Вступление

Я уже давно привык к вопросам: «Был ли Иисус Богом?» и «Знал ли Иисус о том, что он Бог?» Это важные и насущные вопросы, однако, прежде чем на них можно будет дать ответ, их необходимо переосмыслить.

Дело в том, что слово «бог» — или «Бог» — понимается разными людьми по–разному. В современном Западном мире оно уже почти никогда не ассоциируется с традиционными идеями тщательно продуманного христианского вероучения. Вследствие этого происходит нечто поразительное; если я просто отвечу утвердительно на оба вышеупомянутых вопроса, у большинства моих собеседников создастся представление, с которым я сам никогда бы не согласился. Я не думаю, что Иисус отождествлял себя с существом, которое обычно подразумевается под словом «бог» многими из наших современников.

На самом деле, когда житель модернистского Запада произносит слово «бог», он имеет в виду деистического бога эпохи Просвещения; удаленное, отвлеченное существо, которое в каком–то смысле, возможно, и ответственно за сотворение мира, однако по большому счету он, скорее даже, оно, недоступно для людей и не имеет ничего общего с повседневной жизнью и болью мира в его теперешнем состоянии. Сама мысль о «божественном вмешательстве» является в данном случае смешением категорий: такой бог и думать не стал бы во что–то «вмешиваться». Конечно, многие христиане, желая теоретически обосновать свое ощущение Божьего присутствия и его силы и не отказываясь при этом от идеи его обособленности от мира, говорят о «чудесном» вмешательстве Бога в мирские дела. Хотя логически это не представляется возможным, уверяют они, Бог все же не связан законами логики и при необходимости волен нарушать собственные правила. Но совсем не таким изображает Бога Библия, И, что еще важнее, совсем иное представление о Боге было у Иисуса.

В тo же время интерес ко всему, что хотя бы отдаленно напоминает «религию» или «духовность», в нашем послеатеистическом мире продолжает расти. На полках книжных магазинов появляется все больше литературы, посвященной «духовному совершенствованию», включая целые разделы по переселению душ, экстрасенсорике, фен шуй, поискам своей личной богини и другим, несомненно, захватывающим темам. Все, что имеет отношение к «духовности» и «божественности», переживает новый пик популярности, если, конечно, оно не имеет ничего общего с традиционным христианством. Последнее, как правило, представлено в тех же магазинах широким выбором Библий в дорогих переплетах и молитвенников, предназначенных в качестве подарков на день конфирмации, в большинстве случаев обреченных пылиться на полках. (Помимо этого, крупные книжные магазины, по крайней мере в Великобритании, да и в США предлагает издания с сенсационными заголовками типа «Иисус и египетское франкмасонство». Все это при полном отсутствии не менее увлекательных и, в конечном итоге, доставляющих гораздо большее удовлетворение книг, посвященных историческим корням и настоящему состоянию истинного христианства.)

Итак, выбор «богов» в наше время велик и разнообразен. Но есть ли хотя бы у одного из них нечто общее с Иисусом? Сейчас крайне важно еще раз задаться вопросом; что же на самом деле означает cловo «Бoг», на что или, вернее, на кого оно указывает? И если мы, христиане, хоть в каком–то смысле отождествляем Иисуса с Богом, что мы под этим подразумеваем сами?

В дни моей молодости на приведенные выше вопросы существовало два диаметрально противоположных ответа. С одной стороны, многие христиане довольствовались одним из вариантов доказательства, во многих своих работах используемым Клайвом Льюисом: Иисус называл себя Богом, и это означает, что он был либо сумасшедшим (что несовместимо со всем остальным в его учении), либо злостным обманщиком (что противоречит его жизни и, даже больше, смерти), либо же он говорил правду. В последнем случае нам ничего не остается, как в это поверить. С другой стороны, самые влиятельные и ученые богословы не уставали повторять, что все это полнейшая бессмыслица. Мы ни на секунду не сомневались в нелепости предположений о человечности Бога или божественности человека. Эти понятия взаимно исключали друг друга. Ни один человек в здравом уме не станет притязать на божественность (такой ход мыслей в 1950–е годы был предложен американским богословом Джоном Ноксом и до сегодняшнего дня продолжает до отвращения часто повторяться в определенных кругах). В частности, как заявляют его сторонники, ни один иудей в первом веке не мог посчитать себя какого–либо рода «божеством». Ведь иудеи были монотеистами, II идея божественности человеческого существа могла появиться лишь значительно позже, после того как исконные, не признающие воплощение взгляды и учения Иисуса и первой Церкви были извращены язычниками. Все свидетельства об обратном незамедлительно отмечались. Считалось, что заявления о божественности Иисуса — это лишь вымысел первого или последующих поколений христиан, вкладываемый ими в уста самого Иисуса, особенно в Евангелии от Иоанна.

Студенты богословия того времени считали, что огромная пропасть разделяла эти две точки зрения, «противостояние» между которыми никогда не доходило до «рукопашного боя». Оставляя между собой отдающую холодком нейтральную полосу, «войска» выстраивались на значительном расстоянии друг от друга, подобно роялистам и парламентариям времен английской Гражданской войны, расположившимся на Северном и Южном плацах в Северном Оксфорде. Пушечные выстрелы с безопасного расстояния позволяли обеим сторонам уверять свою сторону в одержанной победе; в тех, что осмеливались выйти на нейтральную полосу, стреляли и свои, и чужие.

Иногда, после того как война давно закончилась, какой–то вояка все еще продолжает скрываться в засаде, не ведая, что мир волнуют уже совсем иные вопросы, и случайная встреча двух таких солдат может закончиться смертельным поединком. Но в новых условиях их противоборство уже не имеет смысла. То же самое, мне кажется, происходит и между теми, кто по–прежнему противопоставляет две вышеизложенные точки зрения: «Иисус называл себя Богом, и, значит, так оно и было» и «Иисус не мог быть Богом, а потому не был им и не считал себя таковым». Рискуя навлечь па себя гнев обеих сторон, я вынужден не согласиться с такой постановкой вопроса. Мир изменился, и этому в немалой степени способствовали исторические исследования, в частности в области иудаизма и христианства первого века. Новые баталии, хотя они и напоминают прежние, включают в себя новые немаловажные элементы. Я также верю, что вместе с этим существуют и новые пути примирения.

 

Понятие «бог» в иудаизме первого века

В качестве отправной точки необходимо проникнуть в образ мышления иудейских современников Иисуса и попытаться понять, что именно означало для них слово «бош.

Многие богословские системы признают существование бога или богов, которым, однако, нет дела до людей«. Далекие и недоступные, они обитают в своем мире и счастливы уже тем, что не имеют ничего общего с нашим. Другие верят, что бог или некие «божественные» или «священные» силы представляют собой одну из граней, одно из измерений нашего мира. В этом случае «бог» практически отождествляется с миром или, как понятие, передает ощущение чуда, благоговейного трепета перед некой духовной аурой незримо окружающей нас.

Обе эти точки зрения рано или поздно приводят человека к атеизму: либо теоретическому (люди теряют веру в процессе размышлений), либо практическому (у людей нет ничего общего с богом или богами, в которых они якобы верят). Первые позволяют своему «богу» отдалиться настолько, что он постепенно исчезает из их поля зрения. Такая судьба постигла некоторых мыслителей XIX века, позволивших обособленному от мира «богу» деистов медленно отдаляться, подобно сбившемуся с орбиты и растворившемуся в космическом пространстве спутнику. Вторые настолько привыкают к поклонению различным высшим «силам», воплощенным во множестве «богов», что те становятся безликими и незначительными, сохраняя свои позиции лишь в отдельных суевериях. Это было характерно для древних языческих религий Греции и Рима.

С другой стороны, логическим следствием обеих точек зрения (или их первопричиной?) является популярный в наше время релятивизм. Интересно наблюдать, как в современном религиозном климате люди отстаивают равенство всех религий с не меньшим пылом, чем догматики прошлого — отдельные формулировки и толкования. Догмат о несправедливости всех догматов и единодушное отрицание всех единых систем захватили общественное воображение на уровне, далеко превосходящем способность к логическим рассуждениям. Этому только способствует идея «удаленного бога». Если он или они далеки и, по большому счету, непостижимы, то все человеческие религии в лучшем случае лишь смутные догадки, переплетающиеся между собой горные тропы (каждая из которых вскоре теряется в тумане). Пантеисты, для которых «бог» олицетворяет собой духовную составляющую современного мира, движутся в тол( же направлении. В равной степени поклоняясь этой «духовности», все религии представляют собой лишь разные языки, выражающие одни и те же понятия.

Немногие из сторонников одной из этих двух точек зрения (а иногда и обеих одновременно) задумываются, с какой удивительной самонадеянность)о и высокомерием они отвергают якобы самонадеянные и высокомерные притязания той или иной религии. Вслед за просветителями XVIII века они заявляют, будто пришли к пониманию тайной истины, не понятой ни одной мировой религий (в особенности иудаизмом, христианством и исламом), а именно: все религии есть не что иное, как вариации на тему «религиозной идеи» самих просветителей. Человека, ставшего на подобный путь размышлений, очень трудно остановить, не так ли?

Но почему мы должны верить самонадеянным заявлениям просветителей больше, чем кому–либо еще? Некоторые христиане, желая проявить благодушие к представителям других религий, стали называть таких людей «тайными христианами». Подобная мысль все чаще отвергается как безнадежно самонадеянная. Зачем буддисту быть «тайным христианином»? Однако не менее (если не более) самонадеянно заявление, будто приверженцы всех религий — лишь «тайные сторонники религии Просвещения».

Конечно, мы не можем сейчас решить весь этот сложнейший вопрос. Я обратился к нему только для того, чтобы показать, каким образом различные понимания бога определяют различные мировоззрения, и наоборот. Кроме того, я хотел показать резкое отличие иудейского понимания о боге от далеких и недоступных объектов поклонения древних эпикурейцев и более поздних деистов, а также имманентного божества древнего и современного язычества и пантеизма.

Иудеи верили во вполне определенного единого Бога–Творца, который постоянно присутствует и действует в мире, сохраняя над ним безраздельную власть и (таинственным образом) существуя вне своего творения. Они знали своего Бога под именем Яхве — «Сущий», Всевышний, хотя в какой–то момент они и перестали произносить это имя вслух. Он — а в отношении Яхве использовались местоимения мужского рода, хотя иудеи прекрасно сознавали его превосходство над самим понятием рода и зачастую использовали женские образы для его описания, — пи в коей мере не был удален от людей. Не был он и обобщенным выражением священной составляющей нашего мира или объективным олицетворением действующих в нем сил. Яхве считался создателем всего сущего. Он управляет своим творением, активно участвуя в его жизни, но никоим образом не являясь его частью. Итак, классический иудейский монотеизм представлял собой веру (а) в существование единого Бога, Творца неба и земли, развивающего тесные живые взаимоотношения со своим творением, и (б) в призвание Израиля быть его особым народом. Это призвание было неразрывно связано с первым пунктом : Яхве избрал Израиль ради всего мира, тем самым открыв нам свое намерение даровать миру спасение и исцеление, и дать начало, по выражению некоторых библейских авторов, «новому творению».

Эти два основных постулата (монотеизм и избрание или, если хотите, сотворение и завет) никогда не были абстрактным результатом философских изысканий или гипотетических размышлений. Они открылись людям в рамках вполне конкретной истории и продолжали находить свое выражение в той или иной форме. В этой истории говорилось о том, как потомки Авраама отправились в Египет, попали в рабство, а затем Господь чудесным образом избавил их и даровал им в собственность землю. Самосознание и дальнейшая жизнь участников этих событий определялись повторением этой истории и драматическим переживанием ее в различных праздниках и обрядах. Что бы ни происходило с ними впоследствии, — иноземный гнет, страдания, плен или угроза полного истребления – потомки Авраама черпали силы в истории Исхода, вновь открывая для себя Бога и умоляя его повторить чудо, которое когда–то закрепило их избрание.

Одно из откровений этой истории заключалось в том, что именно означала на практике верность и спасительная сила Бога, или иными словами, как следовало понимать загадочное имя Яхве (Исх. 6, 2–8). Бог стал известен иудеям как спаситель, который будет сопровождать их в странствиях по пустыне в виде облака или огненного столпа и даст им Закон — собственное самовоплощение в образе жизни избранного им народа. Итак, история Исхода повествует об активном присутствии единого истинного Бога в мире и в Израиле: прежде всего, в «шекине» — славе Божьей, нашедшей свою обитель в скинии, а позднее в иерусалимском Храме; и во–вторых, в Торе — Божьем волеизъявлении, воплощенном в Моисеевом законе. Немалое значение имела также вера в то, что Дух Божий снисходил на Моисея (а также и на некоторых его последователей) и обитал в нем, утвердился его в роли вождя избранного народа. Эти три проявления участия Яхве в судьбе Израиля и его спасительной любви — присутствие Божье, Закон Божий и Дух Божий, лучше всего представленные в истории спасения и освобождения, т. е. в Исходе, — отличали представления иудеев о своем боге от религиозных учений соседних народов.

В иудейских священных писаниях, а также в более поздних богословских трудах подобное представление о присутствии и спасительной деятельности Бога в мире и в Израиле неразрывно связывалось с двумя другими проявлениями: Словом Божьим и его Мудростью. Оба они имеют непосредственное отношение к сотворению и повторяют мысли, нашедшие выражение в шекине и Торе. Взятые вместе, эти пять проявлений образуют не некую философского систему, а всеобъемлющее повествование. Пересказывая и переживая эту историю в богослужениях и праздничных обрядах, в чтении Писаний, в песнях и молитвах, иудеи заново ощущали божественное присутствие. Мысленно обращаясь к спасению, дарованному им в прошлом, они молили Яхве (зачастую в крайне затруднительных обстоятельствах) избавить их от новых страданий, ожидая в будущем его окончательной победы и своего освобождения от рабства.

Иудейское представление о едином истинном Боге необходимо дополнить двумя другими характерными чертами богословских писаний эпохи второго Храма. Прежде всего, следует упомянуть надежду на возвращение на Сион Яхве, который оставил Иерусалим в дни вавилонского пленения; также стоит упомянуть ожидавшееся воцарение как самого Яхве, так и того, кто разделит с ним престол. О каждой из этих черт можно сказать многое, однако недостаток места требует краткости.

Возвращение Яхве на Сион является одной из главных тем ветхозаветных писаний, как периода вавилонского пленения, так и более поздних. Она занимает центральное место в книге Исаии, особенно в главах 40 — 55, продолжая тему Божьего Царства. Иезекиилю, провозгласившему, что Бог оставил свой народ на произвол судьбы, было видение возвращения Яхве в новый эсхатологический Храм. Псалтирь прославляет Яхве, грядущего судью мира. С удивлением взирая на второй Храм, не оправдавший ожиданий народа, Аггей предсказывал возвращение Всевышнего в несравненно более славную обитель. Захария использовал образы Исхода облачный и огненный столпы, — возвещая появление Яхве, который пребудет со своим народом и защитит их от врагов. Господь явится со святыми своими, дабы царить на всей земле с престола Иерусалимского. Малахия говорил о возвращением в свой Храм Господа Израилева, несущего своему народу суд и спасение.

Однако возращение иудеев на географическую родину, начавшееся при царе Кире и его преемниках, не сопровождалось знамениями, описанными в Исх. 40, Лев. 9, 1 Цар. 8 или даже в Ис. 6. Мы не видим никаких облачных или огненных столпов, шествующих впереди народа, возвращающегося из вавилонского плена, как когда–то они вели израильтян в пустыне. Нигде не сказано о славном возвращении Яхве на Сион. Дом Божий не наполнился облаком, скрывающим его славу, Никто не провозгласил вновь отстроенный Храм истинной возрожденной святыней, о которой говорил Иезекииль, Начало новой эры не было отмечено особым празднеством. Важно и то, что нигде и речи нет об окончательной победе над врагами Израиля или учреждении желанной для всех царской династии. Храм, победа и царство оставались неразрывно связанными друг с другом, но те чаяния, которые они собой олицетворяли, по–прежнему не находили воплощения. Потому неудивительно, что библейская традиция повествования о возвращении Яхве на Сион после изгнания нашла свое продолжение и в более поздних писаниях. Надеждой на это жили и иудеи времен Иисуса.

Итак, если Яхве еще покажет себя в истории, и если он сделает это через избранного посредника, что можно сказать о последнем? Вот это и есть вторая сторона мышления иудеев первого века, помогающая понять контекст символических действий Иисуса, а также eгo нескончаемые притчи и загадки.

Согласно сохранившимся текстам рассматриваемого нами периода, посредника, через которого Яхве участвует в ходе человеческой истории, ожидало небывалое воздаяние, слава и величие. Это отдельная тема, и мне придется довольствоваться лишь общим упоминанием и несколькими примерами.

Существует целый ряд иудейских текстов разных периодов, в которых ведутся рассуждения о величии и восшествии на небесный престол личности, которая могла быть либо ангелом, либо человеческим существом. В основе их лежат размышления над определенными библейскими отрывками, например, Иез. 1, где описывается пророческое видение небесной колесницы Яхве, или Дан. 7, где «как бы сын человеческий» подведен был к «Ветхому Днями» и воссел с ним на престоле. Подобные рассуждения питали целую традицию иудейских мистических учений, а также смежные с ними изыскания богословского и космологического характера.

Иногда в таких текстах говорится о неком мистическом путешествии, о попытке злодей узреть самого истинного Бога. В других описывается ангел, в котором пребывает имя Бога Израилева, или человек, сидящий на одном престоле с Богом. В некоторых направлениях принято таким образом рассказывать о Моисее, в других — о мучениках или праведниках. Одна известная история, во множестве вариантов повторявшаяся в разные эпохи, повествует о великом раввине Акибе, предположившем, что «престолы» в Дан. 7, 9 предназначены «один для Бога, один для Давида». Акиба, разумеется, имел в виду вполне конкретного человека — Бар–Кохбу, которого он провозгласил Мессией, «сыном звезды». Другие иудейские учителя того времени допускали существование множества «сил небесных».

Как далеко заходили подобные рассуждения, до сих пор не ясно. Но главное, что такие мысли возникали и что они не содержали в себе никаких противоречий иудейскому пониманию «монотеизма» эпохи второго Храма и не представляли для этой веры явной угрозы. Эти рассуждения были попытками определить, что именно монотеизм означал на практике. Итак, после длительных и сложных размышлений о действиях Бога через различных посредников, иудеи могли, по крайней мере, представить себе ход развития событий — военную победу Мессии над язычниками, которая должна рассматриваться в контексте сцены восшествия на престол (Дан 7), являющейся продолжением видения колесницы в Иез. 1.

Из этого краткого обзора иудейского понимания слова «Бог» (или, вернее, личности и действий Яхве) следует уяснить одно. Иудейский монотеизм — гораздо более сложное явление, чем полагают люди, столь красноречиво заявляющие, что, будучи монотеистами, иудеи никогда не могли бы наделить божественными качествами человека. Кроме того, необходимо помнить, что безапелляционные утверждения типа; «Иисус считал себя богом», основанные на нескольких вырванных из Евангелия фразах, являются слишком упрощенными и могут столь же легко привести к ошибочным представлениям о сущности убожества». Двигаться вперед гораздо сложнее, но каждый шаг вознаграждается сторицей.

 

Раннехристианские представления об Иисусе и Боге

По свидетельству имеющихся источников, первые христиане, сохранившие приверженность иудейскому монотеизму, очень скоро пришли к поразительному заключению о своем долге поклонения Иисусу. Более раннее предположение о том, что такое могло быть возможным, только если бы они отвергли иудаизм и позволили язычеству постепенно овладеть их сознанием, не выдерживает никакой критики. Доказательства справедливости моих утверждений берут начало в древности, и они довольно основательны.

В других своих работах я уже описывал, причем очень подробно, манеру Павла говорить об Иисусе не только так, как будто он вел разговор о едином Боге иудейского монотеизма, но именно в контексте таких разговоров говорить о нем. Причем такая традиция, возможно, уже существовала ко времени написания Павлом своих посланий. Характерными примерами ее являются 1 Кор. 8, 1–6; Флп. 2, 5–11; Гал. 4, 1–7 и Кол. 1, 15–20, хотя, хорошенько разобравшись с их значением, у Павла можно обнаружить и массу других свидетельств, если не столь ярких, то, по крайней мере, вполне убедительных.' Не может быть и речи о переходе Павла от иудейского монотеизма ни к язычеству, всегда готовому добавить еще одного «Бoгa» к своему бесчисленному пантеону, ни к дуализму, противопоставляющему доброго Бога злому, искупителя — создателю. Для Павла был «один Бог (Отец, из которого все, и мы для него) и один Господь Иисус Христос (которым все, и мы и им» (1 Кор. 8, 6). Это удивительное переложение иудейской молитвы, известной как «Шема» («Слушай, Израиль; Господь, Бог наш, Господь един есть»), указывает на Отца как на единый источник сотворения и искупления, в равной степени воплощенных в Иисусе. Уже на раннем этапе возникновения христианства (чему имеются веские доказательства) оно вобрало в себя все, что более поздние поколения попытаются сказать об Иисусе и Боге. С того времени можно было смело сказать: «Если учения о Троице до сих пop не существовало, его просто необходимо создать». Именно так и поступило первое поколение христиан, поклонявшееся Иисусу в контексте иудейского монотеизму.

Но с чего все началось? Что их к этому побудило? Принадлежала ли идея самому Иисусу? Этике вопросам посвящена данная глава, и мы уже почти готовы к поиску ответов.

Почти, но не совсем, Прежде всего, мы должны знать о трех ложных путях и постараться их избежать.

Первые два я уже упоминал. И сторонники, и противники христианства обычно сходятся в мнении, что слово «Мессия» несет в себе значение «божественности». Поэтому, считая себя Мессией, Иисус, предположительно, не мог не считать себя Богом. Однако всё обстоит не так. Претенденты на мессианство в эпоху второго Храма отнюдь не рассуждали о себе подобным образом, и их последователи не приписывали им божественных качеств. Бар–Кохба, являвшийся исключением, первым (если не считать самого христианства) внес радикально новую струю в древнюю традицию. И поскольку в то время выражение «сын Божий» применялось в отношении Мессии, оно не имело того художественного» звучания, которое в него стали вкладывать более поздние христианские богословы. (Переход от чисто марсианского значения к идее божественного воплощения осуществился в Новом Завете, найдя свое отражение, в частности, в перечисленных выше отрывках, И хотя начало ему, как нам предстоит убедится, положил сам Иисус, в иудейском сознании данное выражение не несло в себе подобного смысла.)

Третьим ложным путем являются ссылки на воскресение (о нем я буду говорить в следующей главе). Все чаще и чаще можно услышать заявления о том, что воскресение якобы доказывает божественность Иисуса и утверждать или отрицать одно значит утверждать или отрицать и второе. Подобное заблуждение, как правило, сопровождает упомянутое выше, например, в случае неверного прочтения слов Павла об откровении Иисуса «сыном Божиим» через воскресение из мертвых (Рим, 1, 4). Павел хотел сказать, что через это событие Иисус получил общественное признание в качестве Мессии. В представлении иудеев, воскресение из мертвых к новой жизни не предполагало обожествления. Напротив, воскресение ожидало всех умерших, по крайней мере праведников, которые, однако, не становились при этом богами. Воскресение пробудило в отчаявшихся учениках веру в то, что Иисус — истинный Мессия, а значит и Владыка мира. Вместо постыдного поражения, его смерть обернулась удивительной и славной победой над силами зла. С этой верой они шли вперед по неизведанному пути, возвещав миру, что Иисус, совершивший великий акт спасения, немыслимый без участия Яхве, Бога Исхода, достоин называться воплощением единого Бога. Воскресение дало толчок развитию этих идей, однако само по себе не делает Иисуса Богом.

 И все же воскресение, утвердившее Иисуса в роли Мессии, обнаруживало логическую связь с одним из библейских пророчеств. Последнее имело большую важность для некоторых направлений иудаизма эпохи второго Храма, а также для раннего христианства. Кроме того, оно интересным образом позволяет нам проникнуть в самосознание Иисуса. В хорошо известном, почти классическом отрывке Давид беседует с Яхве. Царь задумал построить дом Божий, дабы вместо скинии, оставшейся со времен странствований иудеев по пустыне, Яхве мог обитать в настоящем доме. Конечно, это желание имело вполне определенный подтекст, включая стремление Давида укрепить собственную власть и статус своей новой столицы, Иерусалима, среди колен Израилевых. Возможно, отчасти по этой причине устами пророка Нафана Бог запретил Давиду строить ему дом. Однако главное заключается в том, что предложение царя возвратилось к нему самым неожиданным образом. Яхве сам «устроит» ему дом; не дворец из драгоценного дерева и камня (ведь такой у царя уже был), но настоящую семью. Яхве обещал Давиду сына–наследника eгo царства. Именно ему суждено было построить Храм Божий, и ему Господь обещал свое усыновление.

Самый важный стих в данном случае — 2 Цар, 7, 12. После смерти Давида Яхве говорит: «Я восставлю после тебя семя твое… и упрочу царство его». Древнееврейское слово «восставлю» в предполагаемое время написания книги не означало «воскресение». Однако при переводе Ветхого Завета на греческий, за двести–триста лет до рождения Иисуса, данный стих приобрел новое звучание: «Kai anasteso tо sperma sou» («Воскрешу семя твое»). Примерно в это время среди иудеев широко распространилась вера в воскресение мертвых. Потому справедливо предположить, что переводчики, а тем более иудеи, читавшие Вторую книгу Царств в новом варианте, рассматривали данный отрывок как пророчество о воскресении из мертвых истинного и величайшего «семени» Давидова, которое неким особым образом будет принадлежать и самому Богу.

Однако все это еще не позволяет сформулировать главную идею. Нам теперь необходимо оценить значимость ответа, данного Богом Давиду, признав определенное влияние, оказываемое на нас ранней христианской мыслью. Давид предложил построить «для обитания» Бога дом из дерева и камня. Но для Бога это имело лишь второстепенное значение. Самое важное заключалось в том, что Бог сам «устроит» Давиду дом и, в конце концов, восставит после него сына, который будет также сыном Божьим. По свидетельству греческого перевода Септуагинты, этот сын Давидов должен был открыться через воскресение из мертвых.

Теперь взгляните на этот сюжет глазами ранних христиан. Оказывается, Храм, занимавший столь почетное место в иудаизме, при всей его значительности лишь указывал на подлинную реальность, воплощенную в воскресшем сыне Давидовом, который танке был сыном Божьим. Иными словами, Бог не живет в рукотворном Храме. Он пребывает среди своего народа, и его таинственная слава осеняет их, сосредоточенная не в здании, а в человеке — в Мессии, воскресшем из мертвых. Примерно так, мне кажется, рассуждали ранние христиане. Иисус, а вскоре и его народ, образовали новый Храм, и иерусалимская святыня потеряла всякую значимость. Все это время нельзя забывать, что Храм был главным иудейским символом воплощения. Опираясь на Писание, иудеи твердо верили, что в Храме земля соединяется с небом и живой Бог встречается со своим народом. Эту веру они исповедовали в традиционных празднествах и богослужениях.

С учетом всего вышесказанного мы можем, наконец, вернуться к самому Иисусу. Каким образом его учение и призвание свидетельствуют о том, что эти идеи действительно принадлежат ему, а не приписываются ему ранней Церковью?

 

Призвание и самосознание Иисуса

Главная мысль моих дальнейших рассуждений заключается в следующем; касаясь вопроса о своем призвании, Иисус верил, что прежде всего он должен был стать для Израиля тем, чем для него всегда, согласно Писанию и иудейским традициям, был Храм выполнить его функции. И если этот великий символ воплощения действительно находился в самом сердце иудаизма, то, поставив себя выше Храма и взяв на себя его роль, да еще и подтвердив свои притязания своим обетованным происхождением от Давида, Иисус тем самым объявил, что живой Бог Израиля открылся своему народу не в Храме и не через Храм, но в нем, в Иисусе, и через него.

Все это будет легче понять, если двигаться в обратном направлении от событий последней недели жизни Иисуса к более ранним этапам его служения. Однако, для того чтобы по возможности сократить объем данной главы в надежде, что читатели продолжат изучение этой темы самостоятельно, нам стоит начать с одной из главных особенностей служения Иисуса: во время своих странствий он предлагал людям «прощение грехов» не только на словах, но и на деле, постоянно окружая себя многочисленными «грешниками» и пируя с ними. Иными словами, он предлагал им благословение, традиционно сопровождавшее посещение Храма или, по крайней мере (для находившихся в рассеянии), молитву, обращенную в eгo сторону. Грандиозность подобных притязаний нельзя недооценивать. Ведь это не было просто попыткой демократизировать храмовые обряды. В определенном смысле фарисеи тоже делали шаги в этом направлении, утверждая, что человек, изучающий Тору, пребывает в присутствии Божьем, как если бы он находился в Храме (см, ниже). Иисус же открывал людям истинную, новозаветную действительность, ветхозаветным символом которого был Храм. То, что можно было получить лишь в Храме, посещая его вновь и вновь в течение всей жизни, оскверненной грехом и нечистотой, навсегда обретали люди, готовые принять предложение Иисуса, уверовать в него и следовать за ним. Он стал воплощением того, что для иудеев олицетворял собой Храм.

То, что может с первого взгляда показаться исключением из правила, на самом деле лишь подтверждает его. Исцелив прокаженного, Иисус велит ему показаться священнику и совершить предписанное Моисеем жертвоприношение в качестве доказательства исцеления. Причина этого не должна вызывать сомнений. Иисус не ставил себя под начало Храма, ведь исцеление уже произошло. Однако прокаженному необходимо было вернуться к нормальной общественной жизни в своей деревне. Его семью и друзей едва ли убедил бы рассказ о странствующем пророке, якобы провозгласившем его «исцеленными. Лишь официальное свидетельство властей давало ему возможность вернуться в свое окружение. В других случаях (прозрения слепых, исцеления хромых и т, д.) никаких дополнительных действий не требовалось. Результат был налицо.

Подобные поступки, а также прощение и приглашение, которые они символизировали, являлись частью общего служения Иисуса. Суть его проповеди царства, рассмотренной нами во второй и третьей главах, заключалась в том, что Бог Израилев вновь посетили свой народ и это давно обещанное и долгожданное посещение отличалось от всех остальных. Отказ Иисуса поститься в память о разрушении Храма косвенно указывал на отождествление им своего служения с возведением нового Храма. Выступая против династии Ирода (см., напр., Мф. 11, 2–15), он объявил себя истинным иудейским царем в противоположность тому, что и он, и многие другие расценивали как слабое подобие царской власти. Иисус противопоставил себя преемникам Маккавеев, которые вслед за ними восстанавливали и украшали иерусалимский Храм в попытки узаконить свои притязания на израильский престол. Его частые грозные пророчества о судьбе Иерусалима вообще и Храма в частности заставляли слушателей вопрошать: «По какому праву он выносит такой приговор (пророка? Мессии?) и чем собирается заменить разрушенные святыни Яхве?» Ответ на эти вопросы очевиден: Господь не будет возводить новое здание на месте старого (как это представляли себе кумраниты). Яхве собирался заменить отбивший порядок новым сообществом, состоявшим из самого Иисуса и его народа.

Все это имело большое символическое значение, связанное с воплощением, поэтому прибытие Иисуса в Иерусалим неизбежно должно было привести к столкновению между ним и Храмом; один город, а вместе с ним и весь существовавший порядок, не могли вместить их обоих. В конце концов, ведь совершенно невозможно существование двух мест, где единый Бог пребывал бы со своим народом, даруя прощение, возрождая их своей любовью и обращаясь через них ко всему миру в осуществление своего замысла. Иисус резко критиковал происходившее в Храме. Моральное разложение, охватившее всю храмовую систему, вызывало справедливое недовольство иудеев как правящей верхушкой, так и порядками, царившими в Храме. Однако Иисус перешел от критики отдельных явлений к эсхатологическому противоборству. Что происходит с прообразом, когда открывается реальность?

Поведение Иисуса за пасхальной трапезой приобретает особую значимость, если рассматривать его в качестве альтернативы храмовым обрядам. Вслед за символическим представлением в Храме, Тайная Вечеря стала откровением того, что должно было прийти на смену зданию и всему с ним связанному. Она также была празднованием нового Исхода: Иисус сам должен был провести свой народ через последнее Чермное море в землю обетованную. Но не в роли нового Моисея видел он свое призвание. Он вел себя так, будто ему, подобно огненному и облачному столпу, суждено было указывать путь к свободе.

Краткий обзор имеющихся свидетельств позволяет мне говорить об уверенности Иисуса в своем предназначении стать новым Храмом. Находясь в его присутствии, люди как бы оказывались в Храме. Загадочное поведение Иисуса не давало людям возможности сразу определить его намерения. Однако если Храм был для Израиля величайшим символом воплощения, то действия Иисуса можно расценивать однозначно: именно в нем и через него Бог Израиля наконец посетил свой народ. Иисус подвергался серьезной опасности, объявив себя олицетворением шекины — присутствия Бога, обитающего среди своего народа.

В свете сказанного коротко стоит рассмотреть другие явления, которые для иудеев того времени символизировали живое присутствие Яхве с ними и со всем миром.

Прежде всего, Тора. Иисус ставил свои слова выше Моисеева Закона. Особенно ярким, но далеко не единственным проявлением этого стала Нагорная Проповедь. Как убедительно показал Джейкоб Нойзнер, такое отношение свидетельствует о том, что Иисус признавал за собой власть над Торой — право переписывать ее по своему усмотрению. При этом он взял на себя роль не нового Моисея, но, в определенном смысле, нового Яхве. Во времена Иисуса Тора также являлась для иудеев одним из символов воплощения. Она была не просто словом, исходившим от Бога, а живым присутствием слова Божьего с Израилем. Объявить себя автором и олицетворением новой Торы (несомненно являвшейся продолжением старой, но в то же время превосходившей ее во многих отношениях (Мф. 5, 17–20) означало провозгласить себя самого и свое учение местом пребывания живого Бога. Это заявление Иисуса заключено в словах, имеющих удивительное сходство с более поздним раввинским высказыванием. «Где двое или трое собраны во имя Мое, — сказал Иисус, — там Я посреди них» (Мф. 18, 20). «Где двое вместе рассуждают о словах Закона, — писал раввин Анания бен Терадион, — там их осеняет Шекина». Последнее высказывание с уверенностью датируется периодом после разрушения Храма. Оно поясняет, каким образом Тора открывала путь в присутствие Божье людям, не имевшим туда иного доступа. Слова Иисуса одновременно подрывают авторитет и Торы, и Храма. Собрание «во имя его» — возможно, имелась в виду небольшая группа последователей Иисуса в деревушке, где он остановился — отождествлялось по значимости с изучением Торы, а его собственное присутствие — с пребыванием Яхве в Храме.

То же можно сказать и о других символических образах, использовавшихся иудеями применительно к Богу, «Сеятель слово сеет» — служение Иисуса считается откровением Божьего слова, созидательного, целительного, пробуждающего к жизни. Мир был сотворен по слову Божьему, и, по предсказанию пророков, именно ему суждено было сыграть главную роль в грядущем великом возрождении. Иисус исцелял людей «словами, и это расценивалось как проявление его необыкновенной власти. Кроме того, в Иисусе обитал Дух Божий; «Если же Я Духом Божиим изгоняю бесов, то конечно достигло до вас Царствие Божие». Язык его учения — язык истинной Мудрости, которая призывает положиться на Бога и жить по его слову, тем самым вступая в противоречие с мудростью человеческой. Но теперь Мудрость заключалась в том, чтобы слушать Иисуса, верить в его эсхатологическое откровение и жить в соответствии с ним.

Итак, первые три Евангелия свидетельствуют (пусть косвенно) о том, что, говоря о своей личности и делах, Иисус по–новому использовал пять современных ему иудейских символов живого присутствия Яхве в мире. Все это, разумеется, следует рассматривать в более широком контексте его эсхатологической проповеди, его слов о том, что Царство Божье приблизилось к людям с его появлением. Поступая так, мы убедимся в справедливости своих предположений, которые представляют собой лишь верхушку айсберга. Своими делами Иисус положил начало новому Исходу. Народ Божий находился в рабстве, но Бог услышал их плач и поспешил на помощь. Подобно тому, как первый Исход открыл людям тайное значение имени Яхве, Иисус своими делами явил им личность и характер Яхве, воплощенные в человеке. Он принес народу Божьему окончательное избавление и дал ему возможность исполнить, наконец, свое предназначение быть светом всего мира.

Эта важная текла выходит на передний план в описании последнего посещения Иисусом Иерусалима. В третьей главе я говорил о том, что поведение Иисуса в Храме явно символизирует его мессианские намерения, его убежденность в своем призвании сделаться олицетворением долгой истории Израиля. Выше я выразил предположение о неразрывной связал его действий с уверенностью в том, что сам он и его дела должны были прийти на смену Храму. Что же касается символической пасхальной трапезы, то она стала предвестием смерти Иисуса ради искупления Израиля, а значит и всего мира. Итак, я прихожу к следующему выводу: оба действия, символизировавшие крест и воскресение, в свою очередь указывают еще на один, более важный, символ. Последнее путешествие Иисуса в Иерусалим, по моему мнению, должно было символизировать и олицетворять долгожданное возвращение Яхве на Сион (наиболее ярко это выразилось именно в его поведении в Храме и во время пасхальной трапезы). Иисус предпринял это путешествие, полностью осознавая возможные последствия. Оно призвано было сыграть ту же роль, что и неподвижное возлежание Иезекииля на боку или глиняный сосуд, разбитый Иеремией, Действия пророков олицетворяли собой реальность. Иисус же не просто провозглашал возвращение Яхве на Сион, — он намеревался изобразить и воплотить в самом себе это решающее событие. Кроме того, он верил в свою окончательную победу, которая позволит ему взойти на престол Бога Израилева.

У меня нет возможности представить подробное обоснование своих взглядов. Достаточно будет сказать, что, в течение долгого времени изучая притчи Иисуса о царе (или господине), требующем отчета у своих подданных (или слуг), я пришел к выводу о том, что они не имели своей изначальной целью предсказание второго пришествия Иисуса, хотя именно такая трактовка, согласно которой Церковь, подобно слуге, ожидает его возвращения и суда, является наиболее распространенной. Обоснование необходимости переосмысления этих притчей слишком обширно для того, чтобы его можно было здесь воспроизвести, но внимательное изучение этого вопроса все же позволит не торопиться с поспешными выводами. Тем не менее можно упомянуть несколько моментов, которые помогут этой идее проникнуть в удивленные умы тех читателей, которые раньше об этом никогда не задумывались.

Прежде всего, хочу внести полную ясность (поскольку мне пришлось неоднократно сталкиваться с недопониманием в этом вопросе); я не считаю, что новое прочтение притч о царе (господине) отрицает «второе пришествие» Иисуса. Никоим образом! Вера в намерение Бога–Творца в конце времен воссоздать всю Вселенную, в которой Иисусу будет принадлежать главенствующее место, имеет твердое новозаветное основание. Особенно важны в этом отношении такие отрывки как Рим. 8; 1 Кор. 15 и Откр. 21–22. Однако именно об этом событии Иисус не говорил ничего (помимо нескольких упоминаний о полном искуплении, которое, как нам известно и теперь, все еще ожидает нас в будущем). Даже с учетом того, что слушатели Иисуса не всегда понимали его, сложно предположить с его стороны попытку рассказать людям, неспособным даже осмыслить факт eгo предстоящей смерти, о каком–то неопределенном периоде времени, за которым последует его собственное триумфальное возвращение (при этом также следует помнить об отсутствии в иудейской традиции каких–либо указаний па такое развитие событий).

Итак, я не думаю, чтобы именно об этой важной истине шла речь в вышеупомянутых притчах — в частности, Мф. 25, 14–30 и параллельное место в Лк. 19, 11–27, — в которых рассказывается о царе или господине, поручившем своим слугам определенного работу и по возвращении оценивающем, насколько прилежно они с ней справились. Мне кажется, сам Иисус вложил в эти притчи иной смысл, что–то гораздо более важное и в данной ситуации более насущное: его последний приход в Иерусалим ознаменовал собой исполнение давнего обещания о возвращении на Сион Яхве в качестве судьи и в качестве спасителя. По сути, эта притча повторяет предостережение Малахии; «Внезапно придет в храм Свой Господь, Которого вы ищете… И кто выдержит день пришествия Eгo?».

Не представляет сомнений, что именно так понимал данную притчу Лука. Изображенная им картина (а «полотно» Луки — художника по натуре — заслуживает самого пристального внимания) написана так, чтобы обратить наш взгляд к образу Иисуса, въезжающего в Иерусалим на осле, горько oплакиваюшего судьбу города под звуки хвалебных возгласов толсты. Слова предупреждения Иисуса не оставляют никаких сомнений (по крайней мере для Луки) в том, что это и eсть» возвращение Яхве на Сион. «Твои враги, — говорил Иисус, — нe оставят в Иерусалиме камня на камне, „за то что ты не узнал времени посещения твоего». Выражение «посещение твoe» говорит здесь о прибытии самого Яхве. Однако речь идет не об очередном «визите» Бога к своему народу. Он «посетил» их в более древнем и тревожном смысле этого слова. Он вернулся, чтобы окончательно выяснить отношения и привести все к логическому завершению. Эта и другие притчи возвестили Израилю, что назначенный час пробил. Яхве грядет на Сион. Но его «посещение» несло Израилю не только благословенное спасение, но и страшное осуждение отвергшим то, «что служит к миру твоему) (Лк. 19, 42).

Все это дает нам возможность по крайней мере попытаться понять таинственные высказывания Иисуса, относящиеся к последним дням его жизни. Ответив на бесчисленные вопросы книжников, фарисеев и саддукеев, Иисус сам предложил им загадку; «Почему книжники называют Мессию Сыном Давидовым». Согласно псалму (109), Мессия должен воссесть на престоле одесную Яхве. Иисус видит исполнение своего мессианского призвания (которое привело его в Иерусалиме): свое восседание на престоле рядом с Яхве. Вера в это находит свое выражение в сцене суда, когда в Мк. 14, 62 и параллельных местах Иисус предсказывает, что Каиафа со своими приближенными увидят его победителем, «сидящим одесную силы», то есть Бога (Пс. 109), и «грядущим на облаках небесных» (Дан. 7). Осудившие Иисуса станут свидетелями eгo оправдания и воцарения.

Отрывок из книги Даниила в данном контексте может легко вызвать недопонимание. Как мы уже имели возможность убедиться, в Дан. 7 говорится о восхождении Сына Человеческого на небеса, а не с небес на землю. Странно было бы предположить, что в Мк. 14 или других евангельских отрывках речь идет о его нисхождении (равно как нет причин подозревать меня в отрицании «второго пришествия» Иисуса; я лишь утверждаю, что данный текст не имеет к нему никакого отношения), Иисус пророчит совсем не о том, что в один прекрасный день он в буквальном смысле сойдет с небес на землю на настоящем облаке. Также не стоит полагать, что Иисус обещает Каиафе и его приближенным, что те увидят его сидящим на материальном престоле. Вместо этого им предстояло стать свидетелями событий, исполненных глубокого смысла в отношении Бога, Храма и самого Иисуса. Эти вполне реальные события, от рождения Церкви до падения Иерусалима, должны были, вне всяких сомнений, доказать, что Бог Израиля возвысил Иисуса после перенесенных им страданий и посадил на престоле рядом с собой. Воскресение Иисуса и все последовавшее за ним призвано было свидетельствовать о его окончательной правоте.

В этом–то и кроется истинная причина обвинения Иисуса в богохульстве. Признание себя Мессией таковым еще не считалось. Оно могло показаться безумством, представлять личную или политическую опасность, но само по себе не являлось оскорблением для Яхве. Немного более серьезным шагом было оскорбление Храма, ведь он считался местом пребывания Яхве. Однако и здесь нет причин думать, что это могло быть расценено как богохульство. По моему мнению, «преступление» Иисуса, заставившее Каиафу разодрать на себе одежды и предрешившее приговор суда (а также искусное превращение этого приговора из богословского в политический, который не мог не привлечь внимания Пилата), заключалось в следующем; отвечая на вопросы о своем поведении в Храме и предполагаемом мессианстве, Иисус один за другим процитировал два отрывка, в которых, как нам известно, говорилось о восшествии на престол Яхве посредника, с чьей помощью должно было свершиться освобождение Израиля.

Все вышесказанное возвращает нас на круги своя. Действия Иисуса в последнюю неделю его жизни были сосредоточены вокруг Храма. В иудаизме существовало два главных символа воплощения: Храм и Тора. Иисус видел свое призвание в доказательстве собственного превосходства над обоими: иудеи верили, что Бог пребывал с ними в облачном и огненном столпах, а также в Присутствии («шекине») в Храме. Иисус же вел себя так, как если бы решил в одиночку разрушить всю храмовую систему. Иудеи ожидали, что Бог восторжествует над столами зла как внутри, так и за пределами Израиля. Иисус же говорил о своей собственной победе в смертельной схватке со Зверем. Он часто использовал образы Отца и посланного им Сына (притчу о злых виноградарях вполне можно считать притчей о долгожданном Сыне). Вера Иисуса, его единство с тем, к которому он обращался «Авва, Отче», придавали ему силы в мессианском служении Израилю в качестве посредника между народом и Отцом. Так можно продолжать бесконечно. Рассматривая воплощение с такой точки зрения, мы убеждаемся, что перед нами не какое–то заблуждение, а достойная кульминация сотворения и завета. Мудрость, данная Богом в наставление людям, сама находит воплощение в человеке. Слава шекины обретает человеческое лицо. «Слово стало плотию, — писал Иоанн, — и обитало с нами» (Ин. 1, 14; греческое слово «eskenosen», чаще всего переводимое «обитало», происходит от «skene» — «шатер», «скиния»). Богословское учение Иоанна, сосредоточенное вокруг Храма и исполнения Иисусом своего призвания, в конечном итоге опирается на историю, поведанную нам Матфеем, Марком и Лукой.

 

Заключение

Пришло время собрать воедино все нити моих рассуждений. Не могу предложить ничего лучшего, чем повторение написанного мной в другом месте:

В основе всех устремлений Иисуса лежало четкое осознание  своего предназначения. Oн вepил, что Бог Израиля призвал его напомнить людям об обещании Яхве вернутся на Сион и… разделить , cвой престол с человеком. Этим напоминанием  стало его путешествие в Иерусалим, выступление в роли Мессии в Храме и смерть от руки язычников ( в надежде на последующее воздаяние). В конечном итоге он призван был своей жизнью возвестить миру о возвращении Яхве.

Для того чтобы развить эту тему, потребовалось бы гораздо больше места, чем можно себе позволить на этих страницах, однако я уверен, что свежее прочтение Евангелия от Иоанна в свете этих идей может заново открыть значение его главных отрывков.

Что же я хочу сказать об Иисусе–человеке? На мой взгляд, он стал живым олицетворением библейского образа Яхве. Он явил нам любящего Бога, «обнажившего святую мышцу Свою» (Ис, 52, 10) для совершения того, что оказалось не под силу никому другому. Бога–Творца, дарующего новую жизнь, взаимодействующего со своим творением, и прежде всего — с человеком. Бога, хранящего верность своему народу, строгого и одновременно нежного, безжалостного ко всякому, кто губит или извращает его творение, но беззаветно преданного всем страждущим и обездоленным. «Kак пастырь Oн будет пасти стадо Свое; агнцев будет орать на руки и носить на груди Своей, и водить дойных» (Ис. 40, 11). Так в Ветхом Завете изображается Яхве, однако это описание как нельзя лучше подходит самому Иисусу.

Позволю себе обратить внимание читателя на то, что было бы неправильным пониманием моих слов. Я не думаю, что Иисус «знал, что он Бог» подобно тому, как человек знает свой рост или чувствует голод и жажду. Это нельзя было знать с помощью вычислений, как сумму двух чисел, или с помощью наблюдения, как то, что на заборе сидит птица. Его знание можно сравнить с уверенностью человека в любви близких и в красоте восхода над морем. Так музыкант не только проникает в замысел композитора, но и находит идеальный способ его реализации. Конечно, точнее всего это удастся, когда исполнитель одновременно является композитором. Другими словами, подобного рода знание неразрывно связано с призванием. В одной из своих работ я писал: «В контексте своего человеческого призвания, постигаемого верой, укрепляемого молитвой, проверенного в столкновениях с противниками, выстраданного в молитвах и сомнениях и воплощенного в делах, Иисус верил, что согласно Писанию, его роль в отношении Израиля и всего мира могла сравниться лишь с ролью самого Яхве».

Размышления о «призвании» Иисуса уводят нас от привычных утверждений евангельской христологии. «Осознание своего призвания» отнюдь не означает, что Иисус имел некое сверхъестественное знание о себе, о Боге и об отношениях между ними. Хотя именно так его нередко представляют себе люди, которые, заботясь о «чистоте» христологического учения, неизбежно рассматривают данное понятие в рамках деизма XVlll века. Для них говорить о «божественности» Иисуса можно лишь придерживаясь одной из форм докетизма. Я же убежден, что предложенная мной точка зрения помогает объединить серьезный исторический анализ личности Иисуса со столь часто отвергаемым во имя «историчности» глубоким осознанием Исусом своего предназначения. Последнее он видел в необходимости стать олицетворением всего, что символизировали для иудеев Храм, Тора, Слово, Дух и Мудрость — то есть спасительным присутствием Яхве в Израиле и в мире. Иисус верил в свое призвание совершить нечто, доступное одному Богу: новый великий Исход, которому суждено было стать окончательным и исчерпывающим откровением имени и личности Яхве.

Как я уже указывал в более полном изложении своей позиции по этому вопросу, возвращение Яхве на Сион и тесно связанное с ним учение о Храме являются наиболее подходящим ключом к евангельской христологии. Забудьте на время о величественных именах Иисуса, об уверенности некоторых благонамеренных христиан в том, что Иисус Назарянин осознавал себя второй ипостасью Троицы. Забудьте о бесплодном упрощенчестве, к которому в качестве реакции прибегли убежденные богословы–либералы. Вместо этого представьте себе молодого иудейского пророка, провозгласившего возвращение на Сион Яхве — судьи и освободителя, — а затем облекшего это возвращение в плоть и кровь; оплакавшего судьбу города и грядущее разрушение Храма и прославившего последний Исход. С исторической точки зрения Иисус Назарянин понимал, что «отец» призвал его явить миру исполнение обетования, данного Богом в иудейских писаниях. Подобно огненному столпу, он должен был встать во главе нового Исхода и передать людям спасение, дарованное им великим Богом завета, вновь посетившим свой народ.

Все это, в конечном итоге, приводит нас в область современной христологии, на мой взгляд, не менее существенную, чем истинное познание личности Иисуса и его земного призвания. Правильное библейское представление об Иисусе должно определять наше восприятие единого Истинного Бога. Для людей, искренне стремящихся следовать за Иисусом и преображать мир евангелием, нет более важной задачи.

Вернемся к тому, о чем говорилось в начале этой главы. Западная ортодоксия, особенно среди наиболее консервативных христиан–протестантов, уже давно придерживается излишне возвышенных и далеких от реальности взглядов на Бога. Ее подход к решению христологического вопроса всегда ограничивался попыткой «вместить» Иисуса в рамки своего восприятия. Поэтому не удивительно, что в результате мы имеем политический образ Иисуса. Это, в свою очередь, вызвало протест, впервые прозвучавший в XVIll веке («Иисус просто не мог быть таким, значит, все существующие представления ошибочны»), и оказало значительное влияние на дальнейшее развитие исторической науки. Такое влияние во многом объяснялось общественными и культурными условиями, определяемыми сочетанием полу–деизма и докетизма. Последнее не утратило актуальности (в том числе и в моей церкви) и по–прежнему нуждается в серьезной переоценке. По моему глубокому убеждению, личность Иисуса нельзя ограничивать рамками своего понимания слова «бог». Вместо этого нам следует с исторической точки зрения взглянуть на молодого иудея, движимого крайне опасным и, с виду, безумным призванием, оплакивающего судьбу Иерусалима, выносящего приговор Храму и умирающего на римском кресте. Затем уже в свете сделанных наблюдений можно пересмотреть свое восприятие «бога».

Подводя итоги сказанного во вступительной главе, позволю себе заметить следующее. После двадцати лет исследований личности «исторического Иисуса» я с не меньшей искренностью повторяю христианские символы веры. Однако я вкладываю в них, и в частности в само слово «Бог», совершенно иной смысл. Старый портрет преобразился. В самом сердце этого понятия, coгласно Писанию, нашему взору открывается человеческое лицо в обрамлении тернового венца. Замысел Божий в отношении Израиля ocyществился. Иудеи жаждали спасения и получили его из рук своего Царя. Верность Бога завету, заключенному с народом, явилась в благочестии Иисуса Христа, даруя спасение всей Вселенной.

Особенность достоверных изображений Бога заключается в том, что рано или поздно они превращаются в иконы. Иными словами, они располагают не только к бесстрастной оценке, — хотя в восприятии Бога должны быть задействованы как сердце, так и разум, — но и к поклонению. Это вполне справедливо, ведь наш Бог достоин самого глубокого и искреннего поклонения. Но, как и в случае с некоторыми иконами (со знаменитой Рублевской «Троицей», к примеру), в центре внимания находится скорее зритель, нежели само изображение. Как только нам удается уловить истинный образ Божий, на нас ложится ответственность отражать его в собственной жизни и в жизни своей общины. Познавшие Иисуса призваны не только следовать за ним в любви и поклонении, но и преображать окружающий мир, отражая его славу.

Суть миссионерского служения Церкви, о котором мы будем говорить в двух заключительных главах, можно выразить двумя словами: «отраженная слава». Размышляя над вопросами христологии, пристально взирая на Иисуса и сверяя с его образом свое представление о Боге, мы учимся отражать его славу. Однако все это не должно превращаться в бесстрастные интеллектуальные изыскания, а находиться в самом сердце нашего поклонения, наших молитв, мыслей, проповедей и самой жизни. Когда мы, по словам Павла, видим славу Божью в лике Иисуса Христа и заново открываем для себя бесконечную глубину этого понятия, его слава сияет в нас и через нас, освещая путь миру, лежащему во тьме смертной тени.