Часть 1
Рождественское перемирие Норы
События разворачиваются за три рождества до «Сирены», во время пятилетнего разрыва между Норой и Сореном.
Играет “River” by Joni Mitchell
Вестпорт, Коннектикут.
- Кинг, мне нужен твой палец, - сказала Нора.
Кингсли поднялся с мягкого, обитого серой замшей кресла, и пошёл, как умеет только он, через всю гостиную с бокалом вина в правой руке.
- Только один? - спросил француз и сел рядом с ней на пол. - Я думал, ты предпочитаешь три пальца?
- Вот что я предпочитаю, - ответила она и показала ему тот самый палец.
Он поднял руки, сдаваясь в битве намеков. Хорошо. Нора слишком устала, чтобы играть сегодня.
- Где? - последовал от него вопрос.
- Здесь, - указала девушка, кивая на коробку, которую упаковывала. - Положи палец на узелок, чтобы я завязала бантик. Рассматривай это как приказ.
- Тебе не нужно приказывать мне помогать тебе с упаковкой рождественских подарков.
Нора толкнула его плечом. - Мне веселее, когда я притворяюсь, что это приказ.
Он пьяно усмехнулся, хотя был только на бокале номер два. Но опять же, у Норы были очень большие винные бокалы.
С помощью пальца Кингсли она завязала бантик на коробке.
- Для кого этот? - поинтересовалась Нора и взяла открытки для подарков.
- А что там?
- Canon? Большая дорогая камера?
- Для Симоны, - ответил Кингсли. Глаза Норы распахнулись от удивления.
- Кинг, эта камера стоит две тысячи. Ты трахал ее и мне не сказал?
- Она уже два месяца как девочка для битья сама-знаешь-кого. Две недели назад Он оставил ей синяки на спине размером с твою ладонь. Я застукал ее в моей гардеробной, когда она их фотографировала.
- Чтобы показать копам?
- Она делает альбом с любимыми синяками. Поэтому я купил ей камеру со штативом и таймером. Девочка заслуживает надбавки за вредность.
- А я никогда не получала надбавку за вредность, - пробормотала Нора, закончив подписывать открытку - Симона, спасибо за службу. С любовью, мистер Кинг - и привязала ее к подарку.
- Ты хмуришься, - заметил Кингсли. Нора услышала намек на издевку в его тоне.
- Вовсе нет.
- Зеленый - цвет Рождества.
- Я не ревную, - ответила Нора на полном серьезе.
- А я ревную, - глумился Кингсли.
- Шлюшка, - лишь произнесла она. Кингсли откинулся на спину, балансируя на животе все еще наполовину полным бокалом вина. Если хоть капля упадет на ее новый ковер, она будет пороть Кинга флоггером до полусмерти. И неважно, каким сексуальным он выглядел, лежа в джинсах, обтягивающем черном пуловере и босой, она все равно выпорет его до полусмерти. А самое лучшее, точнее, один из плюсов, быть доминой Кингсли - это видеть его таким: расслабленным, не на службе, одетым обычно. Ему пришлось выйти в «ванильный мир», чтобы закончить рождественский шоппинг, и после отправиться к ней, с пакетами в руках, умоляя спасти его от адской пытки упаковывания подарков. У нее никогда не получалось отказать умоляющему французу. Да и кто бы смог?
Она сняла с его живота бокал и сделала глоток, прежде чем вернуть посуду на место. На подставку, потому что, в отличие от Кингсли, не была дикаркой. Нора недавно въехала в новый дом и не позволит Кингсли сломать или запачкать что-нибудь, когда наконец обустроила всё именно так, как хотела.
- Это из-за вина, или сегодня ты выглядишь сексуальнее, чем обычно? - спросил Кингсли.
- И то, и другое. - На ней была новая черная шелковая пижама, и даже ей пришлось признать, что в таком наряде она чертовски красива. Декольте выглядело, как бы сказал Кингсли, magnifique.
- Так и думал. Потрахаемся? - спросил спокойно он. - Если да, я хочу быть сверху. Не в настроении для подчинения.
Нора уставилась на него. - А говорят, что французы романтики.
- С Джульеттой я романтик. С тобой, - ответил он, с дьявольской улыбкой, которая могла бы уничтожить трусики каждой женщины в радиусе трех штатов, - я нераскаявшаяся шлюха. У тебя, Maîtresse, лучшее положение. Любой мужчина может быть романтиком. И только избранная элита владеет искусством истинного распутства.
- Ты попросил меня упаковать твои подарки только ради того, чтобы я впустила тебя в свой дом и в свою вагину?
- Возможно, это приходило мне на ум. Но ты гораздо лучше заворачиваешь подарки, чем меня. Чем меня? Черт, ненавижу английский. Я дерьмово упаковываю подарки. Именно это я и хочу сказать. Женщины лучше. Вообще. Во всем и всегда.
- Да, в тот день, когда нас забирают из класса, вы, мальчишки, думаете, что мы узнаем о сиськах и месячных? А на самом деле нас учат, как красиво упаковывать подарки.
Кингсли прищурился и кивнул: - Ах... я всегда подозревал...
Нора встала. Ей пришлось потянуться и размять спину после двух часов сидения на полу и упаковывания подарков от Кингсли работникам «Восьмого круга».
- Merci, - поблагодарил он, все еще лежа на спине.
- За что? - спросила она.
- За упаковывание подарков. Спасибо.
- Для этого и нужны друзья, - сказала она.
- Но мы же не друзья, - напомнил Кингсли. - Ты моя Maîtresse.
- Верно, - подтвердила она. Назвать ее и Кингсли друзьями равносильно назвать Бонни и Клайда милой парочкой. - Что заставляет меня задуматься, почему ты попросил меня сделать это. Обычно Каллиопа занимается подобным, не так ли? Она уволилась? О Боже, ты трахнул Каллиопу и заставил ее уволиться?
- Каллиопа все еще работает на меня и обожает меня, и нет, я ее не трахал. Она слишком юна. Я больше не трахаюсь с девушками моложе двадцати одного.
Нора вопросительно изогнула бровь.
- Надо признаться, это правило создано, чтобы его нарушить, - заметил он. - Так или иначе... ты слишком подозрительная. Мне лишь хотелось увидеть твой новый дом.
- Правда? - Нора ни на секунду не купилась на отговорку, но наслаждалась тем, как Кингсли врет. - А я думала, ты ненавидишь мой дом.
- Неправда. Я ненавижу, что ты живешь в своем доме, а не в моем. Дом сам по себе хороший. Он милый. Он...
- Какой?
- Довольно... Рождествен... ский?
- Сейчас Сочельник. Он и должен быть рождественским. Считаешь, я перестаралась с украшением? - поинтересовалась Нора, глядя на ель, высотой в восемь футов, настоящую, а не искусственную, рождественскую ель.
- Нет, нет, - произнес он, мотая головой. - Отнюдь. Только... я должен спросить, на какой именно день ты записала групповуху со всеми Санта Клаусами из Мэйсис? Хочу быть там, чтобы заснять. Для потомков, знаешь ли.
Нора сорвала с ели плюшевую фигурку оленя и швырнула ее в Кингсли.
- Мой дом не похож на групповуху Санта Клауса, - жестко ответила она, и если Нора считала, что сказать «Групповуху Санта Клауса» с серьезным лицом будет просто, то быстро пересмотрела это утверждение.
- Чуть-чуть слишком, - не согласился мужчина. - Это все, что я хочу сказать. - Кингсли сел, скрестив ноги, и провел ладонью по волосам.
- Почему? Потому что живу одна? Только потому, что я одна, и у меня нет живых родственников в радиусе десятичасовой поездки, не значит, что мне нельзя немного украсить дом к Рождеству.
- Немного украсить? Maîtresse, у тебя две ели. Две. У тебя на каждом окне по свече. И играет рождественская музыка с момента моего приезда. Ты даже купила красные шторы.
- Красный - мой цвет.
- На них снежинки. Большие. И у тебя рождественские покрывала, полотенца и гирлянды на крыльце, и гирлянды на заднем дворе. А на кухне всё выглядит, как в одной из этих дурацких рождественских деревень.
- Это банки для печенья. Я люблю печенье. Все любят печенье.
- В холодильнике эггногг1, или Санта кончил...
- Прекрати, придурок, - прервала она, смеясь. Нора сорвала еще одного оленя с елки, посмотрела на него, затем поняла, что огромное количество оленей на елке не помогают ей. - Мы не будем обсуждать сперму Санты в Сочельник.
- А этот большой снежный шар ты купила потому, что он подходит к твоим волосам? - спросил Кингсли, указывая на снежный шар на кофейном столике
Нора повесила оленя на елку и плюхнулась в большое серое кресло. Она взяла шар с заснеженной елью внутри, улыбнулась и осторожно вернула его на место.
- Его прислала мама Сорена. Должно быть, она не знает, что мы больше не вместе. Думаю, он еще ей не сказал.
Кингсли встал и сел на кофейный столик прямо напротив нее. Она закинула ноги на его колени, и без приказа он начал нежно массировать ступни, как хороший раб, которым и был. Мужчина мог быть прав насчет перебора с рождественскими украшениями. Рядом с каминными часами стоял щелкунчик, традиционный викторианский, а не тот, которого она хранила в сумке для игрушек. Хотя дом выглядел красивым. Даже Марта Стюарт одобрила бы финальный результат.
- Когда я был маленьким, - начал Кингсли, лаская углубления и изгибы на ее лодыжках большим пальцем, прикосновениями больше успокаивающими, нежели эротическими. - Думаю, мне было восемь... Maman решила, что у нас будет самое лучшее Рождество. Большая елка. В три раза больше, чем раньше. Гирлянды. Свечи. Рождественские концерты. Прогулки в парке во время снегопада. Рождественское печенье каждый день. Нескольким годами позже я сказал сестре, что это было наше самое лучшее Рождество. В ответ был слышен лишь смех. И смех не был добрым. Она сказала, что я был маленьким глупым мальчиком, потому что тот год был годом, когда папа признался, что он напился на бизнес-ланче и поцеловал секретаршу. Неверность больше распространена во Франции, чем в Америке, но мама была очень американкой и плохо это восприняла. Она почти ушла от Papa. И собиралась отвезти нас в Мэн жить с ее родителями. То Рождество могло быть нашим последним с отцом во Франции. Я и не подозревал. Но... мне больше не восемь.
Нора подавила слезы. Кингсли поднял ее лодыжку и нежно поцеловал стопу.
- Ты прав, - согласилась девушка. - Нам стоит потрахаться. Сейчас. Но я буду сверху. Лежи тут и оставайся твердым.
- Заметано, - ответил он. - Я скажу тебе, когда размякну и стану жалким.
- Ты француз. И остаешься сексуальным, даже когда жалок, - заметила она, произнося «жалкий» с преувеличенным французским акцентом, как его и стоило произнести. - Жалкие немцы и близко не так привлекательны.
Она вытерла еще одну слезу. Когда Нора стала такой плаксой? Весь вчерашний и сегодняшний день, украшая дом, она слушала на повторе песню Joni Mitchell “River”. Рождественский гимн женщин с разбитым сердцем.
- Знаешь, это нечестно, - сказала Нора, а Кинг продолжал целовать ее стопу и лодыжку. Его темные вьющиеся волосы ниспадали на глаза, и он остановил свое поклонение, чтобы заправить своенравную прядь за ухо. - Ни один мужчина не должен быть таким же сексуальным, как ты, таким же хорошим в постели и умным. Я не должна быть грустной и влажной. Это странное сочетание, вот что я хочу сказать.
- Теперь ты знаешь, каково быть французом, - ответил он. - Могу отлизать тебе, пока ты плачешь. Я не против. Не в первый раз.
- Больше никогда не позволю Джульетте оставлять тебя одного в Рождество, - пообещала Нора. - Нянчиться с твоим членом, пока она гостит у мамы, изнурительно. Я лучше выберу хороший подарок.
- Я весь вечер пытался вручить тебе подарок, - сказал он, его глаза блестели.
- Оргазм Госпоже от саба не подарок. Саб должен дарить оргазмы Госпоже каждый день недели, в котором есть согласные буквы.
- Ах, верно, - согласился он. - Но, возможно, я обернул бриллиантовый браслет в сорок тысяч долларов вокруг своего члена?
- Неужели? - не поверила она, внезапно ощутив магию Рождества.
- Да, но для Джульетт. Это был ее подарок.
- Роскошный подарок, - подтвердила Нора.
- Я должен был подарить что-то роскошное. Этот козел Брэд Вульф отправил ей бриллиантовые серьги от Тиффани, только чтобы позлить меня, - поделился Кингсли.
- Очевидно, это сработало.
- Безусловно, сработало, - сказал Кингсли. - Но я заставил ее надеть серьги, пока порол и трахал ее. Затем позвонил ему и все рассказал.
- Это была твоя гениальная идея влюбить в себя самую красивую девушку в мире. Бывает.
- Не осуждай жертву, - парировал Кингсли. - Хорошо, что я богат. Держать марку со всеми кавалерами Джульетт - дорогое удовольствие. - Хотя в его тоне слышалось раздражение, его глаза сияли от удовольствия. Баловать Джульетту было его новым любимым хобби.
- Ты купил что-нибудь для Сорена на Рождество? - поинтересовалась она.
- Носки, - ответил Кингсли.
- Ты купил садисту... носки?
- Когда тратишь сорок кусков на любовницу, кому-то другому достаются носки. Я и тебе купил.
Кингсли порылся в пакете из Сакса и бросил ей маленькую красную коробку. Нора открыла ее и обнаружила красно-белые полосатые носки, завёрнутые в обёрточную бумагу.
- Очень милые, - ответила она. – Надеюсь, Сорену достались такие же.
- Обычные скучные черные носки, - сказал Кингсли. - Не то, чтобы мне удастся вручить ему их до Нового года, если не позже.
- Когда ты в последний раз с ним говорил? - спросила она.
- Два месяца назад? Почти?
- Два месяца? - удивленно переспросила Нора. Она думала, Кингсли и Сорен постоянно общаются.
- Это было сразу после моего дня рождения, - ответил Кингсли. - Он был в клубе, чтобы встретиться с Симоной. Я кивнул ему, когда увидел, как они уходят в темницу. Вот и все. А ты?
- Три месяца. Он позвонил мне, сказал, что я ему нужна. Я бросила все, как и всегда, и поехала. Ночь была хорошей, пока не всплыло твое имя, - поделилась она.
- Moi?
- Toi, - подтвердила она.
- Теперь ты должна рассказать мне всю историю, раз я в ней участвую.
Нора потерла лоб.
- Он порол меня, и это было прекрасно. Он трахал меня, и это было прекрасно. Мы лежали в его постели, и это было прекрасно. Я сказала, что иногда, не часто, мне не хватает быть нижней. Сорен сказал, что удивлен тому, что я больше не позволяю тебе доминировать надо мной. На что последовал ответ, что теперь я твоя домина, и мы не часто меняемся. Он спросил, трахалась ли я с тобой.
- Что ты и делаешь, - поддакнул Кингсли.
- И он это знает, - добавила Нора. - Но я сказала, что это касается только твоей задницы и моего страпона. А он ответил что-то вроде: «Знаешь, Кингсли использует тебя только чтобы причинить мне боль».
- Не совсем верно, - не согласился Кингсли. - Я использую тебя для секса и боли. И для причинения ему боль.
- Мы все это знаем, - парировала Нора. - Но вместо того, чтобы сказать это, я сказала... кое-что не очень приятное.
- Что ты сказала...? - спросил Кингсли, его губы изогнулись в улыбке, хотя по его тону можно было сказать, что он готов ее отчитать.
- Я сказала: «По крайней мере, мне известно, как трахать Кингсли, чтобы потом он не лежал три дня в больнице после того, как я закончу с ним».
Кингсли моргнул, медленно, дважды.
- Знаю. – Она поморщилась. - Это было плохо.
- У тебя есть предсмертное желание? – задал риторический вопрос Кингсли. - Ты действительно сказала ему это?
- Ага, - подтвердила со вздохом сожаления. - И это правда. Я действительно знаю, как качественно оттрахать тебя в зад.
- Ты богиня содомии, но проблема не в этом, - пояснил Кингсли. - Ты швырнула мое прошлое ему в лицо. Это моя работа.
- Он меня разозлил, - защищалась Нора, и раздраженно подняла руки. - Во-первых, не его дело, чем мы занимаемся наедине. Во-вторых, не его дело, почему я доминирую над тобой, а ты мне позволяешь это. И в-третьих...
- Да...?
- Он меня разозлил! - застонала Нора и положила голову на мягкий подлокотник. - А после, я просто... убежала. Это был последний раз, когда мы говорили тире ругались. - Она извиняюще улыбнулась. - Прости. Мне не стоило упоминать твое прошлое. Это касается только тебя и его, а не меня.
Нора все еще сожалела об этой ссоре и финальном аргументе. Это был удар ниже пояса, особенно потому, что первый раз Кингсли с Сореном - был самым ценным воспоминанием, а не тем, что она могла использовать как оружие. Если уж не ради Сорена, то ради Кингсли.
- Очень мило, что ты меня защищаешь, - заметил Кингсли. Он наклонился и поцеловал ее в лоб. - И еще приятнее, что ты выбираешь меня вместо него.
- Ох, но это не так. - Она пригрозила ему пальцем. - Я выбираю себя, а не его.
- Ты все еще сожалеешь об этом? - поинтересовался Кингсли.
- Иногда. Время от времени. Кроме...
- Когда?
- Когда я порю тебя, - ответила она и подарила ему свою дьявол-может-идти-нафиг улыбку, ту, из-за которой у сабов по всему миру стоит, как камень.
- Тогда хорошо, что я здесь. И хорошо, что ты здесь. Мы можем притвориться, что не желали оказаться сегодня с ним.
- Я не желала, - ответила она. Он изогнул бровь. Девушка была отличной лгуньей, но Кингсли прекрасно видел ее ложь. Нора взяла стопку рождественских открыток со столика. Стопка была не очень толстой. Открытка из банка. Открытка из офиса ее врача. Изысканная Joyeux Noël от Джульетт, которую Кингсли, скорее всего, подписал под давлением. И еще одна открытка.
Она протянула ее Кингсли.
- Что это? - спросил он.
- А на что похоже?
- Скучная рождественская открытка с изображением церкви, - ответил он. - Что это?
- Это скучная рождественская открытка с изображением церкви. - Улыбнулась она. - Это ежегодная рождественская открытка от Пресвятого сердца. Получила ее по почте неделю назад. И мне стыдно за то, как сильно я радовалась, когда увидела, что она от «преподобного Маркуса Стернса, ОИ». Я знала, что открытка церковная. И знала, что получу ее, потому что всегда в списке рассылок. Я просто подумала... подумала, может, он написал для меня особое послание. Меня трясло, пока я открывала конверт. Пришлось сесть. - Она постучала ладонью по груди, имитируя трепет сердца.
Кингсли открыл открытку.
- Просто подпись, - ответил Кингсли. - Его и его секретаря.
- Именно. Просто подпись. И такую же скучную открытку получили тысячи других людей в этом году. Включая епископа, мэра Уйэкфилда и папу Бенедикта.
- Мне бы тоже было больно, - посочувствовал Кинг.
- У меня горло болит с тех пор, как я получила эту открытку. Но это не простуда. Уже неделю пытаюсь не плакать. Боль в горле.
- Элли... - произнес Кингсли с жалостью.
- Все эти украшения - для него, - продолжила она. - Меня преследует фантазия, как одним вечером я буду в своем кабинете сидеть писать, услышу стук в дверь, и там будет он. И я хотела, чтобы дом был таким красивым, что, увидев его, он...
- Поймет, какой упрямый осел? У него волшебным образом изменится мнение о твоей профессиональной деятельности? О тебе и обо мне?
- Теперь, когда ты произнес все вслух, это звучит невероятно глупо. - Она усмехнулась. - Думаю, я просто продолжаю надеяться, что он будет скучать по мне так же сильно и передумает. Я не могу вернуться, если он отнимет это у меня, - ответила Нора.
Сорен хотел вернуть ее и вернул бы в мгновение ока... но только если Нора бросит весь новый мир, который Кингсли подарил ей. Ее мир или Сорен? Сорен или ее мир? Выбор должен был быть простым, особенно учитывая то, что всю ее взрослую жизнь Сорен был ее миром. Но это было непросто.
- Он может никогда не изменить своего мнения, - заметил Кингсли. - Ты знаешь это, да?
- Знаю, - ответила она. - Но продолжаю надеяться...
- Moi aussi. - Он поднял бокал вина и отсалютовал. Она ответила и начала пить вино, но поняла, что оно утратило вкус, как только коснулось ее губ. Она поставила все еще полный бокал на столик. Кингсли забрал открытку с ее колен, ту из Пресвятого сердца. Он открыл ее, рассматривая со всех сторон, в поисках тайного послания.
- Может, он написал что-то невидимыми чернилами, - предположил Кингсли.
Он поднес ее к лампе.
- Нет, - отмела этот вариант Нора, - просто открытка с расписанием рождественской службы. Угадай, когда она начинается.
- Осмелюсь предположить, в полночь.
- Нет, на самом деле в 11:30, - ответила Нора. - Сначала у них полчаса играет рождественская музыка. Значит... прямо сейчас, - Нора остановилась и посмотрела на часы, - Сорен в своей спальне в доме священника, надевает церковную рубашку и колоратку. Носки и туфли. Проверяет свое отражение. Должен убедиться, что идеальные блондинистые волосы идеальны, безусловно, так и есть.
- Безусловно, - добавил Кингсли.
- Затем он, прямо в эту секунду, спускается по лестнице, вероятно, поправляет запонки на ходу. Жакет на кухне. От дома до церкви идти недалеко, так что пальто можно не надевать. Но опять же, прошлой ночью был мороз, и шел снег, так что, возможно, он его накинет. Выключает свет. Выходит на улицу. Направляется к церкви. Как только он входит, его встречает Диана в рождественском красном платье с золотой брошью в виде дерева. Она скажет, что все идет по плану. Он отправится в часовню со Святого Таинства и помолится. Сначала с четками, затем какая-то новена над которой он работает. Он будет молиться за всех больных людей в его приходе, будет молиться за всех умирающих, за всех усопших. На Рождество он всегда произносит большую молитву Святой Димфне. Она покровительница психически больных и отчаянных людей, которые всегда косячат на праздники. Затем он произнесет простую рождественскую молитву за своих прихожан.
Господи, Боже наш, по промыслу Твоему эта святая ночь осветилась сиянием истинного света Единородного Твоего Сына Иисуса Христа; сделай, дабы мы просветились сиянием света Твоего в нашей жизни. Через Христа, Господа нашего.
Аминь
- И все это в часовне, - продолжила Нора. - В 11:15 он снова проверит Диану, вручит ей Рождественскую премию, и она заплачет и обнимет его, и скажет, что он слишком щедр. Он пошутит о махинациях с пожертвованиями. Она поцелует его в щеку и пожелает Счастливого Рождества. Затем он пойдет в ризницу, где его уже будет ждать дьякон. Они помогут друг другу надеть облачения. И вдали Сорен услышит, как хор начнет петь рождественскую песнь. Он войдет в святилище точно после полуночи. Чтение Ветхого завета. Чтение Нового завета. Чтение Евангелия. Затем проповедь, после которой даже Гринч всплакнет и позвонит маме. И добрый Отец Стернс закончит службу, пожелав всем счастливого Рождества, и тогда официально наступит Рождество, потому что он так сказал.
Кингсли молчал, только пристально и долго смотрел на нее.
- Многие Сочельники я провела там, в доме священника. Мы бы... мы бы занялись любовью под елью в его доме. Быстро приняли вместе душ. Он бы ушел на полуночную службу, а я бы ждала и проскользнула позже, чтобы люди не видели, как я выхожу из его дома. Я знаю его распорядок дня.
Она знала его распорядок дня. Она знала его секреты. Она знала его потребности и желания, и мечты. И спустя столько лет она могла поклясться, что знала его сердце. Но теперь уверенность пошатнулась. Три месяца после ссоры. За три месяца можно забыть что угодно. Может, за три месяца он забыл, что любит ее. Она знала, что это не так. Конечно, нет. Но что, если да?
- Иногда я забываю, что ты была не просто его любовницей, - сказал Кингсли. - Во многих отношениях ты была его женой.
- Я никогда не была его женой, - ответила она. - Женам достаются скучные моменты. Я получала только яркие моменты и праздники. Никакого утра, только ночи. Я могу сосчитать по пальцам, сколько раз мы сидели за кухонным столом и пили утренний кофе.
Она смахнула еще одну слезу, и Кингсли положил голову ей на колено.
- Я не хотел оставаться один, - произнес он.
- Сегодня?
- Я понимаю, почему Джульетта уезжает к маме на Рождество. Мы противоположны тебе и ему. Она со мной во все скучные моменты. Мы пьем кофе вместе каждое утро. Она проводит со мной и дни, и ночи. Ее мать нуждается в особенном времени. Праздниках. Но я скучаю по ней. Она так быстро стала важной для меня, что я почти забыл о времени, когда любил его, потому что занят любовью к ней. И когда она уезжает...
- Ты вспоминаю, - закончила за него Нора.
- Я вспоминаю, - сказал Кингсли, - слишком много вещей, которые хочу забыть.
- Значит, захотел, чтобы я упаковала твои рождественские подарки ради повода прийти ко мне?
- Pathétique, non? - спросил он.
- Если бы я могла загадать желание на Рождество, то хотела бы выпить кофе с ним завтра утром. Просто кофе на его кухне. Насколько pathétique это?
- Твое желание более реально, чем мое, - заметил он.
- Какое у тебя?
- Я хочу еще раз проглотить сперму Сорена, - ответил Кингсли.
Нора прищурилась и слегка приоткрыла рот от удивления. Редкий момент, когда Нора Сатерлин теряет дар речи.
- Я имею в виду, по старой дружбе, - ответил он.
- Вот почему я держу тебя близко, - сообщила Нора. Она схватила его за ухо и резко потянула, прекрасно зная, что ему так нравится. - Ты заставляешь меня смеяться и шокируешь, когда я в этом больше всего нуждаюсь.
- Именно для этого я здесь, - согласился он. – Поэтому, и чтобы быть выпоротым и оттраханным.
Нора улыбнулась поверх бокала вина, сделала небольшой глоток, но хотела выпить его залпом.
- Не знаю, почему я так тяжело это воспринимаю, - пробормотала она. - Это не первое наше плохое Рождество. Наше первое Рождество... вероятно, было самое худшее. Весь Сочельник провела в слезах в кровати.
- Что случилось? - спросил Кингсли.
- Ты не помнишь? Тогда мне было шестнадцать, - рассказала она. - В одну ночь я нарушила все его правила. Я ушла и встретилась с отцом - нарушение. Я не полила палочку, которую должна была поливать. Еще одно нарушение.
- Ты появилась у меня дома без приглашения, обжималась с... кем?
- С Лакланом, - ответила она с облегчением. Ей нравился этот парень. - Он назвал меня Крошкой. А затем укусил.
- Ах, этот ублюдок австралиец, который украл мою девушку. - Вспомнил Кингсли, с отвращением сморщив нос.
- Это была первая ночь, когда я тебя увидела, - продолжила Нора. - Боже, ты был таким высокомерным. Я все еще помню, как ты стоял и грозил мне пальцем. Ц-ц, детям вход воспрещен.
- А что мне оставалось делать? Подать тебе бокал Pinot и затащить в постель? Признаюсь, я рассматривал этот вариант.
- Это было бы гораздо веселее, чем слушать крики и быть брошенной.
- Это произошло позже? Он накричал на тебя?
- Ты знаешь, он не кричит в буквальном смысле. Пока его не доведешь.
- Да, знаю. Я его доводил.
- Сорен отвез меня домой на твоем Роллсе. По дороге он четко дал понять, что мы с ним слишком быстро сблизились, и я была слишком юной, чтобы стать частью его жизни. А после почти целый год молчаливого исцеления. Кроме нескольких раз, когда я доходила до отчаяния и искала с ним встречи. Первый раз я сбежала на Рождество.
- Что произошло? - поинтересовался Кингсли.
- Ты действительно хочешь знать? - спросила она. - Это было... сколько? Тринадцать лет назад. Там сплошные сантиментальные подростковые сопли.
- Я люблю твои сантиментальные подростковые сопли. На самом деле, все твои сопли.
Нора была рада тому, что Кингсли здесь, сдерживал ее от излишних сантиментов.
- Стань моей грелкой для ног, - приказала она, - и я расскажу тебе историю.
Кингсли подчинился без единого протеста. Он поставил бокал вина и лег у ее ног. Нора засунула холодные ступни под его рубашку и прижала к теплому животу. Ах... блаженство...
- Днем отцу вынесли приговор, - начала Нора. – В канун Сочельника. Вынося приговор парню в канун Сочельника, можно говорить о садизме.
- Трудный день, - согласился Кингсли.
Нора медленно кивнула: - Трудная зима.
Тогда она еще не была Норой Сатерлин, и, вероятно, если бы была ею, Элли Шрайбер восприняла бы лучше новость от мамы, что отец проведет следующие пятнадцать лет в Райкерсе. Элли согласилась свидетельствовать против него, как часть заявления о признании своей вины, когда сама предстала перед судом с пятью случаями угона авто. Ее показания могли упечь его на гораздо больший срок, чем пятнадцать лет, без шансов на досрочное освобождение после семи лет, поэтому он заключил сделку. Ей было шестнадцать, а это значит, что он вышел бы, когда ей исполнится тридцать один. Тридцать один казались ей целой вечностью. И она могла только представить, чем они были ее отцу.
И хуже того, Сорен перестал с ней общаться. Он вычеркнул ее, изгнал. Никаких визитов в его кабинет, ожидания в дверях, поставив только носок туфли на порог, из-за «Правил Отца Стернса», не позволяющих всем младше семнадцати находиться в его кабинете без сопровождения взрослых. Поэтому она стояла в дверях носком на пороге, не пересекая черту, пока забрасывала его вопросами. Это должно было раздражать его, это раздражало бы любого нормального священника, но Отец С никогда не был нормальным священником. И все это прекратилось. Никакой помощи с домашним заданием. Никакого горячего какао. Никаких интимных бесед, которые заставляли ее дрожать и трепетать, и улыбаться еще несколько дней.
В этом была ее вина, хотя она и осознавала ее. Элли налажала, и некого было винить кроме себя. Она осознано не подчинилась его явным приказам и поехала увидеться с никчемным отцом, встреча с которым закончилась для нее полуобморожением и блужданием по улицам города. Может, если бы она смогла доказать Сорену, как жаль ей было, он бы смягчил запрет на их дружбу? Может, если бы она смогла все исправить правильными словами или правильным Рождественским подарком? Может, если бы он знал, как сильно она его любила, его сердце оттаяло, и он бы ее впустил?
Так или иначе, попытка не пытка.
Мать решила на праздники за сверхурочные поработать в отеле в Сочельник. И вот она, дома в полночь, бодрствующая и несчастная. Более несчастной она не могла стать, не так ли? Могла бы с таким же успехом пойти в церковь.
Элли оделась и заплела волосы в свободную косу, укуталась в пальто, ботинки и шарф и пошла к Пресвятому Сердцу. Она опаздывала. Она хотела опоздать, чтобы побыть наедине с Сореном, после того как все разойдутся. Пока кругом все блуждали, обнимались, целовались и желали знакомым счастливого Рождества, Элли прошмыгнула на боковую лестницу и села на переднюю скамью в хорах. Наконец, церковь опустела, и она осталась одна.
Наклонившись вперед, девушки выглянула с балкона и наблюдала. Ждала десять минут, затем пятнадцать. После двадцати она думала, что ошиблась. Может, он ушел домой. Но небольшая тяжесть в кармане напоминала ей причину прихода сюда и заставила подождать еще пару минут.
Наконец, она услышала эхо шагов по паркету. Сорен шел ко входу в церковь, развернулся и остановился. Его темно-серые глаза сканировали святилище, и она прикусила нижнюю губу, чтобы скрыть улыбку, ее первую улыбку за несколько недель. Он искал ее. В душе она знала это. Часть ее хотела крикнуть и помахать ему, но она молчала и продолжала смотреть. Обычно это его глаза смотрели на нее, даже когда ей об этом было неизвестно. По какой-то причине, с момента их встречи, у них было какое-то тайное взаимопонимание между собой. Однажды глубокой ночью она пыталась объяснить это своей подруге Джордан, когда осталась у нее на ночевку.
- Элли... он священник. Ты не можешь любить священника.
- Все не так. Не совсем. Джордан, я не знаю. Думаю, я принадлежу ему. Думаю, я должна принадлежать ему.
- Но это бессмысленно, - сказала Джордан, накрывшись одеялом с головой и погрузившись в подушки. - Ты сумасшедшая. Люди не могут принадлежать другим людям. Они могут принадлежать только Богу.
Но Элли знала, что есть способ принадлежать кому-то, способ, который не был рабством, а скорее, как сказала Джордан, как христиане принадлежат Иисусу. Или способ, когда люди в браках принадлежат друг другу, даже за несколько лет до их встречи?
Элли не пыталась объяснить это Джордан. Либо ты понимаешь, либо нет, и Джордан не понимала.
Сорен подошел к фортепиано и начал играть “O Holy Night.” Убедившись, что они остались одни в святилище, Элли спустилась по лестнице и подошла к выходу церкви. Сорен не остановил свою игру, но слегка подвинулся, освобождая ей место на скамье. Она села спиной к инструменту.
Закрыв глаза, Элли прислонилась к плечу Сорена, и последние ноты ее любимой рождественской песни прозвучали и тихо угасли в мелодичной бесконечности.
- Красивая песня, - сказала она, выпрямляясь. - Но это не ‘You’re a Mean One, Mr. Grinch’.
Сорен ничего не ответил. Ни слова. Его пальцы продолжали перебирать клавиши, и, хотя звуки были милыми, произведение она не узнала, просто прекрасный шум.
- Я получила «пятерку» за экзамен по истории, - поделилась ему Элли. - Два дня назад нам раздали табель успеваемости. Мои отметки выросли, но только по Английскому и Истории «отлично».
Она ждала, надеясь и моля об ответе, поздравлениях, что угодно.
Тишина.
- На последних уроках мы учили кое-что клевое, - продолжила она. - Мистер Стоун рассказывал о Рождественском перемирии 1914 года. Слышали когда-нибудь об этом?
Сорен не кивнул, не улыбнулся, только продолжал тихо играть.
- Что же, это было в Первую Мировую войну, - не останавливалась она. - В траншеях по одну сторону на нейтральной земле находились французские солдаты, а по другую, в своих траншеях, немецкие солдаты. И затем кто-то... Бог его знает кто? Он решил, что должен быть выходной на войне. То есть, Рождество, верно? Кто сражается на Рождество? И кто-то поднялся на ничейную землю. И на другой стороне сделали то же самое. И кто-то бросил футбольный мяч, и война превратилась в футбольный матч между Францией и Германией. Мистер Стоун показал нам свои любимые фотографии солдат, которые, скорее всего, убивали друг друга днем ранее и убили бы днем позже, но они разговаривали и прикуривали друг другу самокрутки. Один французский солдат сделал немецкому стрижку. К чему я это все, если они смогли заключить перемирие на Рождество, думаю, может, и мы сможем?
Пальцы Сорен застыли на клавишах.
Элли улыбнулась, когда Сорен закрыл крышку. Отклонившись назад, она оперлась локтями на крышку.
Сорен поднял руку и заправил за ее ухо непослушную прядь волос. Она задрожала от прикосновения его руки и пальцев, которые прижались к ее щеке и уху на несколько мгновений.
- Рад, что ты пришла, - сказал он так тихо, что ей показалось, он говорит про себя.
- Я здесь.
- Боялся, что ты не придешь. Что бы ни случилось с нами... наши трудности никогда не должны вставать между тобой и Богом.
Их трудности? Какая изящная фраза.
- В эти дни Бог все равно не разговаривал со мной, так что не переживайте.
Сорен наклонил голову и сочувственно посмотрел на нее.
- Как поживает твоя мать?
Элли покачала головой.
- Не очень? - спросил он.
Она пожала плечами.
- А когда было хорошо? Вчера папе вынесли приговор. Как мило с их стороны сделать это перед Рождеством, правда? Мама разбита. Сегодня она была достаточно собрана, если можно так сказать, дала мне денег, чтобы я купила наряд на Рождество. Наряд… ура, - без энтузиазма сказала Элли. Она не хотела новой одежды на Рождество. Или денег. То, чего ей хотелось, ее семья больше не могла дать. Только Сорен. «Если он когда-нибудь сможет, пожалуйста», - помолилась она.
- Мне очень жаль, Малышка. - Сорен сложил свои идеальные руки на коленях. - Жаль, что я не могу улучшить его для тебя.
Она поняла, что ему улыбаться на удивление просто.
- Вы все улучшаете. Кроме тех случаев, когда ухудшаете.
- Сегодня Рождество. Тебе запрещено говорить, как ты меня ненавидишь, - заметил он, сильнее развернувшись к ней. - Перемирие, помнишь?
- Верно, - ответила она. - Перемирие.
Элли усмехнулась, затем пододвинулась вперед и прижалась к его груди. Слезы текли почти бесшумными потоками, а Сорен прижимался подбородком к ее макушке. Пока она плакала, он шептал ей, шептал что-то на датском, его родном языке. Девушка бы все отдала, чтобы знать, о чем была речь. Но, на самом деле, это не имело значения, сами по себе слова успокаивали ее, слова и мужчина, произносивший их.
Она сама не понимала, почему плачет. Несколько месяцев она знала, что ее отца приговорят в декабре. Хотя жизнь без него была лучше. А мама уже несколько лет медленно теряла ее. Она хотела быть монахиней еще будучи ребенком, но влюбилась в отца Элли и отказалась от своей заветной мечты. Теперь у нее был осужденный бывший муж и дочка с судимостью. Вот и доказательство, как думала ее мать, что брак и рождение ребенка были против воли Божьей. Здорово для самооценки Элли, не так ли? Но это не было новостью. Обо всем плохом было давным-давно известно. По какой-то причине из-за Рождества все эти вещи было очень трудно игнорировать, как это удавалось ей делать весь уходящий год.
Слезы медленно высохли. Она подняла голову и вытерла лицо. Сорен достал черный шелковый носовой платок из кармана и протянул ей.
- Разве грешно вытирать сопли о сутану священника? Если да, я грешница.
- Моя сутана в шкафу и в безопасности от любого вреда. И любые грехи, в которых ты исповедуешься в мой жакет, простительны.
- Рада знать. У вас действительно есть сутана? - спросила она, пытаясь представить Сорена в сутане. Эти нелепые халаты до лодыжек она видела только на Папе по телевизору и обычно на священниках из миссий.
- Есть, - подтвердил Сорен, величественно кивая. - У всех иезуитов она есть.
- Почему же вы никогда ее не носили?
Сорен молчал и обдумывал вопрос. Он был единственным взрослым из всех, кого она знала, кто так делал, кто воспринимал ее вопросы достаточно серьезно, чтобы обдумывать их перед ответом.
- Предполагаю, что считаю ее слишком выделяющейся. Приходскому священнику лучше смешаться с прихожанами.
Элли фыркнула, и глаза Сорена слегка округлились от ее реакции.
- Вы? Смешались с нами? Вы себя видели? В вас больше восьми футов роста, и вы роскошный. Вы ни с кем не смешаетесь. Вы даже не затеряетесь на фоне других высоких роскошных священников.
Сорен поджал губы.
- Элеонор, разве мы не говорили на эту тему?
Она шумно вздохнула.
- Да, знаю, я не должна говорить вам, какой вы роскошный, потому что вы священник и это неуместно, и я перестала слушать дальше, потому что представляла вас в джинсах. Вероятно, у вас даже нет джинсов. Скорее всего, вы спите в своих облачениях.
- У меня есть джинсы, и я сплю в постели.
Элли представила его в кровати. Ей не стоило этого делать. Потому что в чем же он спит? Серьезно? Она не представляла его в боксерах и футболках, как любил ее отец. И он точно не был тем типом, который носит стариковские пижамы.
Обнаженный. Он спал обнаженным. Она знала. Была готова поклясться своей жизнью.
- Погодите, а какая кровать? - спросила она.
- Нам не стоит это обсуждать, - ответил он и отвернулся, больше не желая смотреть или находиться возле ее лица. - Именно это и приводит все к бардаку между нами.
- Знаю. Простите. Я просто очень скучала по вам, - сказала она.
- В моем кабинете без тебя в дверях было слишком тихо, - признался он. - У меня есть кое-что для тебя. Поэтому я рад твоему приходу.
- Кое-что? Подарок?
- Небольшой подарок. - Он потянулся к карману и достал крошечный пурпурный бархатный мешочек. Она взяла его и дрожащими руками открыла.
- Это медальон, - заметила она, уставившись на серебряную монету на серебряной цепочке.
- Святая Луиза, - объяснил он. - Ее день 15 марта.
- В мой день рождения.
Элли надела цепочку и ощутила холодный металл медальона на коже, возле сердца, именно там, где хотела Сорена.
- Спасибо, - поблагодарила она. Подарок был милым, безопасным и очень католическим. Тот подарок, который священник мог подарить члену его паствы без вопросительных взглядов. Тем не менее, ее подарок вызвал бы вопросы. Особенно у нее.
Но она проделала весь этот путь в холоде и темноте.
- У меня тоже есть для вас подарок, - сказала она.
- Тебе не следует покупать мне подарки. Никогда.
- Это нелепая вещица, хорошо? И я не покупала ее. Она уже была у меня, так что примите, пожалуйста, и не смейтесь. А потом я уйду.
Она достала небольшой сверток из кармана пальто и положила его на крышку фортепиано. Он поднял его и осторожно, словно это бомба, развернул оберточную бумагу.
- Когда я была маленькой, у меня был целый набор, - решила рассказать она. - Медведи и овцы, тигры и прочее. Дюжины маленьких пластиковых животных. Мне пришлось перерыть миллион коробок, чтобы найти...
- Оленя? - спросил Сорен, глядя на маленького рогатого оленя в руке.
Она покачала головой.
- Это благородный олень. Или марал. Но я называю его благородным оленем. Думаю, это традиционное название. Самец благородного оленя. Мне нравятся каламбуры. Это визуальный каламбур, - ответила она, немного покраснев. В свое время это казалось хорошей идеей, но сейчас, как только она отдала ее ему и объяснила, поняла, насколько глупой была задумка. Пластмассовый игрушечный олень? И это она подарила самому умному, красивому и странному мужчине в мире на Рождество? Этого мужчину она любила каждой клеточкой своего тела?
- Как стремится лань к воде, - начал Сорен, - так стремится душа моя к...
О. Может идея с оленем не так уж и плоха.
Сорен продолжал смотреть на игрушку.
- Это был Псалом? - спросила она.
- Псалом 42, первый стих, - ответил он, его глаза пристально смотрели на нее. Что-то блестело в этих темных серых глубинах, бездонных как океан и таких же загадочных...
Элли протянула руку и поставила оленя в центр его ладони. Гордая голова марала и темные глаза смотрели прямо на Сорена.
- Так что вот оно, - сказала Элли. - Я вручаю вам мое сердце2.
Сорен медленно сжал пальцы вокруг крошечного оленя и прижал кулак к груди.
- Спасибо, Малышка, - поблагодарил он чуть громче шепота.
Элли просто прислонилась к его плечу.
- Счастливого Рождества, Сорен.
Она услышала, как он сделал еще один глубокий вдох через нос, словно готовился сказать что-то важное, может, даже простить ее и завершить их разрыв. Но нет.
- Счастливого Рождества, Элеонор. – Все, что он сказал.
Она встала, надела пальто и отправилась к выходу. У дверей церкви девушка остановилась и повернулась.
- Жаль, что Рождество не каждый день, - произнесла она. - Тогда никто бы не вернулся к глупым войнам.
Сорен промолчал, просто отвернулся, все еще держа оленя в ладони.
Нора моргнула, и две слезинки покатились по ее щекам. Она смахнула их, пока Кингсли не заметил. Нора убрала ноги с его живота, он сел и положил подбородок ей на колено.
- Клубника, - сказал Кингсли.
- Что? Хочешь клубники, или это твое новое стоп-слово?
- Твои волосы, - пояснил он. - В ту ночь они пахли клубникой. Когда Сорен вдохнул, перед тем как пожелал тебе Счастливого Рождества, он нюхал твои волосы. На следующий день ему было стыдно за свою слабость в тот момент, кода он вдыхал запах твоих волос, пока ты не смотрела. Я помню, как он рассказывал мне, что твои волосы пахли клубникой.
- Это был шампунь. Suave, клубничный. Всего девяносто девять центов за бутылку. Он рассказывал тебе о той ночи?
- Рассказал, что увидел тебя после службы, говорил с тобой, и как ему было трудно расстаться с тобой, - ответил Кингсли. – Говорил, ты выглядела такой красивой, что ему не удалось удержаться и не вдохнуть аромат твоих волос.
Нора усмехнулась. Лучше смеяться, чем плакать.
- Весь год нашего «расставания» или чего бы то ни было... я думала, он меня ненавидит. Или хуже того, забыл обо мне. Лучше, чтобы ненавидел, а не забыл.
Кингсли покачал головой: - Забыть тебя? Иногда он появлялся у меня дома в два или три часа ночи, и мне даже не нужно спрашивать, почему. Я слышал его «Дукати» на аллее. Я вставал, впускал его и находил любую красивую мазохистку в доме для него, чтобы «выпустить» его удрученность. И все из-за тебя.
- Ты серьезно? – не поверила она. - Он никогда не рассказывал.
- Он не хотел, чтобы ты знала, каким слабым его сделала.
- Но я хочу знать, - ответила она.
- Ты знаешь, что он думал тебя похитить?
- Что? - Нора сгорала от любопытства.
- Однажды я спросил его, что бы он сделал, если бы я не смог вытащить тебя из тюрьмы после твоих угонов. Он сказал, что забрал бы тебя с собой к его маме в Данию. К счастью для него, я и раньше тайно вывозил людей в разные страны и не попадался. К счастью для тебя, до этого не дошло.
- К счастью для его матери, - добавила Нора.
- Но в тот плохой год, когда вы не общались, он признался под действием очень крепкого Каберне, что хотел отправить тебя в Данию.
- Наверное, думал, что его мать позаботится обо мне лучше, чем моя собственная. – И, скорее всего, был прав.
- Он считал, что будь ты по ту сторону океана и под крышей его матери, у него будет меньше соблазна выпороть и оттрахать тебя. Вот о чем он думал.
- Боже, - прошептала она.
- Я могу рассказать много историй о том годе, - продолжил Кингсли. - Время, когда я приковал его за лодыжку к кровати, очень хорошее. Или это, или он убил бы парня в вашей церкви, который говорил о твоих сиськах в ярких выражениях.
- Кажется, я должна сказать тебе «прости», - ответила Нора морщась.
- Не нужно. Для него тот год был ужасным. Для меня? - Он указал на себя. - Я просто наслаждался жизнью.
- Я и не подозревала, сколько всего ему пришлось пережить за тот год. Он всегда вел себя так, словно у него все под контролем, пока я разваливалась на куски.
Кинсли выдохнул небольшое противное «пфф».
- Пфф? - повторила Нора.
- Пфф. Взрослый мужчина, у которого все под контролем, не блуждает и не нюхает волосы девушек-подростков, - ответил он. - Если бы ты была поблизости, он бы еще раз понюхал твои волосы.
- Черт, если бы я могла, то прямо сейчас понюхала бы его волосы, - сказала она. - Мне нравится его аромат.
- Мороз на хвойных ветвях, - добавил Кингсли.
- Дым камина вдали.
- Свежевыпавший снег.
- Когда перечная мята ударяет в нос, - продолжила она и рассмеялась над собой. - Мы сошли с ума.
- Все из-за него, - подтвердил Кингсли. - Мы были нормальными до него.
- Черт подери, такими мы и были. Мы оба, маленькие ангелы.
Кингсли рассмеялся.
- Что? - спросила она.
- Я заметил кое-что на открытке, - ответил он.
Нора наклонилась и наблюдала, как он перевернул открытку от Пресвятого сердца на заднюю сторону и указал на крошечного красного оленя с рогами под названием типографии.
- Это логотип открытки, - ответила она. - Фирмы по изготовлению рождественских открыток иногда печатают оленей в качестве логотипа.
Кингсли облизнул кончик пальца и провел им по оленю и названию типографии. Чернила имени не смазались. Чернила оленя - да.
- Он нарисовал «оленя» на твоей открытке, Maîtresse.
- Черт возьми, - выдохнула она, теперь узел в ее горле был размером с мяч для гольфа. - Нарисовал.
Нора посмотрела в глаза Кингсли, и он улыбнулся ей, гордый, как маленький мальчик, решивший загадку, которая поставила в тупик взрослых.
- Кинг, что, если это не он устроил мне бойкот, - начала Нора. – Что, если он думает, что это я устроила ему бойкот? Я ждала, когда он заговорит со мной. Может, он ждет, когда я заговорю с ним.
Давным-давно, тринадцать лет назад она подарила Сорену на Рождество своего «оленя». В это Рождество он тоже подарил ей свое сердце и спрятал его на ее открытке. Он не забыл ее. Не забыл ее и по-прежнему любил. И тогда это произошло, тогда в ее дом пришло Рождество. Оно было не в ели и не на кухне, и не на камине, и не висело на украшениях на карнизе, и даже не стучало ей в дверь. Оно было в этом крошечном олене на ее открытке. И если она моргнет, то пропустит Рождество. Хорошо, что у Кингсли более зоркий глаз, чем у нее.
Нора прикоснулась к оленю, к его маленьким нарисованным рогам. Как стремится лань к воде...
Нора хлопнула по бедрам и встала.
- Пойдем, Капитан. Мы сбежим из тюрьмы.
- Что? Куда?
Она помахала открыткой перед его носом.
- В Пресвятое сердце? - спросил Кингсли.
- Я должна его увидеть. Должна, - ответил она. – И, если мы выедем сейчас, прибудем как раз к проповеди.
- Тогда езжай, - сказал он.
- Пожалуйста, поедем со мной?
Нора видела сомнения Кингсли, но он не хотел быть третьим лишним. Неважно, сколько раз она говорила, как Сорен переживает за него так же, как и за нее, Кинг никогда не поверит и не позволит себе верить этому.
- А мне пора домой, - ответил он. - Собаки скучают по мне, когда я ухожу на всю ночь.
Нора прищурилась. Жалкое оправдание.
- Ставлю тысячу долларов, что угадаю первые два слова из уст Сорена, когда он начнет свою проповедь, - сказала она.
- Одну тысячу долларов? - спросил Кингсли.
- Наличными, - ответила она.
- Никаких споров. Счастливого Рождества?
- Нет.
- Тогда ты ни за что не угадаешь. Каждый год он читает разные проповеди, верно?
- Верно. Но я могу угадать первые два слова, которые он произнесет. Веришь мне?
- Нет.
- Одна тысяча долларов говорит, что я могу. - Она почесала его под подбородком, как кота. Затем Кингсли схватил ее за палец и крепко сжал. Тогда ей стало понятно, что у нее получилось его заманить. Шанс доказать, что девушка не права, всегда манил француза.
- Хорошо, - сдался он. - Принимаю пари. И тебе лучше приготовить деньги.
- У меня они есть, - парировала Нора. Они пожали руки, закрепляя спор.
- Погнали в церковь.
