Север 

Настоящее

Кингсли нашел Сорена в часовне, сидящим за роялем и играющим перед завороженной аудиторией двадцати мальчиков-подростков. В наши дни, Кингсли с трудом верилось, что подростки были настолько увлечены классической музыкой. Музыкой барокко, исправился он, когда узнал произведение Вивальди Зима, Аллегро для фортепиано. Сорен имел пристрастие к Вивальди, Красному Священнику* (За непривычный для венецианцев рыжий цвет волос, который Антонио унаследовал от отца, его в последствии называли «рыжим священником» (итал. il prette rosso)), как он был известен в свое время. Кингсли остановился в задней части часовни, закрыв глаза и позволив музыке властвовать над ним.

Антонио Вивальди ...Кинг делал письменную работу о композиторе тридцать лет назад для музыкального семинара отца Генри. Сорен предложил ему этого композитора. Кингсли немного о нем помнил. Он вспомнил, что Вивальди страдал от астмы настолько сильно, что не мог вести мессу.  Вместо жизни в приходе, он отправился в детский дом, где обучал музыке незаконнорожденных дочерей куртизанок. Когда Кингсли прочитал это в биографии Вивальди, он понял, почему Сорен думал, что они с Вивальди могли бы поладить.

Пьеса закончилась, Сорен встал и церемонно поклонился толпе мальчишек, которые собрались послушать. Несколько из них подошли к нему и что-то говорили, пока он прокладывал себе дорогу к задней части часовни. Они, наверное, не встречали священника, как Сорен, который мог бы, так очевидно, получить любую женщину или мужчину, мог иметь карьеру в любой области, но вместо этого принял обет безбрачия и бедности, и отдал все свое время и таланты Богу. Или, по крайней мере, большинство из своих талантов. Несколько он зарезервировал для Элеонор. Повезло сучке.

Сорен подошел к нему и Кинг ничего не сказал, только кивнул, показывая свою готовность уехать. Сорен махнул вежливо на прощание мальчикам, пожал руку нескольким священникам, когда они уходили. Как только они благополучно оказались внутри автомобиля, со стеклом, отделяющим их и водителя, Кингсли наконец-то почувствовал себя в безопасности, чтобы говорить свободно.

- Ты что-то знаешь, - сказал Сорен, до того, как Кингсли успел открыть рот.

- Я ничего не знаю, - ответил он, наблюдая за тем, как школа Святого Игнатия исчезала позади. – Но, по крайней мере, у меня есть теория.

- Расскажи мне.

- Я виделся с Кристианом. Он теперь священник. Ты знал?

- Конечно, - сказал Сорен. - Я присутствовал на его рукоположении. Он в эрмитаже сейчас?

- Oui. Мы долго говорили.

- О чем?

Сорен сидел напротив Кингсли, который не смог устоять и вытянул ноги, расположив их на сиденье рядом с бедром Сорена.

- О твоей жене.

Сорен сощурил глаза на него и усмехнулся Кингу.

- О твоей сестре?

- О ней сáмой. Кристиан считает, что возможно, кто-то знал о тебе и мне, когда мы были в школе, и предположил, что Мари-Лаура покончила с собой из-за этого.

- Ты действительно веришь, что она совершила самоубийство.

- Я всегда в это верил. Ты женился на ней, но ты не знал ее. Она не была способна на любовь, только на одержимость. Она чуть не оторвала мне руку в день, когда нас разлучили. Она была одержима тобой, и когда она увидела нас вместе… - Кингсли сделал паузу и больше ничего не сказал.

- Она убежала в слезах, упала и разбилась насмерть. Возможно, это было самоубийство, но это был ее выбор. Ты берешь на себя слишком много вины.

- Ты хочешь узнать эту теорию, или ты хочешь спасти мою душу?

- И то и другое. Но на твою душу потребуется немного больше времени. Расскажи мне теорию.

- Кристиан считает, что этот кто-то был влюблен в Мари-Лауру и теперь угрожает нам в отместку.

- Месть…  - Сорен тяжело вздохнул, откинув свою царственную голову на спинку сиденья. - Слишком мелодраматично все это. Фотографии, сожженная кровать... У меня есть любовница, Кингсли, и половина Преисподней знает это. Я влюбился в нее, когда ей было пятнадцать лет. И в тот день я решил, что буду владеть ею. В тот день, я начал тренировать ее для своей постели. Это не секрет. Лишь один телефонный звонок епископу, и я отлучен от церкви. Если кто-то хочет разрушить мою карьеру священника, им нет необходимости прибегать к таким мерам.

- У тебя есть любовница, да, и вся Преисподняя знает, и она и я уничтожили бы любого, кто попытается уничтожить тебя. И да, ты влюбился в нее, когда ей было пятнадцать лет, но ты не взял ее, пока ей не исполнилось двадцать, подвиг титанических масштабов, учитывая, как она провела эти годы, пытаясь соблазнить тебя. Даже если бы твоя паства поймала тебя с рукой вокруг ее горла и на восемь дюймов в ней на алтаре той самой церкви, где они поклоняются, они любят тебя слишком сильно, чтобы рассказать хоть одной живой душе об этом. Ты, вполне вероятно, самый защищенный человек на земле.

- Так что же тогда?

- Цель, которую они преследуют, может быть больше, нежели разрушение карьеры, mon père. Это, прости мой французский, мозготрах. Который, как известно во всей Преисподней, твоя фишка. Кто-то делает с тобой то, что ты делаешь с другими.

- И ты веришь, что это кто-то, с кем мы ходили в школу?

- Должно быть. Кто еще мог знать о нас? О нашей фотографии, сделанной Кристианом?

- У Элеонор есть копия.

- Ты думаешь, Элеонор стоит за всем этим?

- Конечно, нет.

- Тогда кто?

Сорен выдохнул через нос, покачал головой с явной досадой и повернулся, уставившись в окно. Несмотря на то, что он знал, что был в такой же опасности, как и Сорен, Кингсли не мог не посмаковать извращенное удовольствие от бессилия Сорена в этой ситуации. Независимо от того, что случалось в их мире, Сорен всегда держал это под контролем. В любой ситуации, которая возникала, он всегда имел эрудицию, ответы и силу духа, чтобы справиться с этим. Когда садист в 8-м Круге отбивался от рук, Сорен ставил его на место. Когда молодой сабмиссив переставал быть в состоянии отличать, реальность внешнего мира от фантазии сцены, Сорен вправлял ему мозги. Независимо от того, какая драма постигала их мир, Сорен справлялся с ней. Он справлялся с драмами, он справлялся с Преисподней, и он даже справлялся с Норой Сатерлин, единственной женщиной, с которой ни Кингсли, ни любой другой мужчина на земле не мог справиться. Но Сорен, казалось, не мог справиться с этим.

- Кингсли, - начал он, и встретил его взгляд. – Как ты думаешь, кто это?

Кинг мог только пожать плечами.

- Je ne sais pas. Не могу себе представить. Но думаю, в словах Кристиана есть смысл. Мы были так зациклены друг на друге, и не замечали, что были единственными в школе, кто не был влюблен в мою сестру.

- Она была красивой девушкой.

- И единственной девушкой в радиусе пятидесяти миль. Женщин никогда не пускали на военные и пиратские корабли именно по этой причине. Единственная женщина среди мужчин означает бедствие.

- Бедствие – мягко сказано. - Сорен поднял руку ко лбу и оперся локтем на подоконник. - Это было катастрофой. Все это.

Кингсли ощетинился на подтекст сказанного.

- Все это? Я думаю, это несколько преувеличенно. То, что было у нас тобой, разрушено…

- То, что было у нас с тобой, было тем, из-за чего Бог не хотел иметь ничего общего с нами.

Слова Сорена прошили Кингсли, словно пули.

- Я отказываюсь верить, что ты так думаешь.

Кинг обратил на него пристальный взгляд.

- Это были твои слова, Кингсли, после нашей второй ночи вместе. Это то, что ты сказал, когда мы стояли на скале над скитом. Ты тот, кто это сказал, и я цитирую: “Господь точно не хочет иметь с нами ничего общего”. Ты, а не я.

Кингсли услышал остатки старого гнева в голосе Сорена, с оттенком горечи, обиды. Обиды? Тридцать лет назад он случайно бросил фразу после того, как был избит и оттрахан, практически до потери сознания и три десятилетия спустя Сорен помнил ее слово в слово. Помнил слова и помнил боль.

- Mon Dieu… Я никогда не думал, что придет этот день. И, наконец, в этот раз, я причинил тебе боль.

Кингсли действительно рассмеялся, громко и нездорово. Сорен свирепо смотрел на него, пока тоже не засмеялся.

- Боже, Кингсли, мы тогда были детьми. Глупыми детьми, играющими в опасные игры после наступления темноты.

- Игры? Это то, чем все было для тебя? Моя кровь на твоем теле, это было игрой?

Сорен тяжело вздохнул. Он сложил руки, словно в молитве, и смотрел на Кингсли над шпилем своих пальцев.

– Нет. Не игрой. Вовсе нет. В некотором смысле, то, что было у нас, являлось моим спасением. Я так думал об этом тогда. Молился о том, что это было так, молился, что Бог послал тебя ко мне. Когда ты сказал, что Господь не хотел иметь ничего общего с нами… да, это больно.

Кингсли сохранял спокойное выражение лица и пытался притвориться, будто слова Сорена не наполнили его сердце, как вода наполняет сложенные ладони.

- Я спас твою душу, проливая свою кровь за тебя. Как по-христиански с моей стороны.

Сорен одарил его кислой улыбкой.

- Бог спас мою душу. Ты, однако, спас мой рассудок. До тебя, я думал, что…

Голос Сорена затих и Кинг вдруг понял, что наклонился вперед на своем сиденье. Он хотел прикоснуться к Сорену, его колену, его руке, его лицу, но не отважился, чтобы не разрушить момент. Сорен признавался ему в редких случаях. Поздними ночами в городском доме, в приходском доме, когда они оба выпивали слишком много вина и слишком мало спали… Сорен иногда немного обнажал свое сердце для Кингсли, достаточно, чтобы Кинг мог понять, что у Сорена оно было...

- Что ты думаешь?

- Ужасные мысли, mon ami. - Сорен улыбнулся. - После того, что случилось тем летом с Элизабет. Я думал, что должен был держаться подальше от всех, как можно дальше от них, чтобы они не заразились тем, чем бы это ни было, что превратило меня в такого. Еще до Элизабет, я знал, что со мной что-то не так. С ней я узнал, что это было.

- Ты унаследовал садизм твоего отца, как я унаследовал глаза моего отца. Но я не он, и ты не твой отец. У тебя есть совесть. У него не было.

- Теперь я знаю это. Будучи ребенком, я не понимал, не мог понять. Я думал, что был рожден ущербным.

- Ущербным? - Кингсли с трудом верил своим ушам. - Когда я увидел тебя впервые, я почувствовал себя исцелившимся. Если ты ущербный, то мне остается только молиться, что когда-нибудь и я стану ущербным.

Сорен опустил сложенные руки и зажал их между коленями. Когда-то, это место было домом для Кингсли. Он любил сидеть у ног Сорена, между его коленей. В эрмитаже, после того, как они вымещали свою похоть и жестокость друг на друге, они превращались из чудовищ обратно в студентов. Сорен принимался за чтение и проверку работ, в то время как Кингсли прижимался спиной к голеням Сорена и работал над собственными уроками. Такая цивилизованность после такого насилия, однако ни один из них никогда не замечал странную иронию в этом. Это казалось им правильным тогда. Это могло бы казаться еще более правильным сейчас.

Кингсли соскользнул со своего сиденья и опустился на колени у ног Сорена. Стащив с себя пиджак и бросив его в сторону, он сбросил ботинки, носки, снял галстук и расстегнул воротник. Это было так давно, когда он позволял своей покорной стороне овладеть им, что он почти забыл, как стоять на коленях. Но когда он опустился в пол, эта способность вернулась к нему. Он почтительно опустил глаза в пол. Кинг ничего не сказал. Он ослабил свою по-военному прямую осанку и сдался на волю судьбе.

- Кингсли… - Сорен выдохнул его имя, и Кинг, уперся лбом в колено Сорена.

- Я знаю, вам это нужно, сэр, - прошептал Кингсли. -  Отрицать себя опасно для вас. Мы оба знаем это.

- Я в порядке. – Голос Сорена прозвучал резко, но Кинг услышал брешь в его решимости. - Она уехала всего несколько дней назад.

- Даже когда она здесь, ты сдерживаешься с ней. Я видел. Ты беспокоишься о том, чтобы не сломать ее. Ты знаешь, я могу принять в десять раз больше боли, чем твоя Малышка. Ты же помнишь, да? Сколько я могу выдержать?

Кингсли замолчал и позволил тишине говорить за него. Боль, столько боли. То, что Сорен делал с ним, когда они были подростками… было чудом, что Кингсли дожил до восемнадцати лет. Даже в самые жаркие дни, когда другие мальчики снимали свою форму, чтобы поиграть в бейсбол на лужайке, Кинг оставался в одежде, скрывая синяки, рубцы, порезы, иногда даже ожоги. Он пил боль в те дни, пил как воду, упивался ею, как вином. За эти годы, его язык стал сухим от желания испить ее снова.

Элеонор Шрайбер… Кингсли взял сабмиссива Сорена и превратил ее в Нору Сатерлин, самую знаменитую Госпожу в мире. Но он создал ее не для мира. Он создал ее для себя. И после того, как он обучил ее, он стал ее первым клиентом. Он платил втридорога за сессии с ней, и она заработала каждый пенни. Но независимо от того, какой порочной и жестокой она была с ним, это никогда не шло в сравнение с болью, что причинял ему Сорен. Нора могла причинить боль его телу прекрасными способами. Но только Сорен мог разодрать в клочья его душу.

- Этому нельзя снова произойти... - Сорен положил руку на макушку Кингсли, как будто благословляя его.

- Pourquoi pas? Почему нет?

- Тереза Авильская… однажды она написала, что не любит Бога и не хочет любить Бога, но она хотела хотеть любить Бога.

- Понимаю. - Кингсли спрятал улыбку. - Ты не хочешь испытывать ко мне желание, - сказал он, поднимая глаза на Сорена. - Но не можешь.

Рука Сорена скользнула от макушки Кингсли на его лицо.

- Да.

Кингсли ждал. Это могло произойти. Сорен мог поднять руку и обрушить ее на его лицо со шлепком, пощечиной, что будет больнее, нежели большинство ударов, что он принял в свое время. И тогда Сорен мог бы схватить его за горло и силой перевернуть его на живот или на спину. Собственным поясом Кингсли, Сорен мог бить его, возможно, даже душить. Там был непочатый край возможностей. Некоторым садистам требовались годы обучения овладеть искусством причинения боли, не причинив вреда. Но у Сорена оно было от природы. Он свободно говорил на девятнадцати современных языках, пяти древних и одном истинном универсальном языке боли.

- Я твой.

Кинг перешел на французский язык, язык, на котором они всегда говорили друг с другом в самые интимные моменты. Французский язык был родным языком Кингсли, и он переходил на него, будучи уставшим, ослабевшим, наиболее уязвимым. С другими он использовал его в качестве оружия, чтобы разоружить или как щит, для отвлечения. С Сореном он говорил по-французски в минуты капитуляции. По-французски он говорил маленьким ребенком. С Сореном он становился таким же беззащитным.

- Je suis le vôtre. J’étais toujours le vôtre, monsieur.Я твой. Я всегда был твоим, сэр.

- Oui. Tu es le mien.Да, ты мой.

Кингсли замер, не в состоянии, не желая двигаться. Впервые за тридцать лет, Сорен назвал Кингсли своим. Он десятилетия ожидал этого момента. Медленно, Сорен провел кончиком пальца по губам Кингсли. Кинг вспомнил ту первую ночь на лесной земле, Сорена толкающего избитое тело Кингсли на спину, и те совершенные пальцы пианиста на его губах. Затем пальцы заменили губы. Поцелуй казался менее личным, чем прикосновение. Он целовал свою мать, свою сестру, своего отца, своих друзей. Французы целовались все время. Поцелуй был ничем. Но прикоснуться кончиками пальцев к чьим- то губам, так эротично, так собственнически, так интимно. До сегодня, Кинг вероятно поцеловал тысячу женщин, полтысячи мужчин. Но он мог насчитать только три человека, которые когда-либо имели привилегию прикасаться к его лицу руками - Нора, Джульетта и Сорен.

- Я до сих пор люблю тебя, как любил в ту ночь, когда ты разрушил меня. - Кингсли говорил исповедь вслух, шевеля губами под рукой Сорена. - Ты можешь разрушить меня снова.

- Я не могу разрушить тебя. - Сорен покачал головой. - И никогда не мог. Твое тело, да. Но внутри тебя есть стержень, которого я никогда не мог коснуться, никогда не достигал, никогда не ломал. Это часть тебя, которая никогда не боялась меня.

- Вот почему ты любил ее, а не меня?

- Она тоже имеет этот стержень. И именно поэтому из всех людей в мире, только тебя и ее я когда-либо любил.

Сердце Кингсли расцвело. Надежда подстегивала его. Даже то, что Сорен поставил его в одном предложении с его Малышкой, означало больше, чем прикосновение его руки к губам Кингсли.

- Во мне нет ничего, что ты не можешь сломать. Я бы позволил тебе уничтожить меня, а потом бы воскрес из собственного пепла за честь быть уничтоженным тобой снова.

- Твоя сестра умерла из-за того, чем ты и я были друг другу. Я не могу рисковать потерять Элеонор, как мы потеряли Мари-Лауру.

- Мари-Лаура любила меня безумно. Я был ее братом. И она любила тебя еще безумнее. Ты был ее мужем. Мы ни то ни другое для твоей Элеонор. И она оставила нас обоих. Закрой глаза, monsieur. Ты ее видишь? Прямо сейчас она в его постели, раздвигает для него свои ноги. Она под ним. Он внутри нее. Она ушла от нас. Нет, она не ушла. Она побежала.

Сорен уронил руку с губ Кингсли. Откинувшись на сиденье, он закрыл глаза.

– Ты, должно быть, дьявол, Кингсли.

Печально засмеявшись, Кингсли поцеловал колено Сорена прежде чем снова скользнуть на свое сиденье. Он опять стал пресловутым французом Доминантом, его ноги на кожаном сиденье, со скрещенными лодыжками.

- Дьявол - Принц Лжи, помнишь? - Он перешел на английский язык. - И ты, и я оба знаем, что я говорю только правду.

Жестокая правда висела между ними остальную часть пути обратно в Нью-Йорк. Кингсли больше не давил. Если это произойдет, это произойдет по выбору Сорена, а не его. Так было всегда. Их мир принимал дикость таких отношений, приручал их, одомашнивал их. Они использовали такие ярлыки, как Доминант и сабмиссив, и разбрасывались такими лозунгами, как Безопасность, Добровольность и Разумность. У всех были стоп-слова. Даже самые жестокие и порочные среди них играли по правилам, иначе они будут выброшены из их подземного Эдема. Но Кингсли знал, что это все выдумка, показуха, самообман. Он и Сорен были больше, чем Доминант и сабмиссив, и правила к ним не применяются. Это была не игра. Когда Кингсли сказал «Я твой», он это и имел в виду. Если Сорен желал сжечь его, искалечить его, продать его, разбить его, он мог это сделать, и Кингсли знал, что он не стал бы, и не смог бы его остановить. Его любовь к Сорену продала его в рабство, и все богатства всех царств, оставшихся в мире, не смогли бы выкупить его оттуда.

К полуночи они, наконец, вернулись в городской дом Кинга. Хотя Сорен не прикоснулся к нему иным образом, нежели пальцами к губам, Кингсли чувствовал, что он был выпорот. Увидев камень, на котором умерла его сестра, посидев в эрмитаже, где Сорен чуть было не убил его так много раз во времена школы, которая была домом для его величайших сердечных переживаний, Кингсли плелся вверх по лестнице. Он знал, что только одна вещь может помочь ему прямо сейчас. Но в этом единственном, ему было отказано. Поэтому, он планировал напиться до беспамятства вместо этого.

Кингсли и Сорен подошли к его апартаментам в конце коридора на втором этаже.

- Я думаю, сегодня Амонтилладо* ( Прим.: исп. Amontillado, андалузский диалект: «amontillao») — сухой херес янтарного цвета, обладающий ореховым ароматом. Возникло в XVIII веке в провинцииАндалусия, Испания. Мировую известность амонтильядо отчасти дал американский писатель ЭдгарПо,который написал рассказ «Бочонок амонтильядо».), - сказал Кингсли, открывая дверь в свою спальню. - У меня есть выдержанное, такое же старинное как По. Он был бы горд, что мы пьем его.

Сорен стоял у изножья кровати Кингсли, прислонившись плечом к столбику, и скрестив руки.

- По женился на своей тринадцатилетней кузине, когда ему было двадцать семь. Действительно ли мы должны стремиться к тому, чтобы он нами гордился?

Кингсли стащил с себя пиджак и бросил его на пол. Он не мог дождаться, чтобы вернуться к своей нормальной одежде, его темно-серому костюму и вышитому жилету. Его сапогам для верховой езды. Его шейному платку. Это недоразумение от Armani казалось ему маскарадным костюмом. В нем он мог бы слиться с толпой богатых бизнесменов и исчезнуть. Анонимность ему не к лицу.

- Не думаю, что мы с тобой имеем право судить По. Или кого-либо другой. Твоей Элеонор было пятнадцать, помнишь? И я, и мы оба знаем мои преступления.

Сорен ничего не ответил, лишь отвел взгляд, когда Кингсли начал стаскивать с себя одежду. Он делал так всегда. Даже будучи подростками. Даже если Сорен был в теле Кингсли мгновением раньше, из-за какого-то собственного усмотрения, уважения, отрицания, возможно, Сорен всегда отворачивался, когда Кингсли одевался и раздевался в его присутствии. Кинг желал знать, делал ли он то же самое с Элеонор или наблюдал за ней, пожирая каждый момент ее обнаженные изгибы. Кингсли знал, он занимал привилегированное положение в жизни Сорена. Технически, они были связаны, или были, по браку. Сорен и Кингсли могли проводить все время вместе, если бы пожелали, и никто за пределами их мира, не мог осуждать их.

Кингсли натянул сапоги для верховой езды, но остался без рубашки на несколько минут дольше. Детский трюк, чтобы привлечь внимание Сорена, однако он иногда позволял себе это удовольствие. Не тогда, когда священник стоял рядом, его челюсти сжаты и его глаза, смотрят куда угодно, только не на Кингсли.

- Ты остаешься? - спросил Кинг, подходя и останавливаясь прямо перед Сореном, одетый только в брюки и сапоги для верховой езды.

Обычно он ценил, когда мужчины и женщины, побывавшие в его спальне не пялились на его грудь. Его тело было покрыто старыми шрамами и пулевыми ранениями со времен службы на правительство Франции, в звании капитана французского Иностранного легиона. Любовники всегда смотрели на его грудь прямо перед началом допроса.

- Как ты получил пулевые ранения?

- Меня подстрелили.

- Кто в тебя стрелял?

- Все мужья. Твой ведь не вооружен, нет?

Кингсли всегда отражал вопросы своим остроумием, и его любовники любили его за это еще больше. Только Сорен знал правду о его ранах. Кингсли так и не принял католичество в школе Святого Игнатия, как Сорен. Но он рассказал священнику все свои секреты. Как он получил пулевые ранения? Люди, за чью смерть ему платили, иногда стреляли в ответ. Откуда взялись бледные шрамы на его спине? Он был в плену в течение одного месяца у террористов, где его пытали. Как он приобрел плохо зажившие порезы на запястьях? Он почти вырвал свои руки, пытаясь освободиться от наручников, которыми его сковывали. Конечно, эти шрамы ничего не значили для него. У него они были; они зажили. Его шрамы придавали ему флёр таинственности и опасности в Преисподней. Раны, что имели для него значение, принадлежали руке Сорена. Кингсли сожалел только об одном, что за тот год, в роли любовника Сорена, невзирая на то, как бы жестоко Сорен не избивал и не пытал его, у него совершенно не осталось шрамов от их времяпровождения. По крайней мере, ни одного, который было бы видно.

- Я должен идти, - сказал Сорен. - Уже поздно. Я слушаю исповеди завтра утром. И я хочу помолиться о твоей теории, теории отца Кристиана.

- Молись обо всем, о чем захочешь. Я уверен, в этом что-то есть. Хотя бы то, что известно о нашей фотографии, знаешь, говорит о том, что это мог быть только ученик. Или один из священников.

- Ты так говоришь, и ты можешь быть прав. Спокойной ночи. - Сорен лишь на мгновение встретился с ним взглядом. - Запри двери.

- Я никогда не запираю двери, - напомнил ему Кингсли, когда Сорен начал уходить.

- Я знаю, и поэтому из твоего офиса пропало досье Элеонор.

- Я никогда не запираю двери по причине. Если обнаружится, что я боюсь этого города, то мне придется начать бояться этого города. Все знают, что я не запираю двери, и это пугает их больше, чем любые силы безопасности в мире не смогли бы.

Сорен направил на него строгий взгляд.

- Речь идет не о твоем имидже, Кингсли. Речь о твоей безопасности. Делай, как я говорю.

Кингсли сделал несколько шагов в сторону Сорена.

- Я не отвечаю больше перед тобой. Я бы продал то, что осталось от моей души за еще одну ночь с тобой. Но пока ты не решишь снять этот твой чертов воротничок и принять право собственности надо мной и делать со мной то, что ты делал раньше… - Кингсли замолчал и вздохнул, надеясь отчасти приглушить свой гнев.

Только Сорен когда-либо осмеливался указывать ему, что делать. Даже его Джульетта не позволяла себе такой вольности.

- Я не буду подчиняться твоим приказам, пока ты не заработал право давать их мне снова. Теперь ты должен идти. И я обязательно оставлю дверь незапертой.

- Как ты дожил до своих лет до сих пор остается за гранью моего воображения.

- Твое воображение исчезло, когда исчезла твоя писательница. Может, тебе стоит пойти забрать ее у ее нового богатого молодого любовника.

- У меня отличное воображение.

Сорен встал лицом к лицу с Кингсли, который прекрасно знал, что священник сделал это просто, чтобы подчеркнуть четыре дюйма разницы в их росте. Мужчина был настоящей задницей, невыносимо высокомерной задницей.

- Я сейчас воображаю несколько креативных способов причинить тебе чрезвычайное количество боли.

Кингсли поднял подбородок. Считанные сантиметры отделяли их лица.

- Хватит флиртовать. Ты же знаешь, у нас нет на это времени.

- Я не флиртовал. От той боли, что я бы причинил тебе сейчас, получил бы удовольствие только один из нас.

- Только один из нас, как и всегда.

- Не смеши меня. Ты умолял об этом. Ночь за ночью, ты молил об этом.

- Конечно, молил. Боль - это единственный известный тебе способ проявлять любовь.

- Это не единственный известный мне способ проявлять любовь. Это единственный способ, который я выбрал для тебя. Ты появился в школе Святого Игнатия и решил стать королем школы. Кто-то должен был превратить тебя в маленького принца, кем ты на самом деле являлся.

- Не таким уж и маленьким. Я думаю, мы достаточно хорошо подходили друг другу в одной определенной области.

- Твое высокомерие, Кингсли, выходило и выходит за рамки всего, что я когда-либо видел в своей жизни.

- Все, что ты когда-либо видел помимо твоего собственного отражения, ты имеешь в виду.

- Ты пытаешься затеять со мной ссору. Это не сработает.

- Это уже сработало. Ты уже угрожал причинить мне телесные увечья. Я уже возбужден. Думаю, это уместно назвать одной из наших типичных ссор.

- Я ухожу.

- Доброй ночи, сэр.

Сорен открыл дверь спальни и остановился на пороге. Кингсли смотрел и ждал. Руки его дрожали по причине, которой он не понимал, поэтому он засунул их в задние карманы брюк, подняв подбородок и уставившись на Сорена.

- Что-то забыл?

Положив руку на дверную ручку, Сорен повернулся к нему.

– Ты действительно думал тогда, что Господь не хотел иметь с нами ничего общего?

Кингсли тихо рассмеялся.

- Глупо брошенная фраза. Если бы я знал, что она так сильно ранит тебя… я все равно бы ее сказал.

Теперь Сорен рассмеялся и покачал головой.

- Мне нужно было поверить в то, что Бог свел нас вместе.

Кингсли тяжело выдохнул.

– Пожалуй, он так и сделал. У него было чутье в отношении тебя и меня. Господь свел нас. Только когда мы были вместе, я думаю, он старался не смотреть.

Сорен кивнул.

- Не могу винить Его за это.

Улыбаясь, Кингсли вынул руки из задних карманов и подошел к Сорену. Взял его запястье и разжал пальцы. В его ладонь он положил крошечный крестик на разорванной серебряной цепочке. Сорен уставился на крестик в своей руке, крестик, что Кингсли успел сорвать с его шеи в ночь, когда они впервые занимались любовью. Время остановилось. Миру пришел конец. Никто не заметил этого, кроме Кинга. Потянувшись к шее, Сорен сорвал с себя воротничок. Он шагнул обратно в спальню Кингсли и запер за собой дверь.

Господь закрыл глаза.