(i) Мессианство в еврейском мире времен Иисуса

О том, как понимали мессианство еврейские современники Иисуса, написаны целые научные труды. Вдаваться здесь в подробности невозможно, да и ненужно. Однако на некоторых результатах исследований (подчас приближающихся к консенсусу) имеет смысл остановиться. Они помогут нам избрать в дальнейшем верный путь.

Для начала напомним (я и сам это доказывал), что в современном Иисусу иудаизме не было единой концепции Мессии. В данном плане тогдашние царские и/или мессианские движения выказывали существенную свободу и гибкость. Претенденты на мессианство подстраивали определение «Мессия» под себя, и никто не осуждал их за отход от общепризнанного идеала или образа. Здесь и разнообразные спекуляции кумранитов, и, с другой стороны, мрачная история иродианской династии… Существовали самые разные представления о том, каким будет грядущий царь иудейский. Картину дополняют многочисленные народные мессианские движения, о которых у нас есть свидетельства и которые сначала достигли накала с появлением различных деятелей времен Иудейской войны, а потом — в крупном и трагическом восстании Бар–Кохбы. Может создаться впечатление, что мессианство было всем тем, что каждому было угодно вкладывать в это понятие.

Нельзя, однако, забывать про некоторые принципиальные факторы. Иллюзорна (вполне представимая в категориях идеалистической метафизики!) попытка отделить «чистое» мессианское направление мысли (отраженное в некоторых известных текстах) от той реальной жизненной ситуации с царями и претендентами на царский престол, в которой евреи находились со времен Маккавеев. Хасмонейская и иродианская династии предоставляли известные большинству народа модели царства. Упования на грядущего царя были упованиями на приход человека, который заменит эти подозрительные династии династией истинной, данной от Бога. Достаточно вспомнить, что «Мессия» в числе прочего означало «царь иудейский», чтобы понять: во времена Иисуса был, по меньшей мере, один претендент на мессианство, и у него была власть отстаивать этот титул. Как мы далее увидим, этот факт объясняет некоторые загадочные высказывания Иисуса. Вызов сыну Ирода Великого (даже скрытый в намеке) не бросали походя.

Если у этих разнородных движений и было что–то общее, то это чаяние, формировавшее контекст для любой мессианской фигуры, — надежда на то, что долгая израильская история наконец придет к своей назначенной Богом цели. Долгая ночь плена, «нынешний злой век», сменится зарей Обновления и Восстановления, новым исходом, возвращением из плена, «будущим веком». Вот контекст для царских чаяний: через грядущего царя ГОСПОДЬ совершит это великое Обновление. Вспомним еще такой библейский отрывок, как Зах 1–8, где частые (и подчас загадочные) упоминания о мессианских фигурах находятся в контексте пророчеств о национальном и культовом восстановлении. Этот контекст помогает понять и реакцию народа на Иисуса, описанную в Ин 6:15: люди хотели схватить Иисуса и сделать царем. Когда мессианские надежды возникали, они входили в имплицитный рассказ, который рассказывали и которым жили современные Иисусу евреи. Царь был средоточием мечты о национальной свободе.

Поэтому важно подчеркнуть: нет ни возможности, ни необходимости отыскивать цельную и когерентную картину «еврейских представлений о Мессии», которым Иисус соответствует или не соответствует. В еврейском мире Иисуса — шквал мятущихся элементов, включая и те, что присутствуют в некоторых мессианских движениях. Иногда, как в Псалмах Соломона и Кумране, мы видим существенную концентрацию на библейских текстах. Иногда царские движения (наподобие Иродова) вроде бы обходились без апелляции к Писанию. Национальная надежда была центральной. Она строилась вокруг символов, деятельности и рассказов ничуть не меньше, чем вокруг определенных библейских текстов.

Среди символов, имевших «царские» коннотации, центральным был Храм.

• Давид, первый великий царь, задумал Храм.

• Соломон, сын и наследник Давида, построил Храм.

• Езекия и Иосия, величайшие допленные цари, очистили и восстановили Храм.

• В послепленную царскую задачу Зоровавеля и Иисуса, сына Иоседека, о которых у нас мало сведений, как считается, входило восстановление Храма

• Иуда Маккавей, очистив Храм, основал столетнюю священническую и царскую династию.

• У Ирода Великого постройка Храма играла очень важную роль в его притязаниях на основание собственной династии.

• Манаим, один из мессианских претендентов времен Иудейской войны, появился в Храме в царской мантии, — словно в знак долгожданного прихода божественного избавления.

• Симон Бар–Гиора появился в царском облачении на том месте, где ранее стоял Храм.

• Бар–Кохба придавал восстановлению Храма такое серьезное значение, что даже велел запечатлевать его на своих монетах.

Храм и царство шли рука об руку.

Именно царь должен был вести сражения для Израиля.

• Давид победил Голиафа и филистимлян. Знак, что он будет царем, уже ясен, когда женщины поют: «Саул победил тысячи, а Давид — десятки тысяч!».

• Согласно библейским Псалмам, истинный преемник Давида обретет господство, разбив врагов Израиля. Согласно Псалмам Соломона, более позднему тексту, он исполнит давидические обетования Псалма 2, поразив грешников жезлом железным и сокрушив их, как сосуд горшечника.

• Езекия спровадил ассирийцев (хотя в данном случае ГОСПОДЬ это сделал сам).

• Иосия пал в битве с национальным врагом.

• Одна из причин, почему Зоровавель исчезает из картины Второго Храма, может состоять именно в том, что он даже не попытался бороться за свободу Израиля.

• Еще до очищения Храма Иуда Маккавей одержал великую победу над сирийцами.

• До начала постройки Храма Ирод имел большой военный успех, выступая против парфян и римлян… И, как известно, многие евреи не принимали Ирода отчасти из–за того, что он, подобно Маккавеям, сотрудничал с Римом.

• Мессианские претенденты периода Иудейской войны (например, Симон Бар–Гиора) либо выполняли, либо пытались выполнить подобные задачи.

• В этом же ряду находится и Бар–Кохба, чье имя («Сын Звезды») взято из указывающего на войну пророчества в Числ 24:17–19.

Деятельность, демонстрирующая мессианство, включала ведение победной битвы с врагами Израиля. Делаем значимый для вопроса о мессианстве Иисуса вывод: Мессия, казненный оккупантами, не истинный Мессия. И это не богословские нюансы (хотя ярко выраженный богословский элемент присутствует), а банальность политической борьбы I века.

Храм и битва были центральными символами царского призвания. Вокруг этих более или менее фиксированных моментов, способных поддерживать самую разноплановую деятельность, рождались и умирали движения. В некоторых из них основополагающий рассказ, центральные символы и царская деятельность выражались в категориях библейского пророчества. Например, кумраниты собирали «мессианские» тексты, — иногда включенные в другие произведения, а иногда сжатые в «тестимонии». И здесь, помня о принадлежности этих текстов Рассказу и о выделении ими символа и деятельности, отметим: они оставляют открытую возможность, в рамках тогдашнего иудаизма, библейских аллюзий, которые будут пробуждены, когда кто–нибудь поведет себя определенным образом.

Одна аллюзия выделяется особо и требует правильного понимания. Некоторые тексты данного периода говорят о царе как о «сыне Божьем». Пс 2 и 2 Цар 7 порой встречаются в Кумране в мессианском контексте, и другие ссылки также показывают: выражение «сын Божий» тогда употреблялось некоторыми кругами как мессианский титул. Однако следует подчеркнуть: для евреев I века оно не имело тринитарного подтекста. Им обозначался царь как представитель Израиля. Израиль был сыном ГОСПОДА. Царь, который придет взять его судьбу на себя, разделит этот титул.

…Мы кратко резюмировали имеющиеся в нашем распоряжении факты. И перед нами как историками стоит вопрос. Иисус из Назарета не восстанавливал и не благоустраивал Храм. Он не возглавил успешное антиримское восстание. А значит, на уровне символической деятельности (не говоря уже о текстуальной парадигме) он не соответствовал даже тем неясным народным чаяниям, которые мы в силах реконструировать. Почему же тогда ученики верили, что он — Мессия, сын Бога Живого?

 

(ii) Мессианство в раннем христианстве

Они действительно в это верили! С самого начала община Иисусовых учеников считала его Мессией.

О том, что именно они имели в виду, необходимо поговорить подробнее. По мнению многих толкователей, уже в Павловых посланиях (примерно 20 лет после распятия!) Christos употребляется как имя собственное, а его титульное значение («Мессия») поглотилось другими богословскими смыслами. Я с этим не согласен. Но допустим даже, что это так. Получается, что ранние христиане столь стойко применяли данный титул к Иисусу (при всей его парадоксальности), что даже несогласные с ним использовали смущающее их слово. Однако это интеллектуальный выверт, и, мне кажется, дело обстояло проще. Думаю, и Павел, и другие известные нам христиане {известные нам, а не выдуманные изобретательными учеными!) верили в мессианство Иисуса, причем эта вера была для них одной из центральных… Но опять–таки, даже если и нет, использование ими слова Christos отражает силу мессианских убеждений в ранней Церкви.

Слово Christos мы находим во всех раннехристианских текстах. Иисуса знали под этим именованием и аутсайдеры вроде Светония и Иосифа Флавия. Даже если еврейский, национальный и царский смыслы рано забылись, вопрос остается: почему Иисуса стали в первую очередь называть именно так? То есть, если первая христианская община была глубоко укоренена в иудаизме, почему она столь прочно привязала к Иисусу титул «Мессия», что его использовали, даже забыв первоначальный смысл?

Два дополнительных соображения:

Первое. Заявить о мессианском характере своего движения значило напрашиваться на проблемы и со стороны римских властей (для которых единственный истинный царь — кесарь), и со стороны других претендентов на звание «царя иудейского» (особенно иродианской фамилии). Обе проблемы отражены в Деяниях, — но Иисусовы первые ученики держались и за это слово, и за эту тему. Столкновение же с властями принимает иную форму, чем можно было бы ожидать, исходя из наших знаний о еврейской истории. Никакой вооруженной конфронтации новоявленного царского дома с домом кесаря или Ирода мы не видим (для контраста возьмем мессианские движения 4 года до н. э., 6 года н. э., а также восстание Бар–Кохбы). Самое близкое к подобному сценарию происшествие — странный инцидент, описанный Егезиппом: нескольких родственников Иисуса отвели на суд Домициана, словно бы они были частью царской династии. Зачем же ранним христианам было придумывать себе название, от которого только и жди неприятностей? И ведь они существенно переосмыслили всю концепцию мессианства… Зачем им тогда понадобилось сохранять и слово, и модель? Если они увидели, что Иисус не сделал того, что ожидалось от Мессии, почему они называли его в первую очередь словом Christos}

Второе. Мессианское движение без физически присутствующего Мессии–аномалия, тем более что этот Мессия умер смертью потерпевшего поражение революционного вождя. Если уж христианам так хотелось иметь мессианское движение, почему не выбрать другого Мессию, — скажем, того же Иакова, брата Иисуса? В течение следующего поколения Иаков был признанным главой иерусалимской церкви. Однако христиане этого не сделали. Что же подтолкнуло их к исповеданию Иисуса Мессией — для евреев соблазну, для язычников безумию?

Часто отвечают: дело в воскресении и только в воскресении. Движение Иисуса не носило мессианский характер, но все изменила Пасха.

Здесь есть доля истины. Оставляя пока в стороне вопрос о том, как понимали первые ученики воскресение Иисуса, признаем: без воскресения они не стали бы считать его Мессией, особенно если не делали этого раньше. Однако если мы на секунду задумаемся, то поймем недостаточность такого ответа.

1) Сторонники этой гипотезы весьма туманно объясняют, что именно произошло на Пасху.

2) Самое важное: ни из чего не видно, что в I веке кто–то ждал, что Мессию убьют язычники, Мессия воскреснет, а история будет продолжаться.

Значит, независимо от нашего понимания воскресения, мы не можем представить, в каком контексте ученики могли бы сказать: «Мы и не думали, что он — Мессия. Мы считали его просто пророком. Но раз уж он воскрес, то должен быть Мессией, хотя и не сделал того, что, как мы ожидали, сделает Мессия». И будем честны: если аргументация здесь до такой степени буксует, мы идем неверным путем.

Легкость, с которой аргумент «воскресение, значит, мессианство» был принят в XX веке, видимо, во многом вызвана путаницей относительно обеих сторон уравнения. Действительно, после воскресения Иисуса его ученики взглянули на распятие иначе. Однако воскресение не придало бы Иисусу, его жизни и смерти, «мессианский» смысл, если бы этот смысл каким–то образом уже не присутствовал. Именно данное соображение сейчас все более возвращает ученых к мысли, что в смерти Иисуса, а может, и в его жизни, должно было быть (парадоксальным образом) что–то мессианское. Оно отражает и предупреждающий удар исследователей, по мнению которых, всякий «мессианский» материал в Евангелиях должен быть ex hypothesi выдумкой ранней Церкви. Если Иисус был столь непохож на чаемого Мессию, а его движение — на мессианское движение, к чему зря беспокоиться и придумывать тексты, высказывания и особенно титул, который будет в лучшем случае неуместным, а в худшем — обманчивым и опасным?

Уместно вспомнить наш критерий двойного сходства и двойного различия. Забегая вперед, можно предложить следующее:

Снова и снова мы находим одновременно преемственность и разрыв преемственности — с нехристианским иудаизмом, с одной стороны, и с ранней Церковью, с другой. И это усиливает нашу уверенность как историков в достоверности материала.

Даже беглый взгляд на мессианство в иудаизме и ранней Церкви неумолимо возвращает нас к вопросу: как понятие мессианства попало из иудаизма в раннюю Церковь? В конечном счете, проще всего предположить: переход этот осуществил Иисус. Есть ли какие–то указания на то, что Иисус считал себя, в сколь угодно парадоксальном смысле, Мессией, представителем Израиля, посланным ГОСПОДОМ возглавить великое движение национального освобождения?

 

(i) Введение

Итак, проблема не в том, чтобы вписать Иисуса в заранее расписанный контекст «того, как евреи представляли себе Мессию»: такой вещи не суще ствует в природе. Не можем мы и просто собрать различные ветхозаветные proof–texts (тексты–доказательства) и спрашивать, какие из них сыграли свою роль в программе Иисуса и осознании им собственного призвания. Тексты важны, но еще важнее контексты. Сосредоточиться нужно на деятельности, рассказах и символах, отличающих служение Иисуса, с одной стороны, и разнообразные направления еврейских мессианских чаяний, с другой.

Современная дискуссия по данному вопросу (широкая, но несколько размытая) выделила два центральных момента: titulus и Храм. Обычно считается, что надпись на кресте, с указанием вины Иисуса, достоверна. Когда Иисус умирал, над его головой было написано: «Царь Иудейский». Это само по себе неудивительно: мессианских претендентов, бывало, распинали. Вопрос: почему кому–то пришло в голову выдвинуть такое обвинение против Иисуса и почему, вопреки массе кажущихся указаний на противоположное, оно сработало? Основной ответ связан с акцией Иисуса в Храме, которую сейчас обычно считают непосредственной причиной его казни.

Эти два центральных момента наметят канву для нашего анализа. Каким образом акция в Храме замышлялась и/или воспринималась как мессианская? Насколько обвинение против Иисуса, по которому его казнили, отражало его программу?

 

(ii) Акция в Храме

В евангельских повествованиях акция в Храме — самое явное проявление мессианской деятельности. Мы уже подробно разбирали ее в главе 9, где пришли к выводу: она касается не только религии, но и царского сана; не только очищения, но и осуждения. Иисус претендовал на то, что имеет определенную власть над Храмом. Фактическими управителями Храма в то время были первосвященники, но библейская модель, не умиравшая и находившая выражение в текстах и исторических движениях, говорила: правитель Храма — истинный давидический царь.

Перед нами не столько учение, сколько символический акт. Как мы уже неоднократно видели, на поступки с символическим значением Иисус был способен столь же, сколь и его современники. В то время и в той культуре, когда он ехал на осле по Елеонской горе, через Кедрон к Храмовой горе, это было царским притязанием, красноречивее всяких слов. Аллюзия на Захарию (и некоторые другие отрывки) очевидна:

Вход в Иерусалим носит мессианский характер. Данный смысл усиленно разработан евангелистами, особенно Матфеем, но это не причина отрицать историчность эпизода. Все, что нам известно о поведении тогдашних еврейских толп в пасхальный период, делает их реакцию, как ее описывают все источники, глубоко естественной: они хвалят Бога за долгожданный приход истинного царя. Что конкретно они имели в виду, сказать трудно. Но в том, что они действительно это делали и говорили, разумных причин сомневаться нет.

Иисусова акция в Храме также была «царской». Опять–таки имеются явные аллюзии на Писания. Мы знаем, что некоторые из соответствующих библейских текстов в данный период читались в мессианском ключе.

[ГОСПОДЬ сказал Давиду через Нафана]: «Когда же исполнятся дни твои, и ты почиешь с отцами твоими, то Я восставлю после тебя семя твое… и упрочу царство его. Он построит дом имени Моему, и Я утвержу престол царства его на веки. Я буду ему отцом, и он будет Мне сыном» [1726] .

Вот Муж, — имя ему ОТРАСЛЬ. Ибо он произрастет из своего корня и создаст Храм ГОСПОДЕНЬ. Он создаст Храм ГОСПОДЕНЬ и примет царскую славу, и воссядет и будет владычествовать на престоле своем [1727] .

И не будет более ни одного торговца в доме ГОСПОДА Саваофа в тот день [1728] .

Верховную власть в Храме имеет царь. Именно он — его реформатор и строитель. Поскольку своей акцией Иисус замышлял осуждение и воссоздание этого центрального символа, во всем инциденте не могли не увидеть выраженное мессианское притязание. Подчеркнем: это относится и к символической деятельности, и к нарративному миру, который акция пробуждает. И перед нами не просто некое абстрактное «учение». Если человек делал то, что делал Иисус, он указывал: израильская история достигла точки разрушения и воссоздания, причем его собственные действия воплощают этот момент.

Уместно вспомнить начальные главы Первой книги Маккавейской. Поскольку во времена Иисуса Хануку праздновали с большим воодушевлением, этот рассказ знало не только грамотное меньшинство. Взаимосвязь между восстанием против язычников, акцией в Храме и установлением царского дома прочно запечатлелась в народном воображении. Антиох Епифан, сирийский царь с манией величия, завоевывает Иерусалим, запрещает соблюдать Тору и устанавливает в Храме святотатственные жертвоприношения. Священник Маттафия отказывается повиноваться царскому эдикту и убивает еврея, приносящего языческую жертву: «и возревновал он по Законе, как это сделал Финеес» (1 Макк 2:26). Затем он и его сыновья бегут в горы, где сколачивают группу людей, ревностных о Законе, и предпринимают вылазки против язычников и отступников. Перед смертью Маттафия говорит речь, в которой призывает сыновей держаться твердо, разбить язычников и быть внимательными к повелениям Закона. На его место заступает Иуда Маккавей. Он старается, во исполнение царской образности и пророчества, перегруппировать Израиль. Иуда одерживает несколько первых побед. Потом он и его армия побеждают сирийцев, входят в Иерусалим, очищают Храм и восстанавливают правильное богослужение. Здесь есть и царские мотивы: молитву перед битвой Иуда начинает следующими словами:

Благословен Ты, Спаситель Израиля, сокрушивший нападение сильного рукою раба Твоего Давида и предавший полк филистимлян в руки Ионафана, сына Саулова… [1731]

В завершение рассказа идут такие события: смерть Антиоха Епифана, успешная оборона Храма от контратаки, союз Иуды с Римом, смерть Иуды и заступление на его место его брата Ионафана, восстановление Ионафаном Иерусалима, последующая деятельность и смерть Ионафана, заступление Симона на место Ионафана, установление Симоном эсхатологического мира, утверждение Симона как первосвященника и начальника, завещание им своей роли сыновьям. Иными словами, последовательность следующая: победа над язычниками, очищение Храма, исполнение обетовании, установление новой династии.

Символические действия Иисуса неизбежно вызывали в памяти весь этот широкий контекст. Иисус делал то, что делали Маккавеи, — но с некоторыми очень существенными отличиями. Это, в частности, объясняет, почему первосвященническая семья, считавшая себя в каком–то смысле преемником хасмонейской священнической линии, расценила акцию Иисуса как сильную угрозу. Это также объясняет, почему акция Иисуса была наполнена «царскими» мотивами. И это, в свою очередь, объясняет последующее: целую серию загадок, содержащих отсылки к акции в Храме и имплицитным мессианским притязаниям Иисуса.

 

(iii) Царские загадки

 

(а) Разрушишь и построить

Одна из лучше всего засвидетельствованных загадок, — у одного экзегета на ней во многом держится интерпретация замыслов Иисуса, — таинственные слова о разрушении и восстановлении Храма. Какова бы ни была их первоначальная форма, Иисус наверняка не раз говорил нечто в этом роде. Хотя Марк и называет свидетелей на суде «лжесвидетелями», параллельная традиция у Иоанна, пророчество ученикам на горе Елеонской и осмеяние у креста увеличивают вероятность того, что подобного рода высказывание входило в объяснение акции в Храме. Нас же здесь опять интересует функция этого загадочного объяснения как царского притязания. Иисус сделает, в том или ином смысле, то, что сделал Соломон, сын Давидов, — или, mutatis mutandis, то, что сделали Иуда Маккавей с братьями. Его акция в Храме — притязание на царский статус.

 

(б) Скажи этой горе...

У Марка и Матфея Иисусова акция в Храме тесно связана с проклятьем смоковницы. Как часто отмечают, здесь один инсценированный символ интерпретирует другой. Впрочем, символ далее интерпретируется и загадочным высказыванием:

Если кто скажет горе сей: «Поднимись и ввергнись в море», и не усомнится в сердце своем, но поверит, что сбудется по словам его, — будет ему… [1740]

Как мы помним, упоминание об «этой горе» в Иерусалиме поблизости от Храма должно было быть естественным образом отнесено к самой Храмовой горе. Есть здесь, однако, и библейская аллюзия, которая намекает, что это высказывание — еще и мессианская загадка. Зах 1–8 говорит о возвращении из плена, восстановлении Иерусалима, возвращении ГОСПОДА на Сион и строительстве Храма, а также (неудивительно) - о приходе помазанников, священника и царя. Зоровавель — давидическая фигура, на которую пророк, вопреки всей оппозиции, возлагает свои надежды относительно постройки Храма. Для указания на оппозицию он использует образ великой горы, с возможной (как в других отрывках Зах 1–9) аллюзией на Ис 40, где говорится о том, как горы и холмы станут плоскими при явлении ГОСПОДА:

Он сказал мне: «Это слово ГОСПОДА к Зоровавелю, выражающее: не воинством и не силою, но Духом Моим, говорит ГОСПОДЬ Саваоф. Кто ты, великая гора? Пред Зоровавелем ты станешь равниной; и вынесет он замковый камень при шумных восклицаниях: «Благодать, благодать на нем!» [1742] .

На мой взгляд, высказывание о горе имеет двойной пафос:

1) Оно подчеркивает: Иисусова акция предвещает гибель Храму;

2) Оно указывает на Иисуса как на того, кто исполнит миссию, приписывавшуюся Зоровавелю, — быть истинным помазанником, строящим истинный Храм.

Какой бы смысл ни вкладывал в образ «горы» Захария, речь явно о чем–то мешающем постройке Храма. Поэтому в Иисусовой загадке:

1) Храм существующий противопоставляется Храму истинному;

2) Храм существующий подлежит разрушению (чтобы освободить путь Храму истинному);

3) Иисус — истинный помазанник, который вынесет замковый камень здания и тем самым завершит его.

Опять мы видим, что акция в Храме — притязание на царский сан.

 

(в) Иоанн Креститель

То же самое верно и в отношении другой загадки, которая у всех трех синоптиков идет за инцидентом в Храме. Иисусу задают двойной вопрос: по какому праву он все это делает и кто ему это право дал? Вопрос, конечно, о мессианстве. Человек, совершающий поступки, которые совершал Иисус, заставляет думать о себе как о мессианском претенденте. Если так, получается, что он претендует на власть от ГОСПОДА.

Иисус отвечает загадкой об Иоанне Крестителе. Кем был Иоанн: посланником с неба (то есть истинным пророком) или обычным самозванцем? Евангелисты отмечают: этот встречный вопрос содержит хитроумную ловушку. Как бы собеседники Иисуса ни ответили, они бы оказались в затруднительном положении. Однако своими словами Иисус не просто парирует удар. Они гораздо глубже. Чтобы оценить их по достоинству, требуется рассмотреть другой отрывок, в котором Иоанн играет важную роль.

Когда Иоанн был в тюрьме, а Иисус уже начал служение, Иоанн послал к Иисусу спросить: действительно ли Иисус — тот, на чей приход он, Иоанн, надеялся. Конечно, Иисус не мог просто ответить: «Да, я Мессия». Иоанна такой ответ мог удовлетворить, а мог и не удовлетворить. И уж, конечно, он вызвал бы чрезмерное возбуждение среди собственных же учеников и слушателей Иисуса и мог бы спровоцировать какие–то действия со стороны Ирода. Вместо этого Иисус отвечает ссылкой на Исайю. Слепые видят, хромые ходят, прокаженные очищаются, глухие слышат, мертвые воскресают, нищие слышат Благую весть. Следовательно, блажен, кто не соблазнится об Иисусе. Подтекст ясен: это — мессианская эпоха, только нужны глаза, чтобы ее увидеть. Большего Иисус публично сказать не может. Всякое притязание на то, чтобы быть царем иудейским (в любом смысле) - прямая угроза Ироду, как мы покажем далее.

Еще загадочнее слова Иисуса, обращенные к толпе. Зачем они ходили в пустыню к Иоанну? Посмотреть на тростник, колеблемый ветром? Было ли это царским движением, которое могли ожидать в Галилее? В этих прикровенных формулировках содержится глубинный смысл. Если бы Иисус объявил себя царем иудейским (или его бы объявил царем Креститель), это было бы вызовом, пусть даже абсурдным, власть предержащим — Ироду Антипе. Ирод выбрал в качестве символа и поместил на своих монетах (вместо портрета, из осторожности перед еврейскими религиозными чувствами) галилейский тростник. (В отличие от письменных текстов, монеты были средством, причем главным, массовой коммуникации. Символы на них могли действовать, и как сейчас — известные политические карикатуры.) Итак, вопрос Иисуса означает: вы что, искали другого иродианского царя? Конечно, нет. Вы искали нечто гораздо большее, не просто очередного псевдоаристократа, правящего вами наподобие языческих тиранов. И вы получили это. Иоанн был пророком, величайшим пророком из когда–либо живших, тем, о ком говорил Малахия, — последним перед наступлением великого последнего дня. Что же тогда? Если Иоанн был последним в череде приуготовительных пророков, где мы теперь? Ответ ясен, хотя он может быть пока сформулирован лишь в форме загадки.

Последний в Царстве больше Иоанна. Иными словами, сам Иисус, приносящий Царство, — не просто пророк. Он — тот, кого ждал Иоанн, о ком были все истинные чаяния Израиля. И если Иоанн — Илия, то Иисус — Мессия Весь разговор об Иоанне оказывается завуалированным разговором о самом Иисусе. Слова об Иоанне, обращенные к толпе, — ответ (хоть и иносказательный) на вопрос самого Иоанна: да, Иисус и есть Грядущий, и не надо ждать другого.

Теперь, рассмотрев этот отрывок, можно вернуться к Иисусовой загадке в Иерусалиме. И тогда мы видим двойной ответ на вопрос о том, по какому праву Иисус совершил акцию в Храме и откуда у него это право.

Первое. Как и в Мф 11, Иисус имплицитно говорит о себе как об истинном преемнике последнего великого пророка. Иисус принял крещение Иоанново. В своем служении он видел продолжение служения Иоанна. И со стороны его деятельность выглядела как продолжение деятельности Иоанна. Креститель начал, по–своему, движение Царства, независимое от Ирода и храмовой бюрократии. Ирод видел, что Иоанн представляет угрозу. Тогда насколько же большую угрозу представляет Иисус! Иисусова загадка говорит столь ясно, сколь ясно способна говорить загадка: Иисус имел право на акцию в Храме как тот, на кого указывал Иоанн, — как Мессия. Если Иоанн был пророком Божьим, он был последним пророком: после него приходит царь. Иоанново имплицитное контрхрамовое движение стало в Иисусе эксплицитным. Иными словами, оно стало мессианским.

Второе. Иисус был помазан Святым Духом во время крещения у Иоанна. Таким образом, он находился в том же положении, что и Давид между своим помазанием у Самуила и окончательным воцарением. У него было право делать то, что он делал, потому что это право дал ему ГОСПОДЬ, — в крещении Иоанновом и через крещение Иоанново.

Всякие сомнения относительно такой интерпретации загадки об Иоанне развеиваются загадками, которые следуют сразу за ней.

 

(г) Виноградари, слуги, сын и камень

Следующая загадка, которую надо расценивать как дальнейшее раскрытие Иисусом смысла и вероятных последствий своих действий, — притча о злых виноградарях. Из всей массы соображений, которые она вызывает в связи с нашим предметом, отметим три.

Первое. Притча четко сочетается с загадкой об Иоанне Крестителе. В одном смысле Иисус — последний в ряду пророков. Он приходит к Израилю получить плоды с виноградника. В другом смысле последний в ряду — Креститель; после последнего посланца приходит сын. С учетом 2 Цар 7–текста, в I веке известного и прилагавшегося к Мессии и его роли в строительстве Храма, — самое естественное понимание такое: окончательный посланник, приносящий последнее пророческое предупреждение, — особый. Он — Мессия.

Второе. Притча — это рассказ об Израиле, достигающий кульминации в суде. Как и в некоторых других притчах, Иисус берет и развивает хорошо знакомую библейскую тему (в данном случае — тему из Ис 5:1–7 и Пс 79). Он далее объясняет акцию в Храме и, через аллюзии на Исайю, оправдывает ее: опять, как и во дни Исайи, Храм заслуживает пророческого обличения и даже посланной от Бога гибели. Хозяин, который посылал слуг и сына и увидел их отвергнутыми, придет и казнит виноградарей, а виноградник отдаст другим. Скорее всего, здесь имеется в виду предстоящее разрушение Иерусалима: Иисусова акция в Храме была символом будущего осуждения. Изреченная притча дала более широкий повествовательный контекст, опираясь на израильскую профетическую традицию и претендуя на приведение этой традиции к кульминации — кульминации, в рамках которой разыгранная притча имеет смысл. Таким образом, притча объясняла акцию Иисуса, а также (путем экстраполяции) - будущее действие Бога Израилева (хотя акцент на этом меньше, чем часто думают). Акция в Храме — мессианский акт суда.

Третье. Притчу завершает маленькая загадка о сыне и камне. В некотором смысле это цитата из Пс 117:22–23:

Камень, который отвергли строители, Тот самый сделался главою угла: Это — от Господа, и есть дивно в очах наших [1756] .

Контекст аллюзии (сразу после притчи о злых виноградарях), сохраненный даже у Фомы, превращает ее в загадку внутри загадки, дразнящий вопрос внутри притчи. Здесь сходятся несколько аспектов Иисусова понимания своей акции в Храме.

1. Псалом 117 был явно предназначен для того, чтобы его пели паломники, идущие в Храм. Стихи 19–27 говорят о постройке Храма, праздновании в Храме и, в конечном счете, храмовых жертвах. Их первоначальный контекст, — будем помнить, что евреи, особенно паломники, псалмы пели часто, а потому подобные контексты были им знакомы не меньше Писаний, — прекрасно соответствует акции в Храме (осуществленной в разгар паломнического празднования). Более того, шествование в Иерусалим с песнями хвалы было не только «религиозным», но и «политическим» действием. Именно так поступали Маккавеи после своих побед, и примеру Маккавеев последовали евреи, одержавшие в 66 году н. э. первые победы над римлянами.

2. Идея «камня» тесно связана с идеей нового эсхатологического Храма. Хотя у меня нет данных, что Псалом 117:2–3 во времена Иисуса понимался так каким–то из направлений иудаизма, думаю, Иисус вкладывал сюда и этот смысл. Аргумент: многообразное использование Иисусом библейского образа скалы/камня по отношению к созданию нового Храма (интерпретируемого, видимо, как новая община народа ГОСПОДНЯ). (Иисус мог быть и первым, кто сопряг Пс 117:2–3 с этой распространенной темой). Другие очевидные отрывки содержатся в Книгах Исайи и Захарии. Ис 28:16: ГОСПОДЬ положит на Сионе

камень, — камень испытанный, краеугольный, драгоценный, крепко утвержденный [1760] .

Ис 8:14 говорит, что сам ГОСПОДЬ будет

святилищем и камнем преткновения и скалою соблазна для обоих домов Израиля, петлею и сетью для жителей Иерусалима. И многие из них преткнутся и упадут, и разобьются, и запутаются в сети, и будут уловлены [1761] .

Зах 4:7–10, о котором мы совсем недавно говорили, критикует всякое противление строительной программе Зоровавеля, всякие помехи на ее пути:

Кто ты, великая гора? Пред Зоровавелем ты станешь равниной; и вынесет он замковый камень при шумных восклицаниях: «Благодать, благодать на нем!». И было ко мне слово ГОСПОДНЕ: «Руки Зоровавеля положили основание Дому сему; его руки и окончат его, и узнаешь, что ГОСПОДЬ Саваоф послал меня к вам. Ибо кто считал день сей маловажным, возрадуется и увидит избранный камень в руках Зоровавеля [1762] .

Возможность того, что это сочетание идей (и даже отрывков) проливает свет на значение загадки о камне, усиливается идущей вослед аллюзией на Ис 8 (у Луки, но, может быть, и у Матфея). Отвергнутый камень, который становится краеугольным, в данном контексте выглядит как очередная загадка, намекающая на мессианство Иисуса и разъясняющая его акцию в Храме. Фигура Зоровавеля указывала на Иисуса! За осуждением последует необычное восстановление.

3. Камень, сокрушающий противников, — еще один библейский камень, на сей раз из важного отрывка у Даниила. В своем сне, содержание и толкование которого излагает Даниил, Навуходоносор видел истукана с головой из золота и ногами — частью железными, частью глиняными. Камень оторвался от горы и разбил ноги истукана, после чего вообще все раздробилось. Сам же камень сделался горою и наполнил всю землю. Камню дается такое толкование:

Во дни тех царей Бог Небесный воздвигнет царство, которое вовеки не разрушится… Оно сокрушит и разрушит все царства, а само будет стоять вечно [1766] .

Не позже I века в этом отрывке стали видеть указание на Мессию и Царство, которое установится через него. Иосиф Флавий относил Дан 2, 7 и 9 к великому будущему мессианскому царству, когда Израиль станет править миром (подробнее см. в NTPG). Скорее всего, во времена Иисуса подобное мнение было довольно расхожим. Если так, то в загадке о «камне» обнаруживается дополнительная грань. «Камень» говорит не только о Мессии и эсхатологическом Храме, но и о победе Мессии над царствами, угнетавшими народ ГОСПОДЕНЬ. Самое же поразительное в этом отрывке, — не удивительно, что Иисуса сразу попытались арестовать, — намек на то, что существующие Храм и режим были частью злых царств. Ессеи, конечно, согласились бы… Революционеры выводили из Даниила, что из среды евреев произойдет всемирный властитель, а Флавий (хотя и не вполне искренне) - что Веспасиана прославят как императора, когда тот будет в Иудее. Почему же тогда Иисус не мог увидеть в тексте Даниила указание на себя как на истинного Мессию, чье Царство будет установлено? Он мог также решить, что современные ему правители Храма относятся к той смеси глины и железа, которой суждено быть сокрушенной.

4. Если кому–то кажется, что мы выстроили чересчур длинную логическую цепочку, обратим внимание на тесную связь слов «сын» и «камень». По–арамейски «камень» из Дан 2 — «эвен» (слово то же, что и в иврите). «Сын» же на еврейском — «бен» (например, в 2 Цар 7). Не требуется большого ума, чтобы заметить и использовать эту игру слов.

Вот такая многогранная загадка. Отвержение сына — кульминация пророческого рассказа об отвергнутых слугах. Сын — мессианский камень, отброшенный строителями, но занимающий в здании главное место. Его противники увидят: их режим и Храм разрушены, а его Царство установлено. Текст псалма намекает на то, что станет очевидным позднее: когда хозяин виноградника накажет злых виноградарей, сын будет оправдан. Вся эта картина подробнее разъясняет Иисусову акцию в Храме. И, на мой взгляд, данное изящное и глубокое объяснение восходит к самому Иисусу, а не к последующим авторам и мыслителям. В конце концов, Иисус уже давно задумал и готовил свою акцию.

 

(д) Подать кесарю

[1771]

Иисус намекал: через его служение воцаряется ГОСПОДЬ. Возникал вопрос: как это соотносится с царством кесаря? Дальнейшее его притязание, выраженное явно в акции в Храме, на то, что он — истинный царь, ставит вопрос конкретнее. Настал ли момент, когда Иисуса выкурят из укрытия и он обнаружит себя, наконец, как настоящий революционер? Или же он объединится с правящей элитой в ее глубоком компромиссе с Римом?

Акция в Храме не могла не вызвать такие вопросы. Ум присутствующих не был «чистой доской». И ведь это не современные западные демократы. Они были буквально напичканы рассказами и символами о Царстве, рабстве, битве и свободе. Один из самых древних рассказов — исход: неправедное правление фараона привело к великому избавлению. Среди менее древних — маккавейское восстание: когда уже казалось, что язычники победили, вмешался Бог Израилев. Среди совсем недавних — восстание Иуды Галилеянина: верным иудаистам не подобает платить подать кесарю, ибо нет у них иного владыки и despotes, кроме ГОСПОДА. Эти два Иуды, Маккавей и Галилеянин, создают своего рода эхокамеру, в которой и должны были быть услышаны вопросы о свободе и Царстве наподобие этого короткого разговора. Храм, подати, революция, мессианство — все это существовало не порознь, а вместе. Поэтому присутствующие, видимо, подумали: вот еще один человек, желающий очистить Храм, еще один Галилеянин.

Не надо думать, что вопрос о подати — просто хитрость с целью обвинить Иисуса, с акцией в Храме не связанная. И не надо думать, что Иисус нашел способ уйти от ответа или перевел разговор с «политики» на «благочестие». Речь идет о подати и Храме, кесаре и Боге.

«Мы знаем, что ты… не заботишься об угождении кому–либо, ибо не смотришь ни на какое лицо». Предпосылка этой преамбулы: Иисус кесаря не боится, а потому даст революционный ответ, если он действительно сторонник революции. По крайней мере, спрашивающие предполагают, что таково мнение наблюдателей.

Лаконичный ответ Иисуса вмещает в себя широкую проблематику его глубоко революционной программы, связанной с Царством. Сначала он просит показать ему соответствующую монету. Этим он перехватывает инициативу, заставляя вопрошателей приоткрыть свои карты. На монете были портрет и надпись, со строго иудаистской точки зрения, кощунственные. Портрет был запрещен, и даже циничный Антипа удержался от того, чтобы чеканить свой образ на монетах. Надпись же прославляла божественность кесаря, говоря о нем как о сыне Бога. Поэтому вопрошатели скомпрометировали себя уже тем, что у них имелась такая монета.

Далее идет знаменитый афоризм Иисуса: отдайте кесарю кесарево, а Богу — Божье. Отсюда часто выводят, что одно дело — верность Богу и Церкви, и совсем другое — кесарю и государству, и между этими сторонами есть некоторый конфликт. Есть, впрочем, и другое толкование: Иисус дает иронический комментарий по поводу зелотства, даже прямую критику последнего. Однако, пожалуй, Иисусов афоризм тоньше; он также теснее связан с темой Храма, Мессии и Вести о Царстве, чем предполагают указанные возможности.

Слушатели Иисуса ждали, что он, наконец, выскажется за революцию. Тут все идет на уровне намеков, но во многих политических ситуациях по–иному просто нельзя. Я думаю, Иисус специально ответил намеком, которым он отверг ложную альтернативу и предложил радикальный выход — собственную программу Царства.

Первый ключ можно отыскать в отрывке, наверняка знакомом Иисусу и его слушателям хотя бы через ежегодные празднования в честь маккавейских героев на Хануку. Когда старый революционер Маттафия готовился умирать, он обратился к сыновьям с речью, призывая их к ревности о Законе и вспоминая ревностных героях древности. Вот конец речи:

А Иуда Маккавей, крепкий силою от юности своей, да будет у вас начальником войска и будет вести войну с народами. Итак соберите к себе всех исполнителей Закона и отмщайте за обиды народа вашего. Воздайте воздаяние язычникам и соблюдайте заповеди Закона [1783] .

С этим Маттафия умер. Как мы помним, на его место заступил Иуда, возглавил восстание, вел сражение, разбил языческую армию, очистил и восстановил Храм, заново укрепил Иерусалим — и установил царскую династию, которая продолжалась около столетия. Благодаря женитьбе Ирода на Мариамне она существовала и во дни Иисуса.

Маттафия наставлял сыновей отплатить язычникам их же монетой: делайте им, как они делали нам. Его слова, конечно, имели революционное звучание. Их сопровождает оговорка: соблюдайте заповеди Закона. Ведь существовала опасность, что люди, увлеченные революционным пылом, нарушат Тору. Чуть раньше Первая книга Маккавейская рассказывает, как революционеры спорили, следует ли в субботу защищать свою жизнь от нападения… Мы видим двойной пафос: долг в отношении к язычникам — биться с ними, а долг по отношению к Богу — исполнять Его заповеди. Впоследствии первое стало считаться частью второго. Ревность о ГОСПОДЕ и Торе означала революцию.

Я думаю, намек Иисуса содержит аллюзию на последние слова Маттафии. Иисусова акция в Храме, столь важная в его движении Царства, имела мессианский смысл для имеющих уши, чтобы слышать, и, усиленная загадками о разрушении и воссоздании, об Иоанне Крестителе, о «сыне» и «камне», создавала контекст, где наставление Иисуса имело смысл: отплатите кесарю по заслугам! Дайте ему то, чего он заслуживает! Слова, которые Иисус произнес, на первый взгляд, звучат революционно.

Однако здесь есть и другой уровень смысла. Иисус ведь не лекцию читает и не войска зовет к бою. Он дает ответ человеку, стоящему с римской монетой в руке. Ответ тонкий и многоплановый. «Что ж, и вправду отплатите кесарю по заслугам!». Велел ли Иисус поднять восстание? Велел ли он платить подати? Ни то, ни другое. И то, и другое. Никто не мог отрицать революционность высказывания, но никто не мог и сказать, что Иисус запретил платить подати. Иисус предлагал революцию, но революцию иную, чем Иуда Галилеянин. Он не выступал за компромисс с Римом, но не защищал и прямолинейное сопротивление вроде того, чтобы сегодня не платить подати, а завтра заострить мечи для битвы.

Обратим внимание на двойной смысл второй фразы. «Отдайте Богу Богово» вызывает в памяти призыв поклониться Единому Богу, отраженный во многих псалмах и пророчествах:

Воздайте ГОСПОДУ, племена народов, воздайте ГОСПОДУ славу и честь. Воздайте ГОСПОДУ славу имени Его, несите дары, и идите во дворы Его. Поклонитесь ГОСПОДУ во благолепии святыни. Трепещи пред лицом Его, вся земля! Скажите народам: ГОСПОДЬ царствует! [1789]

Совершать храмовое богослужение значило, помимо всего прочего, праздновать владычество ГОСПОДА над язычниками. Показателен контекст отрывка. Он идет сразу за стандартным обличением чужеземного идолопоклонства:

Велик ГОСПОДЬ и достохвален, страшен Он паче всех богов. Ибо все боги народов — идолы, а ГОСПОДЬ небеса сотворил. Слава и величие пред лицом Его, сила и великолепие во святилище Его [1790] .

Опять высказывание Иисуса требуется читать на двух уровнях. Оно может означать просто: «Поклоняйтесь Истинному Богу, как Он того заслуживает». Однако контекст, — Иисусу принесли монету с кощунственной надписью, — подсказывает, что, с учетом знакомого подхода, отраженного в Пс 95, в Иисусовых словах можно увидеть и более глубокий смысл. «Отдайте Богу Богово». Иными словами, отдайте ГОСПОДУ и только ГОСПОДУ божественную честь, на которую кощунственно притязает кесарь. Это не призыв к некоему абстрактному благочестию. Это призыв отвергнуть язычество и поклоняться и служить только Истинному Богу.

В целом, высказывание Иисуса, видимо, понималось в свете принципов, подвигавших иудаистов на отрицательное отношение к монетам с портретами. Многие еврейские современники Иисуса считали подобные монеты столь кощунственными, что призывали их не только не иметь, но и даже не смотреть на них. Поэтому в словах Иисуса могла звучать нотка отвращения: «Единственное, что можно сделать с подобными вещами, — отдать их обратно их языческим хозяевам!». Последнее может быть понято одновременно как неохотное признание податей и прямое осуждение язычества. Получалось, что, как ни парадоксально, платить подати — строгое следование иудаистским заповедям (только бы избавиться от кощунственных монет!). Ни один фарисей и ни один революционер не стал бы с этим спорить, по крайней мере, публично.

Значит, перед нами не только зашифрованный протест против язычества (иными словами, зашифрованное революционное воззвание). Перед нами протест против еврейского компромисса с язычеством. Поскольку Иисус считал революционные планы таким же компромиссом, высказывание представляет собой очередной прикровенный призыв к истинной революции, истинному движению Царства, почитанию Истинного Бога, пародией на которое является не только кощунственное почитание кесаря, но и использование Храма в качестве талисмана националистических устремлений. Если Тиберий Кесарь, согласно монете, «Сын Божественного Августа», то Израиль, согласно Писаниям, сын ГОСПОДА, Бога–Творца. Между тем в контексте притчи о «сыне и камне» сын хозяина — сам Мессия. Иисус говорит: да, революции — быть; эта революция исполнит все ваши мечты о Царстве, но совсем не так, как вы ожидали, а через подлинную самоотдачу истинного Израиля ГОСПОДУ. Иисус рассматривал себя как истинный Мессия, возглавляющий истинное движение Царства. Правильным ответом Израиля ГОСПОДУ было бы признать его и последовать его программе Царства.

Маттафия в своем втором наставлении просто велел соблюдать Закон. Иисус идет дальше и, как и в антитезах Нагорной проповеди, выводит ситуацию с заповедями в иную плоскость. Подлинная революция произойдет не через отказ от выплаты налогов и последующее вооруженное столкновение, а через полное послушание Богу Израилеву и подражание Ему. Как ясно из Мф 5, эти послушание и подражание исключают вооруженное восстание. Иисус звал слушателей к революции, которая произойдет через осознание Израилем щедрой любви ГОСПОДА ко всему миру. Он приглашал их присоединиться к его царскому движению, предназначенному положить начало Царству путем совсем иным, чем Иуда Маккавей за два века до него или Иуда Галилеянин за два десятилетия до него. Афоризм Иисуса, как и все его учение, выводил в иную плоскость разговоры о Царстве, подрывал кощунственные притязания кесаря, а также компромиссы храмовых иерархов и мечты революционеров.

Таким образом, эта загадка тесно связана с контекстом, в котором акция Иисуса в Храме замышлялась и воспринималась как имплицитное царское притязание. Однако ее невозможно свести к привычным категориям. С точки зрения Иисуса, желая свергнуть кесаря во имя ГОСПОДА и Торы, революционеры используют оружие кесаря же. И это — компромисс. Иисус предлагал иное: отдайте Богу Богово.

 

(е) Господь Давида и сын Давида

Последняя выраженная царская загадка в Мк 12пар. содержится в вопросе, поставленном самим Иисусом (что довольно необычно), на который собеседники ответа не имеют. Если, подобно многим толкователям, мы отказываемся видеть в предыдущих отрывках царские коннотации, то этот вопрос обрушивается на нас как поп sequitur. Однако если венчаемая им череда загадок действительно объединена более или менее последовательной темой Мессии и Храма, то все сходится.

Как говорят книжники, что Христос есть Сын Давидов? Ибо сам Давид сказал Духом Святым:

«Сказал ГОСПОДЬ Господу моему:

Сиди одесную Меня,

Доколе положу врагов Твоих

В подножие ног твоих». Итак сам Давид называет его Господом; как же он Сын ему? [1798]

Иисус цитирует Пс 109. Этот псалом говорит о воцарении Мессии, его успешной битве с земными царями и о том, что Мессия — «священник вовек по чину Мелхиседека». Идея мессианского воцарения стоит в одном ряду с текстами, где некая фигура, возможно, мессианская, садится на трон рядом с самим ГОСПОДОМ. Интересно, что дошедшие до нас еврейские тексты рассматриваемого нами периода практически не ссылаются на Псалом 109. Поэтому очень может быть, что его широкое использование в раннем христианстве восходит к самому Иисусу. Коллинз, обсуждая свежеопубликованный фрагмент 4Q491, также говорящий о воцарении среди богов, считает, что в воцаряющемся, возможно, следует видеть «эсхатологического священника/учителя». Коллинз пишет:

Утверждение, что у него есть престол на небесах, — подтверждение его власти. Оно также служит цели увещевания перед лицом скорби эсхатологической битвы [1801] .

Так что же мог иметь в виду Иисус, задавая подобный вопрос?

Есть два основных толкования:

1) По мнению некоторых исследователей, Иисус отрицает, что Мессия — сын Давидов. Логика такова: одно и то же лицо не может быть одновременно и господином, и сыном Давида, и, поскольку псалом ясно говорит о Мессии как господине Давида, давидическое сыновство исключается. Однако в еврейской традиции мнение, что Мессия — сын Давидов, было достаточно прочно закреплено и уходило корнями еще в 2 Цар 7. Едва ли кто–то, даже Иисус, стал бы опровергать это воззрение, процитировав в качестве аргумента один–единственный текст. К тому же смычка «Мессия — Храм», играющая столь существенную роль в акции в Храме и последующих загадках, имеет выраженно давидический характер в своих традиционных истоках;

2) Другой вариант: Иисус кардинально переосмысляет понятие давидического сыновства, вероятно, противопоставляя свое толкование расхожим упованиям на царя–воина. Однако зачем тогда использовать Псалом 109? Ведь этот псалом прямо говорит о победе царя над врагами в кровавой битве! Более того, в главе 10 мы показали: Иисус действительно считал, что сражается с врагами ГОСПОДА и Его народа, — хотя и на ином (не военном) уровне, чем ждали его современники. Там битва может быть переосмыслена, но нигде в псалме эта мысль не выражена ни явно, ни даже скрыто.

Видимо, вопрос указывает на две особенности давидического владычества, которые, подобно мессианским загадкам, помогают объяснить акцию в Храме:

1) Псалом утверждает, что царь — также и «священник вовек по чину Мелхиседека» (стих 4). Стало быть, царь займет место существующего первосвященнического режима. Из Кумрана и текстов вроде Зах 3:1–4:14 и 6:9–14 мы знаем о потенциальном конфликте между «помазанным» священническим домом и «помазанной» царской семьей. Если претендент на царство своими действиями в Храме разжег бы конфронтацию со священническим режимом, Псалом 109 прекрасно подошел бы ему для легитимации его поступков;

2) Псалом 109, особенно процитированный здесь стих, пересматривает мессианский портрет таким образом, что портрет включает сцену воцарения — вроде той, которую мы находим в еврейских текстах, упомянутых в примечании 116. Один из ключевых моментов сцены: воцарившийся — судья, который возвестит суд на врагов ГОСПОДНИХ. Иисус опять объясняет источник своей власти, причину для своего суверенного профетического акта суда. И это значит: опять перед нами спайка «Мессия — Храм». Своим вопросом Иисус намекает на то, что имеет власть над Храмом не только как сын, но и как господин Давидов.

Однако сам по себе вопрос Иисуса загадочен и непонятен. Нужен контекст, чтобы смысл его прояснился. Как синоптики раскрывают этот смысл, мы рассмотрим в следующем разделе и .

 

(ж) Царские загадки: Иисус и евангелисты

У нас шесть царских загадок. Где им место, в какой исторический момент, от Крестителя до Церкви в 100 году н. э.? На мой взгляд, только в служении самого Иисуса.

У Марка не было ни необходимости, ни желания затушевывать утверждения о мессианстве Иисуса. Независимо от того, является ли Мк 1:1 поздней вставкой, первая кульминация Иисусова служения — исповедание Петра, вторая кульминация — те же слова на устах Каиафы. Тема мессианства Иисуса красной линией проходит через всю сцену распятия. У Марка многое прикровенно, не высказано явно, однако о данной теме этого не скажешь.

Матфей и Лука не скрывают, а празднуют мессианство Иисуса. Остальные ранние христиане также различными способами возвещали и праздновали его. Единственное время, когда таинственная и загадочная природа всех этих дискуссий имеет исторический смысл, — до распятия и воскресения Иисуса.

Опять перед нами двойное сходство и двойное различие.

Иными словами, загадки возникли именно в той ситуации, которую описывают евангелисты. С их помощью Иисус раскрывал смысл своей акции в Храме.

 

(iv) Храм, Мессия и Сын человеческий

 

(а) Храм разрушен, Иисус оправдан

Мы сделали набросок мессианских притязаний Иисуса, которые содержатся в символике его акции в Храме, а также намеках из серии загадок. Что получится, если сопрячь это с пророческими предупреждениями против Иерусалима и Храма (см. выше ) и пророческой акцией против Храма ()? Ответом во многом служит Мк 13пар. Вернемся же к Мк 13 и посмотрим, как здесь опять акция в Храме объясняется через мессианство Иисуса. Связь этих линий настолько тесна, что гибель Храма, — предсказанная в символическом действии и пророческом оракуле, — неразрывно сопряжена с оправданием Иисуса как пророка и Мессии. В эсхатологической сцене суда Иисус противопоставил себя Храму. Исполнение этого пророчества покажет: он действительно был Мессией, который имел власть над Храмом. Поэтому Мк 13:2пар. делает явным смысл Мк 11:15–17: «Все это будет разрушено, так что не останется здесь камня на камне».

У Иисуса просят объяснений. Иисус предсказывает появление лжемессий (13:3–6) и преследования его учеников («за имя мое», — 13:13). Он вводит дополнительную аллюзию на Маккавеев: «Когда же увидите мерзость запустения, реченную пророком Даниилом, стоящую, где не должно,., тогда находящиеся в Иудее да бегут в горы» (13:14). Это проясняется вышеописанным контекстом Первой книги Маккавейской: произойдет событие, которое в некотором смысле предвосхищал маккавейский кризис, когда «мерзость» сирийская вызвала бегство Маттафии с сыновьями «в горы». Произойдет как необходимая прелюдия окончательной победы (со всем эсхатологическим подтекстом!) и установления царского дома.

Как известно, за этим стоят три отрывка из Книги Даниила. Приведем их в обратном порядке:

Со времени прекращения ежедневной жертвы и поставления мерзости запустения пройдет тысяча двести девяносто дней [1810] .

Ибо в одно время с ним придут корабли Киттимские… и он озлобится на святой завет. Войска, посланные им, займут и осквернят Храм и крепость. Они прекратят ежедневную жертву и поставят мерзость запустения. Поступающих нечестиво против завета он привлечет к себе лестью; но люди, чтущие своего Бога, усилятся и будут действовать [1811] .

И по истечении шестидесяти двух седьмин срезан будет помазанник, и ничего у него не будет; а войска вождя, который придет, разрушат город и святилище. И конец его будет как от наводнения, и до конца будет война. Суждены опустошения. Он утвердит сильный завет со многими на одну седьмину, и на протяжении половины седьмины он прекратит жертву и приношение; и на их месте будет мерзость запустения, — пока предопределенный конец не постигнет опустошителя [1812] .

Эти отрывки, взятые вместе, явно стоят за предупреждениями в Мк 13. С учетом нашей предыдущей аргументации, есть все причины считать, что подобным образом их использовал сам Иисус. Они говорят о разрушении и опустошении Храма язычниками и подчеркивают прекращение ежедневных жертв. Иисус, временно приостановив процесс жертвоприношений (см. ), дал символическое указание на предстоящую гибель Храма… Отметим: тексты Даниила имеют выраженно мессианский смысл: «поставление мерзости» связано с деятельностью «помазанника». Соседние предупреждения о страданиях и гонениях хорошо вписываются в марковский контекст, где, напомним, Иисус предсказывает появление «лжемессий» (Мк 13:18–20, 21–23).

В этом–то контексте мы и находим знаменитый и широко дискутируемый отрывок, касающийся «Сына Человеческого»:

Но в те дни, после скорби той,

«солнце померкнет,

и луна не даст света своего,

и звезды спадут с неба,

и силы небесные поколеблются».

Тогда увидят Сына Человеческого,

грядущего на облаках с силою многою и славою [1815] .

Какая нить Ариадны поможет нам выйти из лабиринта толкований этого отрывка? Без нее не обойтись! Литературы по вопросу о «Сыне Человеческом» столь много, что вполне можно понять Сандерса, который признается, что не знает решения проблемы. Можно понять Борга и Кроссана, которые вообще исключают этот вопрос из исследований жизни Иисуса. Можно понять одного моего оксфордского коллегу (лучше не буду называть его имя), который проворчал на одном из семинаров: «Сын Человеческий, сын человеческий… Так и до безумия недалеко». Я предлагаю три принципа, которые могут нас вывести от Минотавра к свету:

Первый принцип. Необходимо уяснить особенности апокалиптического языка вообще и особенности Даниила, в частности. Об этом я подробно говорил в NTPG (), а также чуть выше в . Мой тезис: «апокалиптика» использует образы «космические» и образы «иного мира» для описания посюсторонних реалий, для «богословского» и «духовного» осмысления этих посюсторонних реалий (точнее говоря, того, что мы называем «посюсторонними» реалиями и «богословским» смыслом. Эта оговорка — намек на наивность попытки втиснуть ураган еврейского богословия I века в бутылку современных западных категорий с их ложными антитезами). Согласно Ис 13:10 и 34:4 (цит. в Мк 13:24сл.), солнце померкнет и звезды упадут с небес. Эти отрывки, в своем контексте, указывают не на конец света, а на поразительные события «космической» важности в нашем мире (например, на падение великих империй). Яркие и странные для нас образы многих «апокалиптических» текстов выдают не параноидальное или дуалистическое мировоззрение (как полагают некоторые анахронистически мыслящие ученые), а творческую переработку израильского наследия — Писаний, особенно Пророков. Не будем забывать, что евреи I века, читая отрывки вроде Дан 7, считали себя под гнетом римлян, а не мифических монстров. Контекст такой «апокалиптики» четко соответствует контексту пророческого служения Иисуса. Ее язык оказывается превосходным средством для той грозной Вести, которую возвещал Иисус.

Эти системы образов ярче тех, что используем мы. Вот мы и обманулись, приписав евреям I века верования, которые, в реальности, шли вразрез и с содержанием их текстов, и с их поведением — социальным, политическим, личностным, культурным и религиозным. В центре еврейских чаяний стояли нация, территория и Храм. Конечно, среди евреев было много разногласий. Одни хотели, чтобы существующий Храм сохранился, но очистился. Другие желали, чтобы вместо него был построен новый, по моделям Иезекииля или Храмового свитка. Но у нас нет свидетельств тому, что какие–то евреи ждали конца света (а значит, и конца Земли и Храма!)…

Таким образом, первое, что от нас требуется, — верное понимание апокалиптики.

Второй принцип. Необходимо постараться уйти от анахронизма и понять, как интерпретировали фигуру «сына человеческого» из Дан 7 различные еврейские течения I века, и уже в свете этого оценивать «апокалиптические» речи Иисуса. Это можно сделать в три этапа:

1. Согласно целому ряду данных, Даниилов «подобный сыну человеческому» понимался в аналогичном (хотя и не обязательно «мессианском») ключе, по крайней мере, некоторыми еврейскими современниками Иисуса. Нас здесь интересует не первоначальный смысл отрывка и не тонкости употребления этой арамейской фразы во II веке до н. э. или I веке н. э. В центре нашего внимания — общая последовательность повествования (особенно в главе 7) и возможность аллюзий на него во времена Иисуса. Мы видим: Дан 2, 7 и 9, вместе взятые, — мессианское пророчество, которое «побуждало евреев к восстанию больше, чем что–либо еще».

• 4 Езд 11–12 берет Дан 7 и использует его как эксплицитно мессианский оракул, согласно которому, Лев Иуды восторжествует над Орлом Рима.

• 2 Вар 35–40 делает то же самое с виноградной лозой Израиля, противопоставляемой кедру Рима.

• «Притчи Еноха» (1 Ен 37–71) раньше считались текстом постхристианским, а потому не имеющим принципиального значения, однако теперь все большее число исследователей видят в нем произведение нехристианское. Притчи Еноха отражают иную, но родственную, разработку рассказа и образов Дан 7.

• Иезекииль Трагик в 68–89–й строках своей драмы дает нам дополнительный пример того же феномена.

Эти тексты, по всей вероятности, друг от друга не зависят. Они содержат хорошее и разнообразное свидетельство одного из распространенных тогда выражений надежды. Фон — национальная надежда Израиля: ГОСПОДЬ оправдает его против язычников, спасет его как человека среди чудовищ — или как одинокого, но верного еврея из львиного рва. Однако в центре картины мы видим помазанного царя.

2. Если исходить не из буквалистских толкований, а из вышеуказанной картины, то ход мысли в Мк 13 и понятен, и органично сочетается с изученным нами мессианским свидетельством. Иисус в Мк 13 уже намекал на Дан 9. Поэтому, находя вскоре цитату из Дан 7, мы можем сделать вывод: имеется в виду вся эта комплексная мессианская картина. Перед нами не просто намек на какие–то туманные «мессианские» идеи. Все очень конкретно: Мессия понесет на себе языческую ярость, но будет оправдан. Если связать это с Дан 9:24–27, полная картина включает: подлинный конец плена, окончательное искупление за грех, помазание священного места, приход помазанного князя, «срезание» помазанника, прекращение жертвоприношений и поставление «мерзости запустения». Видимо, такая комбинация Дан 7 и 9 входила в основную тему Иисусовых речей о Храме, намекающих, что гибель Храма и оправдание Иисуса как Мессии — вещи тесно взаимосвязанные.

Итак, что же происходит? Иисуса спросили о разрушении Храма. Его ответ раскрыл перед учениками сценарий: начнется великая скорбь, появятся лжемессии, а самих учеников поведут судить. Им надлежит знать: Иерусалиму предстоит гибель, и они должны не защищать его, а бежать, покуда возможно. Затем свершится великое потрясение. Это будет одновременно:

• окончательное осуждение города, который стал олицетворять — ужасный парадокс! — восстание против ГОСПОДА;

• великое избавление, обещанное пророками;

• оправдание пророка, предрекшего гибель и претендовавшего на то, что он воплощает в себе все, чем ранее были Иерусалим и Храм.

Для описания такого события годится лишь один язык — насыщенная метафора и миф апокалиптики. Только он может отдать должное сложнейшему переплетению тем. Звери пойдут войной на Сына Человеческого, на истинный Израиль ГОСПОДЕНЬ. Великий Вавилон сделает худшее, на что способен. А затем настанет миг, когда тирана низвергнут и истинный Израиль будет искуплен и публично оправдан как богоизбранный народ. Иными словами, обнаружится, что Иисус и его люди были правы. Их утверждение сбудется. Город, который им воспротивился, пожнет неизбежные плоды избранного им пути. Того самого пути, против которого его грозно предупреждали, — конфронтации с Римом, восстания против Бога милосердия. В оправдании Сына Человеческого будет оправдан и народ Иисусов: его ангелы, его посланники, соберут «избранных его» со всего мира, — как и надлежит народу Единого Бога–Творца. И это четко вписывается в контекст пророчества Дан 7: когда «Сын Человеческий» будет оправдан, все народы, племена и языки станут ему служить.

3. Как мы уже показали в , ни у Иисуса, ни у Марка ничто не говорит о предстоящем конце света или сошествии на землю на облаках некой трансцендентной фигуры. Иисус отождествил себя с истинным народом Израилевым, а Храм — с той основной массой Израиля, которая его отвергла и которой он, подобно некогда Иеремии, предвещал гибель. Мк 13:24–27 не говорит об ином событии, чем то, что предсказывалось в начале главы (стихи 2, 4). «Солнце померкнет, и луна не даст света своего», — такие слова мог бы сказать любой еврейский пророк о событиях «эпохального» значения. «Тогда увидят "Сына Человеческого, грядущего на облаках" с силою многою и славою. И тогда он пошлет ангелов Своих и соберет избранных Своих от четырех ветров»: после Даниила любой еврейский пророк мог бы указывать подобным образом на оправдание ГОСПОДОМ Своего истинного народа (особенно истинного Мессии) и гибель его врагов… На мой взгляд, Иисус мог высказываться и высказывался именно с этим намерением.

Поэтому неосмотрительно исключать возможность ссылок Иисуса на Дан 7 только на том основании, что они представили бы его в роли «трансцендентной» фигуры. Странная ситуация! Толкователи подходили к Дан 7 так, словно подобным образом его понимали уже читатели I века. Затем благочестивые экзегеты, стараясь отыскать признаки сверхъестественной славы Богочеловека, буквально навязывали Иисусу этот смысл. Менее благочестивые экзегеты, напротив, были убеждены, что Иисус в таком ключе говорить о себе не мог, и достоверность отрицали… А виной всему — анахронистическое прочтение Дан 7.

Третий принцип. Этот принцип включает выводы, сделанные нами ранее в части II этой книги. Если Иисус действительно рассказывал такие истории, бросал такой вызов традиционным символам и давал такие ключевые ответы, то, скорее всего, наедине с близкими учениками он говорил о разрушении Храма более прямо. Он объяснял им, что рассматривает Иродов Храм и режим Каиафы и его семьи как часть проблемы, часть плена народа ГОСПОДНЯ, а не часть решения. И грозно пророчествуя своим символическим актом о гибели Храма, он наверняка считал себя человеком, облеченным властью над Храмом, то есть Мессией… Напомним еще раз, что во всех этих рассуждениях мы учимся избавляться от анахронизмов в осмыслении апокалиптики и таинственного выражения «Сын Человеческий».

Переплетаясь, — скорее в косичку, чем в нить Ариадны! — указанные принципы уводят нас от нескончаемых дебатов о будущих «апокалиптических» фигурах вроде «небесного сына человеческого», «грядущего»/возвращающегося на землю на самом настоящем облаке. Эту ужасную концепцию обожают (по разным причинам) и фундаменталисты, и «критические» библеисты. Мы же можем спокойно оставить ее в глуши мифологического лабиринта, где она будет заманивать неосторожных путников на бесконечные сноски и все новые и новые круги бездоказательной Traditionsgeschichte. В реальности «сын человеческий» ни к чему подобному касательства не имел. Евреи I века видели в Данииле революционный текст о Царстве Божьем, где представитель/представители подлинного Израиля оказывается/оказываются оправданными после суда и страдания от рук язычников. В своей пророческой Вести о Царстве Иисус объединил себя с «народом святых Всевышнего», то есть с «подобным сыну человеческому». Иными словами, он считал, что именно в нем и через него осуществляются призвание и судьба Израиля. Через него произойдет (и уже происходит!) подлинное «возвращение из плена». Он — Мессия.

Нет никакой необходимости сводить все высказывания о «сыне человеческом» в одну категорию, выделенную и популяризованную рядом ученых (особенно 1езой Вермешем), а именно к «перифрастическому» словоупотреблению, где «сын человеческий» означает просто «я» или «некто в моей ситуации». Разумеется, это парафрастическое словоупотребление могло быть хорошо известно. Иисус мог иногда к нему прибегать, и такие случаи могли найти отражения в Евангелиях. Однако мы уже выявили для Мк 13 более широкий, чем обычно думают, контекст. С учетом этого контекста, можно предположить: Иисус мог использовать и использовал Дан 7 для указания на собственное грядущее мессианское оправдание (абсолютно естественное для I века использование отрывка!). Поэтому даже если Иисус иногда и говорил «сын человеческий» в значении «я», это само по себе не исключает возможность аллюзий на Дан 7 (вкупе с Дан 2 и 9 и в контексте тогдашних интерпретаций этих текстов). Сам же Вермеш признает, что уже первые христиане могли увязать арамейский парафраз с Данииловой темой страдания и оправдания Израиля. Что мешало это сделать и Иисусу?

И, наконец, нет необходимости отрицать аутентичность высказываний о «сыне человеческом» на том основании, что они предполагали бы намеки на богословие Боговоплощения и Троицы (аргумент, популярный со времен Вреде). Как показывает наше исследование, выражение «сын человеческий» (со всеми аллюзиями на Даниила) относилось прежде всего к помазанному царю, через которого ГОСПОДЬ победит язычников. Нетрудно вообразить, что его могли применить, скажем, к Бар–Кохбе.

Мы возвращаемся к тому, с чего начали. Нельзя путать литературный план с социологическим и метафизическим.

• На литературном уровне «подобный сыну человеческому» из Дан 7 — «народ святых Всевышнего». Выражение «подобный сыну человеческому» относится к «народу святых Всевышнего» и, с помощью апокалиптических образов, наделяет его представителей статусом людей, которые будут возвышены над «зверями».

• Страдающие еврейские современники Иисуса отождествили «сына человеческого» со страдающим Мессией. Страдающий Мессия представляет истинный Израиль в социологическом плане: он становится на место Израиля и ведет его великое сражение.

• Язык апокалиптики намекает на метафизический уровень: происходящее на земле имеет аналог в происходящем на небесах. В некотором смысле это можно сказать о сцене небесного суда в Дан 7. «Небесная» реальность: оправдание «Ветхим Днями» «сына человеческого» перед «зверьми». Это соответствует земной реальности: Израиль страдает от рук язычников, но Бог Израилев его оправдает. Было бы рискованно полагать, что для евреев I века это автоматически означало, что Израиль (или его человеческий вождь) — «небесная» или «трансцендентная» сущность!

Я не хочу сказать, что эти три плана вообще нигде не пересекаются. Я лишь возражаю тем, кто отрицает аутентичность Иисусовых аллюзий на Дан 7 в высказываниях о «сыне человеческом» на том основании, что этим он объявил бы себя «трансцендентным существом». Евреи I века могли услышать во фразе «сын человеческий» указание на Мессию. Я считаю, что Иисус ею и воспользовался в этих целях. Если тут есть некий дополнительный и еще не выясненный смысл, у нас нет оснований полагать, что евреи его ожидали.

И последнее замечание по поводу возможности приписать самому Иисусу подобные мысли. Упоминания о «сыне человеческом» в дохристианской еврейской литературе очень редки, и совсем нет прецедента для использования этого образа в антихрамовом ключе. То есть перед нами столь глубокое новшество, что для его объяснения необходимо постулировать достаточно серьезный контекст. Ранняя Церковь обособила себя от нехристианского иудаизма разнообразными путями, но такую интерпретацию Даниила она вряд ли придумала. Поэтому имеется только один адекватный контекст: служение самого Иисуса.

Почему бы и нет? Неужели Иисус только повторял других? Снова и снова мы должны допускать, что мышление Иисуса, его понимание Писания и использование им образов Писания были оригинальными и творческими (казалось бы, это настолько очевидно, что даже глупо приводить аргументы. Однако нас к этому вынуждают!). В данном случае мы обнаруживаем именно то, что и ожидает обнаружить историк:

• контекст, в котором органичен определенный смысл;

• служение, в котором израильский Рассказ регулярно переосмысливается и перегруппировывается вокруг нового центра;

• ум, способный переосмыслить библейские образы так, что его подход, при всей своей новизне, имел бы смысл в культурном контексте.

На мой взгляд, именно это мы видим в Мк 13:26. Аллюзии Иисуса на Дан 7 в речи о Храме — большая мессианская загадка (загадка, стоящая за миниатюрами в Мк 12). Она вновь подчеркивает акцию в Храме и ее значение. Она новым и ярким образом притягивает к Иисусу призвание воплотить в себе великое «возвращение из плена», которое было одной из основных тем его Вести о Царстве.

 

(б) Иисус на суде

Теперь мы должны рассмотреть один из самых трудных евангельских отрывков — рассказ о судебном процессе, который непосредственно привел к казни Иисуса. Подробнее мы поговорим о нем в двух последующих главах, а пока обратим внимание на его мессианское содержание.

Против историчности рассказа о суде в Мк 14:55–64 выдвигался целый ряд соображений:

1) Евангелисты описывают полуофициальный процесс, который, согласно Мишне, должен был бы происходить в Храме и днем, а не в доме первосвященника и ночью;

2) Рассказ исходит из того, что еврейские власти не имели права приводить в исполнение смертный приговор: иначе почему, найдя Иисуса достойным смерти, они не казнили его сами? Между тем нет уверенности, что таким правом они действительно не располагали;

3) В рассказе то тут, то там отражены более поздние христианские богословские темы: за вопросом о Храме идет вопрос о «мессианстве» и «богосыновстве» Иисуса; Иисус отвечает упоминанием о «Сыне Человеческом», и первосвященник обвиняет его в богохульстве. Критики говорят, что каждое звено в этой цепочке — безнадежно слабое и ни малейшей логики здесь нет;

4) С учетом предполагаемого исторического контекста, неясно, что именно богохульного сказал Иисус.

Наконец, за всем этим стоит глубоко спорный вопрос: кто повинен в смерти Иисуса?

Первая из вышеуказанных проблем особую сложность не представляет. Мишна состоит из идеальных установлений, кодифицированных около 200 года н. э., спустя долгое время после гибели Храма и подавления восстания Бар–Кохбы — событий, радикально изменивших лицо иудаизма. Предполагать без веских на то причин, будто эти правила действовали и двумя столетиями раньше, в совершенно иной политической, религиозной и культурной ситуации, — все равно, что воображать, что современные американские законы были в ходу уже при Джордже Вашингтоне. Допустим даже, что мишнаитские законы уже существовали при жизни Иисуса. Обязательно ли они должны были соблюдаться в экстренной ситуации, во время крупного праздника, когда первосвященники с тревогой думали о возможных мятежах и вероятной римской реакции на эти мятежи?

Вторая проблема не нова: имели ли еврейские власти право казнить людей? Если они могли казнить Иисуса, но не казнили, значит, они смертного приговора не вынесли, и единственные виновники смерти Иисуса — римляне (в таком случае ранняя Церковь предъявила евреям несправедливое обвинение). Однако современные исследования показывают, что точка зрения евангелистов в целом верна. Хотя иногда и имели место беззаконные расправы (вроде побиения камнями Стефана), официально римляне запрещали евреям выносить смертные приговоры. В любом случае евангелисты не снимают всю ответственность с римлян, перекладывая ее на еврейские власти. За исключением будущих лидеров молодого христианского движения, ни один из героев рассказа не выставлен хоть сколько–нибудь в позитивном свете.

Поэтому необходимо сосредоточить внимание на появлении Иисуса перед Каиафой. Что историк может сказать о рассказе, в котором вроде бы присутствует такое количество элементов позднего христианского богословия? Как это часто бывает со сложными историческими проблемами, нужно учесть две стороны проблемы.

С одной стороны, мы обнаружили веские основания считать, что Иисус в кульминационный момент своего пророческого служения совершил заметную и имплицитно мессианскую акцию — въехал в Иерусалим на осле и инсценировал будущую гибель Храма. Свои действия он объяснил многообразными способами, которые подтверждают наличие ключевой темы — Храм и Мессия. Иисус — истинный царь, имеющий власть над Храмом. Как таковой, он будет оправдан, когда предсказание исполнится и Храм погибнет.

С другой стороны, нам известно: Иисуса казнили по обвинению в том, что он выдает себя за Мессию. Историчность надписи на кресте, иногда оспаривавшаяся, теперь почти всеми признается. Однако и без нее сам факт распятия показывает: Иисуса обвиняли в том, что он — революционер, мятежник, как и распятые вместе с ним «разбойники» (lestai). Обратим внимание на сцену издевательства: царские одежды, терновый венец, палка вместо скипетра указывают именно на обвинение в мессианских притязаниях. Издевательства толпы понятны в такой ситуации: снова пересекаются загадки о Храме и мессианские притязания. И если бы Иисус просто угрожал Храму, его бы не казнили: ессеи многие годы находились в оппозиции к Храму; странный пророк Иисус, сын Анании, во время войны провозглашавший «горе!» Храму, был избит, но не убит. Происходящее вписывается только в один сценарий: обвинение в руководстве мессианским движением. Это тем примечательнее, что первохристиане обычным мессианским движением не были: они не поднимали вооруженного антиримского восстания. Таким образом, историк может смело сде лать вывод: Иисуса казнили за то, что он выдавал себя за Мессию.

Теперь возникает вопрос: каким образом мессианские слова и действия Иисуса в Иерусалиме привели его к «мессианской» смерти? Евангелия объясняют: римляне увидели в Иисусе претендента на мессианство и, соответственно, угрозу доброму порядку цезаря; к этому их подтолкнуло выдвинутое еврейскими властями обвинение; еврейские власти выдвинули обвинение, потому что Иисус повел себя как Мессия и предъявленное обвинение признал. Объяснение логичное, простое и способное объяснить факты (от предыдущих действий Иисуса до распятия и раннего христианства). В принципе, от него имеет смысл отказываться только в том случае, если мы подыщем еще более логичное и простое объяснение. Однако удачных предложений пока не поступало. Единственная альтернатива — вариации на тему «последовательного скептицизма» Вреде, которому, как часто бывает со скептицизмом, сопутствует последовательное и поразительное легковерие. Наследники Вреде разбили простой рассказ на такое количество кусков, что ученые набрали двенадцать полных корзин преданий, оставшихся от разного рода гипотетических раннехристианских движений. Думаю, тут не помешал бы просвещенческий скептицизм в отношении чудес! Не говоря уже о бритве Оккама.

Если отсюда отталкиваться в рассуждениях, — Иисусова акция в Храме и последующие загадки и поучения, — то очередность событий становится понятна. Допрос состоит из четырех этапов. Каждый из них имеет смысл сам по себе и превосходно сочетается с другими этапами.

Первый этап: вопрос о Храме, У Марка описание этого этапа занимает почти половину эпизода (14:57–61а). Марк называет свидетельские показания «ложными», но он сам же ранее приводил высказывания Иисуса, вполне похожие на те, что упомянуты в этих показаниях. Суть свидетельств такова:

• Иисус якобы говорил, что лично разрушит Храм. (Согласно предыдущему повествованию у Марка, Иисус просто предрекал гибель Храма. Однако его пророческая акция могла навести на мысль, что Иисус будет иметь какое–то отношение к этому разрушению.) Обвинение выглядит как путаное сочетание рассказа о словах Иисуса с толкованием его поступков;

• Иисус якобы говорил, что за три дня восстановит Храм. Если не считать параллельного высказывания в Ин 2:19, прочие речения о «трех днях» касаются самого Иисуса, его смерти и воскресения.

Молчание Иисуса перед лицом предъявленных ему обвинений легко объяснимо. Свидетельские показания содержат в себе немалую долю правды, но этой правде сопутствуют столь сильные заблуждения, что для их устранения потребуются долгие объяснения. Для долгих объяснений же момент неподходящий.

Второй этап: вопрос о мессианстве. Со стороны первосвященника задать его абсолютно естественно. Если Иисус действовал и говорил против Храма, напрашивается мысль, что он считает себя помазанником, Мессией. Если на предварительное обвинение Иисус не отвечает, то настала пора для главного вопроса… Здесь требуются некоторые пояснения.

• Будем помнить: вопрос «ты ли Мессия, сын Благословенного?» не означает «ты ли второе лицо Троицы?» или «ты ли воплощение ГОСПОДА?». Речь идет о притязаниях Иисуса на титул Мессии. Мессия же называется «сыном Божьим» в текстах вроде Пс 2 и 2 Цар 7. Вопрос, разумеется, задан с презрением: трудно вообразить человека менее похожего на Мессию, чем этот безгласный и беспомощный Иисус.

• На мой взгляд, форма вопроса, как ее предполагает греческий текст Марка (вероятно, следуя арамейскому преданию), заключает в себе ироничное утверждение: первосвященник, сам того не желая, объявляет Иисуса Мессией. На загадки, наконец, отвечает официальный представитель ГОСПОДА.

• Подтекст диалога не вполне ясен, но слова Иисуса, видимо, содержат угрозу: ведь первосвященник также был «помазанником» и имел власть над Храмом; некоторые хасмонейские первосвященники были одновременно и царями. Таким образом, вопрос Каиафы мог быть приглашением к открытой конфронтации.

Третий этап: ответ Иисуса. Опять–таки, в свете вышесказанного, он хорошо понятен. У синоптиков он сформулирован несколько по–разному, но у всех он передает одну и ту же мысль. Иисус отвечает утвердительно, видимо, предоставляя словам Каиафы говорить за себя. С учетом поступков и загадок Иисуса, совершенно невозможно усматривать в какой–либо из синоптических формулировок отрицание мессианства или хотя бы сдержанность в данном отношении. Иисус, наконец, открыто признает то, о чем ранее поведывал только загадками. Он также предрекает свое оправдание. На одном уровне, это просто подкрепляет его слова: «Да, и ты увидишь, что я прав». На другом уровне, это содержит намек на два ключевых мессианских текста, которые Иисус уже использовал при объяснении акции в Храме и своих мессианских притязаний: Дан 7 и Пс 109.

• Предыдущий анализ показал: Дан 7 не говорит о сошествии кого бы то ни было с небес на землю. Вопреки расхожему представлению о «естественности» подобного толкования, нет оснований полагать, что Иисус или ранние христиане видели здесь нечто иное, чем указание на оправдание. Смысл у Даниила: Бог прославит страдающего представителя «народа святых Всевышнего», вырвет его из звериных лап, посадит на трон и облечет царской властью. Некоторые ученые ошибочно считают, будто Иисус не возражал против титула «Мессия», но в смирении и скромности предпочитал называться «сыном человеческим». Однако в оправдании «сына человеческого», как оно представлено у Даниила (7:14, 18, 27), нет ничего особенно скромного и смиренного. В сочетании с Дан 2 и 9, этот текст органично вписывается в понимание Иисусом своего служения, участи Храма и прихода Царства. Он — истинный представитель народа ГОСПОДА и будет оправдан как таковой.

• Пс 109 также говорит о воцарении Мессии одесную ГОСПОДА как о составной части успешной войны со злом.

Иисус уже использовал оба текста для объяснения тайны своего мессианства, своего революционного представления о том, каким будет царь иудейский. С учетом этих предыдущих отрывков, мы находим ответ на вопросы о мессианстве и о Храме: одним из аспектов оправдания Иисуса станет гибель Храма и, соответственно, существующего правящего режима. Более того, с этим произойдет и восстановление царства Израилю, освобождение народа ГОСПОДА из–под власти зверей, подлинное возвращение из плена.

В ответе Иисуса присутствует глубокая ирония. Именно теперь, когда недопониманий быть не может, он излагает собственную версию Дан 7. Он претендует на роль представителя истинного народа Божьего. Подобно мученикам на суде перед языческими тиранами, он не отказывается от веры и надежды предков, даже если твердость будет стоить ему жизни. Подобно Сусанне перед еврейскими судьями, оказавшимися не лучше язычников, он предстоит суду, который считает воплощающим не верность ГОСПОДУ, а циничный компромисс. Иисус объявляет: Бог Израилев оправдает его, и это оправдание будет включать гибель Храма, — Храма, который стал символизировать и олицетворять восстание Израиля против Бога, сохранение национального эксклюзивизма за счет подлинного призвания.

Итак, что же Иисус обещает Каиафе? Что Каиафа станет свидетелем конца света? Или что Каиафа, выглянув однажды из окна, увидит спускающегося на облаках человека? Вовсе нет! Абсурдно полагать, что Иисус, Марк или кто–то между ними вкладывали в эти слова такой смысл. После распятия Иисуса Каиафа станет свидетелем странных событий: появится движение учеников, провозглашающих воскресение Иисусово; разгорится последнее столкновение с Римом, когда Иисус проверенным временем образом будет оправдан в качестве истинного пророка. Через все эти происшествия Каиафа должен понять, что Иисус был прав в своем притязании, ранее скрываемом, а потом и открытом: он и вправду Мессия, помазанник, истинный представитель народа Израилева, через которого Бог Израилев устанавливает свое Царство.

Среди многих смыслов Иисусова ответа, по крайней мере, один никак не мог ускользнуть от Каиафы. Если Иисус будет оправдан как истинный представитель народа ГОСПОДА, а он, Каиафа, сейчас его судит, то Каиафа с его режимом вырисовываются в крайне неблагоприятном свете. Его двор — часть злых сил, угнетающих истинный Израиль, а потому будет низвергнут, когда ГОСПОДЬ оправдает Свой народ. Первосвященник Каиафа превратился в нового Антиоха Епифана, великого тирана, угнетающего народ ГОСПОДА. Иисус — Сын Человеческий, а Синедрион — Четвертый Зверь. Сцена, и без того имеющая сильное богословское и политическое звучание, приобретает дополнительный риторический аспект. Сцена суда вывернута наизнанку: узник становится судьей, а судья — осужденным преступником.

Четвертый этап: обвинение в богохульстве. С исторической точки зрения, его понять труднее всего. Лука вообще о нем не упоминает и упрощает описание: Иисус признается в мессианском притязании, и это как раз то, что требуется суду, чтобы отвести Иисуса к Пилату и предъявить обвинение, которое закончится казнью. Однако, согласно Матфею и Луке, после слов Иисуса о его оправдании Каиафа восклицает: «Кощунство!». Почему?

Сразу отметем три ответа как неправдоподобные:

• Ошибочны большинство докритических толкований, поскольку для еврейских современников Иисуса «Мессия» и «Сын Божий» не означали «второе лицо Троицы»;

• Ошибочна идея, что Мессии будто бы было запрещено объявлять о себе, и Иисус данный запрет нарушил (хотя у синоптиков Иисус до этого момента и не объявляет о своем мессианстве открыто);

• Ошибочна идея, что, когда Иисус сказал «я» (версия Марка), это было воспринято как произнесение имени Божьего.

Вместо этого можно отметить четыре момента, которые помогают объяснить слова первосвященника:

1) Иисус противопоставил себя Храму и помазанному первосвященнику, осудил святое место и его стража, произнес им приговор. Иисус будет оправдан, а обиталище Бога Израилево будет оставлено. По сути дела, Иисус заменил собой Храм. Что это, если не кощунство?

2) Иисус воссядет одесную ГОСПОДА. Напомним: это не превращает его в «трансцендентную» фигуру. О царе говорится так в Псалме 79, где речь идет просто о том, что царь будет у ГОСПОДА «правой рукой», главным распорядителем в управлении миром. Акива считал, что «престолы», упомянутые в Дан 7:9, поставлены «один для Бога, а другой — для Мессии»; и не будем забывать, что Акива считал Мессией Бар–Кохбу, царя–воина, который разобьет римлян. Восседать на престоле подле ГОСПОДА означает прежде всего царский статус: как ГОСПОДЬ правил через Давида Израилем и окружающими народами, так Он будет теперь править миром через Мессию. Иными словами, Мессия будет по отношению к Богу–Творцу тем же, кем были Иосиф для фараона и Даниил для Навуходоносора и Дария. Он будет «высочайшим из царей земли», — совсем не обязательно некой «трансцендентной» фигурой. Однако толкование Дан 7 Акивой — выражение той мысли, что есть–таки «две власти на небесах» (тема, вызывавшая серьезные споры на протяжении столетия после смерти Иисуса). В рамках упований на приход великого царя, правой руки ГОСПОДА, одни евреи считали, что он в каком–то смысле разделит Божественную славу, а другие евреи с этим не соглашались. Возможно, Иисус намекнул Каиафе именно на эти представления, Каиафа понял и расценил его слова как кощунство.

3) Иисус будет «на облаках», как в Дан 7:13. Как известно, облака обозначают теофанию. По–видимому, у Даниила они — знак присутствия Ветхого Днями. Еще они указывают: когда «сын человеческий» воссядет на престоле возле Ветхого Днями, это также будет носить характер теофании.

4) Как мы уже говорили, некоторые враги Иисуса давно считали его «лжепророком», «сбивающим Израиль с пути». Это обвинение сыграло свою роль в суде Каиафы. Не вполне ясно, насколько оно подпадает под категорию «богохульство»; однако если некий человек, уже имеющий репутацию опасного еретика, склоняющего Израиль к почитанию иных богов, пророчествует, что Храм погибнет, а сам он будет оправдан в славе, о которой повествуют Пс 109 и Дан 7, его вполне могут обвинить и в «богохульстве».

На мой взгляд, вышеуказанные четыре фактора дают адекватное историческое объяснение обвинению в «богохульстве». Более подробно мы обсудим это в главе 13. А пока отметим лишь две особенности предстояния Иисуса Каиафе:

1) Сцена суда носит выраженно мессианский характер. Иисуса судят за действия и слова, предполагающие царские притязания — притязания, в которых он и признается;

2) Пророчество Иисуса о его грядущем оправдании само по себе имеет мессианское звучание. Царское притязание содержится и в его намеке на то, что, когда Бог его прославит и посадит на царский трон, это станет поражением зла и подлинным возвращением из плена.

Таким образом, сцена суда сводит воедино ключевые элементы пророческой Вести Иисуса о Царстве и фокусирует их на самом Иисусе. Он — представитель истинного народа ГОСПОДА.

Сцена суда подтверждает и приводит к кульминации мессианскую картину, которую мы уже обрисовали в ходе рассмотрения акции в Храме и последовавших за этой акцией загадок и речей. Теперь очевидно: римляне казнили Иисуса по обвинению в мессианских притязаниях; это обвинение выдвинули перед римскими властями еврейские вожди, добившиеся от Иисуса признания в том, о чем они уже догадались по его действиям: он действительно считает себя Мессией. От ответа Иисуса Каиафе к смерти Иисуса от рук римлян ведет четкая и ясная линия, причем слово «Мессия» буквально написано над его головой.

Возникает вопрос: только ли во время последнего пребывания в Иерусалиме Иисус говорил и действовал в мессианском ключе? Может быть, к этой идее Иисус пришел только в последнюю неделю своей жизни?

 

(i) Кесария Филиппова

Все синоптики сообщают: еще в Галилее ближайшие ученики Иисуса стали считать его Мессией. Это проливает свет на путешествие в Иерусалим: если Иисус должен воцариться, то естественнее всего отправиться в город, со времен Давида неизменно ассоциировавшийся с израильскими царями. Однако остаются вопросы. Что именно говорили и думали об Иисусе его ученики в этот период? Что привело их к этим представлениям? И особенно: какого мнения придерживался тогда сам Иисус?

Центральная сцена — короткая и простая. Иисус спрашивает учеников, что люди думают о нем и его служении. Ученики отвечают: Иисус считается пророком. Но сами–то ученики кем считают Иисуса? Мессией. Иисус строго запрещает кому–либо об этом рассказывать.

Разумеется, к данному моменту у учеников уже были свои представления о Мессии, и они проецировали их на Иисуса. Повеление молчать — не марковский трюк, сделанный в попытке объяснить, почему ранняя Церковь считает Иисуса Мессией, хотя при жизни самого Иисуса никто его Мессией не считал. И в нем не следует видеть отказ от притязаний на мессианский статус. Следующие далее слова о страдающем «сыне человеческом» также не являются отвержением мессианского статуса в пользу статуса более скромного. Они указывают на то, что мы уже видели: как только в Иисусе увидели бы потенциального Мессию или мессианского претендента, его движение стало бы объектом нездорового внимания. Ирод уже об Иисусе слыхал и считал его пророком. Знай Ирод больше, он бы не ограничился желанием его видеть. Мы уже показали: высказывания Иисуса об Ироде, Крестителе и самом себе в отношении к Ироду отражали притязания, которые Ирод не мог не найти опасными. Иисус переосмыслил понятие «Мессия», но этот титул принял. В противном случае его акция в Храме и сопутствующие ей загадки необъяснимы.

Можно ли отыскать у синоптиков указания на то, что Иисус осуществлял какую–либо мессианскую деятельность еще до последнего посещения Иерусалима? Можно ли отыскать загадки, указывающие в том же направлении, что и таинственные высказывания, последовавшие после акции в Храме? Если мы усвоили суть Иисусовой Вести о Царстве, обрисованную в части II, то на оба вопроса мы ответим утвердительно.

 

(ii) Мессианская деятельность в начале служения

Сам факт возвещения Иисусом Царства мог быть мессианским и рассматриваться другими как мессианский. Если, как мы показали в главе 6, эта Весть содержала четкую аллюзию на Исайю (возвращение из плена!), то теперь можно привести также один кумранский текст, отождествляющий вестника из Исайи с данииловым Мессией:

А «благовестник» [из Ис 52:7] - это помазанник духа, о котором Даниил сказал… и вестник доброго, возвещающий спасение — это тот, о котором написано, что Он пошлет его «утешить сетующих, посмотреть за пораженными на Сионе» [Ис 61:2–3] [1870] .

Нам точно не известно, насколько распространенной была эта точка зрения, и насколько Иисус ее разделял. Однако перекличка с Иисусовым провозвестием есть. Как показывает анализ проповеди Иисуса о Царстве, он верил, что Царство присутствует там, где пребывает он, и действует лично через него. Он верил: в его жизни обретает исполнение судьба Израиля, он должен вести сражения Израиля и призывать Израиль по–новому осмыслить свою идентичность и объединиться вокруг него. Израильское нежелание признавать над собой иного царя, кроме своего Бога, ныне способно осуществиться через следование за Иисусом… С учетом всех этих фактов, историк вправе предположить: вестник считал себя царем израильским. Пора перестать повторять, что, дескать, Иисус проповедовал Царство, а Церковь все исказила, начав проповедовать самого Иисуса, превратив провозвестника в объект проповеди. Стиль и характер Иисусова провозвестия показывают: имплицитный намек на него самого присутствовал воегда; имплицитная христология была сокрыта в вести, приглашении, приветствии и предупреждении.

Видимо, люди улавливали намеки. «Разве это — сын Давида?». Невозможно, чтобы Иисус, при всей его чуткости к аллюзиям на лексику и метафорику пророков, не задался бы вопросом: если он призван возвещать Царство, то кто он и какова его роль? Если бы он, подумав, рассудил, что Мессией не является, то он наверняка исключил бы из своего учения и поведения мессианские черты… И действительно, мы видим, что от вооруженных действий Иисус отказался. Однако в общем и целом создается впечатление, что он совершал мессианские действия, подкрепляя их словами, пусть даже и загадочными. Перед нами парадоксальное исполнение чаяний. Царство есть, Мессия есть, но оба выглядят иначе, чем ожидалось. Весть о Царстве наводила на мысль, что вестник — одновременно есть и тот, через кого Царство приходит.

Еще более может прояснить ситуацию другой кумранский текст:

…Небеса и земля будут слушаться Мессию Его… Ибо он почтит благочестивых на престоле вечного Царства, освобождая узников, давая зрение слепым, распрямляя согбенных… и Господь совершит чудеса… ибо он исцелит тяжело раненых и воскресит умерших, он возвестит Благую весть кротким, щедро даст нуждающимся, поведет плененных и обогатит голодных [1872] .

Этот текст несомненно перекликается с рассказами об исцелениях Иисуса, особенно с Мф 11:1–6/Лк 7:18–23, который имеет мессианское звучание. Подразумевается, что действия, с помощью которых Иисус полагал начало Царству, — сами мессианские. Это особенно так, если экзорцизмы действительно, как считают некоторые исследователи, носят мессианский характер. Экзорцизмы — часть битвы со злом, которую Иисус считал частью своей миссии и которую иудаизм считал миссией царя.

Таким образом, действительно имеются намеки, что Иисус с самого начала считал собственную деятельность мессианской. Нашу уверенность укрепляет анализ поведения Иисуса по отношению к ученикам. Иисус избрал Двенадцать, для которых он не был первым среди равных: он призвал их к бытию и в определенном смысле возвышался над ними. Значит, Иисус думал, что через него воссоздается истинный Израиль. Выбор из числа Двенадцати трех особенно близких спутников — Петра, Иакова и Иоанна — явно перекликается с историей Давида, избравшего трех человек в особые спутники и телохранители.

Вернемся, наконец, к такой символически значимой деятельности, как трапезы с учениками и рассказы об этих трапезах. В них часто справедливо видят намек на будущий мессианский пир, возможно, уже предвосхищаемый общиной, ожидающей Конца. Согласно распространенному мне нию, эта тема отражена в таких отрывках, как Ис 25, 1 Ен 62, 2 Вар 29. Сюда же, хотя и с некоторой долей сомнения, можно отнести кумранский текст Двух колонок (lQSa). Некоторые сомневаются, что эта идея встречается в раввинистических текстах, но отдельные места «Пирке Авот», похоже, считают ее общеизвестной. Помимо Евангелий, раннехристианские ссылки на эту тему содержатся в посланиях Павла, Откровении и других произведениях.

Именно в данном контексте следует рассматривать трапезы Иисуса, его рассказы об этих трапезах, а также, возможно, и описания чудесных насыщений толп. Это — существенная часть его символически значимой деятельности, отражение не столько некоего абстрактного социального эгалитаризма, сколько имплицитных мессианских притязаний. Вкупе с прочими фактами она показывает: не только в течение последнего своего пребывания в Иерусалиме, но и в течение всего служения Иисус сознательно следовал «мессианской» программе. Более того, так мы переправляемся через трясину исторического скептицизма не по узкому канату изолированных высказываний, но по широкой дороге, выстроенной из сочетания деятельности, рассказов и высказываний. Обратимся же к третьему из этих элементов — высказываниям.

 

(iii) Мессианские высказывания в начале служения

Первая категория мессианских высказываний особенно интересна. Иисус часто сравнивает себя с пастухом, особенно пастухом, отправляющимся на поиски пропавшей овцы. Своим ученикам он велит идти к погибшим овцам дома Израилева и в аналогичном же русле объясняет собственную миссию. Ученики должны уподобиться овцам и ягнятам; они — «малое стадо», которым Отец дарует Царство. Притчами о пастухе и потерянной овце Иисус объясняет собственную открытость к отверженным, а притчей о пастухе с овцами и козлами указывает на грядущий кризис и суд. Согласно Марку и Матфею, в ночь, когда он был предан, Иисус процитировал Зах 13:7 («поражу пастыря, и рассеются овцы стада») как стих, указывающий на него. Допустим даже, что историческую достоверность одного или двух вышеупомянутых отрывков и можно поставить под сомнение, нетипичность этой темы для раннего христианства, говорившего об Иисусе в другом ключе, — веское основание считать ее восходящей к самому Иисусу.

Перед нами — аллюзия на важную в Ветхом Завете (да и не только в нем) тему царства. Возьмем для иллюстрации некоторые отрывки.

• 2 Цар 24:17: Давид несет ответственность за безрассудную перепись, но народ его, «овцы», не должен быть наказан за его безрассудство.

• 3 Цар 22:17: после смерти царя израильтяне будут как овцы, у которых нет пастыря.

• Ис 44:28: языческий царь Кир описывается как пастырь ГОСПОДНИЙ.

• Иез 34:23–24: вместо ложных пастырей будет поставлен «раб Мой Давид».

• Зах 13:7: в числе прочих «давидических» оракулов упомянуто о царе–пастухе, который поражен, в результате чего его овцы рассеяны.

• Иер: образ используется для обозначения правящей знати в целом. В постбиблейский период образ не исчезает.

Историк видит следующую картину:

Можно смело утверждать: Иисус не просто прибегал к образу «пастыря», но и использовал его как намек на собственное мессианство в загадочных высказываниях, сопровождавших его имплицитно мессианскую деятельность. Коротко говоря, Иисус постоянно рассказывал определенный рассках истинный царь Израилев приходит отыскать своих заблудших овец. Здесь — одно из средоточий Вести о Царстве, в которой Израиль должен, наконец, быть восстановлен после языческого плена и плохого правления собственных вождей.

Аналогичный вывод можно сделать из двух загадочных высказываний, где Иисус для объяснения собственных, вызвавших споры, действий прибегает к аллюзиям на царские предания. Первое из них имело место, когда Иисусу сделали замечание, что его ученики рвут колосья в субботу. В ответ Иисус привел такую параллель: Давид, скитаясь со своими людьми по стране, обладал правом помазанного (хотя и еще не воцарившегося царя) нарушать обычные нормы. Параллель имеет смысл только, если Иисус усматривал аналогию между собой и Давидом. Иисус был помазан ГОСПОДОМ во время крещения Иоаннова, охотящиеся за ним подобны Саулу с его присными. Тот факт, что евангелисты не делают здесь мессианский подтекст, против которого они ничего не имеют, более эксплицитным, сильно говорит в пользу исторической достоверности. Заключительная фраза («Сын Человеческий есть господин и субботы»), возможно, тоже имеет мессианский смысл.

Второе высказывание содержит сравнение Иисуса с Соломоном. Контекст — возвещение суда на современников Иисуса, которые нелестным для них образом сравниваются с определенными персонажами из библейской истории. Жители Ниневии обвинят это поколение, поскольку они покаялись, услышав проповедь Ионы; между тем здесь нечто большее Ионы. Царица Юга обвинит это поколение, поскольку она пришла издалека послушать мудрость Соломона; между тем здесь нечто большее Соломона. Соломон, строитель Храма, — явный мессианский образец. Говорить, что Иисус больше него, значит говорить, что Иисус — истинный Мессия, который построит эсхатологический Храм и через которого восстановится давидическое Царство. Судя по контексту, народы придут к этому Мессии и послушно склонятся перед ним. Через его Царство исполнятся пророчества о всемирном мессианском восстановлении. Популярность Соломона как фиктивного автора ряда произведений (Оды Соломона, Псалмы Соломона, Премудрость Соломона, Завещание Соломона) красноречиво свидетельствует о его славе во времена Второго Храма. Если Иисус говорит, что он больше Соломона, то это явное мессианское притязание. И опять–таки, за пределами вышеуказанных евангельских отрывков мы не находим в ранней Церкви использования образа Соломона.

В свете этих текстов можно предположить: помещение Лукой эксплицитно мессианского заявления в самое начало Иисусова служения не столь неправдоподобно, как иногда думают. Отрывок из Ис 61, который Иисус читает в синагоге, содержит явные давидические и мессианские мотивы: Дух ГОСПОДЕНЬ помазал вестника возвестить нищим Благую весть. Конечно, это утверждение — намного более эксплицитное и публичное, чем все те, что делались Иисусом до акции в Храме. В остальных случаях мессианская тема гораздо более завуалирована. Однако, хотя историческая достоверность эпизода из–за этого под сомнением, не стоит спешить с окончательными выводами. Возможно, перед нами исключение, которое подтверждает правило: если реакция на слова Иисуса действительно была такой враждебной, как описывает Лука, это проливает свет на дальнейшую загадочную и даже скрытную манеру Иисуса. Несмотря на явные следы редакционного вмешательства Луки (мессианское утверждение в начале проповеди, опирающееся на Исайю и сразу формулирующее программу Царства), никакого противоречия с обрисованным нами служением Иисуса мы не видим.

Напрашивается вывод: Иисус осознал себя как Мессию (в числе прочего) не по приходе в Иерусалим. Судя по его действиям и рассказам, он считал себя Мессией в течение всего его публичного служения. Можно ли пойти дальше и докопаться до корней этого?

 

(iv) Мессианское начало служения?

Все Евангелия говорят, что можно. Конечно, понять, как человек осознает собственную миссию, непросто. Однако Еврейская Библия содержит различные рассказы о людях, обретающих призвание. Пророки вроде Самуила, Исайи и Иеремии призваны ГОСПОДОМ. Бог призывает и первых двух царей израильских, Саула и Давида, и мятежного царя Северного царства Иеровоама, сына Навата.

Все четыре канонических Евангелия предлагают нам рассказ о «призвании», стоящий за деятельностью, символами, рассказами и учениями публичного служения Иисуса. Естественно, использовать его в исторической реконструкции достаточно трудно. Однако если мы рассуждали в верном направлении, то имеет смысл задаться вопросом: как все–таки Иисус пришел к тому призванию, в котором он был столь уверен? У нас есть факты:

• Иисус крестился у Иоанна;

• Иисус сослался на крещение Иоанново, когда его спросили об источнике его мессианской власти;

• не менее двух направлений традиции интерпретируют это событие в категориях мессианского призвания Иисуса.

Думаю, можно, не углубляясь в детали, предположить: именно тогда Иисус получил либо призвание действовать как Мессия Израилев, либо (если допустить, что он уже ощущал такое призвание) подтверждение призвания. В словах, которые Иисус слышит при крещении, обычно усматривают аллюзию на Пс 2:7 и Ис 42:1. Ее самый бросающийся в глаза смысл — указание на мессианский подтекст события. Помазание Иисуса Духом Божьим можно воспринимать как намеренную отсылку к Ис 11:2 (помазание Мессии духом ГОСПОДА) и 1 Цар 16:13 (Самуил помазывает Давида, и на Давида нисходит Дух ГОСПОДА). Сколь бы ни повлияли на данный текст послепасхальные размышления, у историка нет оснований отрицать, что во время своего крещения у Иоанна Иисус по–новому ощутил свое мессианское призвание. Ничто в нашем тезисе не зависит от этой гипотезы, но с учетом всех фактов нет причин считать ее неверной.

 

(v) Пророческое/мессианское служение

Личность Иисуса имеет ключевое значение. Его пророческая Весть — не передача некой абстрактной информации и абстрактных понятий. Иисус не был и, так сказать, развоплощенным голосом. Суть Вести состоит в том, что Бог Израилев делает в служении Иисуса. «Если я перстом Божьим изгоняю бесов, то, конечно, достигло до вас Царство Божие». Царство уже присутствует там, где присутствует Иисус, и именно потому, что он там присутствует. Принятие в Царство состоит в принятии в общение с Иисусом: ведь именно вокруг Иисуса воссоздается Израиль, именно по его слову Израиль обретает прощение и исцеление. Призыв Иисуса и вызывавшийся этим призывом гнев понятны только, если Иисус рассматривал себя как в некотором смысле олицетворение Израиля. Как пророк, он созывал учеников. Этих учеников он считал обновленным Израилем, возвратившимся из плена народом ГОСПОДНИМ… Вся описанная нами, начиная с части II, картина подталкивает нас к вопросу: кем же считал себя Иисус? Первый ответ: Израилем, представителем Израиля, в котором достигает кульминации судьба Израиля. Он считал себя Мессией.

Только в этом контексте понятны действия Иисуса, его предупреждения и оказываемый им радушный прием. Если он не осознавал это призвание, то придется признать: при всей своей проницательности и глубоком знании Писаний он был поразительно не способен увидеть очевидное. Однако у нас есть веские причины считать иначе. Эд Сандерс пишет:

Иисус, фактически, притязал на царский статус… Факты таковы: он говорил о Царстве; его ученики ждали, что они будут иметь некую роль в Царстве; они считали его своим вождем; он был распят за то, что объявлял себя царем [1908] .

Как я показал в этом разделе, основываясь на предыдущей дискуссии, мы можем пойти дальше. Мессианство и предполагаемое им отождествление с Израилем, как его задумал ГОСПОДЬ, стояли в центре самопонимания Иисуса.

 

(i) Введение

Собирался ли Иисус умирать той смертью, какой умер, и если «да», то почему? Я уже отмечал, что для историка этот вопрос вполне правомерен, и в качестве обоснования проводил аналогию с тремя очень разными людьми, жившими приблизительно во времена Иисуса: Сенекой, Элеазаром и Игнатием Антиохийским. Во всех трех случаях мы имеем полное право спросить о намерениях субъекта, исследовать склад ума, который эти намерения породил, а также мировоззрение, внутри которого такой склад ума стал возможен.

Около столетия назад Альберт Швейцер разделил биографии Иисуса на две группы: авторы одних считают, что Иисус пошел в Иерусалим, чтобы там «работать», а других — что он пошел туда умереть. Сам Швейцер твердо склонялся ко второй из этих точек зрения. Большинство последующих ученых с ним не соглашалось: как выразился один из них (в остальных отношениях особенно близкий Швейцеру), тогда Иисус получается «странноватым» (weird). Поскольку лично я с Швейцером согласен (в общем, но не в частностях), уместно сразу сказать, что я считаю этот контраргумент ошибочным. Конечно, для благополучного западного ученого было бы «странно» сознательно навлекать на себя обвинение в преступлении, за которое полагается казнь, а потом, молчанием и опаснейшими (хоть и таинственными) откровениями, способствовать смертному приговору. Однако Иисус не был благополучным западным ученым. Его отличало иное мировоззрение. Именно оно задавало его цели и верования. Именно оно определяло его намерения. Лет за 400 до него Сократ не стал искать милости у афинского режима, а пошел на смерть. Последователи Сократа горько оплакивали его смерть, но никто из них не назвал его поступок «странным» или даже непоследовательным. Более того, весь смысл принятия Сократом смертного приговора состоял в том, что любое другое поведение полностью расходилось бы со всей его жизнью и учением… Разумеется, мировоззрение Иисуса было иным, чем у Сократа. Однако стоит задаться вопросом, не было ли оно таким, что в рамках его пойти на смерть не просто имело смысл, но представляло собой единственно возможный поступок.

Как всегда, мы начнем с деятельности, рассказа и символа, а не с «идей» и изолированных речений, которые только могут завести в тупик. Туман гипотетической «истории традиции» мешает идеалистическому подходу, начинающему с высказываний, увидеть события и поступки. Однако в мире, знающем цену символам, имеют значение именно события и поступки, а также раскрываемые ими имплицитные повествования. Современному европейцу и американцу, живущему в мире, который избавился от многих древних символов и высмеивает или оттесняет на обочину оставшиеся, требуется сделать колоссальное усилие, чтобы вообразить мир, где одно–единственное действие может реально что–то сказать (занятно, что философы в нашей культуре слов и идей с огромным трудом возвращают эти представления через такие понятия, как «речь — действия»). Однако без этих усилий мы останемся пленниками нашей культуры. И тогда нам нечего строить из себя историков. Слова фокусируют, ограничивают и усиливают символические действия, но не заменяют их. Центральное же символическое действие, дающее нам ключ к имплицитному рассказу Иисуса о его смерти, — Тайная вечеря.

 

(ii) Тайная вечеря: символ и значение

 

(а) Введение

Последняя трапеза Иисуса с учениками — намеренная двойная драма. Как пасхальная трапеза, она рассказывала о еврейской истории в категориях божественного избавления от тирании, воспоминания об исходе из Египта и ожидания нового великого исхода, долгожданного возвращения из плена. Однако трапеза Иисуса соединила этот великий рассказ еще с одним — рассказом о жизни и приближающейся смерти Иисуса. В ней Иисус — не зритель, не один из многих участников, но главный герой божественной драмы.

 

(б) Тайная вечеря и Пасха

Естественно, это предполагает, что Тайная вечеря была пасхальной трапезой. Таково мнение синоптиков: они датируют ее; в их работах содержатся слова «есть Пасху», сказанные Иисусом и учениками; в них ученики «готовят пасхальную трапезу». Иоанн, однако, указывает, что трапеза имела место за день до праздника. Он не описывает ни трапезу, ни символические действия, связанные с хлебом и вином, но только омовение ног. Это согласуется со свидетельством Талмуда, согласно которому, Иисуса казнили «накануне Пасхи». Предпринимались различные попытки решить проблему. Например:

• Возможно, Иисус следовал другому календарю (ессейскому?);

• Возможно, Иоанн изменил хронологию в богословских целях: чтобы представить Иисуса истинным пасхальным агнцем, закланным в то же самое время, когда в Храме подвергались закланию агнцы в приготовление к пасхальной трапезе;

• Синоптики изменили хронологию в угоду своему богословию или своей традиции.

Если мы собираемся использовать символическое значение и имплицитное повествование Тайной вечери в качестве отправной точки для этого этапа исследования, вопрос заслуживает внимания.

На мой взгляд, Тайная вечеря почти наверняка была каким–то видом пасхальной трапезы. На это указывают некоторые детали:

• Тайная вечеря имела место ночью и в Иерусалиме. Обычно на ночь Иисус с учениками возвращались в Вифанию, но пасхальную трапезу требовалось вкушать в пределах города и после наступления темноты (как известно, дни в еврейском календаре начинаются с захода солнца);

• Тайная вечеря закончилась гимном (псалмами «Халлеля», воспеваемыми после пасхальной трапезы?);

• Лучшее объяснение ключевых слов Иисуса состоит в том, что это — отражение обычая, согласно которому, хозяин дома интерпретировал некоторые части пасхальной трапезы, связывая их с рассказом об исходе.

Возражения против синоптической датировки не очень убедительны. Например, говорят, что Пасху обычно праздновали семьями. Однако Иосиф Флавий упоминает о праздновании ее «малыми братствами». Кроме того, Иисус рассматривал своих учеников как группу, где ее члены находятся друг с другом в некоем фиктивном родстве. Единственной альтернативой этому выводу будет радикальный скептицизм относительно всего события. Однако тогда одна из основных особенностей очень раннего христианства совершенно необъяснима: Павел «принял» подробные предания о Тайной вечере, по–видимому, в самые первые дни после обращения, то есть в Дамаске в начале 30–х годов.

Вместе с тем, с учетом наших сведений о программе Иисуса и присущем ему образе действий, у нас нет оснований полагать, что он считал себя обязанным отмечать этот праздник в его официальную дату. Писание разрешало праздновать Пасху, в случае необходимости, в другое время, и Иисус мог счесть это достаточным основанием, если он жаждал начала предстоящих ему событий. Хотя у Жобер, считавшей, что Иисус следовал не официальному (лунному) календарю, а ессейскому (солнечному), нашлось мало последователей, Иисус вполне мог отпраздновать своего рода квазипасхальную трапезу на день раньше положенной пасхальной. Естественно, это предполагало проведение Тайной вечери без агнца: священники еще не начинали заколать агнцев. Отсутствие агнца не означает, что трапеза не носила подлинно пасхальный характер: без агнца праздновали евреи диаспоры, а после 70 года н. э. — вообще все евреи. Если Иисус в течение всего своего служения реструктурировал символический мир современников, фокусируя его на собственной жизни и миссии (см. выше ), он вполне мог и отпраздновать квазипасхальную трапезу днем раньше. К этому выводу нас подводит вся логика нашей аргументации. Получается, что Иисус рассматривал Тайную вечерю как хороший способ связать пасхальную символику и все, что она означала в плане истории и надежды, с самим собой и своей приближающейся судьбой.

Какой же рассказ рассказывала эта трапеза еще до того, как были произнесены какие–либо слова? С учетом квазипасхального контекста, можно выделить два очень конкретных момента:

1) Подобно всем пасхальным трапезам, это событие говорило об исходе из Египта. Для еврея I века оно указывало на возвращение из плена, новый исход, великое обновление Завета, обещанное пророками. Трапеза символизировала «прощение грехов», возвращение ГОСПОДА для избавления Его народа, Его победу над фараонами, буквальными и метафорическими. Она происходила «по Писаниям», помещая себя в кульминацию продолжающегося рассказа о необычном замысле ГОСПОДА о спасении Израиля. Иными словами, практически бесспорно, что Тайная вечеря говорила о воцарении Бога Израилева;

2) Тайная вечеря приводила к кульминации Иисусово движение Царства. Она показывала: новый исход происходит в Иисусе и через Иисуса. Поскольку об этом толкователи много спорят, есть необходимость в пояснениях.

Новый смысл, вложенный Иисусом в старую трапезу, легче увидеть, если соотнести ее с акцией в Храме. Трапеза и акция — пророческие символы. Они обозначают неожиданное исполнение судьбы Израиля — исполнение, в котором средоточием судьбы Израиля оказывается Иисус. Отсюда, кстати, вытекает, что для Иисуса было естественно не последовать традиционному календарному распорядку, ориентированному на заклание агнцев в Храме.

• Если он верил в скорый приход Царства, нового Завета, окончания плена и прощения грехов, то Тайная вечеря наверняка была не обычной пасхальной трапезой (хотя Иисус отчасти сохранил ее форму, чтобы была задействована символика).

• Если Иисус верил, что Царство уже начинается в настоящем, для него было естественно подчеркнуть это нынешнее присутствие Царства в трапезе. Если он считал, что Храм осужден ГОСПОДОМ на гибель, то он вполне мог повести себя так, словно он находится в диаспоре, уже без Храма, и отпраздновать пасхальную трапезу, не обращаясь к осужденной им системе, падение которой он предрек.

Таким образом, чтобы понять символическое и нарративное значение Тайной вечери, мы должны поставить ее рядом с акцией в Храме. Эти события проливают свет друг на друга. С точки зрения Джекоба Ньюзнера, вместе взятые, они указывают на намерение Иисуса заменить Храм как символическое средоточие иудаизма своей новой квазикультовой трапезой. В аналогичном ключе рассуждает и Брюс Чилтон. По его мнению, Иуда выдал первосвященникам именно тот факт, что скандальная акция в Храме и Тайная вечеря задуманы как новая и радикальная альтернатива! На мой же взгляд, Ныознер и Чилтон, тонко подметив некоторые важные факты, не вполне верно их истолковали. Храмовой системе противопоставлялось не регулярное празднование установленной Иисусом трапезы, а сам Иисус. Точнее говоря, его приближавшаяся смерть. Как мы показали выше, Иисус сознательно поставил себя в центр всей традиции еврейских чаяний. Он считал себя Мессией, средоточием великого божественного акта избавления. Символы, ключевые для жизни и надежды Израиля, отныне фокусировались на самом Иисусе. И в этом плане последняя трапеза Иисуса с учениками не стоит особняком. Ее значение проясняется именно в свете предыдущих действий Иисуса и событий, которых он вскоре ожидал. Тайная вечеря говорит нечто очень важное о том, как Иисус понимал грядущие события…

В данном контексте действия Иисуса с хлебом и чашей (наверняка исторические) необходимо рассматривать в том же ключе, что и символические действия ветхозаветных пророков. Иеремия разбивает кувшин, Иезекииль делает модель осажденного Иерусалима. Эти действия наделены пророческой силой, они вызывают события (обычно акты суда), которым суждено произойти. Они сопровождаются разъяснением относительно их связи с грядущими происшествиями и Промысле ГОСПОДА в них. Здесь есть прямая параллель с Тайной вечерей. Действия с хлебом и вином подчеркивают смысл вечери. Программа Царства, которой Иисус был послушен в течение всего служения, теперь достигает полной реализации. Пасха — воспоминание об исходе прошлом и одновременно — ожидание прихода Царства в будущем. Иисус хотел, чтобы эта трапеза символизировала новый исход, наступление Царства через его собственную судьбу. Тайная вечеря, в центре которой стояли действия Иисуса с хлебом и вином, рассказывала и пасхальную историю, и историю Иисуса. Рассказывала и сплетала их воедино.

 

(в) От символа к слову

Символика и имплицитный рассказ, сокрытые в действиях Иисуса, генерировали основное значение трапезы. Слова же подчеркивали и артикулилировали этот смысл. Сейчас трудно установить, что именно говорили евреи на пасхальных трапезах того времени и р какой мере Иисус приспособил или не приспособил эти традиционные речения к своему новому смыслу. Однако у нас есть веские причины полагать: во время пасхальных трапез хозяин, как и в наши дни, рассказывал историю исхода и связывал различные элементы трапезы с различными элементами этой истории. Так образовывалась связь между присутствующими и детьми Израилевыми, покинувшими Египет. Сходную функцию должны были увидеть ученики на Тайной вечере в словах Иисуса. Они должны были понять: Иисус дает трапезе новое осмысление, связывая ее элементы с самим собой и утверждая: грядущие вскоре события — кульминация долгой истории, восходящей к моменту исхода из Египта.

Еще долго не утихнут споры относительно того, что именно сказал Иисус и каков был точный порядок его действий. Однако едва ли на эти вопросы будет дан точный ответ. Ведь мы располагаем лишь греческим переводом краткой фразы, сказанной на арамейском. Кроме того, в ранней Церкви фраза могла несколько менять формулировку от общины к общине. Возможно, существовали разные переводы арамейского оригинала… Важно другое. Четыре источника не менее чем в трех независимых формах (особенно близки друг к другу Марк и Матфей) свидетельствуют: Иисус в пророческом стиле отождествил хлеб со своим телом, а вино со своею кровью, причем его слова намекали на контекст трапезы — Пасху, жертву и Завет. Согласно синоптикам, Иисус предрек, что кульминационные события настолько близки, что эта его трапеза с учениками — последняя перед наступлением Царства. У Павла, находящегося в иной ситуации, эсхатологическая эмфаза претерпевает некоторую модификацию.

Остановимся на этом подробнее.

1. Иисус отождествил хлеб со своим телом, как Иезекииль отождествил кирпич с Иерусалимом. Таким образом, действие Иисуса было пророческим указанием: ему суждено умереть, и его смерть будет источником жизни для его учеников. Мишна сообщает, что с точки зрения Гамалиила, современника Иисуса, пасхальный опреснок обозначает избавление из Египта. В первоначальном же рассказе опреснок был нужен из–за срочной спешки исхода. Поэтому не исключено, что Иисус не только указал на себя как на орудие избавления Израилева, но и намекнул на исполнение своей миссии в самом скором будущем.

2. В аналогичной пророческой манере Иисус отождествил чашу (по Луке, вторую чашу) со своей кровью. За четырьмя имеющимися в нашем распоряжении версиями стоит общий смысл, причем некоторые повествования делают эксплицитным то, на что намекает пасхальный контекст трапезы. Общий смысл таков: грядущая смерть Иисуса приведет к обновлению Завета, то есть великому возвращению из плена, на которое уповал Израиль. Выражение «кровь Завета», в той или иной форме появляющееся во всех повествованиях, — аллюзия на Исх 24:8, где Моисей устанавливает первый Завет с народом на горе Синай. Другая аллюзия, возможно, не менее важная, — на Зах 9:9–11 (отрывок, перекликающийся с темами, рассмотренными нами в главах 11–12):

Ликуй от радости, дщерь Сиона! Громко восклицай, дщерь Иерусалима! Се, царь твой грядет к тебе, торжествующий и победоносный, кроткий, сидящий на ослице, на молодом осле, сыне подъяремной. Он истребит колесницы у Ефрема и боевых коней у Иерусалима. И сокрушен будет бранный лук, и он заповедует мир народам, и владычество его будет от моря до моря и от реки до концов земли. А что до тебя, ради крови Завета твоего, Я освобожу узников твоих изо рва, в котором нет воды. Возвращайтесь на твердыню вы, пленники надеющиеся! Что теперь возвещаю, воздам тебе вдвойне. [ Или: Я возвещаю второй раз, что Я вернусь к тебе.]

Завет обновляется в контексте мессианской победы, которая раз и навсегда освободит Израиль от долгого плена. Мы уже подчеркивали тесную связь действий Иисуса на Тайной вечере с его предыдущими действиями в Храме, включая его квазицарский вход. И у нас нет причин сомневаться, что, связывая последнюю чашу трапезы со своей смертью, он намекал на тему обновления Завета. Это прекрасно согласуется со всем, что мы знаем о его программе.

Все три синоптических повествования содержат еще одно разъяснение: кровь Иисуса прольется «за многих» (у Луки — «за вас»). Экзегеты обычно связывают версии Матфея и Марка с Ис 53. Тогда получается, что смысл речения раскрывается в свете более широкого контекста объяснительных слов Иисуса (подробнее см. ниже).

Матфей добавляет: «во оставление грехов». Необходимо еще раз подчеркнуть: для евреев I века это обозначало не абстрактную сделку между людьми и Богом, а очень конкретную вещь — избавление народа из «плена» , который произошел вследствие его грехов. Матфей говорит, не что смерть Иисуса приведет к некоему абстрактному искуплению, но что через нее ГОСПОДЬ спасет свой народ из плена. Таким образом, эти слова тоже делают эксплицитным символическое значение трапезы.

3. Каждый из синоптиков приводит версию высказывания, в котором Иисус предрекает: эта его трапеза с учениками — последняя перед наступлением Царства. Матфей и Марк упоминают о последующих трапезах в Царстве, Лука — только о том, что до прихода Царства трапез больше не будет. Разумеется, эти высказывания имеют смысл только, если Иисусова Весть носила эсхатологический и апокалиптический характер (в пользу чего мы уже привели немало аргументов). В контекст эсхатологического и апокалиптического учения они вписываются предельно органично. Пасха Иисусова, подобно Пасхе первоначальной, предполагала, что избавление наступит в самом непосредственном будущем.

4. Лука и Павел приводят заповедь повторять трапезу в воспоминание об Иисусе. Иеремиас сравнил ее с молитвой на пасхальной трапезе, в которой евреи просят Бога вспомнить и послать Мессию (она сохранилась в иудаизме с тех пор до наших дней). Данное повеление, вполне естественное в описанном нами контексте, опять–таки раскрывает смысл, уже заложенный в самой символике трапезы. Если Иисус собирался совершить великое мессианское действие и если его последняя трапеза с учениками соотносится с этим действием так же, как Пасха — с исходом из Египта, то, естественно, трапеза должна включать молитву об успешном исполнении мессианского действия. И, конечно, при последующем повторении трапезы ученики будут не просить ГОСПОДА послать Мессию (Он уже послал Мессию!), а вспоминать мессианский акт Иисуса. Повторимся: все это имеет смысл только, если Иисус действительно собирался умирать и если он считал свою смерть частью эсхатологического исполнения ГОСПОДНЕГО Промысла о Царстве. Стоит лишь положить в основу рассуждений эту гипотезу (как мы показали, хорошо обоснованную), и все сходится! Символический акт Иисуса сознательно использовал всю традицию, связанную с исходом, и придал ей новое направление.

 

(г) Вывод

По мнению подавляющего большинства исследователей, в ночь перед своей смертью Иисус отпраздновал с учениками последнюю трапезу, и произошло это в контексте пасхальной недели. Опираясь на данный широкий консенсус, я показал: Тайная вечеря, как действие, была столь насыщена символическим смыслом и столь явно пересказывала один из ключевых израильских рассказов, что бесконечные споры о точной формулировке слов Иисуса перестают быть центральным фактором в выявлении ее смысла. Если же добавить к действию слова (даже в их приблизительной формулировке), не остается сомнений: со всей мощью символической драмы и символического рассказа Иисус предрек свою скорую смерть и заповедал рассматривать ее в контексте всего рассказа о спасении ГОСПОДОМ Израиля. Более того, он указал на свою смерть как на центральный и кульминационный момент этого рассказа, — момент, предвосхищаемый исходом из Египта. Он утверждал, что участники трапезы, не только тогдашние, но и последующие, — народ обновленного Завета, получивший «прощение грехов», то есть избавление из плена. Собранный вокруг Иисуса, этот народ представляет собой подлинный эсхатологический Израиль.

 

(i) Введение

Тайную вечерю, как и акцию в Храме, следует рассматривать в двух контекстах — служения Иисуса (см. ) и иудаизма I века. Ранее мы видели, что многие высказывания Иисуса, соседствующие с рассказом об акции в Храме, — своего рода загадки, объясняющие символ. При рассмотрении Тайной вечери мы также находим несколько речений, которые, будучи таинственными сами по себе, в совокупности указывают в одном направлении. И снова символическое действие, вместе с разъясняющими его загадками, образует исторический контекст, в котором могут обосноваться и, благодаря когерентности с общей картиной, обрести смысл другие материалы.

Как это происходит?

В мы подробно доказывали: Иисус возвещал Царство ГОСПОДА как нечто, что уже начинается. Нынешняя реальность Царства — не отвлеченная идея, к конкретной исторической ситуации не привязанная, и не просто новый способ восприятия своего личного или социального существования. Она возникает в особый исторический момент. Пророческая и символическая деятельность Иисуса (главы и ) постоянно указывала в этом направлении. Иисусов рассказ о Царстве (главы –) предстает как движение к кульминации израильской истории. Однако возникает вопрос: что, на взгляд Иисуса, должно случиться после?

От этого вопроса не уйти любому историку жизни Иисуса. Исследователи, видящие в Иисусе учителя вечных истин (политических, религиозных или экзистенциальных), рано или поздно должны спросить: считал ли Иисус, что его Весть встречает широкое одобрение? Если нет, как, видимо, и обстояло дело, то что он собирался делать дальше? Насколько же более остро стоит этот вопрос перед нами, коль скоро мы отвергли образ Иисуса как учителя вечных истин и предпочли ему эсхатологическую картину, в которой Иисус возвещает наступление великого момента! Как выглядит этот момент? Как должно прийти Царство?

Ключик дает анализ имплицитных ответов Иисуса на мировоззренческие вопросы () и предлагаемого им рассказа (). Судя по его ответам, он ждал битвы. Битва была частью мессианской программы, частью того, что должно предшествовать приходу Царства. Подлинный враг в битве — не языческие орды, а сила, стоящая за ними, — обвинитель, сатана, сбивший народ ГОСПОДЕНЬ на языческий путь, попытку принести Царство ГОСПОДА силой оружия и вооруженного восстания. По–видимому, Иисус воспринимал свой конфликт с правителями Израиля, со стражами традиции, реальными и самозваными, именно как часть такой битвы (). Непосредственную же встречу с этими властителями он должен был рассматривать как кульминационную конфронтацию его и их программ, его призвания положить начало Царству и их желания удержать Израиль на отвергнутом им пути. Рассказы и символы Иисуса — не абстрактные и статические поучения о религии или политике. Их предназначение — вести к великому Событию, подлинной битве с подлинным врагом.

Как выглядит эта битва? Вспомним рассказ о Царстве, описанный нами в . Иисус звал учеников к необычной революции. Я бы даже сказал — к двойной революции, через которую Израиль должен стать светом миру, посланным свыше ответом язычеству. Эта революция — не вооруженный бунт наподобие бунта Иуды Маккавея. Напротив, такой «восставший» подставляет другую щеку, проходит лишнее поприще, любит врагов и молится за гонителей. Это революционный способ вести революцию! Конечно, способ не контрреволюционный: он не поддерживает статус–кво, и он основан на учении Исайи о Царстве, — учении, в котором ГОСПОДЬ открывает Себя как истинный Царь, истинный Бог, противостоящий языческим богам и поддерживаемым им режимам. Иисус предлагал людям подлинную революционную премудрость, идущую вразрез с ложными, но общепринятыми представлениями. Средоточие его премудрости — призыв взять крест и следовать за ним, стать его спутниками в его рассказе о Царстве.

Я думаю, Иисус относился к своему рассказу очень серьезно. Столь серьезно, что, призвав израильтян к существованию ради других, он сделал этот путь тематическим для самого себя, для своей веры в приход Царства через свое служение. Он подставит другую щеку, пройдет лишнее поприще и возьмет крест. Он будет светом миру и солью земли. Он будет Израилем, служащим всем людям. Через него придет Царство — и в том смысле, что он воплотит в себе обновленный Израиль, и в том смысле, что он раз и навсегда победит зло. Характер его победы будет созвучен глубоко революционной природе его Вести о Царстве. Он победит зло, позволив ему сделать с собой худшее. Как мы вскоре увидим, иудаизм предоставлял контекст, в котором подобные мысли и действия имели смысл, причем смысл поразительный.

Смысл этот вырастает из каждого аспекта Иисусовой Вести о Царстве. Мы уже показали в конце , что действия Иисуса на Тайной вечере — кульминация перестройки им универсума израильских символов. Теперь мы видим, что этот символический акт черпает смысл во всем пафосе его служения, его рассказа о Царстве, его пророческой деятельности. Разумеется, если контекст убрать, то представление о том, что Иисус считал себя призванным победить зло через свои страдания и смерть, нетрудно поднять на смех. Однако уже Швейцер понимал: рассматривая Иисуса в естественном контексте еврейской апокалиптической эсхатологии, мы видим здравость такой гипотезы, которая смотрится тем убедительнее, что предоставляет целостное объяснение самым разным аспектам служения Иисуса. С моей точки зрения, эта гипотеза основана на фактах, она экономная и простая.

Придя к ней, мы можем разрешить многие проблемы, связанные с тем, как Иисус представлял себе будущее. Поговорим об этом подробнее.

 

(ii) Загадки Креста

 

(а) Отвергнутый сын

Обратимся еще раз к ключевой притче, раскрывающей богословскую глубину акции в Храме. Как мы уже показали, Иисус считал себя (мессианским) сыном, приходящим к Израилю от Бога как последний в череде пророков. В этой притче виноградари отвергают сына (а значит, и слово отца), убивают его и выбрасывают из виноградника. За это хозяин виноградника покарает нечестивых виноградарей.

Опять–таки многие могут усомниться в аутентичности притчи: дескать, Иисус просто не мог рассказать о себе рассказ с таким концом, пусть даже и загадочный. Мои контраргументы таковы:

1) Это подмена доказательства исходной посылкой;

2) Притча о злых виноградарях хорошо согласуется со многими аспектами служения и самопонимания Иисуса. Поэтому нет ничего неправдоподобного в предположении, что он ее рассказал;

3) Смерть сына — не позднее добавление к рассказу, а его естественная кульминация;

4) В марковской версии притчи (видимо, более ранней) сына сначала убивают, а потом выбрасывают из виноградника. Это едва ли христианская проекция. Напротив, у Матфея сына сначала вытаскивают из виноградника, а уже затем убивают. Здесь можно видеть христианское воспоминание о том, как Иисуса вывели из города и распяли;

5) В притче отсутствует позднее христианское богословие искупления. Скорее, ее средоточие — тесная связь между смертью сына и разрушением виноградника.

Мой вывод: пророческая повествовательная символика этой притчи связана с осознанием Иисусом того факта, что вызов Храму приведет его к гибели, ибо стражи израильских преданий не вняли Вести, которую он считал Вестью ГОСПОДНЕЙ.

 

(б) Великая заповедь

Иной ракурс на те же символы открывает диалог о том, какая заповедь величайшая. Матфей, возможно, видел в этом диалоге обсуждение относительной ценности различных галахических установлений. У Марка дело обстоит несколько иначе. Он сообщает, что Иисус сделал акцент на любви к ГОСПОДУ и ближнему, а затем упоминает и о реакции книжника: да, соглашается книжник, эти заповеди важнее всех всесожжении и жертвоприношений. Иисус, услышав толковый ответ, говорит: «Недалеко ты от Царства Божия».

Едва ли ранняя Церковь выдумала эту необычную похвалу книжнику. И похвала указывает в том же направлении, что и другие уже рассмотренные нами намеки. Иисусова программа Царства, средоточием которой была любовь к Богу и ближнему, предполагала умаление роли жертвоприношений. Это подтверждает смысл акции в Храме (суд) и намекает на смысл действий во время Тайной вечери (альтернатива Храму).

 

(в) Помазание для погребения

Все четыре евангелиста рассказывают о том, как некая женщина помазала Иисуса. Согласно Матфею, Марку и Иоанну, это произошло в последние несколько дней жизни Иисуса. Лука относит эпизод к гораздо более раннему периоду. У Матфея и Марка женщина помазывает голову Иисуса, а у Луки и Иоанна — ноги. Ее действия вызывают недовольство учеников (Матфей), некоторых присутствующих (Марк), фарисея, у которого гостил Иисус (Лука), Иуды Искариота (Иоанн). Согласно Матфею, Марку и Иоанну, Иисус отвечает на критику словами, что женщина заранее умастила его тело для погребения. (Вспомним, что многие высказывания Иисуса — ответ на критику в адрес лично его или его учеников. Иными словами, они стоят в одном ряду с символическими действиями.) Могут присутствовать и другие намеки, — например, на мессианское помазание или на то, что Иисус, которого казнят как преступника, не получит должного помазания впоследствии.

Высказывание Иисуса, хоть и поразительное в данном контексте, не передает полностью пафоса данного рассказа (кстати, это можно рассматривать как аргумент в пользу его аутентичности). Однако оно придает действиям женщины столь высокий символический смысл, что Иисус (у Матфея и Марка) добавляет: во всем мире, всюду, где бы ни возвещалось Евангелие, вспомнят и о ней, и об ее поступке. Сам по себе этот рассказ и слова Иисуса в нем — не многим более, чем странный намек. Однако в контексте символической акции в Храме и Тайной вечери их можно рассматривать как еще одну загадку, отражающую понимание Иисусом того, что ему предстоит. Его смерть положит начало возвещению «Благой вести» по всему миру.

 

(г) Дерево зеленое и дерево сухое

Одна из самых странных и в то же время показательных загадок содержится у Луки:

И шло за Ним великое множество народа и женщин, которые плакали и рыдали о нем. Иисус же, обратившись к ним, сказал: дщери Иерусалимские! не плачьте обо мне, но плачьте о себе и о детях ваших, ибо приходят дни, в которые скажут: «блаженны неплодные, и утробы неродившие, и сосцы непитавшие!». Тогда начнут говорить горам: «падите на нас!» и холмам: «покройте нас!». Ибо, если с зеленеющим деревом это делают, то с сухим что будет? [2020]

Страшное блаженство! Оно переворачивает все представления того времени о бесплодии как о величайшем проклятии женщины. Что побудило Иисуса произнести такие слова? Ответ следует искать в свете сказанного нами в главе 8. Иисус в последний раз предупреждает о последствиях отвержения Иерусалимом «пути к миру». Иерусалим избрал революцию, конфронтацию с Римом. Мальчики, играющие на улицах во дни Иисуса, когда вырастут, разожгут смуту, и последствия будут ужасными. Поэтому их матерям лучше поберечь слезы до того момента, когда они действительно понадобятся.

Как сюда вписывается цитата из Ос 10:8 («начнут говорить горам: «падите на нас!» и т. д.)? На контекст Осии толкователи часто не обращают внимания, а напрасно.

Израиль — ветвистый виноград, умножает для себя плод. Чем более у него плодов, тем более умножает жертвенники; чем лучше земля у него, тем более украшают они кумиры. Лживо сердце их, за то они и будут наказаны: ГОСПОДЬ разрушит жертвенники их, сокрушит кумиры их. Теперь они говорят: «Нет у нас царя, ибо мы не боимся ГОСПОДА! А царь — что он сделает для нас?». И истреблены будут высоты Авена — грех Израиля. Терние и волчцы вырастут на жертвенниках их. И скажут они горам: «Покройте нас», и холмам: «Падите на нас!». …Я выступлю против непокорных, чтобы наказать их; и соберутся против них народы, и они будут наказаны за свое двойное нечестие. …Вы возделывали нечестие — пожинаете беззаконие, едите плод лжи. Потому что ты надеялся на силу твою, на множество ратников твоих. И произойдет смятение войны против народа твоего, и все твердыни будут разрушены, как Салман разрушил Бет–Арбел в день брани: мать была изрублена в куски вместе с детьми. Вот, что сделают тебе, Вефиль, за крайнее нечестие твое. На заре царь Израилев погибнет… [2023]

Здесь есть все: возгордившаяся и обреченная на погибель виноградная лоза, суд на святилище, отвержение ГОСПОДА и царя, страшное возмездие за упование на военную мощь, зловещее предупреждение матерям и их детям и, наконец, смерть царя. Полная аналогия с тем, о чем предупреждает современников Иисус. Он говорит иерусалимлянкам, что отвержение его как истинного царя и его Вести как истинного пути к миру приведет город к гибели. Его собственная смерть от рук римлян — ясный знак участи отринувшего его народа.

Это проливает свет и на последнее загадочное высказывание. Иисус возвестил суд на Иерусалим за нераскаянность и упорство в воинствующем национализме. Нельзя сказать, что еврейские вожди обрекли Иисуса на казнь и тем самым навлекли на свою голову кару еще более тяжелую. На самом деле, римляне обвинили Иисуса в том, в чем он был невиновен, а его соотечественники — виновны. Он был зеленым деревом, а они — сухим.

Это высказывание не содержит богословия искупления, с помощью которого Церковь осмысляла смерть Иисуса уже на очень раннем этапе своего существования. Оно не предлагает никакой надежды на избавление и лишь предупреждает: то, что происходит с Иисусом, — предзнаменование участи многих молодых евреев в недалеком будущем. Место этого речения — не среди даже самых ранних послепасхальных размышлений о распятии Иисуса. Оно именно там, куда его помещает Лука. Поэтому ценность его для нашей нынешней задачи трудно переоценить. Эта мрачная загадка намекает, что свою смерть Иисус считал органически связанной с судьбами нации. Он умирал как отвергнутый царь, предложенный которым путь мира был отринут. Страдание Израиля он взял на себя, но, увы, самому Израилю все равно было не избежать горькой участи… Эта загадка стоит в одном ряду с мессианскими загадками, которые мы рассматривали в главе 11. И она идет даже дальше, рассказывая об участи истинного Мессии. Возвестив суд Божий на Храм и нацию, — суд в форме жуткого опустошения от рук языческих войск, — Иисус предваряет свой народ. Он претерпевает наказание, которое особенно ярко символизировало суд Рима над своими восставшими субъектами. Если Рим сделал это с одним революционером, который даже не поддерживал антиримское восстание, то что он сделает с настоящими бунтовщиками и их сторонниками?

 

(д) Птица и птенцы

Похожая загадка, которую можно полностью понять, только соотнеся ее с центральными символическими действиями Иисуса, содержится в разных контекстах у Матфея и Луки.

Иерусалим, Иерусалим, избивающий пророков и камнями побивающий посланных к тебе! Сколько раз хотел я собрать детей твоих, как птица собирает птенцов своих под крылья, и вы не захотели! Се, оставляется вам дом ваш пуст. Ибо сказываю вам: не увидите меня отныне, доколе не воскликнете: «Благословен Грядущий во имя Господне!» [2026] .

Здесь можно выделить три элемента. Первый — того же плана, что и предыдущая загадка. Второй и третий интегрируют высказывание в общую картину, открывающуюся нашему взору. В частности, они связывают его с некоторыми аспектами мессианских загадок, которые мы рассматривали в .

Первый элемент. Образ птицы с выводком наводит на мысль о пожаре во дворе фермы, когда птица старается укрыть птенцов под крыльями. Сама она может погибнуть, но птенцы останутся живы. Эта картина встречается в Ветхом Завете, где часто описывается, как дети Израилевы ищут убежище под крыльями ГОСПОДА. Она еще раз указывает: Иисус ждал для себя именно участи, нависшей над Иерусалимом. Он даже желал принять ее, чтобы Иерусалим мог ее избежать. По сравнению с образом дерева зеленого и дерева сухого здесь дается некий дополнительный намек: был шанс, что Иисусу, подобно Илии у Бен–Сиры, удастся отвратить от Израиля гнев Божий… Однако загадка показывает: шанса больше нет; судьбы Иисуса и Иерусалима неразрывно переплелись.

Второй элемент. Отчаяние Иисуса от того, что Израиль не ищет и не обретает предлагаемое убежище, связано с темой суда на Храм. Дом покинут. ГОСПОДЬ оставил Храм незащищенным, открытым для вражеского опустошения. Опять–таки этот образ хорошо знаком по Ветхому Завету.

Третий элемент. Цитата из Пс 117:26 — это приветствие, которым встречали идущих в Иерусалим паломников. Как известно, в Пс 117 ему предшествует упоминание о камне, который отвергли строители и который сделался главою угла (в притче о злых виноградарях упоминание о камне из Пс 117 входило в объяснение действий Иисуса, приходящего в конце череды отвергнутых пророков). Эти отрывки тесно взаимосвязаны и помогают понять друг друга.

Если попробовать собрать элементы воедино, получается следующее:

1) Иисус считал себя не обычным паломником, а истинным строителем Храма;

2) Нынешний Храм отвергнул Весть Иисуса о мире и его путь избавления. Поэтому Храм оставлен ГОСПОДОМ и стоит перед угрозой гибели;

3) Была только одна надежда — признать Иисуса истинным паломником и с радостью приветствовать его, чтобы камень, отвергнутый строителями, действительно сделался главою угла.

Эта загадка стоит в одном ряду с мессианскими загадками, рассмотренными в . Она содержит и дополнительную информацию: Мессия считал, что его призвание — спасти Иерусалим от гибели, приняв ее на себя. Иерусалим упорствовал в отказе, но предложение оставалось открытым. Толпа в Иерусалиме действительно приветствовала Иисуса словами из Пс 117:26 (этого и следовало ожидать), но к тому моменту, видимо, было уже поздно.

 

(е) Крещение и чаша

Если мы в своем анализе синоптических загадок, объясняющих символические действия Иисуса, вернемся немного назад, то найдем странное высказывание о судьбе, ожидающей Иисуса, которую он считал своим призванием.

Огонь пришел я низвесть на землю, и как желал бы, чтобы он уже возгорелся! Крещением должен я креститься; и как я томлюсь, пока сие свершится! [2033]

Можете ли пить чашу, которую я пью, и креститься крещением, которым я крещусь?.. Чашу, которую я пью, будете пить, и крещением, которым я крещусь, будете креститься; а дать сесть у меня по правую сторону и по левую — не от меня зависит, но кому уготовано [2034] .

Сами по себе эти высказывания звучат загадочно, но в обрисованном нами контексте указывают в одном направлении. Иисус считал частью своего мессианского призвания привести битву за Царство к кульминации в событии, которое адекватно можно описать лишь метафорой. Судя по первой метафоре (крещение), общественное служение Иисуса закончится тем же, с чего оно началось, — но, конечно, не принятием в обновленный народ Израилев, а чем–то другим, для чего это принятие может быть лишь знаком и символом. Если крещение Иоанново содержало аллюзию на исход, а центральный и последний символический акт Иисуса, указывающий на его судьбу, тоже содержал аллюзию на исход, то в таинственном упоминании о предстоящем «крещении» можно усмотреть намек на предстоящую судьбу и осмысление этой судьбы в категориях исхода. Другие случаи использования слова «крещение» и однокоренных ему в смысле прохождения через страдание позволяют быть уверенным в наличии этой аллюзии.

С соответствующими поправками, это можно сказать и о «чаше», которая появляется также в рассказе о гефсиманском борении. Образ чаши вообще более распространен, а выражение «испить ту же чашу» означает «разделить ту же участь». Чаша может обозначать страдание и даже мученичество, но иногда это чаша благословения. Здесь контекст содержит предупреждение для учеников Иисуса и странное призвание для самого Иисуса — взять на себя страдание, предсказанное для его народа.

…По мере того, как мы осторожно позволяем загадкам объяснять друг друга, становятся все понятнее центральные действия Иисуса на Тайной вечере. Каким–то образом Иисус знал, что ему предстоят страдания и смерть. Для интерпретации этих событий он прибегнул к ряду образов. С их помощью он давал понять: это не просто его жизненный жребий, но часть его призвания, в котором его служение тесно переплетено с судьбой Израиля. Об этом мы сейчас поговорим подробнее.

 

(ж) Загадки и аутентичность

Когда мы рассматривали мессианские загадки, рассказанные Иисусом после акции в Храме, я попытался показать: сама их форма указывает на их аутентичность. Ранняя Церковь мессианство Иисуса не скрывала, не говорила о нем в форме загадок. Загадками мог о нем говорить только сам Иисус. То же самое можно сказать и о загадках, указывающих на смысл смерти Иисуса.

Ранняя Церковь не молчала о смерти Иисуса и разработала богатую и многогранную ее интерпретацию. Первым христианам не было нужды говорить о ней в загадках. О кресте знали все. Да, он мог казаться соблазном. Однако при этом он не был каким–то странным фактом, о котором можно упоминать лишь намеками и загадками. О нем свободно говорили.

Обращает на себя внимание тот факт, что эти загадки не содержат даже зачатков того раннего богословия искупления, которое мы встречаем в выраженной форме у Павла. Некоторые из них просто говорят о приближающейся трагической смерти, никак не упоминая об искуплении. Они совсем не похожи на позднюю историю, превращенную в пророчество: предсказание для Иакова и Иоанна той же участи, что и для Иисуса, насколько нам известно, верно лишь отчасти. Если рассказ о двух братьях выдуман как отражение ситуаций в ранней Церкви, то очень странно, что не упомянут Петр… И все же, хотя эти высказывания не отражают ничего из того, что нам известно о раннехристианском богословии искупления, легко видеть: богословие искупления могло впоследствии вырасти именно из подобного рода высказываний, окружающих центральные символические действия Иисуса. Таким образом, перед нами и сходство, и несходство с жизнью ранней Церкви.

То же самое верно в отношении еврейского контекста Иисусова служения (см. ниже). Рассмотренные нами загадки содержат многочисленные отсылки к миру классического пророчества. Но их конкретная форма и направленность уникальны; у нас нет свидетельств, что кто–либо еще из пророков применял к себе подобную комбинацию мотивов. Поэтому место этим загадкам именно там, где мы их и находим, — среди высказываний Иисуса. Таинственно, но красноречиво они намекают на событие, основным указателем для которого является Тайная вечеря. Смерть Иисуса — странного немессианского Мессии — связана с судьбой всего народа и наступлением нового исхода, когда ГОСПОДЬ установит свое Царство.

 

(iii) Предсказания о Страстях

Рассматривая события, предшествовавшие Тайной вечере и небольшим загадкам–намекам, проливающим свет на действия Иисуса на ней, мы обнаруживаем у синоптиков и более значительные высказывания по данному вопросу — так называемые «предсказания о Страстях». Экзегеты обычно сбрасывают их со счетов как vaticinia ex eventu («пророчества после события»), считая их отражением раннехристианской апологетики и богословия искупления, а не взглядов Иисуса. Однако избранный нами подход предлагает новое понимания мышления Иисуса и того, как, по его мнению, Царство придет через его смерть.

Релевантные тексты хорошо известны.

И начал учить их, что Сыну Человеческому много должно пострадать, быть отвержену старейшинами, первосвященниками и книжниками, и быть убиту, и в третий день воскреснуть [2043] .

И Сыну Человеческому, как написано о Нем, надлежит много пострадать и быть уничижену [2044] .

Ибо учил своих учеников и говорил им, что Сын Человеческий предан будет в руки человеческие, и убьют Его, и, по убиении, в третий день воскреснет [2045] .

Подозвав Двенадцать, он начал им говорить о том, что будет с ним: вот, мы восходим в Иерусалим, и Сын Человеческий предан будет первосвященникам и книжникам; и осудят его на смерть, и предадут его язычникам; и поругаются над ним, и будут бить его, и оплюют его, и убьют его; и в третий день воскреснет [2046] .

Сын Человеческий не для того пришел, чтобы Ему служили, но чтобы послужить и отдать душу Свою для искупления многих [2047] .

Все вы соблазнитесь о Мне в эту ночь, ибо написано: «Поражу пастыря, и рассеются овцы» [2048] .

Ибо сказываю вам, что должно исполниться на Мне и сему написанному: «И к злодеям причтен». Ибо то, что о Мне, приходит к концу [2049] .

Пришел час; вот, предается Сын Человеческий в руки грешников [2050] .

Сие же все [арест Иисуса] было, да сбудутся писания… [2051]

Есть и другие намеки: не бывает, чтобы пророк погиб вне Иерусалима (но предполагается, что, попав туда, он погибнет); жених отнимется; ученикам придется заботиться о себе в отсутствие Иисуса… В общем и целом, список внушительный!

Разумеется, многое зависит от наших предпосылок. Иисус вполне мог использовать эти образы, а рассмотренные высказывания совершенно не похожи на то, что мы находим в тогдашнем иудаизме и в раннехристианском богословии искупления. Реальная проблема возникает, когда мы пытаемся решить: могли ли у Иисуса в принципе быть подобные идеи? Могло ли это быть присуще его складу ума?

Как я уже показал, Иисус считал себя средоточием долгого и извилистого израильского рассказа. (Для иудаизма I века это само по себе не из ряда вон выходящее воззрение: в сходном ключе о себе думали и некоторые другие евреи.) Я также показал, что Иисус своими символическими актами и пересказом израильского рассказа намекал: по его мнению, рассказ должен обрести кульминацию в великой битве, где зло будет побеждено, а народ ГОСПОДЕНЬ — раз и навсегда избавлен. В свете этого рассмотренные сейчас нами загадки указывают на определенное призвание, в которое предсказания о Страстях превосходно вписываются. Против «Сына Человеческого» — представителя народа святых Всевышнего — ополчатся звери, однако он будет оправдан.

Чтобы лучше разобраться в этих высказываниях, необходимо сначала задаться вопросом: какие источники были доступны Иисусу при осмыслении того, как может прийти Царство через страдания и смерть представителя Израиля.

 

(i) Введение

Для ответа на поставленный вопрос необходимо вновь обратиться к многообразному контексту иудаизма I века. Мы будем рассматривать рассказ и символ, помня о генерируемой ими деятельности (praxis), а также имплицитных ответах на ключевые мировоззренческие вопросы (особенно на вопрос «в чем состоит решение?»).

 

(ii) Контрольный рассказ: плен и восстановление

Начнем с того, что нам уже хорошо знакомо. Вопрос о нынешнем страдании и будущем оправдании и искуплении, о способе осуществления ГОСПОДОМ этого оправдания евреи I века осмысливали в категориях плена («этот злой век») и восстановления («будущий век»). Конечно, я сейчас несколько упрощаю для краткости (у них были разные способы выразить одну и ту же мысль), но подчеркну еще раз: большинство евреев I века считали плен незаконченным, а обетования Исайи и других пророков — неисполненными. Ведь в стране правили Пилат, Ирод, Каиафа. Над ней господствовали язычники. Значит, Царство еще не пришло, злой век еще не кончился. Будущий век принесет свободу и мир, когда ГОСПОДЬ оправдает свой народ после долгого периода страдания.

И снова подчеркнем: в иудаизме I века возвращение из плена означало «прощение грехов», и наоборот.

Пока Израиль страдает от иноземной оккупации, «грехи», приведшие к плену, не «прощены». Прощение — вещь абсолютно конкретная. Как с узником: «помилование», которое не ведет к освобождению из тюрьмы, — никакое не помилование. Псалмы и пророки ждали дня, когда пророчества исполнятся, грехи будут прощены, а ГОСПОДЬ раз и навсегда покончит со злом, угнетавшим Его народ.

Для евреев, ждавших подлинного возвращения из плена, господствующей исторической и богословской темой была тема исхода. Исход праздновали ежегодно на Пасху. Он создавал классический еврейский метарассказ, в котором надежда на возвращение из плена имела смысл и в категориях которого возвращение описывалось в ряде классических пророческих текстов. Важность рассказа об исходе в историческом, политическом и богословском мировоззрении иудаизма Второго Храма трудно переоценить. Будем помнить: он звучал в мире, где большинство евреев надеялись, что он повторится и на сей раз решит проблему навсегда… Эти–то аллюзии Иисус и пробуждал своим последним великим пророческим и символическим актом.

Если начать отсюда, можно понять очень многое про мышление Иисуса.

 

(iii) Первая побочная сюжетная линия: мессианские бедствия

Как мы показали в NTPG, во времена Второго Храма некоторые евреи верили, что великое избавление осуществится через период огромного страдания. Это рассказ в рассказе: апокалиптическая драма придет к завершению через время бедствий. Хотя так считали не все евреи, данная тема достаточно часто встречается, чтобы мы могли включить ее в анализ (мы находим ее, например, у кумранитов, движение которых имело ряд аналогий с движением Иисуса).

Нам легче будет оценить значение этой сюжетной линии в рассказе о новом исходе, плене и восстановлении, если мы вспомним некоторые мысли Альберта Швейцера. Швейцер рассматривал ожидание «мессианских бедствий» в период Второго Храма как важный ключ к пониманию Иисусом исторического момента и своей в нем роли. Для него основная идея — Испытание (peirasmos).

Чтобы понять решимость Иисуса пострадать, необходимо сначала уяснить себе: тайна этого страдания входит в тайну Царства Божьего, ибо Царство не может прийти, пока не произошло peirasmos… Новшество же состоит в том, как именно понималось страдание. Для Иисуса скорбь была связана с историческим событием: он пойдет в Иерусалим, чтобы принять там смерть от рук властей… В тайне его страстей, которые Иисус открывает ученикам в Кесарии Филипповой, домессианская скорбь для других людей отменяется и упраздняется. Она сосредотачивается на нем одном… Вот к какому новому убеждению он пришел — пострадать ради других… чтобы наступило Царство [2056] .

Эта идея, подобно многим другим идеям Швейцера, шла вразрез с богословской модой начала XX века, а потому ее не только почти не восприняли, но и практически не обсуждали. Однако здравое зерно в ней есть, хотя без серьезных корректив и не обойтись (например, с учетом прогресса в понимании еврейской апокалиптики).

Позволю себе небольшое отступление. Конечно, осторожный западный ученый едва ли сознательно подчинит свои действия схеме, представляющей собой своего рода сценарий. (Хотя… Если посмотреть, как иные из них планируют карьеру, эта мысль кажется не столь уж неправдоподобной.) В конце концов, западные ученые верят не только в свободу самостоятельных исследований. Им нравится быть зрителями, наблюдателями, а не участниками. И здесь опять возникает опасность анахронизма: Иисус как великий учитель истин, оторванных от жизни. Лишь погружаясь в историю I века, мы можем выйти из тюрьмы нашей собственной культуры. Швейцеру удалось приоткрыть тюремную дверь. Теперь эту дверь надо пытаться открыть дальше, чтобы история и богословие смогли, наконец, вырваться из тисков анахронизма, замаскированного под скептицизм с его кажущейся утонченностью. Только если мы последуем за фактами I века туда, куда они ведут, наш разговор об «Иисусе» будет оправдан, будь то в истории или в богословии.

В данный момент я хочу сказать лишь следующее. В I веке еврей, думающий и считающий себя участником долгожданной драмы Царства ГОСПОДНЕГО, вполне мог предположить, что Царство наступит через великое страдание. Вскоре мы применим это к Иисусу, а пока рассмотрим вторую побочную сюжетную линию. Она также входит в метарассказ о новом исходе и великом возвращении из плена. И она еще острее ставит вопрос о мессианских бедствиях.

 

(iv) Вторая побочная сюжетная линия: индивидуальное страдание

В текстах Второго Храма убежденность в том, что страдание — вероятная или даже необходимая часть ГОСПОДНЕГО плана, не оставалась на сугубо общем уровне. Можно назвать несколько конкретных категорий людей, которых могли ожидать страдания от рук нечестивцев/язычников. Такое страдание можно интерпретировать в свете обрисованной нами эсхатологической картины. Оно далеко не случайно и составляет одну из важнейших граней страдания Израиля. Судя по некоторым намекам, иногда его включали в сценарий Освобождения.

Одна из наиболее очевидных категорий страдающих личностей в Израиле — пророки. Самое очевидное свидетельство тому содержится в Новом Завете, где приводится соответствующая пословица. Однако корни этой идеи уходят в библейскую традицию, и она отражена в текстах вроде «Мученичества Исайи». При жизни Иисуса величайшим пророком был Иоанн Креститель. Судьба Крестителя должна была произвести неизгладимое впечатление на всякого, кто счел бы его своим предтечей. Бесстрашный пророк, гонимый и убитый еврейскими властями, которым он возвещал слово ГОСПОДА, был моделью отнюдь не чуждой самопониманию пророка из Назарета.

К этому довольно близок важный отрывок из Премудрости Соломона. Здесь нечестивцы замышляют зло из чувства пустоты собственной жизни. В частности, они собираются убить праведника, обличившего их злые пути.

Автор комментирует: когда это произойдет, Бог Израилев будет держать души праведных в своей руке, «в мире», хотя и незримыми людскому оку. Потом, в урочный час, он воскресит их из мертвых и поставит владычествовать над миром. Безбожники же получат по заслугам. Далее автор еще раз останавливается на страдании праведников от рук нечестивцев, описывает блаженство, вознаграждающее праведников, и предупреждает царей земли: больше всего им следует искать именно Премудрости.

Как отмечали некоторые экзегеты, в рассказе об участи праведников, по–видимому, использованы главы 52 и 53 из Книги Исайи (о «страдающем рабе»), а описание суда над нечестивцами восходит к отрывкам вроде Исайи 14 (странная фигура, чья богоборческая гордыня ведет к краху) и Псалма 2 (давидический царь, изгоняющий врагов). Есть веские основания считать: вышеуказанный отрывок из Премудрости Соломона опирается на экзегетическую традицию, независимо использованную в Первой книге Еноха и других текстах времен Второго Храма. Ценность его для наших нынешних целей состоит в том, что он проливает свет на тему, которая, возможно, была известна не только читателям какого–то одного текста.

Наше предположение укрепляют кумранские тексты. Они часто говорят о страданиях Учителя праведности. Возьмем, например, Комментарий на Книгу Аввакума:

[Аввакум 1:13.] Имеются в виду дом Авессалома и люди их общины, которые молчали, когда наказывали Учителя праведности и не помогли ему против Человека Лжи… [2066]

[Аввакум 2:15.] Имеется в виду Нечестивый священник, который преследовал Учителя праведности, чтобы поглотить его в гневе пыла своего, в доме его изгнания, и во время праздника покоя, дня всепрощения… [2067]

Однако страдает и вся община, обретая тем самым путь к вечному спасению:

[Аввакум 2:46.] Толкование этого: (это относится) к исполняющим Закон в доме Иуды, которых Бог спасет от Дома суда за их страдания и веру в Учителя праведности [2068] .

Сыны Света и жребий Тьмы будут биться ради могущества Божьего, среди рева огромного множества и крика богов и людей, в день бедствия. Это будет время страдания для всего народа, избавленного Богом. Из всех их страданий не будет ни одного подобного этому, от его спешки до осуществления вечного избавления [2069] .

Вряд ли кто–то из кумранитов верил в страдающего Мессию. Однако можно констатировать: бытовало широкое убеждение в том, что страдания секты в целом и одного из ее основателей, в частности, указывают на грядущее избавление. Возможно, с точки зрения кумранитов, избавление отчасти и приходит через страдания. Иногда эти идеи выражались в категориях искупления:

В Совете общины да будет двенадцать мужей и три Священника… Они стойко и кротко будут хранить веру в Земле и искупят грех соблюдением справедливости и претерпевая скорби бедствия… [2071]

Итак, кумранские тексты помогают понять, как в период Второго Храма евреи могли смотреть на невинное или праведное страдание. Еще в большей степени это верно по отношению к рассказам о мучениках, особенно времен Маккавеев. Для нас сейчас важен не столько реальный ход событий, сколько то, какие рассказы о мученичестве слагались впоследствии. Отметим: Маккавеи ежегодно поминались во время большого праздника Хануки. Поэтому этот рассказ был хорошо известен. По–видимому, некоторые символические действия и объясняющие загадки Иисуса содержат аллюзию на историю Маккавеев. Согласно Второй книге Маккавейской, страдания мучеников решают проблему грехов нации сейчас, чтобы Израиль обрел милость в будущем, тогда как грехи других народов все умножаются, доколе эти народы не будут, наконец, судимы. Таким образом, мученики радостно шли на страдания и смерть, веря, что в будущем они воскреснут к новой жизни. Они верили: их страдания проложат путь от нынешнего времени гнева к спасению; палачи же накапливают себе гнев Божий.

Братья наши, претерпев ныне краткое мучение, по завету Божию получили жизнь вечную, а ты [сирийский царь Антиох] по суду Божию понесешь праведное наказание за превозношение. Я же, как и братья мои, предаю и душу, и тело за отеческие законы, призывая Бога, чтобы Он скоро умилосердился над народом, и чтобы ты с муками и карами исповедал, что Он един есть Бог, и чтобы на мне и на братьях моих окончился гнев Всемогущего, праведно постигший весь род наш.

Или строки из книги, хронологически очень близкой к времени Иисуса:

Тебе ведомо, Боже, что, хотя я и мог себя спасти, я умираю в нестерпимых муках ради Закона. Будь же милостив к народу Твоему, и пусть нашего наказания будет достаточно для них. Сделай мою кровь их очищением, и возьми мою жизнь в обмен на их жизни.

Подражайте мне, братья! Не покидайте своих позиций в моей борьбе и не отрекайтесь от наших доблестных семейных уз. Ведите священную и благородную битву за религию. И справедливый Промысел предков наших умилостивится над нашим народом и отмстит проклятому тирану [2078] .

Эти люди, освященные ради Бога, почтены не только этой честью, но и тем, что, благодаря им, враги наши не правили народом нашим, тиран был наказан, а отчизна очищена: они сделались как бы выкупом за грех народа. И через кровь этих благочестивых и их смерть как искупительную жертву божественный Промысел сохранил Израиль, который претерпел прежде дурное обращение [2079] .

Теми, кто отдал тела в страдании ради религии, не только восхищались смертные, — они удостоились своей части в божественном наследии. Благодаря им народ обрел мир… [2080]

В этих рассказах можно выделить три верования:

1) Судьба мучеников связана с судьбой всего народа;

2) В результате их страдание — средоточие страдания народа, продолжающее тему плена как наказания за грех, которая содержится у великих пророков (Иер, Иез, Ис 40 — 55, Дан), но теперь получает более четкий фокус;

3) Это страдание играет искупительную роль: мученики не только сами обретают небесное блаженство и/или воскресают, — они собирают на себя страдания народа, чем освобождают парод от них.

Судя по тому обстоятельству, что все названные элементы содержатся в различных отрывках, весь этот многогранный богословский (и политический) ход мысли был хорошо известен уже к моменту написания Четвертой книги Маккавейской (скорее всего, середина I века).

Итак, анализ популярных представлений о пророках на основании Книги Премудрости Соломона, кумранских текстов и маккавейской литературы показывает: перед нами традиция, которая во времена Второго Храма была довольно распространенной и хорошо известной. Она утверждала: страдания и даже смерть некоторых евреев может быть частью Промысла ГОСПОДНЕГО относительно избавления Его народа от языческого гнета. Иными словами, благодаря этим страданиям народ мог избежать Божьего гнева, обрести прощение грехов и обновление Завета. На мой взгляд, уже одно это дает нам важные ключи к пониманию того, какие идеи могли формировать мировосприятие пророка и мессианского претендента в первой трети I века.

Однако откуда взялась такая традиция? Язык и частые библейские аллюзии подсказывают разные источники. Поскольку то, что мы находим в преданиях об Иисусе, иногда отражает сходные отрывки, имеет смысл рассмотреть ситуацию подробнее.

 

(v) «Согласно Писаниям»

Когда аллюзия не есть аллюзия? Эта проблема беспокоит многих новозаветников. Вопрос исторический (намекал ли, скажем, Павел на определенный текст, и если да, то зачем?) часто переплетается с вопросами литературными (авторская интенция и прочее). О таких вещах, как бы сказал автор Послания к евреям, мы сейчас не можем говорить подробно. Весьма вероятно, что в период Второго Храма авторы делали аллюзии на очень многие библейские тексты, одним словом или одной фразой сознательно вызывая в воображении целые миры дискурса. Читатели XX века бдительны и наверняка неоднократно увидят аллюзии там, где их нет и в помине. Однако те наши современники, которые об этой опасности знают и предпочтут ограничиваться указанием на очевидные прямые цитаты, проглядят в важных текстах нечто важное. Иногда историку нужно напоминать, что история — не наука, а искусство!

Сделав это неприятное вступление, попытаемся разобраться в библейских корнях интересующей нас традиции. Начнем с Книги Даниила. Независимо от того, когда зафиксированные там предания обрели окончательную форму, очевидно: во времена маккавейского кризиса они имели колоссальную важность, а в I веке усердно изучались как хартия для революционеров, продолжающих маккавейскую традицию священного восстания против языческого владычества. Мы уже неоднократно видели пути прочтения начальных глав Даниила в I веке (особенно их интерпретацию в свете упования на приход Царства ГОСПОДА вместо языческой оккупации). Очевидно, что, например, в маккавейский период и позже рассказы об отроках в огненной печи или о Данииле во рву со львами воодушевляли гонимых евреев хранить верность отеческим законам, даже под угрозой пытки или смерти. В этом контексте мы снова находим тесную привязку судеб нации (и Храма!) к судьбе мучеников.

И поставлена будет им часть войска, которая осквернит святилище могущества и прекратит ежедневную жертву и поставит мерзость запустения. Поступающих нечестиво против Завета он привлечет к себе лестью; но люди, чтущие своего Бога, усилятся и будут действовать. И разумные из народа вразумят многих, хотя будут несколько времени страдать от меча и огня, от плена и грабежа… Пострадают некоторые и из разумных для испытания их, очищения и убеления к последнему времени… [2085]

Многое из этого выглядит как источник вышерассмотренных тем (особенно в Книге Премудрости Соломона и Книгах Маккавейских). Вскоре эти темы повторяются:

И наступит время тяжкое, какого не бывало с тех пор, как существуют люди, до сего времени; но спасутся в это время из народа твоего все, которые найдены будут записанными в книге. И многие из спящих в прахе земли пробудятся, одни для жизни вечной, другие на вечное поругание и посрамление. И разумные будут сиять, как светила на тверди, и обратившие многих к правде — как звезды, во веки, навсегда… по совершенном низложении силы народа святого все это совершится… Многие очистятся, убелятся и переплавлены будут; нечестивые же будут поступать нечестиво… [2086]

Народ и мученик, мудрость и нечестие, «апокалиптика» и Завет — эти темы сплетены в единый узор. Судьба Храма и его системы жертвоприношений тесно взаимосвязана с судьбой «разумных», которых, как и в Прем 2–6, убивают, но они будут оправданы. «Время тяжкое» породит на свет время избавления и очищения.

Таким образом, Книга Даниила — явный источник для размышлений евреев I века о сплетении воедино судеб народа и мучеников. Однако откуда берет эти идеи сам Даниил? С одной стороны, идея очищения имеет отношение к левитскому кодексу жертвоприношений. В Дан 12, как и в 4 Макк 17, мы видим перенос на сферу человеческих страданий богословия, которое первоначально принадлежало миру Храма и культа:

Такие слова, как «искупление грехов», «кровь», «очищение», «выкуп», «умилостивление», резюмируют давние ветхозаветные традиции, например, левитские предписания относительно Дня Искупления (Лев 16; 17:11 и т. д.)… [2087]

С другой стороны, эти традиции выдают связь с размышлениями некоторых евреев Второго Храма об «акеде» — «связывании» Исаака Авраамом, описанном в Быт 22. Трудно сказать, насколько разработаны были в I веке эти размышления. Однако, поскольку Иисус к этой теме не обращался, для нас это не столь уж принципиально.

Роль Псалтыри в формировании мировоззрения и чаяний иудаизма Второго Храма бесспорна. Псалмы воспевали во время молитв и богослужений (например, в Храме). Евреи, шедшие в Иерусалим, использовали псалмы паломников, а молящиеся на празднике — псалмы праздничные (скажем, на Пасху — «Халлель»). Как известно, Псалтырь обрела свою нынешнюю форму спустя много времени после исчезновения давидической монархии. Надежда же на обновленное Царство во многом поддерживалась именно через постоянное внимание к обетованию Давиду и его наследникам. В этих рамках псалмы плача, составляющие значительную часть Книг I и II Псалтыри (Пс 1 — 40, 41 — 71), снова и снова говорят о страдании народа ГОСПОДНЕГО и его уповании, что ГОСПОДЬ его оправдает и избавит. Или такой интересный случай: выраженно давидический псалом (Пс 88) в середине превращается в псалом плача (Пс 88:1–37, 38–52). Любой человек, на мышление и духовность которого хоть отчасти повлияло регулярное использование псалмов и который жил в условиях языческой оккупации, без труда увязал бы темы этих песнопений со своей собственной ситуацией.

Как мы уже видели, на Иисуса, вполне возможно, сильно повлияла и еще одна книга — Книга Захарии (особенно Зах 9–14), содержащая таинственные намеки на необходимость страдания народа ГОСПОДНЕГО. Автор обещает долгожданный приход истинного царя (9:9–10), обновление Завета и истинное возвращение из плена (9:11–12), разгром врагов Израиля и спасение истинного народа ГОСПОДНЕГО (9:13–17). А пока — Израиль подобен овце без пастыря (10:2); пастыри–то у него есть, но свои обязанности они не исполняют, за что и будут наказаны (10:3); это наказание — составная часть божественного Промысла о возвращении из плена (10:6–12). Бог велит пророку изображать пастуха и тем символизировать бесполезных пастырей, ныне правящих Израилем (11:4–17). Между Израилем и народами разгорится великая битва, в которой «дом Давида будет как Бог, как ангел ГОСПОДЕНЬ» во главе иерусалимлян (12:1–9; цитата из стиха 8). Будет великий плач о «том, которого пронзили» (12:10); «источник дому Давидову и жителям Иерусалима для омытия греха и нечистоты» (13:1); суд на пророков израильских (13:2–6); суд на пастыря Израиля, который будет поражен, и овцы рассеются (13:7). Далее — деталь, напоминающая Иезекииля: две трети народа вымрут, а остальные очистятся, чтобы воистину быть народом ГОСПОДНИМ (13:8–9). Книгу завершает великая драма, когда все народы соберутся воевать против Иерусалима; ГОСПОДЬ одержит великую победу и воцарится, совершив суд над народами и освятив Иерусалим (14:1–21).

В этой массе образов, сбивающей нас с толку, можно выделить несколько моментов. Основная тема отрывка, как и многих еврейских текстов того периода, — воцарение ГОСПОДА, избавление Израиля от угнетения и плена, суд над народами и нечестивыми лидерами в самом Израиле. Средоточие этих событий — Иерусалим и Храм; ключевую роль в них будет играть царский дом Давидов: царь въедет в Иерусалим (Зах 9) и будет как Бог во главе войска (Зах 12). Как бы ни соотносились между собой две части книги, данная тема хорошо согласуется с рассказом о Зоровавеле в Зах 1 — 8. Сквозь всю книгу красной нитью проходит образ овец и пастуха. Пророк, явно опираясь на Иез 34, видит Израиль как стадо, а царя — как пастуха, который, в конечном счете, разделяет судьбу своего народа. Слова о пораженном пастыре цитируются в выраженно мессианском контексте одной из рукописей кумранского Дамасского документа. Фраза «воззрят на него, которого пронзили» (12:10) толкуется в мессианском ключе в одном позднем талмудическом тексте, где, возможно, соотносится с Бар–Кохбой. Это дает нам слабые намеки относительно того, как евреи могли читать Захарию в интересующий нас период.

Обратимся теперь к Книге Иезекииля. Там мы находим отрывок, имеющий аналогию с отрывками только что описанными, а также с символическими актами и загадками–пророчествами Иисуса. Пророк символически изображает плен народа:

И ты, сын человеческий, возьми себе кирпич и положи его перед собою, и начертай на нем город Иерусалим; и устрой осаду против него, и сделай укрепление против него, и насыпь вал против него, и расположи стан против него, и расставь кругом против него стенобитные машины… Это будет знамением дому Израилеву.

Ты же ложись на левый бок твой и положи на него наказание дома Израилева: по числу дней, в которые будешь лежать на нем, ты будешь нести наказание их. Ибо Я определил тебе годы наказания их числом дней: триста девяносто дней ты будешь нести наказание дома Израилева. И когда исполнишь это, то вторично ложись уже на правый бок, и сорок дней неси на себе наказание дома Иудина, день за год, день за год Я определил тебе [2094] .

Несомненны переклички с левитской системой жертвоприношений, где жертвенное животное «несет» беззакония народа. Опять–таки никакого христианского «богословия искупления»: только чувство, что призвание Иезекииля (сначала с помощью символа изобразить гибель Иерусалима, а потом понести на себе участь его жителей) поразительно напоминает евангельскую картину. Иисус совершает символические действия в Храме и на Тайной вечере и, с помощью загадок, объясняет и подчеркивает их смысл: он понесет на себе судьбу, которую возвестил для Храма.

Еще важнее пророчеств Даниила и Иезекииля как библейский контекст для рассказов о страдании и мученичестве в период Второго Храма пророчества Исайи, особенно Ис 40 — 55 (и особенно — тексты о «Рабе ГОСПОДНЕМ»). Об этой теме очень много спорили, и к ней надо подходить с осторожностью. Относительно дохристианского/нехристианского еврейского прочтения данного знаменитого отрывка уместно заметить следующее:

Первое. Образ «Раба» в Ис 52:13–53:12 или других «Песнях Раба» лишь совсем недавно был абстрагирован толкователями от вести Ис 40 — 55 в целом. Если мы хотим понять, как смотрели на эти тексты евреи I века, одним из первых шагов будет понимание их контекста. Контекст же содержит не отвлеченное богословие искупления, а пророчество, о котором мы уже говорили не раз: ГОСПОДЬ утешит и восстановит свой народ после плена, изольет гнев на язычников, державших его в плену, а также лично вернется на Сион, чтобы править как царь. Очень красноречив в данном отношении вступительный оракул Ис 40:1–11. Другой весьма показательный текст — Ис 52:7–12 («как прекрасны на горах…»). Он прямо переходит в четвертую песню раба. В главах 54 — 55, идущих после четвертой песни, выражается радость о восстановлении Израиля, обновлении Завета и прощении грехов, повлекших за собой плен. Глава 55 обращается ко всем с приглашением прийти и разделить это благословение. Иными словами, было бы совершенно неверно рассматривать образ «Раба» в отрыве от более широкого профетического контекста, контекста Царства.

Второе. По мнению многих исследователей, отрывок Ис 40 — 55 оказал очень большое влияние на только что рассмотренные нами тексты периода Второго Храма, а также на более позднюю еврейскую литературу. Свидетельство тому мы обнаруживаем в маккавейских текстах. В частности, Дан 11 — 12 — одна из самых ранних развернутых интерпретаций образа «раба» у Исайи: вполне возможно, мучеников своего времени автор рассматривал как, по крайней мере, частичное исполнение Ис 53. Удивляться этому не приходится. Когда во времена Второго Храма евреи пытались осмыслить свое долгое и тяжелое страдание, у Исайи они могли найти великую надежду на возвращение из плена и наступление Царства. С этой точки зрения, современное им страдание праведников — часть Промысла ГОСПОДНЕГО.

Третье. По некоторым данным, среди евреев существовала интерпретация образа «Раба» в мессианском ключе. В Зах 3:8 «Отрасль» описан как «раб Мой»; и, видимо, аллюзии на Исайю присутствуют в мессианских отрывках Зах 12 — 13. Также, судя по ряду особенностей двух свитков Исайи из Кумрана и переводам LXX, авторы этих свитков и переводов знали о возможности мессианского толкования. Странная фигура «Сына человеческого» в 1 Ен — вероятно, образ, составленный по Дан 7 и Ис 53. Хорошо известно, что таргум Исайи, датируемый некоторыми учеными I веком, отождествляет «Раба» из Ис 52:11 с Мессией. Поэтому нет причин полагать, будто подобного рода мессианское понимание — персонализация более широкой отсылки к народу в целом — должно было стать для еврея I века неожиданностью.

Четвертое. Возможность этой мессианской интерпретации не означает, что сколько–нибудь существенная часть дохристианского иудаизма учила о страдающем (или, тем более, умирающем) Мессии. Это хорошо видно по таргуму Исайи. Отождествив Раба с Мессией, он относит последующие упоминания о страдании:

• к святилищу, оскверненному из–за грехов Израиля (53:5);

• к страданиям врагов Израиля от руки Мессии (53:7, 9, 11);

• к скорбям, через которые спасутся пленники, когда закончится языческое владычество над Израилем (52:14; 53:3–4, 8);

• (вариация на ту же тему) к страданию, через которое очистится праведный Остаток (53:10).

Лишь однажды появляется другая нота: слова «предал душу свою на смерть» таргум 53:12, видимо, относит к Мессии. И вообще использование в дохристианском иудаизме отрывка Ис 40 — 55 (или отдельных его мест) не включало всех элементов, впоследствии сведенных воедино христианским богословием: Раб, Мессия, страдание и искупительное взятие на себя греха (ср. 2 Петр 2:21–25). Нельзя исключать, что в некоторых еврейских текстах мы можем–таки найти связанную с Исайей идею взятия на себя греха. Однако это гораздо труднее доказать, чем мессианские смыслы. В рассматриваемый нами период еврейская экзегеза делала основной упор на страдания Израиля в продолжающемся пленении. Да и первоначальное пророчество звучало именно в контексте плена и именно о нем говорило. Последующие же евреи, начиная со времен Даниила, считали себя вправе применять этот отрывок к своей ситуации.

Что это нам говорит о мире, в котором Иисус читал еврейские Писания и пришел к осознанию собственной миссии? Не существовало дохристианской веры в «Раба ГОСПОДНЕГО» (из Исайи), который, как Мессия, пострадает и умрет во искупление грехов Израиля или всего мира. Существовало нечто другое. Судя по десяткам текстов, многие евреи верили (во многом на основании Ис 40 — 55), что продолжающееся израильское страдание входит в Божий Промысел и что страданию этому суждено закончиться, после чего гнев Божий падет на языческие народы, угнетавшие Израиль, а также, возможно, и на евреев–отступников. Согласно тогдашнему распространенному убеждению, причина страданий израильтян — их грехи; за эти грехи они (или отдельные праведники) должны понести наказание; наказание же приблизит конец скорбей, очищение от греха и избавление от плена. Иными словами, не в абстрактных спорах, но через нищету, плен, муки и мученичество выковалась вера: страдания Израиля не просто состояние, от которого ГОСПОДЬ его в свое время избавит, но и, парадоксальным образом, средство этого избавления.

 

(vi) Вывод: еврейский контекст Иисуса

Как мы уже показали, мир Иисуса структурировался вокруг глубоких символов и ярких ключевых рассказов. Рассмотренные только что тексты содержат символику и комплексный рассказ, где по–новому предстают символический акт на Тайной вечере, разъясняющие его таинственные загадки и истории, да и все последнее путешествие в Иерусалим. Я не хочу сказать, что Иисус просто взял набор популярных в тогдашнем иудаизме идей и применил их к себе. Нет, он подверг традицию переосмыслению. Переосмыслению, например, в вопросе о битве с врагами Израиля. Не следует полагать, будто перед нами стоит дилемма: либо Иисус во всем придерживался существовавших еврейских концепций, либо «в противовес иудаизму» предлагал нечто совсем от него отличное. На мой взгляд, в Евангелиях Иисус и утверждает важную иудаистскую традицию, и переосмысляет ее, ставя в ее центр свою Весть, свое призвание положить начало Царству. Именно этот подход представляется мне исторически точным.

Не существовало дохристианской еврейской версии того, что мы теперь называем «паулинистским богословием искупления». Вместо него мы находим многогранный и богатый рассказ о смысле нынешнего злого века и о его грядущем конце через страдания некоторых людей, воплощающих в себе истинный Израиль. Поэтому Иисус предлагал не абстрактное богословие искупления, а отождествлял себя со страданиями Израиля. Соответственно, перед нами и сходство, и различие. Иисусовы символика и рассказ имеют смысл только в этом еврейском мире и олицетворяют собой совершенно необычную и уникальную вариацию известной темы. Дела и слова Иисуса очень разнятся с тем, что говорили о нем и его казни ранние христиане; однако раннехристианское богословие искупления полностью объяснимо только как послепасхальное развитие допасхальных представлений самого Иисуса.

В методологическом плане мы, историки, оказываемся в уже знакомой нам ситуации. Чтобы перейти от еврейского мира к такому похожему и такому непохожему миру раннего христианства, мы должны постулировать наличие среднего звена. И Евангелия нам об этом звене рассказывают.

 

(i) Введение

Однако как точнее всего охарактеризовать это среднее звено? Как описать склад ума Иисуса после того, как он ощутил в себе столь необычное призвание? Как в допасхальном и глубоко еврейском контексте понять его предсказания о своих страданиях?

Вспомним вкратце нашу предыдущую аргументацию. Все служение Иисуса олицетворяли два его великих символических акта, из которых второй (Тайная вечеря) символизировал новый исход, обновление Завета, «прощение грехов», подлинное возвращение из плена. Свои символические действия Иисус сопровождал загадками, которые демонстрируют: он считал, что его судьба тесно переплетена с судьбой его народа. Нависшая над нацией катастрофа каким–то образом связана с его собственной смертью. Согласно целому ряду текстов, Иисус неоднократно говорил смущавшие слушателей слова: ему предстоит идти в Иерусалим и там умереть. Иногда создается впечатление, что эти предсказания имели основу в Писании. И если мы рассмотрим символический акт Иисуса с сопутствующими ему загадками и историями в контексте иудаизма Второго Храма, то увидим, что многое достаточно хорошо сходится, чтобы говорить о высокой степени исторической достоверности (особенно с учетом совершенно иного характера раннехристианского богословия искупления). Итак, почему умер Иисус? В конечном счете, потому, что считал это своим призванием.

Поэтому я солидарен со Швейцером, а не с Вреде и его последователями. Не разделяю я и точку зрения Моула, попытавшегося выработать промежуточную позицию. Оказавшись перед выбором между последовательным скептицизмом и последовательной эсхатологией, я отдаю предпочтение последней. В своем мировоззрении Иисус исходил из того, что он живет в библейском Рассказе, который подходит к своей кульминации. Речь вовсе не о том, что Иисус выхватывал из Писания несколько текстов в обоснование нескольких абстрактных идей. Не был он и «эксцентриком». Он жил в рассказе о ГОСПОДЕ и Израиле — рассказе, подходившем к его цели. И он жил в мире, где человек вполне мог считать себя предназначенным взять на себя судьбу (плен) Израилев.

Итак, я утверждаю: историческое исследование раскрывает перед нами контекст, в котором еврей I века вполне мог уверовать, что ГОСПОДЬ будет действовать через искупительные страдания конкретного человека, сосредоточившего на себе страдания Израиля. Более того, еврей вполне мог придти к мысли, что этот человек — он сам. С моей точки зрения, именно так Иисус и рассуждал.

Мой выбор в сторону последовательной эсхатологии — не случайность и не предпочтение «скептицизму» «легковерия». Это научное, историческое суждение. Если вы пойдете путем скептицизма, то выбросите за борт массу материала, но и простоты не добьетесь, и многие факты останутся для вас загадкой. Напротив, если вы изберете путь эсхатологии, то у вас будет и большое количество материала, и простота, и понимание.

 

(ii) Предложение: эсхатология и крест

Разумеется, все это возможно только при верном понимании эсхатологии. Как я уже объяснял, конца света Иисус не ждал и не проповедовал. Он также не был воинствующим революционером. Он не предполагал в будущем восстановления Храма, будь то человеческим или сверхъестественным способом.

Вместо этого Иисус возвещал конец нынешнего злого века. Он призывал к вдвойне революционной революции. Он говорил о восстановлении народа ГОСПОДА на основе, которая не оставит будущей роли для Храма.

Моя гипотеза сводит эти три линии в одно целое. Иисус, в соответствии с внутренней логикой своих деятельности, рассказа и символов, рассказывал на новый лад о страданиях и плене народа ГОСПОДА и претворял этот новый рассказ в своей жизни, считая себя призванным (подобно Иезекиилю) символически пережить судьбу, возвещенную им (в символе и слове) для всего Иерусалима.

Иначе говоря, Иисус верил, что наступила кульминация израильской истории. Более того, кульминация израильского плена. Как мы показали в , Иисус считал, что он берет на себя судьбу Израиля. Он — Мессия, который возьмет эту судьбу на себя и приведет ее к исполнению. Как пророк, — подобно Илие, Иеремии и Иезекиилю, — он торжественно возвестил суд на Израиль, Иерусалим и Храм. Пророки приходили, но их не слушали. Иисус приходит как последний в их ряду, и его собираются убить.

С точки зрения Иисуса, Бог на это отвечает не злом и не капризом. Пророки и Мессия пытались втолковать Израилю, что существует путь мира, путь спасения. Они предлагали надежду. Пророки предупреждали Израиль о последствиях компромисса с языческими культами, а Иисус — о последствиях компромисса с языческой политикой. По мнению Маккавеев, не лучше язычников — евреи, идущие на компромисс с Антиохом Епифаном. По мнению Иисуса, не лучше язычников — евреи, подражающие кесарю в «поигрывании мускулами» или даже желающие победить кесаря его же оружием. Взявший меч от меча и погибнет. Здесь мы видим двойную революционность Иисусова Рассказа. Она выделяет Иисуса из его еврейского богословского, эсхатологического и политического контекста, хотя понять его можно только в этом контексте. Его провозвестие о Царстве, подобно всем еврейским провозвестиям о Царстве, есть Весть единого истинного Бога, Бога Израилева, противостоящая языческой мощи, языческим богам и языческой политике. Однако, в отличие от других вестников Царства той поры (от Иуды Галилеянина до Симеона Бен–Косибы), Иисус возвещал: к Царству следует идти путем мира, любви и креста. Бороться с врагом его же оружием нельзя. Это непременно означает страшное поражение и в принципах, и на практике.

Иисус пришел к выводу: его задача и роль, его призвание как представителя Израиля — проиграть битву от лица Израиля.

• Подобно Иеремии, он предупредит город о предстоящей гибели, хотя его могут счесть предателем.

• Подобно маккавейским мученикам, о которых он вполне мог помнить, он противостанет тирану и понесет ответственность за это.

• Подобно Учителю Праведности, которого Иисус почти наверняка не имел в виду, он выступит против Нечестивого Священника, даже если никто его не поддержит.

• Подобно истинному мудрецу, он обличит нечестивых и предоставит им пожинать плоды собственного нечестия, веря, что грядущее Царство его оправдает.

• Подобно тем молодым горячим головам, что сорвали орла с Иродова Храма, он выступит против этого центрального символа иудаизма, — символа, который тронула порча. И он испытает на себе гнев его стражей.

Иисус взял на себя глубоко еврейское призвание не только критики иудаизма и оппозиции иудаизму изнутри, но и понесения на себе последствий критики и оппозиции изнутри. Он верил, что так ГОСПОДЬ его оправдает. И это тоже глубоко еврейская вера.

Выделяются, однако, два принципиально новых элемента:

1) В отличие от предшественников по парадигме, Иисус возвещал и реализовывал программу, нацеленную не на националистическую победу над язычниками, а на превращение Израиль в свет миру (к чему тот и был призван). Он и в слове, и в деле выступал именно против той ревности современных ему преемников Маккавеев, что заставляла устрожать соблюдение Торы и укреплять фактические и символические барьеры между Израилем и язычниками. Иисус верил: Бог–Творец зовет Израиль существовать для всего мира. Поэтому и понимание Иисусом его смерти неизбежно отличалось от обычного понимания своей смерти мучениками (по мнению мучеников, своей смертью они приближают избавление Израиля из плена и осуждение других народов). Его символические действия указывали на обновление Израиля, разрушающее границы и табу, прорывающее мехи, заключающее в себе новый ряд символов. Видимо, и последний символический акт Иисуса был предназначен продолжить и завершить этот процесс;

2) Иисус понес «гнев» (в еврейской мысли «гнев» — враждебная военная акция), грядущий на Израиль не только за компромисс с язычеством, но и за отвержение его пути к миру. Подобно маккавейским мученикам, он пострадал за то, что считал языческой порчей в Израиле. Израиль ранее заигрывал с язычеством, это влекло за собой страдание, и мученики брали страдание на себя. Однако, в отличие от маккавейских мучеников, Иисус считал языческой порчей само желание расправиться с язычеством. Израиль стал очагом националистической революции; неизбежный результат — страдание, страдание от римских мечей, от рушащихся зданий и от крестов, стоящих возле стольного града. Иисус, представитель Израиля, пойдет и возьмет эту беду на себя. Как и во многих своих притчах, Иисус снова расскажет известный израильский рассказ на революционно новый лад, но сделает это не как краснобай, торговец афоризмами, а как царь, изгнанный за врата возлюбленного города.

Итак, на мой взгляд, существующие данные объясняет следующая гипотеза. Иисус верил, что Бог зовет его быть революционером ради прихода Царства. Израиль — в плену и страдает от угнетения язычниками, самый ужасный символ которого — римский крест. Иисус пойдет впереди своего народа, возьмет на себя судьбу, которую тот переживал уже около 500 лет от рук языческих империй и которую его современники столь безрассудно призывали на свою голову навсегда. Традиция мучеников намекала: для Израиля это путь от страданий к оправданию. Загадки Иисуса, связывающие его судьбу с судьбой его народа, наводили на мысль, что он обращается к этой традиции и собирается ее реализовать. Согласно традиции «мессианских скорбей», это страдание и оправдание — кульминационный, уникальный, неповторимый момент, когда израильская и мировая история выйдет из бедствий, когда наступит Царство ГОСПОДА и Его воля будет на земле, как и на небе. Судя по центральному символическому акту, с помощью которого Иисус объяснил значение своей приближающейся смерти, Иисус верил, что этот момент настал. Настало начало нового исхода, обновление Завета, прощение грехов и окончание плена. Для Израиля будет сделано то, что Израиль не может сделать сам для себя. И тогда призвание Израиля исполнится, — призвание быть служителем и светом миру.

 

(iii) Крест и Писания

С моей точки зрения, эта модель позволяет понять ссылки Иисуса на библейские парадигмы, стоящие за преданиями о мучениках и «мессианских скорбях». Слишком долго наука вопрошала, словно в вакууме, считал ли себя Иисус «Рабом» и «Сыном человеческим», — будто он жил в мире, где роль играли лишь «идеи», а символы и реальные жизненные рассказы, политика, восстание, соблюдение Торы, храмовый культ были вторичны или не принципиальны. Не приходится удивляться, что споры ни к чему не привели: каждый толкует свое.

Картина меняется, как только мы начинаем читать весь исторический контекст как историю — переплетение деятельности, рассказа, символа и вопроса, составляющее реальную жизнь. Иисус, несомненно, хорошо знал Писания. Если кумранский Учитель Праведности давал своим последователям новую систему интерпретации, позволявшую им понять их ситуацию в свете Библии (и наоборот), нет причин, почему Иисус не мог делать нечто подобное. Ч. Г. Додд привел такое обоснование: очень раннее христианство фокусируется на определенных книгах и отрывках, интерпретируемых определенным способом; причем это содержится в настолько разных по характеру текстах, что за всеми индивидуальными направлениями раннего христианства можно угадать великий творческий ум. Однако даже если аргумент Додда и имеет изъяны, наша аргументация делает практически несомненным, что Иисус думал и учил именно так.

Некоторые фокусные точки этой творческой экзегезы увидеть несложно. Здесь и Даниил (особенно Дан 7), и Захария (особенно Зах 9 — 14), и Псалмы (особенно некоторые), и Исайя 40 — 55 (особенно Ис 52:13–53:12). Эти тексты символическим и глубоко поэтическим языком говорят о плене и восстановлении, о страдании и оправдании, о воцарении ГОСПОДА над всем миром как исполнении пророческих обетовании. Они повествуют, что ГОСПОДЬ раз и навсегда победит зло, оправдает Свой народ, Своего раба, Мессию, после их страшного, но искупительного страдания. Независимо от того, сочетала ли уже «Книга притчей» Еноха Дан 7 и Ис 52–53, есть все причины полагать: Иисус их соединил, подмешав к этой смеси еще и Зах 9 — 14, а также некоторые псалмы, — не как изолированные или абстрактные тексты–доказательства, а как кульминационные слова о кульминационном моменте в промысле ГОСПОДА об искуплении. Каждый из этих отрывков говорит о приходе Царства. Каждый из них — о полной победе над силами зла. Каждый из них — об оправдании Израиля и/или представителя Израиля. Каждый из них, вопреки расхожему мнению, в I веке могли относить к мессианской фигуре или мессианским фигурам. Поскольку мы выше уже показали, что все это входило в число основных элементов Иисусовой Вести о Царстве, резонно заключить: Иисус вполне мог свободно использовать эти отрывки, в любом случае стоявшие в тени за маккавейскими и другими традициями, формировавшими его более непосредственный контекст.

Но какое именно толкование этих четырех важных текстов Писания позвало Иисуса в верхнюю горницу, в сад и на крест?

Я уже подробно доказывал, что Книга Даниила — тематическая для призвания Иисуса. По его мнению, она повествует о великой кульминации — победе ГОСПОДА над четвертой мировой империей и оправдании Им Своего страдающего народа. Свое представление о злой империи Иисус спроецировал на современный ему иерусалимский режим, отождествив себя и свое движение с народом, который будет оправдан. Отсюда его мессианское самопонимание. Может быть, здесь же следует искать и истоки его представления о том, что он должен претерпеть искупительное страдание?

В пользу такой точки зрения есть аргументы:

• Общий контекст Книги Даниила, где одна из главных тем — страдания народа ГОСПОДА от рук язычников;

• Исторический контекст (от Маккавеев до Иисуса), где страданию мучеников придавалось огромное значение.

Можно предположить: «Сын человеческий» из Дан 7, который достигает прославления после того, как на него «идет войной» четвертый зверь, — фигура страдающая. Однако здесь необходима осторожность. В 7–й главе ничто на страдания не указывает, и ни из чего в книге в целом (за возможным исключением 11:31–35 и 12:1–3) не видно, что страдания мучеников будут искупительными. Желание доказать, что Дан 7 сам по себе лег в основу образа Страдальца–Искупителя, а остальные тексты (где эти темы просто бросаются в глаза!) здесь большой роли не играли, заставляет вспомнить еще раз метафору Швейцера: это попытки носить воду в сад издалека в дырявом ведре, когда рядом течет ручей. Однако не приходится сомневаться: Книга Даниила в целом глубоко повлияла на апокалиптические чаяния и мессианскую надежду. Она обещала истинному Израилю, что его бедствия сменятся оправданием. И эти идеи во многом сформировали понимание Иисусом своего призвания.

Важное значение имела и Книга Захарии. Как мы уже показали, иногда Иисус применял образ пастыря к себе. Захария давал контекст, в котором страдания овец были связаны со страданиями (царского) пастыря. Некоторые рассмотренные нами загадки Иисуса, стоящие в одном ряду с символическим актом Иисуса на Тайной вечере, как раз и соотносят страдания Израиля со страданиями Мессии. В этом контексте ссылка Иисуса на Зах 13:7 («поражу пастыря, и рассеются овцы стада») — не хитроумная поздняя вставка христианских толкователей, а указание на ход мыслей самого Иисуса. В пользу этого говорят не какие–то отдельно взятые высказывания, но символические действия:

• Зах 9: царь, через которого происходит возвращение из плена и обновление Завета, въезжает в Иерусалим на осле;

• Зах 14: явление ГОСПОДА и Его Царства. Храм очищается от торговцев.

Очевидно, что Иисус эти тексты знал и считал их чрезвычайно важными для своего призвания — на уровне программы, а не просто идей. Причем на сей раз мы находим связь темы страданий не просто с Израилем в целом, но и с пастухом (Мессией), в частности.

Как мы уже показывали, о страданиях и Царстве говорят и Псалмы. Вспомним обращение Иисуса к паломническому Псалму 117 («камень, который отвергли строители») и царскому Псалму 109 («сказал ГОСПОДЬ моему Господу»)! Не нужно быть профессиональным психологом, чтобы предположить: Псалмы сыграли немалую роль в осознании Иисусом собственного призвания, особенно в том, что касалось странного паломнического/царского пути в Иерусалим и совершенных в Иерусалиме деяний. Согласно Матфею и Марку, одними из последних слов Иисуса, сказанными им при жизни, были строки из псалма плача: «Боже мой! Боже мой! Для чего Ты меня оставил?». Как известно, об этом много спорили и на богословском, и на гомилетическом уровне. Для нас же здесь существенно то, что этот псалом (не говоря уже о Псалтыри в целом!) превосходно сочетается с нашим описанием склада ума, целей и верований Иисуса. В некотором смысле это противоположность Псалму 88 (царский псалом, переходящий в плач). Псалом 21 переходит от позора и отчаяния к утверждению надежды и наступления Царства ГОСПОДА.

В свете нашей реконструкции служения и склада ума Иисуса эта комбинация тем выглядит примечательной. «ГОСПОДНЕ есть царство», — восклицает псалмопевец, прошедший от страшной оставленности (стихи 1–21) к оправданию, восстановлению и воскрешению (стихи 22 — 31). Как и в Книге Даниила, страдание прямо не названо искупительным, однако оно — часть таинственного процесса, через который наступает Царство. С исторической точки зрения, нет причин сомневаться, что Иисус вполне мог иметь в виду Псалом 21 (среди многих других) и что во время мук распятия он действительно произнес эти слова .

Итак, Книги Даниила, Захарии и Псалмов внесли свой вклад в различные элементы Иисусова склада ума и понимания им собственного призвания. Царство придет черед страдания праведника, истинный царь разделит страдания народа. Однако об искупительном характере страдания прямо не сказано; мы угадываем лишь намеки на это, если принимаем во внимание весь контекст книг, литературный и исторический. Учет контекста — операция необходимая. Необходимость его подсказана более поздним использованием подобных текстов в литературе о мучениках и еще более поздним — в раввинистической литературе. Однако, как мы уже видели, есть одна книга, которая не намеками, а прямо и ясно сводит воедино все рассматриваемые нами темы — страдание Израиля от рук язычников, последующее оправдание и возвращение из плена Израиля при воцарении ГОСПОДА, явление мессианской фигуры, страдание мессианской фигуры. Сюда она добавляет камень, регулярно пренебрегаемый строителями, но имеющий все шансы оказаться краеугольным, — утверждение, что страдание мессианской фигуры есть причина искупления Израиля. Я говорю, конечно, об Исайе 40 — 55.

Мы начинаем на твердой почве. Как мы уже видели, Ис 52:7–12 — отрывок для всего служения Иисуса тематический. Адресованное Сиону благовестие пророка–вестника, возвещающего, что Бог победил Вавилон и положит конец плену, — резюме всей деятельности Иисуса. Можно спросить: как лее должна была исполниться весть Ис 52:7–12? Согласно толкованию Иисуса, пророчество содержало ясный ответ. Ис 53:1 утверждает: сила ГОСПОДА, собирающегося избавить Израиль из плена и победить зло, откроется в служении Раба ГОСПОДНЕГО.

Как мы уже видели, евреи Второго Храма могли усматривать в Ис 42–53 упоминание о Мессии. Это и неудивительно, если мы сопоставим образ Раба в 42:1–9 с мессианскими образами в Ис 9:6–7 и 11:1–10. Один кумранский текст считает мессианской фигурой самого «вестника» из Исайи. Весь отрывок явно говорит о страдании народа ГОСПОДНЕГО от рук язычников и предлагает надежду, что, по любви и верности ГОСПОДА, израильтяне будут прощены и освобождены из плена. Экзегеты часто указывают на внутреннюю динамику текста: речь идет то о самом Израиле как рабе, то об отдельной от него фигуре Раба. Это создает контекст, в который прекрасно вписываются темы Иисусова служения. В итоге складывается следующая картина:

1) Иисус возвещает Царство ГОСПОДА и полагает ему начало словами и делами, которые четко соответствуют вести Исайи 40 — 55 в целом;

2) Программа Царства, описанная в Исайе 40–55, реализуется через деятельность Раба, особенно его искупительное страдание;

3) Иисус совершает символические акты. Эти акты намекают: он собирается реализовать свою программу Царства через взятие на себя страдания Израилева. Его слова подтверждают намек;

4) Одно из релевантных высказываний содержит прямую ссылку на Исайю 53. В других случаях можно усмотреть косвенные аллюзии на этот текст;

5) Поэтому весьма вероятно, что в дополнение к нескольким прочим библейским отрывкам, повлиявшим на Иисуса, Исайя 53 (в его литературном и историческом контексте) сыграл определяющую роль;

6) Таким образом, Иисус не просто хотел взять на себя страдания Израиля: для него это было ключевым актом в Божественном промысле об искуплении Израиля и мира.

Эта аргументация сильная и конкретная. Я не говорю, что Иисус считал себя «Рабом ГОСПОДНИМ», словно евреи Второго Храма, предвосхищая современную библейскую критику, отделяли «Песни Раба» от остального Исайи 40 — 55, или словно Иисус, вырвав несколько мест из контекста, создал эту «роль» для себя. Я также не говорю, что модель Исайи доминировала в ощущении Иисусом собственного призвания. Нет, она — лишь часть целого, хотя и по–своему уникальная. Перед Каиафой Иисус на Исайю 53 не ссылался. Обстановка суда требовала ссылку на суд в Данииле 7, а вопрос о Храме — утверждения о мессианском воцарении. Ни то, ни другое не было смягчено словами о кротком страдании. Иисус не говорил об этом прямо, и наставляя смущенных учеников. Если бы они его поняли, то в Иерусалим бы за ним не пошли. Он говорил об этом своими действиями, особенно действиями на Тайной вечере и своей готовностью отправиться прямо в средоточие бури — туда, где «мессианские скорби» достигают предельной силы, где испытание (peirasmos) станет страшнее всего. Здесь же и его готовность понести на себе тяжесть плена Израилева, погибнув мессианской смертью вне стен Иерусалима… Об этом Иисус почти не говорит прямо, мы можем лишь улавливать намеки в его действиях и сопровождающих их словах. Сын человеческий должен, как написано, пострадать и подвергнуться унижению; он пришел отдать свою жизнь как выкуп за многих; это моя кровь Завета, за вас и за многих проливаемая во оставление грехов (иными словами, ради конца плена); он был причтен к злодеям. Не то, чтобы мы сначала предположили «влияние на Иисуса фигуры Раба», а потом стали искать отрывки, которые «могут поддерживать эту мысль». Мы действуем иначе. Мы пытаемся осмыслить Иисусову Весть о Царстве в свете нескольких главных ветхозаветных тем и приходим к выводу: с учетом всей картины, глупо отрицать факт аллюзии на Исайю 40 — 55 вообще и 52:13–53:12, в частности.

Итак, моя гипотеза: Исайя 40 — 55 — тематический для Иисусовой Вести о Царстве текст. Иисус не проповедовал абстрактные и вечные богословские истины. Не проповедовал он и абстрактное богословие искупления. Его служение предельно конкретно связано с современной ему исторической ситуацией. Оно — реализация обетования ГОСПОДА победить зло и спасти Свой народ из плена (то есть простить его грехи). В данном контексте аллюзии на Исайю 53 — не основа некой теории о понимании Иисусом своей смерти. Скорее, они — знаки призвания, о котором он не говорил прямо. Призвания стать «вестником» из Исайи 40:9 и 52:7, «Рабом», представляющим Израиль, который был призван светить миру, но призванию своему не соответствовал. Единственный способ без искажений поведать о таком призвании — рассказ, символ и деятельность. Рассказ, символ и деятельность сходятся в Храме, на Тайной вечере и, наконец, на холме вне городских врат. Прочтение Иисусом Исайи 53 принадлежит не к истории идей, а к истории призваний, программ, действий и страданий. Свои же призвание, программу, действия и страдания Иисус считал мессианскими.

 

(iv) Мессианская задача

Как я показал в главе 11, мессианского претендента ждали две задачи — восстановить Храм и победить в битве врагов Израиля. Согласно моей гипотезе, Иисус считал, что предстоящая ему смерть исполнит обе задачи, хотя и совершенно иным способом, чем предполагалось в популярных чаяниях.

Как мы уже говорили, с точки зрения Ньюзнера, акция в Храме и Тайная вечеря объясняют друг друга. Я согласен, но оспариваю его выводы. Он считает Тайную вечерю заменой храмового культа. Однако вспомним наш анализ символов Тайной вечери в свете загадок и рассказов Иисуса, а также его прямых предупреждений и библейских аллюзий. Символы указывали не на себя, а на грядущее событие — смерть Иисуса.

Что же говорит параллелизм между акцией в Храме и Тайной вечерей о понимании Иисусом собственной смерти? По всей видимости, картина такова: Иисус считал, что его смерть достигнет того, что обычно достигалось в Храме и через Храм. Иными словами, Иисус видел в ней жертвенную функцию. Этому не следует особенно удивляться. И не надо выводить отсюда, что тексты с таким смыслом — поздняя христианская интерполяция.

• В этом направлении указывают не тексты–доказательства, а действия и события, имеющие все шансы оказаться исторически достоверными.

• Как мы уже показали, Иисус неоднократно действовал в обход храмовой системы, предлагая всем прощение там, где они находились.

• Как мы уже показали, считалось, что маккавейские мученики в каком–то смысле отдали свою жизнь как жертву, через которую Израиль может очиститься.

• В Исайе 53 есть странная фраза, которую в I веке, несомненно, относили к жертве (что бы она ни значила в первоначальном контексте):

Поэтому не будет натяжкой предположить, что Иисус рассматривал свою грядущую смерть в категориях жертвенного культа. Однако эта жертва уникальна. Для ключевой метафоры в своем символе он избрал не День Искупления, а Пасху — уникальный момент свободы в израильском прошлом, который теперь транслируется в уникальный момент, от которого берет отсчет израильское будущее. Своим последним великим символическим актом Иисус намекал: он, Мессия, положит начало реальности, которая займет место Храма. Таким образом, он рассматривал свою приближающуюся смерть как одну из ключевых частей своей мессианской задачи.

Другая часть — битва. Как мы показали в , Иисус переосмыслил свою битву как битву против подлинного врага — сатаны, обвинителя. Он отверг битву, которую ждали от Мессии его современники и которую стремились начать некоторые тогдашние мессианские претенденты. Вместо этого Иисус противостал силам тьмы, стоящим за зримыми оку силами (римскими и еврейскими), сплотившимися против него.

На одном уровне, он вел эту битву на протяжении всего своего служения, например, когда изгонял бесов и исцелял: «Сию же женщину, которую связал сатана…», «если же я перстом Божиим изгоняю бесов, то, конечно, достигло до вас Царство Божие». На другом уровне, он вел эту битву, споря с оппонентами, которые упорно настаивали на своем видении национальной безопасности, национальных символов и национальной надежды. Он вел ее, предлагая новый способ быть Израилем — светя миру. Однако на фундаментальном уровне биться приходилось в двух точках.

Первое. Иисус верил, что борется с сатаной, когда столкнулся с Каиафой как обвинителем («Теперь — ваше время и власть тьмы», — сказал он в саду, когда рабы первосвященника пришли его арестовывать). Вспомним Учителя Праведности. Наверняка тот считал, что в лице Нечестивого Священника ему противостоит своего рода воплощенное зло. Нет причин сомневаться, что сходным образом мог думать и Иисус о современном ему первосвященнике. Как мы уже видели, он рассматривал весь Иерусалим со всеми его компромиссами как новую обитель сатаны. Его ответ Каиафе, в числе прочего, мог означать: он перед Каиафой — как Давид перед Голиафом, как Даниилов «Сын человеческий» перед «четвертым зверем». Неудивительно, что Каиафа разодрал на себе одежды.

Второе. Судя по нашим сведениям об Иисусе, он считал себя призванным вести и подлинную мессианскую битву с Римом — врагом, с которым приходилось столкнуться любому мессианскому претенденту, действовавшему в пределах ста лет до или после Иисуса. Языческие орды, с их кощунственными для евреев верованиями и нечестивыми обычаями, многими считались сынами тьмы. Однако Иисус верил, что должен сразиться с самой тьмой, а не просто с ее потомством. Отсюда Гефсимания, миг предельного искушения. Ведь у него была возможность скрыться и организовать закрытое контрхрамовое движение, наподобие ессейского. Он мог попросить Бога о двенадцати легионов ангелов или даже их земном эквиваленте, — в конце концов, в Иерусалиме многие были готовы его поддержать. Трудно себе представить, что сцена в Гефсимании, где Иисус переживает слабость, страх и, видимо, муки сомнений, — поздняя христианская выдумка. Она наверняка достоверна. В конце концов, на крестах кончали жизнь мессии неудавшиеся! Иисус должен был считаться с серьезной возможностью того, что он пребывает в полной иллюзии.

Однако он уже сам раньше определил условия битвы. «Сберегший душу свою потеряет ее, а потерявший душу свою сбережет ее». Это таинственное и парадоксальное высказывание — вызов, который он ранее бросал ученикам. Теперь ему самому нужно было прожить эту мудрость, — прожить, пройдя через смерть. Некогда он учил: Израиль должен быть солью земли, светом миру, подставляя другую щеку и проходя лишнее поприще. Теперь он сам подставит тело под римские бичи и пройдет вынужденный путь с ношей, которую дадут ему солдаты. Вопреки всем аллюзиям на маккавейских мучеников, присутствующим в этом событии, он, видимо, не отвечал своим языческим палачам освященным временем способом. Он не клял их и не грозил им. Он страдал молча или со словами прощения. Это поразительная новая черта в традиции мученичества. Ее распространенность в раннем христианстве необъяснима, если у ее истоков не лежит поведение Иисуса. Первые христиане переняли ее у Иисуса как нечто очень важное. Все его служение пронизывает сострадание к людям, к нищим, к овцам без пастыря. На вопрос о величайшей заповеди в Законе он отвечает словами о любви к Богу и ближнему. В Писаниях мало говорится о любви Мессии к своему народу, но для Иисуса она была приоритетом, не как абстрактная идея, но как реальность. Истоки этой темы мы рассмотрим в следующей главе, но и сейчас о ней нельзя не вспомнить. Первые христиане считали Крест Иисуса решающей победой над злом. Но они считали его также кульминацией служения, которое отличала деятельная, открытая и исцеляющая любовь. Здесь так легко уйти в сентиментальном или пиетистском направлении, что историк может вообще постесняться об этом говорить. Однако теперь, когда у нас в руках все исторические факты, без этого не обойтись. Бен Мейер:

Почему, в конце концов, Иисус сделал то, что сделал? Почему он включил в свою миссию собственную смерть, почему пошел на смерть?

Возможных абстрактных ответов не счесть… Однако в традиции, вызванной Иисусом к бытию, мы находим такой ответ на вопрос о том, что заставило его пойти на смерть: он «возлюбил меня и предал себя за меня»… «возлюбил своих, которые были в мире, возлюбил их до конца»… Если есть соответствие между словом (Мк 12:28–34пар.) и делом (Гал 2:20; Еф 5:2; Ин 13:1; Откр 1:5), то мы нашли ответ [2140] .

Итак, Иисус, видимо, верил: победа в подлинной мессианской битве состоит в смерти от рук римлян — смерти мятежника за мятежников. Это — кульминация нового способа быть Израилем, к которому он без особого успеха призывал соотечественников. И она неизбежна, коль скоро он связал свою судьбу с судьбой народа. Ранее он возвестил суд (гнев Рима!) на народ и Храм за то, что они не светят миру и не идут путем мира. Такая кара полностью оправдана: она является неизбежным следствием желания Израиля пойти на конфронтацию с Римом. Однако путь мученика — взять на себя страдание, нависшее над всем народом. Путь царского пастыря — разделить страдания овец. Путь Раба — взять на себя плен всего народа. Как мессианский претендент, Иисус отождествил себя с Израилем, поэтому он пойдет впереди его и понесет, реально и символически, участь, которую он возвестил народу, городу и Храму. Он раз и навсегда исполнит то, что ранее предвосхищали его небольшие акты в течение всего его служения, когда он отождествлял себя с нищими и грешниками, прикасался к прокаженным, трупам и другим источникам нечистоты. «Он зашел к грешному человеку» (Лк 19:7) превращается в «он вышел умереть с мятежниками».

Наконец, когда больше нет риска непонимания, он может полностью отождествить себя с национальными идеалами своего народа. Он не может проповедовать национальную надежду Израиля, но он может за нее умереть. [2141]

Поэтому

Иисус идет на смерть от рук римского судьи по обвинению, в котором он был не повинен, а его обвинители, как показали события, наоборот, виновны. И так, не только в богословской истине, но и в историческом факте, один понес грехи многих… [2142]

Иисус представлял себе мессианскую победу над подлинным врагом следующим образом. Сатана поселился не только в Риме, но и в Иерусалиме. Он пытается сделать из богоизбранного народа и святого места пародию на самих себя. Превратить израильтян в эдакий псевдоизбранный народ, желающий победить мир средствами самого мира. Превратить Храм в псевдосвятое место, пытающееся защититься от мира, а не сиять миру с холма. Еще раз напомним: Иисус не отвергал представлений о богоизбранном народе и святом месте. Весь смысл как раз и состоит в том, что он их принимал. Принимал, но пытался сообщить об истинном их предназначении, как о том говорили Писания. Он обнаружил, что нация слепа и глуха к его призыву. Тогда он решил самому отправиться к святому месту и сделать то, что следует сделать богоизбранному народу. Он выступит от лица Израиля и вместо Израиля, не соответствующего своему призванию. Он сам станет светом миру. Он станет солью земли. Он окажется на холме, не способный укрыться.

Это значит, он пойдет туда, где свил гнездо сатана. Он разрушит хитроумный план, угрожающий исполнению Промысла Божьего. Он поддержит честь, избрание и подлинные традиции Израиля. Подобно Маттафии и Иуде, он противостанет не только язычникам, но и тем людям в самом богоизбранном народе, что идут на компромисс, особенно — власть имущим, хранителям святого места, пастырям, сбивающим народ с пути. Скажем еще раз: Иисус был не либералом XX века, а евреем I века.

Как таковой, он понимал, что может глубоко заблуждаться. Среди тех целей и задач, наличие которых мы у него должны предположить, если мы хотим понять его деятельность, рассказы и символы, была и великая ставка. Да, все его призвание и видение было поставлено на карту. В конце концов, это была большая игра. Мессиям полагалось побеждать язычников, а не умирать от их руки. Подобная смерть означала бы, что человек Мессией не был, и бывшие ученики распятого поняли бы, что поставили не на ту лошадь. Парадокс: если бы Иисус был того рода Мессией, каким его хотели видеть многие евреи, он, наверное, тоже кончил бы на кресте. Мессианское призвание, которому он себя отдал, влекло его в темный тоннель, где ему оставалось одно — полное доверие. Но мы знаем, чего именно он надеялся достичь — кульминации израильской истории. Через его служение ГОСПОДЬ победит зло, установит на земле Свое Царство и сделает Израиль светом миру. Через его служение ГОСПОДЬ откроет, что Он — не один из богов, а Бог.

 

(v) Победа Бога

Иисус пришел в Иерусалим не просто проповедовать, но умереть. Швейцер был прав: Иисус верил, что Израиль ждут мессианские бедствия и что он должен взять их на себя. Думаю, Иисус пришел к этой мысли гораздо раньше, чем полагал Швейцер (Швейцер считал, что она появилась у Иисуса относительно поздно, будучи корректировкой первоначального видения). Однако это не так существенно. Существенно другое: в Храме и на Тайной вечере Иисус сознательно совершил два символических акта, вобравших в себя всю суть его служения и программы. Первый символ говорил: нынешняя система испорчена и упорствует во зле. Пришло время суду. Однако Иисус — Мессия, через которого ГОСПОДЬ, Бог всего мира, спасет Израиль и мир. Второй символ говорил: вот как произойдет подлинный исход, вот как будет побеждено зло, вот как будут прощены грехи.

Иисус знал, — должен был знать, — что за эти поступки и разъясняющие их слова его, скорее всего, осудят как мессианского претендента и лжепророка, сбивающего Израиль с пути. Он понимал: если он не переубедит судей, те выдадут его римлянам, и он будет казнен как мятежный царь–самозванец. Элементарный здравый смысл, а не обязательно какие–то особенные сверхъестественные способности, заставлял предречь: если Израиль продолжит попытки антиримского восстания, Рим поступит с Израилем, как с этим странным мятежником. Однако в сердце символических актов Иисуса, пересказа им израильского Рассказа, лежало нечто гораздо большее, чем политический прагматизм, революционная отвага или жажда мученического венца. Иисус глубоко продумал с богословских позиций ситуацию Израиля и мира, а также собственную роль по отношению к ним обоим. Ему было присуще глубокое чувство призвания и доверия к Богу Израилеву, которого он считал Единым Богом. Он неколебимо верил, — видимо, Гефсимания чуть не поколебала эту веру, но и гефсиманское борение Иисус считал частью битвы, — в то, что, если он пойдет этим путем, сразится в этой битве, то долгая ночь израильского плена закончится и для Израиля и мира навсегда возгорится новый день. Сам он будет оправдан (в это верили все мученики!), и свершится судьба Израиля — спасти мир. Он не просто предоставит передышку ученикам и тем, кто к ним примкнет, вызвав огонь на себя и позволив им скрыться: если он борется с подлинным врагом, то делает это для всего мира. Призвание Раба быть светом миру обретает осуществление в нем, а значит, и его учениках, движение которых изменится после его оправдания. Смерть пастыря приведет к воцарению ГОСПОДА на земле. Оправдание «Сына человеческого» приведет к окончательной победе над злом и установлению всемирного царства.

И Иисус понес свой крест. В этом он тоже видел глубокий символ — не только римского гнета, но и заповеданного им пути любви и мира, пути поражения, ведущего к победе. В отличие от действий Иисуса в Храме и на Тайной вечере, крест — символ не только деятельности, но и пассивности. Не только действия, но и страдания. Кресту суждено было стать символом победы, но не победы кесаря или тех, кто боролся с кесарем его же средствами. Крест стал символом и средством победы Бога.

 

(vi) Вывод

Ход мыслей Иисуса, как он здесь предстает, в сущности, гораздо проще, чем кажется. Конечно, мышление современного западного человека устроено совсем по–другому. Однако для еврея I века это звучит понятно, хотя и парадоксально. Рассматривая ответы на первые три вопроса (взаимосвязь Иисуса с иудаизмом, цели его служения, причины смерти), мы обнаружили не набор малосвязанных друг с другом событий, а когерентное историческое целое. Богословам будет над чем потрудиться и чему изумиться! Силуэт креста на фоне темнеющего неба зовет нас нарисовать портрет человека, висящего на нем. И целостная историческая картина, во всей своей сложности и простоте, будет вызовом для самого опытного иконографа.

Остается один вопрос.

Как я говорил в , Иисус считал себя средоточием Израиля, который вернется из плена. Как я говорил в главе 12, он считал себя (свою жизнь и особенно свою смерть) орудием полной победы над злом. Это — два из трех элементов пророческой веры в грядущее Царство Божье. Как быть с третьим элементом?

Что Иисус думал о возвращении ГОСПОДА на Сион?

 

(i) Надежда на возвращение ГОСПОДА

Еврейский контекст, о котором идет речь, касается трех вещей: 1) надежда на возвращение ГОСПОДА; 2) мнение, что посланник ГОСПОДА будет прославлен и разделит с Ним Его трон; 3) символический язык для обозначения Божьих действий в мире. Мы рассмотрим их по очереди.

Еврейская надежда на возвращение ГОСПОДА, на мой взгляд, недостаточно освещена в научной литературе. Думаю, эта надежда и есть истина, стоящая за тем, о чем неоднократно говорил Брюс Чилтон: «Царство Божие» обозначает личный приход Бога Израилева в силе. Независимо от того, верна ли гипотеза Чилтона об использовании Иисусом еврейского комментария на Исайю (таргума Исайи), возвещение Царства и само выражение «Царство Божие» (из всей нехристианской еврейской литературы фигурирующие только в этом таргуме!) - одни из важнейших фактов, которые наиболее точно известны об Иисусе. В провозвестии о грядущем Царстве мы снова и снова находим мысль: ныне ГОСПОДЬ наконец возвращается на Сион. Он снова сделает то, что сделал при исходе, когда Он обитал среди Своего народа

Поскольку мы избрали довольно необычный подход к теме, имеет смысл привести ключевые отрывки.

В тот день отрасль ГОСПОДА явится в красоте и чести, и плод земли — в величии и славе, для уцелевших сынов Израиля… И сотворит ГОСПОДЬ над всяким местом горы Сиона и над собраниями ее облако и дым во время дня и блистание пылающего огня во время ночи; ибо над всем чтимым будет покров.

И будет шатер для осенения днем от зноя и для убежища и защиты от непогод и дождя [2155] .

И покраснеет луна, и устыдится солнце,

когда ГОСПОДЬ воинств воцарится на горе Сионе и в Иерусалиме,

и пред старейшинами его будет слава [2156] .

И скажут в тот день:

Вот Он, Бог наш; мы Его ждали, чтобы Он спас нас!

Сей есть ГОСПОДЬ, которого мы ждали;

Возрадуемся и возвеселимся во спасение Его!

Ибо рука ГОСПОДА почиет на горе сей [2157] .

Укрепите ослабевшие руки,

и утвердите колена дрожащие.

Скажите робким душою:

Будьте тверды, не бойтесь!

Вот Бог ваш,

Он придет с отмщением,

со страшным воздаянием.

Он придет и спасет вас.

Тогда откроются глаза слепых,

и уши слепых отверзутся.

Тогда хромой вскочит, как олень,

и язык немого будет петь…

И возвратятся избавленные ГОСПОДОМ,

придут на Сион с радостным восклицанием;

и радость вечная будет над головою их;

они найдут радость и веселие,

а печаль и воздыхание удалятся [2158] .

Глас вопиющего:

«В пустыне приготовьте путь ГОСПОДУ,

прямыми сделайте в степи стези Богу нашему.

Всякий дол да наполнится,

и всякая гора и холм да понизятся,

кривизны выпрямятся,

и неровные пути сделаются гладкими.

И явится слава ГОСПОДНЯ,

и узрят ее все люди,

ибо уста ГОСПОДНИ изрекли это».

Взойди на высокую гору,

благовествующий Сион!

Возвысь с силою голос твой,

благовествующий Иерусалим!

Возвысь, не бойся;

скажи городам Иудиным:

«Вот — Бог Ваш!».

Вот, ГОСПОДЬ Бог грядет с силою,

и мышца его со властию.

Вот, награда Его с Ним

и воздаяние Его пред лицом Его.

Как пастырь Он будет пасти стадо Свое;

агнцев будет брать на руки

и носить на груди Своей,

и водить дойных [2159] .

Как прекрасны на горах

ноги благовестника, возвещающего мир,

благовествующего радость, проповедующего спасение,

говорящего Сиону: «Воцарился Бог твой!».

Голос сторожей твоих — они возвысили голос,

и все вместе ликуют,

ибо своими глазами видят,

что ГОСПОДЬ возвращается в Сион.

Торжествуйте, пойте вместе,

развалины Иерусалима;

ибо утешил ГОСПОДЬ народ Свой,

искупил Иерусалим.

Обнажил ГОСПОДЬ святую мышцу Свою

пред глазами всех народов;

и все концы земли увидят

спасение Бога нашего [2160] .

И ГОСПОДЬ увидел это, и противно было очам Его,

что нет суда.

И видел, что нет человека,

и дивился, что нет заступника;

и помогла Ему мышца Его,

и правда Его поддержала Его.

И Он возложил на Себя правду, как броню,

и шлем спасения — на главу Свою;

и облекся в ризу мщения, как в одежду,

и покрыл Себя ревностью, как плащом…

И убоятся имени ГОСПОДА на западе

и славы Его — на восходе солнца.

Если враг придет как река,

дуновение ГОСПОДА прогонит его.

И Он придет к Сиону как Искупитель,

к сынам Иакова, обращающимся от нечестия, говорит ГОСПОДЬ.

И вот, завет Мой с ними, говорит ГОСПОДЬ: Дух Мой, который на тебе,

и слова Мои, которые вложил Я в уста твои, не отступят от уст твоих… [2161]

Восстань, светись, [Иерусалим], ибо пришел свет твой,

и слава ГОСПОДНЯ взошла над тобою.

Ибо вот, тьма покроет землю,

и мрак — народы;

а над тобою воссияет ГОСПОДЬ,

и слава Его явится над тобою.

И придут народы к свету твоему,

и цари — к восходящему над тобою сиянию [2162] .

Проходите, проходите в ворота,

приготовляйте путь народу!

Равняйте, равняйте дорогу,

убирайте камни,

поднимите знамя для народов!

Вот, ГОСПОДЬ объявляет

до конца земли:

Скажите дщери Сиона:

«Грядет спасение твое;

награда Его с Ним

и воздаяние Его — пред Ним…».

«Кто это идет от Едома,

в червленых ризах от Восора?

Кто это столь величественный в Своей одежде,

выступающий в полноте силы Своей?

«Я — возвещающий оправдание, сильный, чтобы спасать…

Я топтал точило один…

Я смотрел, — и не было помощника;

дивился, что не было поддерживающего;

но помогла Мне мышца Моя,

и ярость Моя — она поддержала Меня…».

Не вестник или ангел,

но Его присутствие спасло их;

по любви Своей и благосердию Своему Он искупил их,

взял и носил их во все дни древние…

О, если бы Ты расторг небеса и сошел!

Горы растаяли бы от лица Твоего…

чтобы имя Твое сделать известным врагам Твоим;

чтобы от лица Твоего содрогнулись народы [2163] !

Ибо так говорит ГОСПОДЬ:

Вот, я направляю к нему [Иерусалиму] мир как реку,

и богатство народов — как разливающийся поток…

И увидите это, и возрадуется сердце ваше,

и кости ваши расцветут, как молодая зелень,

и откроется, что рука ГОСПОДА — с рабами Его,

а гнев Его — на врагов Его.

Ибо вот, придет ГОСПОДЬ в огне,

и колесницы Его — как вихрь,

чтоб излить гнев Свой с яростью

и прещение Свое с пылающим огнем.

Ибо ГОСПОДЬ с огнем и мечом Своим произведет суд,

над всякою плотью,

и много будет пораженных ГОСПОДОМ…

Ибо Я знаю деяния их и мысли их; и вот, приду собрать все народы и языки,

и они придут и увидят славу Мою.

И помещу знамение среди них… [2164]

И привел меня к воротам, к тем воротам, которые обращены лицом к востоку. И вот, слава Бога Израилева шла от востока, и глас Его — как шум вод многих, и земля осветилась от славы Его… И слава ГОСПОДА вошла в Храм путем ворот, обращенных лицом к востоку. И поднял меня дух и ввел меня во внутренний двор, и вот, слава ГОСПОДА наполнила весь Храм.

И я слышал кого–то, говорящего мне из Храма, а тот муж стоял подле меня. И сказал мне: Смертный! Это место престола Моего и место стопам ног Моих, где Я буду жить среди сынов Израилевых во веки [2165] .

Я потрясу все народы, — и придет сокровище народов, и наполню Дом сей славою, говорит ГОСПОДЬ воинств… Слава сего последнего Храма будет больше, нежели прежнего, говорит ГОСПОДЬ воинств; и на месте сем Я дам мир, говорит ГОСПОДЬ воинств [2166] .

Иерусалим заселит окрестности по причине множества людей и скота в нем. И Я буду для него, говорит ГОСПОДЬ, огненною стеною вокруг него и прославлюсь посреди него… Ликуй и веселись, дщерь Сиона! Ибо вот, Я приду и поселюсь посреди тебя, говорит ГОСПОДЬ. И прибегнут к ГОСПОДУ многие народы в тот день и будут моим народом; и я поселюсь посреди тебя, и узнаешь, что ГОСПОДЬ воинств послал меня к тебе. Тогда ГОСПОДЬ возьмет во владение Иуду, Свой удел на святой земле, и снова изберет Иерусалим [2167] .

Так говорит ГОСПОДЬ воинств: возревновал Я о Сионе ревностью великою, и с великим гневом возревновал Я о нем. Так говорит ГОСПОДЬ: Я возвращусь на Сион и буду жить в Иерусалиме, и будет называться Иерусалим городом истины, и гора ГОСПОДА воинств — горою святыни [2168] .

Вот наступает день ГОСПОДЕНЬ, и разделят награбленное у тебя среди тебя. И соберу все народы на войну против Иерусалима… Тогда выступит ГОСПОДЬ и ополчится против этих народов, как ополчился в день брани. И станут ноги Его в тот день на горе Елеонской… придет ГОСПОДЬ Бог мой и все святые с ним… И ГОСПОДЬ будет Царем над всею землею; в тот день будет ГОСПОДЬ един, и имя Его — едино… Затем все уцелевшие из народов, приходивших против Иерусалима, будут приходить из года в год для поклонения Царю, ГОСПОДУ воинств, и для празднования праздника кущей… [2169]

Вот, Я посылаю вестника Моего, и он приготовит путь предо Мною, и внезапно придет в Храм Свой господин, которого вы ищете. И вестник завета, которому вы радуетесь, — вот, он идет, говорит ГОСПОДЬ воинств. И кто выдержит день пришествия его, и кто устоит, когда он явится? Ибо он — как огонь расплавляющий и как щелок очищающий. И сядет переплавлять и очищать серебро, и очистит сынов Левия и переплавит их, как золото и как серебро, чтобы приносили жертву ГОСПОДУ в правде. Тогда благоприятна будет ГОСПОДУ жертва Иуды и Иерусалима, как во дни древние и как в лета прежние [2170] .

Внушительный перечень. Как мы видим, в период Второго Храма эта тема была хорошо известна. Возможно, евреи того времени читали и такие рассказы, как возвращение ковчега (1 Цар 5–7), как предвестие своей надежды. ГОСПОДЬ возвратится, обетования исполнятся, и народ одержит победу. Однако географическое возвращение из плена при Кире и его преемниках не сопровождалось событиями вроде тех, что описаны в Исх 40, Лев 9, 3 Цар 8 или даже (откровение отдельному человеку) Ис 6. Ни разу мы не слышим, чтобы облако или огонь, сопровождавшие израильтян в пустыне, вели народ из плена. Ни разу мы не слышим, чтобы ГОСПОДЬ со славой вернулся на Сион. Дом снова не наполняется облаком, покровом его славы. Народы не прославляют восстановленный Храм как истинное святилище из видения Иезекииля. Нет ни последней решающей победы над врагами Израиля, ни установления царской династии, приветствуемой всей вселенной. В богословском плане ближе всего к этому Сир 24, где Божественная Премудрость (впоследствии отождествляемая с Торой) приходит обитать в Храм. Судя по прославлению первосвященника и храмовой литургии в Сир 50, автор считал, что Бог Израилев уже обитает со Своим народом. В социально–политическом плане ближе всего к этому очищение Храма Иудой Маккавеем победа над сирийцами и установление хасмонейской династии. Однако, как мы уже видели, здесь все далеко не однозначно. Также и попытка Ирода Великого сделать из своего дома настоящую царскую семью была с самого начала обречена на неудачу. Храм, победа и царство были тесно переплетены, но надежда, олицетворяемая ими, оставалась нереализованной.

Неудивительно, что библейская тема возвращения ГОСПОДА на Сион после плена получает развитие и в послебиблейской литературе. Отрывки вроде этих идут рука об руку с мотивом продолжающегося плена:

Бог мира, Святой и Великий, выйдет из Своего жилища. И оттуда он придет на гору Синай, и явится со своими воинствами, и в силе Своего могущества явится с неба… И вот Он идет с мириадами святых, чтобы совершить суд над всеми… [2177]

Тогда Царство Его явится во всем Его творении…

Ибо Небесный восстанет со Своего царского престола,

Выйдет из Своего святого жилища

С гневом и яростью за сынов Своих.

Бог Всевышний поднимется,

Вечный — в одиночку.

…воздаст народам.

Все кумиры их разрушит.

Ибо Бог, который предвидел все вещи в мире, выйдет, и завет Его, который был установлен… [2178]

«…Я сойду и буду жить с ними от века до века». И Он сказал ангелу Лица: «Запиши для Моисея события с первого творения до того времени, когда Мое святилище будет устроено между ними, навсегда и навечно, и Бог откроется для очей каждого, и всякий познает, что Я Бог Израиля, и Отец всех детей Иакова, и Царь на горе Сионе, от века до века. И Сион, и Иерусалим будут святы» [2179] .

В доме, в котором Я благоволил обитать Моему имени, [они будут предлагать] всесожжения… постоянно, от детей Израилевых, помимо добровольных приношений… Они будут для Меня народом, а Я буду для них навеки и укреплю их на веки вечные. Я освящу Мой Храм славой Моей, ибо Я позволю славе Моей почивать над ним до дня творения, в который я создам Мой Храм, упрочив его для Себя навсегда, в соответствии с Заветом, который Я заключил с Иаковом в Вефиле [2180] .

«Приход» Бога Израилева может называться Его «посещением» Своего народа. Эта тема, очевидная в кумранских рукописях, известна и в раннехристианской литературе, где она рассматривается как исполнившаяся в Иисусе.

Судя по всему, во времена Второго Храма большинство евреев, которые обдумывали этот вопрос, надеялись, что ГОСПОДЬ вернется и снова будет обитать в Иерусалимском Храме, как Он это делал во времена старой монархии. Роберт Уэбб в своем важном исследовании по данной теме убедительно показал: из всех фигур, на спасительный приход которых уповали тогдашние евреи, больше всего ждали прихода именно ГОСПОДА. Ожидание же других фигур (например, Мессии) не отменяло прихода ГОСПОДА. Скорее предполагалось, что явление, например, Мессии символизирует или сопровождает явление ГОСПОДА. Пребывание же Шехины в Храме не означало, что ГОСПОДЬ имеет там своего рода официальную резиденцию. ГОСПОДЬ вмешается, — по–видимому, через Своих посланников, — чтобы судить и спасти. Во времена Иисуса эти чаяния остаются базовыми для иудаизма…

Надежда на возвращение ГОСПОДА, конечно, стоит в одном ряду с двумя другими чаяниями — на возвращение из плена и победу над злом. Нет необходимости, как некоторые делали, противопоставлять эсхатологическое/апокалиптическое представление о грядущем Царстве тому представлению, что образы Царства относятся к самому Богу Израилеву. Последнее представление, которое мы находим в таргуме Исайи, прекрасно вписывается в эсхатологическое ожидание. В конце концов, именно у Исайи понятие о возвращении ГОСПОДА на Сион особенно тесно связано с надеждой на возвращение из плена. Более позднее использование таргума Исайи раввинами, с их неэсхатологической и неапокалиптической ориентацией, этого не исключает. Если таргум Исайи существовал уже в I веке и если Иисус его знал и использовал4, он отражает период совершенно отличный от того, который начался после 135 года, когда революционные грезы апокалиптиков были дискредитированы. В более раннем контексте слова о личном посещении Богом Израилевым Своего народа не могли быть абстрагированы от их эсхатологического контекста. Если ГОСПОДЬ посетит Свой народ, плен закончится, зло будет побеждено, а грехи прощены. И напротив, если эти вещи уже происходят, значит, ГОСПОДЬ возвращается.

Если ГОСПОДЬ собирается совершить в истории великий акт через Своего избранника, как можно охарактеризовать этого избранника? Это еще один аспект еврейской мысли I века, помогающий осмыслить контекст символического акта Иисуса, а также окружающих его рассказов и загадок.

 

(ii) На престоле с Богом

Когда мы говорим, что большинство евреев Второго Храма ждали, что искупление Израиля будет сопровождаться возвращением ГОСПОДА на Сион, мы стоим на твердой почве. Сейчас я перехожу ко второму пункту, где основа менее прочная. Однако в этом направлении указывают несколько текстов, и этот мотив мы находим у раннехристианских авторов и особенно у Иисуса.

Согласно некоторым текстам Второго Храма, при вмешательстве ГОСПОДА в историю Его избранник, Его орудие, будет оправдан, прославлен и возвеличен совершенно беспрецедентным способом. Для полного освещения этой интереснейшей, но трудной темы нужна по крайней мере отдельная книга, поэтому здесь я ограничусь разбором отдельных конкретных примеров.

Для начала отметим факт существования целого ряда еврейских текстов самого разного времени, говорящих о прославлении и небесном воцарении некоей фигуры, которая может быть то ли ангелом, то ли человеком. Эти идеи, видимо, вырастают из размышлений и дискуссий о ключевых текстах вроде Иез 1 (видение престола — колесницы ГОСПОДА) и Дан 7 («подобный Сыну Человеческому» предстоит «Ветхому Днями» и разделяет Его престол). На этих размышлениях сосредоточилась целая традиция еврейской мистики, а также сопровождающие ее богословские и космологические изыскания. Она возникает никак не позже кумранских текстов, поскольку отражена в Мидраше Мелхиседека и фрагментарных текстах Ангельской литургии. В последующие несколько веков она не прекращала своего существования. Мы находим ее в текстах вроде Третьей книги Еноха (V — VI века?).

Очень интересна взаимосвязь между двумя главными текстами. Иез 1, источник, питавший большую мистическую и богословскую традицию, был переработан в Дан 7: престол с колесами, пламя огня, четыре зверя, Сидящий на престоле — все это показывает, что мы находимся на знакомой территории. Бросаются в глаза и различия: звери — нечестивцы (а не ангелы), на престолах сидят две фигуры, а не одна (как у Иезекииля). Этот последний ход отчасти предвосхищается в Иез 8:2: Даниилова фигура представляет царскую власть единого истинного Бога, а фигура в Иез 8 — «само божество, описанное в виде человека». В LXX Дан 7:13 фразу «он подошел к Ветхому Днями» переводчик передал как «он подошел как Ветхий Днями». Таким образом, согласно этой интерпретации Септуагинты:

Сын Человеческий — воплощение личности Ветхого Днями. Иными словами, оригинальная сцена в Дан 7, где на небесах существуют подле друг друга две фигуры, меняется. Теперь вице–регент, Сын Человеческий, принимает на себя форму и характер самого Бога [2193] .

То, что в период Второго Храма существовала такая интерпретация этих текстов, видно из ряда отрывков. Возьмем один из очевидных примеров:

И Господь духов так повелел царям, и сильным, и вознесенным, и населяющим землю, и сказал: «Откройте свои глаза и вознесите ваши роги [или, возможно, «ваши веки»], ибо вы можете узнать Избранного!». И Господь духов сел на престоле Своей славы, и дух правды изливался на Него, и слово уст Его умертвило всех грешников и всех неправедных, и они погибли перед лицом Его. И будут стоять в тот день все цари, и сильные, и вознесенные, и владеющие твердью, и увидят Его и узнают, как Он сидит на престоле Своей славы, и перед ним судятся праведные в правде и никакая пустая речь не говорится перед Ним. Тогда постигнет их боль, как жену, которая в родильных потугах… и боль обоймет их, когда они увидят Сына Человеческого сидящим на престоле своей славы [2194] .

Обратим внимание, в частности, на заключительную фразу. Она совмещает Дан 7, Пс 109 и, возможно, Зах 12:10 в утверждение о прославлении Избранника, Сына Человеческого, который разделяет престол с Господом духов. При описании этой фигуры также иногда используются образы из мессианских отрывков вроде Пс 2, Ис 11, Ис 40 — 55 (Раб ГОСПОДЕНЬ).

По мнению большинства ученых, рассмотренный отрывок 1 Ен является дохристианским или, по крайней мере, нехристианским. Таким образом, перед нами примечательное прославление орудия «Господа духов».

Рассматриваемая нами традиция имеет разные формы. Иногда тексты говорят о мистическом путешествии, ставящем своей целью увидеть самого Бога. Иногда они говорят об ангеле, в котором обитает имя Бога Израилева. Иногда — о человеке, который разделяет престол с Богом Израилевым. Некоторые традиции повествуют в этом ключе о Моисее, а некоторые — о мучениках или благочестивых. Согласно одному знаменитому преданию, рабби Акива, объявивший Мессией Симона Бен–Косибу, толковал, что «престолы» из Дан 7:9 — «один для Бога, один для Давида». Хотя его, похоже, убедили видоизменить свою точку зрения (или поздняя традиция просто пытается защитить его репутацию?), едва ли подобное мнение ложно приписали бы столь авторитетному человеку. Другие еврейские учителя конца I — начала II века н. э., видимо, тоже размышляли о возможности нескольких «властей» на «небесах». Как отмечает Роуленд, другой библейский отрывок, к которому отсылают подобные представления, — видимо, 1 Пар 29:23, где «Соломон сел на престоле ГОСПОДНЕМ, как царь, вместо Давида, отца своего».

По мнению некоторых современных исследователей, такие идеи принадлежали к широкому направлению мысли и обычаев, почти контрортодоксии, где монотеистические, казалось бы, евреи считали ГОСПОДА «вторым богом». Даже если эти ученые несколько перегибают палку, очевидно, что в I веке среди евреев Второго Храма подобные представления существовали, не обязательно считаясь несовместимыми с «монотеизмом». Ранее я уже отмечал: еврейский монотеизм не занимался анализом внутреннего бытия Бога. Смысл состоял в том, чтобы подчеркнуть: Бог Израилев — истинный Бог, в отличие от богов языческого пантеона. Чтобы подчеркнуть единство творения и спасения в противовес дуалистическим системам мысли. Рассмотренные нами идеи — не отрицание еврейского монотеизма. Это попытки выяснить, что монотеизм означает на практике.

Особенно интересно, что некоторые предания такого рода связаны с Акивой: ведь именно Акива провозгласил Симеона Бен–Косибу Мессией, дав ему имя «Бар–Кохба», то есть «сын звезды» (аллюзия на Числ 24:17). Как мы уже видели, текст Числ 24:17 относился к разряду мессианских самыми разными евреями Второго Храма. Да, Акиве это приписывает всего один отрывок, который иногда считают подозрительным. Однако есть веские основания признать высказывание аутентичным. После 135 года раввинистическое мышление отвергало мессианизм, а с героев вроде Акивы старалось снять обвинение в соучастии в провалившемся восстании. Между тем смысл очевиден: говоря о «престолах на небесах» («один для Бога, один для Давида»), Акива имел в виду не какую–то будущую мессианскую фигуру, а реального кандидата — царя–воина, который возглавит восстание, свергнет ненавистных римлян и восстановит Храм… Евсевий сообщает:

Вождем иудеев тогда был человек по имени Варкохеба, что значит «звезда»… он, ссылаясь на это имя, внушил рабам, будто он светило, спустившееся с неба, чтобы чудом даровать им, замученным, свет [2208] .

Располагает ли Евсевий надежной информацией или просто делает неоправданные умозаключения из прозвища, мы не знаем. Однако в любом случае факт остается фактом: Акива, один из величайших еврейских раввинов, говорил о своем современнике, что он разделит с Богом Израилевым Его престол!

Что Акива имел в виду? Возможны, например, такие версии:

• Некий великий ангел, вроде Метатрона, будет представлять Мессию в небесной сфере, заняв место подле Ветхого Днями в знак победы Мессии в земном сражении.

• Мессия, победив язычников и восстановив Храм, станет великим земным царем, через которого Бог Израилев будет править миром.

Не надо делать из Акивы буквалиста, верящего в трехслойную вселенную. Едва ли он полагал, будто Бог Израилев восседает на буквальном физическом троне где–то в воздухе, и Бар–Кохба к нему присоединится, усевшись на соседний трон.

Если Акива, подобно автору 4 Ездры (почти его современнику!), мог расшифровать богатые образы Дан 7, применив их к современным ему политическим реалиям, то и образ небесных тронов он использовал для «богословского» осмысления политических событий. Переводя на наш язык, Акива мог иметь в виду следующее. Бар–Кохба — помазанник (Мессия), через которого наш Бог разобьет язычников и восстановит Храм. Он — исполнение Даниилова образа «сына человеческого», который воцарится и будет судить «зверей». Иными словами, он станет вице–регентом Бога Израилева. Его победа и владычество будут победой и владычеством нашего Бога.

Не надо думать, что Акива тем самым отказывался от еврейского монотеизма. Такое предположение — чистой воды клевета. У нас нет причин полагать, что потенциальная мессианская победа Бар–Кохбы для него была чем–то иным, кроме высшей победы единого истинного Бога над языческими богами. Не будем забывать: согласно преданию, он принял мученическую смерть и до последнего дыхания читал «Шема». Конечно, такая агиографическая подробность может быть инвенцией благочестивой памяти, но вряд ли последующие поколения столь глубоко чтили бы Акиву, если бы он не придерживался самых основ иудаизма. Наверняка, он сам считал, что действует сугубо в рамках допустимого богословия. Да если бы он заигрывал с язычеством, разве поддержал бы Бар–Кохбу?

Можно подвести резюме. Среди евреев Второго Храма существовало множество самых разных предположений о том, как Бог Израилев будет действовать через посредника. Одним из возможных сценариев был такой: земная и военная победа Мессии над язычниками должна рассматриваться в категориях сцены воцарения из Дан 7 (Дан 7 же — развитие представлений о колеснице, отраженных ранее в Иез 1) . Этого вывода нам пока хватит.

 

(iii) Символы Бога и действий Бога

Как я уже говорил в NTPG, еврейская мысль Второго Храма использовала различные символы и идеи для выражения той мысли, что, хотя Бог Израилев — трансцендентный Творец, обитающий на небесах и в земных категориях не выразимый, Он постоянно действует в мире, причем особым образом — в истории Израиля. Эти символы хорошо известны: Шехина, Тора, Премудрость, Логос и Дух.

Бог Израилев обитал (в принципе! Он скоро сделает это снова) в Храме. Его Присутствие («Шехина») действовало, как когда–то — облако и огонь в пустыне. Он открыл Себя и Свою волю через Тору (по мнению некоторых раввинов, когда человек изучает Тору, он словно бы пребывает в Храме). Он послал Свою Премудрость направлять людей (опять–таки, согласно некоторым еврейским авторам, Премудрость содержится в Торе и Храме). Образ Логоса стал (например, для Филона) способом сказать о Промысле Божьем во вселенной; и снова мы видим, что Логос почти отождествляется с Премудростью. И, наконец, Дух Господень действовал в творении, вдохновлял пророков, пребывал с Мессией…

В свете того, о чем мы говорили в прошлом подразделе, неудивительно, что Мессия тесно соотносится с большинством этих символов, этих способов говорить и думать о Божьем Промысле. Он построит, очистит или восстановит Храм. Он — великий учитель Торы (или, по крайней мере, обеспечивает ее соблюдение) . Он может даже отождествляться с Логосом. Как потомок Соломона, он наделен Премудростью и Духом Божьим. Отмечу: я не пытаюсь здесь протащить идею, которую сам же отверг в главе 11 (что дохристианские/нехристианские евреи верили в «божественность» Мессии). Я лишь подчеркиваю: Мессия, если он явится и когда он явится, станет орудием или даже вице–регентом Бога Израилева, будет вести Его сражение, восстановит Его народ, заново построит или очистит Дом, чтобы в нем снова обитала Шехина. Слова Акивы, в предложенном мною понимании, далеко не так сильно идут вразрез с другими мессианскими чаяниями, как иногда полагают.

Иными словами, язык еврейского монотеизма вполне естественно разработал способы оставаться себе верным. Если бы кто–то отрицал присутствие ГОСПОДА в создании Израиля, он бы отрицал самые основы еврейской веры и идентичности. Если бы кто–то отрицал ГОСПОДЕНЬ Промысел в важных (тем более — спасительных) событиях с Израилем и миром, он тоже отрицал бы все, что монотеизм означал на практике. Единый Бог — не помещик, живущий где–то вдалеке от своего имения. Мне кажется, экзегеты часто путали географическое оставление ГОСПОДОМ Храма с идеей метафизической пропасти между Ним и творением. Не следует уходить и в другую крайность, полагая, что ГОСПОДЬ полностью пребывал только в Храме или Торе. Это превратило бы Его в языческого божка, в идола. В конце концов

Небо и небо небес не вмещают Тебя, тем менее сей Храм, который я построил [2218] .

Образы Шехины, Торы, Премудрости («Хохма»), Логоса и Духа способы поведать о глубоком участии ГОСПОДА в делах людей и мира, в то же время утверждая Его верховное владычество над вселенной и трансцендентность. Они позволяют рассказать о личном присутствии и действии трансцендентного Бога–Творца в творении и жизни Израиля. В конце концов для Израиля наступят спасение, мир и справедливость. Он будет избавлен от чужеземного гнета, и у него, как когда–то, будет его собственный правитель. Это спасение осуществится руками людей. Но придти оно может только от самого ГОСПОДА. Бог исхода откроет Себя как Бог обновленного Завета. И великий акт избавления будет кульминацией в оправдании самого монотеизма. …Этот обзор некоторых еврейских рассказов и символов, конечно, не претендует на полноту. В любом случае он во многом опирается на более полный разбор темы в NTPG (главы 8 — 10). Однако так мы лучше поймем еврейский контекст, в котором символические акты Иисуса и разъясняющие их рассказы и загадки обретают поразительный смысл. Обратимся же к рассмотрению этих действий и высказываний.

 

(i) Рассказы о возвращении ГОСПОДА на Сион

 

(а) Введение

Повторю еще раз свою гипотезу. Мы уже видели:

• Акция в Храме — символическое возвещение суда ГОСПОДА на Храм, а также указание Иисуса на собственное мессианство.

• Тайная вечеря — символический акт, обозначающий великий исход, возвращение из плена, которое Иисус надеялся осуществить через свою смерть.

Мой тезис: последнее путешествие Иисуса в Иерусалим, увенчивающееся этими двумя событиями и тем, что за ними последовало, — символическое исполнение обетования о Царстве. Обетования, что ГОСПОДЬ вернется на Сион судить и спасти.

Уместно вспомнить замечание Джона Мейера, которое у него идет совсем в другом контексте:

Иисус все время скрывает себя косвенными ссылками и метафорами… Он словно решил сделать из себя загадку… Кем бы и чем бы Иисус ни был, он — сложная фигура. На него нелегко навесить богословский или социологический ярлык [2219] .

Поэтому необходимо рассмотреть некоторые рассказы и загадки, которыми Иисус окружил и интерпретировал свое путешествие в Иерусалим. Они могут дать ключ к тайне, находящейся в самом средоточии его Вести о Царстве. Конечно, мое толкование вызовет возражения у многих экзегетов. Однако, я надеюсь, оно способно объяснить существующие факты.

И ученые, и простые читатели давно усматривали в притчах о возвращении царя/хозяина указание на «возвращение» (второе пришествие) самого Иисуса. Относительно аутентичности этих притчей сложилось два мнения:

• Мнение большинства: Иисус о собственном «возвращении» не говорил, и эти истории — выдумка ранней Церкви (евангелистов или их источников).

• Альтернативное мнение: Иисус предвещал приход некоего «сына человеческого», которого не отождествлял с собой.

Я бы хотел предложить третий подход, отличный от двух вышеупомянутых, который, на мой взгляд, лучше объясняет факты.

Первое. Повторюсь: Иисус действительно говорил о «приходе сына человеческого», но при этом имел в виду Даниилов контекст — «приход» сына человеческого к Ветхому Днями, то есть не с неба на землю, а наоборот.

Второе. В свои слова о «Грядущем» Иисус вкладывал обычный смысл — «Тот, кто грядет к Израилю». Он имел в виду самого ГОСПОДА, приход которого предвещают вышерассмотренные тексты. Более того, Иисус связывал явление ГОСПОДА с собственным служением и его кульминацией.

Мой основной аргумент — Весть о Царстве. Для еврея I века она неизбежно приводила на ум отрывки вроде Ис 40 и 52, где главная тема — именно приход/возвращение ГОСПОДА на Сион. Только для нас, людей XX века, привыкших к совершенно иному прочтению Евангелия, это звучит странновато. Пора избавиться от шор и взглянуть на факты глазами современников Иисуса.

 

(б) Таланты и мины

У нас есть две версии известной истории о талантах/минах плюс сообщение из вторых рук о третьей версии. Ничего удивительного. Скорее всего, Иисус рассказывал подобные истории много раз (не просто «дважды», как думали осторожные экзегеты). Нет причин полагать, что Матфей заимствовал этот материал у Луки, или что Лука заимствовал его у Матфея, или даже что они взяли его из одного источника.

Между версиями Матфея и Луки есть два важных отличия:

1) У Луки речь идет не о «талантах», а о «минах». Всего мин — десять. Рабов тоже десять, и каждый из них получает по одной мине. Далее особо выделено поведение трех рабов;

2) У Луки центральный персонаж — вельможа, который отправляется в дальнюю страну, «чтобы получить себе царство». Группа соотечественников недовольна и шлет ему вдогонку посольство: дескать, не хотим, чтобы он у нас царствовал. Вельможа получает–таки царский престол, возвращается и казнит своих недругов… Многие экзегеты небезосновательно видят здесь намек на историю Архелая, сына Ирода Великого. В 4 году до н. э. Архелай отправился в Рим просить Августа о царстве своего отца. За ним последовала депутация евреев с протестом. Архелай, однако, получил полцарства и титул этнарха. Таким образом, в пересказе Луки история имела конкретные местные и культурные ассоциации. Оговорюсь: наличие этих ассоциаций само по себе не говорит ни за аутентичность, ни против нее. Не является оно и аргументом в пользу конфлации двух историй, первоначально независимых друг от друга. Можно лишь констатировать, что рассказ вызвал бы определенные ассоциации у палестинских слушателей I века (возможно, эти намеки были бы яснее поняты в более ранний период, т. е. ближе к 30 году, чем к 90 году: для аудитории 90 года недавние политические потрясения затмили память о старых событиях). Будем придерживаться здравого смысла: Иисус ничуть не меньше Луки и любого другого человека мог рассказывать многоплановые истории и истории с сильным политическим подтекстом.

О чем же эта история? Мы читаем об отъезде и возвращении царя или вельможи. Мы читаем, что рабы должны отчитаться за вверенное им имущество. Наказанию подвергается третий раб… Но кто — царь, и кто — рабы?

Стереотипный ответ на этот вопрос выглядит так. Царь, оставляющий подданным деньги, за которые они должны дать отчет по его возвращении, — Иисус (уходящий, а впоследствии возвращающийся). Рабы — ученики Иисуса, которые получат воздаяние в зависимости от своего поведения в его отсутствие.

Отталкиваясь от этого толкования, многие исследователи сомневаются в аутентичности притчи. Однако на самом деле есть веские основания считать, что стереотипная ее интерпретация, кому бы ни принадлежало авторство, неверна.

Первое. В большинстве притчей о царе и подданных, или о хозяине и рабах, царь/хозяин — Бог Израилев, а подданные/рабы — Израиль (и/или его вожди, его пророки). Это можно сказать и об учении Иисуса, и о ряде еврейских притч.

В еврейском словоупотреблении отношения Бога с Израилем столь часто описывались как отношения «господина» с «рабами», что слушатель притчи почти наверняка стал бы искать интерпретацию именно в этом направлении.

Второе. Слова о возвращении царя после долгого отсутствия превосходно вписываются в контекст возвращения ГОСПОДА на Сион. Поскольку ученые часто упускают из виду важнейшую роль этой темы в еврейской эсхатологии Второго Храма, их затруднения при анализе притчи о талантах неудивительны.

Третье. Есть еще несколько небольших притч (мы их рассмотрим вскоре), которые говорят о возвращении хозяина к рабам. В них тоже обычно видят указание на «второе пришествие» Иисуса». Однако, как я далее покажу, их основной смысл совсем иной. Они повествуют о тех же событиях, что и Мф 24пар., — о судьбе Иисуса и Иерусалима в категориях «прихода [т. е. оправдания] Сына Человеческого». В свою очередь «приход Сына Человеческого» тесно соотносится с «приходом» и воцарением «Ветхого Днями». Поэтому моя гипотеза такова: притчи о хозяине и рабах необходимо интерпретировать с учетом их непосредственного синоптического контекста — путешествия Иисуса в Иерусалим.

Четвертое. Хотя идея возвращения («второго пришествия») Иисуса и встречается у Луки, она не входит у него в число основных тем. Более того, мы находим ее лишь в Деяниях. Она больше похожа на послепасхальное новшество, чем на особенность проповеди самого Иисуса. Если слушатели Иисуса не понимали, что ему предстоит вскоре умереть, вряд ли он стал бы им втолковывать, что за смертью последует неопределенный промежуток времени, по прошествии которого он чудесным образом «вернется». Никакие предания их к таким идеям не подготовили.

Пятое. Когда раннехристианские тексты говорят о «втором пришествии», никогда нет ни намека на осуждение части членов Церкви (хотя, казалось бы, именно этого и следует ожидать, если стереотипное толкование притчи о талантах правильно) . Ближе всего к такой идее — очень трудный отрывок 1 Кор 3:12–17 (хотя и там терпящие урон спасаются «как бы из огня»). В любом случае было бы слишком смело утверждать, что «притча Q» своим существованием (тем более — смыслом) обязана Павлу.

Шестое. Как признают сами сторонники стереотипного толкования, при их подходе версия Луки выглядит бессмысленной. У Луки притча рассказывается потому, что Иисус с учениками подходят к Иерусалиму, причем ученики и толпы полагают, что Царство Божье близко (стих 11). Если Лука, редактируя материал, хотел подчеркнуть, что Царство (в смысле «возвращения» Иисуса) не наступило в 30 году н. э., то он ломился в открытую дверь. Однако его заботит не время, а действие. Он не говорит: «Нет, Царства еще долго не будет». Его мысль: «Царство наступает, но для Израиля оно означает не благословение, а осуждение». Вчитаемся в текст: стихи 28–40 — квазицарское приближение Иисуса к Иерусалиму; стихи 4144 — при спуске с горы Елеонской Иисус плачет и торжественно возвещает суд на город за то, что тот «не узнал времени посещения своего». ГОСПОДЬ посетил Свой народ, а тот этого не видит, из–за чего над ним нависла страшная опасность — военное завоевание и разрушение. Перед нами не отрицание близости Царства. Эта притча, подобно многим другим, подвергает понятие «Царство Божье» радикальному переосмыслению. Да, Царство означает возвращение ГОСПОДА на Сион. Да, Царство не замедлит явиться. Но нет, для националистического Израиля это не повод для радости.

Седьмое. Вопреки расхожему мнению, версия Матфея отнюдь не свидетельствует в пользу стереотипной интерпретации притчи о талантах как указания на возвращение Иисуса. Обратим внимание на другие притчи из Мф 25. В их центре — не возвращение Иисуса после долгого промежутка времени, а очень скорый грозный суд на Иерусалим и его вождей, знаменующий оправдание Иисуса и его народа как истинного Израиля. Конечно, какое–то время должно пройти, но оно гораздо меньше, чем обычно полагают. Ведь это вовсе не промежуток между уходом и возвращением Иисуса («пришествием Сына Человеческого» в буквалистическом, чуждом Даниилу, смысле). Матфей имеет в виду время между служением Иисуса и гибелью Иерусалима. Именно тогда, в отсутствие Иисуса, ученикам грозит опасность пасть жертвой лжемессий. Именно тогда, до наступления оправдания, им предстоят муки.

Таким образом, и у Матфея, и у Луки возвращение хозяина/царя с судом на неверного раба следует понимать как грозное возвращение ГОСПОДА на Сион. На что надеялись люди? На то, что ГОСПОДЬ придет, избавит Свой народ от врагов и воцарится над ним в правде. Притча Иисуса как бы продолжает Мал 3:1–3: внезапно придет в Храм свой Господь, которого вы ищете, — но кто выдержит пришествие его? Далеко не все израильские идеалы исполнятся, надежды на национальную победу над национальными врагами потерпят крах. Вместо этого:

Он — как огонь расплавляющий и как щелок очищающий. И сядет переплавлять и очищать серебро… И приду к вам для суда и буду скорым обличителем [тех, кто] Меня не боятся, говорит ГОСПОДЬ воинств [2236] .

Бог Израилев возвращается к Своему народу, в Свой Храм. Однако надежды, воодушевленные Исайей 40 — 55, умеряет предупреждение в Малахии 3. Об этом и говорит притча как у Матфея, так и у Луки.

Что можно сказать о смысле этой притчи в устах самого Иисуса?

Первое, Иисус предупреждает: когда ГОСПОДЬ вернется на Сион, Он придет как судья для тех, кто был неверен Его поручению. Когда ГОСПОДЬ вернется, как на то надеялся Израиль, Он придет не только спасать, но и судить, и суд начнется с Его собственного дома. «Для чего вам этот день ГОСПОДЕНЬ? Он — тьма, а не свет». Рухнут надежды Израиля на национальную победу. При возвращении Бога будут, во исполнение обетовании, оправданы лишь те, кто внял Его призыву через Иисуса.

Второе. Иисус предупреждает: возвращение ГОСПОДА на Сион близко. Парадоксальным образом, притча, в которой постоянно видят указание на задержку с приходом Царства, изначально говорила о близости Царства. Здесь все зависит от того, в каком месте рассказа помещает себя слушатель. Почему–то обычно предполагается, что он должен поместить себя в начале процесса (когда хозяин уезжает). Однако, с учетом расставленных в притче акцентов, мы можем быть уверены: «идеальный слушатель» находится в конце рассказа, когда вот–вот должен вернуться хозяин. Это соответствует одной из основных тем Иисусова провозвестия: решающий момент близок, ГОСПОДЬ посещает Свой народ.

Третье. Предложенное мною толкование делает притчу по форме и пафосу когерентной нескольким другим притчам. Притча о сеятеле (ср. образ посева в Лк 19:22/Мф 25:26) завершается упоминанием о необычайно плодоносных зернах, однако серьезное внимание она уделяет зернам, которые не проросли. Также притча о талантах/минах говорит и о некоторых верных рабах, которые получают свою награду, но основной акцент в ней делается на раба, не выполнившего поручения. Управитель в Лк 16 и злые виноградари в Мк 12 будут изгнаны с доверенной им должности (по всей видимости, в обоих случаях Иисус имеет в виду современный ему еврейский народ и его вождей). Та же участь постигает раба, не принесшего дохода, в притче о талантах. Побочная сюжетная линия в версии Луки хорошо соответствует побочным сюжетным линиям других притч, особенно притчи о блудном сыне. Недруги царя подобны старшему сыну, который отказывается принять участие в пире. В плане плена и восстановления они подобны тем, кто не желает восстановления Храма. В притче о минах Иисус проводит параллель между противниками Архелая и своими современниками, которые грядущему истинному царю предпочитают собственные грезы о национальной независимости. Подобно тому, как вернувшийся из Рима царь отомстил отвергшим его владычество, сокрушить мятежный Иерусалим (руками римских войск) придет «Сын Человеческий». Это «развитие» первоначального сюжета не является поздней вставкой и превосходно сочетается с евангельской традицией «предупреждений», которую можно считать аутентичной. Почти наверняка Иисус, по крайней мере, однажды прибегнул к такому повороту сюжета. Такие высказывания не vatidnia ex euentu, а один из аспектов богословского осмысления Иисусом текущей ситуации.

Четвертое. Версия Луки (а возможно, и Матфея) содержит переклички с притчей о злых виноградарях. Обратим внимание на нарративную грамматику обеих историй:

• Притча о злых виноградарях: «приход» хозяина связан с «отвержением» сына хозяина (конечно, отвержение сына хозяина предполагает и отвержение самого хозяина) . Хозяин казнит виноградарей.

• Притча о минах: «приходящий» царь был «отвергнут» подданными. Царь казнит недругов.

Если рассмотреть обе притчи в контексте надежды на возвращение ГОСПОДА на Сион и учесть характер служения и провозвестия Иисуса, то их взаимосвязь станет еще очевиднее. Отвержение Израилем ГОСПОДА выразится в отвержении им Иисуса. Иисус, характерным для него образом, пересказывает израильские истории на новый и парадоксальный лад. Вестник, предсказанный Исайей, появляется на Елеонской горе, но возвещает Сиону не радость, а горе. Израиль, верный трагической иронии, заключенной в столь многих моментах его собственного рассказа, отвергнет своего праведного царя.

Пятое. В предложенном нами толковании притча хорошо согласуется с действиями Иисуса, особенно Его акцией в Храме. Он отправился в Иерусалим, чтобы символически возвестить суд ГОСПОДЕНЬ на Его народ. В отличие от ессеев, он не ограничился словесными нападками на иерусалимскую иерархию из укромного места. В отличие от фарисеев, он не стал пропагандировать определенную галаху, допуская ограниченное сотрудничество с иерархами. Для него правящий режим был рабом, спрятавшим деньги хозяина. Он был для него мятежником, восставшим против праведного царя. Единственный возможный ответ на это — суд.

Каково же действие этой притчи как риторического события в служении Иисуса, особенно в контексте его прихода в Иерусалим и происшедших там событий? Для ответа имеет смысл обратить внимание на то, как некоторые другие притчи разъясняли действия Иисуса. Слова о враче, который нужен больным, а не здоровым, разъясняли общение со сборщиками податей, а притчи о потерянной овце, потерянной монете и блудном сыне — радушие к грешникам. Притча о злых виноградарях проливает свет на акцию в Храме. И так далее. На мой взгляд, притча о талантах — одна из таких объясняющих загадок. Она помогает понять смысл действий Иисуса: Иисус рассматривал свое путешествие в Иерусалим как символ и воплощение возвращения ГОСПОДА на Сион. Это — действие пророческое и мессианское, но также и нечто большее, для чего у нас нет адекватных определений. Иисус намекал тем, кто имел уши, чтобы слышать: когда он сходил с горы Елеонской, возвещал грядущее Царство и предупреждал Иерусалим о суде над отвергшими его и его путь мира, ГОСПОДЬ возвращался к Своему народу, в Свой город и Свой Храм. Но кто выдержит пришествие Его?

 

(в) Другие рассказы о возвращении ГОСПОДА

Если таков смысл притчи о талантах/минах, то в наших руках ключ к другим аналогичным историям в синоптической традиции. Здесь нет места для полного анализа всех их, но легко убедиться, что они указывают в том же направлении.

Отличный пример — пространный отрывок Лк 12:35–48 (с параллелями в Мф и Мк). У Луки мы находим три вариации на ту же тему:

• Лк 12:35–38. Хозяин — на свадебном пиру; при своем возвращении он должен застать рабов готовыми, занятыми делом и с зажженными светильниками.

• Лк 12:39–40. Хозяин дома должен соблюдать бдительность: он не знает, когда в дом может забраться вор.

• Лк 12:41–48. Управитель должен хорошо смотреть за рабами: хозяин вернется и будет судить его в зависимости от того, как тот делал свое дело.

Скрытый подтекст иногда выходит на поверхность, нарушая стройность сюжетной линии.

• Лк 12:37. Хозяин сам подпояшет одежду, накроет на стол и усадит рабов пировать.

• Лк 12:40. «Сын Человеческий придет», когда его не ждали.

• Управитель, не справившийся со своим делом, «подвергнется одной участи с неверными».

Если связать наше толкование притчи о талантах/минах с проделанным в главе 8 анализом темы суда, то можно убедиться: эта группа притч — рассказы о близком возвращении ГОСПОДА на Сион и о грозных последствиях, которые повлечет за собой неготовность Израиля. В целом же в Евангелиях мы находим целый ряд способов поведать об этом событии, и один из самых распространенных — «приход Сына Человеческого». Он представляет собой аллюзию на сцену у Даниила, где «Сын Человеческий» «подходит» к Ветхому Днями в тот момент, когда сам Ветхий Днями «приходит», чтобы занять престол и установить Свое Царство.

Не подлежит сомнению, что, по крайней мере, Лука видит здесь именно такой смысл. Обратим внимание на контекст. Лк 12:49–50: Иисус томится желанием ускорить наступление Царства. Лк 12:51–53: приход Царства внесет разделение туда, где следовало бы ожидать единства. Лк 12:54–56: поэтому–то столь важно правильно понимать знамения времен. Лк 12:57–59: поэтому–то столь важно помириться с истцом, пока еще есть время, иначе он отведет человека к судье, судья отдаст его тюремщику, а тюремщик бросит его в тюрьму. Лк 13:1–5: поэтому–то столь важно покаяться, чтобы избежать страшной кары в виде рушащихся зданий и убийства в храмовых пределах. Эту последовательность материалов завершает еще один рассказ о вернувшемся хозяине, где главная мысль выражена кристально ясно:

Некто имел в винограднике своем посаженную смоковницу, и пришел искать плода на ней, и не нашел. И сказал виноградарю: вот, я третий год прихожу искать плода на этой смоковнице и не нахожу; сруби ее: на что она и землю занимает? Но он сказал ему в ответ: господин! Оставь ее и на этот год, пока я окопаю ее и обложу навозом: не принесет ли плода; если же нет, то в следующий год срубишь ее [2245] .

Весь этот ряд материалов хорошо понял Кейрд. Он говорит:

Приближающаяся кульминация служения Иисуса и… кара, которая вот–вот постигнет Израиль… Лука давал понять: Иисус ожидал великий кризис, который будет означать смерть для него самого, испытание для учеников и суд на Израиль. Эти события, вопреки кажущимся поражению и неудаче, станут предсказанным Даниилом (7:13) великим триумфом, в котором Бог дарует мировое владычество Сыну Человеческому, символическому представителю народа Божьего.

Однако так считал не только Лука, но и сам Иисус:

Едва ли Иисус стал бы требовать от учеников денно и нощно хранить бдительность, если бы только готовил их к случаю, который и представиться мог только после его смерти, и то далеко не сразу. Однако если он не знал, когда произойдет последняя и роковая вспышка официальной враждебности к его служению, он наверняка часто и искренне предупреждал друзей, чтобы они были готовы… [2246]

Итак, Иисус шел в Иерусалим. Он считал свой путь возвращением хозяина к рабам, владельца — в виноградник. Кто не читал знамений времен, кто не покаялся, кто не последовал его пути мира и примирения с «противником», тот навлекал на себя бедствие, по отношению к которому жестокость Пилата — лишь предзнаменование.

Вышесказанное проливает дополнительный свет и на одно из уже рассмотренных нами высказываний. Когда Иисус сказал, что омовением он должен омыться, он явно предполагал, что это свершится в Иерусалиме — городе, убивавшем пророков и камнями побивавшем посланных к нему (Лк 13:34). Город отверг путь спасения, и ГОСПОДЬ предоставил его своей участи. Иерусалим не увидит ГОСПОДА, доколе не воскликнет: «Благословен Грядущий во имя ГОСПОДНЕ!». Опять–таки уместно вспомнить интерпретацию Кейрда. Иисус высказывался как пророк: его слова были от Бога Израилева, который сокрыл лицо Свое от народа, доколе тот не будет готов приветствовать Мессию. За загадкой мессианского прихода Иисуса в Иерусалим стоял более глубокий смысл. Иисус возвещал и воплощал возвращение ГОСПОДА на Сион.

 

(ii) Загадки о прославлении

Мы выявили исторический контекст, позволяющий понять одни из самых таинственных евангельских речений. Если Иисус собирался не только возвестить, но также символизировать и воплотить ГОСПОДНЕ возвращение на Сион, то его высказывания об оправдании и прославлении логично интерпретировать именно в свете вышерассмотренных чаяний евреев Второго Храма.

Некоторые загадки просто требуют интерпретации в этом контексте. Когда Иисус цитирует в своей мессианской загадке Пс 109 («как говорят книжники, что Мессия есть Сын Давидов?»), он приводит отрывок, который, видимо, наряду с Дан 7, может объяснить тексты «воцарения» в 1 Еноха. Согласно Пс 109, Мессия воссядет одесную ГОСПОДА. Этот смысл должен быть перенесен на сцену суда (Мк 14:62пар.), где Иисус предвещает: Каиафа и его присные увидят Иисуса оправданным, воцарившимся как Мессия одесную ГОСПОДА (как в Пс 109) и «грядущим на облаках небесных» (как в Дан 7). 1 Еноха содержит такое место:

Вы, могущественные цари, которые будете жить на земле, вы должны увидеть Моего Избранника сидящим на престоле Моей славы [2251] .

Так и судьи увидят Иисуса оправданным и воцарившимся. Было бы глубоким непониманием Даниила и еврейских толкователей I века усматривать в этой ссылке полет Иисуса с небес на землю. И, разумеется, Иисус не говорил Каиафе и прочим, что они в буквальном смысле увидят Иисуса на престоле (например, в мистике меркавы, в видении Престола–Колесницы). Их глазу откроется более впечатляющее зрелище: на земле произойдут события, которые докажут, что Бог Израилев прославил Иисуса, оправдал его после его страдания и посадил на собственный престол.

На мой взгляд, теперь понятно, почему Каиафа разодрал на себе одежды и воскликнул: «Богохульство!». Не потому, что Иисус объявил себя Мессией, и не столько потому, что тот высказывался против Храма (хотя это было довольно серьезно). Претендовать на мессианство и даже в каком–то смысле на «богосыновство» — само по себе не богохульство. Дело было в другом. Объясняя в мессианских категориях свои действия и высказывания в отношении Храма, Иисус соединил два текста, которые в нескольких параллельных и независимых традициях иудаизма Второго Храма указывали на воцарение, в котором Мессия (или «Сын Человеческий») займет престол самого Бога Израилева, станет одной из центральных фигур в теофании.

Трудно сказать, насколько Каиафа был знаком с подобными еврейскими традициями. (Нам неизвестно, кто в I веке читал какие небиблейские книги. Могли существовать и десятки, даже сотни произведений, которые тогда были известны, а до нас не дошли.) Также трудно сказать, насколько сам Иисус был под влиянием рассмотренных нами небиблейских текстов. Может быть, он пришел к таким толкованиям самостоятельно? Мы точно не знаем, да нам это и не требуется для понимания ситуации. Иисус сказал, что, как истинный царь, он не только обладает властью над Храмом, но и воссядет на престоле Бога Израилева. И свои слова он сопроводил ссылкой на тексты, которые в современном ему мире воспринимались как многоплановые и в чем–то революционные.

Теперь мы начинаем понимать сцену суда, уже изученную нами с разных позиций. На карте была вся деятельность Иисуса, увенчивающаяся его путешествием в Иерусалим, а в нем — акцией в Храме и действиями на Тайной вечере. Суд не мог не начаться с вопроса о Храме. Ведь Иисус высказал притязание, что наделен властью над Храмом — властью возвестить о его разрушении. Почему так: потому что Иисус считает себя Мессией? Да, отвечал Иисус, и вы увидите меня оправданным и воцарившимся одесную Силы. Здесь все события взаимосвязаны. Последний ответ Иисуса сосредоточил в себе смысл всего — его путешествия в Иерусалим, его акции в Храме, его мессианских притязаний. Все говорило: Иисус, а не Храм, — место присутствия Бога Израилева со Своим народом и ключ к этому присутствию.

• Социологический уровень: протест очень радикального галилеянина против Иерусалима.

• Политический уровень: прямой вызов власти и статусу Каиафы, а также власти и статусу кесаря и Пилата.

• Богословский уровень: либо это истина, либо богохульство. Каиафа не стал тратить время на рассмотрение первой из этих возможностей.

 

(iii) Вывод

Мы рассмотрели два ключевых отрывка (Мк 12:35–37; 14:61–62пар.) не как отдельно взятые единицы, а в свете последнего путешествия Иисуса в Иерусалим и его акции в Храме. Мы приняли во внимание контекст — многогранный и многообразный иудаизм Второго Храма. И мы обнаружили поразительную когерентность. Воспользуемся же нашим критерием двойного сходства и двойного различия.

Вывод: Иисус действительно интерпретировал свое путешествие в Иерусалим и использовал в этом контексте загадки, основанные на Пс 109 и Дан 7

Как и в случае с другими кульминационными символическими действиями Иисуса и их разъяснением в рассказах и загадках, мы еще ранее встречаем в его служении намеки, что эти действия и объяснения не были для Иисуса новой идеей, к которой он пришел лишь в последние дни своей жизни. Рассмотрим теперь вкратце основные особенности его жизни и служения, которые, будучи проанализированы в свете центрального акта и его смысла, указывают в том же направлении.