Волнующая встреча друзей

Перспектива, обрисованная в заключение предыдущей главы, несомненно, открывает перед нами разные новые пути для размышлений. Мы можем свежим взглядом окинуть всю сферу нравственного и этического мышления. Но в данной книге не найдется места для всех этих возможностей. Сейчас я хочу вернуться к главному пункту и показать, что значит осваивать добродетели, которые позволяют в настоящее время подлинно предвосхищать «царственное священство». В итоге мы предназначены стать полностью обновленными людьми, отражающими образ Божий. Какие черты характера готовят нас к такой жизни и как мы можем их развивать уже здесь и сейчас? Именно это, а не тонкости «этических» или «нравственных» вопросов и не тонкое изучение черт характера образуют ту большую картину, которую мы должны рассмотреть.

Поэтому в данной главе мы разберем три вопроса, посвятив каждому по два раздела. Во–первых, как в нынешнее время христиане могут отражать в своем поведении призвание царственного священства и какие привычки сердца, ума и тела этому способствуют? Во–вторых, каким образом это призвание обращено ко всему миру, которому оно показывает новый образ жизни человека, и особенно, как оно может наглядно продемонстрировать свое превосходство над классической (и современной) традицией секулярной этики добродетели, сохраняя все наилучшее черты этой традиции, но преображая их в новом контексте? В–третьих, как это общее призвание придает форму и порождает конкретные привычки, которые становятся основой уникального христианского поведения и позволяют избегать поведения языческого? Другими словами, каким образом следование за Иисусом через призвание к царственному священству приводит к подлинной христианской святости и делает ее необходимой? Первый из этих вопросов прямо связан с некоторыми ключевыми библейскими отрывками, которые мы разбирали. Мы видели, что и повеление, данное людям в главе 1 Книги Бытия, и обетование обновленного человечества в Новом Завете говорят о двойном призвании быть «властителями и священниками». И я думаю, что это призвание определяет две важнейшие задачи церкви: поклонение и миссию.

Поклонение и миссия кровно связаны между собой. У них одно сердце: сердце, которое любит Бога, триединого Творца, и ради Него любит созданный Им мир и (особенно) творения, носящие Его образ. Это сердце может упражняться в добродетелях. И если это понять, можно увидеть крайне грустную вещь: многие люди регулярно посещают площадку для упражнений, но не принимают участия в тренировках.

Начнем с поклонения. Поклоняясь живому Богу, которого мы знаем как Отца, Сына и Духа, мы исповедуем нашу веру, прославляем нашу надежду и, прежде всего, ясно выражаем нашу любовь. Как влюбленный может перечислить возлюбленной сотню вещей, которые его восхищают в ней, так и христиане сознательно стоят в присутствии живого Бога и говорят Ему о том, кто Он есть и что Он совершил, потому что это их так сильно притягивает к себе. Как влюбленная пара возвращается к воспоминаниям об их первом знакомстве и ухаживании и о том, как они открыли друг друга, снова и снова рассказывая и пересказывая историю того, «как все это произошло», так и сердце во время поклонения естественным образом стремится рассказать и пересказать историю Бога и мира, Бога и Израиля, Бога и Иисуса, Бога и меня самого. Это важнейший элемент христианского поклонения.

Я говорил, что сначала подобное происходит «естественным образом». А что будет потом, если все предоставить стихийному течению событий?

Оглянитесь вокруг себя и посмотрите на церковь нашего времени или эпохи постмодерна, и вы найдете ответ. Эта церковь не может освободиться от «романтической» картины и повторяет: «Я влюблена в Иисуса» или «Иисус — мой бойфренд». Кому–то это помогает. Библия и традиции как иудейского, так и христианского благочестия могут выражать поклонение Богу на языке романтических и даже эротических отношений двух любовников. Но, как все любовники прекрасно знают, первоначальный пыл сохранить не удается. И как я постоянно повторяю озадаченным молодым людям, говоря о любви, сексуальности и браке, волнение романа подобно волнению перед зажженной спичкой. Это происходит быстро и ярко — и мгновенно кончается. Весь вопрос заключается в том, что ты собираешься делать с зажженной спичкой.

На это можно ответить — и это, несомненно, перекликается с христианским поклонением, причем не только метафорически! — что ты хочешь зажечь свечу. Свеча не так поразительна, как спичка, во всяком случае, на первый взгляд, но она, быть может, куда прекраснее, куда богаче ассоциациями и куда долговечнее. Брачным парам полезно это понять, чтобы потом, когда спичка погаснет, они не подумали, что произошло нечто ужасное или что им нужно как можно быстрее зажечь новую спичку. И такое понимание помогает двигаться к добродетели целомудрия. Подобным образом, человеку, сердце которого согрела Божья любовь, следует формировать у себя добродетели веры, надежды и любви, выражаемые через поклонение, — их надо обдумать, уяснить, сознательно выбрать, практиковать, и тогда можно найти в себе более глубокую страсть, которую не дает почувствовать «спичка» романтического увлечения. Как пара, готовящаяся отпраздновать сорокалетие своей свадьбы, может размышлять о том, что нужно сделать и как, чтобы в результате оба получили максимальное удовольствие, так и церковь, питающая зрелую, глубокую и долговременную любовь к Богу, должна думать о том, как Ему лучше поклоняться — не потому, что поклонение не исходит от «естественных порывов», но потому, что ее интересуют «вторая природа», сформировавшиеся и устойчивые добродетели любви, которая размышляла о том, почему она поклоняется этому Богу, и отыскала такую форму поклонения, которая позволяет глубоко выражать все ее богатство.

Вот чем традиционное богослужение отличается от спонтанной общей молитвы. Нет ничего плохого в спонтанном поклонении, как нет ничего плохого в том, когда два друга случайно встречаются, покупают сэндвичи в магазине и отправляются на импровизированный пикник. Но если эти двое давно знакомы и видятся регулярно, они могут решить, что для их дружеской встречи больше подойдет не пикник, но хорошо приготовленная кем–то из них трапеза, которая лучше выразит эту дружбу. Подобным образом прекрасное христианское богослужение представляет собой дружбу на практике, продуманную любовь, отношения завета между Богом и Его народом. Это не просто случайная и волнующая встреча друзей, но запланированное и тщательно подготовленное действие, которое создает лучшие условия для роста взаимоотношений и одновременно показывает, в чем суть этих отношений.

В частности, христианское поклонение означает, что церковь прославляет великие деяния Бога, сотворение мира и установление завета, за которыми следуют новое творение и новое заключение завета. Церковь должна постоянно совершенствовать умение рассказывать и пересказывать великие истории мира и Израиля, особенно о сотворении мира и Исходе, напоминая о великих обетованиях, вытекающих из этих историй, и о том, как эти обетования были исполнены в Иисусе Христе. И потому чтение Писания — тех же историй в письменном виде — всегда было центральной частью богослужения. И дело не просто в том, что людям надо напоминать о содержании этих историй (хотя эта задача стала более важной в наш век, когда даже «образованные» люди могут ничего не знать об иудейских и христианских историях). Дело в том, что эти истории нужно возвещать в контексте хвалы и поклонения, как это делает Мария в своем знаменитом гимне «Величит душа моя Господа…». Хорошее богослужение использует опробованные и испытанные пути, которые позволяют Писанию звучать на нем ясно и в полную силу, и христианам стоит постоянно стремиться к тому, чтобы делать это еще лучше, — точно так же, как мы должны стараться лучше петь и читать псалмы вместе, так чтобы это стало «второй природой» в памяти, воображении и духовности всех прихожан, а не только нескольких музыкально одаренных руководителей. Деяния Апостолов показывают нам, что первые христиане во время своего богослужения обращались к псалмам и другим текстам Писания, чтобы прославлять Божью любовь и могущество и получить новые силы и поддержку для исполнения своей миссии. И поскольку первые христиане стремились стать в своей жизни истинным Храмом, наполненным Духом, нам не надо удивляться тому, что они сразу же столкнулись с сопротивлением существующих храмов и их служителей — с иудейским Храмом в Иерусалиме и со всей культурой языческих храмов в Афинах и других местах. Этого и следовало бы ожидать при появлении нового царственного священства.

И конечно, церковь, которая осваивает привычки царственного священства, среди прочего совершает таинства, в которых жизнь неба удивительным образом пересекается с жизнью земли — однако при этом земля не получает власти управлять небом (это было бы магизмом, а не верой), но здесь история неба становится конкретной физической реальностью в жизни земли, так что человек оказывается в мире, где одни вещи приобретают такой смысл, которого они не имели, а другие, казавшиеся очень значимыми, теряют свое значение.

И всю такую жизнь поклонения надо осваивать. Община должна входить в мир богослужения и таинств, чтобы однажды с радостью обнаружить, что эти вещи стали как бы привычкой сердца и всей общины, и ее членов. Выше мы сравнивали христианство с командным спортом — именно нечто подобное происходит при совместном поклонении. Только шесть мы образуем народ Божий, а не как изолированные одиночки.

Такая совместная жизнь, разумеется, не означает, что все одинаковы. Наоборот, ценно именно то, что вместе собираются люди, совершенно не похожие друг на друга во всем, за исключением верности Богу, открывающемуся нам в Писании и, в итоге, в Иисусе. Это многообразие помогает церкви поддерживать самые различные задачи, которые Бог призывает нас выполнять, — хотя, как мы о том говорили в предыдущей главе, все эти разные призвания в конечном счете способствуют построению зрелого единства в общине. И именно совместное поклонение позволяет выражать такое единство в многообразии и учиться ему.

И здесь мы можем наткнуться на одно возражение, причем, по иронии судьбы, оно прямо противоположно другому возражению, о котором мы уже говорили раньше. Обычно, как мы уже видели, протестанты отвергают добродетель, говоря, что это просто лицемерие, когда мы «облачаемся» в маску, чтобы скрыть отсутствие добрых качеств. На это следует ответить, что у нас нет иного пути глубоко освоить веру, надежду, любовь и все прочее. Если мы не будем упражняться в этих вещах, ожидая того момента, когда они зародятся в наших сердцах, нам придется ждать слишком долго и за это время мы можем причинить вред другим людям и самим себе. Но теперь мы можем услышать противоположное возражение: если богослужение и другие аспекты поклонения становятся «просто привычкой», это значит, что мы утратили способность поклоняться. На одном уровне два эти возражения взаимно нейтрализуют друг друга. Если ты «облачаешься» в добродетель, это не привычка, а если это стало привычкой, ты не притворяешься. Но за вторым возражением кроется одна важная вещь. Добродетель — и личную, и общинную — никогда не следует считать чем–то раз и навсегда достигнутым и стойким. Когда, в результате множества осознанных решений, привычка сформировалась, ее надо поддерживать в здравом и работоспособном состоянии. Это отличает добродетель от «аутентичности» и «спонтанности». Спонтанность по определению выступает против привычек: все должно просто случаться. С другой стороны, аутентичность не противница привычек, если только они не стали слишком поверхностными. Здесь есть доля правды. Однако стоит помнить, что у многих сегодняшних христиан не сформировались достаточно крепкие привычки поклонения, так что им не грозит опасность, что это станет «просто привычкой». Похоже, мы сталкиваемся с такой проблемой все реже и реже. Но если есть такая опасность, это предупреждение оправданно.

Когда люди поклоняются Богу Творцу, принося ему хвалу за то, кто Он есть и что Он совершил, они (неважно, понимают это они или нет) возносят Ему хвалу и поклонение всего творения. Это еще одна причина, по которой столь важно именно материальное выражение поклонения в богослужении и особенно в таинствах. Если бы мы поклонялись Богу как бесплотные души, временно оказавшиеся в этих странных физических телах, мы не смогли бы выполнить задачу царственного священства, которое собирает хвалы творения и возносит их к престолу Божьему. Вспомним: вот что мы призваны делать и какими призваны быть. И не удивительно, что в поклонении используется язык тела, который выражает то же, что и слова. Несомненно, что это может стать пустой привычкой, которую время от времени надо ставить под вопрос во имя аутентичности. Но попытка отказаться от физических знаков поклонения (положения рук, головы, коленей, жестов и так далее), заявив, что это только лишь лицемерие или попытка сделать Бога нашим должником, была бы столь же неразумной, как и представление о том, что эти выражения ценны сами по себе и не требуют участия сердца и ума. Как мы уже не раз говорили в этой книге, церковь призвана стать новым Храмом, тем местом, где Духом Святым обитает живой Бог. А для этого требуется участие всего человека.

Таким образом, жизнь поклонения сама по себе является одной из общинных добродетелей. Она и выражает, и поддерживает в нас веру, надежду и любовь, ключевые христианские добродетели. И из поклонения берут начало всевозможные другие аспекты христианской жизни и свидетельства. Каждый ответственный христианин должен стремиться к тому, чтобы поклонение стало его второй природой. И тогда подобное выражение любви к Богу «естественным образом» будет перетекать в исполнение другой связанной с этим задачи — оно будет поддерживать миссию. Когда Божье присутствие наполняет Храм, это указывает на намерение Бога наполнить весь мир своей славой и дает средства к осуществлению такого замысла. Поклонение должно порождать миссию. Это не просто священство, но священство царственное.

 

Присяга верности Богу

Если вы хотите понять, как Божий народ, обновленный во Христе, «владычествует», осуществляет свое призвание «царственного священства», вам не следует обращаться за ответом к IV и V векам, когда римские императоры стали христианами. Этот период порождает много различных вопросов, но, как бы там ни было, если мы начнем отсюда, мы упустим суть дела. Важнее приглядеться к тому, что церковь делала на протяжении двух–трех первых веков, среди гонений и преследований со стороны властей, когда она возвещала всему миру, что Иисус, распятый и воскресший Мессия Израиля, стал законным Господином этого мира. Вот что значит «владычествовать» в том смысле, о котором мы здесь говорим: участвовать в правлении этого Царя, мирного Владыки, который ниспроверг саму тиранию (не говоря уже об отдельных тиранах), разрушив ее самое главное оружие — то есть смерть, — и кто потому породил новый мир, в котором, наконец–то, порядок встретился со свободой. (Нам не стоит забывать, что смерть — это мощнейшее оружие не только тиранов, но и анархистов.)

Обратите внимание, в частности, на Деяния Апостолов, где сам воскресший Господь прямо повелевает церкви свидетельствовать о нем, о Царе, и о реальности его царствования (Деян 1:7–8). Община, ставшая новым Храмом, одновременно живет как община царского двора, как люди, которые могут заявить, что они должны слушаться Бога, а не человеческих властителей (Деян 4:19; 5:29). Эти первые христиане не хотели нарушать законы той земли, они просто принесли присягу верности Богу, который открылся им новым образом (и конечно, это особенно возмущало тех традиционных иудеев, которые полагали, что именно они поставлены свыше поддерживать мудрый порядок Бога). Последователи Иисуса продолжали служить Богу своих отцов и рассказывать историю о его великих делах. Но теперь у этой древней истории появилась иная кульминация (как об этом говорится, например, в главах 7 и 13 Деяний Апостолов). Вершина этой истории не приход первосвященника в Храм (как о том говорит Книга Сираха, написанная около 200 года до н. э.), не появление великого мессии–воина, который поведет армии Израиля в бой против римлян (как, похоже, думали ессеи), или не более строгое соблюдение Закона отцов в Израиле (как хотели фарисеи), но ее вершина — сам Иисус, истинный Царь, отверженный и затем превознесенный, получивший от Бога верховную власть, о которой апостолы возвещали и которую они представляли.

И эта власть не ограничивалась Израилем. Очень быстро она распространилась на другие части мира, постоянно наталкиваясь на сопротивление. Мы видим, как Павел вместе с его спутниками напоминает городским чиновникам об их ответственности перед римским законом (Деян 16:35–40), бросает вызов самому известному суду греко–римского мира (Деян 17:22–34), добивается судебного решения в свою пользу перед приемным братом Сенеки Галлионом и, косвенным образом, оправдания со стороны городского чиновника Эфеса (Деян 18:12–17; 19:35–41), указывает римскому трибуну на его юридические обязанности (22:25–29), возвещает грядущий Божий суд оному римскому правителю и указывает на его статус перед законом другому (24:25–26; 25:6–12) и, с помощью своего римского гражданства добившись безопасного путешествия в Рим, куда, как он давно думал, его посылает Бог, провозглашает здесь Бога Царем и Иисуса Господом (25:11; 28:30–31; Рим 1:13–15). Вот в чем, хотя бы отчасти, состоит такое «владычество»: призывать правителей мира к ответу перед Иисусом относительно принятых ими на себя обязанностей.

В частности, первые христиане осуществляли свою задачу представителей верховной власти Бога тогда, когда провозглашали, что Иисус есть Господь. Когда они делали это и когда сила Евангелия преображала сердца и жизни людей, повсюду появлялись общины, принесшие присягу верности Иисусу и прославляющие его господство. «Радуйтесь в Господе всегда, — призывает Павел, — и снова скажу: радуйтесь… Господь близко» (Флп 4:4–5). Эти общины — разумеется, вовсе не свободные от своих проблем, о чем ярко свидетельствуют послания Павла, — были общинами взаимной любви и поддержки, где люди принимали друг друга, несмотря на традиционные барьеры, такие как раса, пол и социальный статус, и отвечали на нужды друг друга, уделяя особое внимание бедным. Другими словами, эти общины как бы ответили на вызов Иисуса, обращенный к богатому юноше из главы 10 Евангелия от Марка, поскольку люди предоставили свои ресурсы в общее пользование всех тех, кто принадлежит Иисусу и его народу (Деян 2:43–47; 4:32–37). Это не всегда шло гладко, как о том свидетельствуют сами Деяния (5:1–11), но этот принцип соблюдала вся церковь, которая тем самым осуществляла заповедь о взаимной любви. Мы видим, например, что в Первом послании Фессалоникийцам 4:9–12 заповедь любить понимается так: зарабатывай, сколько сможешь, и отдавай, сколько сможешь, нуждающимся. Еще ярче этот принцип отражает любимый проект Павла по сбору денег: он собирал значительные суммы с христиан языческого происхождения, живших на побережье Эгейского моря, для поддержки церквей в Иудее после голодных лет (Деян 11:27–30, 1 Кор 16:1–4, 2 Кор 8–9, Рим 15:25–29).

Но как это связано с тем, что христиане станут «владычествовать» в новом Божьем мире? Отвечая на этот вопрос в главе 3 Послания к Ефесянам, Павел сводит все эти темы воедино. Он провозглашает, что его миссия создавать на языческой территории церкви, в которых в одной удивительной семье иудеи вместе с язычниками соединены любовью и показывают новый образ жизни людей, — это ясный знак для начальств сего мира, что Бог есть Бог, что Иисус есть Господь и что настало время, когда нынешние властители должны встретиться со своим истинным господином. В конце концов, Александр Великий считал себя подлинным властелином мира именно потому, что его империя объединила в себе эллинов и варваров. Римские императоры, начиная с Августа — первого и, быть может, величайшего из всех носителей этого титула, — считали себя властителями мира, потому что объединили в империи разные народы. Как это понимал Павел, когда в Иисусе было преодолено важнейшее разделение человечества и когда иудеи с эллинами стали единым целом, это стало свидетельством не только возведения нового Храма, но и восшествия на престол нового Господина. И для первых христиан «владычествовать» означало жить вместе так, чтобы показывать окружающим, что Иисус, распятый и воскресший, сделался подлинным правителем мира.

Крайне важно помнить — и для исторического понимания, и для понимания нашей жизни — о том, что первые христиане одновременно ощущали себя и образцовыми гражданами своих стран, и людьми, принесшими присягу верности новому Господину. Добродетели, которые они должны были у себя формировать, не были абсолютно чуждыми добродетелям окружающего их языческого мира. Так, Павел мог ссылаться на нравственные нормы язычников, чтобы показать коринфянам, насколько дурно их поведение: «Взгляните, — говорит он, — так не поступают даже язычники!» (1 Кор 5:1). И он вправе думать, что многие стандарты нравственности здесь и там совпадают: «Отвращайтесь зла, прилепляйтесь к добру», — говорит он (Рим 12:9). С внешними церковь должна вести себя мудро (Кол 4:5), стремясь к миру (Рим 12:14–21), слушаясь начальников (не забывая о том, что они тоже дадут ответ Богу — о чем многие языческие властители предпочитали не думать) (Рим 13:1–7) и проводя достойную жизнь в общине (Флп 1:27). И именно в Послании к Филиппийцам Павел говорит о том, что христиане должны хорошо выглядеть и с точки зрения добродетели язычников:

Наконец, братия мои, что только истинно, что честно, что справедливо, что чисто, что любезно, что достославно, что только добродетель и похвала, о том помышляйте

(4:8).

Это не значит, что христиане должны стремиться во всем соответствовать миру. Следующий стих показывает, что образ жизни Павла, радикально отличающийся от того, что можно увидеть в окружающем мире, должен служить образцом (о чем мы уже говорили раньше): он призывает читателей делать то, что они «приняли, и слышали, и видели» в нем. Тем не менее в окружающем мире, в силу того, что Божье творение — благо, есть немало истинного, святого, справедливого, чистого, привлекательного, достойного, добродетельного и похвального. Христиане не должны бояться об этом помнить. Мы должны первыми хвалить то, что достойно похвалы, и размышлять об этих вещах, исследовать, как они действуют и какой плод приносят.

В чем же тогда заключаются специфические христианские добродетели «владычества», «людей Царства» в нынешнем мире, основанные на обетовании о грядущем царственном священстве? Ответ не должен нас удивить — это тот характер, который христиане должны формировать сегодня, характер, отражающий любовь, щедрость, кротость и так далее. Заповеди блаженств Иисуса говорят о том, что именно таковы качества людей, которые будут править миром Божьим. Их Иисус показал в своей жизни и особенно ярко в своей жертвенной смерти. Именно эти качества стремились формировать у себя первые христиане, в частности, когда они заботились о бедных и взаимно поддерживали друг друга в общине. Может показаться, что это совсем непохоже на «царствование», но за этим стоит новое понимание владычества, которое основывается на жизни Иисуса и особенно на великой истории, начинающейся с его въезда в Иерусалим на осле и кончающейся его смертью на римском кресте, которая окрашивала собой мысли и образ жизни его последователей. Если он так понимал, что значит быть Царем, тогда и им нужно подобными путями идти к своему царственному призванию и подобным образом осваивать в нынешней жизни добродетели царственного священства.

И тогда становятся ясны важнейшие привычки такого нового, странного и перевернутого «царствования» — это те самые вещи, к которым призывали слушателей Иисус и Павел. Эти добродетели — поначалу трудные, но после долгой практики становящиеся второй природой — строят общины, которые ясно показывают господство Иисуса и порождают жизнь, которая не может оставаться собственностью замкнутой общины, но неизбежно изливается вовне, так что окружающие видят совершенно иной образ жизни, который часто обладает непреодолимой притягательностью. И здесь снова мы видим, что жизнь христианской добродетели — это командный спорт.

Этот контекст дает церкви возможность и нравственное право говорить окружающим об Иисусе и провозглашать его Господом, объясняя, что он умер за грехи мира и восстал из мертвых. Другими словами, призвание царственного священства ставит перед христианами задачу благовестил: провозглашать Иисуса, призывать людей задуматься о нем, приглашать их принести ему присягу верности, открыть через него и через его последователей совершенно новый образ жизни, жизни веры, надежды и любви, доброты и кротости, прощения и милосердия, терпения и целомудрия. Само благовестие также сродни добродетели. Когда апостолы впервые начали говорить ничего не подозревавшим людям о том, что распятый иудей на самом деле господствует над миром, это должно было казаться им самим очень странным — как это кажется странным и сегодня в любой культуре, и там, где имя Иисуса всем хорошо знакомо, и там, где о нем не знают. Но когда кто–то передает людям Благую весть, это превращается в его привычку, причем в такую привычку, которая, подобно всем христианским добродетелям, позволяет в нынешней жизни подлинно предвосхищать жизнь грядущего века, где радость о спасительном и целительном господстве Иисуса никогда не прекратится. И здесь снова царственное призвание совпадает со священническим.

Но задача отражать Божий образ миру — образ щедрого, любящего Творца, дающего своему миру полноту красоты, порядка, свободы и славы, — шире, чем, с одной стороны, создание общины и, с другой стороны, благовестие. «Царственное» призвание последователей Иисуса формирует в них нелегко дающиеся добродетели, позволяющие им искать, творить и сохранять справедливость и красоту в мире, где обе эти вещи были искажены. Это огромная тема, которую мы не можем здесь рассмотреть во всей полноте, но она продолжает линию Аристотеля, который говорил о важности «красоты и справедливости» в начале своей «Никомаховой этики», и эту линию христиане должны ценить и развивать.

Возьмем вопрос о справедливости. Одна из самых великих книг Нового Завета (Послание к Римлянам) посвящена восстановлению справедливости Богом. Те, кто призван отражать в своих делах образ Божий, должны подумать о том, как должно выглядеть восстановление справедливости в нашем плюралистическом мире и что можно для этого сделать. Это означает, что христианам следует принять участие в политических дебатах и разных других процессах, где они должны отстаивать ключевые позиции и указывать на угнетение и несправедливость любого рода. В западном мире вот уже более двухсот лет господствует мнение о том, что если отделить вопросы социальной справедливости от вопросов Бога и веры, общество станет более справедливым. Революции, тоталитарные режимы и всевозможные войны показали, что это неверно. Но для того чтобы Бог и социальная справедливость снова соединились, потребуется упорный труд не только отдельных христиан, но и церкви в целом, которой надо осваивать общинную добродетель стремления к справедливости. Когда эта добродетель станет привычкой сердца церкви, она сможет взывать к совести окружающего мира.

То же самое касается красоты. Иерусалимский храм, место пребывания славы Божьей, был как бы «вселенной в миниатюре», микрокосмом, который сосредотачивал в себе красоту мира, и потому царственное священство, новый живой Храм, среди прочего призвано создавать и прославлять красоту на любом уровне. «Царственные» добродетели требуют поиска нелегкого равновесия — порядка и свободы, — поскольку искусство качнулось от чрезмерно упорядоченного мира кубизма к крайне беспорядочному и хаотичному миру современного популярного искусства. Как наши действия в нынешнее время могут предвосхищать будущий мир, воссозданный Богом, где, наконец, будет преодолено уродство нашего мира? Это ставит перед нами задачу искать новые проявления красоты. Сегодняшний мир колеблется в своих эстетических вкусах между брутализмом, начавшимся с архитектуры и породившим уродливую безвкусицу во многих других сферах, и сентиментализмом, который стремится изобразить благость творения, но не способен не скатиться к китчу. Добродетели царственного священства должны возвестить — через изобразительное искусство и слово — о нелегкой победе Иисуса над злом, которое портит и уродует мир, и о новом творении, начавшемся вместе с воскресением, о новом мире свободы и славы.

Христиане должны создавать, защищать и прославлять свободу. Но многие мыслители от апостола Павла в середине I века до Боба Дилана в середине XX и далее задавались вопросом о том, как же понимать эту «свободу». Очевидно, христиане не могут думать, что свобода состоит в хаотичных движениях всех элементарных частиц, несмотря на призывы к устранению всяких ограничений, исходящих от политических мыслителей и психологов. (Правительства устранили ограничения для деятельности финансового рынка как раз накануне нынешнего экономического кризиса. Получилось не слишком удачно.) Если актер хочет «свободно» играть

Гамлета, ему нужны другие актеры, каждый из которых ограничивает свою «свободу» ради высшей «свободы», ограниченной пьесой Шекспира, в которой они снова и снова могут находить новый смысл. Чтобы музыканты могли свободно играть блюз, гитара должна звучать в нужной тональности, пианист должен хотя бы несовершенно владеть техникой и быть если и не совсем трезвым, то достаточно надежным, а ударник и басист должны искать свою «свободу» в довольно жестких рамках ритма. И для политической «свободы» рядового гражданина нужны силы закона и порядка, сдерживающие хаос и мятеж, защищающие собственность и жизнь и мешающие злонамеренным и жестоким людям делать то, что им хотелось бы.

Мы охотно принимаем подобные ограничения. Мы понимаем, что «свобода», сводящаяся просто к случайным или спонтанным действиям, не есть подлинная свобода, а нередко это просто хаос. Мы стремимся к свободе добровольного целостного и осмысленного выбора жизненного пути, куда входит и ответственность, поскольку этот путь надо проложить, за него надо заплатить должную цену и надо нести его последствия. И христиане, призванные показывать миру щедрую и творческую любовь Бога, должны развивать и гражданские, и личные добродетели, которые поддерживают и строят такую свободу, которая дает людям возможность жить подлинной человеческой жизнью. Это трудная и комплексная задача, на пути решения которой стоит множество препятствий. Как все великие декларации и лозунги, «свобода» не столько дает ответы, сколько ставит перед нами вопросы. Но это и христианский лозунг, и потому люди, призванные к царственному священству, должны взращивать добродетели, которые создают условия для свободы и позволяют ей процветать там, где это возможно. Нам это очень понадобится в ближайшем будущем, поскольку населения на земном шаре становится все больше, появляются новые проблемы источников и поставки питания, а изменения климата вызывают тревогу. Нам не следует думать, что во всем мире постепенно будет расти влияние западной либеральной демократии, так что население будет кротко голосовать в положенные сроки, чтобы между выборами тихо заниматься собственными делами.

Свобода, подобно аутентичности, обещана нам, но мы обретем ее лишь тогда, когда наши желания и стремления будут совпадать с Божьими замыслами о полноценном человечестве. Как говорится в одной древней молитве, служение Богу — это «совершенная свобода». И, как и в случае с аутентичностью, преждевременное стремление к свободе может стать «совершившейся эсхатологией», то есть непониманием того, что добродетель должна много потрудиться, прежде чем желанная цель будет достигнута. Но поскольку добродетель должна в нынешнее время предвосхищать грядущее, нам важно ловить отблеск той подлинной свободы, которая дается нам в Иисусе Христе. Иначе лозунг «свобода» станет просто оправданием своеволия, что понимал уже Павел (см. Гал 5). Когда мы соглашаемся принять некоторые нравственные ограничения, мы не устраняем подлинную свободу, но создаем условия для ее процветания.

Если сказать кратко, царственное священство должно показывать миру Божью славу. Такова задача обновленного Храма. Но, как говорит Евангелие от Иоанна, слава Божья открылась, когда Иисус из Назарета взошел на крест, до конца явив свою любовь (Ин 13:1; 17:5–1), и потому нам следует думать, что мир видит Божью славу тогда, когда ученики Иисуса усваивают такие привычки ума, сердца и тела, которые подражают щедрой любви Иисуса и тем самым несут в мир новый порядок, красоту и свободу. Очень важно понимать, что такие привычки представляют собой именно добродетель, а не просто «принципы», которые нужно «использовать», или «ценности», которые нужно «принимать». Нам не следует начинать с каких–то платонических форм справедливости, красоты и свободы, чтобы, получив удивительное познание об этих вещах, спуститься на землю с грандиозным планом «просачивания» этих небесных идеалов в нашу жизнь. Вместо этого у нас есть обетование о том, что вся земля наполнится богопознанием и славой Божьей, как вода покрывает море, у нас есть воскресение Иисуса, в котором этот замысел уже начал осуществляться, и нам дарован Святой Дух, который дает предчувствовать грядущее через реализацию того, что уже началось в Иисусе. Если мы беремся за такие задачи, это не значит, что мы всегда точно знаем, что нужно делать (что мы должны были бы знать, если бы опирались на принципы и ценности). Это значит, что мы готовы начать путь к формированию общих добродетелей, которые будут порождать справедливость, создавать красоту и защищать свободу, одновременно участвуя во всевозможных дискуссиях, в которых оттачивается наше понимание значения этих вещей. И снова в этом сложном общем деле у каждого последователя Иисуса существует свое совершенно неповторимое призвание.

Таким образом, задача царственного священства в нынешнее время связана с поклонением и миссией — у поклонения и миссии одно общее сердце, которое учится любить Бога Творца и Бога нового творения и стремится развивать такие привычки, которые отражают Божью любовь к миру и благодарный ответ любви мира к Богу. И теперь мы постараемся лучше понять, как это должно выглядеть в жизни.

 

Реализация особого призвания

Один мой студент, изучавший богословие, провел все летние каникулы, работая в Африке неподалеку от Сахары. После его возвращения директор колледжа спросил, чем он хочет заниматься после окончания учебы. И студент ответил, что хотел бы работать в сфере международного экономического развития, чтобы оказывать разумную помощь беднейшим странам земного шара. Директор колледжа спросил его, почему же в таком случае он занимается не политикой и экономикой, а богословием.

Студент не долго думал над ответом. «Потому что, — объяснил он, — богословие здесь куда более актуально».

Он не один месяц наблюдал за тем, как действует церковь в той бедной стране, где он провел лето. Так называемая «теология освобождения» перестала там быть увлекательной отвлеченной теорией — странным и несколько опасным ответвлением систематического богословия, которое было создано, чтобы студенты левого направления не скучали за изучением древних догматов. Она касалась конкретных церквей, бедных и окруженных бедняками, которые ежедневно стремились показать, что значит называть Иисуса Господом, и пыталась сделать это господство живой реальностью в жизни общества.

Я гордился этим студентом — и его работой в Африке, и его ответом. Но, вспоминая тот разговор, я задумался о другом вопросе: как западный мир дошел до такого состояния, когда все люди убеждены в том, что богословие не имеет никакого отношения к реальным нуждам реального мира. И, размышляя над этим, я понял, что хотя богословские вопросы кажутся отвлеченными (это не так, но люди, задающие тон СМИ, их плохо понимают, а потому привычно от них отмахиваются), практическая жизнь церкви распространяется на многие «обычные» сферы жизни западного мира — скромно и без торжественного звука труб. Этот факт нужно подчеркивать и ему надо радоваться, поскольку это уже нечто вполне реальное. Сама государственная статистика в Англии показывает, что значительное большинство тех, кто тратит свое время, деньги и силы на добровольное служение обществу — кто работает в домах престарелых, с инвалидами, умирающими, молодежью и так далее, — это практикующие христиане. Многие из них скажут, что не считают себя слишком добрыми христианами, имея в виду свои нравственные недостатки, то, что многие места в Библии для них непонятны, и подобные вещи. Но каким–то образом живая сила церкви заставляет их оказывать помощь там, где это нужно, и они делают это с радостью и находят здесь (что неудивительно) столь глубокое личное удовлетворение, что упорно продолжают свое дело, даже когда становятся старыми и устают. (Я знаю пару, которая развозила еду «престарелым» людям до тех пор, пока им не перевалило за восемьдесят, так что они стали старше большинства тех людей, кому они помогали.)

Привычка оказывать помощь — внешнее и видимое выражение добродетели любви — существовала в церкви с самого начала. Одно из самых поразительных мест замечательной книги Родни Старка «Начало христианства» — это описание поведения христиан во время эпидемии чумы на территории нынешней Турции. Богатые и успешные люди, включая врачей, при начале эпидемии собирали своих домочадцев и покидали города. Они переселялись на холмы, в места, где воздух чище и свежее, или к друзьям, живущим в отдалении. Но христиане, многие из которых относились к беднейшему населению и к классу рабов, оставались и ухаживали за людьми, причем их забота распространялась и на тех, кто не был христианином или родственником и с кем их не связывали какие–то особые отношения. Иногда эти люди выздоравливали — не всегда болезнь кончалась смертью. А иногда сами христиане в процессе ухода заражались и умирали. Но их поведение ярко и однозначно указывало на то, что существует радикально новый образ жизни. Ранее никому и в голову не приходило, что такое возможно. Почему они так поступают? И тогда христиане, чтобы объяснить те привычки сердца, которые делают такое поведение «естественным» (разумеется, в смысле второй природы), могли говорить об Иисусе и о Боге, открывшемся через Иисуса, о том Боге, природой которого была и остается жертвенная любовь. По мнению Старка, именно подобное поведение было одним из важнейших факторов стремительного распространения христианства, так что, несмотря на упорные преследования со стороны римских властей, к началу IV века почти половину населения империи составляли христиане и императоры решили, что им лучше встать на сторону победителей.

Все это имеет прямое отношение к призывам Павла в главе 12 Послания к Римлянам и главе 4 Послания к Филиппинцам: христиане должны учиться жить как добрые граждане и радоваться тем вещам в окружающем мире, которые того заслуживают, и скорбеть о тех, которые наполняют жизнь людей печалью. Если церковь стоит в стороне от мира, наслаждаясь собственной святостью и с презрением глядя на лучшие вещи в окружающем мире как на нечто бездуховное, нехристианское, нечестивое и тщетное, она не прославляет щедрого Бога Творца и не являет Его миру (конечно, в мире на самом деле есть много никчемных вещей, как, впрочем, и в церкви.) Именно потому, что величайшая христианская добродетель — это любовь, которая отражает свойства Бога Творца, дающего всем жизнь, церковь должна учиться находить хорошие вещи в окружающем мире, радоваться вместе с ним, плакать о его скорбях и прежде всего при любой возможности распространять вокруг себя любовь, утешение, исцеление и надежду. И вместе с этим она может передавать свою веру — не через постоянные разговоры об Иисусе (хотя у нее появятся такие возможности), но через жизнь во Христе в публичном пространстве. Этот мир — и к сожалению, иногда и сама церковь — привык насмехаться над «добренькими» людьми, которые любят всем помогать. И порой эти насмешки справедливы: все люди склонны гордиться своей праведностью. Но нам не стоит выплескивать младенца вместе с водой. Здесь мы видим, что подобные нужные дела выполнять легче всего тогда, когда они становятся привычкой, когда это добродетель, девятичастный плод Духа. Это результат сознательных усилий всей общины и ее отдельных членов, стремящихся реализовать свое особое призвание, развивающих, усваивающих и поддерживающих привычки царственного священства.

 

Чьи представления о жизни правильнее

Если жизнь христианской добродетели обращена вовне, к окружающему миру, то что мы можем сказать о христианской теории добродетели?

На самом деле, этот вопрос мы косвенно задавали себе на протяжении всей книги. И я думаю, что все сказанное нами в целом не зависит от решения данного вопроса. Тем не менее, поскольку я утверждал, что привычки христианской добродетели обращены вовне, выходят за рамки церкви и должны нести исцеление и надежду окружающему миру, было бы ошибкой думать, что представления христиан о добродетели никак не связаны с соответствующими представлениями языческой традиции, как если бы это были два независимых феномена, которые никак не соприкасаются и не взаимодействуют между собой.

Это не так. Коль скоро христиане верят в то, что в Иисусе Христе, Духом Святым, Бог Творец явил новый образ жизни, нам следует ожидать, что такое пересечение и взаимодействие неизбежно: быть может, отчасти эти две традиции вступают в спор между собой, а отчасти согласны одна с другой.

И это на двух разных уровнях подводит нас к необъятной проблеме, говоря о которой богословы обычно используют термины «природа» и «благодать». Прежде всего размышления об этой теме должны поставить перед нами такой вопрос: может ли человек без помощи божественной благодати — то есть в своем естественном состоянии — достичь добродетели? Даже в языческом мире мы услышали бы разные ответы на этот вопрос, поскольку некоторые язычники — по крайней мере стоики — верили в то, что божественная сила действует во всех людях, а потому она в каком–то смысле поддерживает все стороны жизни, включая нравственные усилия. Но Павел и первые христиане, усвоившие иудейские представления о Боге Творце и подателе жизни, ответили бы на этот вопрос более четко. Да, язычники способны мыслить о достойных идеалах, окружать их почетом и отчасти даже их воплощать в жизни, однако полноценный плод Духа и добродетель единства тела — это особые дары благодати Иисуса Христа, которые превосходят любые потенциальные достижения язычества. Без благодати даже самый ревностный приверженец иудейского Закона остановится там же, где останавливаются озадаченные языческие моралисты: «Доброго, которого хочу, не делаю, а злое, которого не хочу, делаю» (Рим 7:19; здесь было бы неуместным приводить доводы в пользу того или иного понимания этого мучительного отрывка). Павел приходит к следующему выводу: чтобы благодать оказывала должное действие, недостаточно просто нечто добавить к имеющейся природе. И нельзя сказать, что эта нравственно благая природа просто несколько несовершенна и нуждается в улучшении — в чем–то вроде «дозаправки». Нет, эта природа должна умереть и вернуться к жизни по другую сторону смерти: «Те, которые Христовы, распяли плоть со страстями и похотями» (Гал 5:24). Подобно тому как крест остается соблазном для иудеев и безумием для язычников, так и действие благодати на нравственную жизнь, о котором говорит Новый Завет, заключается не в улучшении природы, но в смерти и воскресении. Тем не менее это воскресение позволит прославить тварный порядок, включая как бы встроенный в само творение образ жизни, который язычество в своих лучших проявлениях могло созерцать, но который оставался для него недостижимым идеалом.

И здесь, как я уже намекал, можно увидеть аналогию с тем, что Павел говорил об иудейском Законе. Иудейский Закон, взирая на то, что Бог совершает через Христа и Святого Духа, должен этому радоваться, хотя сам Закон, ставший «слабым по причине плоти», не мог этого исполнить (Рим 8:3–4). Подобным образом действие благодати порождает такой образ жизни, в котором добросовестные язычники должны были бы увидеть истинную полноту человеческого бытия — а христиане, в свою очередь, должны помнить, что именно на эту цель указывала языческая традиция времен Павла, хотя она была не в состоянии достичь этой цели.

Это подводит нас к еще одному вопросу: следует ли думать, что теория добродетели, представленная, например, в трудах Аристотеля или Сенеки, не имеет ничего общего с теорией, выросшей на основе проповеди Иисуса и учения Павла? Нет, так думать не следует. Я полагаю, что на многих уровнях с теорией происходит то же самое, что, как мы видели, происходит и с практикой добродетели. Согласно Аристотелю, мы приобретаем добродетель, совершая добродетельные поступки: когда в нас развивается эта «вторая природа», мы приближаемся к «цели» — совершенному процветанию жизни, — над достижением которой мы трудились. Возьмем такой очевидный пример логики Павла, как глава 13 Первого послания к Коринфянам: существует цель, состояние teieios, совершенство; существуют качества характера, которые ведут к этой цели; и есть конкретные шаги, которые надо осуществлять, чтобы приобрести эти качества характера. Мы можем обратиться и к таким текстам, как глава 3 Послания к Колоссянам или глава 4 Послания к Ефесянам: есть состояние совершенства, состояние зрелости человека; есть качества характера, в которые нам нужно «облечься» как в одежду и которые надо учиться применять в жизни. Я подозреваю, что только безудержный культ спонтанности и более глубокая, хотя и достаточно распространенная, культура «аутентичности» на протяжении последних двух столетий мешали читателям Павла понять, о чем он здесь говорит. На самом же деле Павел развивает античную языческую традицию добродетели в ее христианской форме.

Но эта христианская форма действительно наложила сильный отпечаток на результат. Сама эта древняя традиция как бы была предана смерти и вернулась к новой жизни. И здесь снова мы сталкиваемся с темой природы и благодати, но теперь уже на уровне теории. Нельзя сказать, что Павел слегка усовершенствовал Аристотеля. В итоге традиция Аристотеля вела к гордости. На самом деле эту проблему замечали даже некоторые из приверженцев языческой традиции: получается, что добродетельный человек развивает у себя еще одну своего рода добродетель — гордость за свои достижения. Для Павла — и это было одной из самых трудных для понимания тем его трудов, как это видно из Второго послания к Коринфянам, — христианская жизнь добродетели обретала свою особую форму в свете креста Иисуса, который породил совершенно новый вид добродетели, которого раньше никто не знал: смирение. Как практика христианского милосердия породила такой образ жизни, который ранее люди не могли себе даже представить, когда христиане заботились о тех людях, что были не вправе рассчитывать на их внимание, так и смирение шло вразрез не только с представлениями о добродетелях, но и с самой античной теорией добродетели. Фактически речь шла о том, что наивысшая добродетель — это такое состояние, в котором сам человек уже не думает о своих добродетелях. Как однажды по иному поводу сказал К. С. Льюис, это все равно что встретить морского змея, который не верит в существование морских змеев. Человек, обладающий христианскими добродетелями, не думает о своих моральных заслугах. Вместо этого он думает об Иисусе Христе и о том, как лучше любить своего ближнего.

Но эти вопросы представляют не только чисто теоретический интерес. Они крайне важны на практике. Они порождают два других вопроса — причем оба они очень актуальны. Во–первых, можем ли мы использовать древние нехристианские традиции в нашей нравственной жизни — или нам следует ограничиться Писанием? Во–вторых, можем ли мы ожидать от наших современников–нехристиан, что они дадут полезные ответы на нравственные вопросы, или нам следует сказать им: «Поглядите на нас: поскольку мы — христиане, мы все делаем не так, как вы»? Если никаких особых отличий нет — если мы можем с равным успехом читать и Аристотеля, и Павла, не замечая принципиальной разницы между ними, и если мы не в состоянии вложить наши пять копеек мудрости в дискуссии о нравственности, — значит, мы явно покинули мир Евангелий и посланий. С другой же стороны, если нет пересечений, нет точек контакта между разными традициями, значит, мы живем в своем изолированном мире. И тогда не в состоянии ничему научиться у внешних и, что еще хуже, не в состоянии ничего им дать. С какой стати мир будет вообще принимать нас во внимание? Если я встану на заседании Парламента и скажу: «Я не поддерживаю эвтаназию, потому что живу в мире христианской веры и в мире церкви», — люди, которые не разделяют моих убеждений, посмеются и скажут: «Сочувствуем, но поскольку мы не опираемся на христианские доктрины, ваше мнение не представляется нам сколько–нибудь весомым». Пересекается ли христианская нравственность с моральными представлениями нашего мира? И если мы утверждаем, что христианская вера ведет к подлинной полноте жизни человека, разве может не быть множества таких пересечений, где мы можем достигать согласия?

На протяжении веков многие христианские богословы обсуждали те вопросы, что возникают в точках таких пересечений, при этом нередко они колебались между двумя позициями: что мир в целом хорош и ему нужны просто помощь и добрые советы либо что мир погряз во зле и его можно только спасти и радикальным образом изменить. И оказалось, что нелегко было занять такую позицию, к которой многие стремились: признать, что мир — это удивительная смесь хорошего и плохого и что смерть и воскресение Иисуса Христа были одновременно и судом над его порочностью и бунтарским упрямством, и — другая сторона той же медали суда — признанием присущей ему ценности, которую вложил в него Творец. Я верю, что именно такая позиция нам необходима. И надеюсь, что немножко показал, как ее можно занимать в сфере нравственных вопросов.

Эту тему можно было бы развивать дальше, но сказанного уже достаточно. Я надеюсь, что данная книга, среди прочего, напомнит теоретикам, занимающимся добродетелью, о богатстве и глубине того материала на тему, который содержится в Новом Завете, который они часто игнорируют, сразу начиная разговор с других школ мысли, скажем, с Аристотеля или Фомы Аквинского. С другой же стороны, я надеюсь напомнить специалистам по новозаветной этике о том, что представления Иисуса и первых христиан можно рассматривать в контексте древних языческих представлений о нравственной жизни, хотя, разумеется, христиане не просто позаимствовали или доработали эти представления, но подвергли глубокой трансформации саму теорию добродетели.

Первые христиане верили, что они есть Храм Божий, наполненный славным присутствием Бога через его Духа, и что они призваны являть эту славу миру. Поэтому для них другие храмы — иудейский или языческие — были лишь пародией на реальность (представьте себе, что на улице вы встретили общественного деятеля, которого раньше знали только по газетным карикатурам). Подобным образом первые христиане, вероятно, считали, что их конечная цель человеческой жизни и практики осуществления этой цели в настоящее время были той реальностью, относительно которой античная «цель» язычников, счастье, и добродетели, предвосхищавшие эту цель, были в лучшем случае изящной пародией. Будем ли мы, продолжая линию блаженного Августина, утверждать, что языческие добродетели на самом деле представляют собой просто «роскошные пороки» и ведут людей к гордости, тем самым удаляя их от Бога, открывшегося во Христе Иисусе, либо же допустим возможность, что нравственные усилия язычников в какой–то мере уже являются доступным для них прославлением Бога Творца, — это другой вопрос, который выходит за рамки данной книги. Возможно, кому–то из языческих моралистов Иисус мог бы сказать то же, что он сказал одному книжнику: «Недалеко ты от Царствия Божия» (Мк 12:34). И конечно, слово «недалеко» говорит о том, что им надо сделать еще хотя бы один значимый шаг в нужном направлении.

 

Для чего нам нужна святость

Я уже говорил о том, что внутренняя логика христианской добродетели требует, чтобы она смотрела не на себя, но на Бога (поклонение) и окружающий мир (миссия). Вот что значит быть царственным священством. И теперь я хочу показать, что христианская святость не стоит обособленно от поклонения и миссии, но занимает свое органичное и законное место в этой картине.

Все эти вещи объединяет идея о соответствии образу Божьему. Зеркало нужно нам не потому, что оно ценно или прекрасно само по себе, но потому, что оно отражает лицо смотрящего. И существует угловое зеркало, которое отражает один объект другому: в нашем случае, отражает Бога миру (миссия) и мир — Богу (поклонение). И я думаю, что идею христианской добродетели, представленную в Новом Завете, идею святости, к которой призваны ученики Иисуса и которую им помогает достичь Святой Дух, можно (и вероятно, нужно) рассматривать как стремление осуществить эти две роли. Иными словами, это не две отдельные вещи — как если бы сначала тебя призвали к святости, а потом к полонению и миссии (или даже не три отдельные вещи, если также отделить поклонение от миссии, что, к сожалению, нередко происходит). Скорее, мы призваны к святости именно потому, что это подлинная полнота человеческой жизни, которая позволяет возносить хвалы творения к Богу и давать окружающим Божью справедливость, свободу, красоту, мир и особенно любовь.

Именно об этом, как я понимаю, говорит Павел, указывая на то, что святость должна быть направлена на миссию:

Все делайте без ропота и сомнения, чтобы вам быть неукоризненными и чистыми, чадами Божиими непорочными среди строптивого и развращенного рода, в котором вы сияете, как светила в мире, содержа слово жизни, к похвале моей в день Мессии, что я не тщетно подвизался и не тщетно трудился

(Флп 2:14–16).

Мир погружен во мрак, вы должны нести сюда Божий свет. Здесь Павел использует некоторые иудейские тексты и представления о призвании Израиля быть светом миру (например, Ис 49:6, где Бог призывает своего «раба», который ранее, в стихе 4, беспокоился о тщетности своего труда). Кроме того, здесь звучит эхо слов Книги Даниила: «И разумные будут сиять, как светила на тверди, и обратившие многих к правде — как звезды, вовеки, навсегда» (Дан 12:13). Любопытно, что неизвестный древний переводчик этого текста на греческий решил передать выражение «обратившие многих к правде» с помощью парафраза «сильные в моем слове». Возможно, Павел думал о такой версии текста, когда писал слова, приведенные выше, где верные «содержат» слово жизни (или, быть может, «крепко держатся» за него). Павел хотел сказать примерно следующее: те, кто следует за распятым и воскресшим Иисусом и исповедует его Господом (2:11), кто «совершает» свое спасение в истинном смысле этого слова, в отличие от того «спасения», которое предлагает языческий мир (2:12), те, в чьей жизни ныне действует Бог по своему благоволению, — должны стать святыми ради миссии, в которой наконец реализуется призвание Израиля стать светом миру. И тогда «слава Бога Отца» (2:11), появляющаяся там, где люди исповедуют Иисуса Господом, развертывается перед народами, в соответствии с обетованием Исайи (60:1–3), и теперь она уже не ограничивается Храмом. Святость учеников Иисуса — это часть необходимого снаряжения царственного священства.

Первые христиане были глубоко верны этому призванию, несмотря на то, что темный мир не слишком охотно принимал их свет. Это важнейшая тема Евангелия от Иоанна. Они упорно продолжали осуществлять этот план. Их святость возвещала миру о том, что существует иной и лучший образ жизни, хотя бы ради того, чтобы у мира не осталось права сослаться на неведение в тот момент, когда Бог навсегда наведет здесь порядок. Послание Петра говорит о том же. Тотчас же после слов о «царственном священстве» учеников Иисуса, которые должны возвещать о дивных делах Бога, призвавшего их из темноты к свету, говорится следующее:

Возлюбленные! прошу вас, как пришельцев и странников, удаляться от плотских похотей, восстающих на душу, и провождать добродетельную жизнь между язычниками, дабы они за то, за что злословят вас, как злодеев, увидя добрые дела ваши, прославили Бога в день посещения.

(1 Петр 2:11–12).

В следующей главе Петр снова обращается к этой же теме:

Будьте всегда готовы всякому, требующему у вас отчета в вашем уповании, дать ответ с кротостью и благоговением. Имейте добрую совесть, дабы тем, за что злословят вас, как злодеев, были постыжены порицающие ваше доброе житие во Христе

(1 Петр 3:15б–16).

Точно такой же ход мыслей мы видим в главах 4 и 5 Послания к Ефесянам. После введения к данному разделу (4:1–16), где Павел призывает церковь стремиться к единству и заботиться о том, чтобы многообразные служения в общине строили «полноту», зрелость во Христе, он здесь же подчеркивает, что христианам надо решительным образом порвать с языческим образом жизни. Последователи Иисуса должны:

…Отложить прежний образ жизни ветхого человека, истлевающего в обольстительных похотях, а обновиться духом ума вашего и облечься в нового человека, созданного по Богу, в праведности и святости истины

(Еф 4:22–24).

Здесь говорится о том же, о чем и в главе 2 Послания к Филиппинцам: слушатели Павла должны стать светом в темном мире, людьми воскресения в царстве смерти (Еф 5:8–14). А для этого им нужно использовать все те обычные инструменты, которые позволяют вытачивать христианский характер, избегать всяких источников порчи, таких как разврат и пьянство, и жить в прощении, доброте и особенно в благодарном поклонении (4:25–5:20).

Подобный ход мысли мы найдем и в Послании к Римлянам. Когда Бог окончательно исправит все творение, Ему будут помогать служители — и все творение с нетерпением их ждет, потому что его обновление совершится лишь при участии людей, достигших подлинной человечности, — и это те люди, которые научились «умерщвлять дела тела» (8:13), чтобы получить жизнь. Если им предназначено стать царственным священством, управляющим новым Божьим миром (Рим 5:17), они должны излучать свет подлинного человека, возрожденного во Христе после суда над их грехами. Божье спасение, его целительная справедливость должны осуществиться в нас, чтобы потом распространяться через нас. Такая внутренняя логика связывает личные обращение, веру и освящение с более широкой задачей, стоящей перед церковью в мире.

Из всего этого (конечно, мы могли бы куда глубже рассмотреть эту тему) определенно следует, что в понимании Нового Завета святость народа Божьего — это важнейший компонент его широкого призвания стать светом миру. И это порождает те отличительные черты христианского поведения, те особые добродетели, которые ранее никто (за исключением, быть может, иудеев в некоторых случаях) не воспринимал как добродетели и которые Иисус и первые христиане считали путем к подлинно человеческому существованию, к той жизни, которая являет Бога Творца миру и призывает мир к поклонению. Мы уже приводили список подобных особенностей, которые мимоходом упоминал профессор Саймон Блэкберн: это смирение, милосердие, терпение и целомудрие. Все эти качества снова и снова упоминаются в Новом Завете, и именно они поражали древних язычников, столкнувшихся с первыми христианами: как может человек захотеть жить таким образом? Христиане на это отвечали и отвечают, что эти добродетели показывают и строят подлинно человеческое существование; что именно так жил Иисус, жизнь которого Духом Святым передается его народу; и что в Иисусе и во всех тех, кто разделяет его подлинно человеческую жизнь, можно увидеть отражение Бога Творца — языческий мир мог только создавать пародии на то, что было столь ясно показано в смерти и воскресении Иисуса. Этот набор добродетелей говорит о том, как выглядит Подлинный Человек. Последователи Иисуса должны стремиться стать именно такими.

Никакие слова о Боге не будут иметь веса и оказывать действие, если те, кто называют себя последователями Иисуса, не являют собой примера смирения, милосердия, терпения и целомудрия. Это не особые качества выдающихся людей, но сами одежды, в которые каждый день должно «облекаться» царственное священство. Если царственное священство призвано отражать Бога миру и возносить мир к Богу (тот мир, каким он был некогда создан Божьей благодатью и каким он снова однажды станет), это призвание необходимо в себе поддерживать, а это можно сделать только при внимательном отношении к «одежде» этих добродетелей. Христианин стремится «облечься» в них не ради эгоцентричной святости и не для того, чтобы гордиться своими достижениями, но чтобы открыть миру истинный лик Бога. В церкви люди часто делятся на две категории: одни взращивают свою личную святость, но ничего не делают ради справедливости в мире, другие ревностно занимаются вопросами справедливости, но воспринимают личную святость как лишнюю помеху для выполнения своей задачи. Это разделение, к сожалению, церковь закрепила, когда позаимствовала из культуры внешнего мира не слишком удачный набор представлений о «левом» и «правом» направлениях: «левые» говорят о «справедливости», имея в виду «либеральные» ценности, тогда как «правые» говорят о «святости», подразумевая «дуализм». От этих представлений следует решительно отказаться. Нам нужна интеграция.

Таким образом, высокое нравственное призвание христиан служит еще более высокому призванию христианского поклонения и миссии. Добродетели, которые составляют первое, жизненно необходимы для второго. Поклонение и миссия могут стать второй природой учеников Иисуса только через добродетели, плод Духа, и тогда стремление к единству и способность радоваться многообразию призваний в едином теле также могут стать второй природой. Без этого поклонение будет просто подделкой, а миссия — распространением идеологий. Чтобы отражать Божий образ, нужно научиться отражать Бога в своей жизни.

 

Как научиться отражать Бога в своей жизни

Как же этому можно учиться? Этот вопрос подводит нас к последней главе данной книги. Но сначала нам следует разобраться с перечисленными выше уникальными христианскими добродетелями: смирением, терпением, целомудрием и милосердием — и с тем, как изменилось их понимание в истории.

Сегодня, по крайней мере в западном мире, добродетель смирения получила какое–то признание. Конечно, иные философы (среди которых особенно выделяется Ницше) насмехались над смирением, называли его слабостью и бесхребетностью, считали его причиной или признаком вырождения, а не подлинного человеческого достоинства. Над смирением легко насмехаться, и его также легко имитировать — и в обоих случаях получается не слишком приятная картина. Ложное смирение столь же непривлекательно, как и откровенная лесть. (Только два раза в своей жизни я получал письма с подписью в конце «Ваш покорный слуга» — и в обоих случаях было очевидно, что автор письма отнюдь не собирается смиренно прислушаться к моим советам.) Тем не менее наша культура резко отличается от античного мира, где самореклама была совершенно нормальным явлением — где, скажем, Цицерон произносил речи о счастливой участи Рима и его новом рождении, когда он сам служил консулом, а Август написал книгу о своих великих деяниях и повелел высечь ее на камне и поместить на берегах Тибра, где ее можно читать и сегодня. Нам не нравится, когда люди ведут себя подобным образом в наши дни, и мы стремимся их одернуть. Хвастовство наталкивается на негативные отзывы в СМИ, особенно в Англии; как отметил культуролог Джордж Стейнер, для особого английского выражения «Oh, come off it!» («заткнись, хватит, не выпендривайся») трудно подобрать эквиваленты в других языках. Так что в какой–то степени христианская добродетель смирения сохранилась и в постхристианской западной культуре.

Тем не менее в ней сохранилась и языческая альтернатива смирению — ее отражает наш страстный интерес к знаменитостям из мира спорта или музыки и подобные вещи. Мы ожидаем, что знаменитость одновременно в чем–то выше простых смертных, а в чем–то отклоняется от нормального поведения (скажем, в беспорядочном употреблении наркотиков и алкоголя, рискованном вождении машины и хаотичной сексуальной жизни). Любой человек, изучавший классическую античность, увидит в этом знакомые образы: это образы богов и богинь Древней Греции и Древнего Рима, могущественных, блестящих, капризных, беспутных небожителей, которые оказывают необыкновенную помощь своим любимцам и крайне опасны для прочих людей. И когда сегодня в нашей якобы «христианской» культуре, забывшей о своих корнях, проповедники Евангелия и учителя веры воспринимаются как «знаменитости», с последними слишком регулярно происходят «грехопадения», обычно в сексуальной или финансовой сфере, и это говорит о том, что эти люди давно забыли о ключевой вести христианства. Это в равной степени относится к телевизионному проповеднику, присвоившему себе миллионные суммы церковных фондов, и к приходскому священнику, растлевающему детей. Они обрели такой статус в своей общине, который подталкивает их к бесчеловечному поведению, причем это поведение отражает не жертвенную любовь Бога Творца, но самовосхваление, корыстолюбие и похоть языческих богов и богинь.

То же самое можно сказать и о терпении. В терпении сходятся вера, надежда и любовь. Вера в Бога Творца и в грядущее торжество Его благих замыслов о мире позволяет человеку не хвататься за быстрые решения в своей личной жизни или в сфере своего призвания и миссии — хотя он не упустит открытых Богом возможностей, как только они появятся. А в частности, терпеливый человек не будет спешить навязывать свои представления и решения другим людям. Не зря Павел, говоря о свойствах любви, начинает с терпения (1 Кор 13:4).

И снова мы увидим, что в нашей культуре существуют две противоположные тенденции. Мы восхищаемся терпением, но предпочитаем, чтобы этой добродетелью обладал кто–то другой. Когда один известный банк в 1970–х предложил ничего не подозревавшей публике перейти на кредитные карточки, заявив, что этот кусочек пластика «сделает ожидание ненужным», это вызвало две разные реакции. Большинство людей решило, что это именно то, чего им хотелось, и горячо поддержали данное начинание. Другие, которые в те дни казались «несовременными» людьми, «живущими прошлым», заговорили о том, что такой плевок в лицо добродетели терпения повлечет за собой дурные последствия. Спустя одно поколение, когда уровень личных долгов на Западе достиг беспрецедентного астрономического уровня (не в последнюю очередь это долги молодых людей), оказалось, что вторая группа была права. Конечно, я не хочу сказать, что не существует разумного способа пользоваться кредитными картами и другими подобными вещами. Но мы можем увидеть, что когда общество в целом отвергает терпение как устаревшую вещь, его подлинная человечность оказывается под угрозой. А утрата человечности влечет за собой порчу (в том смысле, что возникает распад и смерть) и порабощение.

Терпение, разумеется, необходимо для приобретения любом добродетели. Та же самая культура «получи все и сразу», когда ее прилагают к христианской жизни, заставляет думать так: ты стал христианином, в тебе обитает Святой Дух, и потому ты моментально становишься святым. Хочешь стать таким же, как Иисус Христос? Читай такую–то молитву, сделай то–то — и у тебя все получится! Нет, ответит Терпение, рядом с которым стоит Смирение: на этой неделе можно усвоить данный урок, на другой — следующий и так далее. Мы должны учиться добродетели шаг за шагом, «облекаясь» в нее с помощью сознательных усилий, даже если в данный момент эта «одежда» не слишком хорошо на нас сидит. Нам не следует отклоняться от пути, а потому не стоит обращать внимание ни на заманчивые предложения «мгновенного духовного роста», ни на насмешливые обвинения в том, что мы просто носим маску добродетели, то есть просто лицемерим.

И наконец, целомудрие. Многих людей может удивить одно открытие: как сильно христиане (и иудеи) в первые века отличались от своего языческого окружения именно в этой сфере. Практически все обитатели античного мира считали само собой разумеющимся, что человек должен, если можно так сказать, получать столько сексуального удовольствия, сколько он может себе позволить. Конечно, существовал брак (между мужчиной и женщиной), где многие стремились хранить верность или боялись по тем или иным причинам от нее уклониться. Но обычно в ситуации измены главной проблемой было не нравственное падение, но ревность супруга или супруги. И все ожидали, что человек, не состоящий в браке, свободен вступать в любого рода сексуальные отношения, причем тот мир допускал аборты или позволял выкинуть нежеланного младенца на улицу, где его пожирали звери, так что для семьи главная проблема состояла в том, как выдать замуж дочь «с богатым прошлым». Конечно, во всех культурах существовали какие–то запреты. Скажем, в древних Афинах существовали четкие представления о допустимом поведении в рамках гомосексуальных отношений зрелого мужа с юношей. Но никто не считал гомосексуальное поведение, включая продолжительный однополый союз типа брака, чем–то необычным или достойным порицания. Скажем, Платон (в «Пире») превозносит такие отношения как наивысшую форму любви. Некоторые другие формы сексуального поведения, такие как совокупление с животными, вызывали разве что легкое удивление. И многие из подобных вещей совершались в языческих храмах или при храмах, хотя, конечно, и за их пределами.

Первые христиане разделяли представления иудеев, древних и нынешних, о том, что такого рода поведение порочно и что оно лишает людей человечности, искажая самую суть бытия человека. Они верили, что Бог дал человеку сексуальность ради радости мужа и жены, глядящих вовне (именно вовне, поскольку любовь в браке, как и Божья любовь, порождает новое творение — и в виде детей, и потому, что пара создает теплый, надежный и гостеприимный дом). Именно поэтому, а не из–за каких–то предрассудков или страха они отвергали образ жизни окружающего мира. Они верили, что призваны сиять в темном мире и являть окружающим новый образ жизни человека.

И это особое поведение восходит к самому Иисусу. В отрывке, о котором мы уже говорили, Иисус предупреждает слушателей о разного рода нечистых делах, которые исходят из глубин сердца человека. И при этом он повторяет главные запреты Ветхого Завета, ясно показывая, что (вопреки распространенным сегодня мнениям) он совершенно согласен с древним иудейским запретом на любого рода сексуальные отношения вне рамок брака между мужчиной и женщиной, продолжающегося всю жизнь. Весь Новый Завет подчеркивает, что именно так живут люди, в которых сияет образ Божий, а если мы задумаемся о корнях этой идеи, то ясно увидим, что за ней стоит представление о паре, мужчине и женщине, носящих образ Божий, которые призваны оставить других людей и прилепиться друг ко другу. И не зря богословы с самого начала видели в этом человеческом союзе знак нерушимой верности Бога Творца своему творению. И мы не должны удивляться, что, говоря о грядущем соединении неба и земли, Книга Откровение использует брачные образы. Вот на что похожа цель, telos, нашего существования. Добродетель верой держится за эту цель и учится предвосхищать грядущее в нынешней жизни с помощью верности в рамках брака и воздержания вне их. Западная культура, которую в основном разделяют христианские (хотя бы номинально) народы, отчасти окрашена христианскими представлениями о браке и сексуальности, но по большей части это не так. Попытки призвать людей к воздержанию сменялись в буквальном смысле навязанным распутством (вспомните, как в XVII веке на смену пуританству пришла Реставрация, или о протесте против так называемого «викторианского» образа жизни после Первой мировой войны, хотя, как показывает история, в XIX веке в Европе сексуальной распущенности было не меньше, чем в другие эпохи). Расхожая версия фрейдизма говорит, что сексуальное желание лежит в основе всего, а потому с ним невозможно, да и ненужно бороться, расхожая версия дарвинизма говорит, что в человеке существует жизненная сила, вынуждающая его размножаться, и потому лучше с ней ладить, — все это породило такой климат в популярном сознании, где любой серьезный призыв к воздержанию как принципу или в каких–то конкретных обстоятельствах, где возможно сексуальное самовыражение, наталкивается не на серьезные доводы, но на презрительную усмешку. Один корреспондент популярной газеты писал по этому поводу: «Снова мы слышим все эти слова о воздержании от несчастных фанатиков правого направления. Довольно скоро биология даст им пинка, так что они тоже превратятся в нормальных людей в этом отношении». Другими словами: нами правит биология, наши желания невозможно контролировать, а сопротивляться им — нездоровое и противоестественное занятие. Несколько сексуальных партнеров у одного человека или даже странный союз нескольких людей («полиамория», когда трое и более людей договариваются о своих разносторонних сексуальных отношениях) — подобные вещи все больше становятся «приемлемым» поведением. В течение нескольких последних десятилетий удобные противозачаточные средства и доступность абортов повлекли за собой новый всплеск сексуальной «свободы» — который не останавливается даже на фоне угрозы СПИДа.

Тем не менее христиане всегда утверждали, что воздержание — это одна из сторон девятичастного плода Духа. Да, это не слишком просто. Да, над этим надо работать, чтобы понять, почему некоторые искушения в определенные часы и в конкретных местах трудно преодолевать. Все это объясняется тем, что целомудрие — добродетель: это по своей сути не правило, которое ты решаешь соблюдать или нарушать (хотя о некоторых правилах Писание говорит достаточно однозначно); и это, конечно, не то, что можно просчитать на основе принципа, такого как счастье для максимального числа людей (в частности, потому, что яркое кратковременное счастье совокупления может повлиять на решение не лучшим образом); и, как на то указывал Иисус, это не такая вещь, которая возникает, когда ты следуешь своим естественным желаниям. И многие люди, живущие в подлинном безбрачии, такие как Иисус или многочисленные невидимые герои, обитающие в монашеских общинах или в менее очевидных местах, открыли для себя радость «второй природы» воздержания, о которой многие современные люди, как и большинство людей Древнего мира, не имеют никакого понятия. И наоборот, те из нас, кто занимается пастырством или заботой о семьях, прекрасно знают, что нынешние общественные привычки оставляют после себя синяки и глубокие раны, которые долго не заживают и отравляют жизнь. Церковь часто называют врагом радости, потому что она выступает против сексуальной распущенности. Но на самом деле радость убивает жадное стремление к удовольствиям. Это как с кредитными карточками — сначала банк старается скрыть стоимость своих услуг, а потом ты оказываешься в физических и эмоциональных долгах, которые приходится долго выплачивать.

И здесь снова вступают в игру стоящие неподалеку Терпение и Смирение. Неукротимое стремление к сексуальному союзу связано с желанием выразить себя, перейти в наступление, заявить: вот каков я и вот как я хочу действовать. Нет, скажет смирение, ты не найдешь свое подлинное Я на этом пути. Ты найдешь его, когда себя отдашь. Это правда, соглашается Терпение: отбрасывая ожидание, ты обкрадываешь сам себя и других. Все добродетели тесно связаны, как то утверждал и Аристотель, думая о своей знаменитой четверке (смелости, умеренности, мудрости и справедливости).

Если ты хочешь освоить одну из них, тебе приходится осваивать все.

Все это, разумеется, относится и к милосердию, которое, как мы видели у Павла, ты надеваешь поверх всего прочего, как пояс, который держит на месте другие части одежды (Кол 3:14). Любовь (более привычное, хотя и менее точное слово, потому что «милосердие» стало пониматься слишком плоско) позволит терпению, смирению и целомудрию занять свои надлежащие места, потому что любовь уважает другого человека и стремится дать ему все самое лучшее. А саму любовь, как о том говорил Павел в своем знаменитом тексте, поддерживают, с одной стороны, вера, с другой стороны, надежда, которые вместе взирают на Бога, сотворившего мир и намеренного его преобразить, и на Его обетования, которые сделал непреложными Иисус Христос.

Западное общество в какой–то мере знает об этой любви. Многие люди в нашем мире считают прощение добродетелью, хотя это идет вразрез с некоторыми иными мировоззрениями (помню, какой я испытал шок, когда один друг сказал мне, что на Ближнем Востоке прощение никогда не воспринималось как добрая вещь). Мы понимаем, что в основном не можем так жить, но думаем, что должны так жить. В результате, к сожалению, у нас возникла такая ценность, которая не является ни любовью, ни прощением, — а именно, толерантность. Проблема, которую она порождает, очевидна: мое толерантное отношение к другому человеку мне ничего не стоит. Я пожму плечами и отойду, предоставив ему делать то, что он хочет. Вероятно, если бы я схватил другого за воротник и тряс его до тех пор, пока он со мной не согласится, это было бы хуже. Но это далеко от любви. Любовь утверждает реальность другого человека, другой культуры, другого образа жизни и требует, чтобы я узнал человека или культуру и понял, в чем заключаются их особенности, любовь желает дать самое лучшее этому человеку или культуре. Именно любовь, а не просто стремление навязать людям чуждые им ценности, вынуждала многих протестовать против режима апартеида в Южной Африке. Именно любовь, а не романтическое презрение к бизнесу (хотя это качество приписывали ему оппоненты) заставила Уильяма Вильберфорса бороться за отмену работорговли. Именно любовь, а не культурный империализм требует сказать, что обычаи сжигать вдову на похоронах ее мужа или убивать дочь, которая сбежала из дому с любовником другой веры или расы, бесчеловечны и разрушительны для общества. Любовь должна вступить в спор с «толерантностью» и указать ей, как она всегда делала, на более прекрасный путь.

Интересно, что все темы возвращают нас к любви. Мы часто видим карикатуры на любовь, но от этого она не теряет своей силы. Величайшая из всех добродетелей, начаток плода Духа — даже языческие моралисты признавали, что именно это выгодно отличает христианство от других направлений.

И теперь, наконец, пришла пора спросить: если таким призвано стать царственное священство, поклоняющееся живому Богу и несущее Его любовь и целительную справедливость миру, каким образом мы должны культивировать все необходимые Его добродетели? Как нам обрести ту сложную «вторую природу», которая позволит нам жить подлинно человеческой жизнью и отражать Бога миру, а мир — Богу? Какие шаги мы должны сделать, чтобы прийти к цельному и зрелому характеру, который, подобно инстинкту, поможет нам принять правильные решения в неожиданной ситуации?