1

— «Санди таймс» почему-то нет, — говорит Хилари на следующее утро, возвращаясь в спальню с «Обсервером». Комнату заполняет аппетитный густой запах поджаренного хлеба.

Я зарываюсь под пуховое одеяло и делаю вид, что сплю, притворяюсь, что у меня нет никакого похмелья. Для меня сейчас открыть глаза — острый нож: я прекрасно знаю, что стоит их открыть, как начнется новый день, а это двадцать четыре часа, которые мне снова надо провести в компании этой решительной и на все готовой женщины, которой, если честно, следовало бы быть моей сестрой. Надо же, до чего дошел: я уже думаю о Хилари как о надоедливой младшей сестренке, с которой, однако, сплю. Но поскольку я твердо знаю, что я у родителей единственный ребенок, то кровосмесительной эту мысль, конечно, назвать нельзя.

— Все этот глупый мальчишка-почтальон, — говорит она, проскальзывая обратно в постель. Пауза. Раз. Два. Три. Что ж, подождем.

— Ты должен сказать, чтобы это вычли из счета.

Хруст. Это ее безукоризненно белые зубки вонзаются в то, что она называет завтраком, и жуют; потом до меня доносится звук, который сообщает мне, что она глотает, и наконец я слышу, как Хилари Блюм расправляет широченные паруса Самой Старой Британской Газеты навстречу тревожному штилю Воскресного Лондонского Утра.

Молчание. Мне кажется, что я явственно слышу скрип возвратно-поступательного движения ее огромных синих глаз, со стуком пролагающих себе путь по стыкам фраз, составляющих печатные колонки. Я отчетливо представляю себе этот слегка нахмуренный лобик: весь ее интеллект сейчас сконцентрировался как раз между сдвинутых бровей. Если текст попадается особенно сложный — скажем, про многомудрых неплательщиков налогов или про ситуацию в Косово, — безнадежно серый свет лондонского утра может украситься ярко-розовым пятнышком: так выглядит кончик ее язычка, который высовывается, чтобы поддержать ее усердие. И тут я делаю нечто совсем непростительное. Просто ни в какие ворота. Я пукаю. Да так, что, будь здесь окна, стекла в них задрожали бы, а то и разлетелись бы на мелкие кусочки.

— Ма-а-айкл!

Мое имя она протягивает так, что в этом возгласе слышится и издевка, и раздражение, и еще много всего, что компактно укладывается в одно слово: «ничтожество»; затем, естественно, следует вялый удар ногой под одеялом. Но я-то знаю: хоть она и виду не подает, ее все же забавляет этот эпизод; более того, ей даже приятно, что я веду себя с ней так фамильярно, что, нисколько не смущаясь, я демонстрирую перед ней свою грубую мужскую сущность, или, другими словами, нашу с ней близость — да, нам с ней удобно делать друг перед другом буквально все. Уж я-то знаю, что такое настоящая близость и что в этом случае уместно, а что нет. Хилари Блюм в любой момент готова превратиться для меня не то что в любимое старое кресло, но в целый мебельный магазин, только выбирай, черт подери.

Что и говорить, Хилари удивительное существо: верное и преданное до слепоты (а это порой раздражает), заботливое до сентиментальности, перетекающей в слащавость (это уже очень раздражает) и почти всегда жизнерадостное и веселое (а вот это может вывести из себя, а порой и довести до бешенства). И при всем при том она, как ни странно, далеко не глупа. Например, она читает куда больше умных книг, чем я (много ли найдется на свете людей, способных осилить, скажем, такую книгу, как «Краткая история времени», а?); она умеет вполне сносно говорить так, чтобы ее понимали, на французском, немецком, итальянском и испанском языках.

Моим друзьям и знакомым, наверное, надоело, что я то и дело хвастаюсь, мол, подружка моя не хухры-мухры, говорит на пяти языках… правда, ни на одном из них, увы, не способна ответить «нет». Нас видят вместе вот уже много лет… с перерывами. У меня такое чувство, что она всегда была рядом, а ведь в сущности это так и есть, поскольку мы знаем друг друга с детства. И если б она не была такой… как бы это поточнее выразиться… в общем, «злодолбучей» — другого слова тут не придумаешь, — уверен, все бы у нас давным-давно развалилось. Что она находит во мне, лучше спросить у нее самой.

Блуждая таинственными и непостижимыми путями Великого Похмелья (из удивительных областей чистого просветления тебя то и дело бросает чуть ли не в преисподнюю, где кругом мрак и впереди один только мрак) я ловлю себя на том, что нахожусь в каком-то ленивом и рефлекторном состоянии медитации на тему обоняния, запахов. Помню, однажды я сидел на какой-то лекции по психологии, и лектор заявил, что обоняние — одно из древнейших человеческих чувств. Образ, вызванный запахом, возникает в нашем сознании непосредственно, без всякого вмешательства мысли. Скажем, зрение и слух совсем другое дело: когда мы слышим громкий «трах-тарарах», у нас в голове возникает образ, например, грома и молнии или бомбы; попавшее в поле нашего зрения пятно, которое стремительно движется в глубине парка, неожиданно выскакивает у нас в сознании в виде образа собаки или белки. Но если в ноздри твои вдруг попадает какой-нибудь запах, то просто думаешь: «Чем это тут, черт побери, воняет?»

И вот именно эти слова нежданно-негаданно всплыли в моем сознании, как только до меня дошло, что тут, черт меня побери, действительно чем-то воняет… и, минутку… ну да, воняет еще гуще и все сильней. Запах мощный, запах отвратительный и ужасный, поистине зловещий запах — он куда более мерзок, чем тот, который произвел я сам; и было бы не слишком большим преувеличением назвать эту вонь жутким зловонием. Этакое пованивание склепа, битком набитого трупами. Понадобилось всего несколько секунд, чтобы меня осенило: это может быть только она. На мою газовую атаку она ответила своей, бесшумной, но от этого не менее решительной и, я бы сказал, суровой и беспощадной, и если б свою струю она пустила на вражеские окопы, я думаю, все нацисты на свете тут же попадали бы замертво, умоляюще воздев лапки к небесам.

Я немедленно выныриваю из-под одеяла.

— О боже, как это мерзко.

Хилари не отрываясь смотрит в газету, лицо ее бесстрастно — она всегда была хорошей актрисой. На ней одна из моих рубашек, а вокруг рта налипли крошки поджаренного хлебца.

— Как головка? — спрашивает она, делая вид, что внимательно читает. — Может, таблеточку нурофена? — Она наклоняется, подбирает с пола пузырек с пилюлями и трясет им гораздо громче, чем это необходимо.

Не помню, кто мне сказал, что покойный Кингсли Эмис, царство ему небесное, считал лучшим средством от похмелья любовные игры? Думаю, за свою недолгую жизнь я перепробовал все, что можно. Клин клином или, как говорили древние, подобное подобным (дерзко, рискованно и чревато). Пресловутая сауна может помочь, а может, черт возьми, и совсем наоборот. Укрепляющая прогулка, «для моциона», «чтобы подышать свежим воздухом», опасна для жизни. Секс, скажу я, довольно странное средство. Определенно существуют некие факторы, которые сближают секс и похмелье, похмелье и секс. С эволюционной точки зрения и то и другое каким-то образом имеет отношение к «старичку мозгу», к так называемой высшей умственной деятельности и ее проявлениям — это лишь в случае, когда похмелье слегка сбито и голова поставлена на место хорошей выпивкой накануне вечером. В ярости секса, брошенного на сопровождающие всякое похмелье чувство вины и тупость сознания, есть-таки позитивное начало. А может, это, наоборот, ощущение близости смерти, желание смерти — ведь оргазм, как говорят французы, и есть le petit mort, маленькая смерть.

Я наконец вспоминаю, кто говорил мне об этом. Конечно, она, кто же еще, вычитала в каком-то журнале. Я выхватываю у нее газету, отшвыриваю ее в сторону и залезаю на свою миленькую подружку.

— Доброе утро, мисс Блюм.

Хилари пристально смотрит мне в лицо тем слегка бессмысленным, туповатым взглядом, который — это хорошо знает всякая умная женщина — так нравится мужчинам. Волосы ее в полном беспорядке… она выскальзывает из моей рубашки в красную полоску так изящно, что просто дух захватывает. У меня в голове начинает крутиться кино, и я вижу, как в высокий стакан медленно льется холодная водка. На ее же лице неторопливо расцветает похотливая улыбка. Острый ноготь вонзается мне в спину. Еще мгновение — и ее язык оказывается у меня во рту. Блестящая статья про Грега Дайка в «Обсервере», очевидно, потрясла ее не настолько, можно ее на время и позабыть. И последняя мысль в моей бедной голове, которая судорожно попыталась облечь себя в словесную форму, оказалась, как это ни странно, еще одним умозаключением незабвенного Кингсли Эмиса: он однажды признался, что был вне себя от радости, когда вдруг обнаружил, что наконец окончательно утратил всякое сексуальное желание: по его словам, все эти долгие годы он чувствовал себя так, будто был железной цепью прикован к бешеной собаке.

Когда все кончилось, она спрашивает:

— О чем ты думаешь?

— О сплетении нитей, — загадочно отвечаю я.

 

2

У Хилари сейчас посткоитальный кайф. Что-то забавное произошло с ее лицом. Губы расслаблены, она мечтательно, как в полусне, смотрит на дым своей сигареты, тонкой змейкой вьющийся в луче солнца, который всегда именно в это время как бы разрезает мою спальню надвое. (Если бы эту сцену снимали в кино, то ее сопровождали бы звуки фортепьяно, играющего медленную джазовую мелодию. Для книги, увы, сойдет и рык автомобилей на Хаверсток-хилл.) Хилари — еще та курильщица. Она выкуривает две сигареты в день, одну после еды, одну после секса, и больше курить у нее нет ни малейшего желания. Да и курит-то она не как следует. Смотрю на нее и думаю, что она это делает понарошку. Не взатяжку, к тому же не докуривает даже до половины. Странная мысль, но, несмотря на то что пачки ей хватает больше чем на неделю, я все-таки смею утверждать, что от этих двух сигарет у нее выработалась стойкая зависимость. И что самое трагичное, она курит сигареты «Ламберт энд Батлер», а это уже моветон. Тем не менее она заявляет, что ей нравится их вкус, хотя мне-то хорошо известно: если под рукой нет ничего другого, то, как всякий заядлый курильщик, она готова смолить все подряд.

Я лежу рядом с ней, гляжу на вьющийся над нами дым. После триумфа над «Санди таймс» — о да, теперь я нравлюсь себе куда больше, и именно за то, что отказался наконец от этой паршивой газетенки, — я прикидываю, что бы такое еще вычеркнуть из списка. Уборка квартиры после вчерашней пьянки (сначала в баре, потом на вечеринке, потом в клубе и, наконец, у Стива), вне всякого сомнения, немыслима, как и чисто практические пункты, как-то: книги, гардероб, шкаф для документов, новые очки и парикмахерская. Даже пункт «Не забывать про родителей» кажется сейчас совершенно диким. Хилари, издав звук, очень похожий на вздох вполне удовлетворенной женщины, посылает еще один клуб дыма в тучу, собравшуюся над нашей постелью.

Я никогда не был поклонником ритуала посткоитального курения. Не знаю почему: возможно, потому, что мне больше нравятся другие удовольствия, связанные с употреблением табака, ну, скажем, предобеденное курение, курение во время обеда, послеобеденное курение, хотя я еще не дошел до того, чтобы в одной руке держать палочки для еды, а в другой дымящуюся сигарету. Первую я обычно закуриваю после завтрака. Следующую — в машине по дороге на работу. Еще одну по прибытии на работу. За все утро, то есть до обеда, несколько штук. Одну после обеда. Еще несколько в течение рабочего дня. Гораздо больше, если я пишу или толкаюсь в издательстве. Одну с первой выпивкой в баре. Потом в спокойном ритме одну за другой в течение вечера. Если я чаще закуриваю, чем выпиваю, на следующее утро чувствую себя нехорошо. Если больше выпиваю, чем закуриваю, на следующее утро я чувствую себя совсем больным. Последний случай был как раз из этого разряда — именно он подсказал мне добавить в список поставленных задач пункт «Бросить курить».

В тот вечер Хилари отправилась на какую-то свою тусовку, типа читательской конференции, а я позвонил своим парням, двум бывшим одноклассникам, ныне столь крепко закованным в кандалы брака, что на их запястьях мерещатся следы железных обручей. К полуночи мы оказались в каком-то китайском ресторанчике, и вот там-то я отколол такое, чего от себя никак не ожидал. Я спросил у какого-то мужика, как пройти в мужской туалет, а потом оказалось, что я обращаюсь к собственному отражению в зеркальной стенке.

Понимаю, глупо, понимаю, смешно. Питер и Маус пальцем на меня показывали и чуть животы не надорвали. Но я-то ведь был в такой драбадан, что самый заправский сапожник мог бы позавидовать. Ну был бы я трезвый, отчебучил бы я такое? На следующее утро жуткое похмелье. Что и говорить, сам виноват. Я был похож на тень отца Гамлета, только меня можно было фотографировать. И вот тогда-то я наконец, наконец, наконец решил: все, пора бросать.

Не пить, конечно, а курить.

Ведь не из-за напитков же я чувствовал себя так погано. Ну ладно, допускаю, водка, красное вино плюс саке тоже сделали свое дело. Но по крайней мере от них нам было весело. Зашли, хлопнули по одной, по другой, надрались, повеселились. Что еще делать молодым в барах да в ресторанах — все громко разговаривают, радостно смеются, в общем, счастливы. Так и полагается молодым. Было бы горючее — а им всегда весело. (И не смотрите на меня так, будто я пытаюсь запудрить вам мозги. Кто и когда обжимался с бабой, не приняв приличную дозу С2Н5ОН?) А похмелье — справедливая плата за удовольствие. Как говаривал Уинстон Черчилль, «я взял от алкоголя гораздо больше, чем он от меня». Алкоголь дал мне больше, чем я ему.

Нет, есть еще одна причина, почему я проснулся полупарализованным, то есть в таком состоянии, когда страшно даже подумать о том, чтобы шевельнуться; существует гораздо более коварный источник того мутного, тошнотворного чувства, которое сосредоточилось у меня в голове и в легких. И она, эта причина, таилась, я видел это ясно, как божий день, в пустой пачке, на которой было написано два слова: «Силк кат». Именно эта безобидная, почти девственно белоснежная коробочка являлась причиной того, что я чувствовал себя так гадко, так паршиво. Сиюминутная паршивость была связана с ощущением, будто ты по горло забит табачными смолами и никотином; но кроме этого ощущалась и паршивость долгосрочная, паршивость хроническая, которая накапливается постепенно, год за годом в течение десяти лет серьезного курения, этакая философическая паршивость, состояние, которое можно было бы описать как омерзительный трансцендентальный ужас. Чувство, будто ты знаешь, что именно это наносит тебе страшный вред, но остановиться ты не в силах.

Я кое-как вылез из постели и поплелся в гостиную. Какое удовольствие, спрашивал я себя, получил ты от этих двадцати сигарет под названием «Силк кат», которое могло породить в тебе эти два типа паршивости? Какую такую изумительную, невиданную, тайную радость доставили эти несчастные сигареты, что она перевесила тот огромный риск, которому я сознательно подвергаю собственное драгоценное здоровье?

Поскольку ответов на поставленные вопросы у меня не было, угадайте, что я сделал?

Правильно, закурил.

Вот он, момент истины. Повалившись в колченогое кресло дикого оранжевого цвета, в некогда белом махровом купальном халате (украденном, кстати, в какой-то гостинице), с сигаретой во рту, с диким похмельем в голове и в груди, я зажигаю спичку. Она шипит, разгорается и швыряет крохотную фосфоресцирующую бомбочку, попадает прямо на халат, взрывается, и маленький язычок пламени опаляет мне грудь.

Да ничего страшного, был бы хоть халат-то приличный. Тем более, строго говоря, то есть в юридическом смысле он не совсем мой. Я исполняю неистовое барабанное соло по своей грудной клетке, чтобы затушить пламя. В воздухе повисает запах горелого искусственного волокна, противно смешанного с запахом жженого волоса. Даже сквозь мрак похмельного утра я понимаю: зрелище омерзительное. Я с трудом удерживаюсь, чтобы не заплакать. Как низко я пал, дальше некуда — и все из-за никотина. И вот в эту самую минуту я наконец, наконец, наконец решаюсь: мне надо, я должен бросить курить. Все, хватит.

 

3

Возможно, это потому, что я сам когда-то работал в газетах, но для меня воскресная газета — что-то вроде воскресного утра с всего лишь одной воскресной газетой, а тогда какое это воскресное утро? Мы уже час бездельничаем в гостиной, шурша листами «Обсервера»: раздел финансовых новостей меняем на новости спорта, обзорные статьи — на политические новости. Но все это совсем не то. Я понимаю, что мне действительно не хватает «Санди таймс», ее язвительных и желчных статеек, ее легкомысленных, пустяковых приложений, словом, ее полнейшей и обильнейшей чепухи. Но ведь всякие перемены переносятся довольно болезненно. Если делаешь, что делал всегда, то и получишь, что всегда получал. (Боже, об этом можно было бы поговорить с психоаналитиком; впрочем, я совсем забыл, я ведь ее тоже должен вычеркнуть из своей жизни.)

Я сегодня еще не курил, но, если честно, сегодня не тот день, когда бросают курить. Стоит только заикнуться перед Хилари, мол, бросаю, она тут же примется так меня… поддерживать, что я не уверен, смогу ли выдержать. Знаю, она сразу начнет молоть всякую чушь про то, что время от времени человеку надо менять свои привычки, про то, как избегать ситуаций, когда невмоготу курить хочется или когда надо — ну так что прикажешь делать? Бросить работу? Поменять к черту друзей? Переселиться к каким-нибудь буддистам? О, она все продумает досконально, как надо себя вести, чтобы Моя Голова Об Этом Не Думала, она купит мне специальную копилку, чтобы я складывал туда То, Что Потратил Бы На Сигареты, она станет вырезать мне из морковки такие маленькие палочки, чтобы я грыз их Всякий Раз, Когда Мне Захочется Закурить. Боже мой, сделай одолжение. Она, возможно, даже откажется от своих двух жалких сигарет «Ламберт энд Батлер» в день из солидарности.

Я беру шариковую ручку и на большом белом пространстве посередине рекламы «фольксвагена» быстро набрасываю альтернативные варианты моих планов насчет курения.

1. Решить бросить. Сообщить об этом Хилари (ей-богу, простой смертный последствий просто не выдержит).

2. Решить бросить. Хилари ничего не говорить.

3. Продолжать курить. Стараться не думать о неизбежных болезнях.

4. Перейти на сигары. Или трубку. (Ха-ха-ха, как смешно.)

5. Решить не решать, а просто бросить и посмотреть, что из этого выйдет.

Пятый пункт мне нравится больше всего, и я обвожу его кружочком. Очень любопытная позиция, ну прямо философская: главное — делай, а решения принимать не обязательно. Но в самой идее есть очень симпатичная мне логика: ведь стал же я заядлым курильщиком, не принимая решения стать им. Поэтому, чтобы избежать возможности пережить полный провал попытки бросить курить — и потом неизбежного разочарования, депрессии, а, как результат, еще большего потребления табака — я сознательно принимаю решение не принимать никакого решения бросать курить. Я просто не стану больше курить, и все. Никаких громких заявлений. Никаких Высших Актов Воли. Я не стану Стараться Бросить Курить ни с большой буквы и с огромными кавычками, ни с маленькой и без кавычек, я просто не буду больше курить, и баста. Ну, само собой, не прямо сейчас. Но если хоть чуть-чуть повезет, тогда я смогу когда-нибудь вообще забыть про сигареты.

Полный бред или не совсем? Есть только один способ понять это.

 

4

Большинство моих друзей без ума от Хилари, и я уверен, что они будут сильно разочарованы, когда мы с ней разбежимся, точнее, когда я брошу ее. Кое-кто из них, ну хотя бы Маус и Клодия, наверняка отнесутся к этому недоверчиво. Вот сейчас мы все вместе сидим в их старом большом доме на Крауч-Энд за воскресным ланчем, и в эту самую минуту, когда обе женщины возятся с близнецами в саду за домом, мы с Маусом торчим на кухне, допивая остатки шардонне. Я смотрю, как он закуривает «Мальборо», и столь велико мое желание сделать то же самое, что я с трудом слежу за его мыслью. Кстати, ведь никто и не заметил, что я, вопреки обыкновению, не дымлю как паровоз.

— Когда ты наконец упорядочишь с ней отношения? Она стала бы приличной женщиной, — занудно ворчит Маус, причем лет пятнадцать уже то же самое можно сказать про него самого. — Чертовски хорошая девка твоя Хилари. Лучше нее у тебя никого не было.

Маус знаком со всеми моими подружками. Мне повезло, что я знаю его с самого детства. Его настоящее имя — Эрик Хамфри, но из-за торчащих ушей и писклявого голоса детская кличка прилипла к нему считай что навсегда. Даже Клодия порой зовет его Маусом. Вот он делает долгую и глубокую затяжку. Есть все-таки нечто дьявольски волнующее в той естественности, с какой мой старый школьный друг обращается с табаком. В идеальном порядке его движений, в той едва заметной порочности, с которой искривляются его губы, когда он затягивается, в том, как он с видом опытного, заядлого курильщика пускает дым в потолок. Сейчас я готов вдыхать этот сладостный дым прямо у него изо рта. Хотя нет, не стану.

В нашей школьной компании Маус никогда не был самой яркой фигурой; зато он был самый правильный. Просто классический Примерный Паренек. Нисколько не сомневаюсь, что он и капли удовольствия не получил ни от одной сигареты из тех четырех, которые он выкурил тут передо мной, когда мы закончили ланч.

— Почему ты так много куришь? — спрашиваю я как можно небрежнее.

— Ничего не могу поделать, — отвечает он. — Тут я человек пропащий.

И он смеется. Да еще так заразительно, шлепая себя ладонями по коленкам, что удержаться и не рассмеяться с ним вместе просто невозможно.

Да, вот такой он и есть, мой друг Маус. Что бы ни свалилось на него в жизни: курение, Клодия, близнецы, — он принимает судьбу как есть и не ропщет. Вот он снова подносит сигарету к губам и сужает глаза, будто сейчас ему будет больно. Горящий кончик сигареты раскаляется докрасна. У меня в голове бьется одна только мысль: Предложи мне сигарету. Ну одну сигареточку. Но прямо сейчас. Ну, давай же. Не заставляй меня просить. Дай мне эту дерьмовую сигаретину и убирайся в задницу! Маус выпускает дым куда-то в сторону, но я успеваю немножко поймать, молча глотаю его, так сказать, курю «пассивно». О, этот аромат. Яркий, ни с чем не сравнимый аромат «Мальборо». Аромат, в котором есть своя особая резкость, своя особенная изюминка, этакая нотка, этакий легкий удар в гортани, что говорит об особом качестве затяжки, каждой затяжки, несущей с собой, ей-богу, потрясающее удовольствие. Любители «Мальборо» всегда слегка морщатся перед тем, как затянуться. Поистине любовь для них — это страдание.

ДА ДАЙ ЖЕ ТЫ МНЕ ЭТУ ЧЕРТОВУ СИГАРЕТУ, КОЗЕЛ!!!

Всякому известно, что бывают такие мысли в голове, про которые нельзя сказать, хорошие они или плохие, там не отделяется одно от другого. Одна из таких мыслей пришла мне теперь в голову: ведь Оливия курила «Мальборо». Хорошая это мысль потому, что, пока я думаю об Оливии, я забываю про сигареты. Я вижу ее на моем длинном желтом диване, она только что приняла ванну: у нее влажные светлые расчесанные волосы. На ней ничего, кроме большого белого полотенца и очков. Мы бы с ней вместе смотрели телевизор. Нет, это она бы смотрела телевизор. А я бы смотрел на нее. Как бы она стала прикуривать «Мальборо», не отрывая глаз от экрана, поглощенная тем, что там происходит. Как бы она положила руку на валик дивана, откинула назад голову, встряхнула волосами и пустила струю дыма прямо в лицо Тревору Макдоналду. Как бы она наклонилась вперед, ровно настолько, чтобы достать до пепельницы и сбросить туда пепел. Как бы она позволила мне медленно снять с нее очки — Боже мой, как ты красива, наша любимая шутка, — и как было бы исключительно порнографично обнимать и целовать эту красивую молодую женщину, чье свежее взволнованное дыхание несло в себе легкий запах табака. (Дурацкие слова о том, что якобы целовать женщину, которая курит, все равно что целовать пепельницу, никогда не вызывали во мне доверия. Ведь пепельницы грязные, разве не так?)

Я просто обожал, когда в такие вечера — сколько их было? двадцать? тридцать? — этот невероятно сложный мир распадался для меня на четыре простых элемента: сигарету, очки, полотенце и Оливию. Я обожал, когда она бывала в настроении и эти элементы можно было отбросить один за другим — кроме одного, последнего.

А дурная эта мысль потому, что, согласно моему списку, мне вообще не полагается всего этого, а уж тем более мечтать об Оливии. Однако и тут есть своя положительная сторона: уже четыре часа, а я только сейчас впервые за сегодняшний день подумал о ней. В некотором роде рекорд.

Глядя из окна, я вижу, как Хилари играет в пятнашки с близнецами Мауса. Они визжат всякий раз, когда ей не удается поймать их. Если бы у нас все получилось, вписалась бы Оливия так же легко и свободно в подобный сценарий? Я пытаюсь представить ее себе в этом саду: вот она полулежит на боку в своем васильковом летнем платье, с этой загадочно-жутковатой полуулыбкой на лице — мол, угадай, вместе с тобой я смеюсь или над тобой? — но в целом выражения лица ее совсем не видно из-за того, что на стеклах ее очков пляшет солнечный луч. Похоже, мне нравятся женщины, в которых есть какая-то тайна, а Оливия была классической загадкой для Шерлока Холмса, для разгадки которой ему бы понадобилось не менее трех трубок. Что таилось за этой спокойной, гладкой наружностью? Уж не думаю, что такой же спокойный, безмятежный внутренний мир. Целых три месяца, которые прошли как в лихорадке, я пытался выяснить это, но даже не приблизился к разгадке. Когда она бросила меня, Хилари, естественно, забрала меня обратно, не прошло и двадцати четырех часов.

Взрыв смеха доносится из сада. Хилари катается по траве, близнецы карабкаются на нее. Хилари… Живущая вприпрыжку, великолепная, веселая и добрая старушка Хилари. Ей-богу, она рождена, чтобы нести радость. Она одна из тех славных существ, которых, увы, не так много в нашем мире. Дети ее обожают, животные ее обожают, даже я ее люблю — но, как это ни печально, так любят верного лабрадора. Или близкого родственника. Все его слабости и недостатки тебе слишком хорошо известны, и тебе так или иначе приходится иметь с ними дело.

— О чем задумался? — Маус, оказывается, все это время наблюдал, как я смотрю на женщин и детей в саду. — Пора и тебе завести пару детишек. Получишь возможность думать не только о себе. — Он снова смеется своим громким заразительным смехом, и мне хочется его отшлепать.

— Послушай, Маус, на самом деле я думал о том, как избавиться от Хилари. Не знаешь, кому ее можно втюхать?

Он озадаченно молчит.

— Шутишь.

Я обращаю к нему свое печальное, угасшее лицо.

— Нет, похоже, не шутишь. Боже мой, Майкл, тебе же полагается быть умным, ну почему ты порой бываешь так чертовски глуп? Ну скажи… почему?

Ну что на это скажешь? Не стану же я обвинять Хилари в том, что она слишком привязана ко мне, преданна и верна, в том, что всем своим видом она, черт бы ее побрал, постоянно напоминает мне, мол, я всегда рядом, ты только скажи. Или утверждать — это было бы просто глупо, — что она недостаточно умна. Или что с ней скучно (уж не больше, чем с любым другим человеком, с которым живешь уже несколько лет). Сказать, что она мне больше не нравится, я тем более не могу — дело в том, что она так умеет и, главное, любит трахаться, что порой доходит до нелепости, до абсурда, как представишь: только что сидела с умным видом, ловко бегая пальцами по клавишам ноутбука, а через какое-то неуловимое мгновение — не поймешь, как это вдруг так получилось, — мы уже валяемся на белом ковре и дрючим друг друга, как пара бабуинов. Однажды мы даже оба кончили еще до того, как на экране компьютера появилась заставка. Да что там говорить, бывало такое, что я просыпаюсь среди ночи — а у нас уже все в самом разгаре, то есть мы начали, когда я еще спал. Как хотите это назовите, но это все что угодно, только не секс.

Я часто думаю, правда ли то, что она никогда, ну никогда со мной не спорит. Да, она способна не согласиться со мной, но как осторожно, как осмотрительно, агрессивно-пассивно, так сказать («Ты уверен, Майкл?»); да, она способна нежно и ласково предложить иную, альтернативную точку зрения («Нет, не скажи, в этом фильме Вуди Аллен все-таки как-то не похож на себя»), но столь аккуратно, столь предположительно — просто невозможно заметить никакой опасности, что, мол, я настаиваю. А как она говорит? Как она повышает тон в конце утвердительной фразы, будто не просто говорит, а спрашивает? О-о, тут кроется нечто столь хитро- и коварно-вкрадчивое, что нельзя избавиться от мысли, будто она вечно просит разрешения на что-то. Даже, черт подери, когда хочет сказать я всегда рядом, ты только скажи.

Поймите меня правильно. Я терпеть не могу спорить. Я не выношу тех женщин, которые чувствуют себя несчастными, если порой не кинут в тебя пару тарелок и не назовут придурком. И я определенно не хочу приходить домой и двадцать раз мусолить одно и то же про европейские субсидии на сельское хозяйство с какой-нибудь Джемимой Пэксмен. Но порой, время от времени, немножко вызова, провокации, ей-богу, не повредит.

Но даже это еще далеко не все и вовсе не главное. Я вот что думаю; все сводится к моему чувству — более чем чувству, простой убежденности, — что Она — Не Та Женщина, Которая Мне Нужна. Что я не могу быть счастлив с ней, и все тут. Совсем.

— Ну не знаю, мне кажется, я совсем перестал уважать Хилари, когда, помнишь, она сказала, что покажет, что там у нее, если мы покажем, что там у нас, — фыркнул Маус над своим стаканом.

Да, было такое. В парке в Норд-Финчли. Еще во времена Эдварда Хита. Сначала мы набивали игрушки порохом и поджигали — взрыв получался что надо, игрушки так и рвало на части по линиям склейки.

Потом нам надоело, и мы залезли в заросли кустов, и там Хилари растолковала свое предложение, видимо, потому, что ни у нее не было братьев, ни у нас сестер. Она-то свое обещание выполнила, а вот я, к своему стыду, отказался. Правда, в последние годы, мне кажется, я с лихвой компенсировал свой должок.

Они возвращаются, они появляются на кухне в сопровождении Клодии и Хилари, и сразу начинается трам-тарарам — я имею в виду близнецов, конечно разряженных в пух и прах, словно они соскочили с экрана какого-нибудь дурацкого мультика.

— А мы собираемся в гости к родителям Майкла, — говорит Хилари. — Представляете, какой это для него кошмар, ведь они до сих пор думают, что он не курит.

Она улыбается и тяжело дышит после возни с детишками, влажные волосы прилипли ко лбу, и, глядя на это непростительно счастливое, здоровое существо, я испытываю единственное, мощное физическое желание. Причем желание внутреннее (то есть ощущаю его своими внутренностями, печенкой, так сказать). Просто-таки невыносимую, грызущую тягу выкурить хотя бы одну, одну-единственную жалкую сигарету. Те несколько мгновений, когда я парил в облаках, мечтая об Оливии, а потом тяжело размышлял о Хилари и когда я совсем забыл про табак, прошли. Наверное, это правда, что в одно и то же время человек способен думать только о чем-нибудь одном.

Маус сует в рот еще одну мальборину. Да дай же ты мне, зараза, чертову сигарету, слышишь, сука!!!

 

5

От моей квартиры на Белсайз-парк до Финчли на машине всего около двадцати минут. Но для меня пробег между двумя этими пригородами к северу от Лондона — как путешествие в прошлое: всего несколько миль по Финчли-роуд — и я возвращаюсь в свое детство. Белсайз-парк — это место, которое всегда носило оттенок этакой благородно-изысканной деловой активности яппи, молодых людей, мечтающих о карьере, — здесь есть и дом кино, и несколько современных баров и ресторанов, и «Оддбинс», и довольно богатый гастрономический магазин с разными деликатесами. Место же, где я рос, то есть Финчли, всегда было тихим. Назвать его скучным или провинциальным — а район и в самом деле поразительно скучен и провинциален — значит не заметить самой сути Финчли. Когда я был маленьким, меня никогда не покидало довольно сильное ощущение, будто здесь никогда ничего не происходит и не может происходить. Похоже, само это место несло на себе некую печать гордости за то, что оно такое убаюкивающе-спокойное. Между прочим, Оливия мгновенно поняла дух, суть Финчли, когда я в первый и единственный раз привез ее туда. Когда мы молча ехали по Бэллардс-лейн, главной улице, а дело было днем, она вдруг ни с того ни с сего заметила, что здесь чувствуешь себя так, словно ты оказался в Мидлэндс, центральных районах Англии.

— Хилари, хочешь еще чашечку чаю? Может, сделать тебе бутерброд? Я знаю, ты любишь с фруктами. Хочешь с земляникой? У меня вкусная земляника. Или с дыней. Нет, кусочек арбуза. Хочешь кусочек арбуза?

Моя мать всегда меня пичкала чем-нибудь, как, впрочем, и гостей, так что, бывало, пузо чуть не лопается, правда, до той грани, когда человеку уже блевать хочется, она не доходит. Отец уставился на Хилари, я бы сказал, уж очень похотливо для мужика за семьдесят. Взгляд так и порхает туда, где у нее на платье вырез. Ага, он уже готов рассказать какую-нибудь свою историю. Он всегда так общается. С людьми он не разговаривает. Он толкает им речи. Впрочем, у кого проблемы со слухом, все такие. Они предпочитают никого не слушать, они хотят говорить.

— Моника, — начинает он, обращаясь к Хилари. Он это не нарочно. Я так думаю, что, глядя на нее, он сейчас вспомнил о какой-то реальной Монике, с которой у него когда-то что-то было, может быть, еще в далекой молодости.

— Хилари, папа.

— Что? Ах, да. Извините. Хилари. — Он постукивает по виску двумя своими негнущимися пальцами. Мол, стар стал. Что тут говорить? — Хилари, — продолжает он, — вы слышали историю про одного старого итальянца? Его звали Луиджи. Сидит он как-то на балконе своей виллы в Умбрии. Солнце заходит, он отхлебывает из стаканчика с граппой и обращается к одному из своих сыновей.

Хилари широко улыбается, энергично, чуть ли не яростно кивает, ободряя его, и еще больше наклоняется, открывая перед ним грудь.

— «Ты видишь вон те виноградные лозы? — продолжает отец со смешным итальянским акцентом. — Я посадил их, когда мы поселились в этой долине, больше сорока лет назад. Голыми руками я, Луиджи, посадил их, и теперь вся долина засажена виноградом. Но разве меня называют Луиджи-виноградарь? Видишь вон те дома? Те дома построил я. Хорошие, красивые дома из лучшего умбрийского камня и мрамора. Да, это я, Луиджи, построил эти дома, но разве меня называют Луиджи-строитель?»

Мать со стуком ставит чашку с чаем на стол. Отец бросает на нее быстрый взгляд, означающий: и не вздумай, испортишь концовку.

— «Видишь вон те дороги? Когда я впервые оказался здесь пятьдесят лет назад, не было никаких дорог. Одни только грязные тропы. Я, Луиджи, проложил эти дороги. Но разве зовут меня Луиджи-дорожник?»

Отец набирает полную грудь воздуха. Смотрит в небеса. В гневе растопыривает пальцы.

— «Я трахаю… всего одну свинью…»

Я уже слышал эту историю, и не раз, но до сих пор не могу удержаться от смеха. Отец прекрасно изображает горе возмущенного Луиджи. Мама тоже веселится, хотя и не совсем уверена, что такие слова уместны в присутствии «молодых людей». Но зато уж Хилари хохочет без остановки почти целую минуту. Она даже достает бумажный носовой платок, чтобы вытереть слезы. Отец искренне радуется своему успеху, и я уже вижу, что он приготовил еще одну историю, про то, что случилось однажды в бомбовом отсеке бомбардировщика, и ждет, когда веселье успокоится.

Отец очень любит Хилари. Когда мы переехали в этот дом, мне было девять лет, а ей восемь, она была проказливой соседской девчонкой, ставшей для него почти дочерью, которой у него никогда не было, которую он любил больше, чем Сына, Который У Него Был и которым случайно оказался я. Две страсти владели им — футбол и шахматы, и он хотел бы передать эти страсти мне, но и в том и в другом Хилари давала мне сто очков вперед. Когда мы гуляли в парке, я обычно дулся, а вот она гонялась с ним за мячом, как мальчишка, вопя во весь голос, чтобы он дал ей пас, прыгая и отбивая мяч головой, падала, защищая ворота, обозначенные двумя свитерами вместо штанг. А когда они переходили от физических состязаний к состязанию умов за шахматной доской, ее умненькое юное лицо обычно застывало в сосредоточенности, чтобы снова и снова бросаться в неравную схватку. Несмотря на то что он ни разу не дал ей шанса победить, она нисколько не обижалась. Когда же такое случалось со мной, я был вне себя от ярости.

Но в конце концов я все-таки унаследовал одно из его увлечений — курение. И стоило мне только об этом сейчас подумать, как я ощутил еще один приступ, еще один возмущенный вопль организма — или это мне только кажется? — который требует, умоляет, настаивает: одну сигареточку. Только одну. Но прямо сейчас. Ну ладно, не сейчас, но немного погодя. Я куплю сигарет по дороге домой, на заправке возле Северной развязки. Нет, не куплю. Нет, куплю. Нет, не куплю.

Пока Хилари рассказывает матери с отцом про то, чем мы занимались накануне вечером, — версия ее вполне прилично обработана, в ней почти не фигурирует алкоголь, а никотина нет вообще, — я ускользаю вниз. Добрая старая Хилари. Делает все, чтобы старики были довольны. Такая хорошая девочка, звучит у меня в голове мамин голос, тебе просто повезло, могла бы попасться гораздо хуже. Я знаю, мама, молча отвечаю я, я совершенно с тобой согласен.

Моя старая спальня — почти что храм моего детства, все оставлено так, как было, когда он от нас ушел. Родители только привели в порядок и убрали все, что, по их мнению, было лишним — кстати, а куда подевался мой плакат с Сальвадором Дали? — и теперь спальня используется в качестве комнаты для гостей. Впрочем, мои старые книги остались на месте, и, соблюдая ритуал, я бегло просматриваю корешки. «Кабинет в багровых тонах». «Это может сделать каждый мальчик». «Как ухаживать за волнистым попугайчиком». «Начальный курс физики». «Властелин колец». «Крестный отец». «Простейшие фокусы с картами». «Ежегодник веселых мстителей». Через пол я слышу, как Хилари продолжает резвиться. Я смотрю из окна на пространство, которое когда-то было садом Блюмов. Они уехали отсюда много лет назад. Сейчас на этом месте опрятная лужайка, дворик, белые пластмассовые стулья и столики. Тогда там были непролазные заросли. Мы там играли.

Мы никогда не играли во всяких там «врачей и санитарок»; нет, мы играли «в ресторан». Я — шеф-повар, она — официантка. И мы оба заняты делом, работаем. То есть наш ресторан — это настоящая торговая точка типа экспресс-закусочной с горячими блюдами. Из окна сарая, стоявшего в саду, мы разворачиваем бойкую торговлю нашей продукцией, состоящей главным образом из земли, камешков и веточек; мы выкрикиваем друг другу заказы наших клиентов, подражая истерическим выкрикам официанток, которые нам однажды пришлось слышать в баре неподалеку с броским названием «Деньги есть — клади на бочку, денег нет — бери в рассрочку».

— Еще зелени! — кричу я. — Поторапливайся!

— Вот она! — живо отвечает Хилари, отрывая огромный пучок травы. — Куда подевалась смешанная поджарка для пятого столика?

— Чипсы! Скорей подавай чипсы! Смешанная поджарка, пятый столик. Быстро!

— Вот она!

(Для двух откормленных детей из Финчли, родители которых принадлежат к среднему классу, такие игры куда интересней, чем какие-то «врачи и санитарки». Больницы — это для больных и убогих. В ресторане же можно вкусно поесть.)

Когда мы устаем от ресторанного дела, мы превращаемся в беспощадных мстителей Эмму Пил и Джона Стида. На нас наседают превосходящие силы воображаемых врагов, и мы, как черти, отбиваемся от их непрерывных атак.

— Вам нужна моя помощь, миссис Пил? — коротко спрашиваю я, отправляя на тот свет злодея туго стянутым зонтиком.

— Все в порядке, Стид, справлюсь сама, — отвечает она, каратистскими ударами ног выключая двух громил.

И потом, когда мы, усталые победители, лежим на траве, разыгрывается сцена, которую мы уже придумали сами. Из карманов своих коротких штанов Джон Стид достает пачку конфетных сигарет длиной в десять мятных леденцов каждая, украшенных на кончике красной блямбой, изображающей фильтр. Одной из них он угощает миссис Пил и одну берет себе. Еще бы, мы заслужили по сигарете, подумайте только, сколько бандитов мы уложили. Мы валяемся на солнце, попыхивая сладкими симулякрами (с их быстро надоедающим привкусом какой-то пудры), мы принимаем разные позы, складываем пальцы и губы с таким видом, будто мы в чем, в чем, а уж в этом-то толк знаем. Как заправские курильщики, мы втягиваем дым, делаем затяжку, выпускаем дым через рот, через нос. Мы постукиваем пальцем по «сигарете», сбрасывая воображаемый пепел. Мы даже умеем делать вот что: сигарета зажата между указательным и средним пальцами, и, чтоб стряхнуть пепел, мы легонько постукиваем большим пальцем по фильтру. В общем, мы точно копируем все движения настоящего курильщика, хотя настоящая сигарета еще ни разу не касалась наших губ.

Почти ни разу.

Мне девять лет, если уж я бывал Джоном Стидом, то почему бы мне не быть и Дэвидом Никсоном, лысым маэстро с живым кроликом в пустом цилиндре. У меня есть все, что необходимо настоящему фокуснику; я умею выделывать самые разные удивительные штуки с монетами, картами, веревками и кольцами. И когда мы устраиваем представление для наших мам и пап, Хилари Блюм всегда выступает в роли моей очаровательной ассистентки.

Но постойте, не берет ли она на себя слишком много, не присваивает ли себе бо́льшую часть того внимания публики, которое предназначено магу и волшебнику, не задвигает ли она его самого в тень, когда с таким важным видом ходит по сцене в своем великолепном купальном костюме, когда эффектно протягивает руку и даже слегка переигрывает — смотрите, яйцо исчезло, смотрите, в вашем носовом платке больше нет никакой дырки. Да, это чувствуется, возможно, она и вправду придает слишком большое значение своей роли.

Но мне нисколько не обидно. Она ведь старается, она хочет, чтобы наше представление имело успех. И она прекрасно усвоила Первый Закон Магии, который я прочитал для нее вслух из моего самоучителя: публике всегда должно быть немножко мало, публика должна хотеть еще.

И вот для одного из фокусов нам нужна сигарета. Настоящая сигарета. Миссис Блюм любезно одалживает нам толстую короткую сигарету — она курит «Посольские». Я сажаю Хилари на стул, и она вдруг делает очень серьезное лицо, будто изо всех своих силенок пытается на чем-то сосредоточиться. Я беру взятую напрокат сигарету и держу ее перед публикой между кончиками большого и указательного пальцев с той стороны, с которой прикуривают. Потом театральным жестом вставляю фильтр своей юной ассистентке в ухо и медленно, с открыванием рта, придыханием и гримасами делаю вид, что засовываю всю сигарету ей в ухо. (Конечно, сама сигарета как ни в чем не бывало скользит, скрытая кистью моей руки.)

Смотрите внимательно, вы видите? Я засунул целую сигаретину в ухо маленькой девочки, дочки миссис Блюм! Разве это возможно? Может быть, ей больно? Может быть, необходимо хирургическое вмешательство? И пока аудитория ломает головы над всеми этими вопросами, кончиками пальцев я касаюсь своих губ и — можно ли в это поверить, дамы и господа? — вытаскиваю ту же самую сигарету из своего рта!

Браво! Сияя, словно прожектор, Хилари вытягивает руки и кланяется, зрители в восторге, словно они были свидетелями самого потрясающего трюка с тех самых пор, когда Гарри Гудини ухитрился под водой выбраться из застегнутого наглухо мешка. Изящным жестом она возвращает сигарету матери, и сигарета воссоединяется со своими сестрами в пачке. Шумные аплодисменты. Была бы у нас тут музыка, сейчас звучали бы фанфары. Взрослые ахают, изумляются, как это все у нас так здорово получилось? А у меня на губах остается отчетливый, благоухающий вкус свежего, непрокуренного табака.

Надо остановиться на стоянке автосервиса по дороге домой. Нет, к чертям собачьим, не надо.

 

6

Воскресный вечер мы провели классически. Газеты все перечитаны, в гости мы сходили к кому только можно, а по телику одно дерьмо, и я все еще не выкурил ни одной сигареты за весь день — что остается делать, кроме как сходить в кино?

Лично я не считаю Хью Гранта хорошим комиком. Но Хилари смеялась весь сеанс, и я полагаю, что фильм справился-таки со своей задачей — жалкий остаток своих выходных, как слабое пожатие руки умирающего, мы отдали ему.

Итак, теперь мы сидим в кафе «Фло» на Хаверсток-хилл, перекусываем, и Хилари ведет себя немного странно. Она слегка посерьезнела, с ней это не часто бывает, и спрашивает, не кажется ли мне, что день сегодня был какой-то особенный. Не могу сказать ничего определенного. Для меня он как и все остальные воскресенья в Северном Лондоне.

— День рождения Гитлера, — пытаюсь я угадать.

— Нет, Майкл, — говорит она, — это касается только нас с тобой.

О боже. Да что бы это могло быть?

Она долго роется в своей сумочке, наконец достает и протягивает мне маленькую плоскую коробочку, обернутую в золотистую бумагу и перевязанную ленточкой.

Черт. Черт. Черт. Этого мне только не хватало.

— Майкл, — расширившимися глазами она проникновенно смотрит в мои. Я изо всех сил стараюсь засмеяться глуповатым смехом. — Мы с тобой вместе уже ровно две тысячи дней. Ты понимаешь… вместе, постоянно вместе. Я купила тебе подарок в честь нашей двухтысячедневной годовщины. Ты не сердишься? Я просто не могла удержаться. Я люблю тебя.

О, Хилари. Милая, непроходимая дура.

В коробочке блестит серебряная зажигалка «Ронсон».

 

7

В постели Хилари читает книгу под названием «Треска». Скорей всего, в ней описано все, что касается этой рыбы и ее взаимоотношений с человеком; Хилари говорит, эта книга настолько увлекательна, что читается как роман. Лично я сильно сомневаюсь, чтобы какой-нибудь идиот взял на себя труд писать роман про треску, я говорю ей об этом, и она хохочет в полный голос, потом целует меня в ухо и снова погружается в глубины Северной Атлантики. На днях мне так и не удалось дочитать до конца три книги подряд («Птичьи трели», «Вечеринку у Ральфа» и еще какую-то, не помню, — так вот, я подумал тогда: про что же тут, едрена вошь, написано?), поэтому сейчас я перечитываю еще раз «Котлован» — обожаю эту книгу и считаю ее гениальной. Желание выкурить сигарету преследует меня, как постоянное, тупое чувство… пустоты. Немного напоминает голод. Или головную боль при отсутствии головы. Целое воскресенье у меня во рту не было ни одной сигареты. Как я буду жить завтра?

При мысли о работе под мышкой у меня словно загорается маленькая электрическая лампочка — я ощущаю неясную, хотя и вполне отчетливую боль. Что-нибудь не так с лимфатическим узлом? «Полная энциклопедия семейного здоровья Британской медицинской ассоциации» (более жуткой книги в мире не существует), в которую я заглядывал в Уотерстоунсе, ничего не сообщила мне по этому поводу. Первые признаки сердечного расстройства? Или, может, лимфома? Или все тело уже буквально кишит болезнями?

Хилари закрывает книгу и отворачивается, прижимая свою теплую задницу к моему бедру. Я протягиваю руку и сжимаю ей ляжку. Ну да, конечно, к приличным ассистенткам магов и волшебников не так-то легко подступиться.

— Спокойной ночи, Майкл. Ты поставил будильник?

Если б подмышка была каким-нибудь манометром, я бы сказал, что боль увеличилась на одно деление; кроме того, она забралась куда-то поглубже. Ладони стали влажными.

У нас, телевизионщиков, есть одна поговорка. Когда что-нибудь идет не так, как надо, или выходит не так, как ожидалось, обычно говорят: «Да ладно, это всего лишь телевизор». Иногда добавляют: «На самом-то деле никого не убили». То есть наплевать, ничего страшного, не бери в голову. Но дело-то в том, что этими словами ты просто хочешь себя успокоить, чтобы не очень-то переживать. А на самом же деле считаешь, что дело серьезное, и тут тебе совсем не наплевать. В последний раз я эту фразу слышал в пятницу вечером от мудака Клайва. «Подумаешь, это всего лишь телевизор». Конечно, вовсе не значит, что ты полная жопа, если то и дело вякаешь «подумаешь, это всего лишь телевизор», я думаю, иногда это помогает. Но вот Ясмин никогда бы не сказала такой пошлости. Я пытаюсь вообразить, как эти слова сходят с ее губ и звучат — она произносит их низким, хрипловатым голосом. Но мне видится почему-то, как она говорит совсем другие слова. Нечто более простое и вместе с тем темное, непонятное и совершенно неожиданное. Ясмин.

Когда я докуриваю сигарету, Хилари уже храпит.

Я только что написал записку для приходящей уборщицы.

Сказать Марии, чтоб вымыла холодильник.

Вычеркиваем.

Да, одни мужчины просто мечтают. Другие действуют.

 

1

— Так что она сказала? — Краем глаза я вижу, как Бородатая Дама наклоняется ближе ко мне, сидя на своем стуле. Значит, теперь ей уже интересно. Что ж, ей будет о чем подумать. — В этом вашем… видении… что именно сказала Ясмин?

Бородатая Дама — мой психоаналитик. В первый раз я с ней встретился примерно год назад, когда у меня с Оливией все пошло наперекосяк и я вернулся к Хилари. Конечно же, это была инициатива Хилари. Мол, сходи и просто поговори с человеком. Я не был особенно против; в конце концов, я сам когда-то изучал психологию. Мне даже понравилась мысль сходить куда-то по указанному адресу в Северном Лондоне, лечь на кушетку и рассказывать седобородому фрейдисту обо всем, что приходит мне в голову. Кроме того, я где-то читал, что психотерапия может иметь побочный эффект, а именно — улучшает умение махать теннисной ракеткой. По этой теории, вовсе не отсутствие таланта к теннису, а твои личные проблемы мешают тебе послать мячик куда надо и заставляют мазать. Еще бы, должна же быть какая-то причина, по которой я никогда не выигрываю у Стива больше одного-двух геймов, в то время как мы оба знаем, что как теннисист он по сравнению со мной полное дерьмо.

Как бы то ни было, старый фрейдист оказался теткой, но от бороды в мыслях о ней я уже никак не мог избавиться. Прилипла — и все. Ее настоящее имя — Августа Так, и это вся информация, которую мне положено о ней знать, если не считать некоторых моих собственных догадок, пришедших мне в голову, когда я разглядывал решетку ее сада, прихожую ее дома и приемную. Конечно, мне очень любопытно, существует ли на свете мистер Так. Да, конечно, существует, и он, должно быть, англичанин, потому что она типично европейская дама — но я уверен, что она откажется отвечать на любой вопрос личного характера («Зачем вы спрашиваете?»), поэтому я и не спрашиваю. Прозвище ее, вместе с некоторыми другими пунктами личного характера, я предпочитаю ей не открывать. Поскольку я отстегиваю ей сорок фунтов за каждый сеанс, я полагаю, что у меня есть некоторое право на кое-какие секреты.

Рассказываю я ей главным образом свои сны. И мы состязаемся с ней в демонстрации хорошего вкуса, вдвоем подвергая их подробнейшему разбору, — еще бы, это вам не кроссворды разгадывать. Скажем, сон про деревенскую улочку, который распадается сразу на три проблемы (секс вообще и с какой именно из двух женщин переспать). Сон про протекающий радиатор (сексуальные страхи относительно проблем с мочеполовой системой). Сон про то, как я и Хилари спускаемся вниз по шаткой детской горке (вы когда-нибудь слыхали более оригинальную интерпретацию словосочетания «шаткий спуск» — оказывается, тут игра слов, которая обозначает половой акт? Шаткий спуск. Ничего себе, да?).

Иногда, когда мне совсем ничего не снится, я рассказываю ей чужие сны. На днях Маус видел хороший сон. Ему снилось, что ему выдали его налоговую декларацию в Департаменте по налогам и сборам, где было указано, что он заработал восемьдесят восемь тысяч фунтов стерлингов. Маус сейчас работает в страховой компании, и его зарплата куда меньше, тут и говорить нечего. Но что означает восемьдесят восемь тысяч? Почему не девяносто или, скажем, восемьдесят пять тысяч? Впрочем, восемьдесят восемь — это двойная восьмерка. Две восьмерки-близняшки. Это означает ни больше ни меньше как тревогу Мауса о том, что он не зарабатывает достаточно, чтобы окупить то, что съели его близнецы.

Итак, что я узнал нового, с тех пор как стал посещать Бородатую Даму?

1. Что наше подсознание переполнено убойными головоломками и игрой слов. То есть тот, кто пишет сценарии наших снов, наверняка когда-то работал в газете «Дейли миррор».

2. Что меня тревожат мои проблемы на работе — а это я и так знал без нее. А кого это не тревожит?

3. Что меня беспокоят отношения с женщинами. Тут можно сказать то же самое.

4. Что, пока я лежу у нее на кушетке, я ни разу не ощутил желания закурить. Мое подсознание — подсознание некурящего человека.

— Она сказала, что припозднилась. — То есть Ясмин.

— Она именно это сказала? То есть именно эти слова вы вложили ей в уста?

— Мне кажется, она сказала: «Майкл, я припозднилась». И меня это, повторяю, очень удивило, поскольку я пытался представить себе, что она говорит нечто совершенно иное.

— «Это всего лишь телевизор»?

— Да, «это всего лишь телевизор». Ну, есть такое избитое выражение.

— «Майкл, я припозднилась». Вы считаете, что это значит…

— Я хочу сказать, что я с ней почти ни разу не разговаривал. Один раз только спросил у нее, как переименовать файл. И еще раз просто попросил у нее сигарету. А мне вовсе не нужна была сигарета, потому что в сумке у меня была целая пачка.

— Она вам нравится…

— У нее такие привлекательные выпуклые веки. И римский орлиный нос. Продолговатое лицо, напоминающее лань. Она очень тоненькая. Как стройная лошадь. Или борзая собака. В целом она слегка похожа… в ней есть что-то от колдуньи. Или монахини.

— Эти слова — «я опоздала», вы считаете, что они означают…

— Они означают, что она, возможно, беременна. Ждет ребенка.

— А отец? В этом видении отец ребенка… кто, как вы думаете?

— Ну… я думаю, это, должно быть, мог бы быть я.

Молчание. Где-то в доме хлопает дверь. Мистер Так? Пауза. Раз. Два. Три. Пять сотен фунтов на то, какой будет следующая реплика.

— Ну и что вы сами думаете обо всем этом?

— Ну, знаете, тут происходит что-то странное. Понимаете, мне кажется, что мне было даже очень приятно.

 

2

Я встречаюсь с Бородатой Дамой в понедельник в девять часов утра в Уэст-Хэмпстед. Если я выйду от нее в девять пятьдесят и направлюсь в сторону Уэстуэй, то могу успеть на работу на Шеппердс-Буш-Грин около четверти одиннадцатого.

Я очень люблю Уэстуэй. Всего в пяти минутах от автострады, в центре Лондона, но если настроишь приемник на правильную волну, можно орать вместе с музыкой про «авто Эпифани». Песня «Перекресток» группы «Скуиз» для меня вполне подходит. Или «И она» в исполнении «Токин Хедз». А особенно — хотя я не всякому в этом признаюсь — «Десперадо» группы «Иглз». Красный «пежо», тихая улочка, за рулем мужик в очках с черепаховой оправой заворачивает вокал, а? Так вот это и есть я.

Сегодня лучшее, что мне удается найти, это «Я — морж»; сойдет для скорости в семьдесят миль в час, но взбадривает, как вы понимаете, не очень.

Телекомпания «Бельведер» названа в честь шикарного ресторана в Голландском парке, где основатели отмечали начало своего предприятия. (Посмотрим правде в глаза, у Энди, с его Кебаб-Хаус-каналом, не совсем то же самое, не так ли?) Компания начинала с выпуска документального «мыла». «Автомобильная стоянка» — один из наших сериалов. Кроме того, мы делали «Конфетную фабрику», «Сборщиков налогов», «Кладбище домашних животных». В прошлом году мы чуть не получили награду за сериал «Трое парней», но нас обставил шестисерийник «Дантисты-волшебники» про блестящую зубоврачебную практику в Сохо. Когда рынок документального «мыла» стал трещать, почва буквально уходила из-под ног, и мы попробовали двинуть в область проблем досуга (садоводство, кулинария, передачи типа «Сделай сам»), хотя, по правде говоря, если брать всю индустрию как таковую, главное — найти, кто заплатит, а уж мы сможем заработать себе на хлеб с маслом.

На телевидении я работаю уже давно — был журналистом, продюсером, режиссером, — а сейчас занимаю должность главы отдела развития «Бельведера», а проще говоря, я должен выдумывать и предлагать идеи новых телевизионных шоу, причем на бумаге это должно выглядеть так, чтобы начальство само видело: на это надо дать денег. Сейчас, например, я сочиняю предварительную версию, на одну страничку, сценария про то, как полицейский из Брэдфорда отправляется работать в Рио-де-Жанейро — в итоге должен получиться сериал на тему международного обмена специалистами. Называется «Копа-Кабана». Похоже, на Пятом канале им уже заинтересовались. Сегодня днем я собираюсь потратить пару часов, чтобы выяснить, не найдется ли подходящего материала в ночной передаче-розыгрыше о сатанизме под названием «Я люблю Люцифера». Вообще я полагаю, что главное — придумать название, а потом уже передача сама складывается. Одна серьезная дама на Би-би-си-2 некоторое время пребывала в состоянии глубокого возбуждения по поводу одной из подобных программ, посвященной истории мифа о сотворении мира, которая называлась «Если бы вы были Адамом и Евой».

Так что нет ничего удивительного в том, что на такой работе я курю как паровоз.

Понедельник — день тяжелый, и это для всех так. Те, кто помоложе, слоняются, как сонные мухи, они еще не совсем протрезвели, не пришли в себя после бурных выходных. Ясмин — другое дело. Даже на расстоянии шести-семи метров от нее так и пышет энергией, какой-то почти физически ощущаемый жар, будто это не женщина, а маленький ядерный реактор. Этим утром она сидит за своим пультом, яростно барабаня по клавишам, — расправляется с каким-то сценарием, — глаза блестят, сигарета свисает из угла ее широкого — ой, какого широкого — рта. Я бы сказал, что она просто светится вся. Стоит мне поднять глаза от экрана, как сквозь стеклянные стены моего закутка взгляд сразу устремляется к ней. Она пришла в «Бельведер» и сразу стала работать ассистентом продюсера в нашем кулинарно-религиозном шоу «Священное чревоугодие», в котором приходские христианские священники соревновались с раввинами на кухне, кто лучше готовит; и, ей-богу, вам лучше не знать, кто на самом деле лучше.

Вот она перестает нажимать на клавиши и откидывается на спинку стула. Две тонкие лодыжки лежат одна на другой, высовываясь из-под так называемой панели благопристойности, которой снабжено каждое рабочее место. Вот она сбросила туфли. Кончики пальцев на худых ступнях смотрят прямо на меня. Взгляд ее уставился в пространство в поисках нужного слова или верной фразы. Я и сам постоянно занят тем же самым, поэтому знаю, что произойдет в следующий момент. Вот-вот, она делает большую затяжку — она курит, конечно, «Кэмел», что ж еще? — и сгорает не менее трети сигареты, вот какая это затяжка. Даже просто наблюдая за ней, я ощущаю мощный удар никотина, который бьет по голове, как мешок с песком. Я начинаю считать. Должно пройти семь секунд, пока никотин от губ через легкие доберется до мозга.

Пять… Шесть… Семь…

Ясмин выпускает изо рта густое, как сметана, ароматное облако дыма, оно клубится и медленно поднимается над ее столом, повисает перед ней, словно живая плазма, а теперь изо рта ее вылетает тоненькая струйка дыма, того, который побывал в самой глубине ее легких; струя пронзает облако насквозь, разрывая его на части. Глаза ее расширились, и у меня возникает чувство, будто на какую-то долю секунды взгляд ее встречается с моим. Но она уже смотрит на экран, ноги ее исчезают, и она снова склоняется к своим клавишам, словно пианист на концерте.

Боюсь признаться, но мне все это кажется неотразимо привлекательным и сексуальным.

Через две минуты я прохожу за спиной Ясмин к автомату с водой и бросаю мимолетный взгляд на ее рабочий стол. Она пишет электронное письмо. В глаза мне прыгает единственная фраза: «…должна бросить курить».

 

3

Суть работы на телевидении заключается в мучительных и долгих раздумьях и спорах по поводу разных глупейших деталей. Взрослые люди могут тратить часы, рассуждая о том, назвать ли передачу «Копа-Кабана» или же «Cop@Cabana». Не слишком ли прискорбно напоминает восьмидесятые этот серебристый хром на титрах «Священного чревоугодия» (или тут необходимо поставить восклицательный знак: «Священное чревоугодие!»?)? Или он звучит как ироническое ретро? А Николас Парсонс в качестве ведущего сатанистского шоу «Я люблю Люцифера» — хорошо это или ни в какие ворота? Кажется, вопросы-то простые, о чем тут спорить, но на самом деле для телевизионщиков они много значат. Я слышал, что секрет хорошего телевидения заключается в том, чтобы взваливать на себя гораздо больше забот, чем, по мнению любого постороннего человека, дело того заслуживает. Это, конечно, печально, но факт, и не менее печальная истина заключается в том, что плохую передачу сделать так же трудно, как хорошую.

По правде говоря, мне довольно нелегко сосредоточиться на этом чертовом «Копа-Кабана». Стоит только мне перестать писать и поднять голову, как я вижу ее. Если хорошенько подумать, ситуация во сто раз хуже: как раз потому, что я знаю, что она там сидит, я и поднимаю свою несчастную голову. На ней одно из тех облегающих синих платьев оттенка электрик, на котором орхидеи и бабочки, бабочки и орхидеи. Блестящие черные волосы волной ниспадают на бледные плечи. Проходя сейчас мимо ее рабочего стола сквозь ароматное облако табачного дыма — она все еще курит свой «Кэмел», — я ощущаю непреодолимое желание прижаться лицом к ее шее.

Многие думают, что работать на телевидении — сплошной кайф. На вечеринках, узнав, где я работаю, тут же кричат: «О, как это, должно быть, увлекательно! Вы, наверное, знакомы со многими знаменитостями! Что вы скажете про Дейла Уинтона, какой он на самом деле?»

Кайф? Сейчас я расскажу вам все и про телевидение, и про кайф.

На одном из торжественных обедов — или, попросту говоря, пьянке в гостинице, кажется, «Гросвенор-хаус», в общем, где-то там, где вручались всякие премии, — я однажды наблюдал четырех самых известных на телевидении дам. Они сидели в своем кружке и мило так щебетали между собой, и получалось у них совершенно искренне и правдоподобно. Со стороны никто не мог подумать, что они — соперницы, причем соперницы яростные, в погоне за славой и за место на экране, но создавалось впечатление будто они самые близкие подруги и просто обожают друг друга. Имя каждой из них всякому известно, у каждой своя программа, а то и несколько, каждая в ней — звезда. Поменяйся они в своих программах местами, никто бы ничего и не заметил. Внешне вся четверка — довольно симпатичные, к тому же блондинки, выглядят достаточно молодо. Но вот что я подумал, глядя на них: сам факт, что они сидят вместе, само это зрелище оставляет ощущение чего-то неестественного, немыслимого, словно на твоих глазах летят к черту все законы физики, словно ты видишь перед собой неустойчивую, готовую вот-вот взорваться критическую массу из четырех симпатичных блондинок — ведущих телевидения — и ничего не происходит! Все четверо — уверенные в себе, оживленные, сияющие, раскрашенные артистки, а я перевожу взгляд с одной на другую и не могу избавиться от мысли, что даже собранные все вместе, они не смогут соперничать в очаровании, прелести, природном сексуальном жаре, исходящем от Ясмин так, как горячий воздух струится от нагретого солнцем шоссе. Вот где на телевидении можно найти истинное очарование! Не в самоуверенной и надменной пустоте телевизионных звезд (да, пускай мы, продюсеры, завистливы, пускай ревнивы, но зато они самоуверенны, надменны — и пусты). Истинное очарование не в деланной сексапильности, но в таких юных и естественных женщинах, как Ясмин Свон.

Я встаю со стула и начинаю перемещать налепленные на стеклянную стенку бумажки-памятки. На самом деле все это просто жульничество, полусырые идеи типа: «Немнимый больной» — сериал о здоровье, в котором ведущий каждую неделю знакомит зрителей с новой болезнью. Или «Незнакомцы в ночи» — ток-шоу без ведущего. Гости говорят просто между собой. Информация с этих желтых осенних листочков-липучек уместилась бы на небольшом листе бумаги. Но телевизионщики любят корчить из себя людей творческих. Посмотришь на сплошь заклеенное такими бумажками стекло кабины — обязательно подумаешь: «О! У него идеи так и бурлят в голове, девать некуда». Я переклеиваю бумажки концентрическими кругами, мне кажется, так эффектнее, если не сказать эффективнее: как будто передается таинственная атмосфера, дух некоего плана. Когда я снова сажусь на стул, то вижу, что в центре, словно в венке из моих листочков, пребывает Ясмин.

Нет, это просто смешно, не могу я больше сидеть здесь, как дурак, мечтательно пялясь на девчонку. Так пойди и поговори с ней…

Я уже взялся было за ручку двери, как вдруг зазвонил телефон. Это Хилари.

— Майкл, готовить ужин сегодня? Утром мне на базаре попались сказочные баклажаны. Хочешь, приготовлю рататуй, как ты любишь?

По дороге на работу Хилари каждый день ходит по Беруик-стрит. Грустно об этом говорить, но она тоже работает на телевидении, аналитиком. Порой ее должность называется помощник продюсера, иногда — ассистент продюсера (я, убей бог, не знаю ни единого человека, который мог бы мне объяснить, в чем тут разница). Вполне возможно, что она не может быть настолько плоха, чтобы не быть продюсером продюсера. Ее компания выпускает респектабельные научно-популярные сериалы про «черные дыры» в космосе, землетрясения, эпидемии и тому подобное. Их роскошные офисы находятся в районе Сохо, и, что уж совсем непростительно, ее фирма называется «Плазма продакшнз». Не будь они столь корпоративно разумны и уравновешенны, не относись они к жизни в целом как к процессу скорее приятному, у них был бы не один повод смеяться или даже глумиться над вкусами компании «Бельведер» и ее пошлыми работами.

Понятия не имею, откуда она взяла, что я люблю рататуй. Кто его вообще любит? Лично я таких людей не знаю.

— Отлично, я принесу чего-нибудь выпить. Что там у вас на «Плазме» новенького?

— Хьюго укатил в Штаты, втюхивает американцам «Тайны ракообразных». Представляешь, они оказались гораздо более разумными, чем можно было себе представить! Ракообразные, а не американцы. Джулия рассказывала мне лично, что у нее есть потрясающий материал, где омары играют музыку. (Интонация вверх, словно спрашивает.) На специальной подводной клавиатуре. (Снова вверх.)

— «Тайные страсти омаров». Такое название лучше, как думаешь?

— Майкл, ты представить себе не можешь. Я прождала все утро, а этот водопроводчик так и не появился. Опять.

Могу себе представить. Когда мы закончили разговор, я нацарапал еще одну бумажку и подвесил ее к Великому Колесу Телевидения. «Шоу про музыкальных животных „Голоса наших любимцев“».

Сквозь стеклянную перегородку через все пространство офиса мне видно, что Ясмин оживилась. Она смеется с широко открытым ртом, запускает пальцы в волосы, откидывает голову, глаза ее искрятся весельем. В поле зрения какая-то мягкая розовая ткань, много ткани. Неясно вырисовываясь над ней, присев на угол ее рабочего стола, живописно расположился безмятежный блондин; это Клайв Уилсон — тот, на кого направлены мои тайные мечты о мести.

Он подносит горящую зажигалку к ее сигарете, и сердце мое переполняет жгучая ненависть.

 

4

Говорят, если хочешь как следует отомстить врагу, — живи в достатке. Или еще: враг — это блюдо, которое подают холодным. Все они холодны как лед, все чересчур умны. А моя формальная позиция по отношению к Клайву — высокое и равнодушное презрение. Я выше всего этого. Он победил, я проиграл, ну и что. Такие вот дела.

В действительности дело обстоит несколько иначе: сцены мщения, которые посещают мою бедную голову, столь живописны, столь ярки, что я порой задаю себе вопрос, не галлюцинации ли это, и меня не покидает мысль, что даже думать об этом противозаконно. Вот как, например, я это вижу: он лежит на ковре, тело его дергается в конвульсиях, даже не дергается, а подпрыгивает, пока я всаживаю в него пулю за пулей из своего Калашникова и с наслаждением слушаю, как смачно они шмякаются в его мясо. Шмяк, шмяк, шмяк. Я уложил его на пол единственным выстрелом в ногу, обязательно не смертельным выстрелом — это непременное условие, а теперь с расстановкой, не торопясь обрабатываю его тело: пах — шмяк, пах — шмяк, пах — шмяк; он жалобно хнычет, а я цитирую ему в назидание старинное японское стихотворение про улитку.

Или вариант:

Медленно, тихо, не торопясь — именно так это и нужно делать.

Подобная игра воображения — вполне нормальная вещь, говорю я себе, когда с последним выстрелом, сопровождаемым все тем же мясистым шмяком всаженной пули, его череп разлетается на куски и кровавая баня на этом заканчивается. Фантазии полезны для здоровья — эх, еще одну, в глаз, на всякий случай, для надежности — пах — шмяк — и, возможно, даже необходимы, раз ты способен отличить их от действительности. Но, по правде говоря, единственное, что я мог делать в пику Клайву — если, конечно, не придумать какую-нибудь на самом деле блестящую интригу, — так это потихоньку, незаметно и хитро копать под него, используя любую подвернувшуюся возможность. Тут главное — действовать незаметно и хитро, потому что у нас чуть ли не каждая собака знает, почему я на него обижаюсь, почему я им недоволен — если, конечно, можно обижаться на человека, который приходит к тебе в гости на день рождения, приносит бутылку дешевого красного вина, а потом уходит и уводит с собой твою подружку. Какие уж тут обиды, тут надо как минимум сразу по морде.

Или тра-та-та-та-та-та-та-та-та-та из автомата.

Я, конечно, понимаю, она предупредила заранее, что не останется, потому что ей рано вставать и мчаться в аэропорт — она куда-то там улетала. Я понимаю, что рядом больше никого, кто бы мог ее подкинуть до дому, не оказалось. Но ведь весь вечер они оба только тем и занимались, что обхаживали друг друга. И возле камина, и на ручке кушетки, а потом возле книжных полок она выделывала перед ним (если не сказать, для него) своими глазами и бедрами такие странные штуки, что он ей в ответ только подмаргивал, причем просто внаглую, а сам при этом делал вид, что это он понарошку, что это он просто так, словно этакий капитан дерьмовой крикетной команды — морда ящиком. Даже Маус заметил.

— Видал, твоя птичка о чем-то все секретничает вон с тем симпатичным молодым человеком, видишь?

А когда я только вышел на балкон, они так и отскочили друг от друга — я сразу почувствовал что-то неладное. Зуб даю, они целовались. А она, как сейчас помню, как-то уж больно восторженно говорит:

— Майкл, Клайв мне только что сказал, что это ты придумал название для его новой передачи — «Священное очарование». Довольно остроумно.

— «Чревоугодие», — выдавил я сквозь зубы.

Оба они потом в один голос утверждали, что по-настоящему снюхались намного позже того вечера. Что они тогда расстались и не вспоминали друг друга, пока через несколько месяцев не встретились снова на каком-то благотворительном мероприятии. Но к моменту, когда она вернулась из своего чертова Лос-Анджелеса, где у нее якобы появилась возможность «серьезно подумать о нас обоих», она уже твердо решила, что между нами все кончено. «Все было просто замечательно, понимаешь, просто прекрасно, честное слово», но в конце концов она якобы поняла, что ей нужно что-то другое, точнее, кто-то другой. Что именно — или кто именно, — она не сказала. Она бы очень, понимаешь, очень хотела, чтобы мы с ней остались друзьями, но она бы, понимаешь, меня поняла, если б я постарался больше не искать с ней встреч.

Всю жизнь буду помнить, как она уходила в тот вечер. В ту ночь. В полночь. Вечеринка в самом разгаре. Клайв хлопает меня по плечу, направляясь к выходу.

— Чудесная девушка, Майкл. Тебе просто круто повезло. Не волнуйся, доставлю ее до дому по первому разряду.

А Оливия просто улыбается. Этой своей вялой таинственной усмешкой. Улыбается тебе или, черт подери, смеется над тобой?

Тра-та-та-та-та-та-та-та-та.

 

5

Как у продюсера «Священного чревоугодия», у Клайва найдется сотня поводов за день, чтобы поболтать с Ясмин. У меня гораздо меньше. На отдельном листочке выстраиваю список вариантов возможных действий:

1. Стрельнуть у нее еще одну сигарету (и показаться надоедалой и попрошайкой).

2. Предложить ей сигарету (с чего это вдруг?).

3. Задать какой-нибудь вопрос по компьютеру (что-нибудь такое про верхние и нижние колонтитулы).

4. Пойти к автомату с газировкой, «споткнуться» и облить ее водой, как Хью Грант в «Ноттинг-Хилле».

5. Спросить, что она делает во время перерыва на обед.

Я останавливаюсь на смешанном варианте из четвертого и пятого пунктов, но к тому времени, когда я возвращаюсь от автомата, стадии «спотыкания» и пролития воды уже не нужны, Ясмин куда-то испарилась. Из окна вижу, как она выходит из здания, как ее платье из китайского шелка вспыхивает на солнце, правая рука на ремне сумки через плечо, левая размахивает сигаретой, огромные белые кроссовки уносят ее по направлению к улице Шеппердс-Буш-Грин — она курит как паровоз, не переставая. Слава богу, хоть она одна.

Так что теперь я сижу в пабе со Стивом, хотя, строго говоря, «БарБушКа» уже больше не паб, а «тематическая» площадка отдыха. Тема заключается в том, что молодые люди грузятся быстро, а старые медленно. Холодильник с ледяной водкой и ночное караоке — вот, пожалуй, и все нововведения; кроме того, с пола поубирали ковры, чтобы публика могла любоваться досками из настоящего дерева, и содрали занавески, чтобы солнца было побольше. Я думаю, хозяева понадеялись, что старичье, из тех, кто обычно нянчится весь вечер с одной только кружкой пива, обидится на новый дизайн и перекочует куда-нибудь в другое место, где атмосфера пасмурней, что гораздо милей сердцу человека, прожившего жизнь. Однако случилась маленькая неприятность: они вовсе никуда не перекочевали. Они остались, и большинство как ни в чем не бывало сидит за теми же столиками, что и раньше. Стиву это нравится, потому что он считает, что раз они здесь, значит, здесь лучший ирландский портер во всем Западном Лондоне.

Стив сейчас занимается тем, что готовит к выпуску последнее документальное «мыло» о группе советников по кризисным ситуациям под названием «Травмарама». Но наши дорожки с ним столько раз пересекались в жизни с того самого времени, когда еще мы оба работали в провинциальных газетах. И вот в результате посмотришь на нас, когда мы с ним сидим себе в пабе, курим и выпиваем, — и сразу подумаешь, что мы с ним старые и верные друзья, в общем, до гроба. Женщины, работа — все приходит и уходит, но это живое чувство выдержало все испытания. Стив, пожалуй, единственный человек в мире, с которым я могу говорить про Клайва, про то, что у меня на него большой зуб и что я очень даже не прочь как-нибудь ему насолить. Нам нравится сидеть вдвоем и выдумывать для него разные наказания, и, когда я возвращаюсь к нашему столику с очередной кружкой пива для Стива и стаканом красного вина для себя, он готов продолжать, сует в рот сигарету «Силк кат» и прикуривает, причем делает он это неподражаемо.

Звяк, чик, щелк.

Именно эти звуки заставили меня впервые обратить на него внимание. Дело было лет пятнадцать назад. Он работал за соседним столом, худой как палка, длинный и тонкий, как сигарета; в то время он курил самокрутки и прикуривал так, что три эти разных звука ни с чем нельзя было спутать, и всякому, у кого хороший слух и кто понимает в этом толк, было понятно: зажигалка «Зиппо».

Металлическое «звяк» — открывается крышка, потом «чик» — быстрый скрежет кремня, дающего искру, и, наконец, после паузы прикуривания, когда можно было уловить приятно возбуждающее потрескивание горящей бумаги и табачных волокон, самый громкий звук «щелк» — удовлетворительное, деловитое крещендо возвращающейся на свое место крышки. Казалось, она говорит: «Молодец, „Зиппо“, хорошо сработано». Образцовая зажигалка американского солдата, с ее ярким, широким язычком бензинового пламени, которое таит обещание еще многих подобных вспышек, до поры дремлющих в баллончике.

Он курит жадно, полуприкрыв глаза от удовольствия. Его любимый табак — «Олд Холборн», для скручивания сигарет вручную, в жесткой пачке из фольги. А какой приятный запах дыма! Какой ароматный! Если бы это была еда, это, наверное, было бы что-нибудь шоколадное… или так, возможно, пахнет настоящая дичь на охоте. Какая-нибудь хитроумным способом зажаренная восхитительная утка. Если бы это был напиток, то обязательно бренди. А как от него пахнет — о, это благоухание настоящего мужчины. Маленький бумажный цилиндрик горит меж его пожелтевших пальцев, как бикфордов шнур. Ему двадцать один, мне на год меньше.

Как только я это увидел, так меня сразу к нему и потащило.

Мы оба, и он и я, работали младшими репортерами в газете «Рэксхэм Экземайнер» в Северном Уэльсе. Это традиционный еженедельник, первые три страницы которого пестрят репортажами судебной хроники, из-за которых, как принято считать, люди и покупают эту газету. Магазинные кражи, драки, пьяные за рулем. Нарушение общественного порядка. Ни он, ни я не имели отношения к славному племени валлийцев, так что оба цинично смеялись над тем, как местное население наслаждается несчастьями ближнего.

Как сейчас вижу: худой как скелет Стив сгорбился за своим рабочим столом над пишущей машинкой прямо напротив меня и барабанит, сверяясь со стенографическими каракулями в блокноте, что ему там наговорил инспектор по уголовным делам. Как обвиняемый был обнаружен на сиденье водителя автомобиля, передние колеса которого находились в разбитой витрине заведения под названием «Вино Виктории». Как, когда открыли дверцу кабины, обвиняемый выпал на тротуар и оказался не способным самостоятельно встать на ноги. Как полицейский, оказавшийся на месте преступления, заметил, что глаза обвиняемого были остекленевшими, а речь нечленораздельна. Как у констебля сложилось впечатление, что обвиняемый был выпивши.

Стрекот машинки смолкает. Слышен явственный шорох сигареты «Ризла», выползающей из пачки. Тишина. Потом знакомое — звяк, чик (пауза)… щелк. Стив откидывается на стуле, и громадное облако поднимается над его головой, словно дым от далекого взрыва.

Не помню, сколько раз мне понадобилось насладиться этим восхитительным набором звуков — звяк-чик-(пауза) — щелк, — пока я не сдался. Может, не так уж и много. Зато я хорошо помню, какого труда мне стоило в первый раз свернуть самокрутку сырого, липнущего к пальцам табака. Какая нужна была сноровка, ловкость, чтобы сигарета получилась равномерно твердой, без комков и бугров, с ровно скатанными волокнами табака, иначе дым не станет свободно проходить сквозь нее. Да, сворачивание сигареты для меня тогда было столь же важным процессом, как и само курение.

А курение? Что тут говорить, процесс курения был подобен вдыханию горячего пара, поднимающегося над кипящим шоколадом. Или аромата какого-нибудь изысканного супа. Вьется, клубится дым, ты вдыхаешь его и ощущаешь горячий физический удар — на своем пути вниз, в самые легкие, он толкается в заднюю часть гортани, и ты испытываешь нечто вроде потрясения. Эффект такой, словно тебя ударяют по голове чем-то тяжелым и мягким. Потом кружится голова, тошнит. И твоя самокрутка постоянно гаснет. А иногда бумага липнет к губам. И когда уже почти ничего не осталось, а ты пытаешься прикурить снова, рискуешь подпалить себе нос. И самая последняя затяжка обжигает пальцы. И, докурив одну, ты сам не понимаешь, почему тебе невыносимо хочется тут же закурить другую. Так что, кто бы там что ни говорил, это была самая настоящая любовь.

Я никогда не винил Стива в том, что он приучил меня курить. Если бы не он, на его месте оказался бы кто-нибудь другой. В конце концов, конечно, мы повзрослели и перестали вертеть самокрутки, а перешли на готовые сигареты. Но теперь, в этом так называемом тематическом пабе под вывеской «Таверна пастуха», после всех этих долгих лет, он смотрит на меня сквозь алкогольный туман в голове и клубы табачного дыма с усмешкой, которая очень напоминает ухмылку дьявола.

— Как тебе такой вариант тяжелой, так сказать, утраты? — спрашивает Стив. — Закажи в местном парке скамейку с надписью: «Памяти Клайва Уилсона. Посиди, прохожий, там, где любил сиживать он». Пусть этот козел немного понервничает.

 

6

Повторять во время обеденного перерыва — глубочайшая ошибка. Приходишь на рабочее место весь такой бодрый, жизнерадостный, рожа красная, готов горы свернуть. Через десять минут понимаешь, что толку от тебя никакого, ни хрена не получается. Поэтому, если ты, конечно, работаешь на телевидении, самое время просматривать отснятый материал или звонить по телефону. Я звоню Стиву, который работает этажом выше.

— Слушай, после этого аргентинского «Мерло» мне так захорошело…

— Советую пить пиво. У меня ни в одном глазу. Идеальное состояние, чтобы смотреть трехчасовой материал про пострадавших от ожогов во время пожара.

— Ты заметил эту новенькую, которая сидит недалеко от меня? Она работает над «Священным чревоугодием».

— Это та, которую дрючит Клайв?

Душа у меня провалилась сквозь пятки аж на первый этаж.

— Шучу. Само собой, конечно заметил. Симпатичная. Ты что, запал на нее?

— В общем-то да, врать не буду. Правда, не знаю… как к ней подъехать.

— Пошли письмо по электронке. Что-нибудь такое нейтральное, по работе. Если ответит, пошли что-нибудь юморное. Если она ответит так же, значит, клюнула, пошли снова что-нибудь юморное. И так далее, а потом пригласи куда-нибудь.

— Лично?

— Опять по электронке.

— Глупо как-то, когда я и так ее вижу со своего места.

— Дурак, в этом-то вся и прелесть. Параллельная форма общения. Что тут такого? Если она даст тебе отлуп, просто сделай вид, что ничего не было. Но если она клюнет…

Теперь душа моя где-то в подвале.

— Ты сам хоть раз так пробовал?

— Нет, читал в «Ивнинг стандарт».

— А если и она тоже читала?

— Тогда она просто знает правила игры, вот и все. Смелость города берет, Майкл.

Через час я кликаю по значку «Отправить» и закуриваю.

Сегодня это уже двадцатая. А всего только четыре часа.

Кому: Ясмин Свон

От кого: от Майкла Роу, руководителя отдела разработок

Тема: Я люблю Люцифера

Я тут прокручиваю разные идеи насчет сатанистской викторины. Время — ближе к ночи. Нет ли в вашем «Священном ч.» задиристых попов, которых можно было бы соблазнить принять участие?

Следующие сорок пять минут проходят в тупом оцепенении. Я отчаянно переключаю каналы и в конце концов останавливаюсь на «Евроспорте». Женский теннис. Турнир на Дальнем Востоке. Яна Новотна и Анна Курникова. Украдкой поглядываю в сторону Ясмин. Она все еще у себя. Набирает тексты, звонит, разговаривает, курит. Обычный день в жизни телевидения.

Сигнал.

Почта. От нее.

Кому: Майклу Роу, руководителю отдела разработок

От кого: от Ясмин Свон

Тема: Возврат: Я люблю Люцифера

Очень жаль, но нет. Наши слишком серьезны.

Ого. Это кое-что. Пожалуй, можно поработать.

Кому: Ясмин Свон

От кого: от Майкла Роу, руководителя отдела разработок

Тема: Хитрый викарий

Что вы имеете в виду — все они верят в Бога или что-нибудь еще? Ни одного балагура? Ни одного насмешника?

Уже пятнадцать минут шестого. Новотна выигрывает один сет и проигрывает три — два во втором. Сигнал.

Кому: Майклу Роу

От кого: от Ясмин Свон

Тема: Возврат: Хитрый викарий

Очень жаль, но нет.

Бляха-муха. Как серпом по яйцам; называется, обосрался.

 

7

— Майкл, я что-то припозднилась.

В дверях у меня стоит — вы не поверите — Ясмин. Душа моя прожигает все этажи насквозь и снова проваливается в подвал.

Я так сосредоточился, чтобы втиснуть проект «Копа-Кабана» хоть в какую-то приемлемую форму, что два часа пролетели, как одна минута. Офис давно опустел.

— Извини, я тут задумался кое о чем. Не расслышал, что ты сказала.

Она улыбается. Я чувствую, как под щетиной на верхней губе скапливается пот.

— Я говорю, поздно уже. Похоже, мы с тобой тут последние. Тебе не трудно будет запереть, когда будешь уходить?

Она идет домой. Темные очки лихо сдвинуты на голову. Орхидеи, тигры и бабочки пляшут что-то замысловато-зажигательное на ее длинном и тонком теле. И под всем этим великолепием нелепо и карикатурно торчат громадные белые кроссовки явно не ее размера. Из сумки торчит книжка «Талантливый мистер Рипли» в мягкой обложке.

— Конечно. Какие проблемы.

Она поворачивается к выходу.

— Обожаю эту книгу Хайсмит. Тебе нравится?

Головка настороженной лани на изящной шейке, как на шарнире, поворачивается в мою сторону. Огромные выпуклые веки моргают раз, моргают два. Ладони мои становятся влажными, как болото.

— Честно говоря, это не совсем в моем вкусе. Но ничего, забавная вещица, особенно когда вдруг понимаешь, что ты ни с того ни с сего болеешь за этого совершенно аморального ублюдка…

— Ну да, ты даже хочешь, чтобы он совершил убийство.

— Ну да, со мной было то же самое: читаю, а сама думаю, мол, давай же, убей его, убей! Жуть какая-то.

— Слушай, может, зайдем куда-нибудь ненадолго, чего-нибудь выпьем? Я давно хотел с тобой посоветоваться об одном деле…

— Да-а?

Через четверть часа мы сидим бок о бок в баре модного ресторана Дамиена Хирста «Фармаси» прямо под гигантской упаковкой трихопола. Смазливая юная официантка в форме медсестры приносит напитки. Сухое мартини с водкой. Две порции. Сначала я заказал себе, и можно ли описать весь мой восторг, когда услышал хрипловатый, теплый, как поджаренный хлебец, голос Ясмин: «Послушай, отличная идея, мне то же самое». Сухое мартини с водкой! Да это же не что иное, как «бентли» с турбоподдувом алкогольного мира! Нет лучшего способа быстро и с блеском набрать крейсерскую высоту!

Она, конечно, курит. Она курит «Кэмел». Я — свои «Силк кат». И мы с упоением щебечем про все подряд, про аморального Тома Рипли, про «Священное чревоугодие». Про телекомпанию «Бельведер» и про Монтгомери Додда, ее владельца. Про шоу «Я люблю Люцифера» (совершенно дурацкая штука, но кто знает?). Про работу на Би-би-си (мне приходилось, ей нет), про телевидение вообще, про то, что бы мы делали, если бы туда не попали (стали бы просто журналистами или пошли бы в науку). И в нашей болтовне присутствует этакий возбужденно-доверительный тон, и меня волнуют ее огромные, глубокие, под выпуклыми веками глаза, то, как она раздувает ноздри, когда ей в голову приходит какая-нибудь новая мысль, и все это в сочетании со «Столичной» в моей крови и хмелем в голове. Но все же пока мы еще только коллеги, просто сидим и выпиваем после тяжелого трудового дня — это я так, на всякий случай напоминаю себе об этом. Потому что я уже пьяный и в присутствии этой женщины, этой стройной и горячей лани, таю как свечка, — но ведь это вовсе не означает, что она обязательно чувствует то же самое. Или все-таки означает?

Мы продолжаем болтать про книги, которые нам нравятся или, наоборот, не нравятся (ей понравилась «Информация», но она так и не дочитала до конца «Преисподнюю»), про фильмы, квартиры, телевизионные передачи. Не без помощи второй порции мартини с водкой мы снова возвращаемся к нашему «Бельведеру». Я предлагаю ей, надеясь, что это смешно, беглый обзор политики компании, мимоходом не совсем ловко вонзая стилет между ребер Клайва («Не очень, правда, разбирается, что к чему на телевидении, но именно поэтому, может быть, он такой славный малый»). Она, в свою очередь, рассказывает смешную историю про священника, участвовавшего на днях в их шоу, который потом оказался безработным актером. Она живет в Куинз-парк. Ей двадцать восемь. Конечно, у нее есть парень. Ник. Зовут его так, Ник. Их всех зовут Никами, мужчин в жизни желанных женщин.

Как думаешь, мы мудро поступим, если возьмем еще по коктейлю? Это я спрашиваю. Она вспыхивает и прикуривает очередную сигарету. Пока мы сидим тут, она успела выкурить чертов караван-сарай «Верблюдов»; к чести моей, я не отстал от нее ни на сигарету. Я говорю ей, что третий коктейль в просторечии называется «Мона Лиза», потому что после него глупая улыбка просто не сползает с твоей пьяной рожи. Она не сердится, какая милая — или тоже пьяна? — она смеется.

Мы с энтузиазмом берем по «Моне Лизе». Официантка едва успевает менять нам пепельницу. А потом, наверное, потому, что мне отчаянно хочется дотронуться до нее — и это несмотря на то, что мы просто коллеги, мы просто сидим и выпиваем тут вдвоем после тяжелого трудового дня, — я набираюсь наглости и предлагаю ей показать фокус с пеплом.

— Хочешь, покажу хороший фокус? — спрашиваю я.

— Конечно, — улыбается она.

Глаза расширяются. Глядят на меня не отрываясь. А в них уже пляшут черти. Или еще не пляшут?

— Клади руки сюда, вот так, — говорю я, показывая ей, как надо класть: ладони книзу, пальцы слегка расставлены, как у пианиста, будто я собрался наяривать на столе Второй концерт Рахманинова.

Она храбро кладет. И я беру ее на удивление прохладные руки и подвигаю их ближе к себе. Она не сопротивляется. Выдерживает мой взгляд.

— Сожми руки в кулак, — говорю я ей и сам делаю то же самое.

Она повинуется. Костяшки пальцев белеют. На правой руке у нее кольцо — единственное украшение. На нем сердечко, вставленное в кусочек прозрачной пластмассы с надписью: «Страсть».

Лизнув свой указательный палец, я осторожно окунаю его в пепельницу. К пальцу прилипает серый комок пепла. По лицу Ясмин пробегает тень тревоги.

— Ничего страшного, — заверяю я ее. — Будет не очень противно. Держи кулаки сжатыми.

Легким прикосновением я оставляю маленькое пятнышко пепла на тыльной стороне ее левой ладони. Пятнышко выглядит почти неприлично. Как собачье дерьмо в китайской вазе эпохи Минь.

Я беру из своего стакана с коктейлем пластмассовую палочку, на которую насажена оливка, и, как заправский волшебник, делаю магические пассы над ее кулачками. Она смеется. Кунштюк ей очень нравится.

Теперь делай так, говорю я ей, показывая, как нужно провести правый кулак над левым. А теперь вот так. Левый над правым.

Я наклоняюсь вперед и сдуваю пепел с ее руки, стряхиваю, что осталось, снова касаясь ее пальцами.

— Разожми этот кулак и посмотри, что внутри, — говорю я ей.

Она смотрит. Ничего. Там пусто.

Черт. Фокус не удался. Я делаю вид, что сильно озадачен. Ясмин слегка разочарована. Но нет, подожди-ка… А в этой руке? Ну-ка загляни…

Внутри — внутри — ее сжатого правого кулачка, развернувшегося в изящную, тонкую, молодую ладонь, — она не верит собственным глазам — нетронутое пятнышко табачного пепла. У нее просто челюсть отвисла от изумления. А веки открылись так широко, что еще немного, и глаза выпадут. Она потеряла дар речи.

— Ничего фокус, да? — скромно говорю я, потягивая свой коктейль.

На самом деле я ведь знаю, что этот фокус поразительно прост. Он почти всегда получается, и, как правило, люди не способны заметить, как это происходит на самом деле. Я говорю как правило, потому что вижу, что на моих глазах лицо Ясмин проясняется. Боже мой, она все поняла, она меня раскусила, даже после трех коктейлей!

— Ты подложил пепел, когда подтягивал мои руки к себе.

Я улыбаюсь, что мне еще остается делать. Надеюсь, улыбка моя вполне невинна.

— Майкл, это так, черт возьми… хитро. Мне понравилось.

Она наклоняет голову в сторону. Сдвигает брови.

— Ну а как называется коктейль, который идет за «Моной Лизой»?

 

8

Коктейль, который идет за «Моной Лизой», следует называть «Мастер Дзен». Потому что после четвертой порции ты приподнимаешься над обыденностью и приходишь в состояние такой просветленности, которой лишь немногие мистики и йоги достигают к концу своей жизни. Весь мир сворачивается в один-единственный предмет, одну-единственную мысль, в мантру.

И эта мантра заключена в одном-единственном местоимении: она.

Или, если хотите, Она.

Мы сидим в этом ресторане, как его, «Кенсингтон-плейс». Что-то поели, не могу сказать точно, что именно, — но кальмары точно были, — зато уверенно могу сказать, что бутылку чилийского мерло уже приговорили, а теперь приговариваем вторую. Последние приблизительно десять минут она о чем-то болтает, но я, увы, слушаю невнимательно. Я гляжу в ее глаза, гляжу на ее волосы, губы, зубы, ее язык и чувствую, что совсем пропал. А этот голос, эта вибрация воздуха, облагороженная дыханием «Кэмела», Божественного Верблюда, исходящая из ее рта, больше не кажется мне отдельными словами, у каждого из которых свой смысл, — это просто шум. Звуковые волны. Рябь на воде. Абстрактная звуковая скульптура. Так бывает, когда восхищаешься не строением фразы, а цветом десен, из-за которых она вылетает.

— Тебе, конечно, приятно, но на самом деле ты только думаешь, что тебе приятно, потому что больше не ощущаешь страдания. — Она прикуривает еще одну. — Это все предположение. Но я бы хотела в это верить.

Она сглатывает слюну, и мышцы на ее длинной шее сокращаются. Затяжка. Еще одна. А теперь она вся увита струями дыма.

О чем она говорит? Я слишком, слишком вдрабадан, чтобы понять. Но, мчась по течению этой быстрой реки алкоголя, я вижу спасительную нависшую ветку. Я тут же хватаюсь за нее.

— А в чем разница между тем, что тебе на самом деле приятно, и тем, что ты только думаешь, что тебе приятно? По-моему, это одно и то же.

— Это философский вопрос, — говорит она. (Почему это, зараза, она так четко выговаривает? А я еще немного и встану раком.) — Но мне кажется, разница существует. Настоящее наслаждение — это позитивная прибавка удовольствия в жизни. Например, есть мороженое. Или заниматься любовью. Воображаемое наслаждение — это просто нейтрализация страдания. Курение — это воображаемое удовольствие.

A-а, курение. Понятно.

Остаток вечера — как отрывки из какого-то фильма. Вот мы отчаянно спорим, нет, назовем это жаркой дискуссией о природе зависимости. Я несу какой-то бред. Или нет, я думаю, что несу какой-то бред. Возможно, это одно и то же. Я бы не хотел, чтобы она так говорила. Заниматься любовью.

А теперь мы, должно быть, платим по счету, потому что наши кредитные карточки «Виза» так мило лежат на тарелке…

Теперь мы где-то на улице, стоим на тротуаре, ловим такси…

А теперь — «Майкл, как весело мы провели время!» — ее удлиненное бледное лицо маячит в темноте, приближается к моему — о, какие огромные глаза! — и я получаю целомудренный поцелуй этих полных, обещающих так много радости губ.

А теперь я один, в черном такси, которое катит меня через Кэмдэн, память о поцелуе возвращается вновь и вновь, как повторяющийся кадр.

А теперь мы мчимся мимо Раундхауса, и страшная мысль пронзает меня так, что мне сразу становится тошно. Рататуй. Хилари. О, черт. Вот зараза.

Оказавшись дома, сразу звоню ей. Кажется, я ее разбудил. Честность в моих обстоятельствах — лучшая политика. Я дико виноват, я очень сожалею, я компенсирую, чем хочешь. Я просто напился. Со Стивом.

— Все в порядке, Майкл, не переживай, — говорит она усталым голосом. — С тебя завтра вечером ужин в ресторане. Спокойной ночи.

Сижу какое-то время в кресле, курю. Слушаю уличный шум на Хаверсток-хилл. Проигрываю в голове фрагменты нашего вечера. Потом звоню Дэйву Кливеру, еще одному своему старому товарищу по работе в газете «Рэксхэм Экземайнер». Он, конечно, не друг мне, как, скажем, Стив, но зато человек, обладающий более чем поверхностным интересом к грешному миру телевидения. Мы обмениваемся новостями (он рассказывает мне потрясающую сплетню про двух каких-то там соперниц в «Большом брате». Черт, забыл, или в «Обратном счете»?).

Я глотаю пару таблеток нурофена, чищу зубы и внимательно смотрю на отражение в зеркале ванной. На меня пялится мужик в старомодных очках с зубной щеткой в руке. Я наклоняюсь к нему и вглядываюсь ему в глаза. Существовал ли когда-то на свете маленький мальчик, который вот так же смотрел в зеркало и щурил глаза, чтобы увидеть, как он выглядит, когда спит? Впрочем, кем бы ни был этот тип в зеркале, ему давно пора подстричься.

Наблюдается явный прогресс. Определенно прогресс. Несмотря на мучительные и злобные мысли про Клайва, весь день я про нее почти не вспоминал.

Прекратить изводить себя мыслями об Оливии.

Вычеркиваем.

Ночью мы с Ясмин играем в теннис. На ней, кроме огромных белых теннисных тапочек, ничего нет. Совсем голая. Меня приводит в восторг, как атлетично она подает, как красиво бьет справа так, что кончик ракетки почти касается ее плеча. Как ее левая рука тоже участвует в игре: ладонь развернута, мышцы напряжены. Отбегая к задней линии площадки, чтобы достать высоко летящий мяч, она поскальзывается, падает и ранит руку. Я наклоняюсь над ней, спрашиваю, как она себя чувствует, и мучительно думаю, позволит ли она высосать яд из ее раны?

Все это тебе снится, Майкл Роу.

 

1

В субботу, примерно в то же самое время, когда я сидел в баре и писал на внутренней стороне пачки сигарет «Силк кат» свой план действий на всю оставшуюся жизнь, умер мой сосед этажом ниже. Он был пианистом, и смерть настигла его во время сольного концерта, который он давал в «Харрогейте». Рассказывают, что он упал на сцене, исполняя последний номер программы. Никто не знает, что случилось: сердечный приступ или инсульт. Звали его Ховард, и было ему около семидесяти.

Какая прекрасная смерть, говорили все. Не от какой-нибудь ужасной болезни, делающей из тебя полного дегенерата, а смерть мгновенная, на сцене, смерть перед своей публикой, за любимым занятием.

Ну, не знаю, не знаю.

Я так думаю, ничего здесь прекрасного нет, а вовсе даже наоборот. Как случилось со мной однажды в кино (я смотрел «Обычных подозреваемых»), фильм подходит к концу, идет самая решающая сцена, и вдруг — бац! — ломается проектор. Сцена в полицейском участке, кульминация, напряженный разговор между Чеззом Палминтери и Кевином Спейси; зрители уже знают, что тайна вот-вот раскроется, — и на́ тебе! Экран гаснет, зал погружается во мрак. Грубо, грубо — очень уж все это внезапно. Как будто спишь себе, видишь интересный сон, а тебя сапогом в поддых. Проснулся, называется.

Так что лично я не думаю, что Ховард хотел уйти вот таким образом. Я видел в холле его почтовый ящик — вечно набит каталогами всякой альтернативной медицинской помощи, частными медицинскими страховками, рекламами разных там медных браслетов — мне кажется, он вообще не собирался умирать.

То же самое и со мной. Никакого желания уходить из жизни. Я в глубине души надеюсь, что к тому времени, когда мне будет столько, сколько было Ховарду, что-нибудь придумают. Какое-нибудь хитрое средство. Будешь себе платить что-нибудь вроде налога на жизнь — пока платишь, живешь.

Ховард будто предчувствовал то, что должно произойти. Несколько месяцев назад у нас было собрание жильцов дома; нас собралось человек десять-двенадцать, мы сгрудились вокруг стола и рассматривали образцы коврового покрытия в местах общего пользования, чтобы выбрать наиболее подходящий, который всех устраивал. Пока шли споры, выдвигались аргументы за и против, я заметил, что Ховард не слушает. Пальцы его правой руки будто выстукивали на крышке стола что-то не слышное никому, кроме него самого. А теперь я думаю, не была ли это та самая мелодия, которая завершила его последнее выступление.

С Бородатой Дамой я иногда беседую о смерти.

— Что вы думаете об этом? — спрашивает она.

Очень оригинальный вопрос. И как это она их сочиняет?

— Я не согласен, — говорю я ей.

— Но вы ведь курите. Вы пьете. Все это вредно для здоровья.

Да, это так. Но, как говорится, кто не курит и не пьет, тот здоровеньким помрет. Все умирают, одни раньше, другие позже. И я все равно умру. Вот с чем я не согласен.

Впрочем, сегодня я беседую с ней о жизни. О том, что произошло в понедельник вечером. Я рассказываю о Ясмин.

— Судя по всему, нам было хорошо вместе. Нам, оказывается, нравятся одни и те же книги, мы терпеть не можем одни и те же фильмы. И еще она провоцировала меня. Мы спорили. Я не очень-то помню, о чем именно. Честно говоря, я был слегка пьян.

Я ощущаю — или мне кажется, что ощущаю, — как внутри Августы Так что-то содрогнулось при этих словах: конечно, она меня не одобряет, даже осуждает. Она ерзает в своем кресле, зачем-то расправляет складки на своей твидовой юбке. Ну да, это поколение спиртных напитков не употребляет. И не одобряет тех, кто употребляет. (Или я просто проецирую на нее чувство своей вины, едрена вошь?)

— Я хочу сказать, что не помню, когда в последний раз Хилари не соглашалась или спорила со мной.

— Вы думаете, она слишком равнодушна?

Я чуть не лопаюсь от раздражения. Да не хочу я вести разговоры про надоевшую мне старушку Хилари. Мне хочется дальше рассказывать про соблазнительную Ясмин. Я возвращаю Бородатую Даму к своему сновидению.

— Мне кажется, тут нет ничего такого таинственного, вроде все понятно, как вы думаете?

— А как вы понимаете этот сон?

— Ну, мне хочется, чтобы она запала на меня — вот во сне она и падает. И вот еще, мне хотелось высосать яд у нее из раны, а это ведь очень сексуально, вы согласны? Не говоря уже о том, что на ней не было никакой одежды, кроме этих огромных… о черт!

— Что такое?

— Да до меня только сейчас дошло, какой фирмы. Теннисные тапочки. Ну, во сне.

— Ну и какой?

— «Уилсон».

 

2

Я встречаюсь с Бородатой Дамой по понедельникам и четвергам. Так что в этот четверг я с утра шпарю по Уэстуэй. Эл Грин поет свое «Устал от одиночества» (прекрасная вещь, но все же не супер), а я размышляю, с какой это стати мое подсознание вырядило Ясмин в теннисные тапочки фирмы «Уилсон», когда на самом деле она носит кроссовки «Найк». То есть я хочу сказать, что она, конечно, помощница Клайва Уилсона, но все-таки не его же собственность, черт подери.

А сегодня прохожу по нашему офису с его открытой планировкой и вижу, что на ней вообще нет ничего спортивного. Облегающие зеленые джинсы и блузка-безрукавка, да такая коротенькая, что, боже мой, не оторвать восхищенного взора от очаровательной полоски голого живота шириной в целый дюйм. Волосы зачесаны наверх, и как они удерживаются единственной заколкой, хоть убей, непонятно, и я уже не в первый раз думаю, что есть в ней что-то такое… мальчишеское, если, конечно, смотреть под определенным углом и при определенном освещении.

После вечера, посвященного исследованию свойств коктейля «водка — мартини» (боже, неужели это все было?), и последовавшего за ним вторника с грандиозным похмельем, в течение которого мы с ней то и дело бросали друг другу заговорщические взгляды, от которых у меня дух захватывало, я стараюсь ненавязчиво ввести наши отношения в русло столь радостной для меня ежедневной рутины, для чего несколько раз на дню подхожу к ней поболтать о том о сем. Вот и сегодня утром по дороге к своей застекленной камере я останавливаюсь возле ее стола. Она немедленно закуривает.

— Привет, как жизнь некурящая? — пытаюсь я пошутить.

— Без проблем. То есть никак.

Она пускает струю дыма в потолок. Я замечаю открытую книгу рядом с клавиатурой.

— Что читаем? Опять «Рипли»?

Ясмин обжигает меня выразительным взглядом и переворачивает книжку, чтобы я увидел название. «Легкий способ бросить курить» Аллена Карра.

— Мой парень мне подарил. Наверное, это классика.

— Ну и что он там пишет?

— Как-то вечером я тебе уже рассказывала…

О-па.

— Ах да. Альцгеймер. Может серьезно подействовать на… м-м-м… Прости, а о чем мы тогда с тобой говорили?

Она смеется. Ее худые лопатки ходят ходуном вверх и вниз, и я чувствую, что тут меня можно брать голыми руками. Она продолжает.

— Бросить курить — это никакая не жертва, а раскрепощение. Удовольствие от курения — это все равно что сбрасывать тесную обувь после целого дня работы за прилавком. Это облегчение, освобождение от мук зависимости, а не положительное увеличение количества радости…

— Как мороженое. Или… бифштекс с жареной картошкой.

— Совершенно верно. Курильщики утверждают, что, мол, сигарета помогает сосредоточиться. Или, скажем, очень приятно покурить после еды. На самом же деле курильщики курят главным образом потому, что стремятся уменьшить нежелательную тягу к…

Пардон. Я больше не слушаю. На мгновение я потерял всякий интерес к психологии никотина. Ее лицо, смена его выражений — вот что захватило мое воображение. И все совершенно неуместно, нелепо, абсурдно — в конце концов, сейчас двадцать пять минут одиннадцатого, утро рабочего дня, и у нее есть любовник — я ловлю себя на том, что пытаюсь представить себе ее лицо во время любовной игры. Я вижу, как она сжимает зубы. Глаза горят. Сумасшедшим огнем, как у дикой лошади.

Ну-ну, хватит. Сосредоточься.

— … это и есть самое интересное в твоем фокусе с сигаретным пеплом. Не всякий способен раскрыть свой секрет, как это сделал ты.

Какая, однако, лесть, ее бы устами да мед пить.

— Я подумала, какой точный символ того, как все курильщики попадаются на крючок.

Точный.

— Правда? Я-то думал, что это простой, безобидный комнатный фокус. У меня есть книжка, там таких куча.

На кого я только что был похож? О господи. На Лесли Филипса.

— Нет, серьезно. Я много думала об этом. Ты всегда начинаешь с того, что думаешь, мол, нет у меня никакой зависимости, я, мол, в любой момент могу бросить. Стряхнуть с себя эту привычку, как ты стряхнул пепел мне на руку. И потом приходит день, и ты заглядываешь себе в душу и находишь там одну только грязь. Ты… все это время пачкался. И начал еще до того, как подумал об этом. И тогда какой в этом смысл, а, Майкл?

Никакого.

— Да. Безусловно. Послушай, что ты скажешь на то, чтобы сегодня еще разок нагрянуть в «Фармаси»? Всего на один коктейль. Ну, максимум на два.

— Ой, было бы здорово, честное слово. Но у нас с Клайвом сегодня общее собрание, никак не могу пропустить.

— Не понял?

— Ну, он собирает всю команду, которая участвует в «Священном чревоугодии». Будет только пиво и пицца, но я думаю, мне надо там быть.

Общее собрание. Похоже, надо сходить еще и к лору, пускай проверит мой слух.

 

3

В данное время я занимаюсь тем, что «разрабатываю» сразу три проекта. Другими словами, я стараюсь думать так, чтобы сказанное мной о каждом из них могло заполнить обычный лист бумаги. Какой смысл корячиться там, где это вовсе не нужно? У нас на телевидении из пятидесяти предложенных проектов на экран попадет всего один, да и то в таком виде, что от первоначального замысла остаются рожки да ножки. Да, все мы были без ума от идеи сделать передачу про дорожных инспекторов, всякий об этом скажет. Но как ее сделать про звездолеты? Или барсуков? Или с Дейлом Уинтоном? Тем не менее истина, как всегда, банальна: сколько нужно телевизионных начальников, чтобы поменять перегоревшую лампочку? Всего один, но нужна ли при этом лампочка?

Так что сейчас я валяю дурака с сериалом про кулинарное искусство, называется «Помешивай чаще». Идея такова: «знаменитый» шеф-повар мотается по британским тюрьмам и из всего, что найдет на тюремных кухнях, готовит для своей «зэковской аудитории» такие блюда, что просто пальчики оближешь. Эх, хорошо бы найти такого повара, который сам в свое время тянул срок, впрочем, не за отравление, чтоб клиенты были для него как родные… Потом у меня есть проект шоу «Блеф!», тоже про кулинарию. Тут повара готовят по рецептам, которые на первый взгляд выглядят заманчиво, но сами блюда отвратительны. Например, утка, фаршированная дарами моря, вареное яйцо тандури, свекольное мороженое. (Не знаю, почему мне нравится эта идея, но почему-то она мне нравится.) И есть еще один, третий проект, который пока сводится только к одному названию: «Милые ребятки — пушистые зверятки», которое, мне кажется, говорит само за себя.

Вот сижу я сейчас и думаю, какой файл открыть, «Помешивай», «Блеф!» или «Пушистые», как вдруг открывается дверь. Ого! Оливия. Девять месяцев от нее ни слуху ни духу, а тут на́ тебе, да еще здесь. Вдали, в перспективе нашего насквозь просматриваемого офиса (чудится мне это или нет?), Ясмин вытаращила глазищи поверх монитора на белокурое привидение в моих дверях.

— Майкл, с отцом несчастье. У него инсульт.

Папочка. В голове возникает образ вечно растрепанного учителя географии. Он всегда был такой весь экстравагантный. Считал себя «личностью».

— Сожалею. Что-нибудь серьезное?

При чем здесь я? И куда подевался чертов Клайв?

— Еще сама не знаю. Это случилось буквально только что. — Она падает на стул с другой стороны моего стола.

Оливия — одна из тех женщин, которым идет серьезность, она их очень красит. Улыбка только мешает их очарованию. И вот сейчас она такая мрачная, вот-вот расплачется — а выглядит просто великолепно, я всегда буду помнить ее именно такой.

— Куда его положили?

— В Ньютон-Эбботтскую больницу. Сейчас делают анализы.

Папочка. Как же, помню-помню. Зимний вечер, я на втором курсе Манчестерского университета. Оливия сообщает, что проездом, после какой-то там конференции, в городе будет ее отец и что он приглашает ее с друзьями куда-нибудь пообедать. И вот мы, пятеро, сидим в каком-то азиатском ресторане в Рашолме и как про́клятые выслушиваем нудные и нескладные речи, которым, кажется, не будет конца, а толкает их человек, который искренне верит, что у него оригинальные взгляды и что он находит окружающее забавным. Вы можете не поверить, но даже теперь я слышу, как он бубнит: «Когда просыпаешься, весь покрытый сосновыми иголками, разумно допустить, что спал под сенью сосны». Думаю, он где-то это вычитал. Потом я еще несколько месяцев сам повторял это, когда видел напыщенных и неинтересных людей.

— Ты ему нравился, Майкл.

Я ему нравился? Да он вообще меня не заметил! Если я с ним и общался, то весь разговор ограничился просьбой передать мне соль.

— Он говорил, что у тебя острый, язвительный ум.

Старый козел. Он просто издевался надо мной. Да, а потом, помню, он закурил трубку. Да не какую-нибудь простенькую, миленькую пенковую трубочку, нет, как же, трубку ручной работы, с металлическим стержнем, «специальный заказ», не хухры-мухры, мол, есть люди в трубкокурительных сферах, которые знают в этом настоящий толк. Не сомневаюсь, он таскал с собой еще и какой-нибудь высококлассный набор инструментов для чистки трубок.

— Клайв его видел?

— Нет, но мы хотели съездить сегодня в Девон.

Ха, черт побери, ха! Все это изрядно попортит крови Клайву. Маленький, извините за выражение, семейный кризис, с которым теперь надо возиться. Но как только мне в голову пришла эта мысль, туда же заскочила и еще одна, с виду совершенно такая же, но полностью противоположная по смыслу: вся эта заваруха, если подумать, на самом деле еще больше сблизит их. Если Клайв достаточно хладнокровен и ясно соображает, этакая скала посреди бушующего моря и все такое… — да пошли они…

— У тебя есть сигареты? — спрашивает она.

— Я думал, ты бросила…

Когда ушла от меня к Клайву.

— Бросила. Но понимаешь…

— Лучшего ничего не могла придумать…

Она начинает плакать. Огромные, здоровенные слезы катятся из ее глаз. Я вижу, как одна из них падает ей на рукав, оставляя темное пятно. За ней другая, и это становится похоже на начало летнего ливня.

— Ну пожалуйста, Майкл, дай мне сигарету.

Не успевает она выкурить и половины сигареты, как входит Клайв.

 

4

Полагаю, всякий на моем месте почувствовал бы себя, мягко говоря, не в своей тарелке. И когда они наконец уходят — Оливия вся такая бледненькая, глаза красные, а Клайв — молча и мужественно кивнув в мою сторону, — я отодвигаю стул и горестно размышляю о том, сколько раз я уже был свидетелем того, как передо мной разыгрывалась одна и та же сцена. Оливия уходит с каким-то парнем, я остаюсь. С годами декорации меняются, другое помещение, другие актеры, исполняющие роль парня — какое-то время я даже сам блистал в этой роли, недолго, правда, — но сценарий, как ни странно, всегда один и тот же, время на него никак не влияет — подобно тому, как мы со Стивом сидим в каком-нибудь пабе… — именно я наблюдаю, как она уходит. С кем-то другим.

Не помню, кто ввел ее в наш маленький университетский кружок. Просто в один прекрасный день она оказалась с нами, как будто всегда была тут. Но я никогда не забуду выражение, которое сразу пришло мне в голову, когда я впервые увидел ее. «Кровь с молоком». Она была точно классическая английская роза. Изумительно чистая белая кожа. Пышные белокурые волосы. И все это было посажено на крепкий девический костяк, включая замечательно широкую грудную клетку. Ей было девятнадцать лет, и я влюбился по уши сразу и бесповоротно.

Однако чем дольше я ее знал, тем ясней становилось, что у Оливии весьма нестандартный вкус к существам мужского пола. Я бы назвал его эклектическим. Никак не скажешь, что ей нравился один, определенный тип мужчин. Напротив, ее избранники, то есть парни, с которыми она встречалась, были столь разными, порой до смешного, что поневоле я начинал задумываться, уж не изучает ли она мир мужских особей перед тем, как выбрать то, что ей в конце концов придется по душе? О, если это и вправду так, то это добрая весть, поскольку она означает, что когда-нибудь Оливия, возможно, обратит внимание и на меня.

Много лет спустя, в одну из ночей нашего, увы, недолгого романа меня осенило — что именно было у всех ее парней общего. Боже, да ведь все они — заядлые курильщики! Для меня эта мысль была как откровение. Возможно ли это — значит, привычка к курению для нее означала зрелость? Не собственную, конечно, нет, — по крайней мере в те годы она была девушка скромная и совсем не курила, — но что касается других, не было ли это для нее знаком того, что человек уже вступил в мир взрослых? Что он уже достоин? И у него есть шанс? Когда я вспоминал встречу с ее отцом, этот аргумент казался еще более убедительным. Возможно, корни ее влечения к курящим мужчинам уходят далеко в прошлое. Не впитала ли она с самого раннего детства некий образ Отца, величаво восседающего на облаке дыма, клубы которого он исторгал из себя с помощью таинственного и странного металлического аппарата? И в конце концов представление об отцовстве, а еще шире — о мужественности, стало неразрывно связано с табаком? Я изложил свою теорию Оливии, когда мы лежали в постели и поочередно затягивались одной сигаретой на двоих; она в ответ громко рассмеялась и тут же сменила тему.

Но если хорошенько подумать, есть ли какие-нибудь другие причины тому, что этого коротышку с тестообразным, невыразительным лицом, сына Блэкпульского букмекера Брайана Барнса, она считала неотразимо остроумным артистом? Что у него и было-то, кроме единственного комического трюка, когда смешными казались самые что ни на есть банальные фразы, и всего лишь потому, что он произносил их медленно, гораздо медленней, чем это требовалось. Как часто я слышал, как он покорял целые залы достаточно неглупых людей, заставляя их истерически хохотать, когда он говорил со своим вульгарным ланкаширским акцентом: «О-о-о, так и сколько же вы получите за один фунт стерлингов?»

Ну да, это было слегка забавно, особенно если звучало в контексте препаратов, изменяющих состояние сознания. А вот Оливия считала, что от одного его вида можно живот надорвать от смеха. И она смеялась, смеялась от всего сердца, закидывая голову назад, с развевающимися волосами и сверкающими зубами, и столь широко раскрывая рот, что можно было видеть ее миленькое розовое горлышко. Неужели юная, сексапильная Оливия могла подумать, что этот сморчок с его пошлыми шуточками — чуть ли не Оскар, черт меня побери, Уайльд, только потому, что тот тоже был заядлым курильщиком? Этот несчастный недомерок Брайан Барнс, про которого сплетничали, что он читает только научную фантастику, который курит сигареты «Джон Плейер спешиал» и который поэтому в глазах Оливии является Настоящим и Утонченнейшим Светским Мужчиной.

Брайан Барнс был первым, с кем Оливия на моих глазах покидала комнату. Брайан Барнс, ха, как потом оказалось, он даже и не пытался к ней приставать. Скорей всего, он и увел-то ее, чтобы просто похвастаться своей коллекцией романов Урсулы Ле Гуин, покурить да почесать языком, но медленно, чтобы было смешно.

Кажется, первым ее настоящим парнем, в полном смысле этого слова, был Ральф. Кстати, мой наставник в том, что касается наркоты. Он был всего на два года старше меня, но в понимании тонкостей этого дела ушел далеко вперед. Это был такой живчик, как с пружиной внутри, да еще слегка двинутый, с выпуклыми глазами под джон-леннонскими очками; он сразу просек, какие возможности сулит жизнь бездельника-студента в большом северном городе, куда мы попали. Он тоже «изучал» психологию, но несколько иначе, чем мы: его пленило, и совершенно искренне, понятие так называемого «сознания» — его проблемы, его противоречия и парадоксы, но главным образом его весьма любопытные реакции на действие самых разнообразных и широко распространенных наркотиков класса Б. Он любил музыку. Особенно после трубочки гашиша — в этом случае она звучала гораздо приятней. Он носил шубу — дамскую шубу — и длинные волосы, а также щеголял какой-то керамической штуковиной на кожаном ремешке, болтающейся у него на шее. Он утверждал, что его всегда поражало, на что готовы пойти люди, чтобы привести себя в бессознательное состояние. К двери своей спальни он приклеил скотчем крохотный обрывок газеты со словами: «Любовь побеждает все». Естественно, он закончил привилегированную частную школу. И выкуривал не менее пачки «Данхилла» в день.

Я много раз наблюдал за тем, как Оливия с Ральфом уходили вдвоем, обычно сквозь легкий, плывущий над полом туман марихуаны. Они не забивали косячков, нет, он учил ее — впрочем, и меня тоже, — что правильно курить траву надо из специальной трубки. Как сейчас помню одно прекрасное утро в Корлтон-кам-Харди. В комнате мы втроем. Я уже овладел этим искусством, но восхищенно наблюдаю, как Ральф подносит к губам Оливии чубук, а потом зажженную спичку к накрошенной в чаше трубки смолке. Теоретически она знает, что надо делать, — просто вдыхать воздух в легкие, и все, но обязательно через трубку — однако нелегко убедить собственный организм в том, что он на самом деле желает, а желает он одного: наполнить легкие продуктом горения вещества растительного происхождения. Губы ее, когда они смыкаются вокруг медного мундтштука, инстинктивно делают сосательные движения.

Приступ кашля. Хорошо еще, что она не кашлянула сквозь трубку, валялось бы сейчас драгоценное вещество по всему ковру. Она пробует еще раз. Снова сосет. Но когда выдыхает, изо рта выходит слабенькая белая струйка. Музыка «Пинк Флойд» из колонок проигрывателя сегодня вечером кажется особенно… богатой. Оливия расслабляется, опускает плечи, выпускает воздух из легких. И теперь, когда ее губы снова зажимают трубку, пламя спички втягивается в чашу. Смолка разгорается оранжевым огнем. Она задерживает дыхание. Она не осмеливается даже моргнуть. Ральф усиленно кивает, подбадривая ее, его выпученные глаза под очками с красными кругами вокруг не отрываясь смотрят на нее. Наконец у нее получается, она выдыхает дым через нос — две прелестных, великолепных струи густого, белого, настоящего дыма. У нее получилось! Они обнимаются. Теперь и она — часть Великой Традиции.

Этим же вечером, когда Ральф и Оливия уже не в состоянии стоять на ногах, я вижу, как они ложатся в одну постель.

Они были вместе весь ее третий курс, поэтому я привык наблюдать, как они уходят из компании вдвоем. Ральф — взволнованный и гордый тем, что у него такая эффектная подружка, да еще и блондинка, Оливия — счастливая тем, что она вместе с человеком, обладающим знанием. Возможно, именно Ральф в конце концов и научил ее курить сигареты «Данхилл». Мне кажется, он был очень несчастен, когда она ушла от него к Стюарту.

Между Стюартом и Ральфом было столь же мало общего, как и между Ральфом и Брайаном, все трое были настолько разные, насколько это возможно, — кроме одной детали. Стюарт тоже был заядлым курильщиком. Я так толком и не узнал, чем же он, собственно, занимался, но, как бы поточнее выразиться, он, пожалуй, был самым последним человеком из живущих на земле, которого скромный учитель географии из Ньютон-Эббот хотел бы видеть рядом со своей дочерью. Этот изящный молодой человек выглядел так, будто вся полиция стоит на ушах при одном упоминании его имени; казалось, он промышлял распространением наркотиков, а возможно, и угоном автомобилей. Его поврежденные передние зубы говорили о том, что их обладатель явно злоупотребляет амфетаминами. Или постоянно ввязывается в драки. Или и то, и другое. В глазах такого мягкотелого недотепы-южанина, каким был я, он, конечно же, казался этаким крутым парнем.

И все-таки было некое благородство и мягкость в том, как Стюарт добивался Оливии. Казалось, он самым искренним образом благоговеет перед ее девичьей красотой, с которой ассоциировались зеленые долины и благодатные пастбища Девона. Она же, без сомнения, была привлечена романтичностью своего необычного поклонника, его обаянием и галантностью, очаровательно контрастировавшей с продуваемыми всеми ветрами улицами, обреченными прозябать микрорайонами и убогими пабами его родного города.

Однажды он увез ее куда-то в своем «форде», и она привезла обратно рассказы взахлеб о том, как они ходили в шибин на Мосс-Сайд, где черные люди играли в домино, стуча по столу костяшками так громко, что она всякий раз вздрагивала, как от пистолетного выстрела. Или как он взял ее на собачьи бега на стадионе «Белль-Вю», а после они пошли в турецкий ресторан и поднялись наверх, а там в комнате сидели какие-то люди и курили опиум. Или как они ходили болеть за «Манчестер Сити», а потом пошли в какой-то клуб, и оказалось, что чуть ли не с половиной игроков Стюарт учился в школе.

Я бы постарался утаить зависть и ревность, когда Оливия докладывала о каждом волнующем спуске на дно города, которое для меня все еще оставалось тайной за семью печатями. Я пытался представить себе, о чем же они разговаривали. Одному богу известно, ведь у них не было ничего общего. Я, если б у меня была хоть малейшая возможность, тарабанил бы без остановки, о психологии, конечно, мы ведь оба ее изучали. О, как бы я был хорош, просто ослепителен, рассуждая о когнитивно-диссонансной теории Фестингера. И как могла она не заметить мой критический разбор «Дальних пределов человеческой психики» Абрахама Маслоу? Уверен, если б Стюарт не был заядлым курильщиком, у него бы уж точно не было ни единого шанса.

К тому времени, когда она наконец позволила мне соблазнить себя, ее девическая восторженность сменилась этаким тщательно продуманным загадочным шармом, который она постоянно напускала на себя, ну а я, конечно же, заделался заядлым курильщиком.

Почти со всеми университетскими друзьями я потерял связь, но с Оливией продолжал поддерживать контакт. Впрочем, скорее наоборот, это она никогда не упускала меня из виду. Ведь это она посылала мне открытки на Рождество, звонила по телефону, заскакивала на минутку поболтать, если бывала поблизости. Думаю, что я, пожалуй, просто утратил всякую веру, что у нас ней может что-то получиться. Но зато она, чисто по-женски чувствуя мое к ней, увы, безответное вожделение, старалась поддерживать его в течение многих лет. Еще бы, кому не хочется быть для кого-то желанным? А может, она просто думала, что я могу быть вполне сносным любовником на какое-то время, пока не найдется чего-нибудь более подходящего.

У нас сложилась традиция два-три раза в году встречаться в Уэст-Энде. Сначала мы что-нибудь где-нибудь выпивали, а потом шли обедать в «Мистер Конг» на Лисл-стрит. Я рассказывал ей про то, что творится в мире телевидения. Она мне — про обучающие компьютерные программы, которыми она в конце концов стала заниматься. И вот однажды, когда она подносила палочки с зажатым между ними морским гребешком к губам, я заметил, что она смотрит мне в глаза подозрительно дольше обычного. И вместо того чтобы, как обычно, распрощаться и сесть каждый в свое такси, мы уселись в одну машину. Так вот и получилось, что я на несколько месяцев сделался тем самым мужчиной, с которым она уходит, в то время как все остальные только смотрят и облизываются.

Но теперь, когда еще не испарился запах ее духов из моей клетушки, я размышляю о том, что только что на моих глазах произошло нечто совершенно для меня замечательное. В течение всего нескольких мгновений перед тем, как она вместе с Клайвом отправилась в Уэст-Кантри, Клайв выглядел смущенным. Клайв, который не курит, ткнул пальцем в лежащую на моем столе сигаретную пачку «Силк кат» и сказал: «Послушай, я бы сейчас не отказался… сделай одолжение, дай закурить, а?»

И я, паршивец, с огромным удовольствием делаю ему это одолжение.

 

5

Кому: Ясмин Свон

От кого: от Майкла Роу

Тема: Собрание

У меня такое чувство, что Клайв неожиданно должен уехать. Если собрание отменят, как все-таки насчет выпивки? У меня возникли потрясающие свежие идеи про курево.

Никаких свежих идей у меня нет и в помине, но плевать, что-нибудь придумаю на ходу.

Кому: Майклу Роу

От кого: от Ясмин Свон

Тема: Собрание

Извини. Мы собираемся без него. Может, на следующей неделе? Было бы здорово.

Кому: Стиву Пэник

От кого: от Майкла Роу

Тема: Теннис

Как тебе нравится мысль сыгрануть в теннис после работы? А потом и чего-нибудь выпить. А если хочешь, можно просто выпить.

Через четыре часа я выигрываю пять — четыре, моя подача. Думаю, это все оттого, что ответ Ясмин был все-таки положительный, в нем было твердое обещание еще одного вечера вдвоем, скрепленного союзом «водка-мартини», — именно предвкушение этой поистине исторической вехи в наших отношениях, ожидаемой в недалеком будущем, всю игру поддерживало во мне воинственный дух и волю к победе. Стив ведь всегда побеждает. И должен сказать, мой старый друг, переживая поражение, чувствует себя скверно. Его отец был наполовину хорват — на родном языке его фамилия звучит как Панич, — и, хоть у меня и нет никакого желания размениваться на грубоватые культурные стереотипы, не могу не заметить, что Стив способен сильно расстроиться из-за такой малости, как проигрыш.

Хорошими теннисистами нас с ним, увы, не назовешь, какое там, но теннис — единственный вид спорта, который доставляет мне истинное удовольствие — здесь я могу помериться силами с противником, дать выход своей агрессии, проявить собственную индивидуальность. Не говоря уже о том, что это весело. Иногда просто умора, особенно когда хочешь сделать одно, а получается совсем другое. Всю игру я или ругаюсь, как пьяный сапожник, или помираю со смеху. И хотя играем мы оба не только нам, но и курам на смех, время от времени то у Стива, то у меня получается совершенно потрясающий удар — и откуда только что берется? И тогда у тебя такое чувство, что это не ты сыграл столь великолепно, а игра тобой сыграла. Не ты послал мяч… но мяч заставил тебя послать себя так красиво. Ради одного этого, по-моему, стоит размахивать ракеткой час или даже два — такой это кайф, когда получилось.

Сегодня я играю для своего уровня очень хорошо. Не забываю сгибать колени, наблюдая, как летит мяч. Чтобы лучше сфокусироваться, даже стараюсь увидеть шов на мяче. Я сейчас в этаком парадоксальном и столь желанном состоянии расслабленной сосредоточенности. Но потом что-то происходит. Похоже, нечто — сама судьба, что ли, — становится на пути к моему триумфу. Стив собирает волю в кулак, берет следующие два гейма, затем снова выигрываю я, и, вместо того чтобы валандаться с тайбрейком, мы соглашаемся на ничью: шесть — шесть. Надо бы поговорить об этом с Бородатой Дамой. Нет, все-таки лучше рассчитать ее и нанять себе хорошего тренера.

— Ну как, придумал новенькое злодейство для нашего козла? — спрашивает Стив, когда мы усаживаемся за столик друг напротив друга и принимаем обычные для такого случая позы. Этюд в баре с двумя джентльменами, алкоголем, чипсами и табаком.

— Есть идея сделать из него заядлого курильщика.

— Неплохая мысль. Болезни и все такое. Не говоря уже о лишних тратах.

И, иронически поглядывая на прикуривающего Стива, я вспоминаю, что мне пришло в голову, когда я впервые понял, что стал настоящим курильщиком. Мысль эта показалась поистине глубочайшей. Наконец наступил момент, когда я из обыкновенного человека, который просто курит, превратился в Настоящего Курильщика.

Я жил тогда в Северном Уэльсе. Работал все тем же журналюгой в «Рэксхэм Экзэминер». Я уже настрелял у Стива столько табачку на самокрутки, что меня стала мучить совесть, и тогда я купил ему в подарок пачку «Олд Холборн». Прошло недели две, и я подарил ему еще пачку. И уже потом наконец я купил пачку и себе. (Однако это еще не тот самый момент истины, о котором я хочу рассказать.)

Итак, на работе, в пабах, на вечеринках я продолжал скручивать самокрутки; испытывая извращенное чувство гордости, когда мои ловкие пальцы изготовляли эти мерзкие маленькие трубочки, набитые табаком. Как всякий мастеровой, я был полон искреннего презрения к «настоящим», фабричным сигаретам, курение которых не требовало ничего от тебя лично: никакого искусства, никакого мастерства. А кроме того, сигареты в пачках представляли собой Большую Индустрию Табака, превосходнейший продукт капиталистического общества, с которым я не хотел иметь ничего общего. Я был представителем иного мира — мира студенчества, мира хиппи. Готовые сигареты олицетворяли «правильный» мир. А вертеть сигаретки самому означало принадлежать к миру совсем иной, противоположной культуры. Если ты покупаешь готовые сигареты, значит, ты — настоящий курильщик. А если скручиваешь сам — то все еще балуешься, не более того.

— Тебе не надоело возиться со своими идиотскими самокрутками? — спросил меня как-то вечером Гуилим Гриффитс, заведующий отделом сбыта «Рэксхэм Экзэминер», когда мы сидим в «Эгертон Армз», мрачной пивной возле центрального городского автовокзала. (Это еще неизвестно, как быстрей убраться подальше из Рэксхэма — по скоростному шоссе D34 или с помощью четырех больших порций виски.)

Потому что я не хочу быть как ты, думаю я. Я не хочу носить костюм такой, как у тебя. Я не хочу носить галстук, обязательно подходящий по цвету к рубашке. Я не хочу носить прическу, как у тебя. Или щеголять толстым золотым обручальным кольцом — как у лавочников. Или значком рыцарей Круглого Стола короля Артура. Короче, я не хочу и никогда не захочу быть таким корпоративным существом, как ты, таким «взрослым», как ты. А каждая из твоих двадцати штук «Би энд Эйч» так или иначе составляет часть единой пачки.

Впрочем, нет, я все-таки возьму твою сигарету, спасибо, Гуилим, спасибо тебе большое.

Что и говорить, есть-таки нечто весьма выразительное в свежей пачке «Бенсон энд Хеджес», в первой или даже второй сигарете из этой золотистой коробочки с портретом. Некоторые сигареты несут в себе образ этакой дешевки («Джон Плейер спешиал»); у других — особый, экзотический ароматный затяг («Мальборо»); а некоторые просто слабенькие («Силк кат»). Но «Бенсон энд Хеджес», как-никак, золотой стандарт, эталон, по которому оцениваются все остальные.

Итак, в один прекрасный день я покупаю свою первую пачку сигарет. Мы сидим в «Эгертон Армз» со Стивом и с Дэйвом Кливером, который любит делать вид, что он этакий борзописец, настоящая акула пера — он закончил Кембридж по специальности «английский язык», — поэтому, само собой, он и смолит по две пачки в день для поддержания имиджа.

Ну так вот, сидим мы, выпиваем, курим, шутим, веселимся. Смеемся над нашим редактором, застенчивым и угрюмым человеком с большими торчащими ушами. Над редактором спортивного отдела, у которого уши еще больше. Над секретарем городского магистрата Рэксхэма, уши которого такой величины, что никто из нас таких больше нигде ни у кого и не видывал. Вспоминаем статьи, когда-то написанные нами, и тоже смеемся (только в то утро я изучал материалы дела одного типа, которому, после того как его застукали в поле занимающимся онанизмом, было предъявлено обвинение в нарушении общественного порядка). Это был жестокий смех жестоких молодых людей, которые мнили о себе высоко, которые были уверены, что скоро они навсегда уедут из этой дыры в большой город, где их ждет новая, большая жизнь и будут уже настоящие большие сюжеты для статей и настоящий смех, смех по большому счету.

Я бросаю монеты в автомат с сигаретами и долго думаю, какие купить. Конечно, не «Номер шесть», любимые сигареты строителей, штукатуров и безработных. Не «Эмбаси», с их подарочными купонами, от которых за версту несет провинциализмом и обывательщиной; не «Голд лиф», реклама которых изображает мужчину в выходном костюме, играющего с сеттером красного цвета. Конечно, и не «Ротманс». «Ротманс» курят пилоты дальних авиалиний. Так что тут и говорить нечего. Так в чем же дело? Я решительно открываю автомат и достаю симпатичную золотистую пачку «Бенсон энд Хеджес».

Уверенным жестом срываю с нее целлофановую обертку, словно проделывал это уже тысячу раз, вытаскиваю золотистую фольгу, закрывающую верх, и — вот они, двадцать штук «бенсиков», сидящих в пачке плотно, как патроны в обойме. Я протягиваю пачку товарищам. Стив дает нам прикурить от своей зажигалки «Зиппо», и веселье продолжается. Еще пива, еще циничного смеха, на этот раз над главным фотографом газеты, чей фотоаппарат «Никон», как правило, хронически дрожит, пока его хозяин не промочит горло двумя кружками «Рэксхэмского легкого». Или насчет господина советника, который имеет слабость, подражая Черчиллю, разражаться громоподобными речами на тему надлежащего содержания уличных фонарей или важности правильной нумерации домов, цитирование которых вызывало буквально спазматический хохот.

И вот теперь я покупаю пачку «бенсиков» практически каждый день. Я не знаю, почему курю именно эти сигареты, я просто курю их, вот и все. И никакой я не заядлый курильщик, я просто курю и в любой момент могу бросить.

И потом в один прекрасный вечер на какой-то вечеринке меня вроде как осенило. Крепко поддатый, я стою посреди комнаты в толпе, где почти никого не знаю. Все курят, я разговариваю со стройной молодой особой по имени Эрика, у которой такая гладкая кожа, что я просто теряю дар речи. Ее огромные карие глаза смотрят на меня вопрошающе, полные губы широченного рта что-то говорят, но будь я проклят, если понимаю, что именно. Я лезу в карман.

— Сигарету?

— Спасибо.

Изумительно твердой рукой, так что сам себе удивляюсь, я даю ей прикурить, скроив такое лицо, какое всегда делают мужики, когда предлагают открытый огонь приглянувшейся им женщине. На лице при этом написано примерно следующее: «Посмотри, ты видишь, как тверда моя рука, как крепка моя челюсть, как властен мой взор? Но это еще не все, у меня есть для тебя кое-что получше, поверь мне, детка».

Эрика пускает облако дыма, целясь прямо в потолок, что позволяет мне как следует разглядеть ее удивительно стройную шею. Но, как это ни странно, по ее виду не похоже, что она сильно потрясена блестящей техникой моего обращения с зажигалкой: буквально через минуту она уже говорит с бывшим членом команды «Уэльские львы», который держит долю в каком-то винном баре города. Но меня это не беспокоит. Через всю комнату я вижу, как она закидывает голову, запуская тонкие пальцы в свои густые каштановые волосы, — смеется, видимо услышав какие-нибудь бородатые валлийские остроты. Мне становится скучно. Тут много других женщин, которым можно предложить сигарету, прямо сейчас или немного попозже.

Я закуриваю. И странное дело — это простое действие, похоже, заполняет некое пространство вокруг меня, которое как будто ждало и было готово к этому. Временну́ю психологическую пустоту, брешь в моей жизни, образовавшуюся в это самое мгновение. Краткий миг нашего сборища — но поистине один из многих, которые составляли тот день, — когда закуривание сигареты было естественным, само собой разумеющимся движением. Так что ответ надо искать в сигаретах.

Ответ надо искать в сигаретах.

Эта самая мысль и сделала из меня настоящего курильщика, в этот Момент Истины я обрел цельность.

 

6

— Это же просто смешно. Ты читал эту чушь?

Мы с Хилари только что поели. У нас сегодня мероприятие, которое мы называем «спокойно посидеть вечером дома». Одним глазом я изучаю викторину про всяких знаменитостей в каком-то журнале, другим смотрю вечерние новости. Поскольку там в основном талдычат что-то про либеральных демократов, я чувствую, что еще немного, и меня неодолимо потянет ко сну.

— Ну что за чушь? — снова вопрошает Хилари. Она сидит на другом конце дивана с книгой, которая называется «Физика бессмертия», где приводятся научные доказательства бытия Божия и воскресения мертвых. Один из обозревателей назвал эту книгу «выдающийся теоретический тур-де-форс». В конце книги приведено множество математических уравнений.

— Этот актеришка. Он еще играет в сериале «Счет». Ему задали вопрос: «Какой самый важный урок преподала вам жизнь?» И знаешь, что он ответил?

— Что?

— Что жизнь — не репетиция.

— И что тут такого?

— Ну, понимаешь, разве можно, черт побери… быть таким серьезным, ты не находишь? Таким узко ориентированным. В конце концов, это оскорбительно для всех нас, то есть для всех, кто полагает, что жизнь — это именно репетиция. Кто считает, что нормально тратить время на всякие глупости, пробовать и ошибаться. — Хилари одаривает меня одним из своих твердых взглядов. Вообще-то других у нее просто нет, но она тем не менее дарит его мне. — Не волнуйся, Майкл. Тут написано, что в любом случае ты возвращаешься к вечности. Мы с тобой оба возвращаемся.

Услышав от нее эту мудрость, я вдруг почувствовал, что у меня внутри все так и опустилось. И вовсе не оттого, что мы возвращаемся к вечности. Если бы. Нет, от ее слов, что мы оба.

Хилари прикуривает свою вечернюю сигарету из пачки «Ламберт энд Батлер». Я смотрю, как она курит: очень неумело. Даже держит ее совсем не так, как надо. И я знаю, что она затушит ее, не выкурив и половины.

— Зачем ты куришь? — спрашиваю я.

— О, сигарета после еды — это такое удовольствие. Как бы приятное завершение.

Я думаю о том, что мы только что ели. Рататуй и печеную картошку. И запивали пивом «Бен энд Джеррис» из бочонка. О да, уж кому-кому, а мне очень даже понятно, что сигарета «Ламберт энд Батлер» может стать прекрасным завершением такого ужина.

— Ты ведь не получаешь от сигареты никакого удовольствия. Просто кажется, что тебе приятно. А на самом деле ты всего лишь ослабляешь порочную тягу к никотину.

Хилари хмурит брови. Потом кивает туда, где на ручке дивана с моей стороны покоится полная окурков пепельница. Все-таки язык у нее не поворачивается сказать: «На себя посмотри, старый козел».

— Я много думал об этом. Курение — это что-то вроде снятия боли, а вовсе не привнесение удовольствия в твою жизнь. Как, скажем, «Бен энд Джеррис». Или секс.

Тут Хилари кладет книгу на ковер и проводит кончиками пальцев ноги по моему бедру.

Ой-ой-ой.

_____

Было ли это привнесением удовольствия, размышляю я уже потом, лежа с ней в постели. Или просто удовлетворение сексуального желания? Хилари выключает свет и забирается в свою нору на все восемь часов. «Физика бессмертия» что-то мало увлекает ее сегодня вечером. Слышно, как дыхание замедляется, становится глубже. Минута — и она уже крепко спит, издавая низкие ворчащие звуки, как бойлер центрального отопления, который требует ремонта, но пока еще тянет. Большинство женщин, с которыми я бывал в постели, отключались удивительно легко, как телевизор. Мне же нужно время, к своим снам я должен дрейфовать. Перед тем как я погружаюсь в забвение, звучат какие-то слова в голове, мелькают перед глазами картинки, порой довольно странные.

Получил ли я удовольствие или мне только показалось? С Оливией секс всегда был положительно удовольствием, я ощущал это всем своим существом. Само сознание того, что я добился ее после всех этих долгих лет, приносило столько радости, словно я победил в Уимблдонском турнире. Или сдал на права с одиннадцатой попытки. И секс с ней всегда ощущался как что-то запретное, непристойное. Бывало, едем с ней в такси, а она шепчет мне на ухо: «Майкл, поехали домой, я хочу много грязного секса». Где-то в ее сознании угнездилась мысль, что настоящий секс — дело грязное. Что ни говори, поневоле вспоминаешь знаменитую фразу Вуди Аллена: ну да, это так, если делаешь это как следует.

А если с Ясмин? Тоже положительное привнесение, надо думать. Стив сегодня сказал, что внешне она классная телка. Куколка первый сорт, так он сказал, думая, что сострил. Надо послать ей еще одно сообщение. Конкретно договориться на следующую неделю. Побольше мартини под гигантской упаковкой трихопола. Когда захочешь, где захочешь, все равно — прекрасен мир, когда с тобой мы заодно. О-о-о, мисс Джонс. Да, мистер Ригсби. Можно я буду звать вас Рут? Да… Серьезно? Саймон? Бернард?

Зараза. Какой у него был размер обуви?

 

7

На проводе Монтгомери Додд, главная шишка «Бельведера». Я-то, дурак, послал ему вчера уже в конце дня копию сценария «Помешивай чаще».

— Извини, Майкл. Оторву тебя на минутку. Представляешь, вчера вечером случайно внизу столкнулся с Электрой Фукс и заикнулся ей про твой сценарий «Помешивай чаще», так она чуть с ума не сошла, так ей понравилось. Особенно этот пикантный контраст — жуткая ежедневная жизнь заключенных и совершенно потрясающая жратва, которую они могли бы иметь. Я сказал, что подробную версию сценария получу в понедельник. Как думаешь, справимся?

Справимся. Мы. Обожаю это «мы». Конечно, справимся, о чем разговор.

Электра Фукс. Пять лет тому назад она собирала материал для моей экспериментальной программы — я был в ней продюсером — «Почему они это делают?», посвященной людям всяких дерьмовых профессий. Теперь она во главе собственного дерьмового канала.

— Да, Майкл, она спросила, не будет ли лучше назвать это шоу как-нибудь по-другому, скажем, «Преступник тот, кто не кладет такое в рот». Может, ты подумаешь об этом?

Итак, я сижу перед компьютером, бешено отстукиваю текст и курю как паровоз, потому что — не знаю, как другие, — а я не способен написать ни слова, если между моими танцующими по клавишам пальцами не зажата сигарета и пепел не сыплется на клавиатуру. Мне глубоко плевать на предложение изменить название шоу; «Преступник тот, кто не кладет такое в рот»… господи, какое дерьмо — впрочем, я прикидываю еще один вариант: «Яблочный пирог и тюремный порог». Я не собираюсь тратить ни минуты своего драгоценного выходного на эту чушь и поэтому хочу закруглиться уже сегодня. В конечном счете Электра Фукс почти наверняка скажет: о да, прекрасный сценарий, мне очень понравился, но, может, лучше сделаем передачу про больницы? И слегка затушуем аспект потребления пищи? Вставим лучше побольше выращивания пищи на огороде.

Когда я поднимаю голову, Ясмин стоит в дверях, сложив руки, скрестив ноги и прислонившись к косяку; стройное бедро образует такую линию, которую человеческий язык описать не в силах, а по удлиненному лицу молодой лани блуждает странная улыбка.

— Ты здесь, Майкл? Тебя совсем не видно сквозь эту дымовую завесу.

— Когда я работаю, всегда много курю. Мне кажется, это помогает сосредоточиться, хотя уверен, ты сейчас скажешь, что это все иллюзия, вызванная избытком никотина в крови.

Не слишком ли язвительно? Да нет, ничего. Пусть знает, что, увидев ее, я не пускаю слюни.

— В «Доброй книге» говорится, что на самом деле сосредоточиться тебе мешают страдания, которые ты испытываешь, когда не куришь. Курение есть снятие состояния рассеянности ума, а не усиление сосредоточенности.

— Хочешь сигарету?

— Да, спасибо. — Она опускается на стул, и я даю ей прикурить. Она снова во всем китайском. Тигры и мотыльки с бабочками так и порхают по всему ее телу. Она мощно затягивается сигаретой «Силк кат» и даже закидывает голову, чтобы вдохнуть дым еще глубже.

— Вижу, эта бросательнокурительная книга сильно на тебя подействовала, — саркастически замечаю я. — Может, скоро и я попрошу ее почитать.

— Теоретически я все понимаю и со всем согласна. А вот бросить никак не могу. Впрочем, я здесь не для того, чтобы читать лекции о вреде курения. Ты видел газеты?

— Нет. Был слишком занят. А что такое?

Она бросает передо мной журнал. На первой странице кричащий заголовок:

ФАЛЬШИВЫЕ СВЯЩЕННИКИ

Над ним шрифтом поменьше:

Скандал с фальшивым лицом духовного звания на ТВ-шоу

Белыми буквами по черному фону пояснительное дополнение:

Безработный актер выдает себя за греческого православного священника

Под фотографией сияющей, как медный таз, ведущей пояснительная надпись:

Анжелика Даблдей: «Полный крах»

Под всем этим репортаж некоего Дэвида Кливера. В первом абзаце написано:

Возмущенные члены парламента потребовали провести расследование, так как, по некоторым данным, вчерашнее вечернее шоу, как, впрочем, и некоторые другие популярные телевизионные передачи, приглашают в качестве участников жуликов, выдающих себя за порядочных людей.

— Майкл, как ты думаешь, у Клайва из-за этого могут быть неприятности?

 

8

Купить приличную машину — или отремонтировать свой «пежо».

Вычеркиваю.

Я так счастлив — я купил новую машину. Ну не новую, конечно, ей уже два года. Или всего два года. Очень симпатичный «гольф» черного цвета. У меня никогда не было немецкой машины, но угрызения совести (отец в свое время поклялся, что он никогда в жизни не сядет за руль машины, изготовленной немцем) испаряются, стоит мне только захлопнуть дверцу: я слышу не резкий и неприятный металлический лязг, а мягкий щелчок; а потом еще целых восемнадцать радиопрограмм FM, которые устанавливаются автоматически. Радио, конечно, японское, но чувства, которые ты испытываешь к автомобилю, не бывают рациональными, не так ли?

Вообще-то у меня целых три причины быть счастливым.

Первая: Клайв в глубокой заднице. Это так приятно, это так радует. По самые брови в дерьме. Возникает вопрос, из-за чего весь этот шум. Из-за того только, что этот парень, которого наняли, чтобы он расшевелил зрителя и произнес несколько подходящих к месту банальностей, оказался не действительным членом какой-нибудь там, все равно какой, духовной конгрегации, а авантюристом с хорошо подвешенным языком? (Слава богу, это было во всех воскресных газетах, а теперь и религиозные деятели вступили в склоку, ведь шоу считается одной из обязательных религиозных передач; оно и обходится дешевле, и собирает куда больше зрителей, чем просто распевание религиозных гимнов.)

Не стану надоедать вам подробными комментариями. Нетрудно представить нарастающую истерию завистливых и ревнивых газетчиков, трусливых членов парламента, «озабоченных» епископов и бессильных правителей, породившую этот восхитительный поток дерьма, в ароматном центре которого восседает унылая фигура Клайва Уилсона, продюсера злосчастной передачи, козла отпущения, — в кого, как не в него, традиционно должны попасть все шишки?

Вчера Клайв даже потихоньку прокрался ко мне в кабинет, якобы по делу (кстати, отец Оливии держится молодцом).

— Черт бы их побрал, этих попов, — признался он, совершенно без сил рухнув на стул.

— Кошмар, — сочувствую я.

— Дай закурить.

— Пожалуйста.

Боже мой, я чуть было не прибавил: «Брат».

Он робко закуривает. Какое же нужно усилие, чтобы прогнать со своего лица широкую, жирную ухмылку.

Вторая причина моего приподнятого настроения — этим утром Ясмин пересекла порог моего кабинета, кинула мне на стол свою книжку про то, как бросить курить, и назначила очередное распитие мартини с водкой на завтра. Она даже посидела у меня немного, выкурила сигарету, а пока сидела, я поглядывал на ее острые коленки, которые уставились прямо на меня, и, клянусь богом, чувствовал… жар, исходящий из-под ее юбки. Волосы на моей руке встали дыбом.

Она же просто тащится от меня. Я знаю, я уверен в этом.

И, наконец, третья причина: я мчусь по Уэстуэй в сторону центра в своей сияющей новой черной машине. Она не дребезжит. В ней ничто не брякает. По радио звучит «Песня для Уэнди» Фарли Дайнса. (Знаю, знаю, грустная песня. Но, елки-палки, меня вполне устраивает.) Вон мои задние огни исчезают за поворотом. И высотные дома Мерилбоун-роуд вырастают мне навстречу. Ну давай, Лондон, глотай меня, да побыстрей.

 

1

Клайв получил повышение, а Ясмин выходит замуж. В остальных отношениях день был весьма многообещающий.

Рассказываю все по порядку. Мы с Ясмин снова сидим в ресторане «Фармаси», под гигантской пачкой сигарет, это наше место, как часы на Гранд-Сентрал-стейшн; я гляжу на нее не отрываясь, а она знай себе весело щебечет все про то же, про вред курения конечно, черт бы его побрал, и дымит не переставая, как паровая машина Стивенсона. Да и я тоже не очень похож на Летучего Шотландца — так у нас окрестили экспресс Лондон — Эдинбург.

— Ну что, прочитал мою книжку? — спрашивает она, когда приносят вторую порцию наших замечательных коктейлей.

Мы молча ждем, пока официантка осторожно ставит их перед нами на столик, — о, этот торжественный момент, когда мы благоговейно смотрим, как ядовитая, обольстительная жидкость плещется о край хрупкого сосуда. В этот момент не нужны никакие слова: нечто исключительно важное происходит на наших глазах. Этот классический коктейль явно и недвусмысленно смертелен, и еще больше оснований говорить это потому, что он разлит в эти бокалы с узкой талией, наводящие на образ юной и невинной девушки. «Не надо…» — умоляюще мерцают они своим таинственным девственным мерцанием, в котором, однако, порой мерещится лукавое подмигивание: «А почему бы и нет?»

Действительно, почему бы и нет?

Мы чокаемся и мягко сползаем в иной мир, мир, в котором царит дух Мартини Номер Два. Насколько мне известно, для второго вечернего коктейля нет специального названия, но в моей книге он всегда назывался Коктейлем, Пить Который Не Стоит. Этот коктейль с тобой не церемонится, он прямо двигает в ту часть мозга, которая отвечает за осторожность, и сразу же отключает ее, как выключают в доме свет. Мы с ней твердо договорились, что идем сюда на парочку коктейлей, но мне кажется, что мы оба хорошо знаем — а уж я-то просто уверен: это невозможно.

— «Легкий способ бросить курить»? Ты знаешь, не было времени.

Но это откровенное вранье. Конечно, я заглянул в нее, и от первых же слов, на которые наткнулся мой любопытный взгляд, вострепетали все мои внутренности. Слова эти были написаны шариковой ручкой на титульном листе грубой и отвратительно уверенной в себе рукой: «Ясмин, дорогая, пожалуйста, прочитай и внутренне смирись. С любовью, Ник».

— Там очень смешно описаны нелепые попытки курильщиков убедить себя в том, что курение — просто жизненная необходимость, — говорит она, раскрывая губы, чтобы захватить ими новую сигарету.

— Ты рассуждаешь как настоящий неофит, — отвечаю я невозмутимо, давая ей прикурить от большой серебряной зажигалки «Ронсон», которую мне подарила Хилари.

Огромные глаза пристально смотрят на меня, пока кончик ее сигареты не вспыхивает ярко-оранжевым огнем. Я замечаю, что ногти у нее выкрашены в какой-то немыслимый оттенок голубого, который вряд ли сыщется в природе. Я отсчитываю секунды до того момента, когда никотин, словно мешок с песком, стукнет ее по затылку. Пять. Шесть. Семь. А потом великолепное лицо молодой лани медленно откидывается назад, и оттуда, куда оно уплыло, бьет густая струя белого дыма, смешиваясь с сиянием осветительных приборов.

— Ты сам признался, — говорит она, — что много куришь, когда пишешь. Что курение помогает тебе сосредоточиться. И ты искренне веришь, что это правда, потому что я сама такая.

Она как я, мы с ней одинаковы.

— Но давай посмотрим на это с другой стороны. — Она закидывает одну длинную ногу на другую и с сосредоточенным видом наклоняется ко мне. Я гляжу на нее не отрываясь. — Скажем, у тебя срочная работа. Ты пишешь какую-то важную бумагу, тебе надо закончить к обеду. Но дверь твоего кабинета раскрыта, и болтовня снаружи отвлекает тебя… Что ты делаешь?

— Закрываю дверь?

— Именно. Итак, теперь ты стучишь по клавиатуре с новыми силами, но вдруг замечаешь, что работает невыключенный телевизор. Там выступает Джерри Спрингер в своей передаче «Мужчины, которые хотят быть женщинами, — и женщины, которые их любят». Соблазнительная штука, и ты бы очень даже не прочь немножко посмотреть. Но у тебя срочная работа, у тебя мало времени. Что ты делаешь?

— Г-м-м. Трудно сказать. Ну ладно, к черту срочную работу. Включаю погромче и смотрю Джерри?

На лице Ясмин проступает терпеливая улыбка.

— Ладно, ладно, выключаю телевизор.

— Теперь ты совершенно свободен и можешь по-настоящему сосредоточиться на своем шедевре. Правда, есть еще кое-что, и это кое-что также отвлекает твое внимание. Последняя, мелкая такая, но все-таки раздражающая тебя штуковина, от которой непременно надо избавиться, чтобы все сто процентов твоего таланта — (моего таланта!) — бросить на выполнение поставленной задачи. Догадываешься, что это?

Я осушаю стакан.

Женщина со странным лицом, которая сидит прямо напротив меня и которую я хочу до боли в печенках. Одно из двух: либо пускай немедленно поцелует меня, либо передвинет свой стол к чертям собачьим.

Вообще-то последний кусок нашего диалога я произношу не вслух, а мысленно.

— Этот зуд, который не дает тебе покоя, — желание покурить, — говорит она, показывая пальчиками — царап-царап, — какой это сильный зуд. — Постоянный навязчивый фон — никотиновая зависимость. И вот для того чтобы приглушить этот последний, не дающий тебе покоя… звон, ты закуриваешь сигарету. И только теперь ты способен сосредоточиться. Именно поэтому ты и думаешь, что сигарета тебе помогла. Тогда как на самом деле в ней вся проблема.

Я уже не слушаю. Я размышляю о том, что неплохо бы превратиться в ее сигарету. Ты зажат между ее худыми, длинными пальцами, они переносят тебя по воздуху прямо к этому неправдоподобно широкому рту, и вот ты между мягкими и вместе с тем крепкими губами, и потом ощущаешь, что они сосут тебя с такой страстью, что сам начинаешь пылать с другого конца.

Не сомневаюсь, этот ряд образов нашептал мне второй коктейль: только благодаря ему такое может прийти в голову. Но она продолжает.

— Или возьмем, например, человека, который не может обойтись без сигареты после еды.

— Да, Хилари как раз такая.

Как еще отомстить ей за Ника, если не назвать имя Хилари? Как еще отомстить за нацарапанное куриной лапой посвящение в книге, как еще отомстить за то, что у нее есть этот чертов Ник, что он вообще существует на белом свете? Я придумал хорошую месть, если не считать того, что она, похоже, не обратила на нее никакого внимания.

— Ну ладно, представь: ты отлично пообедал. Прекрасная еда. Удивительное вино. Отличная компания. С точки зрения еды и питья ты совершенно удовлетворен. Углеводороды, протеин, жиры, сахар, вода, алкоголь, кофе. Кажется, все твои желания исполнены. Кроме одного. Последний штрих, последний мазок — и ты будешь ощущать абсолютное удовлетворение.

— Кокаинчику?

— Очень близко. Так же трудно бросить, но не столь приятная штука.

Теперь она осушает свой бокал. Я чувствую, нет, я просто знаю: она сейчас предложит выпить третий. И потом мы погибли.

— Видишь ли, я абсолютно принимаю всю эту теорию. Я согласна с каждым ее словом. А бросить никак не могу. В чем же тогда дело, а?

И она смотрит на меня отчаянным взглядом; отчаяние кричит в каждой черточке ее удивительного лица. А потом она говорит нечто поистине ошарашивающее:

— Я ведь хочу бросить курить ради Ника. Он сделал мне предложение.

В подобных обстоятельствах обычно принято говорить нечто вроде «Ах, как это чудесно!», «Поздравляю!», «Вот это новость!». Правда, в лице у нее что-то маловато радости. Скорее озабоченность, а может, даже тревога. Или просто отчаяние. Но она задала мне вопрос, и, чтобы ответить на него, да вдобавок ответить эффектно, я наклоняюсь к ней совсем близко.

— Ясмин, — говорю я ей тихо, — я думаю, тебе придется захотеть бросить.

О чем она думает? Глаза раскрыты так широко, как я прежде и не видывал. Но проходит несколько секунд, она слегка наклоняет голову в сторону, и на лице ее появляется обычная, присущая только ей вяловатая полуулыбка.

— Ну да, конечно.

— Повторите, — говорю я официантке.

 

2

Забавно, как всего несколько слов могут подействовать на твое психологическое здоровье. «Сказать мне это так непросто» — от этих слов у меня всегда по спине бегут холодные мурашки. «Дамы и господа, Джим Дэвидсон» — примерно такое же действие. С другой стороны, известно, что лучшие два слова в английском языке — It’s benign.

Итак, мы с Ясмин пребываем в стадии «Мартини — Мастер дзен» — боюсь, это четвертая — правда, на этот раз я совсем не ощущаю ни особенного просветления, ни душевного подъема, которой философы называют трансцендентным состоянием. Вместо этого я все пытаюсь разбередить крохотную ранку — не ранку даже, а так, синяк, который образовался у меня где-то внутри, как только она сказала: «Он сделал мне предложение». Я бы не стал упоминать об этом еще раз, принимая во внимание мои собственные нежные чувства, касающиеся данного предмета. И я полагаю, мне должно быть приятно, что у нас с ней отношения, позволяющие ей говорить со мной на столь деликатные темы. Но ведь это, черт побери, пожалуй, несколько радикально, не правда ли? Кто же делает предложение представителю противоположного пола, если его не загнали в тупик? С другой стороны, любопытно, что я не увидел радостного выражения на ее лице, когда она затронула этот предмет. Мой личный опыт говорит о том, что, если женщина объявляет всему свету, что один человек попросил ее соединить с ним жизнь, дело сопровождается непременной улыбкой, сияющей в сотню киловатт, и полными счастливых слез глазами. Так что, как иногда говорит Стив, на носу большая пьянка, это уж точно.

В общем-то, хорошо, что мы выпили уже не одну и даже не две, потому что разговор перетек в иное русло и, будь я потрезвей, меня бы это очень и очень обеспокоило. Ясмин принялась вываливать на меня все дерьмо, которое всплыло в результате скандала с программой «Священное чревоугодие». Журналюги метали громы и молнии: «Можно ли доверять всему, что мы видим на наших экранах?», члены парламента пришли в ярость, один даже потребовал расследования (и, конечно, какая-то газета тут же предложила ему этим заняться), а разные шишки из телевизионного начальства, и Монтгомери Додд не в последнюю очередь, оказались в исключительно неудобном положении. Клайв, однако, черт его побери совсем, не пал духом, мрачно засев в своем бункере с каской на голове и ожидая, чем все это кончится. А теперь, похоже, его вовсе не собираются ниоткуда увольнять (недотепа, который пригласил на передачу поддельного попа, оказался студентом факультета журналистики, проходившим в «Бельведере» практику:). Более того, Клайв вышел на тропу войны и публично и воинственно заявил вчера у нас в конторе, что когда — не «если», а именно «когда» — он разыщет мерзавца, который настучал в газеты, он — и тут я привожу высказывание дословно — отрежет ему голову и насрет на шею. Обычно Клайв избегает подобных выражений, поэтому мой вывод такой: он сильно рассердился.

Как я отношусь ко всему этому? По большому счету, никак. Ясмин ничем не дает понять, что она или кто-нибудь другой из конторы подозревает меня. Ей-богу, не помню, чтобы я рассказывал Дэйву — виноват, Дэвиду — Кливеру что-нибудь такое, что могло бы заинтересовать читателей его газеты. Честно говоря, было уже поздно, да и принял я тогда на грудь немало, словом, был пьян и не помню, в каком месте разговора мы поставили точку. Думаю, я ему позвонил, чтобы просто поплакать в жилетку, поговорить про старое, мол, надо, в конце концов, встретиться, попить пивка, и все такое.

В таком случае все в порядке.

Ошибаюсь: в порядке-то в порядке, если не считать, что на самом донышке живота, под морем разливанным водки, что-то тревожно шевелится. Ужасная мысль, что я совсем не хочу смотреть правде в глаза. Тогда я гляжу в глаза Ясмин.

— Хочешь, фокус покажу? — спрашиваю я. — Спорим, в течение минуты ты не сможешь повторять за мной все, что я буду делать.

— Что ставишь? — азартно спрашивает она.

— Проигравший платит за выпивку.

Она медлит. Ну конечно, хочет сказать, что уже хватит. Нам обоим уже хватит. Прекрасно провели вечер, но…

— Начинай.

Эта женщина создана, чтобы радовать сердце. Заводится с пол-оборота, может перепить любого — а у самой ни в одном глазу.

— О’кей, — говорю я ей, — время пошло.

Я чешу у себя за ухом. Она тоже чешет себя за ухом. Я постукиваю себя по носу. Она постукивает по своему. Беру сигарету из своей пачки. Закуриваю. Выдыхаю дым. Она делает то же самое. Делаю добрый глоток мартини. Она тоже. Поглаживаю себя по подбородку. И она поглаживает себя по подбородку. Барабаню пальцами по столу — она следует моему примеру. Все происходит в полном молчании — ни один из нас не произносит ни слова. Она заинтригована, не отрывает от меня взгляда. Я гляжу на часы, запускаю пальцы в волосы, переплетаю пальцы, пощелкиваю костяшками. Она повторяет мои действия.

И потом я беру свой бокал, подношу его к губам — она делает то же самое — вытягиваю губы и медленно, торжествующе пускаю чистую струю не проглоченного мной коктейля обратно.

Твой ход, голубушка.

Она смотрит на меня не отрывая глаз, и вдруг — глазам своим не верю — вдруг чистая струя не проглоченного ею коктейля струится из ее рта в стакан. Я теряю дар речи.

— Я знала этот прикол еще в шестом классе, понял? — говорит она. — Тебе платить.

 

3

Итак, Бородатая Дама сегодня утром буквально излучает осуждение: то одергивает юбку, то ерзает на стуле, словно ее кусают блохи.

— Вы проснулись в ее квартире.

— На ее диване. Мы ничего такого…

— Что-о?..

— Я хочу сказать, что совершенно уверен, что ничего такого не было…

— Так-так…

— Хотя вряд ли я помню, чем все кончилось…

— Вы, мягко говоря, слегка выпили…

Что ж, можно сказать и так.

— Вечер был такой чудесный, что мне кажется, я не хотел, чтобы он кончался. Поэтому я предложил пойти ко мне. (Выкурить косячок-другой.) А она сказала, лучше зайти к ней, потому что ей надо покормить Чертика. Так зовут ее кота. Странно, а я ведь никак не думал, что она кошатница.

— Что вы понимаете под «кошатницей»?

— Ну, знаете, такая унылая старая дева. В ванной всякие самоучители — как избавиться от этого, как стать таким-то, — и везде кошачья шерсть.

— А у нее, значит, не было в ванной таких книг?

— Только журнал «Мода». Это совсем не то.

У меня слишком тяжелое похмелье, чтобы сопротивляться неуместным и глупым вопросам. Поэтому я умолкаю; события предыдущего вечера проходят перед моим взором, словно кадры какого-то изрезанного монтажными ножницами фильма. То мы сидим в «Фармаси», а уже через секунду (монтаж) вылезаем из такси возле ее дома на Куинс-парк. Потом без всякого перехода черный кот трется о мои ноги в прихожей. Затем мы уже в гостиной, комнате пленительно прекрасной и неряшливой одновременно, и она скручивает косяк, а я стараюсь сконцентрироваться на названиях ее CD-дисков и восхищен тем, что в ее коллекции есть «Я тот, кто тебе нужен» Леонарда Коэна. Но включить проигрыватель выше моих сил, и когда она нагибается и нажимает на нужные кнопки, я вдыхаю запах ее духов, и это тоже меня трогает и удивляет. Мы курим, разговариваем, слушаем великого поэта с грубым голосом, она сворачивает еще один косяк, и в какой-то момент я, должно быть, засыпаю, потому что, когда просыпаюсь, оказывается, что уже шесть утра, я лежу на диване и Чертик дышит мне в лицо. И лишь сидя в такси, везущее меня домой — вызвал его по телефону, — я вспоминаю небольшой эпизод нашего с ней вечера. Грезил ли я или это случилось на самом деле? Мы с ней на ковре. И наш прощальный поцелуй, перед тем как заснуть, длится несколько дольше, чем это полагается двум коллегам, расстающимся после удачно проведенного вечера. Поэтому мы пробуем еще раз. Коллеги мы, в конце концов, или нет? Получается не лучше. А в третий раз, пожалуй, вообще ни в какие ворота.

Но это, как говорят про «черные дыры», и есть «горизонт событий» или «сфера Шварцшильда» этой ночи. Больше ни лучика света не блеснет из сферы гравитационного давления алкоголя, наркотика и усталости.

Только сейчас, когда я лежу вот тут и размышляю обо всем этом, у меня в голове как будто возникают несколько моментальных снимков. Когда я бредил или грезил, в сознании, должно быть, остались какие-то зацепки, а вот теперь я их припоминаю. Две теннисные ракетки (его и ее?), интимно прислонившиеся одна к другой в прихожей. И на крючке, прибитом к двери ванной, мужская рубашка темно-синего цвета — вне всякого сомнения, рубашка Ника.

— В общем-то, есть тут что-то, что меня слегка беспокоит, — говорю я Августе Так.

— Боюсь, наше время почти закончилось, — отвечает она, — но так и быть, только быстро.

— На прошлой неделе я разговаривал с одним старым другом. Он журналист, работает в газете. Его специальность — шоу-бизнес. И я подозреваю, что сообщил ему что-то такое, что не следовало ему сообщать. Но понимаете, было уже поздно, мне ужасно хотелось спать, и…

— И, возможно, вы были нетрезвы…

Ой-ей-ей!

Я, конечно, понимаю, что, даже если твой враг повержен и лежит отдыхает, трудно порой удержаться от соблазна и сделать вид, будто забыл известное правило «лежачего не бьют». Да, Остин Пауэрс прекрасно выразил ощущение того, кто лежит: очень даже «ой-ей-ей».

 

4

Да, нехорошие пятьдесят минут провел я с Бородатой Дамой, причем за сорок фунтов — сорок фунтов за раз! — или, другими словами, восемьдесят пенсов за минуту — некоторые дорогущие телефонные компании дешевле обходятся; это и называется терапия. Но как описать три минуты сорок секунд песенки Тодда Рандгрена под названием «Я видел свет»? На Уэстуэй я врубил ее на полную громкость. Может, они окажутся самыми волнующими, самыми приятными минутами за целый день. Да что там за день, за целую неделю. А то и за несколько лет. Нет, терапевтический эффект здесь налицо, ведь я чувствую себя гораздо лучше. Причем бесплатно. И пускай сочетание скорости и поп-музыки не решает твоих проблем, но лишь маскирует их, зато я получаю то, что выражается всего двумя словами: чистое удовольствие.

У китайцев есть пословица:

Хочешь быть счастливым час — напейся.

Хочешь быть счастливым год — женись.

Хочешь быть счастливым до самой смерти — посади сад.

Да я просто уверен, узнай Конфуций про то, как я слушал Тодда Рандгрена на Уэстуэй, он обязательно изрек бы что-нибудь умное.

Сегодня утром «Бельведер» полон энергии и прямо-таки бурлит. Все жужжит и гудит громче, движется и снует туда-сюда быстрей, чем обычно. Первое, что я замечаю, попадая на свой этаж, — Ясмин нет на рабочем месте. Я разочарован — но одновременно чувствую некоторое облегчение. И когда я захожу к себе в закуток, телефон уже трезвонит вовсю.

Это Хилари.

— Майкл, я всю ночь не находила себе места. Где ты пропадал? Наверно, пришел домой очень поздно?

Да, очень поздно. Хватило времени только на то, чтобы переодеться, побриться, выслушать пять сообщений на автоответчике — опять же от Хилари — с самыми последними подробностями, когда она собирается ложиться, и указаниями, когда, самое позднее, можно ей позвонить.

— Да, поздновато на этот раз.

— Ну и где ты шлялся? — спрашивает она, изо всех сил стараясь говорить весело.

Вот тут ни в коем случае нельзя врать. Иначе запутаешься так, что пиши пропало, больше не выпутаешься. Правда всегда проще и понятней.

— Да понимаешь, выпивали в «Фармаси», а закусить, похоже, забыли. Проснулся — а я на диване. У Стива.

— Правда? Просто я разговаривала со Стивом. Он вчера звонил в десять вечера. Искал тебя.

О, черт, черт, черт.

— Да, он говорил. Он потом пришел. Сначала мы были с парнями из конторы. Слушай, я сейчас что-то плохо соображаю. Давай я перезвоню позже. У меня сейчас мозг как выжатый лимон.

А вот теперь, кажется, произойдет нечто более неприятное. Я вижу, как через офис прямо ко мне направляется сам Клайв, и выражение его лица не сулит ничего хорошего. Когда он уже у моей прозрачной двери, ни в его лице, ни в жестах нет и намека, что он собирается произнести обычные в этом случае вежливые фразы типа «Можно тебя на минутку?» или «Извини, я на пару слов», — нет, он шагает прямо через порог, плюхается на стул, берет в руки старый номер журнала «Бродкаст» и принимается раздраженно листать, нетерпеливо ожидая, когда я закончу говорить по телефону.

— Послушай, Хилари, у меня сейчас важная встреча, извини, я тебе перезвоню, ладно?

Я кладу трубку. Мои ладони становятся влажными.

— Да, Клайв? — будничным, насколько это мне удается, голосом спрашиваю я.

Этот мерзкий сучонок вырядился сегодня; интересно, с какой целью? Именно вырядился по телевизионным стандартам, то есть надел штаны из хлопчатобумажного твида, рубашку с галстуком и, что самое смешное, блейзер. Пуговицы, правда, не медные с якорями, но блестят. Приглядываюсь внимательней — и галстук чуть ли не военного образца. Отсюда не видно, но не удивлюсь, если и ботинки на нем форменные, со шнурками установленного образца. Нацепив на себя все это, Клайв выглядит полнейшим идиотом. Не хватает только аксельбантов. А ведь он всего лишь продюсер какой-то там дневной передачи о кулинарии; «продюсер», конечно, тоже звучит, но ведь не генерал же.

— Майкл, — начинает он, без особой нужды ощупывая непривычный узел на шее. — Мне нелегко говорить об этом. Но где-то здесь у нас сидит человек, который слил в газеты информацию про наши… маленькие проблемы. Понимаешь, проблемы, которые касаются только нас и больше никого.

О-о, как он волнуется. Весь бледный как смерть, нижнее веко дергается, чего я раньше за ним никогда не замечал. Я опять испытываю противоречивые чувства: мне одновременно легко и радостно и как-то тяжело в груди. Мне нравится видеть врага, который мучается, но ведь он может быть и очень опасен.

— Серьезно? И кто бы мог это сделать?

Умоляю, не отвечай.

— Трудно пока сказать, но я обязательно узнаю. Майкл, мне нужна твоя помощь.

Он снова называет меня просто Майклом. Понимаю, у нас тут откровенный мужской разговор, но от этого мне почему-то слегка не по себе. Я хочу сказать, что, в принципе, ничего не имею против того, чтобы использовать подхалимов в качестве орудия Немезиды, но ему не стоит подлизываться и делать вид, что мы с ним старые приятели. Если, конечно, я правильно его понял.

— И как ты это себе представляешь?

Неужели ты, козел вонючий, воображаешь, будто я стану для тебя что-то делать?

— Ведь ты когда-то работал журналистом, верно?

— Я вроде и сейчас не трубочист.

А ты откуда пришел на телевидение, а? Ах да, ты у нас прямо из университета.

— Ну да. И все-таки ты бы мог поговорить со своими старыми знакомыми? Может, с кем-нибудь, кто знает эту тварь Кливера. Кто мог бы как-нибудь разузнать, как он все это раскопал.

Он что, серьезно? Нет, он на самом деле серьезно. Ну и болва-ан!

— Ну что, можно, конечно, попробовать. Но если этот парень — как, ты сказал, его зовут, Кливер? — если он настоящий профессионал, он ведь помирать будет — не выдаст свой источник.

О, как я надеюсь на это!

— Как сказать, как сказать.

Я снова стал падать духом.

— Что ты имеешь в виду?

— Я разговаривал с этим ублюдком. Он имел наглость позвонить мне… Боже мой, сколько у них все-таки нахальства, у этих продажных писак. Представляешь, он сразу же признался, что в «Бельведере» у него сидит свой стукач. Даже назвал его «он». Думаю, он был слегка на бровях, что неудивительно — он мне такого наговорил…

Так, «стал падать» вычеркиваем. Вставляем «упал». Клайв встает, чтобы уйти.

— Майкл, я обязательно найду этого… предателя. У нас в «Бельведере» таким людям не место. Подумаешь, чем сможешь помочь?

— Конечно. — И чувствую, как на верхней губе у меня проступают капельки пота.

— Кстати, отец Оливии снова пришел в себя. Но кажется, у него расстройство речи. Он говорит, но каким-то странным голосом. Врачи сейчас пытаются определить, каковы могут быть последствия. — И, отвесив мне тошнотворный поклон «настоящего мужчины», он выходит.

Так много разных мыслей роится у меня в голове, что я не могу удержаться, чтобы быстренько не записать их в своей памятке.

1. С каких это пор Клайв стал так заботиться об интересах «Бельведера»?

2. Не был ли его разговор косвенным обвинением против меня? Он как бы говорил, что доказать пока не может, но знает.

3. Знает ли Оливия, что я знаком с Дэйвом Кливером?

4. Поймет ли она, что это тот самый Кливер, который явился причиной неприятностей Клайва?

5. Знает ли она, что у Клайва неприятности из-за Дэйва Кливера?

6. Теперь, когда он выздоравливает, сможет ли она связать все эти факты вместе?

7. Где Ясмин?

8. Что сказать Хилари про вчерашний вечер?

9. Предупредить Стива.

10. Я был прав, говоря про форменные ботинки.

 

5

Снова плохие новости. Хотя нельзя сказать, что неожиданные. Электра Фукс ушла из шоу «Помешивай чаще». Видать, не по вкусу ей пришелся контраст между изысканной едой и рутиной арестантской жизни. То есть именно то, что ей сразу понравилось в этом шоу, теперь, видите ли, не нравится. В нашем деле такое всегда можно ожидать. Но, по словам Монтгомери Додда, который только что звонил, она «примеряется» к шоу «Милые ребятки — пушистые зверятки», которое пока сохраняет свое название в точности, четыре слова и ни словом больше. Так что сегодня до обеда моя задача — придумать для ее дрянного канальчика программу, которая бы по всем параметрам подходила к этому названию. Естественно, я курю одну за другой — и вообще, куда подевалась Ясмин? Желаю еще раз послушать ее байки про то, как сигареты мешают сосредоточиться. И изо всех сил пытаюсь сосредоточиться и представить, как можно сделать эту дурацкую программу. Лучше всего найти какого-нибудь известного ветеринара (интересно, существуют на свете ветеринары-педиатры?) и устроить так, чтобы он принимал какие-нибудь мудреные роды. Скажем, любимой коровы фермера на его экологической ферме. Или первый в жизни помет элитной шотландской ищейки (ах, какие у нее узкие бедра!). «Маленькие чудеса матушки-природы» — вот так мы назовем это. Может, взять еще кого-нибудь — ту же Анжелику Даблдей, будет мелькать там, где надо. А может, стоит еще раз задействовать такую нестандартную фигуру, как Рольф Харрис с его «Больницей для животных». А может, и Николаса Парсонса. Или Дэйва Ли Трейвиса.

Ей-богу, бывают дни, когда свою работу я ненавижу всей душой.

Итак, сижу я и мучаюсь, скрючившись над клавиатурой, как поэт над рукописью, пытаясь слепить из этой нелепейшей идеи хоть что-нибудь мало-мальски приличное — например, «будем свидетелями этих исключительных мгновений, когда новая жизнь возникает на наших глазах», — как вдруг разражается катастрофа.

Щелчок:

Кому: Всем сотрудникам

От кого: от Монтгомери Додда

Тема: Клайв Уилсон

Я счастлив объявить о том, что на новую должность исполнительного продюсера программ для досуга назначается Клайв Уилсон. Он берет на себя ответственность за выпуск всех передач «Бельведера», посвященных кулинарии, садоводству и огородничеству, а также входящих в рубрику «Умелые руки». Приказ вступает в силу с момента окончания работ над программной серией «Священное чревоугодие». Как всем нам известно, Клайв играл ведущую роль в разрешении непростой ситуации, которая привела к неблагоприятным газетным публикациям, касающимся этого шоу. В своей новой должности Клайв Уилсон призван контролировать технологию разработки программ таким образом, чтобы все наши проекты придерживались самых высоких стандартов, безукоризненно соответствовали фактам и чтобы впредь не допустить столь прискорбных и не свойственных нашей компании промахов.

Грязный ублюдок. Козлина вонючая. Спецботинки со шнурками и идиотский галстук на военный манер попали в самую точку. Я так разозлился, что не мог больше выдавить из себя ни строчки. Делать нечего, звоню Стиву, и минут через десять мы встречаемся в баре «БарБушКа». У нас второй завтрак — или ранний обед, как хотите.

— Нужно нанять русского киллера, вот что я тебе скажу, — говорит Стив, возвращаясь к столику со второй порцией пива «Гиннес» для себя и «Кровавой Мери» для меня. — Я читал однажды в «Таймс» про чувака из Ленинграда, который мог замочить человека за бутылку водки и билет на автобус до дома.

Мы составляем список. Вот так, сидят себе два городских джентльмена, курят, выпивают, закусывают и проводят время в приятных мечтах о мести.

— Комары. Американские, переносчики нильского энцефалита. Ночью запускаем пару сотен в щель почтового ящика — и все.

— Голодные комарихи, — уточняет Стив. — Жаждущие крови.

— Да, чуть не забыл. (Как бы подать этот предмет поделикатнее.) Как считаешь, могу я попросить тебя кое о чем?

— Валяй.

— Ты не будешь против, если я переночую у тебя на диване?

— Конечно. Когда?

— Вчера. Но только в том случае, если кто-нибудь спросит.

— Что, загулял, старый кобель? — весело интересуется Стив.

— Вовсе нет. Просто. Ну, понимаешь. Не знаю, как тебе даже и сказать, честно говоря.

— И с кем? Да с Ясмин, с кем же еще.

— Как ты догадался?

— Чего тут догадываться? Ясное дело, Ясмин. Догадаться так же легко, как и про то, кто сболтнул Дэйву Кливеру про «Священное чревоугодие».

Лишь после долгой серии героических дыхательных, а также судорожных глотательных экзерсисов и иных полезных и спасительных процессов в самых недрах организма мне удается не допустить выброса в пространство «БарБушКи» значительной порции «Кровавой Мери».

— Как ты об этом узнал? — спрашиваю я, когда кризис миновал.

— Майкл, подумай сам. Ты да я — единственные во всем «Бельведере», кто с ним знаком. А я-то знаю, что ничего ему не говорил…

Я чувствую, что краснею.

— Похоже, я болтанул ему, когда был пьяный в сосиску. — Я прикуриваю еще одну сигарету. — Послушай, если хоть одна живая душа узнает…

— Не волнуйся, — говорит Стив. — Все твои грязные тайны у меня как в сейфе.

Меня накрывает теплая волна глубокой любви к моему старому другу.

— Еще по одной — и на штрассе? — спрашиваю я словами одной из ходячих фраз Дэйва Кливера. В «Рекхэм Экзэминере» никто не мог понять, почему он так говорит. Его отец был простым сельским священником в Шропшире.

— Почему нет, шеф, — откликается еще одним «кливеризмом» Стив.

— Как ты думаешь, наш друг Кливер способен… скомпрометировать анонимность своих конфидентов? — интересуюсь я вслух.

— Кливер — абсолютный профессионал, — убежденно отвечает Стив. — Он впитал в себя первый закон журналистики — не ссы на контакты — с молоком матери. Этот парень под пыткой не выдаст свой источник. — Он умолкает на минуту, и эта пауза просто мучительна. — Впрочем, купи ему кружку пива на всякий случай…

Почему я смеюсь? Ведь на карту поставлена вся моя карьера.

 

6

А где же все-таки пропадала Ясмин? Всего-навсего в жилищно-строительном кооперативе со своим засранцем-бойфрендом. Они там обсуждали, видите ли, проблему долбаных совместных, едрена вошь, взносов. После обеда она заскочила ко мне выкурить сигаретку и принялась рассказывать об этом, но по ее лицу что-то не было заметно, что сердце ее поет от счастья. Скорей наоборот, у нее был такой утомленный вид, будто она хотела сказать с отвращением: господи, какая я стала взрослая и скучная тетка. Проговаривая фразы типа «страхование на дожитие», «шесть целых, пять десятых процента годовой процентной ставки», она поднимает свои громадные глаза к потолку и внутренне — я нисколько не сомневаюсь в этом — содрогается. Ее энтузиазм в отношении грядущего союза выглядит так, будто тонущий готов оказаться в пасти у акулы. А может, я просто тешу себя надеждой, попрошу говоря, хочу самого себя надуть. А она видит это и жалеет меня и мои чувства. И мягко спускает все на тормозах.

Мы сравнили степени нашего похмелья и полностью сошлись на том, что вчерашний вечер был потрясающим. Я поблагодарил ее за диван, но поскольку никто из нас и словом не обмолвился про, не знаю даже, как сказать, про таинственные обнимашки с целовашками, то ситуация для меня нисколько не прояснилась. Так что же это было на самом деле — обнимашки с целовашками или до банальности простое нежное прощание перед сном, каждый в своей постели?

А сейчас я стою в каком-то занюханном баре на Ливерпуль-стрит и поджидаю Дэйва Кливера, «ноги в руки — и меня нет в этой Доклендской тюрьме открытого типа», как он выразился, когда я ему позвонил в начале вечера. Бар набит битком. Извиваясь как уж, я пробираюсь сквозь толпу каких-то клерков, с жаром обсуждающих, на какой поезд им лучше садиться, молодежь в ярких нарядах… все пьют, все смеются, пускают друг на друга облака феромонов, просто не бар, а палуба корабля в бушующем море пива всевозможных сортов, водки и тоника, а также множества белых сухих вин. То и дело всплывает какое-нибудь лицо, поворачивается, запрокидывается и бьет в потолок мощной струей сигаретного дыма — точь-в-точь как какой-нибудь кашалот, разбивающий поверхность океана, чтобы пустить вверх водяную струю.

— Неплохой сегодня вечерок, шеф, — вдруг прямо у меня под боком материализуется Кливер.

Как это ему удается? Совсем не стареет, ну ни капли. Нет, не в привычном понимании, когда дряхлеет плоть или, скажем, лысеет макушка. С годами Кливер как-то даже крепнет. Становится все лучшей карикатурой на самого себя. У него все еще темные волосы. Он все еще необычайно красив. И все еще — благодарю тебя, Господи, — коротышка.

— Извини, немного опоздал. Мурыжил эту… м-м, актрису, она обещает в субботу выложить всю подноготную про одного типа, члена английской сборной. Пришлось раскупорить парочку-другую бутылок шампуни, чтоб разговорилась. Материальчик грязненький. Пивка бы глотнуть кружечку. Ты что пьешь?

Странно, несмотря на все неприятности, которые мне из-за него грозят, я жму ему руку с удовольствием. Наверно, встречаясь со старым приятелем, с которым когда-то принимал боевое крещение, всегда чувствуешь что-нибудь в этом роде. Пускай этот человек — продажный до кончиков ногтей писака, разбойник желтой прессы, пускай он за какую-нибудь пикантную историйку не раз продавал и перепродавал своего родного папашу, я всегда буду к нему испытывать циничное чувство родства. Мы с ним в одной обойме, ведь, в конце концов, большой разницы нет, работаешь ты в газете или на телевидении. Как сказал бы он сам, мы оба писаем в один горшок, верно?

— Как там дела в твоем ящике? — задает он новый вопрос, когда я еще не успеваю ответить на первый. — Эта вонючая история с приходским попом наделала много шуму. Надеюсь, ты в курсе?

О чем бишь была его диссертация? Помню, он говорил мне. Поэты-романтики? Образная система в произведениях Чосера? Текстуальный анализ трагедий Шекспира?

С ловкостью ящерицы, вопреки нехватке футов и дюймов, он мгновенно ловит взгляд бармена, добывает нам выпить, и мы протискиваемся в крошечный уголок между стойкой и женским туалетом. Кливер как-то пугающе быстро заглатывает сразу полкружки, шумно выдыхает (так всегда делают настоящие любители пива, когда желают, чтобы все вокруг тоже знали, что это — хорошее, замечательное пиво) и закуривает «Би энд Эйч».

— Ты получил свои грязные тити-мити? — спрашивает он. — Я думаю, принимая во внимание, какую волну мы погнали, ты должен отхватить не меньше пяти сотен.

— Что-о?

— Ну, может, семь с половиной.

— Дэйв, кто из нас сошел с ума, я или ты?

— Извини, шеф, это текущий тариф. Я, конечно, могу постараться, если хочешь, и нажать на этих долбаных счетоводов, но они в этих вопросах — просто волчары. Для них лишний пенни выплатить — острый нож. Сейчас всем заведуют бухгалтеры. Везде они — главные начальники. — Он зыркает во все стороны своими острыми глазками, будто бар так и кишит стукачами, и это выглядит забавно, потому что на глаза ему попадаются одни только потные подмышки. — На той неделе уволили одного парня, — шепчет он, и лицо его становится серьезным. — Предъявил счет за обед с каким-то дутым менеджером. А ресторан-то закрыт уже два года.

— Дэйв, я же ни слова тебе не говорил, про какие, на фиг, деньги ты мне тут талдычишь…

Он смотрит на меня совершенно хладнокровно. Репортерским таким взглядом, мол, «давай продолжай, я слушаю тебя». Сразу возникает неловкое молчание, и чувствую, что просто обязан заполнить паузу.

— Было уже поздно, и я…

— Ты был в жопу пьяный, вот что я тебе скажу, дружок. И ты все впаривал мне про какого-то «мокрожопого» и про то, как будешь смеяться, когда он полетит вверх тормашками из-за этой дутой фальшивки.

— Дутой фальшивки?

— Ну да, фальшивки. Вспомни фальшивого грека.

— Вряд ли я мог сказать «вверх тормашками». Скажи, что я не говорил «вверх тормашками».

— Ну, может, это я сам придумал. Но ты назвал его «мокрожопым», уж это совершенно точно. Уж здесь ты настаивал, ты и слушать ничего не хотел. Ну да, я хорошо помню, ты орал во все горло, что, мол, всех мокрожопых надо мочить в сортире. Был разговор про то, что этих самых мокрожопых надо накачать наркотой и скормить свиньям. Или акулам. Ты предлагал также зацементировать мокрожопых в пролет какой-нибудь строящейся автострады. Или, может, развязки окружного шоссе. Сэр Жопа, должно быть, очень постарался, раз ты на него так зол, Майкл. — Он закидывает голову и вливает оставшееся пиво себе в глотку так, будто поливает какой-нибудь цветок.

Что самое интересное, я почти ничего не помню из этого телефонного разговора, точнее, совсем ничего, кроме того, что он был. А уж тем более таких живописных и ярких подробностей.

— Да это просто мешок с дерьмом, Дэйв, каких поискать, и вот я подумал, что мой общественный долг, если есть возможность, указать ему его место.

— Ой, как интересно, — говорит он, привлекая к себе внимание человека за стойкой бара, безошибочно уловив момент, когда можно многозначительно помахать купюрой. — А еще ты рассказал, что он однажды увел твою птичку и ты никогда в жизни ему этого не простишь. Кружку пива, шеф, и водку с тоником. Нет, я заплачу, Майкл. Теперь я буду считать тебя своим человеком на студии.

 

7

— Значит, он не полетел вверх тормашками? Совсем-совсем?

Бар уже наполовину пустой, клерки уже давно мчатся в поездах по домам, а мы все сидим на высоких одноногих табуретках у стойки бара, оборудованных специальными ручками безопасности — это чтоб ты не свалился, когда нагрузишься, удобная штука, специально для пьяниц. На коротеньких ножках Дэйва, которые не достают до перекладины и болтаются в воздухе, стильные черные джинсы и ковбойские сапожки. Стойка перед нами уже уставлена пустыми стаканами. Он дает мне еще одну сигарету «Би энд Эйч», я щелкаю «Ронсоном», что подарила мне Хилари. Эх, Стива бы еще сюда, мы бы снова сидели втроем, как в Северном Уэльсе.

— Нет, они нашли другого козла отпущения. Несколько дней, правда, ему пришлось подергаться, но теперь, как я уже сказал, он пошел на повышение.

Нужно отдать ему должное, Дэйв Кливер говорит очень даже убедительно. Да ты что, да, конечно, да ни одна живая душа в жизни не узнает, откуда пошел скандал с этим долбаным «Священным чревоугодием» — за кого, мол, ты меня принимаешь? — и в газете тоже никто не знает, кто слил ему информацию, и будь спокоен, Майкл, даже с жуткого похмела буду лечиться пивком — в жизни никому не вякну. Могила, шеф.

Странное дело, несмотря на всю его крысиную хитрость и профессиональную двуличность, я верю ему. И я также верю, что он испытывает такое же, как и я, чувство верности братству, рожденному в годы совместной работы в богом забытом уэльском городишке. В самом деле, когда наш разговор перекинулся на эту дуру Электру Фукс, он рассказал мне совершенно потрясающую историю о том, что́ она учудила на днях в туалете одного из центральных лондонских отелей во время церемонии вручения наград за промышленные достижения. А потом свеженькую сплетню про то, кто скорей всего будет новым ведущим программы «Кто хочет стать миллионером?». Ах да, еще одну очень смешную — виноват, трагическую — байку: одна телезвезда теперь так растолстела, что боится выйти из дома, опасаясь, что ее сфотографируют.

Дэйв залпом выпивает треть своей кружки. Как только в него влезает? Может, он совсем ничего не ест.

— Так, значит, нашего мокрожопого поставили руководить чем-то там, не важно чем.

— Он теперь исполнительный продюсер развлекательных программ. Отвечает за все кулинарные, садово-огородные передачи и программы типа «Умелые руки».

— Он всегда держится на плаву, верно? — философски заявляет Кливер. — Знаешь, дерьмо ведь никогда не тонет.

Может, я уже пьян, а может, слишком утешился, уверившись, что Кливер оказался таким надежным парнем, гораздо надежней, чем я предполагал, — но эта мысль поразила меня своей глубиной.

— Я скажу тебе, кто у вас там такое же дерьмо, — продолжает он. — Электра, мать ее, Фукс. Тупая и бездарная корова.

— Ты знаешь, Дэйв, пять лет назад она была у меня на побегушках!

Он печально качает головой.

— Несправедливо устроен мир, согласись. Настоящий талант остается не у дел. — Еще одна треть кружки проследовала за предыдущей порцией. — Анжелика Даблдей, — говорит он, снова вскакивая на своего конька, — еще та штучка. Со своей вечной сладенькой улыбочкой заигрывает с камерой, когда всем известно, куда она смотрит.

— Что ты имеешь в виду?

— О боже, только не говори, что ничего не знаешь. Увесистая сумочка, практичная обувь. Да она предпочитает девочек, Майкл.

— A-а, уж это я давно знаю. Это просто… это неинтересно.

— Ну да, согласен, это не так уж интересно само по себе, но претензия — вот в чем лицемерие и ханжество. Чего она строит из себя этакую пикантную куколку, когда всякая собака знает, что она трахает эту сучку.

— Дайну, ассистентку видеорежиссера? Да нет, они просто обедают вместе. Дайна ведь — клушка, вот и все. В каждой телекомпании есть такая Дайна. Даже если ты придешь к ней плакать в жилетку, она будет над тобой кудахтать.

Не помню, когда в последний раз я слышал, чтобы кто-нибудь употреблял слово «куколка» в прямом смысле. Но ироничность, похоже, изменила Дэйву Кливеру. Если, конечно, он не постироничен. Да он не знает, как это делается. Он залпом выпивает оставшееся в кружке пиво.

— Больше не лезет, шеф. Поистине бессмертные слова великого Леса Паттерсона: я наполнен, как чулок на ноге толстушки. Что, уже ночь на дворе? И послушай, Майкл, — говорит он, начиная свой спуск со стула на пол, — не бери ты в голову насчет этого твоего «Чревоугодия». Тебя это никаким боком не заденет. Честное скаутское. Диб-диб-диб и такие-сякие малаки-пуки.

Только когда он уходит, я вспоминаю, что так и не спросил, знаком ли он с Оливией.

 

8

Сидя в такси, я ломаю голову, что сказать Хилари о том, где был вчера. Когда я добираюсь до ее дома, она еще не легла спать. Но вместо ожидаемого допроса с пристрастием — «Вот уж чего я совсем не понимаю, дорогой, так это как Стив ухитрился с тобой связаться, когда твой мобильник был отключен» — никакого интереса, даже и не заикается. Очень странно. Вместо этого она спрашивает, не хочу ли я есть; сейчас-сейчас, она чего-нибудь по-быстрому придумает, и долбать меня в хвост и в гриву, если она не поджарит мне сейчас приличный кусок говядины с кровью и не подаст его с нарезанным кружочками сырым красным луком и солидной порцией жареной картошки, наспех приготовленной в микроволновке, да еще с английской горчицей и кетчупом на краешке тарелки. Короче, идеальное блюдо для всякого лондонца, отравленного алкоголем, когда он надеялся, самое большее, на какого-нибудь жалкого жареного цыпленка по-кентуккски.

— Чуть язык не проглотил, — хвалю я повариху, когда тарелка уже пуста. — Бифштекс с кровью умеет готовить не всякий, таких людей раз-два и обчелся, но ты, Хилари, одна из них.

Мы сидим у нее на кухне, и меня переполняет чувство искренней благодарности. Ей-богу, не вру. За обед, который с хирургической точностью попал туда, куда надо. За то, что она не устроила мне головомойку. И за ее легкость и неутомимость… я имею в виду то, чтобы быть всегда к услугам. Я закуриваю, и она присоединяется ко мне со своей вечерней сигаретой «Ламберт энд Батлер».

— Ну а теперь скажи, — спрашивает она, и хитрая улыбка порхает по ее лицу. — Что дает тебе большее удовлетворение по скользящей шкале удовольствия — бифштекс или сигарета?

Удовлетворение? Удовольствие? Скользящей? Мне становится не по себе — к чему она клонит?

— Ну, бифштекс, конечно же, весьма солидное дополнение к удовольствиям жизни, — констатирую я, изо всех сил стараясь мобилизовать все свои способности к логическому мышлению. — Особенно если его рассматривать как единое целое, освященное нарезанным кружочками луком и горчицей.

— То есть это не просто ликвидация чувства голода?

Мгновение, когда мне кажется, что она меня поймала, длится бесконечно долго. Но, в конце концов, что такое жизнь, если не бесконечный ряд надобностей, которые ты должен то и дело удовлетворять? Голод, жажда, любовные и сексуальные желания, потребность в никотине. Стремление к тому, чтобы тебя хвалили, поощряли. Необходимость испытывать сильные чувства. Иметь приличную стрижку и полный набор программ «Куинс Парк Рейнджерс». Да что там говорить, желание обладать всем, что не оставляет тебя равнодушным. Удовлетворение различных нужд тела и души уподобляет тебя циркачу, который крутит свои тарелки на тростях. Крутить тарелки одну за другой по очереди не так уж трудно. Но вся штука в том, что крутить-то надо все тарелки одновременно. Только тогда ты сорвешь аплодисмент. И думаю, только тогда испытаешь счастье в полной мере.

Но в основании этого словесного карточного домика есть один огрех. Я решительно упрощаю свои рассуждения и выкладываю Хилари самую суть.

— Чушь собачья.

Странно, моя риторика не производит на нее никакого впечатления. Я объясняю.

— Поедание бифштекса — акт совершенно естественный. Всякое живое существо ест, чтобы жить. Правда, не все едят столь хорошо. Но с природой я здесь составляю полное единство. Выкуривание вот этой твоей сигареты — акт абсолютно противоестественный. Люди — единственный вид живых существ на Земле, представители которого имеют привычку курить. Ты можешь себе представить дикую лошадь, разгуливающую по естественному парку Серенгети с сигаретой «Мальборо» во рту?

— Люди — единственный вид живых существ на Земле, представители которого ездят на автомобилях. Или смотрят телевизор. Это что, тоже противоестественно?

— Что касается телевизора, то ты тут глубоко не права. В американских зоопарках обезьяны обожают смотреть телевизор. Особенно им нравятся фильмы про дикую природу. И новости.

— Ты это сам придумал.

— Ну и что из того? Во всяком случае, мне надо ездить на машине, чтобы добраться до работы. А на работе мне надо смотреть телевизор, потому что это часть моей работы. А кому надо курить?

— Тебе. Без сигареты ты ни на что не способен.

— Это потому, что я привык, я зависим. Я точно так же ни на что не способен без пищи, воды, секса, но это все естественные желания.

Хилари поднимается, берет мою тарелку и ставит ее в раковину. Потом возвращается к столу и вдруг усаживается на него, на то самое место, где совсем недавно стояла тарелка с бифштексом и жареной картошкой. Горчица и кетчуп были как раз там, где теперь ее правое бедро. Она раздвигает ноги, обхватывает меня ими и одаривает меня тем особым, бессмысленно-наглым взглядом, которые (как известно всякой порядочной женщине) мужчины просто обожают. Я окидываю взглядом старый дубовый стол. Кажется, выдержит.

— Я и представить себе не мог, что меня ждет еще и такой шикарный десерт, — говорю я ей уже потом.

 

9

Мы в постели, оба читаем. Я в жизни не встречал человека, умеющего читать так же быстро, как Хилари. Наверно, она прошла специальный курс в университете. То, как она переворачивает страницы — целых четыре, пока я успеваю прочесть всего лишь одну, — напомнило мне Вуди Аллена, который рассказывал, что прошел курс скоростного чтения и потом, по его словам, одолел «Войну и мир» всего за полчаса. «О чем эта книга?» — спросили его. «О России», — ответил он.

— Дорогой, а кто такая Ясмин?

У меня под мышкой лопается крохотная лампочка.

— Что?

— Вот тут написано, на обложке, ты оставил эту книгу у меня. «Ясмин, дорогая, пожалуйста, прочитай и внутренне смирись. С любовью, Ник».

Только сейчас до меня дошло, что она читает. «Легкий способ бросить курить». Мне почему-то становится слегка досадно. Как это я умудрился оставить ее здесь?

— A-а, это сотрудница. Дала мне почитать. А где твоя книжка про вечную жизнь, как ее там, «Жить вечно», что ли?

— «Физика бессмертия»? Закончила ее в метро.

— Серьезно? Ну и в чем там суть?

— В том, что после смерти мы никуда не исчезаем, а продолжаем жить, возвращаясь в субстанцию вселенной.

— Ну, ты меня просто утешила. А я-то до сих пор считал, что на этом все и закончится. Да за одну только минуту побывать там…

— Спокойной ночи, Майкл.

Она щелкает своим выключателем, залезает под одеяло, как мышка в нору, и, клянусь, не успеешь дочитать до конца фразы, как она уже спит.

Я же спать не могу, слишком много всего теснится у меня в голове. Чтобы отвлечься, я разворачиваю «Индепендент». И в ней нахожу как раз то, что мне надо. Возвращается себе мужик вечером из паба, в полиэтиленовом пакете у него деревянная ножка стола, и тут ни с того ни с сего его берет на мушку полицейский снайпер; меткий выстрел — и нет парня. Вышло так, что какой-то чудак, сидевший в пабе, позвонил по номеру 999 и сообщил, что оттуда только что вышел тип с синим полиэтиленовым пакетом, в который упакован дробовик. «Тип» был застрелен прямым попаданием в голову в тот момент, когда он повернулся на предупредительный окрик: «Стоять на месте, полиция».

Я роняю газету на пол возле кровати, выключаю свет и закрываю глаза. Вот что мне надо. К черту всех этих русских киллеров-алкоголиков, к черту комаров-убийц: один телефонный звонок — и в твоем распоряжении профессионалы, отлично знающие свое дело. Но как заманить Клайва в нужное место, как сделать его приманкой? И какой бы ему подсунуть предмет, чтоб смахивал, скажем, на дробовик, с которым он тоже вышел бы из паба? Складную удочку? Но увлекается ли этот пидор рыбалкой? Телескоп? Но есть ли у этого сухаря хоть какой-нибудь, хоть самый слабенький интерес к ночному звездному небу? Может, какой-нибудь особенный предмет кухонной утвари? Латку для тушения рыбы? Пароварку для приготовления спаржи?

Крикетную биту. Этот козел наверняка играет в крикет. А после этого, возможно, даже заглядывает в паб. Об этом можно подумать. И, довольно улыбаясь, я засыпаю.

_____

Три часа ночи. Звонит телефон. Мобильник. Мой мобильник. На кухне у Хилари, где я его оставил. Я ковыляю вниз. Наверняка случилась беда. Несчастный случай, увечье, смерть какого-нибудь родственника.

Звонит Монтгомери Додд.

— Майкл, извини, что так поздно. Завтра утром ты срочно должен лететь в Нью-Йорк. Дело чрезвычайной важности, мы должны это видеть собственными глазами. Подробности утром, но, в двух словах, там, в районе Куинс, живет один нацист, ему за восемьдесят, так вот, он готов рассказать обо всем, чем занимался во время войны. К суду он не привлекался, в тюрьме не сидел, и все такое. Он просто хочет облегчить душу перед смертью. Мне кажется, тут серьезный материал, Майкл. Который потом можно продавать по всему миру. Ну как, ты готов?

— Конечно.

— Отлично.

— Монти?

— Да?

— Мне нужен помощник.

— Понимаю. Кто-нибудь есть на примете?

— Да, Ясмин Свон… она очень… толковая.

— Позвоню ей прямо сейчас.

Я засыпаю, и на моем лице снова цветет улыбка, а сердце поет.