Господин Герой, - услышал Генрих слабый шепот со стороны склепа Марты Винкельхофер. - Простите, что тревожу вас, но не могли бы вы подойти ко мне? Это я, Плюнькис.

Прихрамывая, осторожно переступая через раненых, Генрих приблизился к старичку.

- Я здесь, Плюнькис. Ты хочешь мне что-то сказать?

Глюм лежал на голой земле, но под голову кто-то подложил ему свернутый плащ. Длинная кольчуга Плюнькиса превратилась в настоящие лохмотья. Ее тоже сняли, и она лежала рядом.

- Вы ранены, - вздохнул Генрих, рассматривая пропитавшуюся кровью повязку на груди Плюнькиса. - Я могу вам чем-то помочь? Позвать врачей?

- Нет, нет, спасибо вам, господин Генрих. Наши милые санитарки меня уже осмотрели и раны перевязали… Вы очень добрый человек, хороший… Не морщитесь, прошу вас. Я старик, я многое повидал в жизни и знаю, что говорю. Вы еще очень молоды, совсем мальчик, но у вас большое храброе сердце. Я очень горжусь, что жил с вами в одно время, в одном городе и даже в одном доме. Вы не устали слушать меня? Извините, если я своей стариковской болтовней отвлекаю вас от важных дел…

- Что вы такое говорите, господин Плюнькис! Мне совсем не утомительно вас слушать. Битва окончена* дел у меня пока нет, а сидеть рядом с вами мне приятно. Я видел, как вы сражались, - вы были одним из лучших в этом бою.

- Вы так думаете? - глаза Плюнькиса радостно блеснули. - Если бы вы только знали, как приятно услышать это из ваших уст. Выходит… выходит, я еще хоть на что-то сгодился, хотя и старик стариком? Не опозорился, сражаясь рядом с Генрихом Шпицем фон Грюльдштадтом, Владетелем Волшебного Меча и Доспехов Героя, рыцарем короля божией милостию Реберика Восьмого? - Старик произнес полный титул Генриха с подчеркнутым удовольствием.

- Вы держались молодцом, - Генрих подбадривающе улыбнулся.

- А ведь я никогда раньше ни с кем не дрался и, честно признаюсь, всегда был трусоват. Но рядом с вами… Рядом с вами, господин Генрих, даже заяц почувствовал бы себя львом. Как хорошо, что вы были рядом с древнерожденными… А теперь вы сидите рядом с не известным никому стариком…

- Что вы, господин Плюнькис!…

- Не говорите ничего, господин Генрих, я ведь понимаю, что, кроме нескольких древнерожденных, в Регенсдорфе никто не знает, что на свете живет глюм Плюнькис. А вы не брезгуете, тратите на меня свое драгоценное время. Какой вы все-таки молодец, господин Генрих. Другой на вашем месте и не посмотрел бы в сторону безвестного глюма. Люди даже в Малом Мидгарде не сильно жалуют вниманием древнерожденных. Спасибо вам. И вашим родителям спасибо - такого молодца воспитали! - старичок внезапно застонал и приложил руку к груди. - Ах, что-то сердце схватило. Старость не радость…

Генрих поспешно стащил с себя плащ оборотня, накрыл им глюма.

- Ну вы и выдумали - старость! Да вы сражались таким героем, что никому и в голову не придет назвать вас стариком, - Генрих улыбнулся. - Это вы все наговариваете на себя. У вас сил хватит еще не на один подвиг! Дай только ранам зажить, тогда мы покажем проклятым скрэбам!

- Рана это пустяк: всего лишь кожу разодрало. Дело не в ране. Это старость, - Плюнькис поморщился. - Совсем никуда сделалось мое сердечко - последнее время как схватит, так ни вдохнуть, ни выдохнуть…

Генрих заботливо завернул края плаща под глюма.

- Так вам теплее?

- Да мне ведь совсем не холодно, господин Генрих. Позвольте… позвольте… пожать вам руку… - Плюнькис зашевелился, попытался приподняться, но Генрих удержал его:

- Лелейте спокойно, вам нельзя лишний раз двигаться.

Он присел, кривясь от боли в ноге, взял маленькую ладошку Плюнькиса в свою.

- Как приятно… - прошептал Плюнькис и на полуслове умолк. Ладонь его сделалась вдруг мягкой, какой-то безжизненной.

- Господин Плюнькис? - с тревогой спросил Генрих.

Не услышав ответа, он наклонился к самому лицу глюма, попытался заглянуть в его глаза и вдруг в панике закричал:

- Врача! Скорей сюда! Кто-нибудь!

На крик примчалось сразу несколько древнерожденных. Толстенькая домовиха в белом высоком чепчике прижалась ухом к груди Плюнькиса, целую минуту лежала не шевелясь, потом встала и, не глядя на Генриха, выговорила:

- Отжил свое, бедолага.

- Что?! Как это - отжил? Я ведь несколько секунд назад с ним говорил. Он не мог умереть. Да нет же, он наверняка потерял сознание. Сделайте ему скорей укол, какое-нибудь обезболивающее или что-нибудь в этом роде. Но что же вы стоите? Делайте что-нибудь!

Генрих встряхнул старичка:

- Плюнькис! Очнись! Ты не можешь вот так вот взять и умереть. Ты ведь так храбро сражался. Мьедвитнир!

- Здесь магия бессильна, - вздохнул колдун гномов за спиной мальчика.

Вокруг Генриха и Плюнькиса начали собираться древнерожденные.

- Кто умер? А? Кто умер? - проталкиваясь сквозь толпу, тонким голоском спрашивал Фунькис. - Да расскажите же наконец, что случилось!

Малыш протиснулся к Генриху, заглянул через его плечо:

- Дедушка! А я думал, куда это ты запропал? Чего же ты разлегся, вставай.

- Он тебя не слышит, малыш, - сочувственно сказал кто-то. - Он умер.

- Как умер? Погоди, погоди, ты про кого такое говоришь?

- Плюнькис умер. Умер, как воин. От ран в бою.

Фунькис несколько мгновений растерянно переводил взгляд то на гнома, то на тело Плюнькиса, потом растерянно улыбнулся:

- Ты ведь шутишь? Врешь, чтоб меня позлить? У, подлый гном. Я тебе сейчас покажу…

Но древнерожденные молчали, и от гнетущей тишины маленький глюм вздрогнул, сжался, точно от удара, испуганно зыркнул по сторонам, а потом с криком: «Дедушка! Дедушка!» - бросился к старику, повалился на него и крепко обнял.

Генрих поднялся, едва сдерживая слезы. Ему нестерпимо хотелось побыть одному. Древнерожденные расступились перед ним, а когда он прошел, сомкнули молчаливые ряды вокруг мертвого глюма и рыдающего Фунькиса.

- Что это на тебе лица нет? - спросил Олаф.

- Плюнькис умер, - вздохнул Генрих.

- Кто?

- Один из древнерожденных. Старик-глюм. Он жил в моем доме, где-то в подвале, и мы иногда встречались на улице и в подъезде… Мы не были друзьями… Но теперь, когда его не стало, мне кажется, что я лишился близкого человека.

Олаф промолчал, не зная, что ответить.

- Я никогда не задумывался о смерти, - продолжил Генрих, глядя в темноту. - А сейчас я вдруг так отчетливо понял, что никогда больше не встречу этого маленького робкого старичка. Понимаешь? Никогда! - Генрих сел на землю, обхватил колени руками. - А ведь раньше я не обращал на него особого внимания - живет себе такой Плюнькис, ну и живет. Пусть себе. Мало ли кого встретишь в Регенсдорфе! Подумаешь - перебросились парочкой слов, что с того? Но сегодня я вдруг понял, как страшна смерть. Я не о себе, Олаф, ты не подумай…

- Я понимаю, о чем ты, - кивнул Олаф Кауфман.

- Надеюсь, что понимаешь. Меня моя смерть пугает меньше всего; куда страшнее потерять того, кто близок и дорог, того, кого ты знаешь. Боже мой, я ведь никогда больше не увижу доброго старика Плюнькиса! Как это страшно… Я помню, как он горько рыдал, когда древнерожденные собирались уходить из Регенсдорфа. Возле него лежала небольшая котомочка с цветными заплатками и еще почерневшая от ко поти кастрюлька. Это были все его нехитрые пожитки… Он не был богат и, в сущности, Большой Мид-гард был для него чужим миром, а все же потерять его было для глюма самым страшным.

- Но он так и не сбежал? -спросил Олаф.

- Нет, не сбежал. Он остался, чтоб умереть сейчас, - вздохнул Генрих. - Кто ж знал, что у него слабое сердце… Ах, лучше бы он тогда ушел…

Олаф покачал головой:

- А вот сейчас ты сказал ерунду, Генрих. Старик знал, что может умереть. И пошел он на это сознательно. Ни ты, ни я, никто не имеет права осуждать выбор тех, кто избрал дорогу доблести, пусть и ведущую к смерти… Мне жаль старика, хотя я и не знал его но в то же время я рад, что он оказался таким мужественным человеком, вернее, глюмом.

- Сам-то он себя таким не считал, - Генрих вздохнул.

- Это неважно. Помнишь, кто-то сказал, что солдатами не рождаются, солдатами умирают. Вот и Плюнькис так: он не родился героем, зато умер, как настоящий герой. И я уверен, что умер он счастливым.

- Да, он улыбался, - кивнул Генрих. - И все же мне хочется плакать…

- Ну так поплачь, кто мешает? - Олаф пожал плечами. - Мужчина иногда должен выплакаться, я это знаю по себе. В этом нет ничего зазорного. Дело лишь в том, почему мужчине хочется плакать. Если от страданий или страха, так это уже не мужчина, а самая настоящая тряпка, раб. Совсем другое дело, если слезы наворачиваются из-за потери друга, отца или матери, от бессилия кому-то помочь - это нормально, без этого иногда нельзя. Мы ведь люди, не роботы.

- И вот что странно… - Генрих невесело улыбнулся. - Я больше не злюсь ни на Клауса Вайсберга, ни на Хильдебранта. Пусть они и предали меня, а я все же не хочу, чтобы они навсегда исчезли из моей жизни.

- Вот этого я понять не могу. Враг есть враг, но спорить не будем - пусть каждый останется при своем, - Олаф поднялся на ноги. - Пойду-ка, огляжу могилу, из которой выбирались карлики. А ты пока разбирайся со своими мыслями и чувствами.

Олаф заковылял в темноту. Глядя ему в спину, Генрих подумал, что этот высокий, совсем непохожий на восьмиклассника парень с загадочной судьбой оказался замечательным человеком, настоящим другом. Еще несколько дней назад Генрих побаивался его, а теперь»готов был доверить ему собственную жизнь.