу. Эх, и удивится же папа, когда увидит, как сын входит в дверь его заведения совсем один… Когда он проходил мимо какого-то проулка, послышался окрик:

— Эй, малый!

Он остановился, переминаясь с ноги на ногу, не сводя глаз с белого человека, который стоял, разглядывая его. У него за спиной, на земле, стояли на коленях еще трое.

— Слушай, отвяжись ты от негритенка, — сказал один.

— Поди сюда, малый! — позвал его тот, который стоял, выпрямясь во весь рост.

— Нет, сэр, — мотая головой, сказал Пуп.

Сердце у него колотилось. Бежать? Стоять на месте? Отец всегда учил его держаться с белыми почтительно, если уж приведется иметь с ними дело. И вот первый раз в жизни он очутился с ними один на один. Тот, что его позвал, уж двинулся к нему, а он все глядел, топчась на месте, но, когда белый оказался шагах в пяти, круто повернулся и с воплем: «Нет!» — кинулся наутек.

Одним прыжком белый настиг его, схватил, поднял в воздух; он бешено вырывался, чувствуя, что теперь есть все причины сопротивляться.

— Нет! Не хочу!

— Тихо ты, черный! Никто тебя не обидит, — сказал мужчина, опуская его на землю, но все-таки крепко держа за руку.

Он попробовал вывернуться, но белый шевельнул пальцами, и по ладони полоснула боль.

— Мне мама велела…

— Ничего. Всего делов-то на минуту. — Человек говорил отрывисто, сухо, в его голосе не было угрозы.

У него чуть отлегло от сердца. Человек подвел, вернее, подтащил его туда, где на коленях стояли трое, а между ними на земле лежала зеленая горка бумажных денег. Боясь вздохнуть, он смотрел на беспросветно белую белизну их кожи, на серые, голубые, карие глаза, на волосы у них на голове, черные, рыжеватые, белобрысые. Никогда еще он не видал белых людей так близко, они были похожи на заводных кукол, только огромные, и угадать, как они поведут себя, было невозможно.

— Нед, отпусти ты, Христа ради, ниггера, — брезгливо процедил один.

— Он мне принесет удачу, этот черный, — сказал человек, который держал его за руку. — Он маленький, он еще не играл в кости. — Человек наклонился к нему и спросил: — В кости играл когда, черный?

Рыбий Пуп смотрел в голубые глаза, и ничего по ним нельзя было разобрать. Не очень понимая, что значит играть в кости, он решил на всякий случай отмолчаться.

— Язык проглотил, черный?

— Н-не, сэр, не знаю я, какие еще кости. — Он с трудом подбирал слова.

— Как раз что надо. Будешь кидать за меня.

— Нет, сэр, — пролепетал он.

— Не нет, а да, — сказал белый.

— Да, сэр, — поправился Пуп.

— Ниггеры на свет родятся с фартом. Ты еще не играл в кости, стало быть, весь твой фарт при тебе, непочатый. Вот я и позаимствую чуток.

— Я домой хочу, — разрыдался он.

— Вот тебе пятак, черный, — сказал человек.

Он протянул монетку, и потоки слез обратились в ручейки. Когда тебе дарят пятаки, тебя наверняка не обидят, во всяком случае, те, кто его одарял пятаками, не обижали его никогда.

— Тебе годов-то сколько, черный? — спросил человек.

— Шесть, — шепотом ответил он.

— Тогда твой фарт при тебе, целехонький.

Пуп сморгнул слезу; что-то в нем было нехорошее, в этом слове «фарт», чем-то оно перекликалось с другим словом, которое один мальчик сказал при нем в школе, а учитель потом вымыл этому мальчику рот с мылом. Он попробовал отвертеться:

— Нету, сэр.

— Нет, при тебе, ты просто не знаешь. Ну давай-ка, кинь.

Видеть кости ему уже приходилось — в задней комнате похоронного бюро, в руках людей, которые работали у отца, только он ничего не смыслил в самой игре. Все же он послушался, стал на колени.

— Бери кости, черный, — сказал тот, что его держал.

На дрожащую ладонь его правой руки упали кости. Человек швырнул на землю пачку зеленых бумажек.

— Ставлю сотню. За меня бросает черный.

Другие тоже положили на землю деньги.

— Готово, черный. Встряхивай да бросай.

Его слепили слезы; он ничего не понимал; он затряс головой.

— Ну тебя, Нед, к свиньям собачьим! Я выхожу из игры! — вскричал один, поднимаясь с земли.

— Выдь попробуй, я из тебя душу выну, — сказал человек. — Чтобы я упустил такой случай отыграться!

— Да ревет же ниггер, черт его дери…

— Когда черный ревет, значит, его удача при нем, — сказал человек, который держал его. — Эти слезы все равно, что кровь у девки, когда ее порушат. Она нетронутая еще вся, его удача. Бросай кости, черный.

Рыбий Пуп чувствовал, что рука не слушается его.

— Бросать не умеешь, что ли?

— Ага, сэр, — всхлипнул он.

— А ну, дай-ка сюда. Теперь гляди. — Человек взял в руку кости, встряхнул их и пустил с ладони по утоптанной земле.

Усеянные точками кубики покрутились и легли неподвижно.

— Неужели не можешь так?

— Могу, сэр, — шепнул он, вновь ощущая кости на ладони.

— Ты, черный, часом не левша?

— Нет, сэр.

— Потому что если левша, то не бывает фарта. Ну, бросай.

Он бессильно махнул рукой и уронил кости наземь, глядя, как они вертятся, мелькая белыми, прошитыми расплывчатым пунктиром боками, пока не улягутся окончательно.

— Семь! Чтоб я пропал! — взревел человек, сгребая деньги и запихивая их в карман.

— Все, я кончаю! — сказал другой. — Хочешь, бросай сам, не хочешь — игры не будет!

— За меня кидает черный, — сказал человек, который его держал. — Деньги я вроде ставлю свои, нет?

— Ладно уж, — отступил несогласный. — Сколько ставишь?

— Четыре сотни, — сказал человек.

На земле снова выросла горка зеленых бумажек.

— Валяй, черный. Кидай.

Обмирая от страха, Рыбий Пуп зажмурился и бросил, чувствуя, как кости, щекоча ему кожу, скатываются с пальцев на землю.

— Одиннадцать! — закричал тот, который его держал. — С ума сойти!

Пуп открыл глаза и увидел, как человек схватил деньги и засунул их в карман. Один из белых побагровел от злости.

— Убери ниггера с глаз долой, пока я его не удавил.

— Тронь только. Я тебя сам удавлю, — сказал человек. — Ставлю восемь. Кто кроет?

На землю полетели зеленые бумажки.

— Я, видимо, — вздохнул один.

— Крою тебя, — сказал другой.

— И я с вами, — процедил третий.

— Еще раз будет семь или одиннадцать, ниггер, — пожалеешь, что на свет родился, — сказал один.

— Ладно, черный, бросай, — сказал тот, что держал его.

Рыбий Пуп поболтал крапчатыми кубиками и метнул их с ладони; они покатились и замерли.

— Восемь, — разом вырвалось у троих.

— Вот ты как, черный, — сказал человек.

Понимая, что сделал что-то не то, он вновь расплакался.

— Бросай, чего ждешь, черный?

Рыбий Пуп смешал кости и кинул, кубики покатились по земле и стали.

— Шесть, — хором выдохнули трое.

— Бросай, свиненок чернорожий, — крикнул один.

Пуп тряхнул рукой, размахнулся, и кубики черными точечками уставились ему в лицо.

— Девять, — пропели трое.

— Я хочу домой, — жалобно попросился он сквозь слезы.

— Не выкинешь еще восьмерку, шею сверну, — сказал человек.

Полуслепой от слез, он погремел кубиками и швырнул их на землю.

— Пять, — хмыкнул человек.

— Бросай, ниггер!

Он встряхнул кости и выпустил их из рук.

— Десять, — объявили трое.

— Чего стал, черный! Не задерживай!

На этот раз, едва кости легли, раздался рев:

— ВОСЕМЬ!

Он увидел, как его поработитель сгреб к себе деньги. Теперь все четверо стояли на ногах. «Тьфу!» — услышал Рыбий Пуп. Горячий плевок угодил ему в лицо, он поднял руку и, плача, принялся размазывать его по щеке. Один из белых нацелился было дать ему пинка ногой, но его покровитель оттолкнул обидчика в сторону.

— Не замай мою удачу, сволочь! — прорычал он.

— Сказано, убери ниггера с глаз долой! — гаркнул один.

Заступник сунул ему в руку доллар.

— Ладно уж, беги, черный!

Он вытаращил глаза, боясь поверить, что его отпускают на свободу. Потом повернулся и пустился бежать, слыша, как за спиной крикнули:

— Не тронь ты его!

Под ноги ему шмякнулся кирпич, перевернулся, проехал по пыли. Рыбий Пуп домчался до перекрестка, споткнулся и юркнул за угол.

Белые скрылись из виду, а он все бежал. Соскочил с тротуара и очертя голову вылетел на мостовую. Рявкнул автомобильный гудок, по бетону визгливо скрипнули шины, и внезапно, преградив ему путь, невесть откуда возникла черная машина. Он стал как вкопанный, тяжело переводя дух, часто моргая. Из окошка машины высунулось лицо белого, мужской голос крикнул:

— Куда лезешь, ниггер, разрази тебя? Смерти захотел?

Он глотнул и снова пустился бежать. Когда до отцова заведения оставался один квартал, он замедлил шаги, дрожа, мокрый от пота. Ой, мамочки, нельзя, чтобы отец увидел, что он плачет… Он стал тереть глаза кулаками, соображая, как будет отчитываться за свой доллар. Если сказать правду, отец, скорей всего, выдерет. Нет, он скажет, что нашел. Он увидел, что отец, поджидая его, стоит у дверей.

— Елки зеленые, Пуп, куда ты подевался? — озабоченно спросил он. — Как мы с мамой уговаривались, ты уже час назад должен был выйти из дому.

— Никуда, просто гулял по улицам.

Отец, который сам читать не умел, пошел с запиской в заднее помещение к бальзамировщику, чтобы тот разобрал, что в ней написано, а Рыбий Пуп пока присел отдышаться в конторе, но стеснение в груди не проходило. Отец вернулся, складывая записку.

— Стало быть, шел один от самого дома, так?

— Ага, пап, — сказал он, глядя в сторону.

— Не боязно было?

— Да нет, — соврал он.

— Ну, сын, вот тебе доллар, — сказал отец. — Отдашь маме, скажи, пусть сбережет для тебя. Растешь ты, брат.

Он взял доллар, думая, как быть с тем, который у него в кармане.

— Что надо сказать, когда тебе дали что-нибудь?

— Спасибо, папа. — Он поглядел себе под ноги, потом позвал тоненько: — Пап…

— Чего, сынок.

— Что такое «кости»?

— Кости? Это игра, Пуп, на деньги. Ты смотри, никогда в нее не ввязывайся. Просадишь весь капитал. Ха-ха! А чего это ты спрашиваешь?

— Да так, интересно. Но ведь когда один проиграет, другой, значит, выиграет? Разве нет?

У отца отвалилась челюсть, он покрутил головой.

— Точно… Ох и башковитый ты парень, Пуп!

— А «фарт» — это что, папа? — Его голос прозвучал растерянно, боязливо.

— Фарт? Фарт — это удача, это когда тебе что-нибудь отломится за здорово живешь, — посмеиваясь, полублагодушно, полурассеянно сказал отец.

— А могут у человека украсть фарт?

— Если и могут, ты о том не узнаешь, а когда узнаешь, будет поздно.

Наступила тишина.

— Возьмешь, например, и найдешь доллар на улице, а, пап?

— Да, Пуп, это будет самая настоящая удача.

— Тогда у меня удача, я нашел, — тихонько соврал он, вытаскивая доллар, который ему дал белый.

— Ба, теперь у тебя целых два. — Отец взглянул на него недоверчиво. — Где, говоришь, ты взял этот второй доллар?

— Я же сказал, на улице…

Отец смотрел на него в упор.

Пупа вновь пробрала дрожь, он чувствовал, что все его вранье можно прочесть по глазам.

— Сын, ты ведь не у мамы взял этот доллар, правда?

— Ой, что ты, — испугался он, удрученный тем, что его заподозрили в воровстве.

— Тогда откуда он у тебя?

— Нашел в подворотне.

— Обронил кто-нибудь, — задумчиво сказал отец. — Ты спрашивал, не потерял кто?

— Не, пап. Да там и не было никого, только какие-то белые…

— Они-то видели, как ты его подобрал?

— Ага, — не моргнув, соврал он опять.

— И не сказали ничего?

— Сказали, надо же, какой фарт — и больше н-ничего, — запинаясь, проговорил он.

— А-а, вот ты почему спрашивал, что значит фарт, да? — отец усмехнулся. — Ты, Рыбий Пуп, малый не промах. Оставь себе этот доллар. Белый обронил, ты нашел, стало быть, от его фарта кое-что перепало тебе, понял? Кто знает, вдруг да ты из тех, кому в жизни бывает удача. — Он нахмурился. — Значит, никто ничего не говорил, когда ты подобрал этот доллар?

— Не-а, — соврал он, а дрожь в правой руке все не унималась.

— Ну и ладно, сынок. Назад доберешься один?

— Доберусь, — сказал он, пряча деньги в карман. Идти было страшно, но и признаться, что страшно, — тоже.

Отец довел его до тротуара. Он свернул за угол, и тут же ему перехватило горло, он зашмыгал носом, беззвучно, без слез. Ему пришлось врать отцу, ради отца, ради себя — хорошо хоть, что он врал не напрасно.

 

III

Пуп стоял на ступеньках у своего дома и маялся. Мать, в косынке, в ситцевом платье, возилась, поправляя ему галстук, одергивая воротничок рубашки, вкрадчиво приговаривая:

— Слушай меня хорошенько… Ступай в похоронное бюро, скажи папе, что заезжал мистер Кантли. В шесть мистер Кантли заедет еще, надо, чтоб папа был дома.

— Понятно, мама, — буркнул он, возмущенный, что с ним обращаются как с глухонемым дурачком.

— Ну-ка, что тебе велено сказать папе?

Он набрал побольше воздуха, насупил брови, сосредоточиваясь, и повторил.

— Верно, — одобрительно сказала мать. — И возьми на ужин хлеба у мистера Джордана. И как будешь переходить Перкинз-стрит, стань и…

— …погляди сперва налево, потом направо, — лукаво, хоть и не в полную меру своего пренебрежения передразнил он.

— Ты что, грубиянничать мне вздумал, мальчишка?

— Не, мам, — малодушно отступил он. — Я не грублю.

— Слышала я, что ты сказал и как сказал… Ступай уж. — Она чмокнула его в щеку и подтолкнула легонько.

Он сошел со ступенек, чувствуя на себе ее взгляд и оттого двигаясь скованно. Но за первым же поворотом к нему вернулась уверенность в себе, он вздохнул, с удовольствием ощущая, как ласкает босые пальцы дорожная пыль. Присутствие матери всегда связывало его, вот с товарищами было легко, весело. Всего лишь недолгих семь лет были у него за плечами, но он уже знал, как расположить человека к себе, обезоружить мягким взглядом своих карих глаз. Встречаясь с враждой или неприязнью, он никогда не лез напролом, он брал исподволь, улыбкой и добивался в конце концов своего. Большей частью он держался застенчиво, одно только было способно разозлить его всерьез: когда кто-то давал ему почувствовать свое превосходство или выставлял дураком. Сейчас, например, он имел зуб против Тони, этот поганый горлодер, как донес ему Зик, смошенничал, когда выиграл у него один из самых красивых шариков с агатовым узором. «Попадись мне, урод здоровый», — пригрозил он мысленно.

Впереди в мареве зноя обозначилась лавка мистера Джордана, на крыльцо набились рабочие с железной дороги — околачиваются, делать им нечего. Теперь не миновать намеков, презрительных шуточек. Родители сколько раз его учили, чтобы не якшался с подсобниками. «Сынок, пускай у нас с ними кожа одного цвета, а они тебе не компания», — говорила мать. Отец выражался еще определеннее. «Я близко не подойду к ним, Пуп, разве когда помрут — да и то потому, что деньги плачены, а так бы нипочем».

— Здрасьте, — пробормотал он, проходя мимо них.

Кто-то невнятно проворчал в ответ: «Здорово», но, когда он вошел в магазин, снаружи грохнул хохот. Рыбий Пуп передернулся. Над ним потешались за то, что он в белой рубашке, что живет в своем доме, за то, что он «Пуп, сынишка Тайри… Да похоронщика, не знаешь, что ли…» Эх, почему нельзя, чтобы он ходил в комбинезоне, как другие мальчишки. Вроде считается, что он этих подсобников лучше, а при них так выходит, словно он распоследний забулдыга. Он подошел к прилавку, вдыхая запах макрели, угольного масла, перезрелых бананов.

— Пуп, здорово, дружочек! — Мистер Джордан, круглоликий, лысый, дородный, цыкнул, посылая в ящик с песком струю табачной слюны.

— Здрасьте, мистер Джордан, — пропищал Пуп, выкладывая на грязный прилавок монету в десять центов и заученно улыбаясь. — Я к вам за хлебом.

— Хлеб? Пожалте! — Старый лавочник запустил в него булкой в целлофановой обертке.

Пуп вскинул руки, но не успел. Булка шлепнулась на пол.

— Нет, вы полюбуйтесь на него, — радостно закудахтал мистер Джордан. — И не стыдно? Собираешься в бейсболисты, а булку поймать не можешь.

— Откуда я знал, что вы кинете, — беспомощно, красный от неловкости, оправдывался Рыбий Пуп.

— Как там наш Тайри?

— Ничего, хорошо. Я сейчас к нему иду.

— А-а, — протянул мистер Джордан. — Ну, скажи Тайри, пусть обрабатывает тела на совесть.

— Это вы про покойников?

— Хе-хе! Ты передай, как сказано, а уж Тайри поймет, про кого… — Мистер Джордан колыхался от веселости.

— Ладно, сэр, — прошептал Рыбий Пуп.

Старый лавочник вышел из-за прилавка, заложив за спину правый кулак.

— Угадай, что у меня в руке, — твое будет, — подзадоривал он мальчика.

— Не винный камень? — неуверенно спросил Пуп.

— Он! — просиял мистер Джордан. — Ну, лови!

Правая рука мальчика перехватила винный камень на лету.

— Молодчина! — похвалил мистер Джордан. — А «спасибо» где?

— Ой, спасибочки, мистер Джордан, — пропел он, сунув леденец за щеку.

Под довольный смешок лавочника он выскочил за дверь. От благодушия мистера Джордана стеснительности у него поубавилось, и он не стал обращать внимание на бездельников, которые толпились на крыльце. Посасывая винный камень, он на ходу машинально подбрасывал и ловил хлеб. Как это его угораздило сплоховать перед мистером Джорданом? Ничего, вот только потренироваться чуток… Он подбросил булку фута на три, поймал. Увлекшись, он напряг мускулы и зашвырнул ее вверх что было сил; сверкая на солнце целлофановой оберткой, булка величаво взмыла в поднебесье, на мгновение заслонила собою солнечный диск — и тут он потерял ее из виду. До него донесся чавкающий всплеск. Куда же она делась? Он поискал в высокой траве. А, вот она… Ой, беда какая! Обертка лопнула, белоснежные куски хлеба выпали и валялись теперь как попало в темно-зеленой жиже большущей коровьей лепешки. Он замер, обалдело тараща глаза. Что теперь скажет мама? Он нагнулся и осторожно потрогал один из рассыпавшихся ломтей, пропитанный чем-то вроде пюре из взбитого шпината. Нет, какое там! Убитый, он постоял еще. Из чувства самозащиты он мысленно представлял себе, как это могло произойти: он все исполнил, как было велено, — мирно шел своей дорогой, но вдруг оступился и выронил булку прямехонько на коровью лепешку. Нет, не пойдет… Концы с концами не сходятся. Лепешка футов на десять в стороне от дороги, не может булка отлететь так далеко. Ну а если он обо что-то споткнулся и растерял ломти хлеба? Тоже не годится. Он так и слышал, как мать говорит ему: «Пойдем-ка, покажешь мне, обо что это ты споткнулся…»

Он заморгал, отгоняя набегающие слезы. Ой, да ведь можно попросить у отца десять центов на стаканчик мороженого и купить на них новую булку. Мир, который грозил вот-вот распасться, снова обрел привычные очертания. У дверей похоронного бюро он спрятал винный камень в карман, ему теперь было не до сладостей. Он вошел; от едкого запаха формалина знакомо защипало глаза. Он позвал ангельским голоском:

— Папа!

Откликнулось слабое эхо. В витрине похоронного бюро был выставлен подбитый серым атласом гроб, и тотчас его охватило шальное желание залезть туда и прикинуться мертвым, лечь, вытянуться, закрыть глаза, крепко прижать к бокам руки и не шевелиться, — мать всегда сердилась из-за таких выходок, отец только посмеивался: «Ха! Говорю тебе, этот чертенок ничего не боится!» Но нет, сейчас нельзя. У него большая забота, ему нужно раздобыть десять центов…

— Папа! — позвал он громче.

Он подождал. Где же отец? Он заглянул в комнату бальзамировщика, где висели стеклянные кружки и стоял белый длинный стол, на котором из покойников откачивают кровь и где слышалось мерное странное «ппапамм», «ппапамм», «ппапамм»… Что это? Он двинулся по коридору к кладовой, незнакомые звуки усилились, стали явственней.

— Папа! — крикнул он опять, прислушиваясь в недоумении.

Смутное чувство подсказало ему, что звать больше не надо. Комната ожиданий пустовала, и он пошел к комнате, где собирались провожающие, — дверь была приоткрыта, и тяжкие, начиненные теперь упорной настоятельностью удары били из темноты ему в уши: «ппапамм», «ппапамм», «ппапамм»… У него открылся рот, но, совладав с побуждением сбежать отсюда, он бесшумно толкнул дверь и по-кошачьи ступил босыми ногами за порог. Когда глаза попривыкли к новому освещению, он различил на кушетке неясные очертания голого тела: отец. Налитые кровью невидящие глаза, напружиненная, взгорбленная спина, хриплое дыхание, со свистом вылетающее из глотки. Он оторопело попятился к стене. Не заболел ли отец? Или это так обрабатывают покойников? Освоясь с полутьмой, он различил еще одно тело, только оно было не мертвое. Страшась выдать свое присутствие, он забился в угол. Струйка пыльного света из-за края шторы падала на залитое потом, отсутствующее лицо отца. Он хотел закричать, но судорожно сжатое горло отказывалось издать хоть единый звук.

Молотьба в полумраке усилилась, стала яростней, послышался резкий, как взрыв, выдох, и в спертом воздухе воцарилась внезапная тишина. Пуп с усилием глотнул, и напряжение, душившее его, разрядилось в слезах.

— Кто там? — зло, с угрозой спросил отец.

— Что ж это, господи? — жалобно всплеснулся женский голос.

Рыбий Пуп увидел, как черное тело метнулось с кушетки.

— Ты, что ли, Пуп? — Смятение в отцовском голосе сменилось боязливой надеждой.

Из-за рыданий Пуп не мог выговорить ни слова.

— Ты чего это тут делаешь? — грозно спросил отец.

Пуп снова не набрался духу ответить.

— И мама тут? — отрывисто, шепотом спросил отец.

— Н-не, пап… Она д-дома, — задыхаясь, выдавил он.

— Это надо же! — Женщина вдруг прыснула.

— Тихо ты, — цыкнул на нее отец.

На мгновение перед ним исполненный глубокого смысла возник образ матери, ровной, замкнутой, — и он понял, что эта женщина заняла здесь ее место.

— Так что ж ты тут делаешь, Пуп? — Отцовский голос смягчился, потеплел.

Но он еще не успел ответить, как отец, вслед за женщиной, судорожно хохотнул.

— Выставил бы мальчонку, — сказала женщина. — Дай оденусь.

Пуп и сам хотел улизнуть, но не смел. Кто знает, сильно он провинился или нет? Отколотят его за это? Но ведь он не виноват, он только делал, что велела мама…

— Ты давно тут? — В ласковом отцовском голосе сквозила тревога.

— Только зашел, — всхлипнул он. — Меня мама прислала…

Неразличимый в сумраке отец торопливо натягивал на себя одежду, источая странный запах, — время вдруг повернуло назад, и Пуп перенесся в то утро, когда отец принес домой ведерко рыбы, и он стоял на кухне, глядя, как растет ворох рыбьих внутренностей, которые бросала на стол его мать. Перед глазами, поблескивая, проплыл туго надутый воздушный шар.

— Пап, — позвал он просительно, готовый признаться в провинности, которой не мог осознать.

— Ступай в контору. Да не уходи, мне надо с тобой потолковать.

— Ага, па. — Он послушно кивнул.

Он вышел в коридор. В конторе он забрался в широкое кресло и поболтал не достающими до пола ногами. Он непрошенно вторгся в таинственный, запретный для маленьких мир взрослых людей и молил, чтобы этот мир простил ему, явил ему милосердие… На стене висел календарь с картинкой: белокожая девушка на песчаном пляже, идет, смеется, белокурые волосы отлетают на ветру, в губах — сигарета, ноги — белые, как хлебный мякиш, под атласной тканью вздымается круглая грудь… «Но ведь эта — черная», — прошептал он, вспоминая полоску черной женской кожи в пыльном свете, сочившемся из окна. И он — тоже черный… И отец… Есть какая-то связь между миром белокожих и чернокожих, он ее чувствовал, хоть и не мог бы сказать, в чем она.

Он вскинул голову — в коридоре раздались шаги. Слышно было, как заливисто рассмеялась женщина, как прощается с нею отец… Накажут его теперь? И булку он загубил… Сперва огорчил маму, теперь вот — папу. И некому пожалеть его. Он вспомнил вдруг про винный камень, выудил его из кармана и сунул в рот, в кисловатой сладости леденца было утешение. В дверях появилась женщина, уже одетая, в шляпке. Улыбчивая, пухленькая, с шоколадной кожей. Наморщив нос, она погрозила ему пальцем.

— Озорник какой.

Он съежился и помрачнел еще больше. Женщина вышла, он услышал, как она застучала каблуками по деревянному крыльцу. Не виноват он, что забрел в ту комнату… Деловито вошел отец, посмеиваясь; не глядя в его сторону, завязывая на ходу галстук.

— Я и не слышал, Пуп, как ты вошел, — небрежно сказал он. И с нарочитым добродушием прибавил: — Только как же так получается, приходишь, рыскаешь тут по всем щелям. Мог бы меня позвать.

— Я звал, папа. Ты просто не слышал.

— Я занимался с клиенткой, Пуп. А для чего тебе было прятаться там в углу?

— Страшно стало, — сказал он.

— Страшно? Кто ж тебя испугал?

— Никто, — пробурчал он, чувствуя, как насторожился отец.

— Тогда почему тебе стало страшно?

— Не знаю, — признался он еле слышно.

Он вновь ступил на запретную почву. Осторожность подсказывала, что лучше прикинуться дурачком. Он догадывался, что отец ищет способа уйти от признания в том, что тут происходило, и от этой догадки в нем слабо забрезжила надежда.

— Так тебя, говоришь, мама прислала? — услышал он наконец.

— Ага. — Теперь он не сомневался, что отец нащупывает выход из затруднительного положения, смысл которого оставался загадкой, — иначе с чего бы ему вдруг говорить так ласково, даже чересчур. Но ему как раз нужно, чтобы с ним говорили ласково. — Мама велела… — Он растерянно умолк.

— Ну-ну? Что велела?

— Ой, забыл. — Забыл! Все смешалось у него в голове, и от ужаса, что он забыл, у него окончательно отшибло память.

— И что ты вечно все забываешь? — беззлобно пожурил отец.

— Так страшно было, — оправдывался он. — Шум какой-то. И еще эта тетя…

Он осекся, заметив, как у отца, словно у кота в темноте, гневно сверкнули глаза.

— Ты что, забыл, Пуп? Раз и навсегда тебе сказано, чтоб не болтал, что видел здесь, в заведении.

— Ладно, пап.

— Так вот, чтоб ты выкинул из головы, чего тебе померещилось, понял? Женщина приходила договориться, как обряжать ее покойную мамашу.

— Ага, пап, — шепнул он, не веря ни единому слову.

Тревога за себя побуждала его поддакивать отцу, и он просто восхищался в душе, глядя, как ловко отец разыгрывает справедливое негодование. В нем рождалась уверенность, что он присутствует сейчас при очень важном событии.

— Вот ты и научись помалкивать насчет того, что делается у меня в заведении. Никому ничего — ни дома, ни в школе, ни на улице… Начнешь болтать языком, накличешь беду на нас обоих… Так чего все же мама велела мне передать?

— Не могу вспомнить, — вздохнул Пуп.

Отец любовно обнял его за плечи.

— Ничего, Пуп. Все мы, бывает, что-нибудь да позабудем. Ты о чем ревешь-то?

— Да-а, я булку уронил по дороге, теперь меня мама выпорет, — запричитал он, давясь слезами. — А после, знаешь, как перепугался, когда увидел вас с той тетей… Пап, а чего это вы делали? Я думал, вы играете в поезд, и ты — паровоз…

На секунду у отца сделались пустые глаза, но тут же он поперхнулся, закинул голову и закатился громким хохотом.

— Ох-хо-хо! Паровоз! Ну ты чудак, Пуп… — Он отвернулся и прибавил вполголоса: — Оно и правда, возможно, похоже на паровоз… — Он вдруг заговорил серьезно: — Не лей ты, сын, слезы из-за паршивой булки. На вот… — Он сунул мальчику в руку две монетки по десять центов. — Купишь булку и мороженого купи себе. Мы ж с тобой друзья, верно? Ты ничего не скажешь про то, что видел у меня в заведении, а папа ничего не скажет про хлеб.

— Ага, — вздохнул он. Неистовство, совершавшееся в полумраке той комнаты, начинало меркнуть у него в сознании. Что у него за отец — не человек, а прямо добрый волшебник!

— И скажешь маме, я приду часов в восемь…

— Ой, папа! — Он просиял сквозь слезы.

— Чего, сынок?

— Я вспомнил… Мама сказала, что к тебе заезжал мистер Кантли. Он в шесть опять заедет, она сказала, чтоб ты был дома.

Он увидел, как отец недовольно поджал губы.

— Так. Отыгрались в поезда на сегодня, — сказал он вполголоса. — Скажи, буду, — прибавил он, обращаясь к сыну. — А что да как в заведении — про то молчок, слышал?

— Ага, пап.

— Тогда беги.

Весело, вприпрыжку, Пуп выбежал из похоронного бюро на вызолоченную предзакатным солнцем улицу. Он купит новую булку, и еще останется на мороженое. А главное, у них теперь с отцом есть общая страшная тайна, правда, кто его разберет, какая именно, но пройдет время, и это наверняка выяснится. То жуткое, что произошло в полутемной комнате, отступило куда-то, ему не терпелось поскорей оказаться дома и поиграть с заводной электричкой…

С того дня по стране его снов загромыхали поезда — глянцевитые, стремительные чудовища, трубы их клубами изрыгали дым, свивающийся в спирали, клокочущие топки выплевывали тучи розовых искр, поршни ходили ходуном, брызжа струйками шипящего пара, — с пыхтением, ревом и воплем поезда летели вдаль по бесконечным сверкающим рельсам лишь затем, чтобы, содрогаясь, бессильно выпустить пар на остановке, длинные, грозные поезда, нещадно увлекаемые вперед красноглазыми паровозами, на которые (дрожа от головы до ног!) так сладко бывает засмотреться, когда они, гремя, проносятся мимо (а тебя подмывает унести ноги, только ноги почему-то приросли к земле!); и в ту ночь сон, посетивший его, не был исключением:

…с непокрытой головой он шлепал босыми ногами по красной утоптанной глине и распевал во все горло под палящим солнцем:

С тыквой пирог

Уж больно сладок

Стану большой

Куплю десяток

и все десять съест один пускай болит живот вон и паровозное депо только мама не хочет чтобы я туда ходил и он оглянулся через плечо ведь тысячу раз она говорила держись подальше от поездов покалечат в два счета но я же мужчина сказал он себе и дошел до поворота дороги и увидел огромный сарай где стояли черные красавцы паровозы ой а один большой-пребольшой и совсем новенький ой-ой вот бы ему прокатиться он огляделся кругом никого не видать и тогда он ухватился за стальной поручень и вскарабкался наверх в будку машиниста ух ты рычаги колесики ручки он робко взялся за торчащую железяку и потянул паровоз затрясся и двинулся сперва медленно потом все быстрей устремляясь вперед ппапамм ппапамм ппапамм ппапамм и он выглянул из оконца и увидел как сплошной стеной летят назад телефонные столбы а красные искры звездами зажигаются в небе паровоз швыряло влево вправо вверх вниз он отдувался тяжко и до того сделалось страшно что он зажмурился и крикнул: «Папа! Папа!» и отступил в угол сжался комочком на груде блестящего угля понимая что совершил что-то очень скверное и за это его теперь выдерут…

 

IV

Как-то утром Рыбий Пуп шел вразвалочку по узкому проулку, сшибая палкой от метлы то консервную банку, то камешек, то стеклышко. Подвернулся осколок кирпича, он принял стойку игрока в бейсбол и, наслаждаясь ощущением собственной силы, саданул — осколок запел, заскользил, рассекая воздух, подпрыгивая в пыли. «Удар на три базы!» — вскрикнул он упоенно. Он побрел дальше, высматривая камень, подходящий для роли бейсбольного мяча. В гуще бурьяна валялся белый резиновый колпачок дюйма четыре длиной, и Пуп замедлил шаги. Один конец колпачка был опоясан тонким рубчиком, другой, закругленный, был сплошной. Рыбий Пуп подобрал его, осмотрел. Воздушный шар, что ли? Непохоже. Зато, кажется, из такой штуки выйдет рукоятка для бейсбольной биты. Он натянул колпачок на конец метловища: в самый раз. Вот здорово, надо показать ребятам… Полупрозрачный колпачок сидел как влитой на конце палки, и Рыбий Пуп, пританцовывая, поволок ее за собой по деревянному забору, выбивая ее концом по частоколу веселую дробь…

— Эгей, Пуп! — пронеслось по воздуху его имя.

А-а, вот и они, на крылечке у лавки мистера Джордана.

— Эгей, Зики! Сэмми, Тони, эгей! — отозвался он.

Зик, благодушный, толстый, сидел, развалясь на ступеньках. Маленький Сэм, неспокойный, пружинистый, стоял, сунув руки в карманы. Долговязый, поджарый Тони бил мячом о стенку дома.

— Глядите, чего у меня есть! — Рыбий Пуп выставил палку с резиновой рукояткой на всеобщее обозрение.

— Ой, мировая какая, — сказал Тони.

— Дай посмотреть, — сказал, беря палку, Сэм.

— Где взял, а? — завистливо спросил Зик, отбирая у Сэма палку. Держась за рукоятку, он воинственно потряс битой.

— В траве нашел, — сообщил Рыбий Пуп.

— Отдашь за пятак? — осведомился Зик.

— Не, непродажная, — отверг его предложение Рыбий Пуп.

— Как жизнь, сосунки? — приветственно пробасил чей-то голос.

Все гурьбой кинулись навстречу высокому юноше лет восемнадцати, с шоколадной кожей. На Крисе был синий костюм, галстук-бабочка, поля шляпы лихо заломлены, к губам прилипла сигарета.

— Здоров, Крис! — хором закричали мальчики.

— Угости сигареточкой, — заклянчил Зик.

— Молоды вы курить, малявки, — с улыбкой сказал Крис.

— Да я Пупа с Сэмом на четыре года старше, — похвастался Зик.

— А курить все равно рано.

— Ты куда, Крис? — с обожанием глядя на своего кумира, спросил Рыбий Пуп.

— На работу, куда же, — отвечал Крис.

— Все посыльным работаешь, в гостинице «Уэст-Энд»? — спросил Сэм.

— Все там, — сказал Крис.

— Смотри, Крис, чего я нашел для своей биты, — Рыбий Пуп протянул ему палку рукояткой вперед.

Крис глянул на блестящий резиновый колпачок, обвел глазами мальчишек и, отступя назад, звонко, безудержно расхохотался.

— Ох, и дурачье же вы! — громогласно объявил он наконец.

— А чего? — хлопая глазами, спросил Рыбий Пуп.

— Не трогай ты эту штуку, это гадость! — вскричал Крис.

— Да она чистая, сейчас только подобрал, — сказал Рыбий Пуп.

— Ну что ты будешь делать, прямо младенцы, пес бы вас взял, — фыркнул Крис.

— Нет, чем тебе плоха моя палка? — не отступался Рыбий Пуп.

— Не в палке дело, балда ты. В резинке, понял? — объяснил Крис. — Погоди, увидит тебя с ней отец, шкуру спустит.

— Почему? — В детских голосах слышалось изумление.

Крис помялся.

— Гадость это, вот почему, — внушительно повторил он.

— А тогда для чего она? — От удивления четыре пары глаз сделались совсем круглыми.

— Вы что, первый раз увидели такое? — с запинкой спросил Крис.

— Ага, — дружно выдохнули четверо, глядя на него во все глаза и совершенно ничего не понимая.

— Дай сюда эту дрянь! — Крис схватил палку за другой конец и зашвырнул за высокий забор, в самые заросли бурьяна.

— Ты что, это же моя бита! — захныкал Рыбий Пуп.

— Слушайте, вы, — наставительно сказал Крис. — С этой палкой не играйте больше. Гадость, говорят вам.

— Ты хоть объясни почему? — попросил Зик.

— Такую штуку надевает мужчина, когда спит с женщиной, чтоб не получился ребенок или чтоб не подцепить дурную болезнь, — объяснил Крис.

Силясь уразуметь сказанное, мальчики смотрели на него широко открытыми глазами.

— А чего они делают-то? — нараспев спросил кто-то.

— Ни бельмеса вы не смыслите, обезьяны! — Криса уже разбирала злость. — Эта резинка побывала в том самом месте у какой-то женщины.

В четырех парах глаз засветилось понимание. Им было в общих чертах известно, в чем разница между мужчиной и женщиной, и если резиновый колпачок побывал в «том самом» месте, значит, это и правда гадость…

— Ну, Пуп, отмочил ты! — взвизгнул Зик.

— А я и не знал, — потерянно прошептал Рыбий Пуп. Он понял, что свалял дурака, и глаза его налились слезами.

— Ничего себе, рукоятку раздобыл для биты, — хихикнул Сэм.

— Я пошел руки мыть! — Зик повернулся и побежал домой.

— И я! И я! — Сэм и Тони пустились вдогонку.

Крис сочувственно посмотрел на Пупа и усмехнулся.

— Сходил бы и ты вымыл, — сказал он.

Рыбий Пуп и сам рад был бы побежать следом за друзьями, но его сковал стыд. Спустя немного он оглянулся и бросился наутек под несносный хохот Криса. Дома он влетел в ванную, пустил воду и, схватив мыло, принялся с ожесточением намыливать ладони. Смывая пышное облако мыльной пены, он мысленно увидел «то самое» место, чудовищно искаженное воображением, и словно бы выпачкался опять. Пришлось намыливать руки заново. Сложив ладони, он набрал полную пригоршню блестящих мыльных пузырьков.

— Пуп! — позвал материнский голос.

Он виновато вздрогнул.

— Ну?

Из-за дверного косяка выглянуло ее лицо.

— Ты чем тут занимаешься?

— Мою руки, — огрызнулся он.

— С чего бы это? — спросила она удивленно.

— Выпачкался, — буркнул Рыбий Пуп.

Она внимательно посмотрела на него и засмеялась.

— Первый раз вижу, чтобы сам мылся, ведь не допросишься, — сказала она, уходя.

Насупясь, он вытер руки — ощущение, что они грязные, все не проходило — и побрел на крыльцо. Хоть бы никогда в жизни не видеть больше приятелей, задразнят вконец, это уж точно. И почему все у него вечно выходит не так?

— Пуп, — окликнула его мать.

— Чего?

— Почевокай мне, ишь, взял моду, — прикрикнула она.

— Что, мам? — поправился он.

— Что случилось-то? Вроде ведь ты с ребятами играл…

— Ну, играл…

— Подрались или еще чего?

— Да нет, — промямлил он, отвернувшись.

— Ладно уж, человечек, — смешливо сказала мать. — Не хочешь, не говори.

Она ушла, закрыв за собою дверь. Его душила злость, а на кого — он и сам не знал.

 

V

Август, воскресный вечер. Бархатную звездную темень желтыми полосками расчертили светляки. По канавам, в сорной траве, надрывались лягушки, звенели сверчки. Гулко катились в душную ночь удары церковных колоколов. Там и сям лужицами мутного света проступали газовые фонари.

Рыбий Пуп стоял на ступеньке крыльца и ждал, когда же уйдут из дома родители — после кино они собирались на «Птичий двор» к Франклину «посидеть, закусить», и, значит, можно будет свободно выйти на угол к фонарю потрепаться с ребятами. Он прислушался, склонив голову; на горизонте прогремел мимо экспресс «Дикси», трижды огласил стенанием влажную мглу.

Из дверей показались отец с матерью.

— Чтоб в десять ты был в постели, Пуп, — сказал отец. — Ну, счастливо.

— И свет погаси, не забудь, — сказала мать.

— Ладно, мам. Счастливо, — сказал он.

Не успели они отойти, как он уже мчался во весь опор вдоль квартала. Так и есть: в раструбе, высвеченном фонарем, стояли Зик, Сэм и Тони.

— Гляди, а вот и Пуп. Ты его спроси.

— Во, правильно. Спроси давай.

Его дружки о чем-то спорили, ожесточенно, до хрипоты, за общим гамом Рыбий Пуп не мог разобрать отдельных слов.

— А ну, тихо все! — гаркнул Зик.

— Ты только не говори ему ничего, понял? Спроси, и все, — запальчиво предостерег Сэм.

— Ага, точно, — поддержал его Тони.

— Да что такое тут у вас? — спросил Рыбий Пуп, переводя взгляд с одного на другого.

— Разговор вышел, вот интересно, как ты посмотришь на это дело, — объяснил Зик.

— Да? А насчет чего? — спросил Рыбий Пуп, польщенный.

Зик прочистил глотку, давясь смехом.

— Пуп, охота тебе, например, ехать в Африку?

Рыбий Пуп сморгнул, оглядывая одно черное лицо за другим.

— Куда-куда? — переспросил он. — В Африку? А на кой?

Зик и Тони, помирая со смеху, затопотали ногами. Сэм потемнел.

— Ну? Что я говорил? — с торжеством выкрикнул Зик.

— Ох и рожа у тебя была, Пуп, когда ты услышал слово «Африка»! — закатывался Тони.

— А кто едет в Африку-то? — спрашивал Рыбий Пуп, стараясь докопаться до сути спора.

— Никто, одни дураки! — веско проговорил Зик.

— Ослы одни, больше никто! — проворчал Тони.

— Ни фига вы, ниггеры, не соображаете! — бросил им Сэм.

— Это кто ж это ниггер? — сжимая кулаки, спросил Зик.

Сэм смерил его свирепым взглядом. Неужели бросит Зик самое страшное из оскорблений, подумал Пуп.

— Ниггер — это черный, который не знает, кто он есть. — Сэм предпочел выразить свое обвинение обобщенно.

— Ты не меня ли вздумал обзывать ниггером? — с угрозой наседал на него Зик.

— А разве ты не знаешь, кто ты есть? — не отступал Сэм.

— Само собой знаю.

— А знаешь, так чего спрашиваешь? — резонно возразил Сэм. — Ниггер — это черный, который не знает, кто он есть, потому что у него мозгов не хватает на это.

— Подумаешь, ученый какой, — скривил губы Тони.

— Когда ты знаешь, что такое ниггер, ты уже больше не ниггер, — рассуждал Сэм. — Тогда ты становишься человеком! Это белым так надо, чтобы черный думал про себя, что он ниггер…

— Чушь собачья! Запудрил тебе мозги твой папаша, — сказал Тони.

— Мало у тебя старик повредился на Африке, так сам, рад стараться, всё повторяешь за ним, как попугай, — объявил Зик.

— Да о чем у вас разговор-то? — в беспокойстве, ничего не понимая, спросил Рыбий Пуп.

— Сэм болтает, что будто нам охота быть белыми, — огласил предмет раздора Зик.

— А скажи нет! — подтвердил свое заключение Сэм.

— Зачем зря говорить, Сэм? — спросил Рыбий Пуп. — Черные мы…

— Волосы вы себе выпрямляете, так? — едко спросил Сэм.

— Ну а при чем тут, что мы стараемся стать как белые, — возразил Зик.

— При том! Для чего ж вы трете себе головы щелоком и мятой картошкой? — презрительно спросил Сэм. — Губите волосы, только чтоб стали прямые, как у белых!

— Вот еще! Просто так красивей, — сказал Тони.

— Оттого что, по-вашему, у белых красивей волосы, а у белых они прямые, — заявил Сэм.

— БРЕХНЯ ЭТО ВСЕ! — крикнул Зик.

— Очень надо, чтобы волосы были как тюфяк, — сказал Тони.

Рыбий Пуп беспокойно переступил с ноги на ногу. Он тоже выпрямлял себе волосы, так ему больше нравилось, однако у него не было никакого желания вдумываться, что его побуждает их выпрямлять.

— Стыдно вам, что вы черные, больше ничего, — напрямик обличил их Сэм.

— Кончай, Сэм, что ты заладил, — тревожно попросил Рыбий Пуп.

— Правду вам неохота слушать, вот что, — осуждающе сказал Сэм.

— А уж кто, как не Сэм, знает правду, — прибегнул к личному выпаду Зик, — папа-то в дворниках состоит, шутка ли.

— Вот ты и заговорил, как истый ниггер, — осудил Зика Сэм.

— Да вы что, с ума посходили все! — отчаянно крикнул Рыбий Пуп. — Хватит, ну!

— Это все Сэм завел, — буркнул Зик. — Говорит, нам надо всем убираться отсюда в Африку.

— Не ври, слышишь? Зачем передергиваешь! Я только рассказал, что говорит мой папа, — развивал свою мысль Сэм. — Он говорит, что мы воюем против Гитлера, против этого, но это война белых, а черным нужно идти на помощь Африке…

— Чудит твой папа, — бросил Зик.

— Дай договорить, — рявкнул Сэм. — И пускай Пуп нас рассудит.

— Вот правильно, — сказал Рыбий Пуп.

— Пожалуйста. Только я не хочу ни в какую Африку, — процедил Зик.

— И я не хочу, — прошипел Тони.

Сэм поднял глаза на Пупа.

— Пуп, вот ты какого цвета?

— К-какого цвета? — Рыбий Пуп даже поперхнулся. — Ты что, не видишь, балда, что я черный?

— Серьезно? — насмешливо спросил Сэм. — А почему это ты черный?

— Таким уж родился, — с обидой сказал Рыбий Пуп.

— Но есть ведь какая-то причина, почему ты получился черного цвета, — упрямо гнул свое Сэм.

— У меня мама черная, папа черный.

— А мамина мама и папин папа, они тоже были черные, да? — вкрадчиво спросил Сэм.

— Какие же еще, — обиженно хмыкнув, проговорил Рыбий Пуп, заранее напуганный выводами, которые напрашивались из его ответов.

— А откуда родом твоей мамы мамина мама и твоего папы папин папа? — допытывался Сэм.

— Наверно, из Африки, — запинаясь, ответил Рыбий Пуп.

— Ах, наверное? — Сэм явно издевался. — А то ты точно не знаешь, откуда…

— Ну, знаю. Ну, из Африки они родом, — поспешил загладить свою уклончивость Рыбий Пуп.

И тотчас Сэм выпалил роковой вопрос, ради которого были заданы все остальные:

— А раз так, то, не сходя вот с этого места, скажи мне, кто же теперь, выходит, ты?

Пуп еще не ответил, как Зик и Тони завели речитативом:

— Рыбий Пуп — африканец! Рыбий Пуп — африканец!

— Нет, пускай Пуп сам ответит! — попробовал перекричать их Сэм.

— Я — черный, живу в Америке, а родом мы выходцы из Африки, — подытожил сведения о себе Рыбий Пуп. — Больше я ничего не знаю.

— Да вас насильно вывезли из Африки! — скривил губы Сэм.

— Какие в этой стране все, такие же и мы. — Тони определенно хотелось представить существование на американской земле чернокожих чем-то естественным.

— Нет! — Сэма подобное толкование не устраивало. — Возьми ирландцев, возьми хоть англичан — они белые. А Пуп — он африканец, только его угнали из Африки. Он не американец, Пуп. Верно я говорю?

— В-верно, только ведь и времени сколько прошло, как я приехал из Африки…

— А все равно ты черный, что — нет? — не унимался Сэм.

— Чокнутый ты, Сэм, — сказал Зик. — Вот, например, скажи мне: Рузвельт — кто такой?

— Рузвельт? Американец, — спокойно ответил Сэм.

— И Пуп то же самое, — попытался завершить спор Зик.

— Нет не то же, — крикнул Сэм. — Рузвельт что захочет, то и может делать, а Пуп — не может. Пуп только так думает, что он американец, на самом деле — черта с два. А папа говорит, черные должны все укреплять Африку, потому что там для нас настоящая родина…

— Вот ты и катись в Африку! — крикнул Сэму Зик.

— Чеши, не задерживай, — злобно взвизгнул Тони.

— Я и знаю-то про Африку только что в школе вычитал из учебника по географии, — промямлил Рыбий Пуп, не решаясь определенно принять чью-то сторону.

— Сэм желает, чтоб мы разделись телешом, одичали, чтобы лопали руками и жили в мазанках! — осмеял доводы Сэма Зик.

— Я хочу остаться, где я есть, — признался наконец Рыбий Пуп.

— Что ж, валяйте, — язвительно одобрил Сэм. — В Африку желающих ехать не имеется. Красота… А нет ли желающих прокатиться в Америку?

Мальчишки уставились на Сэма во все глаза.

— Вконец ополоумел Сэм, — простонал Тони.

— Мы и так в Америке, ненормальный! — завопил Зик.

— А вот и нет! — запальчиво крикнул Сэм. — Вы, ниггеры, вообще нигде. Вы и не в Африке, раз белые вас оттуда вывезли. И не в Америке, потому что в Америке вы вели бы себя как американцы…

— А Я И ЕСТЬ АМЕРИКАНЕЦ! — загремел Зик.

— Это тебе снится, ниггер! — поучал Сэм. — Ничего ты не американец! Ты черный, ты Джим Кроу — вот ты кто. В каких ты ездишь поездах? Для черных — нет, скажешь? В какой садишься автобус? Для черных. В какой учишься школе, в какую церковь ходишь? Только для черных. А похоронщик у тебя, а кладбище — не для черных? Сунься попробуй снять номер в гостинице «Уэст-Энд», где работает Крис, — глазом своим черным не моргнешь, как белые тебя линчуют к свиньям собачьим! Не можешь ты жить как американец, потому что ты никакой не американец! И не африканец тоже, между прочим! Так что же ты тогда есть? А ни фига! Ни фига ты не есть, и точка!

— Тебя наслушаешься, вообще спятишь, — с брезгливой усталостью сказал Зик. — Ладно, я потопал.

— Я тоже, — сказал Тони. — Задурил Сэма его папаша.

— Меня, может, и задурили, а вас зато — обдурили, — сказал Сэм.

Зик и Тони побрели прочь. Рыбий Пуп так и не уяснил себе, на чьей он стороне. Вроде и Сэма нельзя не понять, но нельзя и ронять себя в глазах Зика и Тони.

— Погоди, вот пойдут наниматься на работу, сразу уразумеют, что они всего-то навсего ниггеры. — Сэм говорил со злорадством, хотя жестокий смысл его слов относился и к нему самому.

— А я все равно не ниггер, — с хмурым упорством пробубнил Рыбий Пуп.

— Для белых — ниггер, — отчеканил Сэм.

— Из-за того только, что наши иной раз нехорошо себя ведут, — сказал Рыбий Пуп.

— Ты, значит, думаешь как белые? — спросил Сэм.

— Думаю, что нечего себя вести нехорошо, — изложил свой взгляд на вещи Рыбий Пуп.

— Белые говорят, ты потому уже барахло, что ты черный, — рассуждал Сэм. — Но ведь от тебя не зависит, черный ты или нет. Что тут можно поделать.

Рыбий Пуп почувствовал вдруг, что ему ненавистно бешеное от гнева лицо приятеля, отливающее блеском полированного черного дерева в тусклом газовом свете.

— Может, хватит про черных и белых! — попросил он. Что-то жгло ему глотку.

— Чудак, больше-то говорить не о чем, — с садистским упоением журчал Сэм. — Раз ты ниггер, значит, ниггер и есть, весь до мозга костей, ничего другого для тебя нету.

— Зло берет тебя слушать, — проворчал Рыбий Пуп. — Я пошел лучше.

Он отвернулся, но рука Сэма легла ему на плечо. Рыбий Пуп отпрянул, оттолкнув Сэма в сторону.

— Не пихайся, ниггер! — предостерег его Сэм.

— А ты не лапай меня! — прошипел Рыбий Пуп.

Они не успели опомниться, как уже сцепились друг с другом, пыхтя, сблизив перекошенные от натуги черные лица. Рыбий Пуп заехал Сэму кулаком по макушке, ухватив его другой рукой за ворот. Сэм левой залепил ему оплеуху. Рыбий Пуп набычился и двинул Сэма головой в живот. В ответ Сэм занес правую ногу и вмазал ему по голени носком башмака.

— Чего лягаешься, ниггер! — взвыл от боли Рыбий Пуп.

— Ты же первый меня стукнул! — громогласно обличил его Сэм.

Они неловко сплелись ногами и повалились набок, скатясь с тротуара. Поднялись и стали друг против друга, сжав кулаки, — драться не хотелось обоим, но ни тот ни другой не мог придумать, как покинуть поле битвы, не посрамив свою честь.

— Так я и знал, что ты — обыкновенный ниггер, — бросил врагу оскорбление Сэм.

— Ты черней меня, значит, ты — еще больше ниггер, — нашелся Рыбий Пуп.

Уязвленный, Сэм замахнулся для удара правой; Рыбий Пуп вильнул, и Сэм, увлекаемый в пустоту вслед за своим неистовым кулаком, спотыкаясь, пронесся мимо него по тротуару. Футах в десяти он стал, и противники яростно смерили друг друга глазами.

— Скажи спасибо, что промазал, я бы тебе глотку перегрыз, собака, — отдуваясь, проговорил Рыбий Пуп.

— Хоть бы тебя белые убили насмерть! — выпалил Сэм.

— Пускай тебя сперва! — вернул Сэму его кровожадное пожелание Рыбий Пуп.

— Хоть бы они твою черную мамашу укокошили! — изощрялся Сэм.

— А у тебя бы пусть — и мамашу и папашу! — не уступал ему в свирепости Рыбий Пуп.

Их теперь разделяли футов двадцать, и они злобно буравили друг друга глазами во влажной, жаркой тьме, размытой жидким сиянием газового фонаря.

— Если бы я был белый, я б и тебя линчевал, и все твое поганое семейство, — смаковал Сэм планы отмщения чужими руками.

— То-то и есть, что ты не белый. Ты черный, черный, как и я, и быть тебе черным во веки веков, — торжествующей скороговоркой оттараторил Пуп, повернулся и бросился бежать.

Последнее слово осталось за ним, и его трясло от возбуждения. Замедлив бег, он оглянулся через плечо и увидел, как Сэм понурой тенью одиноко плетется во мглу. Добежав до дому, Рыбий Пуп опустился на ступеньку, обессиленный встряской, которую только что пережил.

— У меня и в мыслях не было драться, — жалобно простонал он.

Ощупью он добрался до темной спальни. Непослушными пальцами стянул с себя одежду и постоял, не зажигая света, тяжело дыша, весь во власти мучительного чувства, которое не в силах был осмыслить. Потом подошел к комоду, щелкнул выключателем и, приоткрыв рот, уставился в зеркало на свое зареванное черное лицо. Скорчил своему отражению рожу и, насосав полный рот горячей слюны, харкнул так, что по всему стеклу разлетелись брызги.

— Ниггер, — прошипел он, словно пар выпустил из клапана.

Он отвернулся, бросился на кровать, рывком натянул на себя простыню. Долго лежал, дрожа, потом все-таки забылся глубоким сном, не потрудившись погасить свет.

Прошло три дня, и они с Сэмом думать забыли и про драку, и про то, из-за чего она произошла.

 

VI

В майке, в бумажных штанах Рыбий Пуп стоял на краю пустыря, зажав в левой руке бейсбольный мяч, помахивая правой, в которой держал биту. Ярдах в сорока от него и под углом в тридцать градусов друг от друга стояли веером Сэм, Тони и Зик, на левой руке у каждого была надета рукавица. Рыбий Пуп устремил бесстрастный взгляд на Тони.

— Тони!

— Готов! — отозвался Тони, заслоняя глаза рукавицей.

Рыбий Пуп бросил мяч, описал в воздухе петлю битой и — р-раз — саданул по мячу на излете, посылая его на Тони, а тот, задрав лицо к солнцу, побежал, виляя то влево, то вправо, смотря по тому, куда на сильном ветру заносило летящий мяч. Вот он остановился, и мяч с глухим стуком ударился о его кожаную рукавицу.

— Хорош! — похвалил Зик.

— Классно взял! — поддержал его Сэм.

Тони рассчитал ответный бросок так, что мяч упал в шести футах от того места, где стоял Рыбий Пуп, и, когда он отскочил от земли, Пуп без труда накрыл его голой левой рукой.

— Зик! — крикнул Рыбий Пуп.

— Готов! — откликнулся Зик.

Рыбий Пуп изготовился было дать свечу перед новой подачей, но в эту минуту его остановил голос Сэма:

— Постой, Пуп!

Рыбий Пуп замер, ничего не понимая. Тони большим пальцем указал куда-то вправо, Рыбий Пуп повернул голову и увидел, что к нему семенит на коротких ножках темнокожий, толстый Агги Уэст, зажав под мышкой бейсбольную рукавицу. Рыбий Пуп сдвинул брови. Лицо Агги Уэста расплылось в широкой, заискивающей улыбке.

— Здоров, Рекс, — обратился он к Пупу, называя его по имени.

Рыбий Пуп насупился сильней: воображала несчастный, не скажет просто «Пуп»… Подошел Тони, за ним — Сэм, Зик, и все четверо враждебно воззрились на Агги.

— Слышь, сопля! Мотал бы отсюдова! — Тони говорил резко, неприязненно.

— Я тоже хочу поиграть! — тонко пропищал Агги.

— Нечего, пед, нечего! — сказал Рыбий Пуп. — Кыш, говорят!

— Почему нельзя, а? — Казалось, на Агги не действует оказанный ему ледяной прием.

— Потому, мы с бабами не играем! — прорычал Сэм.

— А со мной почему не хотите? — Агги аккуратно выговаривал каждое слово.

— На роялях катись играй, — сказал Тони. — Ты только на то и годен!

— Я очень люблю играть на рояле, но и в бейсбол тоже люблю, — объяснил Агги.

— Отвяжешься, нет, педрило! — Взгляд Рыбьего Пупа был тверд и холоден, как гранит.

— Не ори ты так! — с обидой в глазах попытался урезонить его Агги.

— «Не ори ты так!» — подражая его по-женски тонкому голосу, передразнил Тони.

— И с чего вы, ребята, такие зверюги? — в горестном изумлении спросил Агги.

— Это кого ты, псих, обзываешь зверюгой? — вскинулся Тони.

— Что ж это, по-человечески, если вы меня не принимаете играть?

Тони в бешенстве пошарил глазами по сторонам. Под ногой у него валялся плоский, с острыми краями камень величиной с бейсбольный мяч. Тони нагнулся, подобрал его и придвинулся к Агги.

— Вот что, психованный. Считаю до трех, скажу три, вали отсюда, тебе же лучше будет, — предупредил он.

— Не станешь ведь ты в меня бросать камнями, — с кроткой укоризной сказал Агги.

— Стану, будь уверен! — остервенело подтвердил Тони. — Ну — раз!

Молчание. На лице Агги застыла напряженная улыбка.

— Два!

— Ух, стерва! — Рыбий Пуп сплюнул, отводя глаза.

— ТРИ!

Секунду Тони помедлил, потом размахнулся и швырнул камень. Агги неловко изогнулся всем телом, пытаясь увернуться, камень угодил ему прямо в затылок, и мгновенно оттуда ручьями хлынула кровь, растекаясь алым воротником по шее, заливая рубаху на спине. Агги выпрямился с дрожащими губами, в глазах его стояли недоумение и боль.

— Пшел, слюнтяй, — заорал Рыбий Пуп. — Ну!

Агги мигнул, смаргивая слезы.

— Двигай, зараза! — взвизгнул Зик. — Уматывай!

У Агги приоткрылся рот, но он так и не выговорил ничего, не тронулся с места. Взвинченный до беспамятства, Сэм шагнул к Рыбьему Пупу и вырвал у него бейсбольную биту. Поднял и хватил ею Агги наотмашь поперек груди. Всей оравой — Тони, Зик, Рыбий Пуп — накинулись на Агги, пинали, шлепали, щипали, и он, спотыкаясь, поворачиваясь то туда, то сюда, но даже не пробуя защищаться от града ударов, заковылял неверными шагами в сторону кукурузного поля. На обочине, где вымахали по пояс и протянулись полосой молодые сеянцы, преследователи остановились и молча следили, как по зеленому кукурузному полю, ярко алея на солнце окровавленной рубашкой, удаляется Агги.

— Фу, хреновина, — пробормотал Зик.

— А ведь я убить его мог, — процедил сквозь стиснутые зубы Тони.

— Да, а чего он липнет к нам? — заскулил Рыбий Пуп. — Я вот руку себе зашиб, когда его треснул…

Постояли еще в неловком молчании, начисто утратив охоту к игре.

— Черт, может, не стоило его так. — Было видно, что Тони раскаивается.

— Говорили ему, проваливай, так нет, ни в какую, — петушился, оправдываясь, Рыбий Пуп.

— Как с нами белые, так мы с ним, — с виноватой усмешкой проговорил Зик.

— Точно, как же я не подумал, — хмуро признался Сэм.

— А чего это он, интересно, держит себя как девчонка? — спросил Рыбий Пуп.

— Пес его знает, — сказал Тони. — У него, говорят, не получается по-другому.

— Поднатужился бы, так небось получилось бы, — сказал Зик.

— А может быть, от него не зависит… Вроде как черная кожа, — сказал Сэм.

— Как раз! Сравнил, — сказал Зик.

— Так — не так, от нас пускай все равно держится подальше, — сказал Рыбий Пуп.

— В точности как про нас говорят белые, — заметил Сэм.

Помолчали, пряча друг от друга глаза. Внезапно с наигранной бесшабашностью Рыбий Пуп выкрикнул во все горло:

— Эй, помирать так с музыкой! Айда лучше мяч покидаем!

— Дело говоришь! — Зик сорвался с места и побежал к пустырю.

— Пуп, твоя подача! — отбегая назад, напомнил Тони.

— Да не спи, поворачивайся! — заторопил его Сэм, словно стряхивая с себя груз сомнений.

— Получай, Сэм!

Бита перехватила мяч на лету — р-раз, — и он снова устремился ввысь. Пританцовывая, поворачивая налево, направо, Сэм изловчился и поймал его одной рукой.

— Молоток! — оценил Зик.

— Красиво берешь, высокий класс! — завистливо сказал Тони.

Взяв ответный мяч, Рыбий Пуп отбил его Зику и смотрел, как он снижается у того над головой, как падает ему в руку. Остервенело, без передышки он играл до самого заката, но так и не пересилил глухое раздражение, засевшее где-то глубоко внутри.

 

VII

В тот осенний день Рыбий Пуп пулей несся домой из школы и, возбужденный, счастливый, увидел, что отец против обыкновения не в похоронной конторе, а дома. Ура! Едва швырнув на стол перехваченную резинкой стопку учебников, он с ходу зачастил:

— Пап, в четверг после обеда открывается сельская ярмарка, если кто хочет пойти, тех отпускают с уроков…

— В четверг? — переспросил отец. — Мне в четверг двоих хоронить.

— Ну па-апа! — разочарованно заныл Рыбий Пуп.

— Не получается, Пуп. Хочешь, свожу тебя в пятницу.

— Но цветных, папа, пускают только в четверг.

— Что поделаешь, Пуп. — Отец говорил так, словно речь шла о чем-то маловажном.

— Тогда отпусти меня с ребятами. Зик, Сэм и Тони идут одни…

— Не выдумывай! — решительно вмешалась мать. — Они — другое дело, они старше.

— Только Зик и Тони, и всего лишь на четыре года. Сэму столько же, сколько мне… Ничего со мной не случится, что я, маленький.

— Вообще-то с ними можно бы, Эмма, — задумчиво сказал отец. — Пуп такой длинный, ему на вид люди дают больше.

— Мам, ну пожалуйста.

— Это уж пускай папа решает.

— Ладно, Пуп, — смилостивился отец. — Ступай с ребятами. — Он помолчал. — Только гляди, не встревай ни во что. Особо, чтоб обходил белых. Ты не знаешь, как с ними надо, разозлишь еще, сам того не желаючи.

— Будь покоен, папа, — торжественно уверил его Пуп. И торопливо прибавил: — Сбегаю скажу нашим…

Воспротивиться родители не успели — его уже след простыл.

Два дня в школе только и было разговоров, что о ярмарке, рассказывали самое невероятное: про псину о двух головах, про самую толстую в мире женщину, корову на крокодильих лапах, трехногого дядю, про мальчика с телячьей мордой и немую девчонку, которая мяучит, как котенок…

В четверг после обеда приятели отправились на другой конец города, притихшие, в чинном молчании миновали его деловую часть, где помещались конторы и банки белых. Билеты они купили еще в школе и, дойдя до ярмарки, в нерешительности замешкались, озираясь вокруг.

— Пошли, куда все, — сказал Тони.

— Не видишь, что ли, где нам положено? — с досадой сказал Зик, указывая на окошечко кассы, над которым краской было выведено:

ВХОД ПО ЦВЕТНЫМ БИЛЕТАМ

— А у меня не цветной билет, — вызывающе заржал Сэм, поднимая бумажную полоску так, чтобы всем было видно. — Он у меня белый.

— Закройся, Сэм, — оборвал его Тони. — Белый не белый, — нашел время заводить треп.

Вручив билеты белой женщине с холодным взглядом, они прошли на ярмарку и окунулись в гомон толпы, сквозь который пробивались пискливые звуки каллиоп, ухал духовой оркестр, заунывно гнусавили шарманки. В дощатых киосках продавалась воздушная кукуруза, лимонад, булочки с горячими сосисками, куклы, трости, дешевые леденцы. Мимоходом оглядели клетки, где хрюкали свиньи, где были выставлены мирные коровы, здоровенные быки и иная отборная живность, свезенная с ферм.

— Невидаль, — фыркнул Зик. — На это добро когда хошь наглядишься.

— Ну их, правда, — поддержал его Рыбий Пуп.

От жонглеров они переходили к гадалкам, к торговцам патентованными лекарствами, от которых как рукой снимает любую хворобу.

— Глянь, — шепнул Сэм. — Здесь и белые есть.

— А говорили — день для цветных, — сказал Тони.

— Ну правильно, — пустился на поиски разумных обоснований Рыбий Пуп. — Но можно и белым, если им хочется.

— Это только нам нельзя в ихние дни, — ввернул Тони.

— Житуха, — цинично бросил Сэм. — Все на свете — для белых.

— Пошел пахать про черных и белых, — с осуждением сказал Зик.

— Правду говорю, только и всего.

— Если Сэм заведет свою старую песню про расовый вопрос, я иду домой, — сказал Зик.

— Куда ты от него денешься, от расового вопроса, — сказал Сэм и умолк.

В меркнущем свете предзакатного солнца, изгибаясь, танцевали пять полуобнаженных белых девиц; негритянский джаз, отчасти скрытый занавесом из джутовой мешковины, лихо отбивал ритм. Мальчики прибились к толпе, тараща глаза на белые тела, сотрясаемые в корчах «шимми». Зазывала, тоже белый, нараспев заманивал публику в балаган намеками на соблазнительные непристойности предстоящего зрелища.

— Всего десять минут до начала выступления, которого не видывал свет! Грандиозный секс-парад, дерзкий вызов всем запретам! Верное средство вновь почувствовать, что тебе шестнадцать лет! — Зазывала с похабной усмешкой показал на блондинку, которая извивалась всем телом, влажно улыбаясь алым ртом навстречу обращенным к ней лицам. — Спешите видеть эту Еву во всей ее неприкрытой красе!

— Зайдем, а? — стараясь скрыть возбуждение, сказал Рыбий Пуп.

— Можно, — одобрил Зик, зачарованно глядя на подрагивающие бедра девицы.

— Давайте, — согласился Тони. — Айда брать билеты.

— Не видишь, ниггер, чего написано? — Сэм сплюнул.

— Где написано? — спросил Рыбий Пуп.

— Да вон… Под окошком, где продают билеты, дурачок!

Все повернули головы.

ТОЛЬКО ДЛЯ БЕЛЫХ — гласила надпись.

— Почему тогда называется «день для цветных»? — спросил Рыбий Пуп.

— А зачем это белым, чтобы ты глазел на их голых женщин? — фыркнул Сэм. — Лично мне, между прочим, их даром не надо.

Помрачнев, они двинулись дальше. Немного спустя разжились горячей воздушной кукурузой с маслом и долго шатались по людной ярмарке, пока не набрели на дощатый помост, по которому, покачиваясь в такт своей песенке, двигались два чернолицых клоуна и высокая девушка с коричневой кожей. Белый мужчина, востроглазый, крючконосый, заученно выкликал в мегафон:

— Милости просим, почтеннейшая публика! Спешите видеть: Мак, Бак и вот эта длинная смуглая сигара! Зря дыма пускать не хочу, но эта девочка — добрая затяжка! С огоньком поет, распалит хоть проповедника с Библией, посрамит дикую тигрицу! Заходите, любезные, на черненькое, на смугленькое, век будете вспоминать!

— Пошли взглянем, что показывают цветным, — сказал Сэм.

— Я не против, — поддержал его Зик.

Взяв билеты, они вошли в балаган, где уже разместились по деревянным скамьям зрители, большей частью черные. Под звуки джазового трио самозабвенно танцевали черные, почти нагие девицы. Вскоре к ним примкнули, перемежая танец песенками, звезды программы, те самые Мак и Бак, что забавляли публику у входа, а теперь вихрем влетели на сцену. Когда джутовый занавес опустился, Мак и Бак остались на подмостках. Их рты были обведены широкой, едва ли не на треть их вычерненных до глянца лиц, полосой белил. Переговариваясь, они вяло топтались на сцене, блуждая скучающим взглядом по рядам, словно вся эта канитель до того им приелась и так заучена, что они способны ее разыгрывать даже во сне.

Мак, потирая руки: Ба, кого я вижу! Мой старый приятель Бак! Здорово, друг! Куда же ты запропастился, век тебя не видал.

Бак, горячо: Здорово, друг! Понимаешь, работал как проклятый на ферме, сеял поросят, колол бобы.

Мак, хмурясь: Что-что? А, понятно! То есть ты хочешь сказать, колол поросят и сеял бобы, да?

Бак, удивленно: Ну да! А я что говорю!

Мак, кивая с улыбкой: Все ясно. Ну а что ты теперь собираешься делать?

Бак, просияв: Да вот надумал купить себе куцую коляску с кобылкой на резиновом ходу.

Мак, хлопая ресницами: Чего-о? Да нет! Ты, наверно, кобылку хочешь купить куцую, а коляску — на резиновом ходу!

Бак: Само собой, черт возьми. Я про то и толкую, не слышишь, что ли?

Мак, выкатив глаза: Хм-м. Возможно. Ну а дальше что?

Бак, захлебываясь от восторга: Ух и закачусь я в желтую девчонку на свидание с деревней!

Мак, скребя в затылке: А? Ох-хо-хо! Верней будет, в деревню закатишься на свидание с желтой девчонкой!

Бак, с возмущением: Я так и сказал! Что ты меня все путаешь!

Догадываясь, что вся соль шуточек в том, как перевернуть прямой смысл, мальчики помирали со смеху и, съехав на край скамьи, напряженно ловили каждое слово.

Мак, кивая головой: Ну хорошо, куцую кобылку с коляской на резиновом ходу ты себе купил. Свиделся с желтой девчонкой в деревне. А теперь что?

Бак: Хочу взять в жены кольцо с бриллиантом и скажу желтой девчонке, чтобы дала мне по-быстрому.

Мак, в озадаченности: Ой, погоди… То есть ты дашь желтой девочке кольцо с бриллиантом и скажешь, что хочешь на ней жениться по-быстрому?

Бак, в ярости, топая ногами: Именно это я и сказал! Перестанешь ты, черт бы тебя побрал, повторять мои слова!

Восхищенные, мальчики второй раз высидели всю программу. Когда они вышли из балагана, оказалось, что уже совсем стемнело.

— Блеск представление, да, ребята? — покрутив головой, сказал Сэм.

— С ума сойти, — сказал Зик.

— Двинем по домам, что ли, — предложил Тони.

— Ой, нет. Рано еще, а? — просительно сказал Рыбий Пуп. Они бесцельно послонялись по ярмарке и, пройдя ярдов триста, наткнулись на новое зрелище под вывеской:

ЖИВАЯ МИШЕНЬ — ЧЕРНАЯ ГОЛОВА

три бейсбольных мяча — 50 центов

Сквозь густое, орущее скопище белых мужчин мальчики ужами пробрались вперед и увидели дощатый барьер; футах в пятидесяти от него был натянут кусок толстого брезента и из проделанной в нем дыры торчала голова чернокожего. В неверном мерцании газового фонаря особенно ярко блестели белки его глаз, зубы сверкали в ужасной усмешке. Зазывала выкрикивал:

— Выходи, не стесняйся, врежь ниггеру! Цепями прикован, не сбежит! Череп у него железный, башка гранитная! Шикарный случай вмазать ниггеру, как душа требует! Разбирай по дешевке — три бейсбольных мяча, какими не погнушается игрок высшей лиги, настоящие, без обмана — и всего за пятьдесят центов! Кто желает заехать в ниггера мячом!

Рыбий Пуп, точно в страшном сне, не мог отвести глаз от головы «ниггера», жуткой в отблеске газового света. Узкогубый белый мужчина из толпы протянул пятьдесят центов:

— Сейчас буду кончать этого ниггера.

— Пожалуйте, сэр. — Зазывала подал ему три мяча.

Мужчина решительно подошел к барьеру, положил на него два мяча и, держа третий в правой руке, отступил на несколько шагов; толпа с готовностью подалась назад, освобождая ему место.

— Вдарь ему по мозгам! — В возгласе — жадное нетерпение.

— Похороны беру на себя! — Снисходительная насмешливость.

Мужчина расправил плечи, разбежался и что было силы метнул мяч, целясь в голову негра, — голова дернулась в сторону, без труда избежав удара. Мяч с глухим стуком шлепнулся о брезент.

Не то вздох, не то смешок пробежал по толпе зрителей.

— Врешь, черномазый, не уйти тебе от погибели. — Мужчина схватил второй мяч.

— А для чего же еще я тут! — тонким голосом, однако не без задора, крикнула голова, скаля белые зубы. — Ха-ха! Попади в меня, белый человек!

Рыбий Пуп поежился. Никогда он не слыхал, чтобы черный так дерзко обратился к белому, — правда, было в этом и что-то жалкое, как-никак там, за дырою в брезенте, тело этого человека сковано цепями.

Мужчина, нацеливаясь, как бы поудачней изловчиться, с ненавистью разглядывал ощеренное в усмешке черное лицо. У Пупа засосало под ложечкой, когда, аккуратно примерясь, белый размахнулся и бросил мяч; черное лицо чуть отстранилось, и мяч тяжело ударился о брезент. Толпа загоготала, утробно, с садистским удовольствием.

— Ха-ха! Попади в меня, белый человек, — подзадоривал негр.

— Убью! — Мужчина выругался и взял последний мяч. В упор глядя на черную голову, он сделал обманное движение, увертливая голова тотчас качнулась в сторону, а дальнейшее произошло так молниеносно, что Рыбий Пуп едва успел уследить. Не размахиваясь, сплеча, белый выбросил вперед правую руку, мяч пронесся по воздуху, голова неуловимым рывком увернулась от удара, и мяч — шлеп! — опять угодил в брезент.

— Вот дьявол, как же это я промахнулся, — пристыженно сказал мужчина.

— Ха-ха! Промазал, белый человек! — потешалась черная голова.

— Нипочем не позволил бы творить над собой такое, — сквозь зубы сказал Рыбий Пуп.

— И я, — сказал Сэм.

— Человек на хлеб зарабатывает, бестолочь, — сказал Зик.

— По мне, лучше пухнуть с голоду, чем кормиться таким ремеслом, — сказал Тони.

— Какого же от белых ждать уважения, когда им дают вот так кидать в себя мячами, — сказал Сэм.

— Снова здорово. Хватит про черных и белых, черти паршивые, — повелительно сказал Зик.

Еще один белый бросил в голову негра три мяча и не попал. Рыбий Пуп вдруг понял, что, если тотчас не отвернуться от ухмыляющегося черного лица, значит, нужно, как эти белые, чем-нибудь швырнуть в него. Оно было его собственное, это черное срамное лицо, и, чтобы унять противоречивые чувства, которые боролись в его душе, он должен был либо отринуть его с гадливостью, либо с любовью признать своим. Отринуть этот позор было легче.

— Пойду и я попробую, — сказал он, разом давая выход нараставшему в нем напряжению.

— Ага, давай, — отважился поддержать его Тони.

— Мне тоже охота, — испуганным голосом сказал Зик.

— Мне — нет, упаси Бог, — отворачиваясь, сказал Сэм.

Купив себе по три бейсбольных мяча, Рыбий Пуп, Зик и Тони терпеливо ждали, когда подойдет их черед.

— Ниггеры ниггеру желают залепить! — Садистская радость в толпе.

— Кому и попасть в ниггера, если не ниггеру! — Одобрительное ржание — логично.

Рыбий Пуп был готов провалиться сквозь землю. Отдать бы назад мячи да уйти, только это будет еще постыдней. Первым бросил Зик, старательно целясь, но все три раза промахнулся. Он отошел, съежась под любопытствующими, насмешливыми взглядами белых. Рыбий Пуп, волнуясь, швырнул поскорей свои три мяча, и ни один даже близко не подлетел к прыткой черной мишени.

— Попади в меня, ниггер! — скаля зубы, крикнула черная голова.

— Сейчас буду кончать этого ниггера, — по всем правилам поручился Тони и стал к барьеру.

Какой-то пузатый в толпе белых подал команду, подражая укротителю в цирке:

— Але-оп, ниггер! Але-оп!

Тони передернулся. Он сделал ложный бросок — голова мгновенно откачнулась — и кинул мяч.

— Але-оп, ниггер, — надрывался «укротитель».

Тони промазал.

— Не умеют ниггеры бить по ниггеру! — Заключение, полное сарказма.

Изнывая от этих выкриков, Тони кое-как, наудачу, кинул второй мяч.

— Ату его, ниггер! — подал голос «укротитель».

Второй мяч тоже не попал в цель. Без передышки, кляня и себя, и этих белых, и негра, чья голова торчала из брезента, Тони запустил в него последним мячом.

— Ату его, ниггер, але-оп! — напутствовал его «укротитель». Хлоп! Мяч ударил по ощеренному в усмешке рту и отскочил к неровному пламени фонаря.

Толпа бесновалась.

— АТУ! АТУ! АТУ! — давился смехом «укротитель».

— Угостил ниггер ниггера! — Улюлюканье, свист.

— Попал! — в неистовстве заорал Тони, не отрывая глаз от окровавленного рта черной мишени.

— А мне не больно, ниггер! — дерзко отозвалась голова, едва шевеля вспухшими губами.

— Сейчас получишь еще! — Тони судорожно шарил по карманам, ища деньги.

— Не вздумай, — шепнул Зик. — Идем отсюда!

— Плачу за все мячи, ты только бей метко, ниггер, — вызвался «укротитель».

— Не, не надо, сэр. — Тони сразу сник.

— Цирк окончен, ниггеры не хочут больше, — печально сказал «укротитель».

— Пошли, говорят вам, — тянул их прочь Сэм.

Минут десять мальчики шагали, не проронив ни слова.

— Все-таки я попал в него, гада, — хрипло сказал Тони.

Теперь замолчали надолго.

— А время позднее, — напомнил Сэм.

— И то верно. Пора уходить, — сказал Тони.

Отыскав выход с надписью ДЛЯ ЦВЕТНЫХ, они направились в сторону черного пояса, где обитало цветное население.

— Гляди! — Рыбий Пуп показал на темное поле, где была стоянка машин. — Вон в тех прицепах живут циркачи.

— Сходим посмотрим, — сказал Зик.

— Осторожней, парень, — сказал Сэм. — Еще ошивается там кто-нибудь.

— Что ты. Все еще смотрят представления.

Они засновали меж неосвещенных прицепов, подныривая под натянутые на скорую руку веревки с бельем.

— Кто там? — донесся из сумрака мягкий женский голос.

Мальчики остановились. Из потемок им улыбалась та самая блондинка, которую они видели на помосте у первого балагана.

— Ищете кого?

— Нет, мэм, — еле слышно ответил Зик.

— Денежки при себе есть, мальчики?

Молчание.

— Да вы подойдите поближе. Не бойтесь. Хотите, пущу к себе за пять долларов с брата. — Она расстегнула кофточку, оголяя в полумраке большую белую грудь.

— Не-ет! — Сэм с воплем кинулся бежать.

Секунду Зик, Рыбий Пуп и Тони стояли в оцепенении, потом сорвались с места и бросились за ним. Когда прицепы остались далеко позади, Зик крикнул:

— Эй, стойте!

— Зачем еще! — задыхаясь, отозвался Рыбий Пуп. — Дуем скорей отсюда!

— СТОЙТЕ, сказано! — взвизгнул Зик. — Упаси Бог кто из белых увидит, как мы мчимся, враз подумают черт-те чего!

— А верно ведь, — замедляя ход, выдохнул Тони.

— Ага, — Рыбий Пуп, тяжело отдуваясь, тоже пошел шагом.

Сэм темным пятном уносился все дальше под прикрытие ночи.

— СЭМ! — крикнул ему вдогонку Зик. — ПОГОДИ!

Сэм сбавил скорость, и они быстро поравнялись с ним.

— Вот дьявол, а? Клюнешь — и привет, линчуют! — возбужденно выпалил Сэм.

— Не разберу я, братцы, этих белых, — качая головой, сказал Зик.

— Первый раз белая женщина так при мне, — сказал Рыбий Пуп.

— У меня прямо дух перехватило, как она расстегнулась, — сказал Тони.

— Что она, что этот дядька, который позволяет, чтобы в него швыряли мячами, — сказал Сэм. — Никакой разницы.

— Кончайте, вы! — остановил их Рыбий Пуп. — Вот что: про эту белую бабу — никому, поняли? А то нас больше никуда не будут пускать.

— Ой, правда, — сказал Зик. — Моего папашу вообще хватил бы удар.

Взяв друг с друга клятву не разглашать тайны, они двинулись дальше, к дому. На перекрестке, откуда путь всем лежал в разные стороны, постояли немного.

— Ух, и нагнала на меня страху эта девка, — признался Зик.

— Из-за таких вот шлюх нас и убивают, — сказал Сэм.

— Понесло меня на эту чертову ярмарку, теперь жалею, — сказал Тони.

— И я жалею, — сказал Рыбий Пуп. — Смотри только — никому, договорились?

— Само собой. Могила.

— Вот именно. Не поймет же никто.

— Хоть цветные, хоть белые, кто поверит, что мы ее не трогали.

Глядя вслед приятелям, Рыбий Пуп поздно спохватился, что из-за этой передряги они даже забыли попрощаться. Повесив голову, не отирая со лба холодный пот, он зашагал к дому сквозь жаркую тьму.

 

VIII

— Интересно мне знать, — сказал как-то вечером отец, вставая из-за стола, — мужчина у нас Пуп или не совсем…

Рыбий Пуп вскинул голову, отер салфеткой губы.

— Ты про что, пап?

Отец закурил сигару, выпустил облако дыма и с задумчивым видом загляделся в одну точку. Мать потупила глаза, пряча улыбку.

— Маловат еще Пуп для такого, Тайри.

— Для какого это такого? — выспрашивал Рыбий Пуп. — Вы о чем говорите-то?

— О мертвяках, — грубо брякнул отец.

— Я мертвых не боюсь и привидений тоже.

— Серьезно?

— Когда я боялся? Ты видел?

— Да нет. По правде сказать, не видел.

— И чего надо делать? — спросил Рыбий Пуп, глядя то на отца, то на мать.

— Понимаешь, сынок, может выйти, что я тебя испытаю на деле, — сказал отец. — Мы с Эммой собрались завтра в Джексон, там съезд владельцев похоронных контор, и Джим с нами. Джейк хворает, Гьюк в отпуске. Некому подежурить завтра в ночь. Я и подумал, может, вы с Сэмом и Тони и Зик согласитесь не поспать ночку, присмотреть за порядком в заведении?

— А то нет! Пап, и чего нам делать? — Ему трудно было усидеть на месте от возбуждения.

— Подходить к телефону да вызвать доктора Бруса, если потребуется, вот всего и делов.

— И покойники там будут?

— Разве кто надумает помереть, тогда привезут, а так нет, — сказал отец. — А что, боязно?

— Ничего не боязно. Сбегать спросить ребят?

— Валяй. Только учти, не спать всю ночь и подходить к телефону.

— Да ясно. Чего тут особенного.

Не чуя под собою ног, он мчался по улицам, рассказывая встречным приятелям, какое его ждет приключение. Уй, елки-палки. Можно не ложиться до утра, попивать кока-колу, заедать бутербродами, жевать конфеты, горячего кофе возьмут с собой в термосе, картишки возьмут, пачку сигарет…

Назавтра, сразу после обеда, мальчиков препроводили в похоронное бюро.

— Подумайте, ребята, может, вам надо чего? — спросил отец.

— Нет, мистер Тайри, ничего не надо, сэр, — сказал Сэм.

— Эх, и лафа будет! — радовался Рыбий Пуп.

— А теперь выкладывайте — кто боится привидений?

— Только не я! — отозвался дружный хор.

— Я так скажу, ребятки, — сидите-ка вы в подвале. И холодок, и телефон слыхать, контора в аккурат над головой, — сказал отец.

— Будет сделано, мистер Тайри, — сказал Зик.

Оставшись одни, они накинулись на бутерброды с ветчиной, умяли конфеты, выдули кока-колу. Посидели в конторе, перекинулись в двадцать одно.

— А что, если принесут покойника, — вдруг спросил Сэм.

— Ну и подумаешь, — пожал плечами Рыбий Пуп.

— Вот бы взглянуть, — мечтательно сказал Зик. — Сроду близко не подходил к мертвецу. Ты когда дотрагивался до них, Пуп?

— А как же. Сколько раз. — Рыбий Пуп с треском хватил о стол картой.

— И какие они на ощупь? — спросил Сэм.

— Мясо. Холодное мясо, и все. Рука в точности как у тебя, или, например, у меня, только холодная.

— Сигаретку дайте, а, — сказал Тони. Заметно было, что ему не по себе.

— Пошли, правда, в подвал, — предложил Рыбий Пуп.

В подвале было прохладно, тянуло сквознячком сверху из открытого окошка, в котором, как в раме, виднелся кусок ночной улицы. По тротуару двигались мимо прохожие. Дальше, на заднем плане, под лучами газового фонаря слабо отсвечивала мостовая. У стены напротив окна стоял белый длинный стол, на котором из покойников откачивали кровь. Зик с робостью обследовал раковины, резиновые трубки, стеклянные кружки и шприцы, повел носом, вдыхая едкий запах — казалось, им пропитаны даже стены.

— Ой, глаза жжет, — пожаловался он.

— Прямо до слез, — сказал Сэм, вытирая глаза.

— Это от формалина, он жуть до чего крепкий, — сообщил им Рыбий Пуп.

— Пуп, а честно — что Джим делает с покойниками?

Рыбий Пуп поджал губы, напустил на лицо важность.

— Папа про это не велит вести разговоры. Это тайна.

— Что ломаешься, чучело, — сказал Тони. — Нам-то можно.

— Вот именно, — сказал Сэм. — Что мы, болтать пойдем.

— Люди напридумывали ерунды, как будто здесь творится что-то особенное, — весело начал Рыбий Пуп. — А все проще простого. Откачает Джим из них кровь, введет формалин, и только-то. Не пройдет часа, как готов покойничек, можно хоронить в землю. А что по-настоящему трудно, про то никто даже не догадывается. Джим вечно ругается, что сколько ни бейся над покойником, все одно он выглядит не как положено…

— То есть как это? — спросил Тони.

— Понимаешь, когда им выпустишь кровь и введешь формалин, у них, бывает, вид получается совсем не тот. Джим тогда просит, чтоб принесли карточку и под нее подгоняет покойнику лицо, мнет, похлопывает, а он, сволочь, по большей части не поддается, и выходит непохоже. Потом явится вдова, и начинается: «Ах, это не Боб. Он был совсем не такой…» Значит, Джиму потеть по новой.

— Почему ж ему трудно так сделать, чтоб было похоже?

— Потому что тело очень размягчается, — объяснил Рыбий Пуп. — А другой раз от формалина чересчур светлеет. Был случай, Джим бальзамировал одного негра, принесли, был черный-пречерный, а получился восковой с розовым отливом, наподобие индейца. Родные отказываются забирать. Говорят, подменили. Так Джим этого негра выкрасил всего черной краской, тогда только забрали. — Рыбий Пуп оглядел лица слушателей. — Вот давайте возьмем Тони. — Он протянул руку, указывая на приятеля. — У Тони чересчур костлявое лицо. Такой покойник никогда не будет похож на себя. Лицо получится слишком худое или же слишком полное. От такого лица, как у Тони, похоронщику впору опрокинуть кварту виски…

— Хватит, может быть, про мое лицо! — фыркнул Тони, хотя глаза у него оставались серьезными.

— Расскажи еще, а? — попросил Зик.

— Или вот газы, бывает, соберутся в животе. Иной раз у покойника столько в желудке накопится газов, что как сядет он в гробу, как заурчит!

— Ладно! Хорошего понемножку! — сказал Зик.

— Струсил Зик, а я и рад, — пропел Сэм.

Мальчики притихли, блуждая глазами по подвалу. Сэм подошел к высокому окошку и выглянул наружу. Сверкнули и тут же погасли фары, машина проехала мимо. Рыбий Пуп стал рядом с Сэмом.

— Нам прохожих видно, а им нас — нет.

Подошли сзади Зик и Тони, все сгрудились у окна, задрав кверху черные лица.

— Глядите, — негромко нарушил молчание Зик, — вон идет девчонка.

— Ух и ножки!

— А бедра-то, бедра, прямо качели.

— Смотрите, чего я сейчас сделаю, — остановил их Зик.

Он разинул рот, набрал полную грудь воздуха, и, когда ноги девушки оказались примерно на фут от его головы, проревел во все горло:

— БУ-УУ!

— А-аай! — Девушка подскочила как ужаленная, остановилась, скорчилась и защитным движением прикрыла ладонями низ живота. Замерла так на какую-то долю секунды, встрепенулась и опрометью ринулась прочь.

Мальчишки просто обезумели: Рыбий Пуп барабанил кулаками по стенке, Сэм, раскиснув от смеха, бессильно топотал ногами, Зик и Тони, обнявшись, с гиканьем пустились в пляс.

— Ох, взвилась же она у нас! Прямо до небес!

— Черная, а от страха аж побелела, бедолага!

— Ручаюсь, штаны намочила!

Когда веселость поутихла, Рыбий Пуп предложил:

— Пугнем еще одну, ладно?

— Ой, ага. Давайте.

Подождали в молчании, глядя вверх, чувствуя, как колотится сердце с восхитительным сознанием, что в их власти вогнать человека в дикий ужас, стоит лишь немножко поднатужиться.

— Слушайте, — сказал Зик. — Давайте, когда завидим кого еще, то все разом, ладно? Я сосчитаю до трех, и на три ка-ак гаркнем!

— Во здорово! Давайте.

— Не идет никто?

— Не-а… Пусто.

— Почему люди так легко пугаются? — спросил Сэм.

— А кто его знает.

— Эй, свет погасите кто-нибудь.

— Сейчас. — Рыбий Пуп с готовностью выключил лампочку, и подвал погрузился в темноту.

— Сколько времени?

— Второй час, наверное. Люди в постели лежат… — Тони вздохнул.

— В сон, видно, клонит? — спросил Рыбий Пуп.

— Ты что! Да я хоть до утра буду сидеть тут, пугать народ.

— Тс-с… идет кто-то.

— Женщина.

— Братцы, белая! Чего это она, интересно, затесалась сюда, к неграм?

— Может, эту не пугать лучше?

— Привет! Из другого теста она сделана, что ли?

Женщина приближалась сквозь желтое марево газового света, звонко цокая каблуками по тротуару. Вот она подошла так близко, что можно было рассмотреть ее лицо.

— Молоденькая, годов двадцать…

— Глядите-ка, идет, а у самой поджилки трясутся.

— Раз, — шепотом начал Зик.

Мальчишки втянули в себя побольше воздуху.

— Два-а, — негромко протянул Зик.

Грудь у каждого распирало, как туго надутый воздушный жар.

— Три!

— БУ-УУ-УУ!

Женщина дернулась и стала как вкопанная, суетливо всплеснулись ее руки, она издала пронзительный исступленный вопль, задохнулась, заскулила дико, по-звериному, и затихла с жалобным стоном. Ноги у нее подломились, она пошатнулась и стала медленно оседать на тротуар. Мальчики, как зачарованные, не отрываясь, глядели на ее лицо, белеющее на темной улице, словно лист бумаги. Зик бессмысленно заржал и умолк. Женщина перекатилась на спину, тело ее от макушки до пят выгнулось крутой дугой, окостенело.

— Чтой-то она?

— Сам не знаю.

— Ё-мое… Помрет еще, чего доброго.

Выгнутая поясница дрогнула, таз подался вперед и задвигался толчками, сначала медленно, потом все быстрей, быстрей, до крайнего предела. Глубокий вздох, один, другой, — и судорожные толчки мало-помалу стали слабеть, замедляться. Тело женщины распласталось на тротуаре.

— Вроде как если бы с мужчиной переспала, — сказал Зик.

— По-моему, позвать нужно кого-нибудь.

— Одурел? На нас же скажут, изнасиловали или еще что.

— Только бы не померла…

— Я закрою окно, — в ужасе прошептал Рыбий Пуп. Он влез на табуретку и опустил окно, оставив щель пальца в два, чтобы видно было, что происходит с женщиной.

— А вдруг она заявит в полицию, вдруг придут сюда?

— Смываться надо, ребята.

— Соображаешь, чего говоришь? Сейчас бежать — последнее дело! Сидим, как сидели, а спросят — знать ничего не знаем, ясно?

Женщина шевельнулась, оторвала голову от земли и, приподнявшись на локтях, осмотрелась по сторонам. Лицо у нее сразу осунулось. Она неловко встала на ноги и, поскуливая опять, с тревогой озираясь через плечо, пошла дальше.

— Ма-амочки, — прошептал Зик.

Давайте больше не пугать людей, — сказал Сэм.

— Айда отсюда. Пошли наверх, — сказал Рыбий Пуп.

Он плотно закрыл ставень. Натыкаясь друг на друга, они пробирались к двери в кромешной тьме, остро ощущая присутствие иного мира, невидимого и всемогущего, мира, который простерся там, в ночном молчании, — мира белых.

— Донесет она, как думаете? — со страхом спросил Тони.

— А что ей говорить-то?

— Черт, скажет еще, что изнасиловали.

Они вошли в контору и стали, не зажигая света.

Дзиннь!

Металлическое телефонное дребезжание вспороло темноту, и мальчики подобрались, напружинились. Слышно было, как кто дышит.

Дзиннь!

— Господи, я же должен подойти, — прошептал Рыбий Пуп, с трудом отрывая от нёба липкий язык.

— Не вздумай! — яростно воспротивился Зик.

— Не притрагивайся к телефону, слышишь? — скомандовал Тони.

Дзиннь! Дзиннь!

— Да должен я! — чуть не плакал Рыбий Пуп.

— Черт бы тебя побрал, — ругался Зик. — А если это полиция?

— А если кто помер? — сказал Рыбий Пуп, ощупью придвигаясь к телефону. Рука нашла в потемках трубку, сняла ее с рычага. — Слушаю, — покорно сказал он.

— Ты, Пуп? — загудел в трубке отцовский голос.

— Папа, здравствуй. — Он прикрыл ладонью чашечку трубки. — Это папа.

— Все в порядке, Пуп?

— Конечно, папа.

— Звонил кто-нибудь?

— Нет, никто.

— Сон не сморил еще?

— Нет. Все нормально, пап.

— Слышь-ка, Пуп. Мы выезжаем из Джексона прямо сейчас. Часам к восьми должны приехать, понял?

— Ага, пап.

— Что с тобой, Пуп? Какой-то у тебя голос испуганный.

— Нет. Все хорошо.

— Ха! Уж не привидения ли вам мерещатся?

— Да нет, пап.

— Тогда всего, сынок.

— До свиданья, папа.

Рыбий Пуп повесил трубку и в темноте повернулся к приятелям.

— Папа спросил, может, нам привиделось что, я сказал — нет.

— Какое там нет, привиделось, — хохотнув, возразил Зик.

— Будь здоров привиденьице, — пробормотал Тони.

Присмирев, они досидели до того часа, когда по краям штор обозначились полоски рассвета.

— Интересно, что с ней случилось, с этой женщиной? — сказал Зик.

— А я и знать не желаю, — сказал Рыбий Пуп.

— Я тоже, — сказал Сэм.

— Забыть бы про нее совсем, — вздохнул Рыбий Пуп.

— Это точно, — сказал Тони.

 

IX

Первая серьезная болезнь нагрянула к нему нежданно-негаданно. Как-то зимой, когда он, развалясь, сидел за партой в школе, у него вдруг перехватило горло, так сильно, что Рыбий Пуп почти лишился речи. Набравшись храбрости, он пожаловался учительнице, что ему нездоровится, и попросил отпустить его домой. Учительница, старая, черная, толстая миссис Моррисон, велела ему без разговоров сесть на место, она и так скоро распустит класс. Кипя от обиды, он старался побороть головокружение, он весь взмок, и с каждой минутой ему становилось все жарче. Похожий на казарму класс с пузатой, докрасна раскаленной печкой качнулся и пошел кругами. В ужасе, что еще минута — и ему каюк, Рыбий Пуп вцепился в край своей выщербленной, изрезанной перочинным ножом парты. Шел урок географии, проходили Лапландию, и миссис Моррисон вызывала к доске учеников читать по очереди вслух. Северные олени в красивом заснеженном лесу расплылись и плясали у него перед глазами, глаза резало, и, как бы возникнув из тумана, ему царапнуло слух пронзительное сопение миссис Моррисон:

— Пуп, читай с того места, где остановилась Этель.

— Да, мэм, — невнятно пролепетал он.

Он поднялся, но напряжение оказалось непосильным, и он, как куль, свалился обратно; класс закружился каруселью. Его мутный взгляд уперся в черную дымовую трубу, которая тянулась по потолку над головой миссис Моррисон; и ему почудилось, будто она встает, хватает эту трубу и замахивается на него. Вобрав голову в плечи, он вскочил на ноги и отпрянул, спасаясь от удара.

— Не бейте меня, мэм! — воскликнул он, еле ворочая языком.

Кругом грохнули, и он смешался окончательно. Он тупо смотрел, как, потрясая дымовой трубой, то придвигается, то отступает миссис Моррисон. Непонятно было, почему со всех сторон скалят зубы черные лица. Сквозь пелену, застилавшую сознание, до него дошло, что в глазах товарищей он просто валяет дурака назло учительнице. Он сполз на скамейку, и сейчас же перед ним грозно встала миссис Моррисон — двести фунтов веса, упакованные в черную кожу.

— Что-о? Что ты сказал?

Все это было до такой степени непохоже на явь, что он только ухмыльнулся глупо и жалко, словно взывая о снисхождении, чувствуя, как у него ломит все тело и пот течет по коже.

— Я… я ничего такого не сделал. Не бейте меня, — запинаясь, проговорил он.

Дружный смех в классе.

— Посмей только повтори. — Миссис Моррисон навела на него указательный палец.

Мысли путались, не давая ему говорить, он обмяк за партой и выглядел так потешно, что в классе просто рыдали от смеха.

— А ну, встань! — пролаяла миссис Моррисон, разгневанно взмахнув рукой.

Он сжался, заслоняя лицо ладонями. В классе творилось нечто несусветное.

— Кому сказано — встань! — второй раз скомандовала миссис Моррисон.

Он был не в силах шелохнуться. Миссис Моррисон схватила его за шиворот и рывком поставила на ноги — он обвис у нее под рукой, покачиваясь, словно тряпичная кукла. Зрители не замедлили принять шумное участие в событиях.

— Ты за правой ее следи, Пуп!

— Левой прикрой, левой!

— Будешь ты вести себя прилично или хочешь, чтоб тебя высекли? — спросила миссис Моррисон.

Он затряс головой, показывая, что ни на что другое не способен.

— Отвечай, когда тебя спрашивают!

Рыбий Пуп осел вниз, всей своей тяжестью увлекая за собой миссис Моррисон — толстая учительница едва удержалась на ногах. Его черное заострившееся лицо усеяли капельки пота.

— Миссис Моррисон, он заболел, по-моему, — прошептала черная девочка.

В классе наступила тишина. Дальнейшее запомнилось ему отрывочно: как чьи-то руки вывели его на свежий воздух, как он тащился, спотыкаясь, домой, а рядом шел Зик, как его уложили в постель; слезы матери, черное, нахмуренное лицо отца, слова врача, что у него воспаление легких… Потом — провал, из которого он выплывал ненадолго, когда ему кололи лекарства или клали на язык горькие порошки и он их запивал, глотая пересохшим горлом горячий чай с лимоном.

Однажды поздней ночью он лежал в вязком жару, широко открыв пустые глаза, ловя воздух запекшимися губами. И вдруг оцепенел от ужаса — в углу комнаты стоял исполинский, светящийся сверхъестественным светом паук. Его тонкие, поросшие волосами ноги изломом уходили в темноту, туловище — мешок из тончайшей прозрачной пленки, ненадежный сосуд, наполненный какой-то страшной жидкостью. Едва дыша, он смотрел, как шныряют по комнате горящие паучьи глаза; длинные мохнатые ноги пришли в движение, заколыхалось мешковидное, отягощенное жидким содержимым тулово и, шажок за шажком, неотвратимо поползло вперед, прямо на него.

— Не надо, — простонал он.

Ближе, ближе, две фосфоресцирующие плошки впились ему в глаза.

— НЕТ! — крикнул он отчаянно, не в силах вырваться из плена своих бредовых видений.

Проворный шажок, и паук повис над ним, и видно было, как частыми толчками сокращается от дыхания тонкая пленка. Разинулся рот, обнажая ряды противных зубов, тонких, красных…

— НЕТ! НЕТ! НЕТ!

Вспыхнул свет; у кровати стояли родители. Пуп скосил глаза, ища гнусное порождение своего бреда, ловя слабые следы меркнущего видения. На влажный лоб легла прохладная мягкая ладонь его матери.

— Спи, сыночек.

— Бедный шпингалет, — пробормотал отец. — Глади, как расхворался.

— Бредит от жара, — вздохнула мать.

Она обтерла его горячее тело спиртом, разбавленным теплой водой, досуха вытерла мохнатым полотенцем, плотно подоткнула одеяло.

— Паук… — пролепетал он.

— Тс-с… Спи, — шепнула мать.

Поутру он проснулся вялый. Родители еще спали. Вдруг его словно толкнуло что-то, он рывком поднял голову и посмотрел в окно, за которым брезжил серый рассвет. Откуда ни возьмись под окном появился Тони, влез на подоконник, спрыгнул в комнату. Состроил ему рожу — Рыбий Пуп даже рот открыл от подобного нахальства — и, выдвинув ящик комода, принялся вытаскивать оттуда нейлоновые рубашки, такие белоснежные, что сам Тони, бывало, дразнил его за них: «беленький»…

— Забираю, — сообщил Тони, с обидным презрением кривя рот. — Черный парень, а наряжаешься в белые рубашки, ишь нежности.

— Не тронь, ты! — закричал Рыбий Пуп. — Положь на место!

Он скатился с кровати и пошел по комнате, едва держась на ногах, обдирая руки в неуклюжих попытках огреть несуществующего Тони. Внезапно рядом с ним очутилась мать, он посмотрел на ее встревоженное лицо, потом на Тони, который, непонятно почему, начал таять, держа в призрачных руках вороха воздушного нейлона.

— Тайри, поди сюда! — позвала мать. — Мне не справиться.

Его поволокли обратно к кровати, как он ни упирался.

— Не отдавайте Тони мои рубашки! — горестно причитал он.

— Нету здесь Тони, Пуп, — унимал его отец. — Успокойся. Все у тебя образуется. — Он повернулся к жене. — Надо опять доктора звать.

— Доктор говорил, жар еще подержится какое-то время, — вздохнула она.

Надежная осязаемость родителей, словно якорь, удерживала его в мире действительного; он закрыл глаза и, не думая больше ни о каких рубашках, отвернулся к стене.

Под вечер он по-прежнему метался в жару. Что-то защекотало тыльную сторону его левой руки: и он машинально потер ею об одеяло. Рука зачесалась. Рыбий Пуп поднял ее и оторопел: на руке сидела большая муха. Он тряхнул кистью, но муха сидела как приклеенная. Он колупнул ее пальцем правой руки и обнаружил, что сидят уже две мухи… Он принялся их отдирать, но оказалось, что черные мухи облепили всю тыльную сторону левой руки, цепко вонзаясь ему в тело. На правой руке тоже копошились гроздья мух. Содрогаясь от гадливости, он начал скрести руки ногтями, сверху донизу, одну, другую — все напрасно. Всхлипывая, он сел в постели, и царапал, и щипал свою горячую кожу, как вдруг — вот ужас! — она начала лупиться и облезать с рук длинными черными лентами, сжимаясь, как резина, обнажая блестящие красные полосы. Тягостный кошмар нарастал, новые тучи мух налетели на открытые раны, согнать их было невозможно. Задыхаясь, он в беспамятстве шлепал себя по рукам, ногам, по груди, а мухи липли и липли к кровоточащему живому мясу, и он закрыл глаза и кричал без умолку, пока не почувствовал, как его обхватили материнские руки. Тогда он успокоился и затих, вздрагивая. Украдкой глянул на свои руки — черная кожа, нетронутая, гладкая, никаких мух… Он вздохнул и опять закрыл глаза, засыпая.

Жар понемногу спадал; к концу недели комната вновь обрела привычный облик, солнце играло на стеклах, и в этом уже не таилось ничего жуткого. Не изжитая еще ребячливость пробуждалась в нем, когда мать ласково звала его, как маленького, уговаривала поесть, даже кормила с ложечки куриным бульоном, заботливо следя за каждым его глотком. Постепенно есть стало вкусно, мышцы приятно заныли, наливаясь силой, его подмывало выскочить на солнышко, почувствовать, как покалывает щеки на ветру. Поправляясь, он читал, полулежа на высоких подушках, или грезил наяву, рисуя себе картины, в которых непременно оказывался главным действующим лицом. Теперь, когда дело пошло к выздоровлению, мать не только перестала дрожать над ним, но начала на несколько часов кряду отлучаться из дому, возвратясь к своим обязанностям в Елеонской баптистской церкви.

— Не уходи, — канючил он. — Я хочу, чтоб ты была здесь.

— Сколько народу хуже твоего болеет, сынок, — объясняла она. — Исцелил тебя Христос, а я, в благодарность за это, потружусь для церкви.

Он умолкал и дулся, ревнуя ее к Христу…

Однажды, когда ее не было дома, на него напал волчий голод, какой способен испытывать лишь подросток, когда его дней десять продержат на строгой диете, — подвело желудок, заурчало в животе… Пусть мама будет ругаться, но он возьмет себе поесть. Он сполз с кровати и нетвердыми шагами, чувствуя, как его слегка пошатывает, направился на кухню. На плите, источая луково-помидоро-сельдерейное благоухание, от которого запотели кухонные окна, булькал в чугунной кастрюле мясной суп. Слюнки текли при мысли о таком супе, но доставать тарелку, наливать… слишком много возни. Он поискал, нет ли хлеба или фруктов. Угольная плита мерно гудела, пламенели конфорки, вделанные в крышку. Из духовки над плитой с самой верхней полки высовывался краешек противня. Ага, кукурузный хлеб… Он отломит себе краюху и съест в постели. Путаясь в пижамных штанах — он так отощал, что пижама, купленная на двенадцатилетнего, болталась на нем мешком, — он подтащил к плите стул, неловко взгромоздился на него и потянулся к противню. Нет, не достать. Он вытянулся еще сильней и подался вперед так, что лицо обдало волной трепетного тепла от крышки плиты. Предчувствие опасности остановило его на секунду. До противня было как до Луны, хотя еще какой-нибудь дюйм, и он дотянулся бы. Коленки у него ослабли, его прошиб пот. Встав на цыпочки, он устремил свое тело с самого краешка стула вверх, через пышущую зноем плиту, и не успел коснуться кончиками пальцев противня, как стул поехал из-под него, и он рухнул на раскаленную плиту, приложился голой шеей прямо к обжигающему металлу и услышал, как грохнулся на пол стул и что-то зашипело, как свиная отбивная, когда ее бросят на сухую горячую сковородку — это прижарилась к раскаленному железу его собственная шея. Ошеломленный, он онемел, потерял способность двигаться. Но вот, погружаясь в жгучее море огня, тело его взбунтовалось, он глотнул, набирая в легкие воздух, и закричал. Казалось, что его гвоздями прибили к этой пылающей жаром плите. Подчиняясь неосознанному рефлексу, он скатился на пол, и его захлестнула дикая боль. Он взвился, как будто его ударило током, и на одном бесконечном дыхании зашелся воплем. Боль пронизывала его насквозь, снова и снова, и он, как был — босиком, в пижаме, — без памяти кинулся на обледеневшую улицу, судорожно хватая руками морозный воздух, надрывая легкие пронзительным криком.

Соседи отвели его в дом, уложили в постель, а он только стонал и закатывал глаза, не в силах выдавить ни слова сквозь плотный кляп удушливой, расходящейся по всему телу боли. Лишь часа через два ему удалось сказать, что он не бредит, а упал на плиту и обжегся. Срочно вызвали мать, и едва она прибежала домой, как тут же явился домашний врач. Ожог оказался серьезный, врач про себя решил, что случай безнадежен. Через два дня он сообщил Тайри с Эммой, что, если б ожог был хоть чуточку глубже, спасти мальчика было бы невозможно.

Рыбий Пуп считал, что уж теперь-то он может на законном основании цепляться за материнскую юбку, а мать, терзаясь сознанием своей вины, не препятствовала этому. Отрада, которую он ненасытно черпал в ее присутствии, таила в себе нечто чувственное, служа зачатком того, что ему суждено будет потом требовать в жизни от женщин. Став мужчиной, он будет в часы невзгод тянуться к ним, но его потребность в них будет ограниченной, узкой, направленной на то, чтобы добыть себе утешение, разрядку, а после своим особым нетореным путем он будет уходить навстречу тому, что предначертано судьбой, одинокий, но неизменно приветливый, холодный, но щедрый на улыбку, упрямо чуждающийся прочных отношений.

 

X

Перемена. На школьном дворе — гомон, визг. Черные школьники оравой высыпали на пыльную площадку. Зик сорвал с какого-то малыша черно-желтую в шашечку кепку и дразнил его — бегал, размахивая кепкой высоко в воздухе, чтобы все видели, какой у нее дурацкий рисунок. Шестилетний владелец кепки ревел, и кое-кто из ребят уж стал поглядывать на Зика косо.

— Слышь, Зик, отдай назад! — крикнул Рыбий Пуп.

— Кончай, связался с маленьким! — усовестил приятеля Сэм.

— Возьми, попробуй! — отозвался Зик и понесся по двору, уворачиваясь от рук, пытающихся выхватить кепку.

Рыбий Пуп вместе с другими бросился догонять. На бегу он заметил, что на дальнем краю двора, тщедушный и, как всегда, угрюмый, стоит отец Сэма, мистер Дэвис — Дэвисы жили в двух шагах от их дома. Он увидел, как мистер Дэвис позвал Сэма и торопливо повел его куда-то. Рыбий Пуп посмотрел им вслед. Странно. Не иначе как заболел кто-нибудь. Он опять устремился следом за теми, кто настигал Зика, но приостановился, потому что Зика окликнул и подозвал к себе его отец, мистер Джордан. Зик подбежал к нему, и Рыбий Пуп видел, как мистер Джордан сгреб сына и втолкнул в машину, которая с открытой дверцей дожидалась рядом. «Что ж это делается?» — спросил он себя вслух, глядя, как набирает скорость машина мистера Джордана. Кто-то крикнул:

— Все, увел Зик кепку!

— На! Держи!

Зик швырнул кепку из окна заворачивающей за угол машины.

— Спорим, старик его взгреть надумал за что-нибудь, — заметил кто-то из мальчишек.

Рыбий Пуп бережно подобрал кепку с пыльной земли и кинул владельцу. Только что у него на глазах двух его друзей забрали со школьного двора родители. «Что такое стряслось?» — снова спросил он себя. Разгоряченные ребята, галдя, тронулись со двора к дверям школы. Вдруг Рыбий Пуп остолбенел — к нему со всех ног бежал отец. Позади, у тротуара, стояла их машина: дверца настежь, мотор не выключен…

— Папа, привет! Что случилось?

Не говоря ни слова, отец схватил его за руку и дернул за собой.

— Пошли!

— Да что случилось-то, пап?

— Идем, не разговаривай!

Отец подтолкнул его вперед, но Рыбий Пуп вывернулся.

— В чем дело, скажи?

— ВЛЕЗАЙ, ЧЕРТ ТЕБЯ ПОДЕРИ — НУ! — истерически крикнул отец, грубо вталкивая его в машину.

В полной растерянности Рыбий Пуп повиновался, успев заметить, как на них изумленно таращат глаза ребята. Отец, потный, с налитыми кровью глазами, единым духом очутился за баранкой, выжал ногой сцепление, включил первую передачу, и машина рванула вперед так резко, что Пупа отшвырнуло к спинке сиденья, у него даже дыхание занялось. Точно змея, когда она уходит от смертельной опасности, правая рука отца метнулась к сиденью и переложила на колени пистолет; он включил вторую передачу, и машина пролетела перекресток на красный свет. Рыбий Пуп ощущал на сухом языке медный привкус опасности и, не зная, в чем таится угроза, ждал ее отовсюду. У него навернулись слезы, но он прогнал их и сам удивился, что, оказывается, умеет управлять своими чувствами.

— Папа, что все же…

— Когда тебе что-то велят, делай! — проскрежетал отец. — А не стой как истукан: «что» да «почему»! Запомнил?

— Д-да, пап. А все же, это… что случилось?

Молчание; только машина катит вперед.

— Случилась беда, — скупо бросил отец. — После узнаешь.

В летнем воздухе сухо защелкали далекие пистолетные выстрелы.

— Ляжь на пол, сын! — приказал отец.

— Да, пап…

Отцовская правая рука ухватила его за шиворот и головой вперед стянула на днище. Он затаился там, слушая, как стреляют. Приподнял голову.

— Скажи, папа… Что это? — всхлипнул он.

— Расовые беспорядки, сынок, надо скорее доставить тебя домой.

— Расовые?

— Ага. Побоище, сын. Это белые…

На бешеной скорости машина скребнула колесами по асфальту, и у него по коже побежали мурашки. Белые… Это слово отдавалось в сознании ударами погребального колокола. Он давно слыхал о расправах, которые чинят над черными людьми белые люди, и вот сегодня впервые в жизни спасался бегством от подобной расправы.

— Кто-то из наших что-нибудь выкинул, да, пап? — спросил он, еще не зная, в чем дело, но заранее зная, кто виноват.

— Да вроде того, — буркнул отец.

Ладно, что бы там ни случилось, он останется рядом с отцом, а потребуется — и умрет вместе с ним. Мысль об этом пробудила в нем горькое торжество; он прислушался, не раздадутся ли снова выстрелы. Да только почему же они не сражаются, а удирают? В нем шевельнулась еще не осознанная жалость к отцу. Человек либо дерется, либо признает себя побежденным. А вот они с отцом — бегут… Стыд перехватил ему горло, он судорожно глотнул.

— Главное дело — доставить тебя домой, — сипло сказал отец и крутнул баранку так, что Пупа плотно прижало к стенке машины.

— А мама где?

— Она-то дома.

В воображении промелькнула картина: тысячи чернокожих людей удирают, спасая жизнь; его замутило. Под шинами захрустел гравий, машину резко тряхнуло на колдобине — они подъезжали к дому.

— Ну, проскочили, — вздохнул отец. — Хоть вместе, а там будь что будет.

Вот именно, давай деру, радуйся, что остался цел! Опять послышались выстрелы, и его с внезапной силой потянуло туда, где стреляют… Машина стала; отец открыл дверцу.

— Ступай в дом, сынок.

Он неуклюже выбрался наружу, готовый к тому, что из-за забора тотчас покажутся белые лица, однако во дворе было пустынно, тихо.

— Скорее, Пуп! — это его звала мать.

Она стояла на заднем крыльце, лицо ее оплыло, исказилось от страха. И чем ближе он к ней подходил, тем все более отдалялся от нее. Это его родители? Эти перепуганные, дрожащие люди? Они страшны ему, страшнее белых. Он вдруг увидел своих родителей такими, какими, по его представлению, их должны видеть белые, и в какой-то мере проникся к ним тем же презрением. Когда он подошел к матери, она обхватила его, и он стерпел, а хотелось отшатнуться от нее, как от чего-то нечистого. И еще он понимал, что никогда не мог бы выразить все, что чувствует, словами.

— Слава те, Господи, — сказала она сквозь слезы.

— Идите в дом, — прошипел отец, вбегая первый с пистолетом в руках.

Без звука они вошли за ним на кухню. Отец закрыл и запер дверь, мать опустила шторы на окнах. Рыбий Пуп слышал хриплое дыхание отца. Мать села за стол, приложила к глазам платок. Вновь затрещали выстрелы, с ревом пронеслись по улице машины.

— Крови им надо, — пробормотал отец, сжимая пистолет.

— Папа, а что же было? — в третий раз спросил он.

— Сиди тихо, без тебя обойдется, — одернула его мать.

— Придет время, сынок, расскажу, — сказал отец. И вдруг круто обернулся, в упор посмотрел на сына: — Хотя тебе уже двенадцать лет, пора и знать! Слушай, Пуп, и запомни: НИКОГДА НЕ СМОТРИ НА БЕЛУЮ ЖЕНЩИНУ, понятно?

— Белую женщину? — тихо и с недоумением переспросил мальчик.

— Тайри, не нужно с ним так говорить, — всполошилась мать.

— Если ему не рано подыхать, так, стало быть, и знать не рано! — яростно прошептал отец. — Давным-давно надо было с ним завести этот разговор. Пусть знает, и чем раньше, тем лучше.

— Потом как-нибудь, Тайри, — жалобно сказала мать. — Ведь ребенок еще…

— В глазах белых он мужчина! — проревел отец и запнулся, глотнул: — Эмма, давай уж это я возьму на себя. Я за него в ответе. Надо, чтоб он знал!

Рыбий Пуп почувствовал, как у него по черепу прополз холодок, сдавило виски. Над ним совершался обряд. Он не умом это понял, он знал, чуял нутром. Он причащался тайн, вступал в число посвященных, он вступал на крутую, неверную тропу по краю пропасти, ведущую из детства к возмужанию. Он напряженно ждал. На улице перед самым домом раскололи тишину выстрелы, отец подскочил к окну, выглянул наружу.

— Ложись на пол! — скомандовал он.

Рыбий Пуп вытянулся на полу; слышно было, как рядом давится рыданиями мать.

— Все, пронесло, — сказал отец, когда за окнами опять стихло.

Рыбий Пуп встал. Его все сильнее разбирал стыд. Отец расхаживал по кухне, и Рыбий Пуп видел, как его лицо, неясное в полусвете, то и дело обращается к нему. Наконец он остановился.

— Сын, — медленно заговорил он. — Скоро в тебе забродят соки и начнешь ты заглядываться на женщин… Только, слышь, сынок, ГЛАЗ НЕ ПОДЫМАЙ НА БЕЛЫХ! ПОНЯЛ МЕНЯ? — В его голосе зазвучала горечь. — Сынок, нету в ней, в белой, такого, чего ты не найдешь у черной. Да и не свяжется с тобой белая, кроме как только шлюха, так неужели стоит того шлюха, чтоб из-за нее тебя убивали! Близко к ним не подходи, сын. Когда рядом белая женщина, помни — это смерть с тобой рядом! Белые нас ненавидят, топчут нас, убивают, законы придумывают против нас, а для ради оправдания придумали эту самую хреновину — что оберегают, стало быть, белых женщин. Смотри же, не давай им зацепки, сынок. Ты не успеешь родиться на свет, а они уже виду твоего не переносят, всю жизнь будут искать, к чему бы привязаться, лишь бы истребить тебя. Так хоть пускай не за это убивают. Для черного человека нет хуже срама, как умереть через такую дурость — связаться с белой девкой. Слышишь, Пуп, что я говорю?

— Слышу, папа.

Мать сидела, опустив голову на кухонный стол.

— Белые в нашем городе меня ненавидят, — яростным шепотом продолжал отец. — Потому ненавидят, что я человек вольный. Я — что? Я хороню черных. Сами-то руки марать не желают об черных покойников ни за какие деньги, вот и не препятствуют, чтоб их хоронил я…

Рыбий Пуп глядел на него во все глаза, силясь постигнуть, что ему говорят. Но слишком уж многое выплеснулось на него за такое короткое время. Мысль о том, чтоб «заглядываться» на белых женщин, представлялась до того несуразной, что просто смешно, но страшен был страх, проступивший в полумраке на отцовском лице. Белые — это тоже было страшно, хоть он и не знал их, и боялся лишь потому, что так, по словам других, верней. Сколько их, белых, с которыми он хоть раз в жизни перемолвился двумя словами — человек шесть от силы: отцов адвокат Ларри Кит, почтальон, белые продавцы в центре города…

Мать встала, обняла его, как бы прощаясь с его детством, его неведением.

— Ладно тебе, мам, — буркнул он, стараясь не поддаться волнению.

И в тот же миг все трое замерли. Откуда-то из центра донеслась частая пальба.

— Что-то там произошло, — сквозь зубы сказал отец.

— А долго все это будет, папа?

— Бог его ведает, Пуп. Надо ждать, вот и все. Ничего не поделаешь. Их десять человек на нашего одного! — Хриплый отцовский голос сорвался на вопль: — ДЕСЯТЬ НА ОДНОГО! ПОНИМАЕШЬ?

— Понятно, папа. А из-за чего все началось?

— Поймали одного нашего парня, не тем занимался…

— Ох, как нужно быть осторожным, сыночек, — вставила мать.

— Я знаю, мама. Кто этот парень, а, пап?

— Тихо, — сказала мать, дернув его за рукав.

— Знакомый твой, — с укором сказал отец.

— Кто? — встрепенулся Рыбий Пуп.

— Крис, сынок, — плачущим голосом сказала мать. — Застали с белой девушкой в гостинице.

У него открылся рот. Крис? Не может быть! Крис, посыльный из гостиницы «Уэст-Энд», Крис, его друг, которому двадцать четыре года, герой всех ребят с соседних улиц…

— Его ч-что, у-убили, папа?

— Не убили, так убьют, — с горечью отчеканил отец.

— Да как же, пап, я вчера видел Криса в…

— Цыц, мальчишка, — прикрикнул отец. — И чтоб я больше такого не слышал от тебя! Когда человека травят, как зайца, только дурак пойдет трезвонить, что это его знакомый, ясно? — Не то белые уничтожат и тебя заодно. — Отец понурил голову. — Сын, это расовая война, тут речь о жизни и смерти. Где они только не теснят нас, — прибавил он осипшим голосом, — на улице, в церкви, в школе, в твоем же доме, в делах — всюду хватают за горло.

Опять ему стало стыдно, что отец так поддался страху. Кто вступится за тебя, если даже у родного отца не хватает смелости? Значит, конец ему, значит, всем им, черным, конец. Эта мысль была как удар; у него подкосились ноги.

— Что же нам тогда делать, папа? — спросил он, отводя взгляд.

— Бежать, вот что, — кривя губы, сказал отец.

Они замолчали. По зазорам у края окон видно было, что на улице стемнело. Рыбий Пуп встал и машинально потянулся к выключателю. Отец шлепнул его по руке.

— Елки зеленые, Пуп! Совсем ничего не смыслишь, что ли? — вскипел он. — Толкуешь ему, объясняешь, и ничего не доходит! Неужели трудно понять, почему мы не зажигаем свет?

— Прости, пап, — пролепетал он, проклиная себя.

Присмирев, он снова сел и тупо уставился в темноту.

— Ничего, Пуп, — примирительно сказал отец. — Ты не виноват. Это штука страшная, вот я и скрывал от тебя. Да пришлось сказать, каково живется на свете черным людям. Ты сегодня получил первый урок, запомни его на всю жизнь. Теперь смотри сам, примечай. Тебе с этим жить каждый день. Только я не хочу, чтобы из-за этого ты не стал настоящим мужчиной. Что бы ни случилось, сынок, всегда будь мужчиной.

Говорит одно, а делает по-другому. Пупу стало вдруг непереносимо присутствие отца. Он встал и неуверенно шагнул к двери в коридор.

— Далеко собрался? — спросила мать.

— В уборную, — с вызовом бросил он.

— Не тронь его, Эмма, — сказал отец. — Пустяки дело — такую науку пройти за один вечер.

Ощупью он добрался до двери в уборную, вошел. Открытие, что его семья живет во власти страха, потрясло его, наполнило тревогой. Почему до сих пор у них дома никогда не упоминали прямо про отношения с белыми? Почему никто из учителей ни разу не заикнулся про это в школе? Почему достопочтенный Рагланд обходил эту тему молчанием в своих проповедях в церкви? Поражаясь все больше, он припомнил теперь, какую притворную чопорность неизменно напускали на себя отец с матерью, когда заговаривали о белых, — теперь он понимал, что за нею прятали чувства, которые стыдно выдавать. Стало ясно, что не всякий черный позволит себе признаться, в какой степени правят жизнью черных людей невидимые, но всемогущие лики белых. Его мысли мешались, он был не готов к тому, что его чувства примут такое направление. С того вечера он проникся безотчетной уверенностью, что ему, пусть мимолетно, открылось, какими должны представляться белым черные люди, он начинал глядеть на своих чужими глазами, и то, что видел, вызывало в нем такое чувство, будто между ними и им существует расстояние, это беспокоило его, приводило в замешательство.

Одно он знал теперь твердо: подлинность жизни, которой живут такие, как он, перечеркнута; подлинный мир начинается где-то там, в тех местах, где обитают белые, — люди, в чьей власти сказать, кто имеет право жить, а кто нет и на каких условиях, а мир, в котором живет он сам и его семья, — мир призрачный, ненастоящий. Только как же получилось, что он стал таким? Верно он думает или ошибается, Рыбий Пуп не знал, но он точно знал, что искать правды у родителей бесполезно.

Он сидел, напряженно глядя невидящими глазами в темноту, и пытался представить себе, как заговорил бы с белым парнем или девочкой своих лет, и не мог. Живут бок о бок белые и черные, а как далеки друг от друга, подумалось ему. Каждый день, утром и после обеда, по дороге в школу и домой, он проходит мимо белых людей, а для него они как будто не существуют, да и они словно бы не замечают его! Как это может быть, что они прямо тут, под боком, а он не думает о них ежеминутно? Тем более раз они так всесильны? Или, может быть, в нем самом есть какой-то изъян? Нет, непохоже, ведь и Тони с Зиком, и все ребята из школы тоже почти никогда не заговаривают о белых. Один Сэм, но у Сэма вообще неизвестно что наворочено в голове. Возможно, родители что-то утаивают от него? Скрывали же они, например, как рождаются дети. Или как устроены женщины. Наверно, есть в белых что-то действительно страшное, иначе о них кругом говорили бы больше.

Кстати, что-то не помнится, чтоб отец хоть раз запросто побеседовал при нем с кем-нибудь из белых. Правда, отец и не работает на белых, не то что отец Сэма или Тони. Он никогда не ездит на трамвае, на поезде или в автобусе, а если ест в ресторане, то обязательно таком, где хозяин черный. Потому он и его семья прямо не испытали на себе, что значит настоящее расовое неравенство. Конечно, Рыбий Пуп слыхал, что такое Джим Кроу, но задумывался над этим редко, да и то в общих чертах, применительно к черным, у которых не хватает денег, чтобы оградить себя от неприятностей.

Как-то в субботу утром они с отцом ходили в банк, там им пришлось постоять в очереди. Стояли с ними и белые люди, он слышал, как они переговаривались с белым кассиром, который сидел за окошком. Но когда подошла их очередь, отец ничего не сказал, просто подал в окошечко банковскую книжку, потом забрал ее назад и пошел. А вот белый, который стоял за отцом, тот заговорил с кассиром: «Доброе утро, Ким», приветливо так, — они как раз выходили на улицу. И на мать, когда они с ней ходили на почту, нападала такая же немота. Отчего это черные вечно так молчаливы в присутствии белых людей?

В темноте никак не удавалось нашарить пальцами рулон туалетной бумаги. А, дьявол… Зажечь свет, что ли, и плевать на все? Нельзя, отец так выдерет, что не обрадуешься. Рыбий Пуп уже начал тайком покуривать и носил при себе спички; он похлопал себя по карманам. Ага, вот они… Он зажег спичку и, заслонив язычок пламени ладонями, наклонил голову. Случайно его взгляд упал на кипу старых пожелтевших газет, сложенных в углу за дверью уборной. На той, что лежала сверху и уже запылилась, видна была фотография: белая женщина в одних трусиках и в лифчике, с копной непослушных кудрей, смотрит на него в упор и, подбоченясь, улыбается сочным, капризным, чувственным ртом. Из-за такой погиб Крис… Что же Крис ей сделал? Ребенком наградил? Избил? Изнасиловал? Или Крис с этой женщиной занимался тем, о чем возбужденно шушукаются мальчишки, когда соберутся на углу под фонарем? Крис был для него кумиром, его потрясло, что Крис должен умереть, но ради такого ставить на карту жизнь — тут что-то… Женщина на фотографии была красива, ничто в ней не наводило на мысль о смерти или зле. Как повстречался Крис с белой женщиной, которая стала причиной его гибели? Он знал, что, если спросить отца, отец только раскричится, разбушуется, обезумев от страха, обругает его полоумным. Нет, надо спросить у ребят, может, они знают.

Огненный язычок затрепыхался и пошел на убыль. Рыбий Пуп чиркнул новой спичкой, приподнялся, схватил с кипы газет ту, что лежала сверху, вырвал из нее женское лицо, сложил бумажное лицо вчетверо и сунул в карман. Он и сам не знал, зачем это сделал, не успел задуматься. Просто понял, что захочет снова посмотреть на это лицо, что не перестанет думать о том, какая судьба постигла бедного Криса, пока не разрешит загадку: отчего это смеющееся белокожее лицо полно такого безмятежного счастья и в то же время сопряжено с чем-то ужасным и мрачным. Пламя предсмертно заголубело, огонь досуха высосал почерневшую спичку, но смеющийся образ белой женщины не померк в его сознании, он светился, черпая жар из неотразимо притягательного источника, который глубже и ярче, чем пламя горящей спички. Почему чернокожие мужчины должны умирать из-за белых женщин? Уже одно то, что Криса убили или убьют (это и было самое жуткое: убежденность отца, что Крису так или иначе больше не жить), приковало его воображение к прельстительному белому лицу — никогда в жизни человеческое лицо не овладевало им с такой силой. Он рывком встал, схватил рулон туалетной бумаги, оторвал от нее кусок, приговаривая себе под нос:

— Папа боится. Мама тоже. Все боятся.

Слыша, как забурлила вода, он вышел и только собирался войти в кухню, как в гостиной резко зазвонил телефон. Дверь из кухни открылась, и отец нащупал в темноте его плечо:

— Все в порядке, сын?

— Нормально, папа. — Он старался, чтобы в его голосе не прорвалась наружу неприязнь.

Отец подтолкнул его к кухне.

— Ступай, побудь с мамой.

От трепетного благоговения, которое прежде внушал ему отец, не осталось и следа. Сидя в темноте рядом с матерью, он слышал, как отец говорит по телефону. Вскоре в коридоре послышались шаги; отец твердой походкой вошел на кухню, щелкнул выключателем. Ослепленный внезапной вспышкой света, Рыбий Пуп сел прямо, подобрался, приоткрыв рот. Лицо у отца было измученное, помятое, веко на правом глазу дергалось так заметно, что казалось, он без конца двусмысленно подмигивает кому-то. Сейчас объяснится, почему жизнь неожиданно вошла в обычную колею.

— Все, готово дело, — просто, отрывисто объявил отец.

— Почему, что случилось? — спросила мать.

— Криса нашли, — сказал отец. — В канаве, где кончается школьный двор. Гас Уайт нашел и сказал его матери. Она вызвала доктора Бруса, кинулась с ним туда. Короче, тело уже у меня в заведении.

— Что же это, господи! — простонала мать и прикрыла глаза. — Бедная миссис Симз…

— Это они его убили, папа? — спросил Рыбий Пуп.

— Кому ж еще? — с вымученным сарказмом отозвался отец. И прибавил буднично, трезво: — Да. Убили. — Он судорожно подкинул на ладони пистолет. — И я рад, что убили!

— Что ты, опомнись! — остановила его мать.

— Па-апа! — ошеломленно протянул Рыбий Пуп.

— Правильно. Я знаю. По-вашему, я зверь, если у меня язык поворачивается говорить такие слова. — Черное усталое лицо обмякло, подергивалось. — Но я знаю, что говорю. Хорошо, что он мертвый… Жалко его, дурачка, само собой… Да разве в Крисе дело? Тут бери шире, Эмма. Ты — женщина, что ты знаешь про то, как приходится на Юге черным. Вот слушай. Когда белых перебаламутит крепко, когда в каждом черном им чудится нечистая сила, когда они от собственной тени начинают шарахаться, когда у них разум помешается на этих ихних женщинах — когда так случится, тогда им подавай крови! И ничего им не надо на свете, как только лишь одной крови! И не бывать в этом городе мира и покоя, пока не прольется кровь! Когда на белых накатит такое, значит, уж кто-нибудь да должен умереть! Либо это будешь ты, Эмма, или я, или Пуп…

— Боже сохрани, — ужаснулась Эмма.

— …либо тогда кто-то другой! Сейчас получилось, что это бедняга Крис. Вот почему я и рад, что это Крис. — Он глотнул. — Слабые мы, чего кривить душой… Мы только тогда можем пожить, когда оторвем от себя шмат жизни и бросим белым. Вот и все, и это правда. Крис прожил только двадцать четыре года. Но все равно пора было иметь голову на плечах и не притрагиваться к белой женщине.

— Возможно, он и не виноват, — сокрушалась Эмма.

— Он виноват, — твердо сказал отец. — Парня завлекает белая девка, а у него не хватает соображения, попался на удочку, как последний осел! — От негодования он осекся и замолчал.

У Пупа было такое чувство, что в эту минуту отец ненавидит черных.

— Да откуда они знают, что он виноват? — настаивала мать. — Раз не было суда…

— Его застали в номере у этой девки! — загремел отец.

— Тайри, Крис работал в этой гостинице, зарабатывал на жизнь.

— На жизнь можно заработать и другим способом.

— Тебе посчастливилось, Тайри, — вздохнула мать. — Ты не работаешь на белых…

— Я раньше сдохну сто раз, чем пойду на них работать! — прорычал отец.

Теперь было похоже, что отец и белых ненавидит.

— Бедный Крис. — Мать разрыдалась, закрыв лицо руками.

Пуп только дивился резким переходам в отцовском отношении к событиям и людям — в них чувствовалась и неистовая гордыня, но чувствовалась и безнадежность побежденного. Чутье подсказывало ему, что при всей ненависти к притязаниям белых отец пошел на сделку с собственной совестью, согласясь обеспечить себе относительно спокойное существование ценою крови, которой, как он полагал, жаждут белые, — но поскольку обеспечить себе такое существование можно было лишь обрекая на заведомую гибель черных, он ненавидел и черных тоже. Но это в конечном итоге означало, что он снедаем ненавистью к самому себе.

— За нас он умер, Крис, — проворчал отец. Он положил в карман пистолет, взял шляпу, подошел к раковине и, налив стакан воды, одним глотком опорожнил его.

Рыбий Пуп почувствовал на себе его испытующий взгляд.

— Пойди-ка возьми свою шляпу, Пуп.

— Куда это ты его, Тайри?

— Он поедет со мной.

— Что ты! Опасно-то как. И поздно…

— Ха-ха! — У Пупа мороз прошел по коже от отцовского наигранного смеха. — Никакой нет опасности, Эмма. Белые унялись. Разъехались по домам — кто залег спать, кто надрался до бесчувствия. Понатешились кровью… Разве не знаешь — как они убьют кого из черных, так тишают на время, добренькие становятся, смирные.

— Мал еще Пуп, ребенок, — не соглашалась она.

— Он будет при мне. Кто сунется к нему, будет сперва иметь дело со мной. Сегодня Пуп у меня увидит, что такое есть жизнь…

— А ну как пойдет стрельба…

— Эмма, я отвечаю за сына. После стрясется с ним что, на мне будет вина. Идем, Пуп.

Мать прикусила зубами стиснутые кулаки, напрасно стараясь подавить рыдания.

Отец взял его за плечо и повел по коридору, зажигая по пути одну лампочку за другой. Они прошли по парадному крыльцу, спустились во двор, обошли машину, сели. В молчании медленно выехали по дорожке на улицу. В тихой летней ночи подернутые дымкой светились вереницами жемчугов газовые фонари. Рыбий Пуп сидел одинокий, маленький, ему было страшно, хотя рядом взбудораженный мыслями о кровавом жертвоприношении, вооруженный пистолетом сидел отец.

— Теперь, Пуп, нам с тобой во всем надо держаться вместе, — зарокотал отцовский бас. — Тебе еще в жизни учиться и учиться, вот и берись с сегодняшнего дня. — Он важно покивал головой. — На этом свете ходи с опаской, иначе нельзя.

— Понятно. Только почему ты говоришь, пап, что страдать обязательно всегда нам?

— Потому что у нас силенок мало, сын, чтобы дать сдачи.

— Что же мы, пап, так и покоряемся без боя?

— Откуда ты взял? Нет, ты, брат, смотри не решай, что мы трусы. Черные сражаются каждый день…

— Вот ты сказал, белые сейчас больше никого не убьют. А почем ты знаешь?

— Чую, сынок. Ты тоже вырастешь, поймешь.

— А мы белых не убиваем никогда?

— Не мели ерунду, — сердито оборвал его отец. — Сказано тебе, что нас мало. Убьешь одного, они всех перебьют… Слушай, Пуп, вот у меня имеется свое заведение. Дом у нас свой. Еще внаем сдаю помещения тысяч на сорок. Откуда же это взялось? А оттуда взялось, что я знаю свое дело и не суюсь в дела белых. Иначе мне бы в жизни такого не достигнуть. Надо учиться жить с умом, сынок.

Рыбий Пуп смолчал. Неужели в долларах такая сила, что ими можно стереть позор?.. Они катили по туманным безлюдным улицам. На одном из перекрестков, где стоял белый регулировщик, отец притормозил.

— Доброго здоровьица, мистер начальник. Все тихо-спокойно? — Голос был тонкий, непохожий на тот, каким отец говорил обычно.

Полицейский скользнул холодным взглядом по черному лицу над баранкой машины и сплюнул.

— Угу. Полный порядок, Тайри.

— Ха-ха! Вот и расчудесно!

Они поехали дальше. Пупу хотелось закрыть глаза, заткнуть себе уши. Вот чему собирался его учить отец? Машина подъехала к похоронному бюро, где, сбившись в кучку, молчаливо стояли несколько черных. Один из них, горбун, раскорякой, по-паучьи, подскочил к машине.

— Это я для тебя постарался, Тайри, — угодливо зажурчал он. — Я его добыл.

— Да? — небрежно уронил Тайри.

— И в этот раз с тебя десять долларов.

— Получишь пять, как всегда.

— А как же с надбавкой за опасность, Тайри, — заскулил горбун. — Ты говорил, за опасную работу будет десять…

— Ладно уж, пусть будет десять, — уступил Тайри.

— Сейчас заплатишь? Нужда крайняя, ей-богу…

Рыбий Пуп увидел, как Тайри вытащил десятку и кинул ее горбуну; тот засеменил прочь.

— Кто это был, а, папа? — спросил Рыбий Пуп.

Тайри, позвякивая ключами, зашагал к дверям заведения.

— Это Уайт. Он для меня находит покойников, чтобы не перехватил Кэрли Микс. Конкуренция, сын. Смекаешь?

— То есть он что, разыскивает для нас покойников?

— А ты как думал. Одни торгуют сахаром, Пуп. Я торгую гробами. Но гроб не продашь, когда нет покойника. Я их держу пять человек, для поисков. В нашем деле таких называют труполовы.

У закрытой двери стоял высокий, хорошо одетый мужчина с шоколадной кожей.

— Мое почтение, док, — сказал Тайри. — А где покойник?

— Там, внутри, — тихим, ровным голосом сказал врач. — Лежал у меня в машине, но он мне все там перепачкал. Я велел, чтобы ваш помощник занес его в помещение…

— Крепко его измордовали, док? — шепотом спросил Тайри.

— Подождите, сами увидите, что над ним сотворили белые, — скривясь, но все так же ровно ответил доктор Брус.

— Понатешились всласть?

— Какое там понатешились. Просто шабаш учинили.

Рыбий Пуп следом за Тайри пошел к дверям. С порога отец оглянулся и грубо гаркнул через плечо, обращаясь к молчаливой горстке людей:

— Эй, любезные, шли бы вы отсюда! Посторонним вход воспрещен. Родные Криса пускай зайдут, остальным тут делать нечего. Что столпились, ждете, пока полиция заявится? А ну, разойдись!

Полная низенькая женщина с окаменевшим лицом вышла вперед и замерла, стиснув коричневые руки.

— Я его мать, — прошептала она.

— Проходите, — Тайри жестом подозвал ее.

Мать Криса, Рыбий Пуп и доктор Брус вошли в дом; Тайри захлопнул и запер на ключ дверь.

— Джим! — крикнул он.

— Да, Тайри. Тут я.

Вошел сухопарый мужчина, чернокожий, с худым лицом и красными воспаленными глазами.

— Ты куда его поместил?

— В заднюю комнату, Тайри, — промямлил Джим.

— Хорошо. Ну пошли, посмотрим. — Тайри озабоченно покосился на закрытую дверь. — Хоть бы уж эти черные бараны убрались домой, — буркнул он. — И чего торчат, только белых разбередят, неровен час.

Гуськом они медленно потянулись по коридору, ведущему в заднюю комнату. Мать Криса плакала навзрыд. Рыбий Пуп протиснулся вперед, откуда ему тоже было видно. На столе, лицом вниз, лежало что-то похожее очертаниями на человеческое тело, что-то грязное, окровавленное, искромсанное.

— Миссис Симз. — Доктор Брус обнял женщину одной рукой. — Боюсь, вы сейчас не узнаете сына…

— Помоги мне, Господи. — Она подалась вперед с закрытыми глазами, набираясь мужества взглянуть.

— Тайри, вы хотите, чтобы и Пуп видел? — спросил доктор Брус.

— Ага, — отрывисто бросил Тайри. — Пусть видит, как это бывает.

— Понимаю вас, — сказал доктор Брус.

Миссис Симз открыла глаза, увидела и с воплем кинулась вперед, накрыв своим телом истерзанное тело сына.

— Крис, сыночек мой родной! Нет, нет, это не ты! Господи! Да как же это! Неправда, нет! Не по справедливости это! — выкрикнула она, припав в беспамятстве к неподвижному телу. Она закрыла глаза и запричитала: — За что же это мне, Господи! Нет, Господь это не мог допустить! Что бы ты ни сделал, мальчик, не мог же Господь желать для тебя такой смерти! Я вынашивала тебя в себе, чувствовала, как ты растешь, я рожала тебя в муках, своею кровью я дала тебе жизнь! А теперь — такое… Нет, Господи Боже мой, нет! Не знаю кто, но должен кто-то ответить мне, почему ты, сыночек, так умер… — Она подняла опухшее мокрое лицо к потолку, где нещадно сверкала голая электрическая лампочка. — Господи, это не ты! Ты не мог! И что-то ты должен сделать, чтоб не случалось такое с детьми черных женщин! Если бы мне опять прожить жизнь, я не рожала бы ребенка! Я вырвала бы плод из своего чрева! Не для того рожают женщины детей на свет, чтобы они вот так помирали! Господи, погаси ты на небе свое солнце! Погаси свои звезды на небе! Не нужны мне больше твои деревья, не нужны твои цветы! Не хочу я, чтобы твой ветерок обдувал меня, если ты позволил, чтобы мой сын так кончил жизнь… Вот я стою пред троном твоим и спрашиваю: скажи, когда я какое сделала зло? В чем мое прегрешение? Если нужно, чтобы мой единственный сын был убит, так ты мне сказал бы, я сама бы его убила. А не эти белые… Боже, мы не боимся умирать. НО НЕ ТАКОЙ ЖЕ СМЕРТЬЮ! Господи, дай мне услышать слово твое. До конца моих дней я буду молить, чтобы ты сказал мне, почему мой сын умер такой смертью…

Доктор Брус повлек плачущую, согбенную горем женщину из комнаты. Джим, гневно сверкая покрасневшими глазами, закрыл за ними дверь. В молчании, таком мучительном, что хотелось закричать, они стояли, угрюмо глядя на тело Криса. Скрипнула дверь, и они очнулись; это вошел доктор Брус.

— Я уложил ее в комнате для провожающих, скоро уснет, — сказал он.

Пупа пробрала дрожь, ему вспоминалась эта комната и как он стоял, перепуганный, в темноте, когда грозный паровоз, пламенея, выталкивая из себя хриплое дыхание, давил колесами черное женское тело, и теперь только он догадался — да, это, наверное, и есть то самое, что делал Крис, когда белые застигли его с белой женщиной. Отрывистый возглас отца прервал цепь сопоставлений, подсказанных памятью.

— Джим, снимай с него одежду!

— Есть, Тайри. — Держа в руках ножницы, долговязый Джим шагнул вперед.

Он ухватил Криса за правое плечо и ловким движением крутнул на себя. Первыми повернулись бесформенная голова и туловище, за ними одеревенело брякнулись ноги и качнулись коротко, как у живого. Рыбий Пуп судорожно напрягся; образ Криса, веселого, быстрого, каким он его знал, никак не связывался у него в сознании с безжизненной, растерзанной грудой, лежащей у него перед глазами, и это было нестерпимо. Он глотнул, провел по губам сухим языком и переступил с ноги на ногу, недоверчиво глядя на покрытое синяками и запекшейся кровью лицо, залитое безжалостным сиянием ничем не защищенной лампочки.

— Вероятно, убили сразу после обеда, — заметил доктор Брус. — Уже наступило трупное окоченение.

Пальцы врача легко обежали подушки распухшей плоти, где прежде были щеки. С изуродованных черт стерто было всякое выражение — белые не только отняли у Криса жизнь, они лишили его человеческого подобия. Рот, обрамленный пеньками выбитых зубов, неровным провалом разверзся меж изодранной тканью, в которой никто не узнал бы губы. Набухшие веки не плотно сомкнулись над глазами, и в щелки едва виднелась радужная оболочка.

— Обширные разрывы ткани, — вполголоса заключил доктор. Он нагнулся над головой Криса, держа в руке крошечный медицинский фонарик. — Правого уха нет. — Доктор Брус спокойно показал на темный сгусток крови сбоку. — Похоже, что срезано, содрано. Может быть, от трения об асфальт. Его, несомненно, привязали к заднему бамперу машины и волокли по улицам. Весьма болезненная процедура… — Он подал знак Джиму. — Разрежьте на нем рубаху, Джим.

— Есть, док.

Джим поддел рубаху концами ножниц в том месте, какое оказалось под рукой, зачикал ими и в два счета освободил от лохмотьев перебитую шею.

— Они же его линчевали, — с негодованием выдохнул Тайри.

— Э, нет, — невозмутимо отвел такое определение доктор Брус. — Линчевать не дозволяется законом. Объявили, что парень пытался оказать сопротивление при аресте, и отрядили на поимку три тысячи человек…

— Это все равно называется линчевать…

— Стоит ли пререкаться о частностях, — сказал доктор Брус. — Парня в любом случае задумано было уничтожить, а уж каким способом — не играет роли. — Он тщательно осмотрел шею убитого, руки, грудь. — Огнестрельных ран не наблюдается, — заметил он. — По-видимому, сочли, что он не достоин пули. — Врач помолчал и прибавил: — Его убивали с особым расчетом, чтобы каждое действие гласило: «Всякий из вас, кто поступит как этот негр, кончит тем же». — Его пальцы ощупали шею убитого. — Шейные позвонки, вероятно, сломаны в двух местах, если не больше… Не берусь утверждать что-либо до вскрытия.

— Ему сразу перебили шею, док?

— Трудно сказать, Тайри. Когда случается нечто подобное, кто тут может знать? Я даже сомневаюсь, чтобы Крис успел понять, что с ним происходит, — столько всего в какие-то считанные мгновения. Может быть, шею сломали в самом начале, и ему не пришлось мучиться, а может быть, под конец, обнаружив, что еще не добили…

— И как же он тогда настрадался, — со вздохом сказал Тайри.

Доктор Брус задумчиво сощурился на электрическую лампочку.

— Тайри, вот уже триста лет, как нас истязают белые, а что с нами происходит при этом, никто так и не знает. Если б они нас истязали с целью провести научный эксперимент, тогда, очевидно, нам стало бы больше известно о реакциях человеческого организма, над которым совершается насилие. Однако белые терзали нас из собственных патологических побуждений. Я, разумеется, не ратую за истязание людей в научных целях. — Доктор невесело усмехнулся. — Но вот вы только что выдвинули предположение о чем-то, что я, как врач, обязан бы точно знать, а я не знаю. Могу лишь догадываться, что, когда вокруг сомкнулись с ревом три тысячи белых и ты знаешь, что смерть неминуема, тебя едва ли станет волновать, что при этом будет немножко больно… Если бы я оказался на месте Криса, я молился бы об одном: чтобы не выказать страха, умереть, как надлежит мужчине. И знаете, что я скажу вам, Тайри, хоть вы и решите, конечно, что я сошел с ума? Самые страшные муки пережил не Крис, а как раз эти белые. Только тот, кому скверно, способен совершить такое убийство…

— С него бы им, интересно, было скверно?

— Не знаю, — признался доктор. — Я не белый. Будь я белый, я посвятил бы жизнь выяснению вопроса: что заставляет мне подобных совершать такие убийства? — Доктор Брус обернулся к Джиму. — Все с него снимите, Джим.

— Есть, док.

Орудуя ножницами, Джим срезал с убитого разодранные в клочья брюки и белье, но, неизвестно почему, проявил деликатность в обращении с ногами: развязал шнурки, снял брюки, потом стянул носки.

— От носа почти ничего не осталось, — отметил доктор Брус. — Затянули на шее петлю, и потому каждый раз, как сворачивали за угол, голову швыряло из стороны в сторону так, что нос просто сцарапало. — Доктор взял двумя пальцами голову Криса и повернул на другую сторону. — Левая щека разбита рукояткой пистолета. — Он приподнял похожие на клешни руки убитого и осмотрел почерневшие запястья. — Руки были связаны, больше того, я допускаю, что его начали избивать уже после того, как связали руки. — Он повернул тело на бок и придержал, показывая рану, сквозь которую, отливая на свету, выступал белесоватый пузырек кишки. — А вот тут я берусь утверждать, что причина — пинок ногой, — доктор Брус говорил бесстрастно, то и дело останавливаясь, — и, по-видимому, уже после того, как Крис умер. Когда смерть наступает от удушья, мышцы живота чаще всего сокращаются, удерживая внутренние органы на месте. В данном случае обычной мускульной реакции, как мы видим, не было. — Доктор Брус нахмурился и продолжал: — Нанесли этот пинок, я сказал бы, скорее всего носком башмака. — Он перекатил труп на спину и осторожно развел бедра. — Половые органы отсутствуют, — сказал он нараспев.

Рыбий Пуп увидел в зияющей дыре между бедрами темный безобразный сгусток запекшейся крови, и от испуга руки у него сами дернулись вниз, загораживая пах.

— Половые органы вырваны, я сказал бы, либо клещами, либо иным инструментом подобного рода, — заключил доктор. — Убить его им было мало. Им еще требовалось его изувечить. Казалось бы, уж здесь-то могли бы его не трогать, хотя бы из брезгливости… Но нет! Отчасти они и убивали-то его как раз для того, чтобы иметь возможность изувечить! И вы не поверите, как много белых женщин с жадностью наблюдали за ними в это время. Пожалуй, из сознания, что им едва ли когда-нибудь еще представится случай увидеть обнаженного негра…

— А на кой черт им приспичило его видеть? — озадаченно спросил Тайри.

— Да уж можете не сомневаться, приспичило. Чтобы так изуродовать человека, надо питать к нему сильнейшее влечение, чуть ли не любовь. Ненавидеть они нас ненавидят, но и любят тоже. Больной, извращенной любовью, но любят…

— Сами вы больной, док! — взорвался Тайри. — Разве так людей любят!

— Безумие, согласен, и все же это правда. Их любовь к нам замешана на страхе. Тайри, я хорошо знал Криса. Он говорил, что с ним заигрывает белая девушка, и я предостерег его. Сказал, чтобы он ее не трогал. Но он не устоял, потому что она была белая, потому что ему это было ново. Прошло два года, и вот она же донесла на него. Зачем? Из чувства вины. Она желала его и в то же время терзалась страхом… Так что, предав его смерти, она как бы разом нашла для себя выход из обоих затруднений. Она насладилась им и поплатилась за это — вернее, поплатился-то он. — У доктора вырвался сухой смешок. — Сегодня, я уверен, она себя чувствует превосходно. — Он сдвинул ноги убитого. — Ну, вот так, — заключил доктор и отступил от стола. — Теперь он ваш.

— Да-а, — затравленно взглянув на убитого, протянул Тайри. — Теперь мой черед.

Рыбий Пуп только сейчас с удивлением заметил, что достоял до самого конца, — его так увлекли речи доктора Бруса, что испытанное вначале потрясение на время забылось.

— Я должен помыться, — сказал врач, оглядывая комнату. — Вы присмотрите за миссис Симз, да, Тайри?

— Как же, как же, — рассеянно пробормотал Тайри. — Обязательно, док.

— Тогда до свидания, — сказал доктор Брус.

— До свидания, док, — откликнулись Тайри, Рыбий Пуп и Джим.

Доктор неслышно прикрыл дверь. Трое оставшихся все стояли, глядя на тело Криса. Тайри внезапным хлопком приложил к глазам ладони.

— Будь оно все проклято, — яростно прошептал он.

— Это случается каждый день, — скучным голосом сказал Джим.

— Ну, не могу я привыкнуть! — крикнул Тайри.

— Да, я знаю, — процедил Джим.

— А следствие заключит: «Убит при попытке оказать сопротивление во время ареста». — Тайри вздохнул. — Ладно, сообщишь в полицию, Джим.

— Будет сделано, — сказал Джим, глядя в пространство.

— Идем, сын, — отец придержал дверь, пропуская его. Рыбий Пуп вышел, и дверь с лязгом захлопнулась.

Вслед за Тайри он двинулся по коридору к конторе. Он устал, ему хотелось домой. Отец подошел к столу, достал из ящика бутылку виски, открыл и, запрокинув голову, поднес к губам.

— Жаль, черт, что недорос ты, сынок, подсобить мне с этой бутылкой, — сказал он. Держа бутылку за горлышко, он опустился в кожаное кресло, откинулся на спинку и закрыл глаза. — Но тебе это зелье не требуется — до поры до времени. Потопай еще по дорожке, а придет срок, сам увидишь, что от него легчает. Когда приходится глядеть, как вот тут, на столе, лежит Крис, тогда от него легчает. — Долгая минута прошла в молчании. — Известно тебе, Пуп, чем я добываю кусок хлеба? — спросил он. И сам ответил: — Я обряжаю для похорон черные сны, вот чем я зарабатываю денежки. — Он посмотрел на сына, потом перевел взгляд на бутылку. — Тебе небось непонятно, о чем я толкую, а? Черный человек, сынок, это сон, мечта, которой никогда не сбыться. Ты мечтай, Пуп. Но гляди только, мечтай с разбором. Про то лишь мечтай, что сбывается… Если же, не приведи Бог, возмечтаешь о несбыточном, то задуши в себе эту мечту. Больно многому никогда не бывать наяву, о чем мечтается черному человеку. Не лезь напролом к своим мечтам, сынок, полезешь — погибнешь, и станет одной убитой черной мечтой больше, вот и все, похоронят еще один черный сон… Пуп, для черного самое главное прожить и не кончить, как кончил Крис. Другие люди живут на земле и даже не помышляют чаще всего про такой конец, им незачем. А нам есть зачем. Для других такая смерть — случайность. А у нас эта случайность до того происходит часто, что ее уже не назовешь случайностью. Когда она бывает каждый день, тогда какая уж это, к чертям собачьим, случайность! Это закон, закон жизни. И главное твое занятие в жизни, Пуп, — обойти этот закон. Одним людям надо еще найти для себя занятие. Черный человек со своим занятием рождается на свет. Всем нам, Пуп, рано или поздно приходится умирать. Но только не так. Мне гордость не позволяет так умереть. Я все на свете сделаю, лишь бы не пришлось так умереть. Я раньше сам наложу на себя руки. Сын, я не как проповедник говорю с тобой. Говорю просто как мужчина. Всякий мужчина желает женщин. Но никогда ты не смей желать так сильно, чтоб допустить до такого… Если и есть в жизни святая вера, то, видит Бог, пусть будет у тебя только эта. Если бы, например, со мной так получилось, как с Крисом, я, хоть бы и мертвый, все равно сгорел бы со сраму. Я даже после смерти себе опостылел бы, сынок, если бы так получилось со мной.

Рыбий Пуп не мог выговорить ни слова. Из всего, что переполняло его, из сумятицы ощущений, четким было одно: какая-то небывалая ненависть к отцу, а между тем он чувствовал, что зависит теперь от отца еще больше. Он смотрел на человека, полулежащего в кресле, на черную руку, сжимающую бутылку, и знал, что за этой обманчивой небрежностью таится страх, мечется мысль, ища уловки. До слуха донесся слабый вздох — ах да, это проснулась в комнате для провожающих миссис Симз, и мгновенно догадка подсказала ему, что это о ней, о матери убитого Криса, думает сейчас отец, алчно думает о ее теле. Ее сидит дожидается, сказал он себе подавленно.

В коридоре послышались неуверенные шаги. В комнате появилась миссис Симз, несчастная, заплаканная.

— Мистер Тайри, — шепотом позвала она.

Тайри не шелохнулся, глаза у него были закрыты.

— Спит, да? — спросила она у Пупа.

— Ага, мэм, — соврал он.

Миссис Симз застенчиво протянула руку и тронула Тайри за плечо.

— Мистер Тайри, — робко позвала она.

— А? Чего? — пробурчал Тайри, щурясь и моргая глазами.

— Проводите меня домой, — попросила она. — Мне одной боязно…

— Обязательно, милая, — разом переходя на задушевность, сказал Тайри и встал, держа в руках бутылку. — Не хватало, чтоб еще к вам прицепились эти белые, будь они прокляты… А не хотите, миленькая, выпить глоточек? — Он протянул ей бутылку.

Миссис Симз взяла ее и как в тумане опустилась на стул.

— Единственное мое дитё убили, — жалобно всхлипнула она.

— Вы хлебните — легче станет, — уговаривал Тайри.

Женщина наклонила бутылку к губам. Рыбий Пуп увидел ее крепкую большую грудь, и ему сразу сделалось тоскливо, одиноко.

— Едем, сынок. Завезу тебя, а потом я подброшу домой миссис Симз. Извелась вся, бедная женщина. — Он нагнулся к миссис Симз. — Поехали, милая. Захватите с собой бутылку.

Рыбий Пуп вышел первым и остановился на крыльце, окруженный влажной тьмой. Он заглянул в окно за край занавески: отцовские руки обнимали миссис Симз, и он отвернулся.

— Ненавижу его! Все ненавижу! — выдавил он сквозь сжатые зубы.

Вышел Тайри, держа под руку миссис Симз.

— Сядешь сзади, Пуп, — велел он.

— Хорошо, папа.

С заднего сиденья ему видно было, как отец снял с баранки правую руку и украдкой обнял миссис Симз за плечи. Рыбий Пуп зажмурился. Машина медленно ехала по ночному городу и остановилась наконец перед их домом.

— Беги, сынок. Скажи маме, что я задержусь.

— Ага.

Заурчав, машина тронулась дальше, и его щекам стало мокро и горячо от слез. Он стоял с таким ощущением, будто у его ног раскололась земля, а он едва удержался на самом краю и должен либо перемахнуть через широченный провал и очутиться рядом с отцом, либо остаться на месте. Но отца уже не было.

— Хоть бы они и тебя убили! — со злостью прошипел он. И ужаснулся собственным словам, спохватился: — Ой, нет! — Он старался справиться с нахлынувшими чувствами, превозмогая ощущение вины, глуша в себе ревность. Наконец смятение в нем улеглось, остался лишь порыв — ни от кого не зависеть. Глаза высохли; он был один.

— Ты, сынок? — окликнула его мать. — Слава Богу, вернулся… А где Тайри?

— Задержался, есть работа, — выговорил он деревянными губами.

— Сыночек мой, — всхлипнула мать, обнимая его.

Он отстранился.

— Ты что, дурачок? Дай только поцелую…

— Отстань от меня, — проворчал он.

— Так с матерью не разговаривают, — укоризненно сказала она.

— Я устал. Я спать хочу.

Наступило тяжелое молчание.

— Ну хорошо, — вздохнула она.

Он бежал от нее, не на день, не на два — на все дни своей жизни; раз и навсегда сбросил с себя свивальник детских привязанностей.

Спустя полчаса он лежал в постели с открытыми глазами, ворочался в темноте на подушке, стараясь осмыслить назойливые видения, которые теснились у него в голове. Потом он увидел сон…

…он стоял в спальне родителей и там висели большие белые часы с белым циферблатом и две белые стрелки как две руки раскинулись широко словно предостерегая а циферблат был как лик Господа про которого проповедник Рагланд рассказывал что он тебя ввергнет в адский огонь на веки вечные если будешь дурно вести себя и он подошел на цыпочках к двери проверить не подглядывает ли кто а оттуда к маминому туалетному столику рассматривать флаконы с духами и баночки румян и губную помаду и под скамеечкой на которую садилась мама оказалась какая-то странная штучка он нагнулся да так и есть это рыбий пуп влажный пузырь с острым запахом он неловко засмеялся но вздрогнул от неожиданности потому что часы затикали громко словно кто-то бил в барабан ТИК-ТАК раздались громовые удары часов ДИНЬ-ДИНЬ и он удивился когда понял что часы говорят ОТОЙДИ ОТОЙДИ тут что-то запыхтело как поезд Ч-ЧУХ Ч-ЧУХ и он увидел паровоз с вагончиками вроде того который ему подарили на Рождество паровоз задел рыбий пуп дымовой трубой Ч-ЧУХ Ч-ЧУХ и стал накачивать его паром а рыбий пуп начал раздуваться расти как воздушный шар как живот у миссис Браун когда она ждала ребенка и пожелтел Ч-ЧУХ Ч-ЧУХ а часы говорили ОТОЙДИ ОТОЙДИ и пузырь уже до того раздуло что пришлось попятиться и уступить ему место но рыбий пуп все равно разрастался заполнил комнату загородил двери и окна и теперь он попался теперь ему было не выбраться а рыбий пуп разнесло еще больше так что его оттеснило к стене слышно было как пыхтит паровоз Ч-ЧУХ Ч-ЧУХ как часы предостерегают ОТОЙДИ ОТОЙДИ и пузырь с силой прижало к его лицу он стал задыхаться НЕТ! НЕТ! а рыбий пуп стал такой огромный так туго натянулась тонкая кожица что он понял сейчас что-то случится НЕТ! НЕТ! пузырь лопнул ПУФ-Ф! съеживаясь как пустой воздушный шар наружу хлынула кровь и он увидел окровавленное голое тело Криса кровь во все стороны растекалась по комнате подобралась к его ступням лодыжкам поднималась все выше и ему пришлось встать на цыпочки чтобы кровь не попала ему в рот но было поздно она захлестывала ему голову он открыл рот хотел закричать но захлебнулся и утонул в крови…

Он проснулся, тяжело дыша, зажег в темной комнате свет. Слишком явствен был его сон, не может быть, чтобы от ужасов, которые ему привиделись, не осталось следов наяву. Он едва не кинулся в спальню к родителям, но чутье остановило его — нет, это не поможет… Отныне он должен учиться жить один на один с ужасными видениями. Он вздохнул и закрыл глаза, засыпая.

Утром он проснулся усталый, разбитый, но от ночного кошмара в памяти не удержалось ничего.

 

XI

Медленно замирали в буднях Черного пояса, где жил Рыбий Пуп, отголоски гибели Криса. С кафедр неслись громоподобные, но маловразумительные проповеди, в которых черные проповедники доказывали в поте лица, что всякая смерть есть проявление неисповедимой воли Всевышнего, дланью своею отмеряющего, какая доля небесной справедливости назначена грешным обитателям земли. Тайри, хоть и оплакивал Криса, не преминул отметить, что его смерть произошла как раз в такое время, когда могла оказать благотворное воздействие на его сына. Эмма увещевала Пупа отринуть мирские соблазны, презреть обольщения плоти и возлюбить царствие небесное. Три года после того дни Черного пояса протекали гладко, однако это объяснялось скорей не страхом физической расправы, а неким душевным омертвением. Криса и знали, и любили, но варварские обстоятельства его смерти заключали в себе вызов, на который нельзя было ответить, не опрокинув весь уклад повседневной жизни, так что в конце концов так ничего и не произошло, не считая исступленных проклятий со стороны клинтонвильского черного меньшинства. Клинтонвильская «Таймс» — негритянский еженедельник на четыре полосы, издаваемый директором местной школы, — посвятила похоронам Криса столбец в траурной рамке, а впрочем, обошла молчанием причины его смерти.

В сентябре на пятнадцатом году жизни Рыбьему Пупу немного оставалось до полного физического возмужания — пяти с лишним футов роста, он был сухощав, ни фунта жира, с плавной, чуть скользящей походкой и длинными руками, которыми он широко размахивал при ходьбе. Выпрямленные, зачесанные назад волосы открывали лоб, плотным черным шлемом облегая череп. Кожа у него была черная, как у Тайри, но с коричневым, как у Эммы, отливом, словно подсвеченная изнутри. Его чистый тенорок очень вязался с большими и ясными карими глазами, — глазами, чей мягкий, точно обволакивающий взгляд заставлял забывать и о сплюснутых ноздрях, и о расплывчатых очертаниях рта. Перед тем как сказать что-нибудь, он медлил немного, склонив голову, и этой привычке, возникшей от природной застенчивости, обязан был тем, что выглядел более внимательным, участливым, чем был на самом деле. Что бы он ни собрался сказать, по его губам почти неизменно пробегала улыбка — за ней скрывались непочатые запасы уверенности в себе, которую пока еще ему ни разу не потребовалось проявить.

Приученный к зависимости, он не думал, как оснастить себя для плавания по жизни; подразумевалось, что в нужное время об этом позаботится Тайри. Он не старался добиться для себя особых преимуществ, будь то дома, на улице или в школе, и не потому, что робел, — просто не видел надобности в том, чтобы урвать себе побольше. Пока у него было все, что нужно: дом, друзья, нехитрые развлечения. Очень может быть, что впереди ждут бури и тревоги, но зачем их предвосхищать? Что-то он смутно предчувствовал, что-то вселяло в него неуверенность, когда он думал о будущем; одно было связано с влекущим образом женского тела, другое — с тягостно беспокойным сознанием, что он черный, однако по недостатку житейского опыта сегодня его не волновали такие отвлеченные предметы. Сегодня можно было, как все кругом, вволю смеяться, балагурить, петь, вволю есть — он знал, что у них в народе научились прятать самые глубокие душевные движения под личиной беспечной веселости, и ему это нравилось.

Он жил в мире, где ничто не дозволено, но все совершается, где рука об руку с осуждением идет предосудительный поступок. И потому он прекрасно понимал, что возвещают неясные голоса и порывы, которые рождаются в тайниках его тела и бередят ему нервы. Черные девочки, до сих пор решительно недостойные внимания, как существа, которые «ни фига не смыслят», а способны только хихикать да трещать языком, вырастали в первооснову жизни, чьи главные свойства скрыты до поры, до того времени, когда он и его черные друзья станут взрослыми и придут к ним, неся каждой ее повинность и удел. Такое толкование женщины Пуп принимал как нечто само собой разумеющееся — именно так представляло ему женщину его окружение. Женщина предназначалась ему в дар, как услада, как ничем не заслуженное удовольствие, которым природа по прихоти своей оделяет только мужскую половину человечества, и этого подарка он дожидался, как ждут какого-то нового, необычного Рождества, когда Дед Мороз, скажем, не приходит в дом, а ждет тебя на улице. У них в компании подолгу и во всеуслышание обменивались шуточками насчет предстоящих телесных утех, но знали о них лишь понаслышке. Каждый терпеливо ждал, когда кто-нибудь другой придет и объявит, что дал выход побуждениям, которые диктует его мужское начало. Впрочем, меж ними не было соперничества. Не было в их ожидании и никакой романтической подоплеки. Луна и звезды, немое красноречие набухающих весною почек, многозначительные картины осеннего плодородия с урожаями фруктов и зерна — все это не имело никакого отношения к женщине и ее назначению, и если б кто-нибудь попытался провести связь между женщиной и могучими процессами роста и увядания в мире, на него выпучили бы глаза и только посмеялись бы снисходительно и беззлобно:

— Да ты, друг, больной!

Как-то утром возле школы Рыбий Пуп увидел, что навстречу ему, весь встрепанный, с блестящими глазами, идет Тони.

— Пуп, я как раз тебя дожидаюсь, — загадочно сказал он.

— Да? А чего?

— Ляжешь, парень, — раззадоривал его Тони.

Рыбий Пуп схватил его за плечо и повернул к себе лицом. По лицу хранителя тайны блуждала таинственная улыбка.

— Ладно тянуть резину! — возмутился Рыбий Пуп. — Начал, так договаривай.

— Ты потише на поворотах, — осадил его Тони. — Скажу, не боись. Зик-то у нас — взял да и попробовал.

— Чего?

— А то ты не знаешь, — отмахнулся Тони.

— Откуда мне знать, интересно, — сказал Рыбий Пуп, догадываясь, что речь идет о женщинах, но страшась ошибиться и тем поставить себя в смешное положение.

— Зик переспал с женщиной…

Рыбий Пуп разинул рот, и тут же оба прыснули, ухватясь за животы.

— С кем это?

— Ох, не спрашивай…

— Ну и катись тогда, — сердито бросил Рыбий Пуп и сделал вид, что хочет идти дальше.

— С-стой, куда ты. — У Тони от смеха прыгали губы. — Побожись сперва, что ни слова, ни одной живой душе!

— Ей-богу не скажу.

— С Лорой Грин.

— Ой-ой! — Рыбий Пуп был ошеломлен. — Она ж поет в церковном хоре.

— Ну и что, подумаешь! Если в хоре, так уж не женщина?

— И ведь она старше Зика.

— На восемь лет старше.

— А муж где был?

— Муж в ночную работает, на почте…

Оба опять согнулись в три погибели от смеха.

— Ма-ама родная… Тони, и как это у них вышло?

— В общем, так… — Тони басовито откашлялся, купаясь в лучах чужой славы. — Зик говорит, позвонила она и зовет потолковать насчет работы для церковной общины. Завела к себе в спальню и вроде как на серьезе начинает разговор. Причем Зик говорит, он сам почуял, к чему идет, но все ж не было особой уверенности. Во-первых, она знакома с его родителями, потом — живет совсем рядом, дома за четыре от них. Короче, вдруг ни с того ни с сего как она кинется его целовать…

— Брось ты! — захлебнулся Рыбий Пуп.

— …он опомниться не успел, а уж она все поскидала, в чем была, и гасит свет, — продолжал Тони. — До того все быстро разыгралось, Зик говорит, у него прямо голова пошла кругом. Я, между прочим, верю, Пуп, что он не врет, — он после сразу ко мне пришел и его аж трясло всего…

— Много он ей за это дал?

— Он ей? Ни шиша. Еще она ему приплатила!

— Надо же! — сказал Рыбий Пуп. — Перетрухал небось Зик?

— Кто его знает. Но не в себе был, это точно, когда я его видел.

— А что при этом чувствуешь, не сказал он?

— Силища, говорит, прямо жуть.

Приятели едва удержались на ногах от нового приступа смеха.

— Черт-те что, — уже без улыбки вздохнул Рыбий Пуп.

Из школы послышался звонок на уроки.

— Это, брат, женщины нам звонят, пора, — многозначительно сказал Рыбий Пуп.

У Тони широко раскрылись глаза — он понял.

— Глядите, хвост распустил.

Все уроки Рыбий Пуп просидел, думая о Лоре Грин, пытаясь представить себе ощущения, которые испытал с нею Зик, и опасности, которым он ради них подвергался. И вечером, когда компания собралась в раструбе мутно-желтого света под газовым фонарем на углу улицы, внимание всех было, конечно, приковано к Зику. Присмирев от сознания, что Зик соприкоснулся с самым сокровенным в жизни, приятели не сразу отважились подступиться к нему с расспросами.

— Зик, тут разное врут про Лору Грин, — с напускным равнодушием сказал наконец, ухмыляясь, Рыбий Пуп. — Не скажешь, правду врут или так брешут?

Кто-то фыркнул, кто-то тихо заржал. Зик посмотрел на него с сожалением, обвел обидным, насмешливым взглядом Тони и Сэма и громко, нарочито захохотал.

— Вот черт, — протянул он. — В городе столько добра, само в руки просится, а эти пни знай себе дрыхнут.

— Зик, — вкрадчиво заговорил Сэм, — ну сознайся, что заливаешь про Лору Грин…

— Нет, по-моему, он верно говорит, — вступился за Зика Тони.

— А ты как полагаешь, Пуп? — с небрежной улыбкой спросил Зик.

— Пес ты, Зик, но похоже, что правда.

Зик хранил все то же отсутствующее выражение лица. Тони промолчал. Сэм пожал плечами, но не сдержался:

— Сказки рассказывает Зик!

— Вот щенята слепые, прости Господи. — Зик презрительно сплюнул. — Вас ждут женщины, а вы тут стоите, треплетесь попусту. Ну да, черт возьми. Ну, употребил я Лору Грин. А после этого, если хотите знать, употребил еще двух!

Его друзья, точно громом пораженные, молча хлопали глазами. Зик увидел их разинутые рты и покатился со смеху.

— Загнул, дураку ясно! — убежденно сказал Сэм.

— Врешь ты, брат, как сивый мерин, — поддержал его Рыбий Пуп.

— Голову нам морочишь, — укоризненно сказал Тони.

— Не верите, дело ваше. — Зик повел плечом. — А я сейчас только прогулялся в лесочек с Бетти Рокси. Эх, перепало мне от этой девочки.

— Во заврался, как только язык не отсохнет, — сказал Сэм.

— Бетти Рокси? — воскликнул Тони.

— Честно, Зик? — Рыбий Пуп растерялся, не в силах охватить происходящее.

Никогда еще Зик не приписывал себе столь сокрушительных побед, и непонятно было, стоит ли принимать на веру такую похвальбу. Хотя, с другой стороны, оно бы и недурно, если б его слова обернулись правдой. Ведь раз может Зик, значит, могут и они — только так ли все это, вот в чем загвоздка.

— А вторая кто? — Сэм, видно, не терял надежды подловить приятеля.

— Тилли Адамс, — не задумываясь, самодовольной скороговоркой отозвался Зик.

— Во-о дает, — полуехидно-полусмешливо пропел Рыбий Пуп.

— Может, с Лорой у тебя и было чего, — уступил Сэм. — Но уж другие две — свистишь, Зик.

— Точно свистит, чтоб я сдох, — сказал Тони.

— Слушай, Зик, — пустился в рассуждения Рыбий Пуп. — Бетти себя пальцем тронуть не позволит. Она же пуще смерти боится, как бы не заполучить ребенка. Сама мне говорила. От этой никто ничего не добьется.

— Знаем, — лениво и с чувством собственного превосходства процедил Зик. — Но мы от этого зла нашли лекарство.

— То есть как это? — спросил Тони.

— Слушать будете, расскажу. — Зик оглядел лица приятелей и подавил смех. — Не больно-то их трудно уговорить. Просто надо знать, с какой стороны подсыпаться, ясно? Ну вот, значит… Часа четыре назад, в закусочной — на «Птичьем дворе» у Франклина — предложил я Бетти прогуляться, и она мне, конечное дело, выдала эту отговорку, что не желает заиметь ребенка. Дурочку, говорит, нашел. Даже, говорит, обидно слушать. Я с тобой, Зик, теперь ухо буду ой-ой как держать востро. Я своей маме не собираюсь ребеночка приносить в подоле.

— Что я говорил! — радостно воскликнул Пуп. — Бетти вам не…

— Погоди, — прервал его Зик. — Дай договорить. Тогда, брат, я к ней подъехал с другого бока. Не хочешь иметь ребенка — не надо. Правильно, говорю, Бетти, на кой тебе черт ребеночек — но между прочим ты напала на такого парня, что ничего этого и не будет. Помнишь, говорю, я играл в футбол и получил травму? Помню, говорит, ты еще вроде лежал в больнице. Ну да, говорю. И было бы тебе известно, что повредили меня как раз там. Мышцу порвало. А когда делали операцию, врач увидел и сказал, что от меня никогда не будет детей. Так что ты, девочка, не пугайся…

— Труха же полная! — заорал Рыбий Пуп.

— Ополоумел ты, Зик? — подхватил Тони.

— Это он бредит, — покачал головой Сэм.

— Клянусь, что правда, — спокойно сказал Зик.

— Значит, говоришь, от тебя не может быть детей? — спросил Рыбий Пуп.

— Почему не может. Еще как.

— Так что ты тогда плел Бетти? — спросил Сэм.

— А это чтоб размякла, оттаяла, — сказал Зик.

Друзья попятились и присели, помирая со смеху. Потом, крутя головами, отдуваясь, опять подошли поближе.

— Что же она сказала? — спросил Рыбий Пуп.

— В общем, когда я выложил ей это, она словно бы задумалась. В аккурат мы тогда проходили мимо «Пущи» — знаете, танцзал доктора Бруса… Бетти, я ей говорю, глупо пропускать такой отличный случай слюбиться, когда известно, что для тебя не выйдет ничего плохого. Правду ты, Зик, говоришь, она спрашивает. Убей меня Бог, Бетти, чистая правда. Но смотри не говори другим, что я рассказал. И поцеловал ее, а она ничего, только заплакала, тихо так, знаете. А раз заплакала, ребята, то считай, что наша. Чудные они… Я завел ее в лесочек, берусь за дело всерьез. Правда, она раз пять спрашивала, верно это, Зик, не получится от тебя ребенок? Ласточка, говорю, ни в коем разе не может такого быть. Ну, она и сомлела. Когда взял ее, братцы мои, рада была — страсть до чего.

— А ведь словом ни разу не обмолвился, что от него не может быть детей, — с укором сказал Сэм.

Зик поперхнулся.

— Балда ты, Сэм, ей-богу, не лучше Бетти.

— Господи Иисусе, — мечтательно вздохнул Рыбий Пуп.

— Так, значит, и допустила до себя? — недоверчиво спросил Тони.

— Провалиться мне, вот-те крест.

— А вдруг от этого у нее будет ребенок? — сказал Рыбий Пуп.

— Ну, знаешь, Бетти не девушка, — с видом оскорбленной добродетели оправдывался Зик. — Если и будет что, как она может доказать, что это мой ребенок? Нет, с бабами дело просто. Внушишь ей, что нечего бояться, и она твоя.

Его приятели помолчали, отводя глаза, но лица их выражали зависть.

— Я все же так не поступил бы, черт, — озабоченно пробормотал Сэм.

— Я тоже, — сказал Тони.

— Обманом взял человека, — буркнул Рыбий Пуп.

— Я, честно говоря, н-не собирался, — запинаясь, пересиливая смех, сказал Зик. — Но видно… Черт, вроде и мягко стелешь, а им все жестко спать.

Улыбка тронула их губы и замерла. Вдруг один взвизгнул восторженно, за ним — другие. До сих пор они не верили Зику, но теперь, когда он им открыл свои приемы, они увидели, как это все доступно.

— А с Тилли Адамс? — спросил Тони. — Ты ведь и ее заполучил. Давай выкладывай, Зик.

Зик покачал головой, дивясь такой непонятливости.

— Господи, с этой вообще было раз плюнуть, не то что с Бетти. Ну, говорю, Тилли, как насчет этого самого? Не понимает, прикидывается. Положу, говорю, тебя на обе лопатки. Поняла. Кто без калош, говорит, для того в этой речке броду нет. А тебе их купить не на что.

— Ох, гладко врет, — простонал Рыбий Пуп.

— Удержу нет, — вставил Сэм.

Зик достал из кармана плоский пакетик и открыл его.

— Было три, — сказал он, показывая приятелям содержимое. — Теперь осталось всего два. Один израсходовал на Тилли.

— Ты, Зик, прямо повредился на женщинах, — вынес заключение Рыбий Пуп.

— Мне хоть змею давай, пересплю, только пусть держит кто-нибудь, чтоб не ужалила, — сделав зверское лицо, объявил Зик.

Рыбий Пуп протянул руку и схватил Зика за шиворот.

— Учти, сукин кот, соврешь, не быть тебе живу, — пригрозил он. — Всерьез говоришь про Тилли?

— Правду говорю, парень, — торжественно произнес Зик. — Всю правду, и одну только правду, и да поможет мне Бог.

— Смотри. Поверим на этот раз, — сказал Рыбий Пуп, отпуская его.

— Все, я тоже покупаю себе калоши! — крикнул Сэм.

— Пора догонять друга! — сказал Рыбий Пуп.

— Вот именно, — подхватил Тони.

— Послушали бы сначала, как получилось с Тилли, — смеясь, продолжал Зик. — Пришлось, значит, мне выкладывать за эти поганые резинки два доллара, и такое зло взяло меня — последние мои денежки, провались оно все. До того мне охота стало сквитаться с этой Тилли, и вот когда дело дошло до дела, отвернулся я от нее и надорвал маленько резинку…

— Ну да!

— Ври больше!

— Хочешь, побожусь? — Зик рассмеялся с независимым видом.

— Эту-то зачем было обманывать? — спросил Рыбий Пуп. — Она же была не против.

— Хамство, Зик, — сказал Сэм.

— Обмишулил ты девку, Зик, — еле слышно сказал Тони.

— И правильно сделал, — с усмешкой подтвердил Зик, глядя в сторону. — Зачем зря добру пропадать… — Жестокость и себялюбие изобразились в его взгляде.

Приятели глянули на него, разинув рты, и взвыли от хохота, задохнулись.

— Рассукин ты сын, Зик. — Тяжело дыша, Сэм отер со рта слюну тыльной стороной ладони.

— С ума-а-а сойти-и-и, — пропел Рыбий Пуп, с уважением устремляя на своего просветителя блестящие глаза.

— Одно слово, смерть женщинам, — вздохнул Тони. — Конец света, ей-богу.

— Чего там, захотел девочку и взял ее, — проворчал Зик.

Трое его друзей благоговейно примолкли.

— А что при этом чувствуешь, Зик? — негромко спросил Рыбий Пуп.

Зик усмехнулся и не ответил.

— Говори, когда спрашивают, — сказал Тони.

— Это не расскажешь, — покровительственно сказал Зик. — Самому надо отведать. — Он напустил на себя томный вид. — Лора сегодня звала зайти, если будет время. — Он посмотрел на часы. — Ну, ребятишки, я пошел. Завтра в школе увидимся.

Примолкнув, они долго смотрели ему вслед. Да и о чем им было говорить. Зик ушел, оставив их с ощущением какой-то страшной пустоты. Стояли, смущенно пересмеиваясь.

— Отчаянный парень Зик, — сказал, покачав головой, Рыбий Пуп.

— Это да, — согласился Тони.

— Этого у него не отнимешь, — почтительно вздохнул Сэм.

— А ты, Пуп, чего теряешься? — сказал Тони. — Чем тебе плоха Берта Льюис, вон и живет прямо за вами. Давай, друг, берись за дело.

Рыбий Пуп улыбнулся, но ничего не сказал.

— Ладно, я иду спать, — вдруг сказал Тони. — Счастливо.

Рыбий Пуп и Сэм постояли вдвоем. Обоим было неловко, оба молчали. Что надо говорить, что делать, когда становишься мужчиной? Они не знали.

— Пора двигать. — Рыбий Пуп зевнул.

— Мне тоже. Ну, будь.

— Ага.

Что ж, если может Зик, значит, может и он. Мог ли знать Рыбий Пуп, как врежется ему в душу каждый шаг, который ему суждено пройти по тому же пути; мог ли догадываться, что стоит на пороге крещения иным огнем, которое скажется на его чувствах сильнее, глубже, основательнее, нежели то крещение, которому подвергся Зик.

 

XII

Однажды в полдень, дожевав бутерброд со свиной отбивной и запив его пинтой молока, Рыбий Пуп вышагивал в одиночестве по дальнему краю школьного двора, сжимая в черных пальцах учебник по алгебре. Он старался вызубрить свойства бинома. Он волновался. Через час экзамен, будут гонять по всем вопросам, а тут долбишь-долбишь правило, вроде твердо усвоил, но подступишься к уравнению — каждый раз осечка. Захлопнуть бы этот учебник и зашвырнуть подальше, с глаз долой.

— Пуп!

Он оглянулся, нахмурясь. По двору прыжками неслась долговязая фигура, остановилась перед ним. Грудь Тони ходила ходуном, глаза блестели.

— Скорей, старик! Пошли!

— Отстань, Тони, — проворчал Рыбий Пуп.

— Гляди не пожалей, там такое… — Тони ясно давал понять, что винить потом будет некого.

Рыбий Пуп опустил учебник и раздраженно выкатил на друга глаза.

— Неужели не видно, что человек занимается?

— А неужели не интересно поглядеть на райские кущи?

— Чего-о? — Это звучало так заманчиво, что Рыбий Пуп невольно поддался соблазну.

— Зик снимки принес, рыло! На них белые!

Рыбий Пуп машинально захлопнул книжку.

— Где ж он, Зик? — В нем уже шевельнулось любопытство.

— В мужской уборной.

— А не разыгрываешь? — В его голосе послышалась скрытая угроза.

— Ты что!

Рыбий Пуп всхрапнул и помчался через двор, увиливая от мальчишек, которые толклись повсюду, — Тони не отставал от него — влетел в уборную и, работая локтями, стал прокладывать себе путь вперед.

— Зик! Эй, Зик! — позвал он.

— Несется, как очумелый, ни одному бейсболисту не угнаться, — одобрительно пропыхтел Тони.

Под шум падающей воды и многоголосый гомон Рыбий Пуп протискивался сквозь густую толпу, вдыхая аммиачный запах мочи, вонь испражнений.

— Зик, ты где? — гаркнул он.

В ответ раздался дружный гогот.

— Не застревай, Пуп, — торопил его Зик. — Звонок скоро.

Рыбий Пуп врезался в плотное кольцо мальчишек и отыскал в нем Зика.

— Осади назад, пропустите его, — велел Зик.

Рыбий Пуп пролез вперед и увидел, что Зик протягивает ему пачку открыток.

— Вот оно, вокруг чего земля вертится, — промурлыкал Зик.

Рыбий Пуп взял открытки, и мгновенно у него по бокам и из-за плеч высунулся десяток черных лиц.

— Подними повыше, балда!

— И мне покажи!

Курчавые головы мешали смотреть; Рыбий Пуп вывернулся и стал лицом к стене. Сзади навалились; сдерживая спиною напор тел, он глянул вниз, и сразу его охватило ощущение, что это не наяву, рот у него приоткрылся — перед глазами в откровенно бесстыдных позах напряженно изогнулись белые нагие тела, мужские и женские.

— Ни фига-а себе, — подавленно протянул Рыбий Пуп.

— Кончай толкаться!

— Да мне не видно!

— Белые там, да?

— А ты думал кто! Разуй глаза, негр!

Рыбий Пуп переложил верхнюю фотографию под низ, и извивы обнаженной плоти предстали перед ним в иных положениях.

— Тьфу, дьявол! Ты на лицо ее посмотри. — Удивление.

— Глаза закрыла! — Растерянность.

— Видать, нравится! — Недоумение.

— Фига с два меня бы так сняли! — Гадливое осуждение.

— Додумаются же, черт, эти белые! — Боязливое любопытство.

Рыбий Пуп опять стянул верхнюю карточку, открылся новый непотребный снимок.

— Мерзость одна, эти белые. — Высокий паренек сплюнул и отошел в сторону.

Сердце у Пупа стучало, как молоток. Что только позволяют себе белые! Снимок куда-то отодвинулся — перед ним в нещадном желтом свете электрической лампочки простерлось на столе окровавленное нагое тело мертвого Криса. Его кинуло в жар, потом в холод. Вот он, ничем не прикрытый мир белых людей, который убил Криса, — мир, который может убить и его. Он мельком взглянул на последнюю фотографию и отдал пачку Зику.

— Да, сила. — Он потер влажные ладони.

— Это верно, — сказал Зик.

— Откуда взял-то?

— Фэриш дал, старый пес. Надо скорей нести назад.

— ШУХЕР, РЕБЯТА! — Возглас, полный злорадства.

Черные лица в смятении обернулись на крик.

— ДИРЕКТОР! — Настойчивое предостережение.

Поднялся галдеж, у дверей образовалась свалка. Зик спрятал фотографии в руке и, став на цыпочки, заглянул поверх голов. У Пупа екнуло сердце — попасться с «грязными» картинками означало, что тебя исключат из школы. Он прерывисто вздохнул — у входа показалось черное лицо директора Батлера, который протискивался в уборную.

— Держи, Пуп! — Зик, опешив от неожиданности, совал ему открытки.

— Нет, — шепнул Рыбий Пуп. — Кидай и смывайся, раззява!

— ЧТО ТУТ ПРОИСХОДИТ? — раздался голос Батлера.

Зик опустил правую руку, в которой держал открытки, разжал дрожащие пальцы и торопливо нырнул в толпу, неохотно раздающуюся под нажимом и сердитыми окриками директора, которому никак не удавалось пробиться вперед.

— Что тут у вас происходит? — выкрикнул снова Батлер.

Рыбий Пуп и его приятели поднаперли и кучей вывалились из дверей во двор.

— У тебя они? — спросил он у Зика.

— Нет, бросил, — пристыженно сознался Зик.

— Проклятье, — сквозь зубы сказал Тони.

— Настучал кто-то, убить бы ту гниду. — Зик выругался.

— Пошли, отойдем отсюда, — потянул их за собой Тони.

Они поспешно отошли на другой конец двора и оттуда стали следить за тем, что делается возле уборной. В дверях ее вдруг появился директор, держа в руках фотографии.

— Боже ты мой, — охнул Зик. — Ведь им двадцать долларов цена.

— Бедняга Зик. — Рыбий Пуп был ошеломлен.

Директор Батлер обратил к школьникам черное суровое лицо, и двор притих, затаился. Директор спрятал в карман фотографии, зашагал по двору и скрылся в школе.

— Чего он теперь сделает, как полагаете? — Зик облизнул пересохшие губы.

— Какой это идиот вздумал на нас накапать? — в ярости спросил Рыбий Пуп.

Через несколько минут прозвенел звонок, школьники и школьницы выстроились вперемешку. На каменное крыльцо вышел директор Батлер.

— Девочки идут по классам, — объявил он. — Мальчики остаются.

По рядам школьников пробежал нестройный ропот. Черные лица в недоумении озирались по сторонам. Держа в левой руке колокольчик, директор взялся правой за круглый конец его языка и ударил им о металлическую щеку; над морем курчавых голов пронесся глухой звон:

ДИННЬ!

— Тишина! — скомандовал Батлер.

Ропот стих.

— За такое дело могут и выгнать, — простонал Тони.

— Будет что спрашивать — ни полсловечка, — предупредил Зик.

— Это понятно.

Батлер еще раз ударил металлическим стержнем о щеку колокольчика.

ДИННЬ!

— Девочки — смирно!

Черные шеренги девочек выпрямились, застыли.

Еще удар.

ДИННЬ!

— Напра-во!

Триста темнолицых изваяний разом повернулись направо. Директор мерно застучал по металлу языком колокольчика.

ДИННЬ — ДИНЬ-ДИНЬ-ДИНЬ…

— Шаго-ом марш!

Девочки затопали вперед, с каждым ударом колокольчика ступая правой ногой на пыльную землю, дошли до бетонной дорожки, круто повернули и зашагали к школе. Подрагивая грудью и бедрами, изумленно постреливая черными глазами в сторону молчаливых и понурых ребят, девочки шествовали мимо. Какая-то вертушка, скорчив ехидную рожу, показала Зику розовый язык.

— Выпорют вас, вот увидишь, — поддразнила она.

— Пошла ты к чертовой матери, — прошипел Зик.

— Иду, там встретимся, — не осталась в долгу девчонка.

Вскоре на дворе остались только безмолвные ряды мальчиков. Директор опустил руку, держащую колокольчик.

— Мальчики, кто из вас принес в школу непристойные открытки?

Молчание.

— Повторяю вопрос: кто принес сюда эти фотографии?

Ни движения, ни шороха.

— Кажется, я буду вынужден наказать всех, кто здесь присутствует.

— А какие фотографии? — нагло спросил Зик.

— Зик Джордан, отправляйся ко мне в кабинет и жди, пока я приду, — велел директор.

— Ой, Господи, — прошелестел Зик. Он вышел из строя и, горбясь под взглядами ребят, двинулся к дверям школы.

— Мы не знаем ни про какие открытки, — пропищал кто-то из маленьких.

— Джо Снид, ступай ко мне в кабинет и жди там.

Джо Снид исчез в школьных дверях.

— Ну как, никто не желает признаться?

Из страха навлечь на себя неприятности триста черных мальчиков онемели, окаменели.

— Те, кого я сейчас назову, тоже выйдут и подождут у меня в кабинете, — ровным голосом продолжал директор Батлер. — Реймонд Уайт, Джек Хилстон, Чарлз Хаттон, Рикки Пейдж…

Рыбий Пуп вздохнул свободней — директор вызывал наугад. Мальчики, чьи имена он выкликал, были завзятые школьные — смутьяны, и он глядел, как они один за другим покидают строй и угрюмо входят в школу.

— Теперь устроит им допрос, — сказал он Тони.

— Но почему он первым выбрал Зика?

— Сам не пойму.

— Смирно! — подал команду Батлер.

Мальчики подобрались и замерли, как на параде.

— Шагом марш!

ДИННЬ — ДИНЬ-ДИНЬ-ДИНЬ…

Шагая строем в такт ударам колокольчика, они разошлись по классам. Рыбий Пуп был взбаламучен, запретные мысли и образы теснились у него в голове. Все его ощущения обострились, но обострилось и сознание своей раздвоенности меж страхом и тягой к неизведанному. И, как ни странно, засев за алгебраические уравнения, он обнаружил, что решает их с легкостью. В перерывах между задачками он мечтательно смотрел в окно, угадывая за ним тот многолюдный, многоцветный мир, который ему предстоит открыть, чувствуя вместе с тем, что этот мир таит в себе и некую угрозу… А вдруг его исключат из школы? Вдруг Зик не выдержит и сознается?

Едва только кончились уроки, они с Тони кинулись из школы и наткнулись на Зика. Он широко ухмылялся.

— Ну что? — спросил Рыбий Пуп.

— Открытки у меня, будь они неладны, — с торжеством объявил Зик.

— Врешь! — задохнулся Тони.

— Как же так?

— Ты понимаешь, они лежали прямо у него на столе, под книгой, — наслаждаясь впечатлением, которое произвела его новость, объяснял Зик. — Я как зашел в кабинет, первым делом стал искать, где они, ну и нашел. Побоялся директор оставлять такие снимки у себя в кармане… А я их спрятал в ботинки, под стельку подложил…

— Неужели он не спросил, у кого они?

— Как же. Обыскал всех, только позабыл заглянуть в ботинки. Ох, я ему и устроил, мальчики, трусу черному, — дурак он, даром что директор! Поминутно спрашиваю: «Скажите хотя, про что картинки?» А он, дурак, до того перетрухал, что боится сказать.

— Похоже, ему белые в голом виде страшней, чем одетые, — прыснул Рыбий Пуп.

— Ты уноси отсюда ноги, мудрец, со своими картинками, — предостерег Зика Тони.

— Ага. Схожу отнесу.

Зик убежал.

— Лихой парень, а? — сказал Тони.

— Что верно, то верно, — согласился Рыбий Пуп.

В молчании приятели дошли до перекрестка, откуда им было в разные стороны. Рыбий Пуп брел домой в задумчивости. Услышав автомобильный гудок, он оглянулся: по пыльной улице ехала синяя открытая машина, в ней сидела белая женщина, черноволосая, накрашенная, молодая. Он остановился и проводил ее глазами. Машина скрылась за углом.

— Эх, черт побери! — прошептал он.

 

XIII

Давно улегся ужас, вызванный в Клинтонвиле зверским убийством Криса, как вдруг природа, одно за другим, обрушила на город бедствия, которые возродили в обитателях Черного пояса ощущение суеверного страха. Началось с засухи: она выжгла поля, запорошила улицы и дома налетом тонкой пыли, потравила зелень до жухлой желтизны, избороздила трещинами глину по берегам реки, выпила пруды и обнажила русла ручьев, затянула город дымной мглой. На смену засухе пришли дожди, небывало обильные, проливные, — размывало дороги, сносило мосты, реки и ручьи вышли из берегов. У многих домов подмыло фундамент.

— Солоно приходится людям, знаю, — важно и не без недовольства говорил Тайри, — зато мне и горюшка мало. Случись пожар или наводнение — все равно мне хоронить. Дела идут вовсю. Вот купил шесть квартир, буду сдавать; «Бьюик» себе новенький приглядел.

Эмма, однако, была настроена иначе. Дожди лили не переставая, и она делилась с сыном соображениями, полными темных намеков.

— Неспроста зарядила непогода, это Господь вещает человекам.

— Насчет чего вещает-то, мам? — весело спрашивал Рыбий Пуп.

— В грехах мы погрязли, вот насчет чего. Остерегает нас.

— Что белые Криса убили? Ты про это?

— Это одна сторона, а еще есть другая, — загадочно изрекала она.

Он притворялся, будто поглощен уроками, зная, что оспаривать чудные представления матери бесполезно. Она продолжала стрекотать о своем, и он склонял голову, словно бы вдумываясь в ее нелепые пророчества, а на самом деле размышляя, отчего Господь низвергает потоки воды как на белых людей, так и на черных, если его цель — остеречь одних белых.

— Мы-то ведь, мама, ничего такого не сделали, — напоминал он.

— Господь насылает свой дождь и на праведных, и на неправедных.

— Какой тогда смысл быть праведным, — говорил он и тут же спохватывался.

— Придержи язык, глупая голова, — сердилась она. — Думаешь, учебников начитался, так уж и про Бога можешь рассуждать?

Он отмалчивался, убеждаясь, что мир, каким его видит мать, недоступен его пониманию. (Как-то раз Тайри, заговорив про Эмму, пожаловался: «Хорошая у тебя мать, сынок, но уже годы дают себя знать. Оно так бывает с женщинами. Почему, не известно. Начнет лопотать невесть чего…»)

Рыбий Пуп ревниво оберегал ощущение внутренней независимости, которое волею случая нашло на него в ту ночь, когда убили Криса. Ему и прежде всегда бывало немного не по себе в присутствии матери, и он при первой возможности норовил удрать от нее на улицу: гонял мяч, удил рыбу, охотился, бродил по лесу, а бывало, и околачивался в бильярдных. А уж теперь, в эти дождливые дни, она донимала его особенно.

— Знаю-знаю, — ни с того ни с сего объявила она однажды. — О девочках начал задумываться. Смотри, парень!

В самую точку попала, как будто в мыслях читала у него. Вот свинство! Помечтать и то нельзя, сразу пронюхают.

Его бесило, как мать хозяйничает в доме. Он весь кипел, когда она спрашивала, нравятся ли ему новые тюлевые занавески, которые она повесила на окна; наотрез отказывался отвечать, идет ли ей новое платье; находил сто отговорок, когда она просила отыскать ей в каталоге цветы, которые она собиралась посадить.

— Какая муха тебя укусила, Пуп? — спрашивала она.

— Никакая, — огрызался он. — Что ты ко мне пристаешь?

— Нет, вы послушайте, как он разговаривает! — восклицала мать и многозначительно покачивала головой. — Я все вижу. Ты думаешь — нет, а я вижу!

— В чем же я, по-твоему, виноват?

— Мужчиной становишься — на то Господня воля, но ты берегись!

Он поднял голову от кухонного стола, на котором делал уроки, и с сочувственной усмешкой смерил ее глазами.

— Над Господом, парень, шутки плохи, — выговаривала она.

— Ну что ты, мам, — сказал он, чтоб отвязаться.

— Мать учит его, а он зубы скалит, — не унималась она.

— Мама, чего тебе надо от меня? — разозлился он.

— Чтоб из тебя вышел мужчина, а не нехристь.

Однажды прачка обнаружила в кармане его грязной рубахи окурок, который он там оставил по забывчивости. Когда он вернулся в тот день из школы, мать встретила его в передней.

— Зайди-ка в гостиную, сынок, и сядь, — велела она.

По голосу было ясно, что ему предстоит выволочка. За что бы это? Она привела его в гостиную и встала перед ним, прямая и грозная.

— Значит, курить начал, сын?

Он широко открыл глаза. Неужели она его видела где-нибудь с сигаретой?

— Почему? Нет, — соврал он.

— Будешь стоять тут и врать мне в глаза, бессовестный? — вспыхнула она.

Ее неподдельный гнев озадачил его. Как же она узнала? Уж он ли не старался соблюдать все предосторожности — резинку всегда жевал, чтобы не пахло табаком изо рта…

— Подумаешь, курнул один разок, — решился он на частичное признание.

— Сын, Богу не угодно, чтоб ты курил, — твердо объявила она.

Он поморгал глазами. Откуда она так хорошо осведомлена о Господних желаниях — можно подумать, у них с Богом только что состоялось совещание.

— Понятно, мам, — пробурчал он, чтобы задобрить ее и уйти от дальнейших назиданий.

— Господь не желает, чтоб ты вдыхал дым себе в легкие.

— Ну да, да. Учительница вон тоже говорит, что это очень вредно для…

— Это не самое страшное, — перебила его мать. — Курить грешно, сынок. Вот слушай. Чтоб видеть, Господь тебе дал глаза. Чтоб есть, дал желудок. Чтоб воду пить — горло. Если бы Господу было угодно, чтоб ты курил, он сотворил бы трубу у тебя на голове…

Рыбий Пуп скорчился от смеха, представив себе, как у него из-за уха торчит круглый нарост, и был несказанно поражен, когда материнская ладонь обожгла ему лицо. Он вскочил на ноги, не помня себя от злости, но сдержался.

— Не смей при мне глумиться над Господом! — вознегодовала она.

Впервые за много лет ему закатили пощечину. Он повернулся на каблуках и вышел из комнаты.

— Пуп, вернись сию минуту! — потребовала она.

Он хлопнул парадной дверью, сбежал с крыльца и пошел к воротам.

— Рекс!

Вот оно что. Теперь она кается, теперь его называют «Рекс». Он, не оглядываясь, шагал дальше по влажному асфальту под чахлым от дождей солнцем, вдыхая воздух, похожий на густой пар. Теперь она хочет поговорить с ним, а под конец будет просить прощения, но с него хватит, спасибо. У него тоже есть самолюбие. Он зашагал быстрее, и вскоре ее крикливый голос уже не долетал до него.

«Ни за что ударила», — мысленно возмущался он.

— Э-эй, Пуп! — разнеслось в душном воздухе.

К нему навстречу шел Зик. Они поравнялись друг с другом и заговорили сдержанно, стесняясь проявления чувств, как слабости, простительной только нюням.

— Дождь-то кончился, — объявил Зик, хоть это и без того было видно.

— Да, брат. Давно пора, — проворчал Рыбий Пуп.

Он знал, что неспроста Зик помянул о погоде, знал, к чему он клонит. В молчании они прошли перекресток.

— Уилсонов ручей вошел в берега, глина — одна красота, — со значением сказал Зик, глядя куда-то в сторону. — Не хочешь нам подсобить в глиняном бою?

Рыбий Пуп стал и рассмеялся, упираясь руками в колени, щурясь на лужи, подсыхающие на мостовой.

— Ох и лют ты на глиняные бои, — поддел он приятеля.

— Хм. — Зик был уязвлен тем, что над ним подтрунивают. — Интересно же, — вступился он за любимую забаву. — И притом…

— …и притом как не польститься, что тебя грязью облепят с ног до головы, — закончил Рыбий Пуп. — Нет, друг. На меня не рассчитывай.

— Грязь недолго смыть водой, — рассудительно заметил Зик. Он поджал губы: — Знаю я… Гнушаешься, так и говорил бы.

— Не валяй дурака. Не в том дело.

— Тогда соглашайся. Убудет тебя, что ли? — уговаривал Зик.

Мать вырвала у него торжественное обещание никогда «ни под каким видом не встревать, если другие ребята затеют кидаться комьями грязи», так что, если ему сейчас согласиться, это ей будет хороший урок за незаслуженную оплеуху. Его давно подмывало принять участие в глиняном бою, но всегда сдерживало опасение нарушить родительский запрет. А что, если взять и нарушить? Выдерут на худой конец, а может быть, отец посчитает такое наказание уже не подходящим для большого парня…

— Понимаешь, нас Тедди вызвал сразиться у Уилсонова ручья, — продолжал Зик, — и у него четверо бойцов. А нас только трое. Мы Тедди говорили, что ты откажешься. Он, правда, сказал, ты просто боишься с ним связываться…

— При чем тут Тедди, — с досадой сказал Рыбий Пуп. — Вовсе я не из-за него, сопляка, не хочу драться.

— Тогда давай, в чем же дело? — настаивал Зик.

Да, пора этого Тедди раз и навсегда поставить на место. Из всех ребят Черного пояса один он до сих пор издевался над его прозвищем. Другие его называли «Рыбий Пуп» без всякой насмешки, не вкладывая в это ни капли пренебрежения или ехидства — называли уважительно, даже любовно, честь по чести. Только Тедди его позорил на все лады: то Рыбий Пуп ему «сардина», то «скумбрия» или «угорь», то «кит», а раз вообще набрался нахальства и нанес ему такую обиду, что Рыбий Пуп даже не нашелся чем ответить, а его дружки пришли в полное восхищение. Тедди сказал: «Знаешь, за что тебя прозвали Рыбий Пуп? То-то, а вот я — знаю. Рыбы, они в воде то же самое, что в воздухе — ястребы, они стервятники, падаль жрут! Пуп у рыбы белый, вот Рыбий Пуп и воображает, будто он белый. Только он снизу беленький, где пуп у рыбы, где не видать. По этой причине Рыбий Пуп и зазнается так, и живет в большом доме, и ходит щеголем. Потому у нас Рыбий Пуп белый, что у него папаша — здоровенный кит и жрет людскую дохлятину».

И он стоял и слушал, а ребята кругом помирали со смеху. Рожу бы тогда расквасить этому Тедди, отвести душу, а он ничего лучшего не придумал, как пригрозить вполголоса:

— Дождешься, я тебе скоро прочищу мозги!

— Видите! — с торжеством завопил Тедди. — Он и отвечает, как белые! Шуток не понимает!

— Кончай лучше цепляться к моему прозвищу! — предостерегающе сказал Рыбий Пуп.

— Брось, Пуп, он просто дразнит тебя, — сказал Зик.

Что ж, пришел день расквитаться с этим остряком за его шуточки…

— Ладно, пошли! — решительно объявил он.

— УРА! ПОВОЮЕМ! — возликовал Зик.

Они дошли до лавки, принадлежащей Зикову отцу; на крылечке, во главе с Тедди и Тони, их поджидали ветераны глиняных сражений, черные воины, которым служили снарядами комья грязи. Противники встретились с достоинством; скрытая вражда понуждала их соблюдать осмотрительность в обращении друг с другом. После обмена ни к чему не обязывающими приветствиями Тедди спросил:

— Ты не против сразиться?

— Можно, — небрежно отозвался Рыбий Пуп.

— Считай, что договорились, — ухмыльнулся Тедди.

— Смотрите только, чтоб никаких камней в глине, — предупредил Тони, — никаких железяк, слышишь?

— Само собой.

— И без шуму, — вставил Сэм. — Чтобы никто не узнал, куда мы идем.

— Вот именно, — сказал Зик, беспокойно скосив глаза на отцовскую лавку.

— Мы тронемся первые, вы после нас, — установил порядок продвижения армий Сэм.

Посвистывая, напустив на себя самый невинный вид, Тони и его войско выступили в поход. Пройдя милю, они остановились, осмотрелись по сторонам. Никого не видно. Они пролезли через ограду из колючей проволоки, вошли в густой лес и по хлюпающей от влаги земле пошли дальше.

— Слушайте, — начал Зик. — Надо придумать план, их иначе не разобьешь. Давайте все насядем на Тедди, поскольку он у них главный. Если он даст деру, дунут и остальные, поняли?

— Я — за, — сказал Тони.

— Это подходяще, — согласился Сэм.

— А комья давайте лепить поздоровее, — предложил Рыбий Пуп.

Наметив план военных действий, они уже не тревожились за исход операции, считая, что с такой тактикой победа им обеспечена. Зик от избытка чувств затянул песенку:

Смех всколыхнул им животы, раздул ноздри, эхом отозвался в окрестных полях.

— Откуда взял песенку? — спросил у Зика Тони.

— Подслушал, как твой папа поет, — с озорством ответил Зик.

залился, как заправский тиролец, Сэм.

Рыбий Пуп обнял ствол дерева и взвыл, пустив из угла рта струйку слюны. Зик и Тони, хлопая себя по ляжкам, ржали во все горло.

— Ты где же раздобыл такое, негр? — спросил Зик.

— В Библии вычитал, — сказал Сэм.

— Сэм, — ласково позвал Рыбий Пуп.

— Чего?

— Тебя четвертовать мало.

Теперь мягким баритоном запел Тони:

— Во дает!

— Конец света!

— На такой молитве и помереть не жалко, — сказал Зик.

Пересмеиваясь, они прошли полоску вспаханного поля и зашагали по луговой траве, увязая ногами в топкой почве. Высокое солнце то и дело скрывалось за быстрыми облаками, и тогда по сверкающей зелени скользили тени. Голубые и желтые бабочки порхали над кочками. За стеной деревьев попискивали птицы, где-то вдалеке замычала корова.

Рыбий Пуп стал горланить песенку, все подхватили:

Последние ноты замерли в гуще деревьев, воцарилась тишина.

— Люблю, когда поют в лад, — мечтательно заметил Сэм.

— Ага, и я, — отозвался Зик.

— Музыка — это вещь, братцы, — заявил Рыбий Пуп.

— Как черные поют, так больше никто не поет в мире, — похвалился Тони.

На солнце сверкнула желто-бурая полоска воды — они вышли к ручью.

— Вот вам и море-океан, — насмешливо протянул Тони.

— Не океан, не речка даже, но сгодится до времени, — сказал Рыбий Пуп.

По обе стороны ручья ровными простынями ярдов в десять шириной тянулась желто-бурая глина, гладкая, нетронутая.

— Красотища! — сказал, потирая руки, Сэм.

Мальчики кинулись вперед и, запустив поглубже пальцы в податливую гущу, стали пригоршнями черпать клейкую глину и лепить круглые колобки на пробу. Черные руки вмиг покрылись желто-бурой корой.

— Смертельная штука, — оценил Зик, взвешивая на правой ладони плотный тяжелый ком. — Внимание, взрываю атомную бомбу миссисипского производства. — Он отступил, размахнулся и с силой бросил свой снаряд в ствол дерева — шлеп! Грязь фонтаном разлетелась в пронизанном солнцем воздухе. — Молодец! — похвалил себя Зик.

— Водородная, сделано в Диксиленде! — Рыбий Пуп прицелился и запустил увесистым комом глины в соседнее дерево — чмок! Снаряд сплющился в лепешку, растекаясь неровными лучами, во все стороны плеснулись ошметки, заляпав желтым подножную траву. — Точно в яблочко! — оповестил он зрителей.

— Эй, сколько вас там на фунт сушеных! — выкрикнул Тони. Пущенный им комок глины взмыл в воздух, сделал крутой вираж к ручью и, опускаясь все ниже, скользнул над водой и зарылся в грязь на том берегу.

— Теперь я! — Сэм швырнул неряшливо слепленный ком в дерево, до которого было три шага. Плюх! Их обдало дождем брызг, черные лица расчертило желтыми подтеками.

— Это вам от русских угощение! — невнятно крикнул Сэм, отирая со рта глину.

— Ни фига себе! — возмутился Зик, вытирая глаза. — Эдак ты без всякой войны своих же перекалечишь.

— Пристрелка окончена, — объявил Рыбий Пуп. — Подождем неприятеля.

Друзья развалились на траве, заслоняя глаза от слепящего солнца. Прожужжал мимо шмель. Прыгнул и вновь пропал за листом кузнечик. Сэм выдернул из земли травинку и в раздумье принялся жевать.

— Зик, — тихо, просительно позвал он.

— М-м? — промычал Зик.

— Можно тебя спросить, только без смеха?

— Валяй, — прикрыв глаза, разрешил Зик.

— Если бы ты был белый, что ты сделал бы с неграми?

— Во, так я и знал! — возмутился Тони. — Мозги повредил человек на этом деле!

Рыбий Пуп беспокойно пошевелился и ничего не сказал.

— Ты, Сэм, рассуждаешь, как вроде ты ихняя собственность, — недовольно сказал Зик. — Если бы я был белый, я бы тебя спросил, почему ты ко мне лезешь с такими вопросами…

— Но мы живем рядом с ними, — настаивал Сэм. — Без белых шагу не ступишь…

Зик ласково обхватил Сэма за шею.

— Я вас, сукины дети, атомной бомбой шарахнул бы! — пророкотал он, смеясь.

Повскакав с земли, его друзья приветствовали эту мысль взрывом веселья. Только в смеющихся глазах Сэма по-прежнему стояло недоумение.

— А зачем тебе их шарахать? — спросил он. — Негры тебе ничего не сделали.

— Затем, что у них поджилки трясутся, — Зик сплюнул.

— Вот уж нет, — обиженно сказал Тони.

— Ничего подобного, — коротко возразил и Рыбий Пуп, задетый за живое.

— Кто здесь когда-нибудь дрался с белым, поднимите руки, — сказал Зик.

— Так нечестно. С какой нам стати с ними драться? Что они нам сделали…

— В рабство только угнали, а так ничего, — ввернул Сэм.

— Ну, это когда было, — сказал Тони.

— Ненавижу я эти разговоры! — с отвращением сказал Рыбий Пуп. — Обязательно Сэм надумает что-нибудь.

— Я хочу знать, вот и все. Так что ты с нами сделал бы, будь ты на месте белых? — допытывался он.

Рыбий Пуп и Тони невольно посмотрели на Зика. Лицо у него разгладилось, приняло мечтательное выражение. Сэм ждал.

— Если бы я был белый, — нараспев начал Зик, — во-первых, я бы разбогател…

— Это понятно. Завел бы до черта слуг и жил в большом красивом доме, — сказал Тони.

— Значит, так… — У Сэма тоже разыгрывалось воображение. — Сидишь ты в гостиной, кругом понавешаны картинки, книжки стоят…

— Сбоку прижалась хорошенькая блондиночка, жена, — дополнил картину Рыбий Пуп.

— А что, — с улыбкой одобрил Зик. — Ну и сижу… трубочку покуриваю. По радио негры наяривают джаз, на столе — бутылки с виски…

Зик, изображая белого богача: Сэм, говорят, ты хотел меня видеть? Чего тебе, ниггер?

Сэм, с достоинством: Я хотел с вами поговорить насчет того, чтобы с черными поступали по справедливости…

Зик, изумленно: Как ты смеешь со мной так разговаривать, ниггер? Какой тебе еще справедливости? Тебе, по-моему, и так неплохо!

Сэм, запальчиво: Нам бы работу получше, мистер Зик. Нас, черных…

Зик, высокомерно: И охота вам, ниггерам, вечно скулить? Что я тебе, хозяин? Ступай да раздобудь себе работу! Сам для себя придумай работу, черт побери! Мы, белые, себе придумали? Раз просишь справедливости у меня, значит, сам ты раб. Пошел отсюда, ниггер, не надоедай мне. Катись из моего дома, а то пристрелю!..

Сэм, в ярости выхватывает пистолет, стреляет: ПУ! Я сам тебя первый пристрелю! Вот тебе, белая скотина! Получай!

Зик хватается за сердце, заводит глаза и валится на траву.

Зик, хриплым шепотом: Ниггер, ты выстрелил в меня… За что?

Сэм, громко, гневно: За подлость твою, вот за что!

Зик, испуская дух: Ниггер, твоя взяла… Я побежден… Вот — забирай мой дом, жену, богатство…

Давясь от смеха, Рыбий Пуп и Тони глядят, как умирает Зик. Внезапно Тони с улыбкой выходит вперед мелкими шажками и, подбоченясь правой рукой, говорит, подражая женскому голосу.

Тони, жеманно: Сэм, голубчик… Ах, что за мужчина, большой, сильный! Ты застрелил моего мужа… Победителя не судят… Поцелуй меня… Все, чем я владею, — твое!

Сэм, в замешательстве, моргая глазами: Не, я совсем не к тому вел…

Не выдержав роли, приятели гурьбой навалились на Сэма и затормошили его.

— Ну что, выкусил? — кричал Зик. — Я говорю, поджилки трясутся!

— Сэм, ты вроде добивался справедливости, — сказал Рыбий Пуп. — Что же ты не забрал у него жену, дом и деньги? Выходит, Зик прав. Выходит, трясутся поджилки!

— Черт, да я же не о том! — отбивался Сэм. — Я про то, чтобы у всех были равные возможности…

— Сами мы не знаем, чего хотим, в том-то и вся беда, — сердито сказал Тони. — Одно плохо, что черным страшно до смерти.

— До того страшно, аж даже сказать страшно, страшно, — речитативом подытожил Зик.

— Рассуждаете про черных, все равно как белые рассуждают, — заметил Сэм.

— ЭГЕЙ! — пронеслось над полями.

— Вон они, идут, — сказал Зик. — А ну, приготовься!

По болотистому лугу приближался Тедди со своими черными воинами.

— Кто первый даст тягу, тому еще соску сосать! — с вызовом крикнул Тедди.

— Спорим, сам первый попросишься к маме на ручки! — предсказал Рыбий Пуп.

— Язык у тебя длинный, да руки коротки, — не растерялся Тедди.

К нему подошел Тони, и полководцы стали договариваться о правилах предстоящего сражения.

— Вы переходите на тот берег ручья. — Тони показал рукой, где будет линия фронта. — Мы остаемся на этом.

— Идет, — деловито отозвался Тедди.

— Кто первый крикнет: «Стой!», тот выбывает, — наметил Тони еще одно условие боя.

— Согласен, — одобрил Тедди.

— По местам! К бою готовьсь!» — приказал своему войску Тони.

Тедди подвел своих черных пехотинцев к дереву, упавшему поперек ручья, и они, один за другим, перебежали по ненадежному мостику на ту сторону.

— Скидавай рубашки! — заорал Тони.

— Точно! — подхватил Тедди.

На желто-бурых, залитых солнцем полотнищах глины блеснули восемь черных тел.

— Готовь снаряды! — скомандовал Тони.

— Есть! — подчинился Тедди.

Шестнадцать рук принялись лихорадочно вычерпывать глину и лепить из нее круглые ядра; их относили и складывали за деревьями, которым предназначалась роль бастионов. Трудились молча, тяжело дыша, поминутно вскидывая головы, чтобы удостовериться, что неприятель не нарушает условий глиняного побоища, а кстати прикинуть, много ли у него скопилось боеприпасов.

— Ребята. — Сэм вдруг остановился. — У меня мысль.

— Какая? — спросил Тони.

— Военная хитрость, понятно? Я выбегу вперед, а как они по мне начнут садить, тут вы засечете Тедди и накроете его.

— А что, мысль хорошая, — сказал Рыбий Пуп.

— Верно. — Тони зловеще усмехнулся, довольный. — Я скажу тебе, Сэм, когда выбегать.

— Шабаш, что ли? — крикнул Тедди.

— Шабаш! — Голос Тони разбудил эхо в глуши высокого леса.

Блестящие черные тела проворно попрятались за деревьями. Руки сжимали глиняные ядра, головы осторожно высовывались из-за укрытий, нашаривая глазами мишени. Ни звука, только птичье щебетанье да шорох листвы на ветру. Из вражеского стана на том берегу ручья со свистом вылетел на солнце глиняный снаряд, прошумел в ветвях и — плямп! — разметав по сторонам ошметки, врезался в ствол дуба, за которым притаился Рыбий Пуп. У Пупа рука сама потянулась ответить на огонь, но его остановил яростный шепот Тони:

— Не стрелять, Пуп! Сэм, приготовиться к вылазке, слышишь?

— Есть! — отозвался Сэм.

Новый выстрел — бабах! — и неприятельский снаряд с шумом шмякнулся в дерево прямо над головой Зика и взорвался, обдавая плевками глины соседние деревья. Теперь уже Зик рванулся дать сдачи, но Тони ухватил его за локоть:

— Назад, Зик.

Там и сям падали глиняные ядра, но прямых попаданий так и не было.

— Чего вы ждете, или уже со страху поумирали? — с вызовом крикнул Тедди.

— Не бойсь, когда надо будет, получите, — ответил Тони.

— Пора начинать, они все на виду, — оценил обстановку Зик.

Петляя, пригибаясь, Сэм заюлил по глиняному настилу, на миг замер живой мишенью и отскочил в сторону. Комья глины тучей застлали воздух, и Сэм заплясал, уворачиваясь от них. Из-за ручья взметнулся кровожадный вопль; войско Тедди, блестя на солнце черной кожей, беспорядочно высыпало к самой воде, откуда удобней было целиться в Сэма. Оставив далеко позади свои укрытия, неприятель растянулся по берегу и напропалую садил по Сэму, мелькающему черной тенью среди деревьев. Тедди добежал до бревна, перекинутого через ручей; сзади, не прекращая шквального огня, напирали его пехотинцы.

— В атаку! — зычно скомандовал Тони.

Он и его бойцы выскользнули из-за укрытий, рассыпались по вязкому берегу, и на ту сторону пригоршня за пригоршней полетел град глиняных ядер, предназначенных для одного Тедди. Ж-жах! Ага, попало! Плотный ком расквасился на черном лице полководца, облепил его, как желто-бурая маска из жидкого теста. Руки у Тедди дернулись вверх, точно у куклы, когда ее потянут за веревочку. Он стал как вкопанный, протер залепленные глиной глаза, глянул, повернулся кругом и, подхватив с земли рубашку, бросился наутек под кров деревьев.

— НАША ВЗЯЛА! — радостно завопил Рыбий Пуп.

Похватав рубахи, вражеские бойцы пустились улепетывать вслед за своим предводителем.

— РАЗБИЛИ НАГОЛОВУ! — крикнул Тони.

Упоенный победой, Рыбий Пуп оглянулся, чтобы разделить торжество с приятелями. Почему-то рядом с ним оказался Тони. Зик и Сэм сломя голову тоже удирали в лес. Рыбий Пуп нахмурился и, ничего не понимая, взглянул на Тони. На лице друга был написан ужас.

— Господи помилуй, — простонал Тони, глядя через его плечо.

Рыбий Пуп круто обернулся: к нему, с пистолетами в руках, приближались два белых полицейских.

— Стоять на месте! — приказал один. — Руки вверх!

Первым его побуждением было бежать, но наведенные пистолеты говорили, что это бессмысленно. Затаив дыхание, Рыбий Пуп медленно поднял над головой перепачканные глиной ладони. Тони рядом тоже поднял руки.

— Простите нас, сэр, — всхлипнул он.

Рыбий Пуп оглянулся назад — все, кроме них двоих, успели спастись бегством. Ужас сжал ему глотку. Зачем только его сюда понесло! Не послушался отца с матерью — и вот она, беда…

— Оба — кругом и марш вперед, — отрывисто бросил полицейский.

— Извините, сэр. Нам бы взять рубахи, — шепотом попросил Рыбий Пуп.

— Живо одеться, да гляди, не балуй!

Смаргивая слезы, Рыбий Пуп кое-как натянул рубаху и не успел опомниться, как ему крепко сдавили запястья стальные наручники.

— Сколько вас надо предупреждать, чтобы не шастали по чужим участкам, — сказал тот, что был повыше.

— Но мы же не делали ничего плохого, — жалобно сказал Рыбий Пуп. — Пожалуйста, отпустите нас домой.

— Сейчас заберем в тюрьму, оттуда отправим вас в колонию, — сказал другой, толстый. — А ну, выходи на дорогу.

Словно во сне, спотыкаясь, плача, дрожа всем телом, чувствуя, как стучит в висках, стыдясь, что на лице и руках у него спеклась глина, Рыбий Пуп шагал рядом с Тони по сырой вспаханной земле. Они остановились у полицейской машины с открытой задней дверцей.

— Садись, — приказал полицейский.

Рыбий Пуп залез внутрь и сел, напряженно подавшись всем телом вперед, уставясь в одну точку невидящими глазами. Дверца с треском захлопнулась, он вздохнул и расслабился, откинув голову на спинку сиденья. Удар белой молнии расколол его мир надвое, вырвал его из детства. Эти белые обращались с ним как со взрослым мужчиной, а у него внутри все содрогалось, исходило детскими слезами. Господи, только бы они надо мной ничего не сотворили, беззвучно молился он.

Дорога в город запечатлелась в его смятенном сознании разрозненными подробностями: как у высокого полицейского обнаружилась сзади черная бородавка на загрубелой, веснушчатой шее; как у самых глаз зажужжала назойливая муха и не улетала, сколько он ни отмахивался от нее скованными руками; как у Тони потекло из носу, из широких ноздрей потекла юшка — прямо на верхнюю губу. Через несколько минут полицейская машина свернула к обочине и остановилась у павильона, где торговали прохладительными напитками. Один из полицейских знаком подозвал белую официантку в тесных шортах, бюстгальтере и белом кружевном передничке, который при каждом шаге нескромно всплескивался у нее на бедрах.

— Два раза кока-колы, красавица, только со льдом, и поживей, — распорядился высокий.

— Сию минуту, — заученно пропела девица и отошла развинченной походкой, бросив равнодушный взгляд на заднее сиденье, где неподвижно притихли две тени в наручниках.

Рыбий Пуп смотрел на ее лицо, бело-розовое, красногубое, с небесно-голубыми глазами, и ему вспомнился Крис… Мир, который он видел теперь, был заманчив, но как же он был страшен! Оказаться бы сейчас где угодно, только не здесь, какой угодно видеть мир, только не этот… Господи, укрыться бы в Черном поясе, найти защиту среди своих, увидеть вокруг привычные черные лица. Но, стремясь всей душой в свой утраченный мир, он знал, что в его жизни этот мир лишился прежнего значения и престижа. Подлинным был тот мир, который он видел сейчас, — другой, в котором он родился и жил, был немощной тенью, и Рыбий Пуп уже стыдился его бессилия, стыдился страха, которым он был отравлен, с которым жил, трудился, голодал, сходил в могилу.

С невольным любопытством он опять взглянул на голубоглазую официантку, которая плыла к машине, соблазнительно покачивая бедрами. На изящном подносике у нее в руках стояли две запотевшие бутылки кока-колы; из горлышка каждой торчала прозрачная соломинка. Словно зачарованный смотрел Рыбий Пуп, как она подала бутылки полицейским и, получив деньги, засеменила обратно.

— Сласть бабешка, а, Клем? — сказал толстяк.

— Дешевка, — буркнул длинный.

— Кто их в темноте разбирает, — фыркнул толстяк.

— Что одна, что другая — один черт, — потягивая кока-колу, сказал длинный.

Рыбий Пуп слышал, но не слушал, заглядевшись на девицу. Вдруг он вздрогнул: высокий полицейский обернулся и пристально следил, как он смотрит на официантку.

— Уж не взял ли чего в голову, ниггер? — проскрежетал он.

У Пупа остановилось сердце.

— Что, сэр?

— Любуешься, говорю?

— Нет, сэр, — прошептал Рыбий Пуп.

— Тогда хватит пялить глаза!

— Да, сэр.

В низменном стремлении безоговорочно повиноваться он перевел взгляд на задубелое лицо полицейского, но тут же почувствовал, как его глаза неодолимо тянет назад, в сторону девицы…

— Черт бы тебя побрал, ниггер! Не сметь глазеть на девушку! — рявкнул длинный.

Рыбий Пуп открыл рот, хотел было сказать: «Да, сэр», но пересохший язык не повиновался ему.

— Отвечать, ниггер, когда к тебе обращается белый! — Полицейский вышвырнул в окно пустую бутылку.

У Пупа было такое чувство, как будто его подхватило, понесло, точно обрывок бумаги, и он беспомощно барахтается, кружась на ветру. Руки и ноги его сделались словно чужие, в голове стало легко, завертелось.

— Значит, не желаешь отвечать, да, ниггер? — прорычал долговязый и, распахнув дверцу, выскочил из машины.

Рыбий Пуп, не мигая, глядел, как белый достает из кармана нож, щелчком выпускает наружу длинное сверкающее лезвие и наставляет острием на него.

— Сейчас мы тебя образим, ниггер, навек закаешься глядеть на белых девушек! — оскалив сжатые зубы, выдавил полицейский и, подойдя к задней дверце, рывком открыл ее. — Сейчас мы тебя, ниггер, будем холостить!

Тяжелая черная завеса выползла и задернула у Пупа перед глазами свет. Он помертвел и потерял сознание. Когда он очнулся, оба полицейских стояли у открытой дверцы и смотрели на него. Из его сжатого горла рвался вопль, губы разомкнулись, но из них не вылетало ни звука.

Он почувствовал, как Тони подталкивает его локтем в бок.

— Пуп, очнись, — умоляюще зашептал он. — К тебе обращаются.

Рыбий Пуп тупо посмотрел на полицейских, потом на Тони. В желудке поднималась тошнота, и он изо всех сил крепился, чтобы снова не потерять сознание.

— Это что же делается на свете! — с веселым изумлением воскликнул длинный. — Ведь ниггер-то, мать честная, в обморок брякнулся!

— Раз — и вырубился, — с недоумением заметил толстяк.

— Глазам не верю… Где это слыхано, чтобы ниггеры падали в обморок? У кого же ты такому выучился? — грубовато, но добродушно полюбопытствовал длинный.

Рыбий Пуп сглотнул, не в силах отвести глаза от его лица.

— Ладно, поехали, — сказал толстяк. — Отвезем их.

— Да, черт возьми — век живи, век учись. — Высокий полицейский озадаченно хмыкнул. — Ниггер — и вдруг в обморок. Исторический случай, ей-богу. Что с ребятами будет, когда расскажу!

Машина тронулась дальше. Рыбий Пуп окончательно пришел в себя, и вместе со способностью сосредоточиваться к нему вернулся дикий страх — сердце застучало, как молоток, точно рвалось из груди, сморщенный лоб покрыли бисеринки пота. Его охватило безумное беспокойство: нужно было срочно делать что-то… Но что? У развилки, где от шоссе отходил проселок, машина опять остановилась, и потрясенное воображение уже рисовало ему, как полицейские вытаскивают его из машины и линчуют, как линчевали Криса. Вместо этого высокий полицейский обернулся и дружелюбно спросил:

— Хочешь, ниггер, расстегну тебе браслеты? Дай-ка сюда руки.

Готовый к подвоху, Рыбий Пуп протянул было руки и тут же испуганно отдернул.

— Ты что, сдурел? Не хочешь, чтоб тебе руки освободили?

Рыбий Пуп нерешительно подставил ему окованные запястья. Длинный снял с него наручники.

— Лучше так, ниггер?

— Да, сэр, — вздохнул он.

Полицейский запрокинул голову и раскатисто захохотал, надвинув фуражку на лоб.

— Ниггер — и в обморок! — еле выговорил он сквозь смех. — Нет, теперь меня ничем не удивишь.

Машина опять набирала скорость, белые перешучивались вполголоса. Рыбий Пуп сидел, ничего не видя, опять весь охваченный тревогой. Напряжение сковало его с новой силой, к горлу подкатывали неудержимые слезы. Пальцы правой руки неуверенно шевельнулись и повисли в воздухе, дрожа, притронулись к губам, опустились и суетливо ощупали пах. Нет, все цело; никто его не изуродовал, пока он был без сознания… Он вздохнул, огляделся, словно бы в забытьи, облизывая пересохшие губы, мысленно видя вновь, как на столе, под голой лампочкой, неподвижно лежит окровавленное, поруганное тело Криса. Машина, ровно урча, катила теперь по городскому асфальту — еще минута, и останется каких-нибудь три квартала до отцовской похоронной конторы. Э, черт, как же известить отца! И вдруг в его сознание вошел образ, от которого все существо его пронзило невыразимым ужасом, он судорожно вздрогнул.

— В чем дело, ниггер? Ты не припадочный, часом? — спросил длинный.

— Нет, сэр, — неслышно пролепетал Рыбий Пуп.

— Не вздумай снова падать в обморок, а то доконаешь меня.

Теперь в нем ничего не оставалось, кроме сознания своей вины, оно заполнило каждую клеточку его тела, просачивалось наружу сквозь поры. У него возникло жуткое чувство, что белые видят его насквозь и без труда различат тот неотступный образ, от которого ему теперь не отделаться, которому совсем не место у него в мозгу. В заднем правом кармане его брюк лежал бумажник, он жег его огнем; там, где он прилегал к бедру, нестерпимо горело, как в тот раз, когда он получил ожоги, упав на раскаленную плиту. В этот потрепанный бумажник был засунут захватанный чуть ли не до дыр, сложенный вчетверо снимок смеющейся белой женщины, одетой только в трусики и лифчик, — тот самый, который черт его дернул вырвать в уборной из газеты, в ночь, когда убили Криса! Господи!.. Что же делать? Он не сомневался, что, если полицейские обнаружат у него в кармане фотографию белой женщины, его, конечно, убьют. Необходимо было как-то избавиться от нее, пока они не доехали до полиции. (На обратной стороне фотографии был напечатан кроссворд, можно было объяснить, что ради этого кроссворда клочок и вырван из газеты, но ему это даже не приходило в голову.) Вороватым движением он завел правую руку за спину и выудил бумажник из кармана, моля Бога, чтобы полицейские, если заметят, не решили, что он достает нож или оружие. Он вытянул из бумажника обрывок газеты, а сам бумажник уронил на пол. Ф-фу… Он смял бумажку в ладони, скатал в твердый шарик. Как с нею быть? Выкинуть в окно? Нельзя. При таком солнце полицейские обязательно обратят внимание, что из машины вылетело что-то белое. А если засунуть в щель между спинкой и сиденьем, найдут потом и наверняка поймут, кто ее там оставил. Ага, придумал! Он ее разжует и проглотит. Съест. Да, решено!

Потянулись залитые солнцем улицы деловой части города — он знал, что у него остались считанные минуты. Он поднял руку, закашлялся, прикрывая рот, и незаметно просунул между зубами скомканную бумажку. Мамочки! Какая огромная, прямо бейсбольный мяч… Секунды две он подержал бумажный шарик на языке и начал катать во рту, чтоб хоть немного размягчить его. Куда же делась слюна? Он отчаянно перемалывал бумагу коренными зубами, стараясь превратить в однородную массу.

Машина замедлила ход, они подъезжали к полицейскому отделению. Рыбий Пуп оцепенел: либо он сейчас проглотит эту непрожеванную бумагу, либо — смерть. Он выкатил бумажный комок на язык, закинул голову и сжал зубы для глотка. Комок застрял у него в горле; он подавился, глотнул еще раз, проталкивая дальше, снова подавился, невольно качнувшись вперед, чувствуя, что его сейчас вырвет… Нет, черт возьми! Во что бы то ни стало надо загнать эту подлую штуку в желудок. Он зажмурился, вытянул шею и, задерживая дыхание, изо всех сил напряг горло — комок бумаги сдвинулся, может быть, на долю дюйма.

— Дурно тебе, что ли, ниггер? — спросил высокий полицейский.

Машина остановилась. Рыбий Пуп поднял на белого полные ужаса и слез глаза и отрицательно помотал головой.

— Дьявол, не хватало еще, чтоб тебя вырвало в машине!

Этого оказалось достаточно — от недовольного окрика бумажная пробка сама собой проскочила в горло. Не в силах пошевелиться или вздохнуть, он чувствовал, как она медленно движется по пищеводу — вот прошла, проглотил все-таки! Он выпрямился, задыхаясь, закатив глаза, набирая разинутым ртом воздух в легкие. Возмущенный желудок свела тошнота, он глотнул еще раз, и еще. Да, он съел эту фотографию, теперь она в нем, невидимая, она часть его самого. Вон, ворохнулась у него в животе. Поглощенный уничтожением явной улики, он пропустил не только то, что машина стала, но и то, что оба полицейских, выйдя из нее, стоят и наблюдают за ним. Даже Тони глядел на него во все глаза.

— Скажите, какой нежный ниггер, — с интересом проворчал длинный.

— Тебе нехорошо, да, Пуп? — испуганно спросил Тони.

Рыбий Пуп не ответил, только откинулся назад и застонал.

— У тебя раньше были приводы, ниггер? — спросил его толстый полицейский.

— Нет, сэр, — стуча зубами, выдавил из себя Рыбий Пуп.

— А ведешь себя словно как сильно виноват, — подозрительно заметил толстяк.

— Нет, сэр, — повторил Рыбий Пуп.

— Не мешает все же проверить, не значится ли за тобой что, — сказал толстый. — Ну вот, приехали. Вылезайте, пошли.

Рыбий Пуп неуклюже вылез и в сопровождении двух фигур в синем машинально зашагал к высоченному — крыши не видно — белому зданию, стоящему впереди. Все-таки у него капельку отлегло от сердца: теперь уж белые нипочем не обнаружат при нем предательского снимка белой женщины, который до сих пор обжигает своим зловещим сиянием его черное нутро. Нипочем не докажут, что он виновен, только все равно он терзается виной, которую им никогда не определить, не постигнуть…

— Сюда давай! — распорядился один из полицейских, когда они дошли до двери.

Через несколько минут Рыбий Пуп и Тони сидели в комнате, такой чистой и тихой, в каких им не приходилось бывать никогда в жизни, и было им здесь так холодно и одиноко, словно от них отвернулся целый свет. Предположения, одно другого ужасней, теснились у них в голове. Изобьют, наверное, думал Рыбий Пуп. Почему он потерял сознание, когда ему пригрозили, что кастрируют? Вот жизнь и свела его с белыми, и что же? Он даже не подозревал, какой он слабак. Он ненавидел себя за это. Не вдумываясь, есть ли на то причины, он был убежден, что его неминуемо ждут мучения или позор, и хотел лишь одного: чтобы все произошло поскорей и осталось позади. Чувство вины, снедавшее его, заставляло его принимать неизбежность расплаты как должное — больше того, он торопил час искупления. И самым грозным искуплением представилось ему то, которое олицетворял нож, направленный на тайную, неприкосновенную часть его существа.

За стальной решеткой на двери смутно виднелся циферблат стенных часов, стрелки показывали семь — значит, отец с матерью садятся ужинать… Или, может быть, ждут его? Рассказали Зик, Тедди и Сэм, что их забрали в полицию? Или побоялись принести такое известие?

— Как думаешь, ребята сказали нашим?

— Откуда я знаю, — уныло буркнул Тони.

— Как бы им сообщить?

— Мой папа убьет меня, — всхлипнул Тони, не выдержав мысли о том, что беспокоило его сильнее всего.

— Слушай, сейчас надо думать о другом — что мы будем говорить этим белым, — вернул его к действительности Рыбий Пуп.

— Небось подержат да и отпустят, как ты считаешь? — Привыкнув к поблажкам домашних, Тони не представлял себе, что в полиции с ним могут обойтись иначе.

— Тс-с. — Рыбий Пуп подал ему знак молчать.

Издалека по коридору разнеслись гулкие звуки шагов, взрывы мужского смеха стали громче, приблизились к забранной решеткой двери.

— Иди ты, Клем! — Звучный утробный гогот. — Кого разыгрываешь!

— На кой мне черт вас разыгрывать! — В насмешливом высоком голосе — пренебрежительность. — Вот увидите!

— Ну не бывает таких негров! — Возражение, окрашенное сочувствием.

— Нет, я это должен видеть собственными глазами! Не родился еще тот ниггер, чтоб меня провести! — Негромкое самодовольное утверждение.

— Ей-богу, чистая правда! — Уверенно, весело, с удовольствием.

— Что же ты с ним учинил? — Протяжно, с любопытством.

— А вот покажу. Потерпите. — Сладострастное предвкушение.

— Я скорей черной девке поверю, что она невинна, чем Клему! — Голос похабника, игривый и задиристый.

За дверной решеткой появились четверо в полицейской форме. Рыбий Пуп и Тони, которые до сих пор сидели, прислонясь головой к стене, дернулись вперед и впились в них глазами.

— Который же тут ломает комедь?

— Вот этот, длинногривый. — Высокий полицейский, который задержал их, показал пальцем туда, где сидел Рыбий Пуп.

— Это глазастый-то? Забавный! — Он самый.

— Эх, Клем, обвел тебя ниггер вокруг пальца, — с упреком сказал полный молодой блондин.

— Черта с два меня обведешь, — громко, самоуверенно возразил Клем. Он отпер дверь и вошел в камеру. — Вырубился как миленький… Правда же, ты у меня грохнулся в обморок, ниггер? — Эти слова были обращены уже к заключенному.

Рыбий Пуп сжал кулаки так, что ногти его вонзились в ладони, и не отвечал.

— Красивая у тебя, ниггер, прическа, черт возьми! Чем мажешь волосы? Ветчинным жиром?

Из полицейских глоток вырвалось грубое ржание.

— А волосы-то у обоих прямые. Под белых работаете, ниггеры?

Рыбий Пуп поднял на них глаза и вновь опустил.

— Так этот ниггер, говоришь, потерял сознание? — глумливо спросил один. — Как бы не так. С эдакой-то продувной рожей?

— Ничего. Это он просто оробел слегка, — промурлыкал Клем. — Сейчас он у нас отойдет.

Полицейский шагнул вперед; Рыбий Пуп полными ненависти глазами следил за ним. Эти люди жили в другом мире, до них не дойдет ни одно его слово, ни одно движение. Единственное, чем их когда-нибудь можно пронять по-настоящему, — это убить кого-то из них. Но вот Клем, наклонясь, занес руку словно бы для удара, и ненависть вытеснил страх, хотя его мучитель поднял руку выше и, наморщив нос, всего-навсего поскреб в затылке. Рыбий Пуп отпрянул, едва не прикусив себе язык, глаза его налились слезами.

— Ишь, какой нырок, чисто Джо Луис! — нараспев оценил один.

— Заячья у него душа, у этого ниггера! — веселился другой.

— Ну, ниггер. Разомкни пасть. Как самочувствие-то?

Рыбий Пуп хотел было ответить, но сжатое горло не пропускало ни звука.

— Не слышишь, ниггер? Ведь с тобой разговаривают, — загремел Клем. — Как самочувствие, ну?

— Хорошо, — услышал свой голос Рыбий Пуп, кляня себя, что так сказал.

— Серчаешь на меня? — поддразнивал Клем.

— Нет, сэр, — прошептал Рыбий Пуп. Он был в отчаянии, что неспособен удержаться от ответов.

— А ты что скажешь, моя любушка?

— Я — нормально, сэр, — пролепетал Тони.

Клем рывком потянулся к прямоволосой голове, как будто собираясь погладить ее, и это быстрое движение мгновенно вызвало у Тони паническую защитную реакцию: он шарахнулся назад, потерял равновесие и полетел со скамейки на пол, ударясь головой о железную трубу, идущую вдоль плинтуса.

— Что это ты, ниггер, сальто крутишь? — с притворным удивлением спросил Клем.

Зрители в камере грохнули.

Тони лежал, туго свернувшись на каменном полу, как лежит плод в утробе матери, и причитал, водя взад-вперед по макушке растопыренными пальцами:

— За что, сэр! Я ничего не сделал!

— Тебя никто не трогает, ниггер. Подымайся! — отрывисто приказал Клем.

Тони, заливаясь слезами, не двигался с места. Клем нагнулся, захватил в горсть ворот перемазанной в глине рубашки и дернул вверх. Ноги у Тони подламывались, всклокоченная голова по-черепашьи ушла в поднятые плечи, и растопыренная рука опять взлетела, торопясь прикрыть ее от удара.

— Не хнычь, ниггер, а то дождешься, правда, будет о чем голосить! — доверительно понизив полный издевки голос, предостерег его Клем.

— Убери ты его, пусть ревет в другой камере, — предложил кто-то. — Надо ж нам посмотреть представление.

— Правильно. — Клем отшвырнул Тони к другому полицейскому. — Выведи ниггера.

— Только вы без меня не начинайте, ладно? — крикнул тот от двери.

— Хорошо.

Рыбий Пуп глядел куда-то мимо, как будто не замечая никого, из-под мышек у него, щекоча кожу, стекали струйки пота. Запыхавшись, вбежал полицейский, который провожал Тони, глаза у него блестели нетерпением.

— Готово. Теперь давай!

— Ниггер, — дружелюбно начал Клем. — Я хочу, чтобы ты мне сделал маленькое одолжение. Я вот им, друзьям своим, рассказал, какой ты мастер терять сознание. Так уж ты по знакомству представь для нас небольшой обморок, а?

Рыбий Пуп продолжал с каменным лицом глядеть в пространство, ничего не отвечая.

— Что же ты, ниггер, не хочешь меня уважить? — мягко спросил Клем.

Рыбий Пуп сидел точно изваянный из черного гранита.

— Похоже, ты нынче говорить разучился? — По голосу полицейского было ясно, что он начинает выходить из себя.

Рыбий Пуп упрямо молчал, глядя мимо, чувствуя, как у него сводит желудок. Клем быстро отступил, выхватил нож — блеснуло длинное лезвие — и, сделав снова шаг вперед, нацелил сверкающее острие ему в пах.

— Сейчас отчекрыжим твое хозяйство да вывесим сушиться на солнышке!

Полицейский присел, сделал выпад, и его жертвой помимо воли вновь овладело ощущение, уже испытанное в полицейской машине: ноги и руки точно отвалились, поплыла голова…

— Так не желаешь падать в обморок, ниггер? Ну получай!

Клем схватил его за ляжку, и, как тогда, огромная черная завеса застлала мир перед его глазами, и Рыбий Пуп провалился в бездонную темноту. Через минуту он пришел в себя, лежа ничком на каменном полу; в его ушах гремел хохот; лицо и грудь были залиты холодной водой. Над ним с пустым стаканом в руке стоял Клем.

— Ничего, ниггер. — Голос был чувственный, вкрадчивый. — Свободно можешь бегать на свидания к своей зазнобе — даже, я полагаю, жениться можешь.

Рыбий Пуп лежал, глядя мутными глазами, как камера и люди в ней то принимают четкие очертания, то опять расплываются.

— Видел, как у него лапы заелозили?

— А глазищи-то закатил под самый лоб, как словно ставни задвинул на окошках.

Рыбий Пуп, едва дыша, смотрел на искаженные смехом лица.

— Ладно, ниггер. Все. Вставай-ка… Оп-па!

Он хотел послушаться, но не мог — тело было точно чужое. Он приподнял голову и увидел, что в камеру большими шагами вошел седой рослый мужчина. Полицейские окружили его.

— Все исполнил в точности, лейтенант, — радостно доложил ему кто-то.

— А я думал, болтает Клем, — сказал седой лейтенант. — Это как же — фокус или на самом деле обморок?

— Настоящий обморок, лейтенант. Без обмана. — Клем повернулся на каблуках. — Эй, ниггер! Вставай!

Он потянул свою жертву за руку, и Рыбий Пуп поднялся, покачиваясь на ватных ногах. Его опустили на скамью, и он привалился к стене, бессмысленно устремив перед собою взгляд.

— Морочит он вам голову, вот что, — сказал лейтенант, оценивающе меряя его серыми глазами.

— Показал бы, Клем, лейтенанту, как это у тебя получается.

Седой лейтенант басовито хмыкнул, жуя длинную черную сигару, — было видно, что он не против поразвлечься. Клем привычно выхватил нож, выщелкнул наружу сверкающее лезвие и подался всем телом вперед.

— Не надо, — прошептал Рыбий Пуп, снова теряя под собой опору и бессильно погружаясь в небытие.

На этот раз, когда его привели в чувство, оказалось, что он сидит на полу и чьи-то руки поддерживают его, не давая упасть. Стены камеры дрожали от хохота. В дверях появился человек с золотой звездой на груди.

— Здравия желаем, капитан.

— Привет, ребята. Это и есть твой слабонервный, Клем? — спросил капитан.

— Он, капитан. Собственной персоной.

— Подшутить надо мной сговорились, наверно, — усмехнулся капитан.

— Ей-богу, нет! — Лейтенант прищелкнул пальцами. — Р-раз — и лежит без памяти.

— Что-то не верится, — сказал капитан.

— А вот посмотрите, — сказал Клем.

В руке у него опять был нож, и опять его лезвие было направлено Пупу в пах. Рыбий Пуп уперся взглядом в острие ножа, рот у него открылся, дыхание участилось.

— Держись, ниггер! На этот раз шутки по боку — отхвачу, запихаю тебе же в пасть и зашью к чертовой матери! — прорычал Клем, подскакивая ближе.

Все повторилось в точности как прежде, но с тою разницей, что теперь Рыбий Пуп превозмог трижды испытанные ощущения. Уже надвинулась черная завеса, уже немели руки и ноги, но где-то в глубине, не подвластная ничему, твердым желваком засела ненависть. Рыбий Пуп моргнул и снова вперил взгляд в острие направленного ему в пах ножа. Его раздирал страх, но голова оставалась холодной и ясной.

— Чего дожидаешься, любимец публики? Неужели трудно упасть в обморок, когда просят? — свирепо сказал Клем.

Рыбий Пуп медленно поднял усталые глаза и посмотрел прямо в лицо белому.

— Ха! Похоже, ниггер-то меня больше не боится.

Рыбий Пуп смотрел на него, не говоря ни слова.

— Ведь самое дорогое отрежу, ниггер!

Рыбий Пуп по-прежнему не опускал глаза. Клем отвел нож и отступил.

— Не желает, будь он неладен. — Он досадливо сплюнул.

В камере рассмеялись с облегчением.

— Попривык он к тебе, Клем, — сказал лейтенант.

— Да он вас с самого начала водил за нос, — насмешливо проворчал капитан.

Рыбий Пуп смотрел на них угрюмо. Пускай хоть убивают, с обмороками у него покончено на всю жизнь. Никогда больше он не даст так надругаться над собой. Он следил, как Клем, щелкнув, убирает лезвие, прячет нож в карман и подходит, заглядывая ему в глаза.

— Ты на меня не обиделся, ниггер? — спросил он негромко.

Рыбий Пуп сидел, не меняя выражения лица.

— Это я так, ниггер, шутки шучу. Я у тебя, чернявенький, волоса не трону на голове, ты же знаешь, верно?

Хоть бы уж звуки этого ненавистного голоса не долетали до его ушей!

— Ладно, пусть его слегка очухается, — сказал капитан.

— Правильно. Он свое получил, — сказал лейтенант.

Смеясь, переговариваясь, они потянулись из камеры. Рыбий Пуп провожал их глазами. Один, отстав немного, задержался у забранной решеткой двери и остановил на нем долгий взгляд. Потом горько усмехнулся.

— Мужчину сегодня из тебя сделали, а, паренек? — пробормотал он и вышел, захлопнув за собой дверь.

 

XIV

За оконной решеткой сгустились сумерки, и Рыбий Пуп, сидя в мрачном раздумье, вспомнил, что с утра ничего не ел. Нервы у него были натянуты, он вздрагивал от малейшего шороха — взвинченный после всего, что натерпелся, он не мог расслабиться, казалось, в каждом углу затаилась опасность и выжидает, готовая застигнуть его врасплох. Сколько же его еще продержат в тюрьме? И что случилось с Тони? Избили его? Или, может быть, отпустили домой? Почему это белые не обратили особого внимания на Тони, а привязались к нему одному? Он уже было задремал, но тут зарешеченная дверь отворилась и полицейский впихнул в камеру сонного, спотыкающегося Тони.

— Принимай корешка, артист! — прокричал, запирая дверь, полицейский.

Приятели остались одни. Обоим было неловко, оба держались настороже и не знали, с чего начать разговор. Поговорить хотелось ужасно, но что тут скажешь, когда самому так трудно разобраться в собственных ощущениях. То, что Рыбий Пуп вынес за эти шесть часов, перевернуло и опустошило всю его душу, сидело в нем холодной непрожеванной глыбой, которую никак не переварить. Кроме того, была задета его гордость — ранимый и самолюбивый, он содрогался, представляя себе, с каким презрением должен смотреть на него Тони после того, как он лишился чувств, когда полицейский пригрозил его кастрировать. А что я мог поделать, горько оправдывался он перед собой. Я же не по своей вине терял сознание… Хорошо еще, что Тони увели из камеры до того, как над ним начали измываться снова. Непонятно, зачем это все белым надо?

— Лупили тебя? — грубовато спросил Тони, не умея выразить приятелю свое сочувствие.

— Не-а, — с наигранной беспечностью отозвался Рыбий Пуп. — А тебя?

— И меня нет.

— Меня так только, попугать хотели… ножом этим, — с запинкой признался Рыбий Пуп.

— Чего они, интересно, привязались к тебе? — нахмурясь, спросил Тони.

Подсознательно и не вполне отчетливо Рыбий Пуп догадывался, почему для истязаний был избран он: не столько даже его избрали, сколько он сам преподнес себя своим мучителям в качестве жертвы. Его властно толкало к ним в руки ощущение своей вины, истоком которого была фотография белой женщины у него в кармане. Однако все это он понимал не настолько, чтобы внятно объяснить другому. И как видно, он действительно становился мужчиной, потому что в ответ сказал лишь:

— Не знаю.

— Плевать, не обращай внимания, — с деланным смехом отмахнулся Тони, желая умалить их общий позор. — Может, дразнили нас, и больше ничего.

— А? Ну да. Возможно, — принял Рыбий Пуп это сомнительное истолкование, хоть он-то знал, как недолго было «задразнить» его таким образом до смерти.

Около девяти вечера дверь отпер чернокожий лысый мужчина в белом кителе и, шаркая, внес в камеру сандвичи и два пакета с молоком.

— Вы здесь работаете? — почтительно спросил Рыбий Пуп.

— Я-то? — переспросил мужчина надтреснутым тягучим голосом и хмыкнул. — Нет, брат. Я просто расконвоированный, вот и все. Староста.

— Вы в тюрьме сидите, вроде нас? — спросил Тони.

— Угадал, сынок.

— А что с нами сделают, не знаете? — наивно спросил Рыбий Пуп.

Лысый староста с сомнением оглядел их, как бы прощупывая, и безучастно проскрипел:

— Это смотря в чем вы провинились…

— Мы — ни в чем, — в один голос объявили Рыбий Пуп и Тони.

Староста поглядел на них, дурашливо выкатив глаза, и залился протяжным, нарочито бурным смехом, от которого его под конец скрючило в три погибели, как будто он отколол колено диковинного танца.

— Серьезно? — спросил он с язвительным сожалением. Он отер губы тыльной стороной руки и, покачивая головой, продолжал нараспев: — Мы эту сказку слышим от всякого, кто бы сюда ни попал. Если поверить, выходит, во всей тюряге нет человека, чтобы в чем-нибудь провинился! Все до единого невинны как младенцы!

— Но мы-то просто играли! — жалобно сказал Тони.

— Играли, и больше ничего! — подтвердил Рыбий Пуп.

— Правда? — Тягучий голос старосты был полон недоверия. — И в какие же игры вы играли? А знаете, сколько народу перевешано на этом свете, и тоже ведь просто играли. Вот и Крис Симз, бедняга, сидел здесь в тюрьме, пока не впустили толпу и его не выволокли наружу, и слышал я, как он стонал и плакал в своей камере. Все твердил белым, что, дескать, просто играл с той белой девкой, никому не хотел зла и не сделал ничего плохого. И все одно его убили!

— Нет! — Рыбий Пуп вскочил и, срываясь на крик, вновь видя на столе под беспощадным электрическим светом обезображенное тело Криса, стал горячо объяснять: — Тут белые девушки не замешаны. Мы просто играли на чужой земле, только и всего. А хозяин там — белый. Это называется нарушить частное владение…

Староста быстро отступил, вытаращился еще больше и отвернулся, качая головой, бормоча предостерегающе:

— Ой, не горячись, парень, не теряй ты головы, когда сидишь в тюрьме. — Он опять повернулся к ним и кисло прибавил: — Увидят белые, как ты распалился, и уж точно подумают, что, значит, сильно виноват.

— А все равно белые девушки тут ни при чем. — Рыбий Пуп не мог удержаться, чтобы еще раз не отвести обвинение. Он сел и, еле справляясь с возбуждением, поглядел на старосту.

Продолжая рассматривать их, староста сдвинул языком вставную челюсть и, причмокнув, вновь водворил ее на место.

— А много вам годов? — спросил он.

— Мне? Девятнадцать, — сказал Тони.

— А мне пятнадцать.

— Молодые еще, — медлительно заметил староста. — Что ж, если вы правду говорите, тогда особо беспокоиться нечего. Вот погодите, придут к вам, допросят по всей форме, а там, глядишь, и выйдете, не задержитесь. Родные-то есть?

— Есть, — сказал Тони. — Мой папа — Сайлас Дженкинс. У которого дровяной склад…

— А мой — Тайри Таккер, — сказал Рыбий Пуп. — Похоронщик с Дуглас-стрит…

— Ну да? Не врешь? — часто моргая глазами, спросил староста.

— Честно.

— Фу ты, дьявол! Что же ты белым не сказал? Он у них человек известный, твой папаша…

— А когда? Они меня и не спрашивали, — посетовал Рыбий Пуп.

Староста окинул его взглядом и потер лысое темя узловатыми пальцами.

— Знаю я Тайри, как же, — сказал он с расстановкой. — Хочешь, могу его известить… Мне, видите, разрешается выходить отсюда. — Он помолчал, тусклый огонек страха зажегся в его запавших глазах. — Но если вы мне, огольцы, брешете, жив не буду, а головы поснимаю с вас, слышали? Не хватало мне влипнуть из-за вас, сопляков…

— Вы только позвоните отцу, скажите, что я в тюрьме, — попросил Рыбий Пуп. — Он сейчас дома.

— Там видно будет. — Староста шагнул назад и, сощурясь, тягуче спросил его: — Тебя как кличут-то?

— Пуп. Это у меня прозвище такое — Рыбий Пуп.

— Ну хорошо. Посмотрим, — сказал старик и вышел.

Через час в камеру вошел молодой человек с блокнотом. Рыбий Пуп и Тони сидели, тревожно следя, как строчит по бумаге его самопишущая ручка. Им, правду сказать, гораздо больше хотелось следить за его изжелта-серыми глазами, ртом, за выражением лица, чтобы уловить по нему хоть намек на то, какая им готовится участь, однако они знали по опыту, что открытый взгляд в лицо белые расценивают как недопустимую наглость, и потому сосредоточили свое внимание на другом: как блестит на пальце белой руки золотое кольцо, как мягко отливает белизной нейлоновая рубашка, как манерно их посетитель затягивается табачным дымом и выпускает его из ноздрей и опять аккуратно пристраивает сигарету на краю деревянной скамьи. Их он удостоил лишь беглым взглядом, словно бы в подтверждение того, что они какие ни на есть, а все же люди. Они сидели и ждали, набираясь храбрости опровергнуть любое мало-мальски серьезное обвинение, однако умно проявив при этом должное уважение к могуществу белых. Они с трудом заставляли себя сидеть смирно, раздираемые противоречивыми побуждениями: им надо было не только постоять за себя, но постараться при этом не прогневить — постараться угодить. Задав им несколько отрывистых вопросов — возраст, адрес, фамилия, где задержан, — молодой человек, к их удивлению, встал, собираясь уйти.

— Но, мистер, мы же ничего не сделали! — не то робко оправдываясь, не то взывая к справедливости, обратился к нему Рыбий Пуп.

— В деле значится, задержаны при нарушении границ частного владения, — сказал белый, разминая каблуком окурок.

— Мы же только играли, и все, — простонал Тони.

— Скоро нас отпустят домой? — отводя глаза, спросил Рыбий Пуп.

— Когда разберутся, вам сообщат, — ответил белый. — Завтра утром вас поведут в суд по делам несовершеннолетних.

— А ночевать в тюрьме? — шепотом спросил Тони.

— Совершенно верно. Не беспокойся, ты не первый, здесь и до тебя негры ночевали. — Человек вышел и со стуком захлопнул дверь.

— Даже выслушать не желают. — Тони всхлипнул.

Спустя немного Рыбий Пуп увидел, что к дверной решетке приближаются две неясные мужские фигуры, да — белый и черный. В черном угадывалось что-то знакомое, воротник его рубахи был расстегнут, в походке сквозила подчеркнутая беззаботность. Господи! Да это отец! Рыбий Пуп вскочил и, дрожа от волнения, бросился к решетке.

— Тони, мой папа здесь, — шепнул он через плечо приятелю.

Тайри подошел ближе, и Рыбий Пуп, осмелев, громко позвал:

— Папа!

Тайри не подал виду, что слышит. Когда он очутился у самой двери, Рыбий Пуп порывисто потянулся к нему, но дотронуться не успел — Тайри рявкнул:

— Ступай назад, Пуп, и сядь на место!

Точно громом пораженный, он попятился от двери. Неужели Тайри думает, что он действительно совершил преступление? Он вдруг заметил, как натянуто, неестественно держится его отец. Белый отпер дверь и сказал:

— Ну вот они, Тайри. Можешь поговорить минут пять.

— Спасибочки, начальник, благодарю покорно, сэр, — кланяясь, подобострастно повторял Тайри.

Рыбий Пуп понял. Отец разыгрывал перед белыми раболепное смирение, и эта игра была так безупречна, так правдива, что обманула даже его. Таким он отца еще не знал — таким он не хотел его знать, такой отец мог вызвать у него лишь отвращение. Тайри ступил за порог камеры, взглянул на него чужими глазами и отвернулся, следя, как уходит по коридору белый. Тот скрылся за поворотом, и Рыбий Пуп увидел, что отца сразу как будто подменили: выпрямились согнутые колени, расправилась спина, руки спокойно опустились по бокам, с лица исчезло это дурацкое выражение, бестолковое и все же себе на уме, он протянул руки и сгреб сына в объятия.

— Сынок мой, — задыхаясь, проговорил он.

— Папа!

Тайри вдруг оттолкнул его от себя и обвел взглядом его лицо, руки, ноги.

— Как ты, в порядке, Пуп?

— Я… — Все разом вернулось — скрипучий голос, который угрожал его кастрировать, сверкающее острие длинного лезвия, нацеленное ему в пах, обморочное ощущение, вновь зазвучал в ушах оскорбительный смех, — но он знал, что сейчас про все это рассказывать не время. Да и сможет ли он вообще когда-нибудь рассказывать об этом, молнией пронеслось у него в сознании, сколько стыда надо побороть, чтобы язык повернулся заговорить про такое. — Да, пап, — тихонько соврал он.

Тайри прошелся до двери, стал, повернулся к ним, отчаянно стараясь справиться с волнением.

— Все будет хорошо, — сказал он глухо, печально. Он поглядел на Тони. — Тони, привет.

— Здрасьте, мистер Таккер, — тонким от радости голосом сказал Тони.

— Папу твоего видел… Вот что, ребята, сядьте оба и слушайте, что я скажу.

Рыбий Пуп и Тони сели, с благоговением глядя ему в лицо.

— Слушайтесь их! — оглушительным шепотом прокричал Тайри, припечатывая каждое слово кулаком к ладони. — Не спорьте с ними! Не перечьте! Чтобы комар носу не подточил, чтоб им не к чему было придраться! Поняли?

— Да, папа. Но они же…

— Цыц, Пуп, слушать меня! — оборвал сына Тайри. — Времени у меня в обрез, так что твое дело слушать! «Да, сэр!», «Нет, сэр!» — вот и весь твой с ними разговор. И что бы они ни сказали, рта не раскрывать!

— Но, папа…

Тайри одним прыжком очутился рядом с сыном и, больно схватив его за плечи, встряхнул с такой силой, что у того лязгнули зубы.

— МОЛЧАТЬ, ПУП, И СЛУШАТЬ! — прохрипел он, сверкая глазами, в которых страх и ненависть смешались с любовью. — Ты, парень, сейчас в руках у белых! Втемяшь это в свою неразумную башку!

Рыбий Пуп вгляделся в отцовское лицо и в покорном молчании опустил глаза. Отец боялся за него, вот почему он с такой пугающей страстью призывал его к повиновению.

— Утром вас выпустят, — со вздохом продолжал Тайри. — Начальник полиции мне друг, это он сказал… И чтоб отсюда прямым ходом ко мне в контору, Пуп, ясно?

— Да, пап. А мама как?

— Мама ничего. Учти, судья отдаст тебя мне на поруки.

— То есть освободят условно?

— Вот именно. С этого дня ты делаешь, что скажу я, — огласил Тайри новый закон. — Мама тебе больше не указ. Ты подчиняешься мне. Это тоже сказал начальник.

— Понятно, папа, — прошептал Рыбий Пуп, серьезно кивнув головой.

На душе у него было смутно, в ней, точно встречные течения, столкнулись благодарность и поруганное достоинство. Он стыдился этого объятого страхом человека, который был ему отцом, и, однако, этот перепуганный человек спасал его, старался вызволить его из беды.

— Пора, Тайри, время кончилось, — послышался от двери голос белого.

— Счастливо, сын. — Тайри поспешно встал и пошел к выходу. В дверях он низко поклонился: — Премного благодарен вам, начальник.

Дверь захлопнулась, и Тони шепнул весело:

— Вот и прощай каталажка, а, друг?

— Ага, — без воодушевления сказал Рыбий Пуп.

— Ты что, не рад, Пуп? — Тони вскинул на него глаза.

— А? Нет, почему, — промямлил Рыбий Пуп.

Один на свете, вот оно что. Нет у него по-настоящему отца!

— Все, брат, я теперь закаялся швыряться глиной, — сказал, качая головой, Тони.

Когда-нибудь отец умрет и, сталкиваясь с белыми, ему придется действовать по собственному разумению. Даже подумать жутко. Что же тогда делать?.. Нет-нет, ни к чему сейчас такие мысли, все равно он не представляет себе, как с ними еще разговаривать, если не на языке насилия, а это отвратительно…

Из отдаления по тюрьме разнесся металлический удар гонга. Дверь камеры открыл полицейский:

— Слышь, ниггеры. По койкам!

Они вышли, один впереди, другой — за ним, и через полчаса лежали в темноте, устало вытянувшись на жестких койках. Тони быстро захрапел, но Рыбий Пуп, не смыкая глаз, по-прежнему предавался раздумью. Что нужно, чтобы белые тебя не трогали? Деньги? По крайней мере, это всегда твердит Тайри. Разве не потому Тайри так быстро открыли доступ в тюрьму, что у него есть деньги. Разве не потому, что у него есть деньги, староста сдержал обещание и позвонил ему. И уж конечно, если бы полиции с самого начала было известно, что он сын Тайри, над ним не стали бы измываться и угрожать, что кастрируют. Но если Тайри при небольших деньгах сумел внушить к себе некоторое уважение, не значит ли это, что при больших деньгах можно добиться настоящего почета? Сколько же для этого требуется денег?.. И Рыбий Пуп погрузился в беспокойное забытье, полное явственных, но непрочных сновидений.

Наутро лысый староста принес им по чашке остывшего кофе без сахара, по миске жидкой овсяной каши, по тарелке черно-сливового компота и велел не засиживаться за едой.

— Я знал, что сынка у Тайри прозвали «Пуп», — довольный собой, приговаривал он тягуче. — Оттого я и спросил, как тебя кличут. Ну как, свиделись с папашей, нет?

— Да. Он приходил.

— То-то, я так и знал. Уж Тайри подмажет, где надо, — ухмыляясь, разглагольствовал староста.

Он провел их по коридору к высокой, настежь открытой двери, на которой висела золоченая табличка:

СУД ПО ДЕЛАМ НЕСОВЕРШЕННОЛЕТНИХ

Стараясь не отставать от Тони, Рыбий Пуп вошел в переполненный зал, где к нему с жадным вниманием были со всех сторон обращены белые лица; в воздухе стоял гул голосов. Он съежился, не зная, с какой стороны ждать опасности. Впереди, на обнесенном перилами возвышении, сидел за столом, похожим на кафедру проповедника, высокий черноволосый мужчина в роговых очках — Рыбий Пуп сразу догадался, что этот четырехглазый и есть судья. Под конвоем старосты и белого полицейского они с Тони остановились у входа. Судья ударил по столу молотком и произнес:

— Тишина!

Он начал что-то говорить громким голосом, и Рыбий Пуп услышал свою фамилию:

— …Рекс Таккер, против Роберта Винсона и Антони Дженкинс, также против Роберта Винсона… Обвиняются в нарушении границ частного владения… Задержаны полицейскими Клемом Джонсоном и Верноном Хейлом…

— Вас вызывают, — шепнул им староста. — Подойдите.

Рыбий Пуп и Тони подошли к перилам, за которыми сидел очкастый судья. По правую и левую руку от него стояли другие белые и о чем-то вполголоса совещались.

— Это задержанные?

— Да, ваша честь, — ответил один из белых.

За спиной судьи виднелся высокий шест, с которого огромным полотнищем ниспадал государственный флаг Америки, ветерок из полуоткрытого окна шевелил его тяжелые складки, и Рыбий Пуп вспомнил, как каждый раз, когда он лишался чувств, задергивалась у него перед глазами широкая черная завеса… Нет-нет, ему сейчас ни за что нельзя терять сознание. Над мягко колышущимся полотнищем сидел, раскрыв крылья, длинноклювый золотой орел, из-под его когтей зигзагами выметнулись стрелы молний. Казалось, что сверкающая птица вот-вот сорвется прямо на него и примется выклевывать ему глаза острым клювом. Его обуял неописуемый ужас, появилось ощущение, будто все это с ним происходит в страшном сне.

— На этот раз я отпущу вас, молодые люди, но если что-нибудь подобное повторится, вас ждет колония для несовершеннолетних преступников. Суд передает вас на поруки родителям, — объявил судья.

Рыбий Пуп стоял, не зная, верить тому, что он слышит или нет. К ним наклонился полицейский.

— Все. Выкатывайтесь.

— Видали? Отпустил. — Староста, ухмыляясь, взял их обоих за плечи, вывел за дверь и проводил немного по широкому коридору. — Вот так прямиком и выйдете на улицу, — сказал он, показывая им дорогу. — Передашь от меня Тайри, чтобы всыпал тебе покрепче.

— Хорошо. — Рыбий Пуп заставил себя улыбнуться.

С виноватым чувством он прошел с Тони по широкому вестибюлю, и от этого пышного великолепия его подавленность только усилилась. Через минуту они неуверенно ступили на освещенный утренним солнцем тротуар. Меньше суток просидел Рыбий Пуп в заключении, а казалось — миллионы лет. Мир выглядел иначе, хоть он не мог бы объяснить почему. Мир повернулся к нему новой стороной — такому миру уж никогда нельзя вполне довериться. И тут он понял, отчего ему не по себе — кругом было чересчур много белых лиц, их присутствие словно обязывало его к чему-то, только он не знал к чему. То ли сейчас склониться в поклоне, то ли бежать или же разразиться бранью, а может быть, просто держаться как ни в чем не бывало? Он не знал, как быть, и оттого томился, чувствовал себя не в своей тарелке. Скорей бы к себе, в Черный пояс! Да, кстати, — ведь туда есть окольная дорога вдоль окраины, на ней не попадаются белые лица, не то что в центре города.

— Слушай, пошли по Буллокс-роуд, — предложил он.

Тони сделал большие глаза, что-то подергивалось у него на лице.

— Давай, — понимающе протянул он. — Ясное дело. Думаешь, мне самому здесь по душе…

Они шли молча, быстро, но не слишком, чтобы не привлекать к себе внимания — правда, когда не видно было других пешеходов, они почти бежали, однако, едва завидев белые лица, каждый раз непроизвольно замедляли шаг и двигались вразвалочку. Сам того не сознавая, Рыбий Пуп быстро усваивал науку притворяться, которую так хорошо постиг его отец.

Выйдя на шоссе, которое тянулось вдоль опушки густого леса, они пошли тише, расслабились. Небо над головой стало обычным синим небом, пламенеющий на нем светозарный круг сделался просто солнцем, знакомым с рождения.

— Подлюги они, эти белые! — неожиданно всхлипнул Тони.

— Ух, ненавижу их, — выдавил сквозь стиснутые зубы Рыбий Пуп. — Люди, называется. Ведут себя, как будто весь мир ихняя собственность.

— А папа говорит: весь мир — божий.

— Ага, только хозяева в нем — белые, — зло сказал Рыбий Пуп.

Отведя душу, они опять зашагали в молчании, пока не дошли до развилки. Тут они задержались. Расставаться не хотелось, порознь они уже не могли делить друг с другом то, что им выпало испытать. Они постояли в растерянности, озираясь по сторонам.

— Ну что? До скорого, так? — небрежно проговорил Тони.

— Ага. Пока, — рассеянно отозвался Рыбий Пуп.

Но после этого они не тронулись с места, все так же избегая смотреть друг другу в лицо. Тони поднял с обочины камешек и, не целясь, швырнул на заросшую травой поляну.

— Слушай, — шепотом начал он.

— М-м?

— Я не хочу, чтобы люди знали, как я там разревелся в камере. — Он отвернулся и с остервенением поддал ногой еще один камень.

Этого только и ждал Рыбий Пуп, теперь нужно было договориться сохранить в тайне то, что им обоим пришлось перенести и чего не дано было понять. Их гнев на белых людей готов был, как ртутный столбик в термометре, подскочить на одно деление и обратиться в гнев на себя. Горько было сносить позор на глазах у белых, но еще горше было бы сносить его на глазах у своих.

— Если наши узнают, что со мной и с тобой было, нас засмеют к чертям, — страстно поддержал его Рыбий Пуп.

— Верно. Но только знать-то им не обязательно, — веско сказал Тони.

Он устремил взгляд к далекому горизонту; Рыбий Пуп хмуро смотрел в сторону леса. Им предстояло решить еще кое-что, но как было к этому подступиться? Тони вдруг обернулся и тронул приятеля за плечо.

— Обещаешь, что не будешь рассказывать, как я разревелся? — Его глаза глядели мягко, просительно.

— А ты никому не сболтнешь, что я потерял сознание? — Рыбий Пуп почувствовал, что у него навернулись слезы.

— Что ты, никогда! — с жаром уверил его Тони.

— То есть все останется между нами, так?

— Ты ничего не скажешь, и я ничего не скажу, — изложил Тони условие договора, содержащее, впрочем, намек на возмездие в случае, если оно будет нарушено.

— Нет… Я-то слова не пророню, — пообещал Рыбий Пуп. — Я без того не знаю, куда деваться со стыда!

— Я тоже, — пробормотал Тони.

Но и теперь они не посмотрели друг на друга. Оба испытывали большое облегчение, но неловкость почему-то не проходила.

— Ну, будь, — внезапно сказал Тони.

— Всего, — отозвался тихо Рыбий Пуп.

Тони зашагал по дороге, дошел до поворота, оглянулся, помахал ему. Рыбий Пуп с кривой усмешкой помахал в ответ.

— Хоть бы правда не растрепал, чертов сын, — проворчал Рыбий Пуп, ныряя в лес и с блаженством погружаясь в его тенистый, сумрачный покой.

Он шел, похрустывая валежником, предчувствуя, что впереди, быть может, его ждет еще и не такой позор, холодея при мысли о том, как встретится теперь с отцом и матерью, с друзьями. Эх, убежать бы куда-нибудь, где его никто не знает, где его примут, как человека, который не запуган, человека, который не провел ночь в тюрьме! Такая мысль пришла ему в голову впервые, и ему стало страшно от нее.

Внезапно он встрепенулся, услышав странный звук, и замер на месте.

— Что это? — сказал он вслух.

Из чащи леса долетело тоскливое тявканье.

— Да это собака! — воскликнул он, прислушиваясь. — Больная, видно, или еще что…

Не разбирая пути, он поспешил на звук. Спустя немного остановился. Да, вроде вон там, за густым кустарником. Он раздвинул высокую траву и напролом кинулся вперед.

— Ой, Господи…

Под деревом, прерывисто дыша, то тявкая, то скуля, корчилась большая рыжая собака.

— Песик, — с невольной нежностью позвал Рыбий Пуп.

Собака открыла глаза и, подняв голову, с радостным лаем завиляла хвостом. Рыбий Пуп осторожно подошел ближе. Может быть, бешеная? Э, да она покалечена.

— Похоже, машина наехала, — сказал он сквозь зубы.

На голове у пса видна была большая рана, спина как-то криво изогнулась. Рыбий Пуп наклонился — так и есть, перебита. Ясно, сшибло машиной, досюда дополз, а дальше не хватило сил. Рыбий Пуп протянул руку, и собака с жадностью стала лизать ее, поскуливая, ища утешения.

— Плохи твои дела, собачка, — сочувственно вздохнул он.

Что же делать? Чей это пес? Вдруг его пробрала дрожь — ведь он же только вышел из тюрьмы, его же судили за то, что он без спроса забрался на чужую землю… Надо уходить. Он встал. Пес тявкнул и завилял хвостом. Рыбий Пуп медлил. Нет, невозможно так бросить раненое животное. Он снова нагнулся над собакой — да, ошибки быть не может, спина перебита. Решимость вырвала у него из груди жалобный возглас:

— Ведь должен я что-то сделать… Надо добить, чтобы не мучилась.

Он посмотрел, не валяется ли где-нибудь рядом большой и толстый сук, чтобы ударить — и конец. Что-то не видно. Он удрученно побрел в лес, шаря глазами по земле. Подвернулся обломок кирпича — нет, не годится, маловат. А вот пустая бутылка из-под виски. Это подходяще, если разбить бутылку тем кирпичом, пожалуй, можно прирезать пса острым осколком стекла… Он подобрал кусок кирпича и хватил им по бутылке, потом осмотрел зазубренный край стекла, уцелевшего под горлышком, в одном месте край был плоский, ровный, острый, не хуже, чем лезвие ножа.

Он вернулся к собаке; она скулила, он видел, как у нее от нестерпимой муки соловеют глаза. Опять он нагнулся, и опять собака лизнула ему руку. Боже ты мой, неужели у него хватит духу? Есть только один верный способ — перерезать горло, но как сунешься, ведь пес может искусать его. Если только левой рукой зажать морду, а в правую взять осколок стекла и полоснуть по шее. Он постоял, нерешительно переступая с ноги на ногу. По собачьему туловищу прошла судорога боли, язык ее не переставая, ласково лизал его пальцы. Прикончить? Или оставить здесь на бесконечные страдания?.. На лбу у него выступила испарина. Он виновато оглянулся через плечо и снова посмотрел на подергивающегося пса. Нет, надо решаться.

Пальцы его правой руки сжали горлышко разбитой бутылки; на неровных зазубринах стекла бессчетными радужными иголочками заискрилось солнце. Вдалеке раздался протяжный заунывный зов фабричного гудка, и Рыбий Пуп поднял голову — двенадцать часов. В солнечной вышине светло и чисто заливалась щемящей песенкой какая-то птичка. Изнывая от жалости, он посмотрел, как доверчиво лижет его черную кожу розовый шершавый язык. Твердо взяться за острую морду, стиснуть покрепче, чтобы не открылась пасть и его не цапнули собачьи клыки, изо всей силы всадить в мохнатое горло (ишь, как дышит) плоское стеклянное острие — и все. Пес перестал скулить, разинул пасть и, тяжело дыша от жары, свесил поблескивающий слюною язык наружу. Нет, рука не поднимается добить, не хватит его на это… Рыбий Пуп передернулся и распрямил спину.

Пес опять заскулил от боли, и Рыбий Пуп прикусил губу. Позвать бы сюда кого-нибудь… Но нельзя, вдруг опять заберут, ведь он зашел на чужую землю. А не прикончить — кто знает, сколько еще часов пес проваляется тут под нещадно палящим солнцем, медленно издыхая в мучениях. И воды нет ни капли, хоть напоить бы его. Он потрепал собаку по голове, понимая, что нужно либо сейчас же умертвить ее, либо уходить. Слушать дальше душераздирающее тявканье было невтерпеж. Рядом вспорхнула лимонно-желтая бабочка и, колеблясь в воздухе, неторопливо закружила над живой изгородью из дикорастущих кустов; Рыбий Пуп рассеянно провожал ее глазами, пока она не скрылась из виду. По прямой, не сворачивая ни вправо, ни влево, с гудением пролетел шмель. Жужжа, снизилась кругами большая трупная муха и уселась на краешке собачьего глаза; пес тряхнул головой, напрасно силясь пошевелить передней лапой.

— Лапы отнялись, — прошептал Рыбий Пуп, смахнув муху.

Шероховатый язык снова лизнул его кожу, казалось, что от прикосновения к человеку собаке легче, она даже слабо завиляла хвостом.

— Ох и любил тебя кто-то, псина.

Не раздумывая больше, он нежно накрыл левой ладонью глаза и морду, и собака спокойно позволила ему это, и он понял, что она привыкла доверять своему хозяину или хозяйке. Несколько секунд пес лежал спокойно, потом легонько попробовал высвободить голову. Сейчас упустишь мгновение — и кончено, считай, что ничего не вышло. Непроизвольно зажав собаке крепче глаза и морду, Рыбий Пуп отвел ей голову назад так, что низ шеи — то место, в котором билось дыхание, — оказался на виду, не защищенный ничем, кроме блестящей рыжей шерсти. Рыбий Пуп напряг до предела мускулы, занес правую руку повыше и, скрипнув зубами, опустил острый, как бритва, край стекла псу на горло. Толчок — и искрящийся осколок вошел в собачью плоть. Рыбий Пуп не предполагал, что это будет так просто: пес лишь слегка всколыхнулся, в глубине его глотки возник и оборвался приглушенный вой, и, окропив ему на лету левую руку горячей влагой, на солнце выметнулась тонкая упругая струйка яркой крови. Он вогнал осколок глубже, по самое горлышко, и дыхание у пса перешло в короткие, постепенно все более редкие хрипы. Шея окостенела, и Рыбий Пуп отнял руку. На долю секунды коричневые собачьи глаза расширились, заблестели, округлились, но тотчас остекленели, прикрылись медленно, превратились в тусклые холодные щелки.

Рыбий Пуп с шумом выпустил из легких воздух и, присев на корточки, смотрел, как из алой скважины хлыщет кровь — выплескивается неровными толчками и, блестя, сочится на сухую землю, орошая подножия былинок.

— Видно, я вену перерезал.

Он горестно нахохлился над собакой, с одной только надеждой — чтобы поскорее наступила смерть. Неожиданно, необъяснимо четыре мохнатые лапы ожили, беспорядочно задвигались сами по себе, понемногу сгибаясь в суставах, и обмякли, повисли неподвижно. Пес перекатился на спину; с одного бока, подтекая под туловище, образовалась лужица жидкого багрянца, набухла и растеклась по земле, затопляя корни травинок так, что оставались торчать только зеленые кончики, — загустела алым озерком, питаемым из рассеченной собачьей глотки.

Со стороны невидимого шоссе было слышно, как время от времени по асфальту со свистом проносятся машины, и Рыбий Пуп склонил набок голову, не в силах оторваться от скорбного зрелища или выпустить горлышко бутылки, как будто приросшее к его пальцам. По мере того как собаку покидала жизнь, его напряжение спадало, пальцы, впившиеся в осколок стекла, расслабились, и его в первый раз за этот день потянуло курить. Грудь собаки расширилась, шерсть на ней поднялась дыбом, по туловищу от головы до хвоста пробежала дрожь, кончик розового языка безжизненно свесился из-за белых кривых зубов, еще одна длинная судорога — и Рыбий Пуп понял, что мученичеству пса наступил конец.

Он стал на колени; по какому-то сходству эта смерть связалась у него в сознании с другой, далекой, но неизгладимой, с другим мученическим концом, напомнив ему, как в ту страшную ночь лежало на деревянном столе отцовской похоронной конторы в желтом сверкании обнаженной электрической лампочки тело убитого белыми Криса. Рыбий Пуп стоял, преклонив колени перед осязаемой явью смерти, пытаясь найти способ примириться с нею, найти условия, на которых ее можно принять. Отец предал земле истерзанное тело Криса, сказав, что хоронит черную мечту, «черный сон, которому не сбыться вовеки»… Рыбий Пуп был сейчас чужд трепета или страха, им владела лишь острая пытливость, рассудочная и неподвластная чувству.

Он осмотрел труп собаки, как будто стараясь разгадать некую тайну, скрытую внутри. Затем склонился над ним и неожиданно для себя стал проделывать то же, что в ту ночь делал над трупом убитого Криса доктор Брус… Крепко придерживая собачью голову левой рукой на поросшей травою земле, он вонзил осколок под то место, где сходятся ребра, и сделал вдоль живота прямой надрез посередине, уверенно рассекая шерсть и кожу, добираясь до белой жировой прослойки, до мышц. Потом еще раз занес свой скальпель, терпеливо провел стеклом по кровавой линии надреза, погружая зазубренный конец глубже, и мускульная стенка живота раздалась, обнажая внутренние органы, сейчас залитые кровью.

Рыбий Пуп подался вперед, разглядывая без ужаса, без сострадания сердце, легкие, желудок, печень и изжелта-белые, точно слоновая кость, извилистые кишки. Переложив скальпель в левую руку, он запустил правую в окровавленную полость, бережно отделил органы друг от друга, вынул их по одному и аккуратно разложил на траве. Выпотрошив собачьи останки, он выпрямился, равнодушно огляделся вокруг, небрежным движением зашвырнул мокрый скальпель в густой бурьян и, наклонясь, принялся тщательно вытирать липкие руки пучками травы, с усердием отскребая от следов крови ладони и пальцы, пока не отчистил их досуха.

— Вот что они сделали с Крисом, — сказал он вслух, возвещая о свершившемся откровении.

Он осуществил свое открытие сам, вобрал в себя, как проглоченную фотографию белой женщины, утвердил его в себе. Если теперь на него насядут белые, он будет знать, что такое смерть, и он недаром предвосхитил ее, лишаясь чувств, когда они угрожали его кастрировать. В нем жила определенная потребность — теперь она удовлетворена; он был исполнен немого и трепетного смирения. Отныне он хоть сможет жить в ладу с самим собой, мир белых лиц не властен больше застигнуть его врасплох.

Он повернулся и, не оглядываясь на разнятые, разбросанные под нещадным солнцем собачьи останки, зашагал через лес. В нем не было гордости или высокомерия — он видел худшее и знал, что способен выдержать его, если придется, способен идти вперед, добровольно подчинив себя необходимости встретить и вынести то, что ему предназначено.

Он шел к горбатому мостику, перекинутому через кювет, и, петляя по крутой тропинке, ведущей к нему, видел, как чиркают мимо, блестя на солнце, крыши машин. Вдруг он приостановился, недоуменно озираясь по сторонам.

Почудилось или нет? Второй раз какие-то непонятные звуки слышались в лесу, только теперь сразу стало ясно, что это человек. Мужской голос звал отчаянно:

— Э-эй, парень… Па-арень!

Рыбий Пуп пригнулся, вглядываясь, но за путаницей древесных стволов и листвы ничего не было видно.

— Сюда! С-сюда, парень! Иди сюда-а! — Голос захлебывался, задыхался.

Рыбий Пуп нерешительно спустился на несколько шагов в том направлении, откуда неслись призывы. Так и есть… Господи, это еще что? Он опасливо продвинулся чуть дальше и увидел, что впереди лежит на боку разбитый «олдсмобил»: капот искорежен, от переднего стекла почти ничего не осталось. Он сбежал по тропинке и, разинув рот, уставился на опрокинутую машину. Из-под помятой дверцы высовывалось белое лицо, покрытое кровью.

— П-помоги… — выговорил перекошенный рот.

Дрожа от волнения, Рыбий Пуп подбежал и остановился футах в десяти.

— Д-давит на плечи, ты н-не п-приподнимешь эту штуку? — попросил мужчина. — Подойди б-ближе.

Нельзя было без содрогания видеть это перекошенное от боли лицо. Рыбий Пуп подбежал к разбитой машине и осмотрел ее. Да, скверно. Из правой руки пострадавшего ручьем струилась кровь, наверное, разорвана артерия.

— Б-быстрее… Слабость… Много к-крови потерял, черт… Дверцу п-приподними… — Было заметно, что мужчину покидают силы.

— Счас, сэр, — машинально ответил Рыбий Пуп.

У мужчины между лопатками прочно засела ручка автомобильной дверцы, а на дверцу всей тяжестью давил сверху корпус машины. Надо первым делом попробовать приподнять эту дверцу, ему будет не так больно, потом выбежать на шоссе, остановить машину, попросить, чтобы пособили… Рыбий Пуп нагнулся и дернул на себя край смятой дверцы.

— Скорей, н-ниггер, т-так твою…

Рыбий Пуп поперхнулся и застыл; глаза у него сузились.

— Ну, нет, сэр, — выдохнул он и отступил на шаг.

— Д-давай, ну! — приказал мужчина. — М-можешь ведь… Спина раскалывается…

Теперь Рыбий Пуп был собран и холоден. Этот страдалец — белый, он сказал ему — ниггер! Он чуть было не кинулся тут же бежать, только жалость да совесть удержали его на месте.

— Очень больно, да? — тихо спросил он.

— П-проклятье! Помоги, н-ниггер, хватит болт-тать… — Голос замолк; голова мужчины бессильно поникла.

Рыбий Пуп стоял, не зная, на что решиться. Подавив смятение, он опять шагнул к пострадавшему, медленно поднял руку. Голова у мужчины вяло свесилась набок, глаза были закрыты. Прошла долгая минута. Рыбий Пуп увидел, как серые глаза открылись, посмотрели на него, и мужчина неуловимым движением выбросил вперед правую руку, пытаясь ухватить его за лодыжку белыми пальцами.

— Нет! — Рыбий Пуп, дрожа, отскочил.

Белые пальцы яростно зарылись в обагренную кровью траву, вырвали ком земли, слабо бросили туда, где стоял Рыбий Пуп. Не долетев до его ноги, ком упал.

— Нет-нет! — покачал головой Рыбий Пуп.

Мужчина сокрушенно впился в него глазами.

— Извини… Я н-не обижу… Это от боли помутилось в голове… — Захлебывающийся голос прервался глубоким вздохом. — Сходи позови на п-помощь… — Мужчина тяжело задышал, его голос неожиданно окреп. — Побоялся наехать на собаку… Н-не знаю, возможно, сшиб… Потерял управление… Врезался в мостик, п-перевернуло, занесло сюда… Все из-за паршивой с-собаки… — Слова замерли у него в горле.

Не сводя с белого глаз, Рыбий Пуп попятился к тропинке и, поднявшись на несколько ярдов, остановился.

— Н-не уходи, п-парень… Не б-бойся, я н-не хотел…

Рыбий Пуп взбирался по тропинке, пока голос белого не затих в отдалении. Он уже понимал, почему этот человек никого не дозвался — его не было слышно с шоссе. Теперь ему стала ясна вся картина: пса, которого он только что прикончил из сострадания, сшиб этот белый. Сбив собаку, машина вильнула к обочине и сорвалась с крутой насыпи, пригвоздив водителя к земле. С того места, где он стоит, видны крыши проезжающих мимо автомобилей, а если перевести взгляд на полдюйма в сторону, будет виден и незадачливый водитель. Так, сейчас он остановит машину, на которой будут ехать белые, и скажет, что здесь потерпел аварию другой белый и лежит вон там, истекает кровью… Исполнит, что от него требуется, и пойдет домой. Он вышел на шоссе и остановился. По другой стороне потоком шли машины, но он со страху не мог заставить себя ни крикнуть, ни помахать рукой. Ага, вот одна несется прямо на него. Машина сама сбавила ход, и вдруг Рыбий Пуп перестал соображать, что происходит и куда ему податься. Это была полицейская машина! Скрипнув покрышками, машина остановилась радом, и на него в упор взглянул человек, который совсем недавно целился ему ножом в пах.

— Нет, ты посмотри! Никак опять наш обморочный! — Клем выхватил из кармана нож, щелкнул пружиной и угрожающе помахал у него перед носом сверкающим лезвием. — Ну, артист, не будь ты сынок Тайри, я бы тебя прямо сейчас охолостил ко всем чертям! Какого дьявола ты тут делаешь? По-моему, судья тебе велел идти домой!

Действительность распадалась у него на глазах, перед ним открывались непохожие друг на друга миры, и ни одному из них нельзя было довериться.

— Да, сэр, — прошептал он.

— Вот и пошевеливайся! Проваливай с глаз долой, ниггер, а то дождешься моего ножа!

— Да, сэр!

Мир простерся перед ним плоской равниной, и только этот зримый мир оставался в поле его зрения, все прочее отодвинулось и исчезло. Рыбий Пуп сосредоточенно зашагал по нагретой щебенке, все ускоряя шаг, не смея глядеть по сторонам. Первые мгновения полицейская машина шла вровень с ним, краем глаза он видел брюзгливое лицо Клема. Послышался взрыв смеха, взревел мотор, машина рванулась, взлетела на подъем и, нырнув под горку, скрылась в зыбком мерцании зноя. Образ белого человека, умирающего под разбитой машиной, таял, отступал — это было неважно. Важно было добраться домой, туда, где не грозит опасность. Он сам не заметил, как пустился бежать, и бежал, не останавливаясь, покуда не потянулись улицы Черного пояса. К тому времени он и думать забыл, что бросил белого умирать под искореженной машиной, и никогда после не верил, что видел эту картину на самом деле. Страх вытравил из него сознание, что это явь, он ни разу никому не заикнулся про этот случай. Безумный страх превратил образ умирающего в бесплотный обрывок бредового видения, вывел его за пределы памяти и там схоронил.

Он опять пошел шагом; мир у него перед глазами расплывался от слез. Внутренний голос кричал, звал: Папа! Папа!

— Я ничего не сделал… — сказал он вслух. — Почему они так со мной? Разве моя вина, что я черный?.. — У него вырвалось рыдание. — Если я всегда буду виноват из-за того, что я черный, я тогда не хочу быть черным…

Возле дороги лежало старое бревно; Рыбий Пуп подошел и опустился на него. Послышались чьи-то шаги, он оглянулся — шел черный мужчина. Он спрятал лицо, устыдясь своих слез. Так он сидел, пока его мир не принял вновь отчетливый образ, не сделался явью, пока не улеглась буря в его душе, не высохли слезы. Тогда он встал и пошел дальше. Впереди виднелась бакалейная лавка, и у него засосало в животе от голода. Он нашарил в кармане десять центов, купил булку и побрел по солнцу, отщипывая корочку, смакуя ее, примиренно поглядывая то на небо, то на деревья, то на пыльную дорогу, ощущая, как тело делается опять послушным, своим.

 

XV

Он издали заметил, что Тайри дожидается его на ступеньках своего похоронного заведения на Дуглас-стрит. Его лицо осветила белозубая улыбка, и он устремился навстречу сыну. Рыбий Пуп бросил обкусанную булку и поджался, подбирая угрюмо опущенные углы губ. Рассудок говорил, что отца следует любить и почитать, но разве это отец, это одна насмешка, разве таким подобает быть отцу? Сейчас-то он хорохорится, как петух на заборе, а там, в тюрьме, был смирней ягненка.

— Пуп! — Отец обнял его. — А уж я беспокоился…

— Привет, пап, — он старался, чтобы его голос звучал обрадованно.

— У тебя все ладно, сын? — Тайри крепче прижал его к себе. — Уж больше часа прошло, как тебя выпустили…

— Да прогулялся немного, — с запинкой сказал Рыбий Пуп, видя и не видя собаку, издыхающую в лесу, искалеченного белого.

— Я сказал начальнику, чтоб не посылал тебя на полицейской машине, — объяснил Тайри. — Незачем здешнему дурачью видеть, что ты якшаешься с полицейскими. Разговоров потом не оберешься.

— А-a, — сказал Рыбий Пуп. Он отвел глаза, собираясь спросить, на каких условиях его отпустили. — Что…

— Я так и знал, черт побери, что тебя сегодня выпустят, — заглушил его Тайри, важно кивая головой. — Чего я тебе говорил, а?

— Да, пап, — буркнул Рыбий Пуп, подавляя неприязнь. — А что значит…

— Видишь, Пуп, эти белые поганцы меня уважают, — опять перебил его Тайри неестественно тонким голосом, кладя ему руку на плечи. — Я с ними, блажными, умею обходиться. — Чем больше чувства вкладывал Тайри в свой надтреснутый тенорок, тем меньше в нем оставалось искренности. — Я эту белую нечисть изучил до таких тонкостей, какие им самим неизвестны. Нету такого, чего бы я от них не добился при старании. Ты только слушай родного папу, сынок, и никогда с тобой ничего не приключится. Я все знаю, — уж что-что, а это я знаю! — Он рассыпался дробным и безрадостным смехом.

Пресмыкаешься ты перед белыми без стыда и совести, с унынием подумал Рыбий Пуп, и будешь пресмыкаться до тех пор, пока это окупается.

— Я тебя научу, как это белое барахло обводить вокруг пальца, — продолжал Тайри, поднимаясь вместе с ним по ступеням. — Ты только нос не вешай из-за того, что ночку переночевал в тюрьме. Эка важность, не ты первый, не ты последний, и никто еще от этого хуже не стал. — Тайри опять покатал по горлу беспричинный смешок. — Ты не ел сегодня?

— Неохота мне, — угрюмо процедил Рыбий Пуп.

— Да не тужи ты, сынок, из-за этих белых, — понимающе убеждал его Тайри.

Рыбий Пуп не знал, что сказать. Он готовился к выволочке и наставлениям за глиняное побоище, а его вместо этого встречают притворным смехом и нарочитым бахвальством. От него не могло укрыться, что Тайри озабочен не тем, что с ним произошло, — Тайри заглаживал перед ним свое собственное раболепство. Ему, испытавшему чувство вины перед белыми, было нетрудно распознать в Тайри чувство вины перед ним.

— Нам с тобой есть о чем потолковать, сынок, и чего обмозговать, — выплескивалась на крыльцо отцовская самонадеянность.

В затененной шторами конторе было прохладно. Рыбий Пуп остановил пристальный взгляд на серебристо-сером гробу, который красовался в витрине. Не все еще черные сны похоронены, с горечью думал он. Есть и такие, что вроде бы живут и ходят по земле, только и они все равно мертвые. Самое дикое, что Тайри даже не догадывался, как он чудовищно непристоен. Показать бы ему, каким его видит сын. Да нет. Нехорошо…

— Садись, Пуп. — Тайри достал из ящика бутылку, поднес к губам и запрокинул голову. Потом прочистил горло и с большой внушительностью начал: — Что с тобой вышло, невелика беда. Главное, ты сейчас со мной, целый и невредимый. Мама твоя с ума сходила, ну я сказал ей, что ты не маленький, можешь сам о себе позаботиться, как бы там ни повернулось. А как же иначе, на то ты моей породы, Тайри приводишься сыном, не кому-нибудь, а Тайри смекает, что к чему. — Самодовольная ухмылка. — Как позвонил мне старый Моуз, расконвоированный, что тебя забрали, так я сразу начал действовать. Не прошло и десяти минут, я уж был в муниципалитете и разговаривал с полицейским начальником. Сейчас ты, сын, успокойся и расскажи начистоту, не торопясь, чем вы там занимались с ребятами. Здесь с тобой не мама и не учитель, — здесь твой отец, сынок, единственный на свете человек, которому ты можешь доверять, такой человек, каким ты сам станешь когда-нибудь. Ну так чего же вы там выкинули?

Глядя в пол, Рыбий Пуп рассказал, как мать дала ему оплеуху, как они с ребятами затеяли глиняное сражение, как их забрали в полицию, но, когда дошло до обморока в полицейской машине, он замялся и, не найдя подходящих слов, пропустил эту подробность. Не упомянул он и о том, как полицейский угрожал ему ножом в камере и он, к восторгу присутствующих, дважды потерял сознание. Он умолчал о том, как прирезал изувеченную собаку и произвел вскрытие, чутье подсказывало, что Тайри никогда этого не поймет, ведь он и сам этого не понимал. И разумеется, ни за что на свете Рыбий Пуп не мог бы никому объяснить, зачем таскал при себе в бумажнике фотографию улыбающейся белой женщины и откуда взялась такая острая надобность ее уничтожать, что он проглотил клочок газеты в полицейском автомобиле. И ни разу за все время, что он рассказывал, ему не вспомнился белый человек, умирающий под разбитой машиной.

— Вот и все, папа, — с тоскливым ощущением своего одиночества завершил он полную недомолвок повесть.

Тайри поставил на стол бутылку виски и, откинув голову назад, расхохотался.

— Елки зеленые, сынок, вот это история! Эх, красота! Мне бы сейчас молодость, уж я бы не отстал от тебя и твоих товарищей. И мы, бывало, мальчишками то же самое вытворяли сдуру. Глиняные бои… — Он мечтательно вслушался в звучание этих слов. — А знаешь, я рад, что так получилось. По крайней мере ты повидал кое-что… Я бы тебя до второго пришествия вразумлял, и все без толку. А теперь ты сам умный. Так вот: с сегодняшнего дня ты будешь при мне. Из школы — никуда, прямо ко мне в контору…

— Как, пап? Сюда? — удивленно спросил Рыбий Пуп.

— Да-да, сюда, — веско сказал Тайри. — И здесь будешь учить уроки. Теперь смотреть за тобой буду я. А с мамой ты того, полегче. Не перечь ей, чего скажет, отвечай «да», и все, ясно? С женщинами, Пуп, нельзя иначе. С ними спорить — только зря терять время. До них просто не доходит кое-что. Я-то понимаю, у тебя сейчас подошел такой возраст, когда в тебе чересчур много бродит соков, ты и не знаешь, куда девать силу. Я тебя научу, что делать и как, чтобы все было правильно. Наука нехитрая, Пуп. — Тайри хмыкнул. — И насчет этих белых недоумков, сын, тоже не беспокойся, мы к ним найдем подход. Белый на футовой линейке увидит одиннадцать дюймов, а наш брат, черный, — целиком всю линейку. Есть один только способ ладить с белыми, Пуп: улыбайся им в рожу, это для них слаще меда, а за спиной у них поступай, как хочешь! Я тебе покажу, как это делается. Я все тебе покажу. Пора тебе вникать и в ремесло мое, да и мало ли во что еще. Тебе про меня ой сколько еще неизвестно, сын.

Поневоле захваченный и не меньше возмущенный жизненными установками Тайри, твердо зная, что они постыдны и непозволительны, Рыбий Пуп хотел бы восстать против них, опровергнуть их, но куда было ему с его ничтожным опытом тягаться с циничной премудростью Тайри.

— Пап, а как это тебя так сразу пустили ко мне в тюрьму на свидание? — печально спросил он, заранее подготавливая себя к тому, что ответ не вызовет у него ничего, кроме презрения.

— Да ты и впрямь набрался ума, сынок, — довольно фыркнул Тайри. — Ты начинаешь задавать вопросы, это хороший признак. Видишь, Кантли, начальник полиции, мне знаком уже двадцать годов. Приятели, можно сказать… Бог свидетель, немало я схоронил черных людей, в которых он всадил пулю. Немало он видел от меня услуг — на черном покойнике живого места нет от его побоев, а я обработаю, и никогда не скажешь по виду, что человека забили до смерти. Пришел я к нему и говорю мирно, по-хорошему, что тебя забрали, и, если он тебя выпустит, ты у меня будешь под строгим присмотром. Ну, он знает, от меня никогда не было неприятностей, не будет и от моего сына. Это было нетрудно, Пуп. В этом городе, сын, мне бы, возможно, и убийство сошло с рук. Надо только знать, как себя вести! А вся хитрость — вот она, Пуп. Для белого главное видеть у черного либо слезы, либо улыбку. Плакать я не умею, не тот человек. Вот я и улыбаюсь и получаю все, что хочу.

— А зачем, папа, им всегда видеть, что мы либо улыбаемся, либо плачем? — дрожащими губами выговорил Рыбий Пуп.

Тайри внимательно и серьезно посмотрел на сына.

— Я тебе отвечу зачем. — Он встал. — Пуп, белые люди боятся нас до смерти, — сказал он, вбивая каждое слово кулаком в ладонь.

— Это почему же, пап?

— Потому, что, если бы нам позволяли половину, чего им позволено, — про все речи нет, — мы одержали бы верх, подмяли их, и белые, черт возьми, это хорошо знают!

— А я хочу, чтобы нам было позволено поровну! — гаркнул Пуп прямо ему в лицо.

Тайри сел, взял бутылку, отпил большой глоток и, поставив ее на стол, в упор поглядел на сына.

— Пуп, в этой стране на каждого черного человека приходится десять белых.

— Значит, мне ничего не остается, кроме как плакать или скалить зубы? А если я не хочу?

— Тише, сынок, — сказал Тайри. — Ты горячишься, потому что не понимаешь. — Тайри вздохнул. — Слушай. Мое ремесло — хоронить черных людей, и половина из них — болваны, которые позабыли, что плетью обуха не перешибешь. Смотри и ты не стань таким.

— Папа, но неужели нет другого пути, как только лить слезы или улыбаться?

В глазах у Тайри мелькнуло затравленное выражение. Он поднялся и прикусил губу.

— Что же, Пуп, может, ты мне расскажешь, что знаешь на этот счет, — сказал он язвительно. — Ну и как ты, интересно, полагаешь победить?

— Когда улыбаются или плачут, это не называется побеждать, — упрямо сказал Рыбий Пуп, багровый от стыда.

Тайри подошел к нему вплотную и негромко, зловеще сказал:

— Похоже, мне с тобой будет трудно, Пуп.

— Как это — «трудно»? Почему, папа? Просто я хочу знать…

— Пуп, ты выбирай. Я тебе прямо говорю — либо ты слушаешь меня, либо поступай, как знаешь. Я тебе не препятствую…

Рыбий Пуп сидел, открыв рот. Тайри давал ему понять, что бросит его перед лицом белой опасности! Тайри указывал, до каких границ простирается его опека, за какими пределами у черного отца кончается власть.

— По-твоему, выходит, белые нас всех перебьют, если мы не будем улыбаться или плакать?

— Снова здорово! — Тайри даже захлебнулся, негодующе воздев руки. — Ты соображаешь, что говоришь? За такими разговорами, парень, — расовая война! Где только ты нахватался этой заразы? Слушай, если ты попадешь в передрягу, как этот Крис, тогда на меня не надейся. Заруби себе это на носу. Тогда старайся не старайся, все равно мне тебя не выручить. А если не выручить, то и стараться нет смысла, прикончат меня с тобой заодно, вот и все.

Рыбий Пуп вновь увидел тюремную камеру, лезвие ножа, направленное ему в пах, черный занавес, застилающий свет перед глазами, глумливые белые лица, заронившие ему в душу искру ужаса, — и понял, что Тайри ничего не может сделать, чтобы такое больше не повторилось. Он уронил голову на грудь и разразился слезами.

— Ты о чем это, сын? — спросил Тайри. Его лицо озарилось догадкой. — А-а, понимаю… Напугали тебя белые в тюрьме, верно? — Тайри обнял сына, сочувственно приговаривая: — Ничего. Нельзя всю жизнь убиваться из-за таких пустяков…

— Но ты ведь сам учил, что надо плакать!..

— Я совсем не про то, и ты это знаешь! — раздраженно бросил Тайри.

В день, когда ему открылось, как жесток бывает мир белых, Рыбий Пуп открыл также, что у него нет отца. Глотая слезы, он думал, что вовсе не плакать хотел бы, и от этого его разбирало еще пуще. Он оплакивал страх и бессилие Тайри, его постыдный трепет, прикрытый деланным смехом, его добровольный отказ от мужского достоинства. Сквозь сумбур ощущений он сознавал, что белым нет и не будет надобности угрожать Тайри тем, чем угрожали ему, — Тайри и без того уже был оскоплен.

— Понятное дело, — приговаривал Тайри, гладя сына по голове. — Напугали, а для тебя это внове. Ничего. Обвыкнешь и перестанешь обращать внимание…

Рыбий Пуп поднял на отца мокрые глаза.

— То есть, если меня белые будут вешать почаще, я, глядишь, и отучусь обижаться, так? — сказал он с плохо скрытой насмешкой.

Тайри моргнул и отступил назад.

— Чего это ты городишь, Пуп? Ты мне брось такие разговоры… Смеяться, что ли, надо мной вздумал?

— Нет, папа. Просто, по-твоему, выходит…

— Замолчи! — крикнул Тайри.

Оборвались последние нити, которые их связывали. Столковаться было уже невозможно, слова утратили для них общий смысл. Тайри посмотрел, как ходят ходуном плечи сына, и глаза у него затуманились.

— Хотелось уберечь тебя от всего этого, Пуп, — тихо сказал он. — Но как убережешь? Это жизнь, сынок. От нее никуда не денешься. И плакать нечего. Надо держаться, на то мы мужчины.

Рыбий Пуп зарыдал с новой силой. Он расставался с отцом, а отец думал, что он расплакался из-за того, что пережил в тюрьме! Он рыдал о том, в чем обманулся, — о том отце, которого не было никогда.

— Будь они прокляты, эти белые! — вдруг вскричал Тайри. — Детей и тех не могут оставить в покое! — Он стиснул плечи сына. — Поубивал бы я их всех, как собак!

Рыбий Пуп вскинул голову и, дрожа от неслыханной дерзости собственных слов, выкрикнул:

— Ты-то? Как бы не так! Ты первый помрешь со страху!

Тайри на миг окаменел, отшатнулся и посмотрел на сына, как бы не веря собственным ушам.

— Что ты сказал, Пуп? А ну повтори!

— Ты боишься, папа! Да, ты тоже боишься? Не меньше меня!

Тайри как-то осел всем телом. Он отвернулся, бесцельно прошелся по комнате, возвратился на прежнее место и посмотрел сыну в лицо потухшими глазами.

— Ты это мне говоришь, сынок?..

Рыбий Пуп уже горько раскаивался. Непомерность обвинения была очевидна, и он дорого дал бы за то, чтобы взять свои слова назад. Да, у него не отец, а жалкое подобие отца, но над таким тем более нет смысла издеваться.

— Прости, папа! Не сердись, пожалуйста!

Тайри подошел к столу и стал спиной к сыну, правая рука у него тряслась, словно у паралитика.

— Дожили, черт возьми, — с глубокой обидой объявил он упавшим голосом. — Моя же плоть и кровь обвиняет меня, что я трус…

— Да нет, папа! — простонал Рыбий Пуп, закрыв глаза. Делать нечего, надо выпрашивать прощение — он вскочил и подбежал к Тайри. Тот грубо оттолкнул его.

— Прочь, с глаз долой!

— Ну прости, папа!

— Молчать, щенок!

Рыбий Пуп прислонился к стене.

Тайри, как слепой, натыкаясь на предметы, заметался из угла в угол.

— Все ясно, — рычал он. — Вижу, придется вышибить из тебя дурь, иначе тебе не сносить головы, это уж точно! Откуда только набрался таких гнилых мыслей? Ты лучше посмотри, парень, чего я добился в жизни! Слышал ты, чтобы я скулил из-за того, что я черный? Нет, врешь! Я мужчина! У меня дело, дом, имущество, у меня деньги в банке… Худо ли я живу?

— Нет, пап, не худо. Безнадежно. — Рыбий Пуп вновь ополчился на отца.

— Господи помилуй, — вздохнул Тайри. — Какая тебя муха укусила? У тебя, парень, каша в голове. Нет, Пуп, я кой-чего добился в жизни, а, между прочим, в школу не ходил, не то что ты. И в бальзамировщики к себе нанимаю ученых людей… Это книжки тебе запорошили мозги, ты им не поддавайся. Боюсь, говоришь? А знаешь ты, сколько я перенес? Сколько вытерпел, пока чего-то добился? Но уж если ты такой умный, елки-палки, живи по-своему. Сам становись на ноги. Я тебя не держу. Уходи! — Тайри уже не помнил себя. — Убирайся! Сию минуту! Ступай прочь!

— Не надо, папа! — Рыбий Пуп опять пожалел о сказанном.

— Нет, надо! УХОДИ!

— Ну, пожалуйста!

— Цыц! Отца обозвать трусом — да ты в своем уме?

— Я не то хотел сказать! Я…

— Кормлю тебя, одеваю, в школе учу, а ты меня все время считаешь за дурака… Пуп, может быть, не стоит мне о тебе заботиться. Может, сиди себе под присмотром у мамы, а там поглядим, чем это обернется. — Его голос поднялся до истошного вопля. — Тебя же убьют, мальчишка!

Рыбий Пуп был раздавлен. Дернуло его укорять отца! Он бросился к Тайри и налетел на увесистую пощечину — из глаз посыпались искры, заломило зубы.

— Так боюсь, стало быть? — еле разжимая рот, спросил Тайри. — А ну, повтори!

Рыбий Пуп вскипел, но всего на мгновение. Он опустился на колени.

— Не надо, папа! Пожалуйста, — проговорил он сквозь слезы.

— Тогда возьми обратно, что сказал, — потребовал Тайри.

— Беру, пап. Прости меня!

— Ах ты, сопляк паршивый! — Тайри уже оправился от неожиданного удара и вновь почувствовал себя хозяином положения. — Ты не родился на свет, а я уже дрался с белыми. — Зная, что перевес на его стороне, Тайри был полон решимости сломить сына. — Сам еще теленок, молоко на губах не обсохло, а мне заявляет, что я боюсь.

— Я же извинился, папа!

— Что с того, что ты извинился. — Тайри презрительно скривил губы. — Ты попробуй-ка извинись с того света!

Рыбий Пуп не находил больше слов. Он не сумел держаться как мужчина перед белыми и не умеет держаться как мужчина с родным отцом.

— Я отвечаю за тебя, — назидательно выговаривал ему Тайри. — И видит Бог, я исполню свой долг. Вырастешь — сам начнешь заботиться о себе, а пока ты у меня будешь ходить по струнке. Ха! Чего ж ты сидишь ревешь, если ты такой умный!

— Не кричи на меня так, папа! Пожалуйста!

— Молчать, сказано!

— Хорошо, пап, — всхлипнул он.

— А теперь вставай!

— Ага. — Ничего не видя от слез, Рыбий Пуп поднялся на затекшие ноги.

— Или мы с тобой сегодня поймем друг друга, или… Говори — будешь ты меня слушаться, нет?

— Буду, папа, даю слово. Что ты мне скажешь, то я и сделаю. — Это была безоговорочная, позорная капитуляция.

— Говори, кого ты наслушался?

— Никого, папа. Ты о чем?

— Правду говори, а то убью!

— Да никого же. Ей-богу, не вру!

— Про куманизм не болтал кто тебе?

— Да нет.

— Откуда ты взял тогда, будто я боюсь?

— Не знаю. Я сам не знал, что говорил…

— Будешь слушаться меня, Пуп? Даже когда не поймешь, для чего я тебе велю что-то?

— Да, папа.

— И без никаких рассуждений?

— Да, папа. Без рассуждений.

— Добро, сын. Может, мы с тобой и поладим. — Тайри вздохнул. — Теперь сходи умойся, руки вымой, а то вон весь в пыли да в грязи. Пойдешь со мной. С сегодняшнего дня ты у меня станешь мужчиной. Ну а сперва надо поесть…

— Да, пап.

 

XVI

Угрюмый, несчастный, он нарочно тянул время в ванной комнате. Он отдал свою судьбу в отцовские руки, и теперь его грызла ненависть к себе. Обвинение в трусости, брошенное Тайри, было попыткой вернуть чувство собственного достоинства, которое он потерял в тюремной камере, и вот это обвинение рикошетом ударило по нему самому, оглушив его, сорвав с него все и всяческие покровы. Ох, убежать бы куда-нибудь, чтоб никогда больше не видеть отца! Но куда ему податься? Как жить?

— Готов, Пуп?

— Да, — сказал он, вновь заходя в контору.

— Ну пошли. — Тайри вывел его на улицу.

Кровавое солнце садилось за пыльные деревья.

— Мы сейчас домой, папа?

— Нет. Поужинаем в городе.

— Но мама будет…

— Она знает. Я ей позвонил. — Тайри был немногословен.

На «Птичьем дворе», у Франклина, Рыбий Пуп ел копченую грудинку с молодой брюквой и кукурузным хлебом, запивая холодной пахтой, потом отдал должное персиковому пирогу и кофе.

— Ну как, подкрепился? — не поднимая на него глаз, спросил Тайри, сидящий напротив.

— Да, папа.

Когда они вышли, уже совсем стемнело. Рыбий Пуп молча шагал за Тайри, еле сдерживаясь, чтобы не попроситься домой, сославшись на усталость.

— Куда это мы, пап?

— Иди, не разговаривай, — буркнул Тайри, ведя его по крутой улочке на Фордов бугор.

Через десять минут они уже стояли в темноте на вершине бугра. Внизу, помигивая желтыми огоньками, раскинулся, насколько хватал глаз, город Клинтонвиль.

— Посмотри, сын, — видишь эту длинную линию огней? Это Кинг-стрит, она проходит границей между белыми и черными. Вся часть по левую сторону от Кинг-стрит — наш город. Остальное принадлежит белым. Населения в Клинтонвиле примерно двадцать пять тысяч. Из них пятнадцать приходится на белых, десять — на черных. Черная часть города — это твои владения, сынок. Здесь у нас есть все. Чем ни пожелаешь себя потешить, все найдешь. Будем надеяться, что когда-нибудь ты станешь первым богачом среди наших, я тебя прочу в негритянские вожаки. Когда белым понадобится что-то узнать насчет наших людей, они будут идти к тебе. Только я хочу, чтоб ты был образованным человеком, Пуп. Не таким, как я… Я буду тебе помогать, дам средства на то, чтобы учиться дальше. С этого времени я хочу полагаться на тебя, как на взрослого. Проверять тебя я не собираюсь. Захочешь узнать что-нибудь, приходи, спрашивай. Пусть настанет такой день, когда белые будут прислушиваться к твоим словам. В этом — ключ ко всему, Пуп. Главное — как на тебя смотрят белые. Разозлишь их — тебе все пути закрыты. Потрафишь — дорожка сама тебе стелется под ноги. Смекаешь ты, о чем я толкую, сынок? — с грустью, но настойчиво спросил Тайри.

— Все понимаю, папа, — покорно сказал Рыбий Пуп, не смея взглянуть на отца.

— Сегодня, Пуп, я тебя отведу к женщине. Время тебе набираться ума-разума и знать, что к чему в этой жизни.

Рыбий Пуп только вытаращил глаза. К женщине? Вот так, ни с того ни с сего? И кто она, эта женщина? Его охватило ощущение, что все это происходит не на самом деле и не с ним, он едва не рассмеялся. Речь идет о мужестве, о позоре и трусости — при чем тут женщина? Хотя он ведь не имеет права спорить, его дело подчиняться.

— Шастать по ручьям, покуривать втихомолку, бросаться громкими словами — со всем этим пора кончать, — как бы самому себе бормотал Тайри. — Это в тебе бродят молодые силы. Вот и все. Не находят выхода, — рассуждал он. — Кровь кипит, бросается в голову, а это опасная штука. Я покажу тебе, что делать. — Он начал спускаться с бугра. — Идем-ка. Машину брать не будем. Хочется размять ноги…

Присмирев, Рыбий Пуп ломал голову над тем, как увязать несовместимое, он еще не вполне осознал, что наступила великая минута, и наступила сразу же после того, как ему дали пощечину! Он терзался немым раскаянием. Нет, у него хороший отец. Как он мог думать иначе? Он шел за Тайри и дивился его прозорливости, его великодушию. Отец посвящал его в сокровенные тайны жизни, открывал перед ним двери в манящее и неизведанное. Его глаза различали в сумраке очертания домов, уши ловили шум уличного движения, но внутренне он был сейчас весь устремлен к пугающей и радостной цели. Не раз он представлял себе в мечтах, как берет приступом темнокожую застенчивую девушку, подчиняя ее своему влечению, пробуждая в ней ответное чувство, — и вот его ведут к девушке, а он, может быть, даже никогда ее не видел. Если какая-нибудь старая уродина, я и не дотронусь до нее, решил он.

Как он и ожидал, они свернули на Боумен-стрит, где почти за каждой дверью был либо бар, либо дансинг, либо публичный дом. Ребята на Боумен-стрит жили отчаянные, ругались почем зря, ввязывались в драки и уже многое повидали на своем веку. Жаль, что все произойдет совсем не так, как он представлял себе в мечтах…

То один, то другой прохожий ронял, кивнув головой:

— Добрый вечер, мистер Тайри.

И Тайри, большой человек среди этих малых, которых он после смерти обмывал, бальзамировал, обряжал для похорон, отвечал на каждое приветствие соответственно имущественному или общественному положению встречного.

— Пуп, — неторопливо и доверительно заговорил он. — То, что я покажу тебе сегодня, пускай останется между нами. Приходит время, когда отец говорит о таких вещах с сыном, но другие тут ни при чем.

— Хорошо, пап, — согласно шепнул он, покоряясь уже не только для видимости, но и по доброй воле.

— Так вот. Тот дом, куда я тебя веду, принадлежит мне. — Тайри остановился на минуту посреди тротуара, поднес к своей сигаре горящую спичку и, поглядывая на прохожих, задымил. — К самому заведению я непричастен, сынок. Но я широко смотрю на вещи. В нашей жизни по-другому нельзя… Хозяйка снимает у меня помещение, а она человек надежный. С ней можно иметь дело. Только, Пуп, про то, что я владелец этой квартиры, не знает никто, даже мама. Кому надо, те знают, а больше никто. И ты, если когда заикнешься про этот дом, мое имя не поминай. Начальник полиции их не трогает и за то получает свою долю с дохода, я ему отсчитываю, сколько причитается, каждую субботу. Почему он и допустил меня к тебе в тюрьму, почему ты и вышел оттуда так скоро.

Рыбий Пуп открыл рот от изумления. Какой же он был дурак! Смотри ты, Тайри как бы и не хозяин в публичном доме, а в то же время его слово так много значит! Этот человек, которого он видит каждый день, который его поит и кормит, знает жизнь вдоль и поперек — и такого человека он, его сын, обозвал трусом! Тайри не просто нарушает закон, он ухитряется это делать с позволения самого же закона… Да, отец не такой, как ему представлялось, — он совсем другой! Неудивительно, что Тайри залепил ему пощечину! И ведь когда-нибудь эти заведения перейдут к нему, единственному сыну их владельца!

— Папа, я не могу себе простить, что так сказал тебе…

— Хватит про это вспоминать, Пуп, — снисходительно сказал Тайри. — Это ты по неведению. Ты только слушай меня, и будет порядок. А насчет сегодняшнего — не робей, держи себя свободно, пусть все идет само собой, как и должно быть. Проще этого ничего не придумаешь. Ты одно помни, эти женщины хотят тебе услужить, сделать, как тебе приятней…

— Я еще никогда, пап…

— Потому я тебя и веду, сынок. После сам будешь приходить, когда понадобится. По субботам буду тебе выдавать на расходы десять долларов. Не уложишься, посмотрим, как быть. Я только хочу, чтоб ты поступал с умом. Тут штука простая, и туману себе в голову из-за нее напускать нечего. Женщина есть женщина, и ничего нет глупей для мужчины, чем через нее пострадать. Попробовал одну, считай, перепробовал всех. И спаси Бог накручивать себя насчет их цвета. И белые, как снег, у меня бывали, и черные, как сажа, — и все один черт. Не отличишь на ощупь. Что белая, что черная, ни грана разницы, если ее сам себе не придумаешь, а это чистая дурь. По этим девочкам не сохнут, Пуп, встретились — разошлись. Сегодня одна, завтра другая. Так ты научишься понимать толк в женщинах. И когда придет время жениться, зажить своей семьей, ты будешь знать, что делать.

Они остановились перед высоким деревянным домом, известным под названием «Боуменские номера».

— Вот и пришли, Пуп.

— Так ведь здесь живет Тедди, — удивленно сказал Рыбий Пуп.

— Правильно, — сказал Тайри. — У Тедди мама тоже работает тут в заведении.

Жизнь представала перед ним в своем истинном обличье. Он вторгся в пределы существования Тедди извне, сверху. Тедди удерживали в этом темном пристанище прочные корни — он, Рыбий Пуп, был волен прийти и уйти, когда ему угодно; развлекся — и поминай как звали. В нем поднималось ощущение своей силы, значительности. Они взошли по ступенькам, и в ту секунду, когда Тайри нажал на звонок, вспыхнули уличные фонари.

— Школу не запускай из-за этого, сын, — предупредил его Тайри.

— Понятно, — стараясь справиться с волнением, ответил Рыбий Пуп.

Большая темнокожая женщина в облегающем черном платье распахнула дверь.

— Кого я вижу! — воскликнула она, обнажая в улыбке белые зубы. — Тайри! И сынка никак привел?

— Угадала, Мод, — сказал Тайри.

— Заходите, милости просим.

Они прошли за ней по коридору в просторную гостиную. Пуп не раз слышал полные недомолвок разговоры о достоинствах живого товара, которым торгует Мод Уильямс. Дочка у Мод училась в средней школе, ее звали Вера, она была высокая, ладная, и мальчишки возбужденно шушукались ей вслед.

— Располагайтесь поудобнее, — струился густой голос Мод. — Сейчас подам чего-нибудь выпить, правильно, Тайри?

— Догадлива ты. — Тайри шлепнулся на диван и, крякнув, вытянул ноги. — Присаживайся, Пуп.

Рыбий Пуп чинно опустился на краешек стула и огляделся. Обычная обстановка, опрятно — и это публичный дом? Он поймал на себе изучающий взгляд Мод, хитроватый и самодовольный, — она потупила голову и переступила с ноги на ногу, показывая всем своим видом, как ей приятно.

— Я уж и то раскидывала мозгами, Тайри, когда же ты мне его доверишь для выездки. — Посмеиваясь, она утицей выплыла из комнаты.

— Видал? — небрежно заметил Тайри. — Страсть как рада угодить тебе.

Рыбий Пуп через силу изобразил на лице бледную улыбку.

— Кто, она? — переспросил он. — Пап, ее мне не надо.

Из горла Тайри выплеснулся смех.

— Вкуса тебе не занимать, я погляжу. Не бойся, сын. Разве что сам захочешь, а так она тебе подберет какую-нибудь из одногодочек.

— И на них можно посмотреть сначала?

— Конечно. Поболтай с ними. Торопиться некуда, сынок.

— А дорого это обойдется, пап?

— Насчет этого не беспокойся. Мод тебе всегда поверит в долг.

Рыбий Пуп глотнул. Целый свет был, по милости Тайри, к его услугам.

Вернулась Мод, неся поднос, на котором стояла бутылка виски, бутылочка кока-колы и стаканы. Тайри налил себе сам, а она с улыбкой подошла к его сыну.

— Угощайся кока-колой, — ласково шепнула она.

— Спасибо.

— Сам скажешь, кого тебе позвать?

— Н-не знаю, — запинаясь, ответил он.

— Тогда потолкуй с Верой. Она разберется. Да ты не стесняйся, сынок. Наша первая забота — чтобы ты остался доволен.

— Ну хорошо. — Рыбий Пуп отпил из бутылочки.

Не успела Мод выйти, как, распространяя запах духов, появилась Вера.

— Привет, Пуп.

— Привет. — С ней ему было проще.

— Как я тебя рада видеть, — проворковала она, накрывая его руку теплой, влажной ладонью. — Я слыхала, у тебя вышла неприятность с белыми. Досталось тебе от них?

— Вот еще! — Рыбий Пуп пренебрежительно отмахнулся. — Подумаешь, важность. — Он скосил глаза, чтобы посмотреть, как принимает его посвящение в настоящие мужчины Тайри, но того, слава Богу, уже не оказалось в комнате. — Испугался я их, как же, — хорохорился он. — Брехливый пес не больно кусает, так и белые…

— Ой, золотые слова! — Сверкнув зубами, Вера придвинулась ближе.

Такой отклик придал ему уверенности, в нем разгоралось желание поразить ее, пленить ее окончательно. Никогда еще ему не внимали с такой готовностью верить каждому его слову, и это было так приятно.

— Спеси у белых девать некуда, а посмотришь — одно дубье! — Суждение человека, который знает, что говорит.

— Мало сказать дубье! Сами ничуть нас не лучше, просто подлость не позволяет признаться! — Веселое согласие единомышленницы.

— Они нас боятся до смерти. Знают, что, зазевайся они на минуту, мы от них не оставим мокрого места! — Сказано с глубокомысленной твердостью.

— Точно! — Вера порывисто положила ему руку на колено и сжала его.

— Хотел я вмазать одному белому, но с какой стати переть на рожон, когда их, гадов, десять, а я один, — вдохновенно врал Рыбий Пуп. — Я пока что в своем уме, — объявил он, упиваясь тем, что его понимают с полуслова. Хотелось говорить еще и еще, лишь бы она так же охотно поддакивала ему.

— Умный ты, Пуп, не теряешь головы. — Заученная улыбка.

— Очень мне надо портить себе жизнь, связываться с белыми. — Его заносило все больше.

— Сразу видно, что ты сын Тайри, даже говоришь похоже. — Глаза Веры не отрывались от его лица.

— Будь покойна, я знаю, как обращаться с этими белыми. — Рыбий Пуп уверенно входил в отцовскую роль.

— Правда? Везет же людям! — Ласкающее слух восхищение.

— А что особенного. — Намек на другие чудеса, скрытые до поры до времени.

Вера промолчала и придвинулась, недвусмысленно предлагая себя для обозрения, и Рыбий Пуп пожирал ее глазами и ломал голову, чем бы еще ее поразить.

— Хочешь, послушаем пластинки, Пуп? — спросила она, с мягкой настойчивостью беря его за руку.

— Это можно. — Он встал.

— Тогда пошли.

Он шел за ней, вдыхая запах ее духов, зачарованно глядя, как она зазывающе раскачивает бедрами. Не зря шептались ребята из школы, что она «девочка с перцем» и в мужчинах смыслит больше, чем «мартышка в кокосовых орехах». Правда, подробностей никто не знал, Вера держалась строго, ее домогались даже белые — пусть это не та девушка, с какой тебя захочет познакомить мама, зато с такой не соскучишься. Классная девочка по всем статьям, и к тому же понимает толк в деле.

Он вошел за ней в спальню и стоял рядом, пока она выбирала пластинку и заводила патефон. По комнате поплыл блюз, и Вера стала постукивать ногой в такт музыке.

— Пошли, потанцуем, миленький. — Ее рука обвилась вокруг его пояса.

— Только я плоховат по этой части, — сказал он, выходя на середину комнаты.

— Давай я тебя поведу, — вызвалась она.

— Ладно.

Он двигался, отдаваясь чувственному ритму надрывной музыки, наливаясь тяжестью от ощущения того, как льнет к нему ее податливое тело. Пластинка кончилась, они вместе подошли к патефону, и он увидел, как она снимает рычаг с иголкой. Секунду они стояли неподвижно, потом Вера прижалась к нему, и он не успел опомниться, как его ладонь сама легла ей на грудь, а с языка сорвалась гладкая ложь:

— Девочка, как же я долго тебя ждал.

— Правда, Пуп? — Она прижалась к нему тесней, умело рассчитывая свои движения, чтобы ему казалось, будто наступает он, а она только покоряется.

Она потянула его за собой на кровать, и все, что накопилось у него внутри, — сдерживаемая ярость, и жгучий стыд, и ненависть — отступило куда-то, происходящее сделалось осязаемым и близким, окропило его чувства блаженным дождем, и он всем своим существом потянулся к нему навстречу. Ее губы слились с его губами, и он жадно поцеловал ее, пьянея от того, что она так пылко ему отвечает, одурманенный новизной и близостью ее тела. Она протянула руку вверх, щелкнул выключатель, и они очутились в темноте. Не отрываясь от него, она расстегнула платье, и он безмолвно поразился тому, какую страсть высекло из него прикосновение ее обнаженной груди. Он находился здесь с одобрения родного отца, ни перед кем не был обязан держать ответ, лишь перед собой и этим жарким, охваченным ответной дрожью телом у него под руками, и ничего уже не было в нем, только вспененный прилив желания, и биение звезд у него в крови, и томительное усилие, отверзшее путь потоку, который подхватил его и понес к берегу, где было лучше, чем он мог надеяться, и иначе, чем он себе представлял.

Покинув полные профессионального сладострастия Верины объятия, Рыбий Пуп вышел в коридор и направился к входной двери с таким ощущением, словно на тысячу лет выключился из повседневной жизни. Хотелось побыть одному, как следует разобраться в себе после того переворота, который произвело в нем это свидание. Хотелось во что бы то ни стало еще раз увидеться с Верой и вновь пережить хмельную чувственную бурю. А, вот и Тайри… Отец и сын сошлись в молчании, и Рыбий Пуп заметил, что Тайри прячет от него глаза, да и ему было неловко встречаться с ним взглядом.

— Ну, все? — небрежно спросил Тайри.

— Ага.

Они уже выходили из двери, когда их догнала Мод.

— Очень рада, что навестили, — певуче говорила она с широкой улыбкой. — Заходи еще, а, Тайри?

— Твои гости, Мод, — невнятно отозвался Тайри, пыхтя сигарой.

Мод обратила сияющее лицо к его сыну.

— И ты, Пуп, не стесняйся, приходи в любое время дня и ночи, — приглашала она, одаряя его влажной улыбкой. — Если, конечно, тебе понравилось у нас.

— Ладно. — Он отвел глаза, старательно изучая узор на обоях.

— Ну, до свидания, — проговорила Мод глубоким грудным голосом.

— Всего, — буркнул Рыбий Пуп.

— Будь здорова, Мод, — сказал Тайри.

Они сошли со ступенек и не спеша зашагали по улице. Тайри время от времени останавливался у витрин магазинов. Рыбий Пуп изнывал от желания остаться в одиночестве, но не знал, как об этом заикнуться. Вдруг Тайри повернулся к нему и спросил как бы между прочим:

— Тебе не надо что-нибудь купить, сынок?

Рыбий Пуп смешался. Он поморгал, раздумывая, и, пользуясь новым для себя положением человека, которому многое дозволено, решился:

— Сигарет разве.

— Давай, — сказал Тайри. И сдержанно прибавил: — Ты много куришь-то?

— Да нет. Так, при случае…

— Смотри, знай меру. — Тайри зашел в лавочку, где продавались сигареты.

Они пошли дальше, и Рыбий Пуп, пуская дым, обратил внимание, что Тайри негромко хмыкнул и отвернулся в сторону. Что такое, уж не над ним ли потешается? Он насторожился, и в эту минуту Тайри остановился, грубовато, но любовно облапил его за плечи и захохотал, раскатисто, громко, с явным удовольствием.

— Ну ты даешь, Пуп! — пророкотал он, и смех замер у него в утробе.

— Ты что, пап?

— Силен ты, брат! Ох-хо-хо! Тебя учить не приходится! Не растерялся! Я в твои годы не умел эдак! Ха! Ни суеты, ни расспросов, видит: калитка открыта — и шасть в нее, хоть бы разок оглянулся назад! Ох, умру!

— Я что-нибудь не так сделал, папа?

— Ты сделал, что хотел, разве нет?

— Да, но только…

— А значит, все правильно, — убежденно сказал Тайри.

Он ободряюще стиснул сыну плечи и снова закатился сочным смехом.

— Ну, стервец! Раз — и готово! Ни тебе охов, ни ахов… Слышь, Пуп?

— Чего?

— Неужели у тебя это и впрямь первый раз?

— Первый.

— Не врешь?

— Нет, правда. Честное слово.

— Или еще как пробовал… Мудрено все устроено в природе, — крутя головой, заключил Тайри. — Нет, сын, все было как надо, — продолжал он обычным голосом. — Просто ты в другой раз всех посмотри.

Рыбий Пуп разинул рот.

— А разве там, пап, были другие?

— Там, как пройти дальше по коридору, еще дожидалось десятка два, — прыснув, объяснил Тайри. — Ты даже не дошел туда, схватил первую, какая подвернулась. — Он откашлялся. — Сдался ты этой Вере на милость, как город Ричмонд — генералу Гранту! Ха-ха! Ничего, Вера — подходящая девочка… — Он шумно повел носом, не снимая руки с Пупова плеча. — Мод сказала, для тебя это пришлось в самый аккурат. А подрастешь, вспомнишь эту ночку — помрешь со смеху!

— Я подумал: она ко мне прислала Веру…

— В том-то и весь смех. Вера вышла поговорить, а ты и хвать ее. — Тайри снова хмыкнул. — Ну и как оно тебе? — спросил он уже серьезно.

— Вроде нормально… Я, это… в субботу мы встречаемся с Верой, — сбивчиво пролопотал он, пересиливая смущение.

— И неправильно! — вскинулся Тайри. — С самого начала не так берешь, сынок. Встречайся с другими. Они все одинаковые. Полегче, у тебя вся жизнь впереди, не пори ты горячку… Не теряй, Христа ради, голову из-за первой же девки.

— Ну хорошо, — неуверенно согласился Рыбий Пуп, больше из уважения.

— Из ваших-то ребят уже многие попробовали?

— Один Зик, больше никто.

Они стояли лицом к лицу посередине темного тротуара. Тайри вдруг крепко схватил его за руку.

— Скажи честно — забыл ты их, так ведь? — спросил он низким, не допускающим возражений голосом.

— Нет, почему, я их не забываю…

— Ты не понял меня, Пуп. Подумай хорошенько. Ты начисто про них позабыл, разве нет?

— Про кого это, пап?

— Про белых этих, провались они, — с остервенением проговорил Тайри.

Рыбий Пуп был точно громом поражен. Значит, Тайри надеялся, что крещение в чувственной купели смоет с него всякий след, оставленный соприкосновением с миром белых. Но точно ли он чист от этих отпечатков, оставленных ужасом и соблазном?

— Ну как, все забыто? — допытывался Тайри.

— Да, пап. — Он сказал «да», потому что этого от него ожидали.

— Ага, что я тебе говорил! — Тайри торжествовал. — Думаешь, я тебя для чего сводил туда. Лора было… Не хотел, Пуп, чтобы у тебя все перепуталось в голове. А белые девочки в точности такие же, как черные, было бы тебе известно, и надо решиться последнего ума, чтобы тебя из-за них пристукнули. Я больше скажу, ни к черту они не годятся, эти белые девки.

— У тебя и белые бывали, папа? — Рыбий Пуп глядел на отца круглыми глазами.

— Бывали. Только радости от них — чуть, Пуп. — При всей доверительности этих признаний чувствовалось, что Тайри упрямо гнет свое. — Поставил сдуру жизнь на карту, уж очень охота было попробовать, а теперь, как подумаю, на что шел ради этого, — в пот бросает. Чтоб я еще когда отмочил такую глупость — да я раньше сам себе перережу глотку.

— А почему, пап, ты говоришь, что они ни к черту не годятся?

— Взять хотя бы то, что больно неповоротливы. Мне в женщине по нраву бойкость. — Эти слова вернули Тайри веселое расположение духа. Он двинулся дальше по тротуару, увлекая за собою сына. — Ты у меня молодец, Пуп. Я знал, что делаю. Теперь мы оба с тобой мужчины. Мало того, что отец и сын, но к тому же друзья. Что хочешь можем сказать друг другу, верно я говорю?

Рыбий Пуп был занят своими мыслями.

— Что, пап? А-а, ну да.

До той минуты, пока Тайри не заговорил о белых женщинах, они не связывались в его сознании с головокружительным событием, которое произошло у него с Верой. Теперь же в нем расцвело воспоминание об увиденном во время поездки в полицейской машине: белая официантка у придорожного кафе, торгующего прохладительными напитками, ее красные губы, танцующая походка, когда она, виляя бедрами, несла на подносе бутылки с кока-колой, — и, хоть он терял сознание, когда полицейские, забавы ради, грозились его кастрировать, и был очевидцем того, чем завершилась расправа над Крисом, он все же знал в глубине души, что кровь в нем не успокоится, покуда он не дерзнет нарушить черту, которую мир белых запретил ему переступать под страхом смерти. Он шагал рядом с Тайри, поддакивая ему невпопад, а мысли его тем временем неотвратимо обращались к иной и устрашающей цели. Побуждение, перед которым были бессильны и воля, и разум, влекло его дальше, захватывая самые сокровенные глубины его существа. Угрозы, рассчитанные на то, чтобы вселить в него страх, всколыхнули в нем жаркую волну тайного желания. Ему швырнули в лицо жестокий, леденящий кровь вызов. Ты черный, а значит, ты — ничто, гласил этот вызов, и в доказательство того, что ты ничто, ты будешь убит, если коснешься белой женщины!

И, как ни удивительно, именно она, эта холодная угроза смерти, более всего укрепила в нем ощущение, что он — не ничто, что все-таки он представляет собою что-то. Террор со стороны мира белых с полной несомненностью свидетельствовал, что он, Рыбий Пуп, чего-то стоит — больше того, этот мир самым беспощадным и зверским образом давал ему в том ручательство. Конечно же, он представляет собою нечто в глазах этого белого мира — зачем бы иначе этот мир стал угрожать ему так страшно. Угрожая, мир белых в то же время манил его к себе. Рыбий Пуп не подозревал, как безнадежно он влюблен в этот мир — безнадежно и неизлечимо. Своим старанием набросить ему на шею узду белый мир беспечно и грозно заявил на него свои права.

— Все будет хорошо, сынок, — разглагольствовал в блаженном неведении Тайри, вышагивая рядом с ним по предутренним улицам Черного пояса — улицам, на которых не светилось ни одного огонька. — Полный порядок, да?

— Да, пап, — врал он, поглощенный другим, чувствуя, что где-то в самой его сердцевине холодной занозой угнездился суеверный страх.

Дома он долго еще ворочался в постели с твердым решением наведаться к Мод опять и пополнить недавно приобретенный опыт. Да, обязательно…

…он швырял уголь лопатами в ревущую топку а паровоз закусив удила несся по стальным рельсам его качало кидало из стороны в сторону и разгибаясь с полной лопатой в руках он оглядывался на белого машиниста который стоял у окошка держа руку на дросселе и вглядываясь в стальные пути и каждый раз видел как проносятся мимо пригороды с домами и деревьями мелькают телефонные столбы и озера машинист кричал ему: «ПОДДАЙ ЖАРУ!» и он швырял блестящие куски угля в пылающее раскаленное жерло а машинист опять орал: «ПОДДАЙ ЖАРУ!» и он глубже черпнул лопатой осыпая куски угля а из-под них показались ноги потом голое тело потом лицо белой женщины она улыбалась ему с притворной невинностью и «ПОДДАЙ ЖАРУ!» рявкнул машинист он посмотрел не видна ли голая белая женщина машинисту но тот не отрываясь глядел на стальные рельсы и он сгреб уголь лопатой стараясь не задеть обнаженное белое тело как вдруг к его ужасу женщина схватила лопату продолжая улыбаться ему а машинист загремел: «ПОДДАЙ ЖАРУ!» и он стоял не зная куда деваться обливаясь потом от страха как бы женщина не заговорила как бы машинист не заметил ее надо было что-то делать либо стукнуть лопатой женщину либо оглушить машиниста хотя нет ведь можно спрыгнуть на всем ходу с паровоза и спастись от обоих вот женщина игриво потянула к себе лопату губы ее приоткрылись и он шикнул на нее: «Тс-с!» а машинист гаркнул: «ПОДДАЙ ЖАРУ!» и тогда он бросив лопату выпрыгнул из паровозной будки прямо в лес вихрем несущийся навстречу под хохот белого машиниста и голой белой женщины поезд промчался с ревом и скрылся из виду а он все катился кубарем вниз по шлаку пока не налетел на ограду и лежа на спине увидел над собой смеющееся лицо Мод Уильямс она говорила: «Миленький, пора бы знать, что белую женщину не спрячешь в угольной куче! Обязательно найдут…»

Он пробудился в темноте, весь в поту, чувствуя, как отлетают прочь видения его сна. Потом он уснул опять, и, когда встал поутру, в его памяти не удержалось даже следа того, что ему пригрезилось.