1

Переступаю порог своей квартиры и сразу слышу звуки радиобудильника.

— И что доставляет вам удовольствие в жизни? — Глубокая и многозначительная пауза. Потом звучит мужской голос, густой, сочный и неторопливый, такой может принадлежать только актеру. — Ну как вам сказать… я обожаю роскошные кожаные кресла. Люблю, знаете, сидеть вечерами у себя на острове в своем любимом кресле… читать, размышлять… вспоминать… обо всем хорошем, что мне посчастливилось пережить в прошлом.

Я стукаю по выключателю. Милая старая Англия!

Моя квартира нисколько не изменилась. Я перехожу из комнаты в комнату (меня не ограбили, и потолок не протек) — вся моя прежняя жизнь, воплощенная в этих вещах, словно встает на задние лапки и требует внимания. Невымытая кружка в кухонной раковине с остатками кофе, который я пил перед тем, как сесть в такси в аэропорт Хитроу. Высокие, словно башни, стопки дешевых книжек и видеокассет, от вида которых щемит сердце, — их архитектура столь привычна и столь неизменна, как и архитектура самого Хэверсток-хилла. Мое отражение в зеркале ванной комнаты (небритый, с красными глазами) просвечивает сквозь такие милые и даже уютные засохшие брызги зубной пасты. А сколько сообщений на автоответчике!

1. От матери. Одна ее полоумная подружка была так любезна, что нашла нужным предостеречь: по Нью-Йорку совершенно свободно разгуливает сумасшедший, который колотит прохожих кирпичом по голове. «Так что ты будь осторожен и не ходи в незнакомых местах».

2. От Хилари. «Майкл, куда ты пропал? Нам срочно надо поговорить».

3. От Стива. «Узнал о том, что случилось, сожалею и сочувствую. Бредятина какая-то. Будет время, позвони, подумаем, как отомстить сам знаешь кому, который, кстати, похоже, заграбастал теперь все в свои руки.

4. От Мауса. «Сочувствую, слышал, тебе слегка не повезло, бывает. (Как, черт побери, он узнал?) Захочешь забыться, брякни мне в контору, сходим куда-нибудь выпить».

5. От Клодии. «Я очень расстроилась. Ты непременно должен прийти к нам пообедать».

6. От Хилари. «Майкл, в гостинице сказали, что ты съехал. Я хочу тебе кое-что рассказать — ты должен это знать».

7. От Ховарда, старого друга (он никогда не звонит). «Был проездом. Звоню просто узнать, как дела. Как будет время, позвони». Он знает.

8. От Дениз, бывшей подружки. «Как дела? Было бы здорово пересечься». Она знает.

9. От Николь. «Звоню насчет джек-рассел-терьера». Не туда попала. Или она тоже знает?

10. От Джейн Фарнсуорт. Отдел кадров «Бельведера». Когда мне было бы удобно, чтобы мне доставили «мешок» с моими личными вещами?

11. От Оливии. Не знаю ли я кого-нибудь, кто говорит на идиш? И между прочим, она тоже знает про мои «новости» и очень мне сочувствует. Чего уж тут, понятно.

12. От Хилари. Собираюсь ли я позвонить или как?

13. От Хилари. «Ну хорошо, можешь не звонить, как был хрен моржовый, так и остался. Вообще-то я хотела тебя кое с кем познакомить. Его зовут Вик». Знать о нем ничего не хочу. На этот раз он у тебя небось спелеолог.

От Ясмин ни звоночка. Не хочу ни с кем говорить… разве что с Николь про джек-рассел-терьеров». Особенно с Хилари. Я вспоминаю теорию Стива о друзьях, которые вновь сплачиваются перед лицом грядущих бедствий. Такие друзья, считает он, звонят не для того, чтобы выразить соболезнование, но чтобы узнать подробности грянувшей беды.

Так что я сажусь распечатывать письма. Разумеется, это все конверты с прозрачным окошком, где можно прочитать адрес отправителя. Текст, написанный от руки, в наши дни видишь только в свой день рождения или на Рождество. А это — обычный набор. Счет за разговоры по мобильнику. Предложение застраховать здоровье. Коллектив «Санди таймс» считает, что мне стоит вступить в их Клуб любителей вина. Какой-то тип хочет заплатить мне, чтобы я выбрал шесть бесплатных книжонок. Ага, а это чек на тысячу фунтов из «желтой» газетки.

Я беру трубку и набираю номер.

— Дэйв Кливер, отдел развлечений.

— Дэйв, это Майкл Роу. — Надеюсь, он чувствует даже не холод — вечную мерзлоту в моем голосе.

— О-о, здорово, шеф. Звонишь насчет денег? Извини, я слышал, ты получил черную линейку. Очень жаль, приятель.

— Черт побери, откуда у тебя, зараза, столько… наглости? Есть на свете хоть один человек, которого ты не поимел? — Молчание. Словно он обдумывает ответ.

— Майкл, если ты имеешь в виду материал про Анжелику, то это тебя никак не коснется, честное скаутское. Тут и комар носа не подточит. Неплохо получилось, ты видел?

— Да, черт возьми, имел такое удовольствие.

— А за это будет еще одна небольшая… компенсация, если тебе от этого легче, шеф.

— Послушай, Дэйв, у тебя есть бабушка? Если есть, сколько ты за нее хочешь? — Мой ядовитый сарказм пропал даром, я будто ничего и не говорил.

— Я слышал, Клайв Уилсон снова процветает, — весело меняет он тему.

— Да. Я тоже об этом слышал.

— Вот что я тебе скажу. Вижу, ты больше не сердишься, так что давай встретимся на недельке, сходим куда-нибудь, закусим, в какое-нибудь место покруче, я приглашаю.

— Почему ты так уверен, что я вообще захочу, чтоб меня видели с тобой?

— Да перестань ты, брось, я же все понимаю. Слушай, хочешь я сделаю из тебя ведущего аналитика массмедиа? Ты ведь теперь больше не мой человек на студии.

 

2

Не тронь дерьмо — не пахнет. А лучше и вовсе отойди подальше.

Примерно такая поговорка вертелась у меня в голове в течение семи часов ломки, которую еще называют полетом от аэропорта Кеннеди до аэропорта Хитроу, когда голая правда предстала передо мной во всей своей красе. Я делал все что мог, чтобы отогнать изнуряющее желание выкурить одну — ну конечно, всегда только одну — сигареточку. Я много и часто пил. Я смотрел кино (все персонажи в каждом фильме безбожно курили одну за другой). Я бесстыдно рассматривал стюардессочек, особенно одну из них, очень хорошенькую, откуда на нее ни посмотри. «Мелани Поттс» было написано на ее табличке. Когда я смотрел на нее, фантазия моя, что и говорить, играла вовсю: скажем, внезапная авария, самолет заходит на вынужденную посадку, и вдруг на крутом вираже она неожиданно падает в мои объятия. «Мелани Поттс?» — говорю я как ни в чем не бывало, в то время как «Боинг-747» закладывает один головокружительный вираж за другим, проваливается в воздушные ямы, и совершенно непонятно, то ли он снижается, то ли просто падает. «Да?» — живо откликается она. Бешено трясется фюзеляж, она пищит от страха. «Мелани Поттс, если мы выберемся из этой переделки живыми… обещайте мне, что мы с вами встретимся снова». Она долго смотрит мне в глаза. «Да», — говорит она наконец. Я прижимаю ее к себе еще крепче. Слышно, как шасси с грохотом касается земли. «Мелани, я понимаю, во время полета курить запрещено. Но умоляю… нельзя ли хоть одну, последнюю, черт бы ее подрал, сигарету?» Она выхватывает откуда-то пачку «Мальборо», кажется, из кармашка на рукаве. Мы берем по одной и прикуриваем от ее великолепной золотой зажигалки фирмы «Данхилл». Мы курим. Вот и все. Больше ничего не происходит. Самолет не падает и даже не приземляется. Он просто болтается себе в воздухе, а мы курим «Мальборо», я и хорошенькая Мелани Поттс у меня на коленях.

Но на самом-то деле я не курил — не курил и все. Даже в такси, которое мчало меня в Белсайз-парк. Не тронь дерьмо — не пахнет. Так пускай из всего этого дерьма я вынесу хоть что-нибудь хорошее. Стоит попробовать, шанс есть.

Итак, я отправляюсь на прогулку в Хэмпстед-Хит — почему бы нет? Утро прекрасное, на работу мне идти не надо — после суетливых и шумных тротуаров Манхэттена я наслаждаюсь чистым воздухом, открытыми пространствами и тишиной. Листья на деревьях желтеют, в воздухе чувствуются первые признаки осени, и почему бы мне не порадоваться свободе: в конце концов, деньги у меня пока есть и я могу спокойно бездельничать еще месяца полтора, пока не начну искать работу. Но особенной свободы что-то не ощущается. Зато не покидает ощущение какой-то утраты. Да пошло оно все… Просто хочется закурить, вот и все.

Я прохожу мимо молодой женщины, прогуливающей какую-то совершенно фантастическую борзую. Если б это было в Сентрал-парк в Нью-Йорке, я бы, возможно, сказал: «Ого, какая собачка! Неужели борзая?» Но поскольку дело происходит в Северном Лондоне, правила поведения здесь таковы, что без собаки я не имею права заговорить с ней; с собакой же было бы все в порядке, я бы не выглядел нахалом или даже типом, которого стоит опасаться, и мы вполне могли бы обменяться информацией о породе, возрасте, темпераменте наших любимцев, а также о таблетках от глистов.

Что там говорила Ясмин… что она такое вычитала в своей книжке-самоучителе о том, как бросить курить? Ах да, что ты должен думать о своих муках как об агонии погибающего внутри тебя никотинового чудища. Каждый приступ твоего страдания — это его предсмертный вопль. Так что главное — получить мазохистское удовольствие от своего страдания, потому что на самом деле это страдает живущий в тебе монстр. И через… сколько там? три недели, так, кажется, она говорила? — он издохнет.

Целых три недели? Господи, да мне не вытерпеть даже трех часов!

Не тронь дерьмо — не пахнет. Вот мой девиз. Так пусть он будет для меня островком удачи в океане обманутых надежд.

Я подхожу к скамейке, на которой сидит парочка. Обоим уже наверняка больше сорока. Уже за несколько метров видно, что у них разговор по душам. Она держит его руки и не отрываясь смотрит ему в лицо.

— Я вчера так расстроилась, когда ты опять взялся за старое, — говорит она.

К счастью, я не слышу его ответа.

Иду дальше. Прохожу мимо отца с сыном. Отец в широченных штанах и джемпере; сын-подросток, толстый и неуклюжий. Между ними повисло тяжелое молчание. Пройдя немного дальше по дорожке, я ловлю на себе взгляд какой-то странной молодой женщины в нелепых желтых брюках.

В мире так много людей, и все разные, и у каждого своя история. Взять хоть этого чудака Дэвида Уайта, который до сих пор оплакивает разрыв с женщиной, клюнувшей на его зубы; когда он ей надоел, она его просто бросила. Или Чеслава Вальдзнея, который поубивал множество женщин и детей, а теперь забился, как клоп, в свою мрачную, душную квартирку и знай себе крутит самокрутки. Стоило мне об этом подумать, как меня охватило невыносимое желание выкурить сигаретку. Самокруточку. Набитую таким прелестным, влажноватым табачком, карамельный дым которого так веселит твои легкие. Этот нацистский ублюдок курит, наверное, с самого детства. И как он до сих пор еще жив?

По натуре своей я гедонист. Я люблю всякие удовольствия нашей бренной жизни. Почему мне надо лишать себя хотя бы одного из них? Но тут в ушах у меня звучит голос Ясмин. «Потому что это никакое не удовольствие, а нейтрализация страдания. Страдания, причиной которого явилось прежде всего то, что ты научился курить». Как бы я хотел, чтобы Ясмин сейчас была здесь, она бы наверняка избавила меня от мук. По крайней мере приглушила их. Я страдаю оттого, что не вижу ее. И причиной этого страдания явилось прежде всего то, что я, на свою беду, познакомился с ней.

В таком случае Ясмин подобна курению? Если бы я с ней не встретился, я бы не скучал по ней теперь так сильно, в этом нет никакого сомнения.

К тому времени, когда я возвращаюсь к пруду у подножия Парламентского холма, у меня уже готов новый список неотложных дел. Правда, более короткий, как и подобает мне в моем статусе безработного.

1. Позвонить Ясмин.

2. Отыскать настоящего Дэвида Уайта. Того, с кем я пьянствовал в Манчестере. Куда он, черт его подери, подевался?

3. Не курить. Все что угодно… только не это.

 

3

Но.

Кто не замечал, что всегда, в любой ситуации, возникает и грозно маячит это «но»? Позвонить Ясмин, да, конечно, но что, если она совсем ко мне охладела? Найти настоящего Дэвида Уайта — замечательно, но если хорошенько подумать, то зачем? Что, если у нас с ним больше нет ничего общего? Не курить, но… что делать вместо этого? И как справиться с кишечником?

Так что я пошел навестить своего врача. Я сижу в его кабинете и смотрю, как он листает мою медицинскую книжку и пытается вспомнить, кто я такой. Мой терапевт очень стар, но это как раз хорошо. Я доверяю старым врачам. Они много повидали на своем веку. А мой врач — ну просто Мафусаил. Однажды я столкнулся с ним, когда он выходил из местного похоронного бюро, куда ходит оформлять свидетельства о смерти (без такого свидетельства никого не похоронят). Когда я сказал ему, что я его пациент, он посмотрел на меня несколько встревоженно и ответил: «А этот человек, знаете, моим пациентом не был».

— Ага, — говорит он наконец, и нос его появляется из-за записей, — в последний раз мы прописали вам глазные капли. Я полагаю, все прошло, не так ли? Итак, чем же я могу быть полезен вам сегодня?

Знаете, доктор, я серьезно беспокоюсь о том, что могу умереть раньше времени.

Нет, на самом деле, конечно, я этого не говорю. В кабинетах у врачей говорить такое не разрешается, это считается дурным тоном. На самом деле я говорю вот что:

— Я хочу бросить курить.

— Превосходно, превосходно. И чем же я могу вам помочь?

— Я очень надеялся, что вы, возможно, могли бы оказать мне какую-нибудь… медицинскую поддержку. Нет ли каких-нибудь таких таблеток, чтобы это прошло легче? Или, может, у вас есть… вы могли бы мне привести какие-нибудь ужасные факты, связанные с курением?

— Боюсь, молодой человек, таких таблеток не существует. И я совершенно уверен, что вы и сами знаете все самые ужасные, как вы говорите, факты, связанные с курением. Все не так уж сложно, вам только нужно в течение нескольких недель вытерпеть, прямо скажем, неприятные позывы к курению. Здесь самое важное — мотивация, понимаете, то есть ваше действительное и серьезное желание бросить. Проявите, знаете ли, силу воли. Если вы и в самом деле хотите бросить, то обязательно бросите. Миллионы людей бросают. Итак, молодой человек, не беспокоит ли вас что-нибудь еще? (Я трачу впустую на тебя свое драгоценное время. Убирайся из моей приемной, и побыстрей. Надеюсь, ты все хорошо понял? Давно пора повзрослеть.)

— А что вы скажете о какой-нибудь никотиновой жевательной резинке? Или пластыре? Что вы могли бы мне порекомендовать?

Он пристально глядит на меня поверх очков.

— М-м-м… э-э-э… Роу. Я очень рад, что вы хотите бросить курить. Это самый эффективный способ улучшить свое здоровье. Ведь никотин — это смертельный яд. Вы разве не слышали, что капля никотина убивает лошадь?

Я к этому вполне готов.

— Я и не знал, что лошади курят, — пытаюсь я мило пошутить. — И у вас в приемной я что-то ни одной лошади не заметил.

Он смотрит на меня, как на какую-то слизь под микроскопом.

— Может, некоторые врачи и придерживаются иного мнения, — говорит он, раздраженно складывая перед собой кончики пальцев, — но я в корне, с высшей, можно сказать, философской точки зрения против любого лечения, которое подкрепляет и сохраняет зависимость, хотя бы и в другой форме. Лучший способ бросить курить — просто бросить, и все. Итак, молодой человек, не беспокоит ли вас что-нибудь еще?

— У меня вот тут, под мышкой, появилась какая-то странная боль.

— Ага.

Совершенно неожиданно старый козел проявляет интерес. Он начинает задавать вопросы и что-то записывает в моей истории болезни. Когда это началось? Боль острая или пульсирующая? Всегда в одном и том же месте? Или, может, боль перемещается? Как часто она беспокоит? Он приказывает снять рубашку, встать на коврик и начинает выслушивать.

— Так, тут ничего нет. Все в норме, — говорит он, заканчивая осмотр. Мы усаживаемся на свои места. И тут он откидывается на спинку стула, сдвигает очки на кончик носа, смотрит на меня поверх них, выдерживает паузу, а потом ни с того ни с сего задает вопрос: — У вас в жизни какие-то серьезные неприятности?

И тут меня прорывает. Неприятности с работой. Неприятности с Хилари. Неприятности с Ясмин.

— Ну что ж, неудивительно, если у вас вдруг появилась какая-то странная боль, — говорит он, когда я выкладываю перед ним наиболее яркие эпизоды своей жизни за последнее время. — Потеря работы и эти дела с… дамами — это все очень и очень неприятно и тяжело. Я бы сказал, что ваши боли носят, как это у нас принято говорить, психосоматический характер. Страдания, которые вы перенесли в жизни, материализовались в физическую боль в вашем теле.

— Но тут есть что-то странное. С тех пор как все пошло вверх тормашками, боли прекратились.

— Это именно то, что я и предполагаю. И все же, — продолжает он, вставая, — лучше жить с неприятностями, чем не иметь никаких неприятностей и не жить вообще. Старайтесь получать больше положительных эмоций в отпущенное вам время.

 

4

Если б это было кино, кадр сейчас должен был бы сопровождаться музыкой. Актер, играющий меня, — скажем, Хью Грант, — входит в магазин оптики и начинает примерять очки — самые разные, порой в совершенно нелепых оправах. Мы видим, как он принимает перед зеркалом различные позы, поднимает очки на лоб, спускает на кончик носа, словом, меряет так и этак и никак не может решить, какие выбрать. В общем, надеюсь, понятно, что-нибудь в этом роде…

КРУПНЫЙ ПЛАН: отражение Хью в зеркале с совершенно дикой оправой на носу. Брови его вопросительно поднимаются, словно он спрашивает совета: «Ну, что вы об этом скажете?» Камера меняет фокус, и теперь мы отчетливо видим на заднем плане очень симпатичную юную окулистку, которая энергично мотает головой.

В конце концов он останавливается на этих, в узкой, прямоугольной оправе, какие сейчас носит молодежь. И мы переносимся в парикмахерскую. Это какой-то сверхмодный престижный салон, куда ходят только кинозвезды и поп-музыканты. Крупные планы: щелкают ножницы, подравнивая бачки, волосы вокруг ушей; пушистые комочки лежат на полу. Наконец работа закончена, у Хью теперь элегантная прическа в стиле Юлия Цезаря, камера отъезжает назад, и мы видим мастера, создавшего этот шедевр: он лыс как колено.

Теперь мы в Ислингтоне. Хью бродит по комиссионным мебельным магазинам, подыскивая подходящий шкаф для документов. Он тщательно осматривает старые предметы, сделанные из настоящего дерева, выдвигает ящики, сдувает с крышек пыль, кашляет. Вот он смотрит на шкаф для хранения архитектурных чертежей, пробует ящик, тот легко выдвигается, и по всему полу рассыпаются чертежи давно уничтоженных и разрушенных зданий. Наконец он останавливается на старом металлическом изделии, неокрашенном и сияющем своими стальными деталями. Продавец, манеры которого безукоризненны, вешает на предмет табличку «Продано».

Теперь мы снова в моей квартире. Опускается вечер. Камера медленно показывает гостиную. В углу очень даже мило разместился новый шкаф, на котором горит, создавая уют, настольная лампа. Я сижу на полу, вокруг меня разбросаны бумаги. Старые фотографии, заявления на получение кредитной карточки, квитанции об уплате налогов, газетные вырезки, письма, ресторанные меню, гарантийные обязательства на электроприборы — словом, груды всякого хлама, который накапливается за всю твою жизнь. Я разбираю их, складываю в стопки, распределяю по папкам. На папках я пишу разные слова, например «Закладные» или «Страховка автомобиля». Я навожу порядок. Я организую свою жизнь. Музыка постепенно стихает («Становится лучше» из альбома «Сержант Пеппер»), камера снова останавливается на моей фигуре: я звоню по телефону.

— Как думаешь, надо хранить все счета по карте «Виза»? А старые банковские счета? Долго? В общем, понятно, никто ничего не знает…

— Лично я их просто выбрасываю. Вроде ничего страшного не произошло. — За кадром слышится знакомое «звяк-чик-…(пауза) — щелк».

— Слушай, а вот это? Вырезка из газеты, реклама пансионата с кортами. Я все собирался съездить. Сколько там ей уже? Ага, пять лет. Не знаю, может, уже выбросить пора, как думаешь?

— Думаю, сам знаешь, что делать, — угрюмо говорит Стив. Я подтягиваю пожелтевший кусок газеты и кладу его сверху растущей кучи бумаг. В подобном Большом Наведении Порядка есть что-то терапевтическое. И одновременно печальное. Открытки, хранящие в себе нежность давно забытых подружек (папка под названием «Личное»). Приглашения на свадьбу от них же, уже годы спустя. Приглашения на крестины их детей. А вот счета, оплаченные по кредитной карте. В каком-то смысле они еще более впечатляют. Они как бы вмещают в себя эпизоды твоей жизни, измеренной в образах кредитных карт. Станция техобслуживания, супермаркет «Сэйнсбери», «Одеон» в Кадмен-тауне, в Большом Лондоне, «Оддбинс», «Уотерстоун энд Компани». Чудовищные цены на посещение Тадж-Махала, Чайна-Гарденс, коттеджей в Сиаме, японских ресторанов, отеля «Вилла Бианка».

— Между прочим, я бросил курить, — небрежно бросаю я. И явственно ощущаю запах дыма сигареты Стива на другом конце провода. — Так что больше и не предлагай.

— И не буду. Как тебе удалось?

— Я действую по принципу «делай все, что хочешь, предавайся излишествам вплоть до разврата, но только не кури». Ну, плюс еще особая философия никотина в сочетании со старым добрым мазохизмом. Очень помогает. Самое главное, ты должен чувствовать, что для тебя это не жертва, а освобождение.

— Разумный подход, звучит убедительно. Но знаешь, такие штуки не всякому подходят. — Я слышу, как потрескивает кончик его сигареты, когда он делает глубокую затяжку.

— Давай-ка сменим пластинку. Ну что там наш говнюк, все цветет и пахнет?

— И не говори, — откликается Стив. — Теперь он называется ответственный редактор. Самое смешное, он тут же отправился в магазин и купил себе пару дорогущих костюмов, чтобы выглядеть, понимаешь, как настоящий начальник. И знаешь, на некоторых они сидят как на корове седло. А вот на нем все в порядке. Этот ублюдок вписался в начальники, как патрон в обойму.

— Ну да, наверно, кайфует. Слушай, может, не надо его убивать, пускай сам лопнет от важности. — Я пересказываю Стиву историю про мужика, который тащил в пакете ножку от стола и был застрелен полицейским снайпером. — Как думаешь, что такое подсунуть Клайву, чтоб даже опытный снайпер принял это за оружие? — спрашиваю я.

— Не знаю. Зато я знаю его самое заветное желание.

— Какое?

— Чтоб его чем-нибудь наградили. Просто спит и видит. Представляешь, поднимается он по ковровой лестнице, принимает Золотую розу Монтре. Или премию БАФТА. Я так и вижу, как он вприпрыжку скачет по ступенькам и застегивает свой пиджак от Армани на ходу. А потом раскла-анива-ется перед всеми этими людишками, которые устроили ему такой праздник.

— Точно. Черт возьми, он же готов принять самую паршивую наградишку, разве не так? За какое-нибудь телевизионное шоу года… по итогам опроса читателей «Ежемесячника засранцев».

— Или приз за лучшее приготовление баклажанов в программе «Аргументы и факты».

— Ага, первый приз от Баклажанового консультативного совета.

— Золотой Баклажан Киддерминстера. Пенопластовый баклажан на постаменте.

— Знаешь что, Стив? Как ни странно, но мне кажется, в этом что-то есть. Есть о чем подумать.

Я кладу трубку и некоторое время обозреваю бумажный развал, покрывающий значительную часть пола гостиной. Помимо того что приведение в порядок собственной жизни может стать процессом душевным и трогательным, а также иметь терапевтический, лечебный эффект, оно еще влечет за собой неприятный побочный результат, а именно боль в заднице. Разве имеет какое-то значение, что я не могу немедленно завладеть инструкцией по эксплуатации посудомоечной машины, пока не узнаешь, где она, черт возьми, валяется? Ну уж нет, извините. Я придерживаюсь совершенно иной позиции и считаю, что это имеет огромное значение, но только не сейчас. Я быстренько собираю все маленькие кучки и стопки бумаг в одну большую, главную, и эта главная, слава богу, прекрасно помещается в нижний ящик моего нового шкафа для бумаг.

Все, порядок.

Купить красивые очки — вычеркиваю.

Сходить в парикмахерскую — вычеркиваю.

Купить шкаф для хранения документов — вычеркиваю.

Бросить курить —?

Не знаю, что делать с последним пунктом. Будет немного самонадеянно, если вычеркну его. Но если не вычеркну — не очень-то добросовестно. Да ладно… как любил я говаривать, еще когда работал продюсером на телевидении, будет день — будет пища.

Я наливаю стакан красного вина, беру телефонную трубку и — господи, как бы сейчас не помешала сигарета — и набираю номер в Куинс-парк.

 

5

— Какой счет?

Ясмин стоит возле сетки, щеки ее раскраснелись, рука лежит на бедре, она часто дышит. Под ногами у нас летают подгоняемые ветром опавшие листья, но день светлый, ясный и свежий — в такие дни партия в теннис как ничто другое молодит твою кровь.

— Тридцать — пятнадцать, — кричу я.

Всего пять геймов, первый сет. Воскресенье, конец сентября. Лондонский общественный корт, Англия. Я с трудом пытаюсь сосредоточиться на игре. То есть я хочу сказать, в теннисе есть что-то такое… сексуальное, не правда ли? И дело тут не в коротеньких юбочках — к несчастью, на ней мешковатая футболка и бесформенные тренировочные штаны, — нет, тут дело в неистовой и яростной телесности происходящего. Два соперника, мужчина и женщина, резкими ударами посылают друг другу маленький мячик, и он резво летает между ними: вперед — назад, вперед — назад. И конечно же, великолепен сам древний и простодушный язык игры. В твоей голове полно таких замечательных слов, как «всухую», «преимущество», «гейм», «матч», «подавать», «подача», «принимать», «глубоко проникающая ответная подача». Не говоря уже о таких выражениях, как «подмахнуть», «давай еще».

Она играет совсем не так, как играла в том моем давнишнем сне (где, если вспомнить, и в помине не было ни футболок, ни штанов). Начну с того, что у нее слабая подача. Все идет просто замечательно до тех пор, пока она не бьет по мячу — тогда она слегка приседает, будто собирается снести яйцо. Кроме того, она неправильно наносит удар: ракетка должна заходить за плечо. Но в целом играет не так уж плохо. Судя по счету, лучше, чем я. Уверенно и вместе с тем осторожно, не рискует без толку. Наказывает меня за малейший промах, сама бьет не очень хорошо, но заставляет меня делать ошибки. А я их делаю множество. Желая блеснуть своей игрой, я луплю куда попало. Но меня это совершенно не волнует. Я счастлив только тем, что вижу ее. Ее присутствие снимает боль, вызванную ее отсутствием.

Когда я позвонил, она сказала, что ее Ник на выходные уехал. И конечно, было бы очень здорово встретиться. Я предложил сыграть в теннис, она с энтузиазмом согласилась, сказала, мол, давай на моих кортах, у меня тут близко, потом у меня быстренько примем душ и пойдем поищем где-нибудь выпить и поужинать. «Ясмин, — сказал я ей, — я и мечтать не мог о чем-нибудь подобном». Что на самом деле было не совсем точно, конечно. Мечтать-то я мог, и еще как.

Счет пять — шесть, тридцать — сорок, я подаю, она с силой отбивает и быстро бежит к сетке, что весьма нетипично для ее манеры игры. Это так сбивает меня с толку, что мой удар справа приходится на самый край ракетки, мяч отскакивает и исчезает где-то в вышине, пугая пролетающих мимо чаек. Я слышу, как смеются наблюдающие за игрой детишки. Она выигрывает семь — пять.

Когда мы возвращаемся через парк, я задаю вопрос.

— Ты нарочно кинулась к сетке, чтобы я обалдел?

Глаза ее сверкают в лучах осеннего солнца. Она поднимает бровь. А может, и обе.

— В общем-то, да. Надо всегда ловить момент, если он подходящий. Кто не рискует, тот не пьет шампанского, так, кажется, говорят?

Интересно, что она хочет этим сказать?

 

6

Мы возвращаемся на квартиру Ясмин. Чертик трется у моих ног, проклятая тварь — думаешь, он ласкается, а он, гад, тебя метит, как свою территорию (раньше я относился к кошкам гораздо лучше, пока не узнал об этом). Ясмин откупоривает бутылку белого вина и отправляется в душ, оставляя меня скучать в компании компакт-дисков, книжек и журналов. Среди них «Вог», «Хэллоу», «Таймаут» и прочая дребедень. На книжных полках я натыкаюсь на томик «Талантливого мистера Рипли». Рядом стоят книжки, видимо, еще с университетских времен: «Кентерберийские рассказы», «Дэниел Деронда» и прочее. Но тут же я вижу и три моих самых любимых романа: «Лолита», «Ночь нежна» и «Возвращение в Брайдсхед». Выглядят достаточно зачитанными. Плевать на слабую подачу, проехали. В душе я нисколько не сомневаюсь, что эта женщина создана для меня.

Итак, кто не рискует, тот не пьет шампанского. Так сказала дама твоего сердца.

Она возвращается, одетая теперь в джинсы и блузку, босиком и с мокрыми волосами. Она же в душе была без всего. Она там намыливалась, причем в самых разных, бог знает каких местах. От этой мысли у меня захватывает дух. Ясмин сворачивается в кресле — Чертик не отстает от нее — и закуривает.

— Послушай, ты как-то изменился, — говорит она. — Что ты с собой сделал?

— Сбрил бороду, — отвечаю я, слегка уязвленный тем, что она не сразу заметила, как я преобразился.

— Ну перестань, честно, что ты такое сделал?

Я проделываю фокус, который делал мой врач: сдвигаю очки на кончик носа и гляжу поверх них.

— Ну да, как я сразу не догадалась. У тебя новые очки. Тебе идут. Очень импозантно.

— Я тут смотрел твои книжки, — меняю я тему. Не будем вспоминать стрижку за шестьдесят фунтов стерлингов. — Тебе понравилась «Лолита»? Я просто обожаю этот роман.

— Я читала, еще когда в школе училась. Тогда мне казалось, что герой — старый грязный извращенец.

— Да, многие женщины читают эту книгу, когда им еще рановато. На самом деле просто прекрасный любовный роман, ей-богу.

Назвать Гумберта Гумберта извращенцем все равно что назвать Берти Вустера хамом. При чем здесь это?

— А что скажешь про «Возвращение в Брайдсхед»?

— A-а, это книжка Ника.

Я иду принимать душ, так и не спросив про роман Скотта Фицджеральда. Сегодня в ванной комнате что-то не видать мужской голубой рубашки, висевшей тут в первый раз. В куче туалетных принадлежностей на полке тоже никаких признаков присутствия мужчины. Когда я возвращаюсь в гостиную, горят лампы, тихо играет музыка и Ясмин склонилась над моим бокалом, наполняя его вином чуть ли не до краев. По крайней мере, полней, чем это обычно принято.

Чтоб мне провалиться — раз она считает, что так надо, значит, плевать на то, что принято и что не принято. Пить так пить.

 

7

Мы никуда не пошли. Опустился вечер, стемнело, и от белого вина мы перешли к коктейлю «Белый русский» — это водка, ликер «Калуа» и молоко; кстати, любимый коктейль главного героя фильма «Большой Лебовски». Оказалось, нам обоим этот фильм ужасно нравится, он стал одним из самых любимых за последние годы, хотя я уверен, что водку для своего коктейля Дьюд (в исполнении Джеффа Бриджеса) вряд ли покупал в супермаркете, как это делает Ясмин. Конечно, не очень большое преступление против человечности, но все же попахивает дурным вкусом, лично я так считаю. Коктейль «Белый русский» ценится именно благодаря входящему в его состав молоку (в котором содержится кальций, полезный для укрепления зубов и костей) — об этом не стоит забывать, если ты по утрам не ешь каши с молоком, а кофе предпочитаешь черный. По вкусу ничем не отличается от коктейля «Бейлиз», но, в отличие от «Бейлиза», которого не выпьешь больше нескольких наперстков, превышение нормы в употреблении «Белого русского» порой приводит к тому, что на следующее утро просыпаешься где-нибудь в другом городе совершенно новой личностью.

Лично мне этот «Белый русский» ужасно нравится.

Ясмин пока не замечает, что я ни разу не закурил. Она же, с тех пор как мы пришли, смолит одну за другой. «Белый русский» притупил мою тягу к никотину, хотя с моей тягой к Ясмин ему сделать ничего не удалось. Она вовсю разглагольствует про какую-то пьесу, которую смотрела в каком-то театре в Хаммерсмите, а я в это время тихо размышляю о том, что получится, если расстегнуть все пуговицы на ее небесно-голубой блузке.

Она уютно свернулась в своем шикарном кресле, купленном скорее всего в лавке старьевщика; Чертик растянулся на спинке. Ясмин шевелит своими длинными тонкими пальцами на ногах и что-то быстро лопочет (этот несчастный спектакль, видимо, произвел на нее колоссальное впечатление), а я уставился на нее, не мигая и не понимая ни слова (кто его знает, может, этот автор и вправду какой-нибудь дерьмовый гений), как вдруг на какое-то мгновение я вижу в ней не богиню, какой она мне только что казалась, а, как бы это сказать, слегка чокнутую. Ну да, будто у нее не все дома. Глазищи сверкают, про меня она наверняка давно забыла, и… кажется, вот-вот пена изо рта пойдет. По-моему, уже что-то брызнуло.

Но тут она неожиданно умолкает. Взгляд, долгое время блуждавший неизвестно где, снова обращается ко мне. Я прилип к дивану, у меня такое чувство, будто я — бабочка на булавке.

— Извини, я тебе не надоела своей болтовней? — спрашивает она. И мое сознание вновь медленно возвращается к небесно-голубой блузке и ее пуговичкам.

— Ну что ты, нисколько. Наверно, действительно блестящая пьеса. Надо будет посмотреть. Ты бы хотела сходить еще раз? — Не дай бог попытается проверить, запомнил ли я название.

— Свернуть косячок? — спрашивает она. Все радости тихого вечера, проведенного дома, таятся в ее предложении.

— Обязательно. А я сбацаю еще парочку этих замечательных «Русских», если не возражаешь. — Работа распределена по справедливости: я рысью отправляюсь на кухню с пустыми стаканами и лезу в холодильник.

Рыться в нем неприятно, но самую малость — все зависит от того, как строго судить о его содержимом (и о хозяйке) при виде открытых банок с кошачьими консервами рядом с французским сыром бри. В задней части примечаю полиэтиленовый пакет с помидорами, видимо, такой давности, что они почти превратились в пасту. Еще луковица с ярко-зеленым перышком, торчащим из макушки. Не менее пятидесяти жестянок с диетической колой. Однако молоко вполне свежее, и, будучи продуктом натуральным, экологически чистым, наш коктейль может формально классифицироваться как Напиток Здоровья. Я готовлю его по своему любимому рецепту: одна доля «Калуа», пять долей водки, а молока ровно столько, чтобы напиток выглядел как холодное какао.

— Так где твой Ник гуляет в эти выходные? — спрашиваю я, вернувшись с освежающими напитками. На этот раз я не испытываю никаких затруднений, произнося его имя. Похоже на то, что наши отношения перешли на какой-то новый уровень. Я подхожу к окну и выглядываю на улицу.

— В Оксфордшире, у них там какое-то сборище, — отвечает она. До меня неожиданно доходит, что я так и не знаю, чем занимается этот Ник или хотя бы как он выглядит. Впрочем, знать все это у меня нет особенного желания.

— Ты что, на самом деле выходишь замуж? — спрашиваю я. Одинокая собака бежит по противоположному тротуару. Останавливается возле ворот, ведущих в сад, и, задрав заднюю ногу, принимает классическую позу. Я поворачиваюсь к Ясмин и вижу, что она прикладывает руку ко лбу. — Может, я сделал слишком крепкий?..

Она плачет.

На несколько мгновений я так и прирастаю к месту от страха. Вот черт. В чем дело? Потом иду к ее креслу и кладу руку на ее вздрагивающее плечо.

— Ясмин, что случилось?

Движением плеча она сбрасывает мою руку и шумно шмыгает носом.

— Оставь меня на минутку. Не обращай внимания. — Не глядя, она кидает мне самокрутку. — Прикури пока, ладно?

Я ретируюсь на свой диван и обдумываю дилемму. Табак — враг мой, и вот этот предмет, который я держу в руке, набит в том числе и табаком. Но формально это не сигарета, так ведь? Основное назначение этой штуковины вовсе не в том, чтобы отравить меня никотином.

Это рассуждение меня устраивает. Я прикуриваю.

О-о! Это зелье получше.

 

8

Ясмин вытирает слезы бумажными салфетками, смотрит на меня из глубины своего кресла.

— Как я выгляжу? — всхлипывает она.

— Нормально, — отвечаю я.

Вообще-то у меня уже появилось ощущение, будто голова моя снимается с плеч и куда-то плывет сама по себе. Никогда не мог понять, хорошо это или плохо. Я передаю косяк ей, и она делает несколько глубоких затяжек.

— Ты меня извини, — говорит она.

— Не волнуйся, — отвечаю я и умолкаю. Захочет — сама скажет, в чем там дело.

Пока что она продолжает орудовать салфетками. Сморкается. Приводит себя в порядок. Потом начинает говорить тусклым голосом расстроенного человека.

— Ведь он на самом деле славный парень. Хороший Человек с большой буквы, если ты понимаешь, что я хочу сказать. Правильный. Не то что я. И любит меня как сумасшедший. И я знаю, из него выйдет прекрасный муж, отец и хороший добытчик и все такое. Все мои родные обожают его. И его родным я очень нравлюсь. И у нас с ним все очень хорошо… физически, и единственное, чего он хочет, это жениться на мне, а потом, когда мы будем готовы, завести детей, чтоб была настоящая семья…

— И ты сказала ему «да». — У них все очень хорошо физически.

— И я сказала «да».

— Но?

— Но я просто не могу этого сделать, Майкл.

— Значит, не можешь. — Потому что втюрилась в меня. — Не можешь, потому что…

— Потому что я вообще во все это не верю. Он такой основательный и надежный. Он почти не пьет, наркотики вообще на дух не перекосит. Нет, он вовсе не зануда, нормальный парень, с ним бывает весело, но, как тебе сказать, мы с ним как бы настроены на разные волны. Он совсем не видит меня такой, какая я есть на самом деле. — В отличие от меня. — Ты меня понимаешь?

— Еще как! Прекрасно понимаю! — Две пары глаз уставились на меня, пронзая взглядом марихуановые облака. Ее глаза и глаза Чертика. — Ты ему говорила об этом?

— Нет, еще нет. Но в последнее время отношения становятся все хуже и хуже. В общем, дерьмово. Он вовсе не дурак, он все понимает, он понимает, что что-то не так. Хотя и не собирается устраивать мне легкую жизнь. — Она тяжело вздыхает. — Забьем еще один, как думаешь?

— Думаю, правильное решение.

Если сейчас еще не наступает момент, когда все пойдет псу под хвост, то мы очень к этому близки. Нужно срочно хоть чуть-чуть дистанцироваться от ее исповеди.

— Ты знаешь, кто такой Великий Волшебник? — спрашиваю я. Она улыбается. Отрицательно качает головой. Держу пари на что угодно, твой Ник в жизни не делал для тебя никаких чудес, а? — О, это поистине великий человек. Хочешь поговорить с ним? — Она кивает, улыбка становится еще шире. — У тебя есть колода карт? Кстати, к дурацким карточным фокусам это не имеет никакого отношения.

Она отправляется искать карты, а я пытаюсь заставить себя ясно продумать, как лучше устроить эту штуку. Мы с Маусом много раз проделывали этот трюк еще в школе, и я молю бога, чтобы мой друг сейчас был дома, поскольку кроме него меня бы мог теперь выручить только один человек — Хилари.

Ясмин плюхается на диван и протягивает мне потрепанную колоду карт.

— Может, одной-двух не хватает, — говорит она.

— Неважно.

Я разбрасываю их перед нами по ковру рубашкой вниз.

— Возьми карту. Любую.

Она смотрит на меня очень долгим взглядом, наклоняется и берет крестовую девятку. Я беру трубку ее радиотелефона.

— Можно? — спрашиваю я очень вежливо.

Она кивает. Я набираю номер Мауса.

— Алло? — раздается на том конце провода.

— Простите, могу ли я поговорить с Великим Волшебником?

Ясмин глаз с меня не сводит. Похоже, действо ее захватывает, несмотря на выпитое и выкуренное. Я прижимаю трубку плотно к уху, чтобы она не слышала, что именно мне отвечают.

— О господи, вспомнил детство! Может, уже хватит, пора остепениться? — сердито говорит Маус. В трубке мне хорошо слышно, как где-то в глубине квартиры близнецы крушат мебель. — Ладно, ладно, ты там кого-нибудь небось клеишь. Давай, значит, сначала масти. Говори сразу, как услышишь нужную. Поехали. Черви. (Пауза.) Бубны. (Пауза.) Крести…

— Да-да, все верно, — говорю я, — мне бы хотелось сказать пару слов самому Волшебнику. Я подожду. — Я подмаргиваю Ясмин. Не сомневаюсь, она уже просто в восторге.

— Ну хорошо, — скучным голосом говорит Маус. — Значит, крести. А теперь поехали с туза. Остановишь, когда надо. Итак, туз. Король. Дама. Валет. Десять. Девять…

— М-м… Добрый вечер, о мудрейший из мудрых. Позволь мне передать трубку юной красавице, которая сидит прямо передо мной. — И я передаю трубку Ясмин.

— Алло? — настороженно говорит она. — Да, я выбрала карту. — И сейчас наступает удивительный, ни с чем не сравнимый момент, когда улыбка сползает с ее заплаканного лица и падает на пол. Потому что, я знаю, Маус своим как можно более низким и страшным голосом говорит: «Твоя карта — девятка крестей. Девятка крестей, о несравненная, и скажи мне, что это не так!»

— Да, правильно, — говорит она. Маус, видимо, кладет трубку, потому что она смотрит на меня совершенно потрясенная. Будто Великий Волшебник — это я. — Ничего себе… черт побери, как он узнал?

— Разве он не Волшебник? Причем Великий Волшебник.

— Да кто он, черт бы тебя побрал, такой?

Я очень доволен. Впервые она не догадалась, как я это делаю.

 

9

Мы продолжаем сидеть на диване. Она все еще держит в руке девятку крестей, мы смотрим друг на друга сквозь алкогольный и наркотический дурман, впрочем, как и весь остальной Западный Лондон.

Но она больше не богиня. Она теперь всего лишь женщина. И сейчас я назову все причины этой метаморфозы.

1. Она думала, что роман «Лолита» про какого-то грязного старикашку.

2. Играя в теннис, она подает так, будто садится при этом на горшок.

3. Она не заметила, что я не выкурил ни одной сигареты за весь вечер.

4. Несколько минут назад она была похожа на сумасшедшую.

5. У нее в холодильнике стоит открытая банка «Вискас» для кошки (если мне не изменяет память, с мясом кролика и сардинами).

6. Ей нравится Дэвид Уайт.

7. Она спала с Ником.

8. Она покупает в супермаркете дешевую водку (это вызывает особое негодование).

9. Она не сразу заметила мою новую прическу и очки.

10. Она не раскусила, кто такой Великий Волшебник.

11. Голос у нее, когда она протянула косяк и сказала «Прикури, ладно?», был какой-то ломкий.

12. Слезы не считаются, потому что все женщины, которых я знал в жизни, — и половина мужчин — во время этого дела в определенный момент хнычут, а то и просто рыдают.

— Ну что, выкурим этот косячок, как считаешь? — спрашивает она. Теперь уже голос у нее мягкий. А глазищи просто как блюдечки.

— Я думаю, это наш долг, — говорю я. — Иначе потом пожалеем. — И вдруг ее губы прижимаются к моим, и пахнут они молодостью, здоровьем и табаком — в моей книге без этого сочетания, похоже, никак не обойтись. Я чувствую, как сердечко ее колотится в грудной клетке, точно испуганная канарейка. Время от времени мы делаем легкую паузу, чтобы поменять местами наши носы (никак не решить, как удобней расположить ее нос, справа или слева).

Наконец она мягко отстраняется. Ее лицо заполняет все пространство вокруг меня. Мы так близко, что я не знаю, в какой глаз ей глядеть. (Нравится и тот и другой, так что приходится глядеть по очереди.) Какая, к черту, разница, какую там водку она покупает? И пускай бесится, хоть как мангуста, мне какое дело? Она снова богиня. Мы опускаемся на диван. Моя рука тонет в ее волосах. Благоухающий жар исходит от нее, как от печки. Следующие пара минут — самые счастливые за всю мою жизнь.

— Подожди, — она тяжело дышит. Она сжимает воротник моей рубашки, костяшки пальцев побелели, она выглядит потрясенной и близкой к обмороку. — Майкл, понимаешь, нам нельзя… Ты же все понимаешь, правда? Ты же это знаешь… — Я ничего не знаю, но тем не менее киваю. Она еще крепче сжимает мой воротник. Кажется, он уже трещит. — Господи, как ты целуешься, я с ума сойду. Тебе кто-нибудь говорил об этом? — Да, говорил, но я отрицательно качаю головой. — А что будет с этим косячком? Мы не забудем про него, правда?

— Нет, мы про него не забудем. На этот счет я тебя могу успокоить совершенно.

И мы снова опускаемся на мягкий диван. Я проникаю ей под кофточку; ее рука залезает мне в задний карман. Боковым зрением я замечаю, что Чертик спрыгивает со спинки кресла и гордо удаляется из комнаты.

И забирает читателя с собой.

 

10

— О черт!

Ужасная острая боль, словно кто-то своим костлявым локтем протыкает мне руку чуть ли не насквозь, до самого матраса. А теперь крайне неприятное ощущение бьющихся, старающихся выпутаться конечностей. Я хватаюсь за теплую худущую талию и подтягиваю ее к себе.

— Отвали, — шипит чей-то голос. Чьи-то руки отталкивают мои руки. — Уже поздно. Кому-то надо рано утром вставать на работу.

Я в постели с Хилари, в ее старой квартире, где кровать стоит впритык к книжному шкафу. Мы занимаемся любовью, и, к моему восторгу, когда я уже готов кончить, я ударяюсь головой о полку и опрокидываю стакан с водой, стоявший там всю ночь. Вода окатывает нас, и мы отлипаем друг от друга, сотрясаясь от смеха.

— Ты чего так смеешься? — спрашивает Ясмин. Я открываю глаза. Она сидит на краю постели, обернувшись в полотенце, и причесывается. — Ты смеялся во сне.

Сегодня утром у меня в голове вообще не осталось ни одной мозговой клеточки. Впрочем, чего беспокоиться, скоро появятся новые.

Я снова просыпаюсь; меня будит всепроникающий запах поджаренного хлебца. Слышен какой-то шелест, таинственное шуршание. Я открываю один глаз: Ясмин, извиваясь, пытается влезть в юбку.

— Мисс Свон, — хрипло каркаю я. — Мы в конце концов выкурили тот косяк или как? Или пали смертью храбрых, сраженные в бою с этими «Русскими»?

Остатки моей несчастной памяти хранят — или отчаянно пытаются сохранить — заявление о том, что «нам», понимаешь, «нельзя»… А ведь мы ничего такого и не делали, если ничегонеделанием считать кувыркание в голом виде под одеялом с элементами борьбы, а также объятия с поцелуями.

Она ничего не отвечает, возможно, мне только показалось, что я что-то спрашивал.

— Вот твой чай. — Ясмин сидит на кровати, полностью одетая и при параде — готова идти на работу. Кружка какого-то пурпурного цвета с надписью «Не вляпайся в дерьмо» дымится на столике возле кровати. — Когда будешь готов, можешь вызвать такси, хорошо? — Никак не могу понять, что написано у нее на лице. Нежность или испуг? Или и то и другое? — Знаешь, нам больше не стоит так делать, — говорит она. И потом, оставив теплый и тем не менее какой-то незавершенный поцелуй на моих губах, исчезает.

— О, разумеется, не стоит, — слабо кричу я ей вслед. — Какие могут быть вопросы.

Дверь захлопывается. Я закрываю глаза.

Всякому знакомо урчание старого такси черного цвета, когда оно стоит у края тротуара и мотор работает вхолостую. Отчетливое дребезжание карбюратора, которое ни с чем невозможно спутать, даже если машина находится за углом, — он так дребезжит только у старых такси черного цвета. Вот и рядом с кроватью встало на стоянку нечто подобное.

Впрочем, нет. Это не такси. И не рядом с кроватью, а со мной в кровати. Это Чертик. Кажется, я ему понравился.

Я пью холодный чай, натягиваю кое-какую одежду и начинаю исследовать квартиру. Сегодня понедельник, утро давно началось, и весь мир ушел на работу без меня. Я падаю на диван и изучаю остатки «Белого русского», пепельницу, полную окурков, которые оставила там Ясмин. Я проигрываю все, что могу вспомнить из прошедшей ночи. Как она вцепилась в меня. Ее жадные губы. Временами казалось, что она сама потрясена собственной красотой. Я до сих пор ощущаю запах ее духов. Он у меня в ноздрях, на моей одежде, на моих пальцах.

Что она такое несет, что, мол, нам не стоит больше этого делать. Еще как стоит… причем чем скорее, тем лучше.

Когда я еду домой в такси, звонит мобильник.

— Алло?

— Привет, это Николь. Вы получили мое послание насчет джек-рассел-терьера?

— Ах да, было такое. Послушайте, мне кажется, вы ошиблись номером.

— Нет, это именно вы. Я узнаю ваш голос. Номер вашего мобильника мне выдал ваш автоответчик. Я звоню, чтобы узнать, что вы решили насчет джек-рассел-терьера.

— Да, я понимаю. У меня нет никакого терьера.

— Нет, это у меня есть джек-рассел-терьер. — Она смеется. Приятный смех. Такой смех трудно не заметить. — Вы, должно быть, живете недалеко от Хита. Я догадалась по номеру телефона.

— Да, верно. Но мне кажется, в данный момент собака мне не нужна.

— Извините, я ничего не понимаю. Я думала, что отвечаю на ваш звонок.

— Вот и я об этом. Мне кажется, вы ошиблись номером. Боюсь, сейчас я в собаке не нуждаюсь.

— О-о, как жаль. И даже в малюсенькой? — Она снова смеется. Очень приятный смех.

— Я живу на последнем этаже многоквартирного дома. Мне кажется, вашей собачке там не очень понравится.

— В общем-то это не моя собачка, но я вас понимаю. — Она вздыхает. Глубокий такой, сексуальный, я бы сказал, вздох. — Ну ладно, что поделаешь.

— Я уверен, вы найдете для нее хорошего хозяина. Джек-рассел-терьеры — умные собачки, это верно?

— О да, это правда. У нашего Эльфи индивидуальность развита гораздо больше, чем у большинства моих знакомых.

Теперь моя очередь смеяться.

— Это его кличка, Эльфи, я правильно понял?

— Да. Он ужасно смешной. Он немного… да нет, очень похож на своего хозяина. И все же вы правы. Он бы очень страдал, если бы все время торчал где-то на верху высотного дома.

— Да нет, я живу не совсем в высотном доме. Да, кстати, а почему вы сами его не возьмете, раз он такой очаровашка?

— Я? — Пауза. — Я тоже живу в квартире.

Молодая, совсем молодая женщина. Живет в квартире. С приятным голосом. И так мило смеется. И определила по номеру телефона, где я живу.

— В тех же краях, где и я?

— Да, не очень далеко, судя по всему. Ну что ж, извините, что побеспокоила.

— Ничего страшного. Э-э, Николь. Может, мне все-таки стоит познакомиться с вашей Эльфи?

— Правда? А мне показалось, что вам собака не нужна.

— Мне не нужна, но моя мама всегда говорила отцу, что ему стоит завести собачку. Ну, понимаете, чтобы он не торчал все время дома. Они даже, кажется, на базар ходили, искали такую маленькую собачку, которая не очень быстро бегает. Какую-нибудь такую, с короткими ножками. Или просто ленивую.

— Вообще-то наш Эльфи очень быстро бегает, за ним не угонишься. С ним не так уж легко справиться, честно говоря.

— И все-таки я думаю, нам стоит встретиться. Я имею в виду, нам с Эльфи.

— Мне кажется, он вам совсем не подходит…

— Нет-нет! Мне только сейчас это пришло в голову, я вспомнил, что папа просто обожает терьеров этой породы. У него, кажется, даже была такая собачка в детстве.

Долгая пауза.

— Вы знаете кафе на Кенвуд-роуд?

— Да.

— У вас будет время встретиться с нами завтра, примерно в обеденное время?

— Думаю, вполне, во всяком случае, постараюсь.

— В час дня, возле столиков снаружи?

— Отлично. Как я вас узнаю?

— Ну, я ростом примерно метр семьдесят пять, светлые волосы, я буду идти из спортзала, значит, на мне будут кроссовки, и со мной будет маленькая собачка. Я думаю, этого достаточно, надеюсь, вы меня узнаете?

Не беспокойся, еще как узнаю. С собачкой или без, все равно.

 

1

Понадобилось сделать пять телефонных звонков, чтобы узнать, куда подевался Дэйв Уайт, с которым я учился в университете.

Первый звонок — Оливии, которая гораздо лучше меня поддерживает связи со старыми знакомыми. Прежде всего она выдает мне последнюю медицинскую сводку о состоянии ее отца. Врачи до сих пор озадачены, но подтверждают, что старый пердун говорит на подлинном идиш. Он даже назвал своего консультанта «штик дрек», а это очень грубое выражение, особенно для Ньютона Эббота.

У Оливии есть номер телефона Ральфа, ее бывшего любовника и моего персонального учителя в области наркотиков, с которым я не виделся, думаю, около десяти лет. Он все еще живет в Манчестере, точнее, в Дидсбери; из того, как он описал свой теперешний род занятий, — «импортирую грузы с мебелью и антиквариатом из Индии», — я понял, что он до сих пор помогает сохранять остекленевшее выражение на лицах жителей Северо-Западного региона. Он думает, что Дэйв Уайт, возможно, уехал в Бирмингем, но наверняка это должна знать Кэт, сестра Космического Пита, которая несколько лет встречалась с Дэйвом. Космического Пита можно найти в сквоте, в пригороде Манчестера Уолли-Рейндж, — вполне приличный, судя по всему, сквот, там даже есть телефон. Ральф говорит, ему очень приятно, что я ему позвонил, спрашивает, чем я занимаюсь, и относится к моим недавним неприятностям в ключе «так тебе и надо, старому бездельнику». Говорит, что было бы здорово как-нибудь пересечься, хотя, думаю, оба мы понимаем, что это вряд ли получится.

Космический Пит долго не подходит к телефону. Трубку там поднимает какая-то девица, говорящая с немецким акцентом, которая потом громко топает, видимо, по ступенькам наверх и колотит в дверь. «Пит!.. Телефон!» Потом так же громко топает вниз. «Он только что продрал глаза, встает», — сообщает она мне не очень-то вежливым тоном. Громко хлопает дверь, скорее всего, ее дверь. Потом снова топот по ступенькам, и на линии появляется Космический Пит. Он говорит вполне дружелюбно, если учесть, что я вытащил его из постели и ему приходится проделать еще один долгий путь наверх, к себе, чтобы отыскать там телефон сестры, а потом, естественно, еще и обратно, к телефонному аппарату. На Уолли-Рейндж я в свое время не раз бывал на вечеринках с наркотой, так что мне совсем не трудно представить себе картину: старый, когда-то величественный дом с широкой элегантной лестницей, громадными комнатами анфиладой, освещенными голыми лампочками, вместо занавесок простыни, за окнами запущенный сад.

Кэт говорит с северным акцентом. Она уныло сообщает, что на Дэйва очень сердита.

— Вечно он или какой-то чокнутый, или ни с того ни с сего уезжает в свой долбаный Ковентри, — сообщает она. В последний раз она его видела на четвертьфинале кубка футбольной ассоциации, в субботу, где-то в начале девяностых. Но вот с его родителями она до сих пор обменивается поздравительными открытками.

— Передайте ему от меня, что он идиот, — таковы ее прощальные слова.

Видимо, он вдребезги разбил ее сердце.

Миссис Уайт сообщает, что ее сын недавно поменял работу — работу?! — и должен быть сейчас в своем офисе — офисе?!. Я звоню, набирая смутно знакомый лондонский номер, который она любезно дала мне, и, к своему великому изумлению, слышу, как жизнерадостный голос на другом конце провода отзывается: «Добрый день, Би-би-си».

 

2

Если бы еще в те далекие времена меня спросили, на какой профессии в конце концов остановится Дэйв Уайт, я скорее всего сказал бы, что он станет каким-нибудь государственным служащим. Возможно, воспитателем детского сада. Мне бы и в голову не пришло, что Дэйв будет работать на телевидении. Поэтому я вхожу в его офис в большом белом здании Би-би-си с чувством, очень близким к изумлению.

Он немного постарел, немного располнел, но узнать его можно сразу. И когда он поднимает на меня глаза, отрываясь от спортивного раздела «Дейли миррор», и рычит «Черт побери, кого я вижу!», я с удовлетворением убеждаюсь в том, что у него действительно очень большие зубы. Соломенные волосы, которые он когда-то сам подстригал себе кухонными ножницами, теперь уложены так, будто передо мной совсем другой человек. И одевается он тоже, я бы сказал, не в секонд-хэнде, хотя, в общем, как обычный мужик из Би-би-си (на экране не появляется, и должность не так чтобы очень), то есть с точки зрения моды, грубо говоря, мало чем отличается от безработного.

По телефону Дэйв рассказал мне, как он попал на Би-би-си. Еще в Бирмингеме, лет десять тому назад, как-то подгреб в филиал этой компании, кому-то там показался, они посчитали, что он вполне сможет принести пользу, и с тех пор ни разу не попросили его покинуть помещение. Он тихо-мирно продолжал трудиться в отделе хроники центральных графств — «Это тебе не ракетная промышленность, верно я говорю, а, Майкл?» — пока в прошлом месяце как-то после обеда не настрочил заявление на должность редактора новой и очень содержательной программы о футболе и футбольных болельщиках «Командный дух», посвященной таким проблемам, как честь, верность и доверие. Дэйв был совершенно потрясен, когда узнал, что его взяли, даже сказали, что остальные кандидаты ему и в подметки не годятся. Ровно две недели назад, в лучших традициях Би-би-си, кто-то там наверху решил, что вообще-то им не нужен никакой футбол с его болельщиками, а давайте-ка, мол, лучше сделаем программу «про их сраное отношение к проблемам сраной смерти и сраного процесса умирания», как он сам выразился.

В своем новом офисе Дэйв сидит всего одну неделю. У него тут есть стол, календарь, компьютер и телевизор.

— Так что, если хочешь, приходи ко мне и выпускай это чертово шоу про смерть, я только скажу «добро пожаловать», — добродушно говорит он.

— И как ты себе представляешь это шоу?

— И сам не знаю. Что-нибудь попроще. Я так думаю, нас вполне устроит группа каких-нибудь говорливых мудаков, пускай сидят себе за столом и чешут языками. Да и вообще, это не важно. Пойдет она так поздно, что никто и смотреть-то не будет.

Я мысленно возвращаюсь в прошлое, в восьмидесятые. Мы сидим в комнате в Корлтон-кам-Харди. Время послеобеденное. Дэйв и его безумный приятель-валлиец Дилан забивают косячки. Дилан, в чем мать родила, прижимает коленями к животу обложку какой-то пластинки, пальцы работают как бешеные: он крошит зелье, сворачивает косяк, лижет, склеивает, странный то ли гогот, то ли клекот доносится из-под завесы волос, скрывающей его лицо. Он действует, как всегда, неистово. Дэйв занят тем же. Но в его движениях сквозит какая-то лень. Не заимствованная, не нарочитая, а настоящая — лень как проявление духа. А потом все идет как надо: сигаретки пылают как фонари, потрескивая и разбрасывая искры, когда в огне лопается семечко. Дилан что-то лепечет и смеется, и время от времени исчезает в облаке собственного марихуанового дыма; Дэйв, вжимаясь все глубже в полуразвалившееся кресло, выставил длинные ноги, закинув одну на другую. Находящиеся на улице машины, пешеходы и Корлтонская библиотека подтверждают, что в 1984 году Манчестер живет по своему обычному расписанию. Здесь же время остановилось.

— А что твой дружок Дилан, что с ним случилось? — спрашиваю я Дэйва Уайта.

— Дилан? — Дэйв улыбается. — Он теперь работает водопроводчиком. Женился, очень счастлив. У него с Франсез двое прелестных детей, я был шафером на их свадьбе.

— Водопроводчиком? Но ведь он же был философ, он торчал от философии! Я помню, он ни о чем не думал, кроме всяких там проблем человеческого существования, вечно спорил с пеной у рта и все такое.

— Нет, потом пошел и выучился на водопроводчика. Он говорит, всегда знаешь, где находишься, если у тебя есть вода.

В коридоре по дороге к лифту меня вдруг осеняет. Я разворачиваюсь и иду обратно в кабинет к Дэйву, сую голову в дверь.

— Я придумал название для нашего шоу.

— Ну-ну?

— «Разминка перед смертью».

— Неплохо. — Он пишет крупными буквами «РАЗМИНКА ПЕРЕД СМЕРТЬЮ» на бумажке и приклеивает ее к стене рядом с календарем. — Тебе позвонят насчет договора. Не думаю, что будут какие-нибудь проблемы с деньгами. — И снова погружается в чтение последних страниц «Дейли Миррор».

 

3

Ясмин явно не прыгает от радости, когда слышит в трубке мой голос. Она за своим рабочим столом. За ее спиной я слышу веселый шум телекомпании «Бельведер».

— Я просто звоню, чтобы сказать, что мы с тобой провели замечательный день. И вечер.

— Да, хороший, — отвечает она.

Хороший? Хорошим может быть свитер, который мама тебе связала в подарок на Рождество. Хорошим может быть какое-нибудь дерьмовое печенье. Но только не безумные часы любви, когда сходишь с ума так, что… в общем, понятно.

— Ну да. Я хочу сказать… что было очень… Ты просто такая… особенная.

— Ты очень милый, Майкл, спасибо тебе.

Что-о? А разве я не особенный?

— Я вот что подумал, может, ты захочешь сходить куда-нибудь на недельке, пообедать. На этот раз мы не забудем чего-нибудь съесть… — А потом опять к тебе, и…

— Вообще-то на этой неделе вряд ли получится.

— Да-а? — Ну тогда давай, послушаем, какие тому тебя вшивые отговорки, выкладывай.

— Да, на самом деле вряд ли.

Дай-ка подумать. Сегодня встречаешься с подружкой. Завтра еще одна подружка напросилась на обед после работы. Послезавтра секция йоги или таэквандо. А на следующий день какое-нибудь чертово собрание, которое ты никогда не пропускаешь, не так ли, а потом какой-нибудь девичник у какой-нибудь дуры по имени Шерил… о боже, дай мне силы.

— А как насчет выходных? Может, еще сыграем в теннис? Я хочу получить реванш.

— Тоже, боюсь, не выйдет.

Не вешай ты мне лапшу на уши. Ты просто решила в конце концов выскочить замуж за своего Ника.

— Жаль.

— Понимаю.

— Послушай, когда обнаружишь дырку в своем напряженном общественном графике, позвони, ладно?

— Майкл, перестань.

— Что перестать?

— Язвить. Тебе не идет.

— Что ты говоришь? И что же тогда мне идет? Ирония? Пафос? Пошлость? Хотя смотря что подразумевать под пошлостью.

— Послушай, если ты собираешься со мной ругаться, то лучше прекратить разговор. Поговорим в другой раз.

— Я вовсе и не думаю ругаться. Я просто хочу… видеть тебя, вот и все.

Пауза. Слышно, как щелкает зажигалка.

— Может, на следующей неделе?

— Отлично. Когда ты свободна?

— Ну, я точно помню, что меня не будет дома в понедельник и во вторник. И в среду. Ой, и в четверг.

— Значит, в пятницу.

— Вообще-то я забыла захватить с собой ежедневник. Можно я позвоню тебе завтра?

— Да. Конечно.

— Майкл?

— Да.

— Я правда очень хотела бы с тобой встретиться. Но мне просто… немного трудно.

— Конечно. — Теперь твой ход, голубушка.

— Я позвоню, когда получше соображу, что к чему… что я собираюсь делать.

— Отлично.

— Ну тогда пока.

— Пока.

Сучка долбаная.

 

4

— Может, сходим вечерком куда-нибудь, выпьем, ты как? Мне что-то сегодня грустно.

— Извини, не могу. — Звяк, чик, щелк. — Ты немного опоздал.

— Жаль. Ну, как там наш ответственный редактор? Делает карьеру? Получил повышение?

— Нет, зато у козла сегодня праздник, ходит весь такой радостный. Первая продажа. Электра Фукс купила у него шоу «Милые ребятки — пушистые зверятки». Говорит, мол, передача будет пробуждать у зрителя добрые чувства. Ну, там все эти щеночки, котятки, моржики. В общем, шоу для всей семьи: все соберутся в воскресенье и будут смотреть. Звучит круто, блин.

— Этой передачей занимался я.

— Серьезно? Слушай, ты представляешь, Клайв оставил отпечатки пальцев на материале, где только можно. Поговаривают, будет какая-то грандиозная презентация.

— Господи, слышать об этом больше не могу. Кстати, не хочешь встретиться пообедать как-нибудь на недельке со мной и с Дэйвом Кливером? Он по-своему любопытный тип. И я уверен, трое опытных журналистов уж точно придумают какую-нибудь по-настоящему пакостную пакость этому мудаку.

Стив согласен. Мы вешаем трубки. Итак, сегодня мы проведем тихий вечерок дома. Грустно. Не то чтобы я скучал в компании с самим собой. На полках полно непрочитанных книг, непросмотренных фильмов, холодильник забит до отказа. Если неохота готовить, кругом полно ресторанов, которые будут только счастливы отправить ко мне какого-нибудь прыщавого юнца на мопеде с моим обедом в багажнике. У меня есть вино, пиво, виски, водка. У меня есть радио, телевизор, стереоустановка, Интернет, телефон. Все виды современной коммуникации в моем распоряжении. И я не живу на необитаемом острове или где-нибудь в дебрях Шотландии в хижине лесоруба, где до ближайшего соседа (который, возможно, в гробу меня видал) три года скакать — не доскачешь. У меня нет причины чувствовать себя одиноким и несчастным. И тем не менее это именно так.

Одно меня утешает: я не выкурил ни одной сигареты. Мой никотиновый дракон вопит в своей пещере: «Караул! Убивают!» — но мне от этого только хорошо. Это значит одно: скоро он сдохнет. (Вообще-то мне не так уж и хорошо, мне довольно погано все это ощущать, но я не сдаюсь.)

Чтение не поможет. Книги приносят удовольствие и повышают тонус, когда у тебя есть настроение читать. Телевизор сегодня тоже никак не проканает. Правда, можно посмотреть какого-то «Инспектора Морса». Или вот документальную передачу про какую-то больницу (терпеть не могу больницы и фильмы про больницы, особенно документальные). Когда-то я мог провести весь вечер, переключая каналы с одних новостей на другие, но сегодня от новостей меня особенно тошнит. Правительство собирается ввести новые правила маркировки пищевых продуктов. Еще один фильмец, скучища — мухи мрут, про «типичную» семью, ага, из Честера, у-у, какие противные рожи: все сидят за столом на кухне, и хозяйка раскладывает по тарелкам содержимое каких-то пакетов, которые только что вынула из микроволновки. Нет, она и понятия не имела, что кормит своих детей чистым животным жиром, смешанным с толченым стеклом. Во всем виноваты эти этикетки, не правда ли? Ведь никогда не разобрать, что на них написано. Пробую смотреть сразу два самых смешных, как я считаю, фильма: «Это „Спайнэл тэп“» и «Продюсеры», но не выдерживаю и десяти минут. Не идет. Я уже почти созрел, чтобы набрать номер Хилари, уже беру трубку, но тут же швыряю ее обратно. Пошла она…

Наливаю целых полстакана водки, роюсь в дисках в надежде найти что-нибудь, чтобы разрядить атмосферу. Ничего такого не нахожу. Опера не пойдет. Рок и поп — и говорить нечего. И эти восьмидесятилетние кубинцы — уж слишком они заводные. И наконец, ура, нахожу то, что нужно. Кейт Джаррет, «Кельнский концерт». Роскошнейшее, виртуознейшее, меланхоличнейшее фортепьяно. У зубастого мудака из Нью-Йорка был этот диск.

Диск проскальзывает на свое место, я нажимаю клавишу и просыпаюсь на диване в четыре утра с остатками очень странного сна в голове.

 

5

Сегодня Бородатая Дама, так сказать, обуздала свой неодобрительный тон. Я, конечно, понимаю, ей не очень-то нравятся мои истории про ночные похождения и проказы, а злоупотребление алкоголем усугубляет это: краем глаза я всегда вижу, как ее корчит, как она ерзает на своем стуле, то и дело поправляет юбку, что в общем смысле может означать только одно: ей очень неуютно. Но, улетев в Нью-Йорк, я пропустил несколько сеансов. Кто его знает, может, она соскучилась по мне. Может, сокрушаясь по поводу содержания моих красочных репортажей с самой передовой линии столичной жизни, она, однако, не могла не восхищаться тем, какие фортели может выкидывать современная молодежь (конечно, где-нибудь в Вене лет сто назад, на рубеже веков, — или когда она там росла и мужала — все небось было по-другому). Если ты живо интересуешься бедствиями и несчастьями, которые обрушиваются на современного человека, то выслушивать жалобы отчаявшихся тридцатилетних гораздо занимательней, чем читать какую-нибудь там «Гардиан», разве не так?

Я выкладываю ей все главные события за последнее время — про нациста в Нью-Йорке, про то, что меня уволили, про измену Хилари, про мучительную ночь с Ясмин — и она живо реагирует: «М-м-м. Да-a. Понимаю. Правда? Продолжайте». А теперь я пересказываю ей свой сон.

Я приглашен на официальный бал в Конгресс Соединенных Штатов. И вот я танцую с какой-то женщиной, я ее не знаю, как вдруг мы сталкиваемся в танце с другой парой — с Бобом Хоупом и его женой. Я приношу свои извинения. Миссис Хоуп, указывая на своего мужа, легендарного комедийного актера, спрашивает меня: «Вы знакомы с президентом?» Вот и все.

Бородатая Дама хихикает. Итак, перед нами такая небольшая миленькая головоломочка. Что все это, черт побери, значит?

Она хочет выслушать мой рассказ еще раз с самого начала.

— Итак, вы на официальном балу, в здании Конгресса Соединенных Штатов.

— Да, и я с кем-то танцую, с дамой, я ее не знаю, и мы врезаемся в Боба Хоупа. Молодого Боба Хоупа, ну, не такого молодого, как в «Дороге в Марокко», но и не такого старого, как он был в «Паркинсоне». Ему около шестидесяти.

— И его жена спрашивает: «Вы знакомы с президентом?»

— Да.

— И на этом сон кончается.

— Да.

— Г-м-м.

Еще бы не «г-м-м». Еще какое «г-м-м». Просто черт побери, какое «г-м-м». Либо ты считаешь, что сны что-нибудь да значат, либо уверен, что это просто отходы мозговой деятельности, в которых никакого смысла найти невозможно, а в таком случае какой смысл отстегивать сорок бумажек за сеанс, чтобы ковыряться в этом дерьме? Промежуточную позицию, согласно которой некоторые сны имеют-таки некоторый смысл, а другие — полная чепуха на постном масле, даже страшно рассматривать. Мы с Бородатой Дамой разделяем мнение, что всякий сон можно раскусить.

— Итак, какие у вас возникают ассоциации с отдельными деталями сна? — спрашивает она. — Например, с Конгрессом?

— Ну, он расположен на Капитолийском холме. И конгресс — это съезд, это общение, контакты — сексуальные контакты. Как вы думаете?

— Г-м-м. — Ага, это «г-м-м», похоже, означает «уже теплее». — А Боб Хоуп?

— Кино, конечно. Особенно его фильмы про дорогу. «Дорога в Сингапур», «Дорога в Утопию». Бинг Кросби, Дороти Лямур. Лямур! По-французски «любовь»!

— Конгресс, лямур, утопия. Складывается впечатление, что в вашем сне существует какой-то единый стройный лейтмотив.

— Да, но вопрос «Вы знакомы с президентом?» — что тут-то такое? Боб Хоуп никогда не был президентом. Что это может значить?

— Н-да, ну да, и какие у вас ассоциации?

— С Бобом Хоупом? Хоуп — это по-английски «надежда»… Слава. Надежда и молитва. Когда меня покинула надежда, мне стало гораздо лучше.

— В вашем сне Хоуп — президент.

— Нет! Я все понял! Это вовсе не «Хоуп — президент»! Это «надежда — есть прецедент». Понимаете, когда в вашем сердце есть надежда, то это означает прецедент для… конгресса, то есть общения, контакта.

— Контакта с…

— С Ясмин, конечно. Я так предполагаю.

— А Ясмин — это Дороти Лямур?

Ясмин — Дороти Лямур? Мне, конечно, задавали в жизни дикие вопросы, но не так уж много. Ну, как бы там ни было, этот сон почти наверняка о надежде, которая является прецедентом для контакта, то есть конгресса. А Конгресс, всем известно, — это Соединенные Штаты, или соединенное состояние, состояние единения.

И только через несколько часов мне все становится ясным до конца. Конгресс расположен на Капитолийском холме. Кэпитол-хилл — хилл, понимаете? Если нет, смотрите пункт два в моем списке неотложных дел.

 

6

Про свой рост Николь, похоже, слегка приврала. По крайней мере выглядит она не на метр семьдесят пять, а на все метр восемьдесят. А какие такие спортивные, бросающиеся в глаза гетры с белыми полосками по бокам! Они, кажется, так и кричат каждому встречному-поперечному: «Смотри, видишь? Это мои ноги. Смотри же, смотри, какие они длинные! И смотри выше, еще выше, дух не захватывает?» Она блондинка, подстрижена под мальчика, глаза голубые, цвет лица свежий, так и пышет здоровьем. Я чувствую, как во мне неожиданно пробуждается интерес к собакам.

— Принесу пару капуччино, — говорит Николь. — А вы пока познакомьтесь с Эльфи. — И, передав мне поводок этой милой твари божьей, она скользящей походкой уходит внутрь кафе, и меня немедленно охватывает желание перемотать все назад и включить снова на замедленной скорости.

Эльфи смотрит на меня снизу вверх — впрочем, этому песику на все приходится смотреть снизу вверх — и вопросительно вертит хвостиком. Я слышал, терьеры этой породы бывают довольно мерзкими созданиями, но этот кажется вполне миленьким. Я медленно протягиваю к нему руку и чешу подбородок. Это одно из немногих мест, как мне однажды объяснили, которое собаки не могут достать сами, поэтому они особенно благодарны, если вы потратите немного вашего времени, чтобы почесать их именно тут. И ведь верно, морда Эльфи так и растянулась в собачьей улыбке. Даже задняя лапа задергалась от удовольствия. Похоже, мы с ним поладили. Но только я начинаю самодовольно думать, что у меня, наверное, некий особый подход к животным — «что за диво, стоит ему подойти, все собаки сразу успокаиваются!» — как он вскакивает на задние лапки (мне до колена), его маленький отвратительный розовый пенис высовывается из зарослей шерсти, и он принимается весело дрочить о мою ногу.

Я его, естественно, стаскиваю. Виноват, я оговорился, отпихиваю. Он опять запрыгивает. Я опять отпихиваю, но не успеваю даже глазом моргнуть, как он снова на моей ноге. Мы исполняем наш номер еще раза три или даже четыре. В представлении участвует только одна нога. На другую он и внимания не обращает, не понравилась, наверное, хотя надо сразу сказать, что они похожи как две капли воды. Такой решительный плутишка (хотя, будем смотреть правде в глаза, в обольщении половина успеха — решительность), что я начинаю слегка паниковать, когда вдруг появляется Николь с чашками кофе на подносе.

— Эльфи, фу! — Эльфи мгновенно повинуется и бросает на меня горестный взгляд. — Вы его простите, — говорит она, — мне кажется, вы ему понравились.

— Да. Ничего себе, нежная собачонка.

Николь усаживается и кладет ногу на ногу, и я не могу избавиться от ощущения, что этот процесс занимает не менее двадцати минут. Даже на Эльфи, похоже, он производит впечатление.

И мы принимаемся болтать. Николь говорит, что работает в области музыки — в хоре поет, что ли, мелькает у меня в голове постыдная мысль — и проводит много времени дома, с компьютером, рыская по Интернету. Узнав, что я работаю на телевидении, она и бровью не ведет и не пищит, как многие: «О-о, это, наверное, так интересно! Вы, должно быть, встречаетесь с такими интересными людьми!» Она даже не спросила, что я там делаю, на телевидении, — оператор я задрипанный или генеральный директор — понятно, о чем идет речь, — так что мне приходится прояснять ситуацию самому, сообщая, что я готовлю телепрограммы.

— Я так и думала, — отзывается она. — Посмотрела на ваши очки и сразу догадалась. Что-нибудь юмористическое?

— В общем-то я как раз сейчас работаю над одним шоу, что-то вроде «Всё о смерти». Так что вы почти угадали.

— Вот оно что. Человек, на которого я работаю, очень интересуется вопросами смерти.

— Да? И кто же это?

И тут она называет имя одного из виднейших рок-музыкантов последней четверти столетия.

— Я его референт в Лондоне. В Латинской Америке, где он живет постоянно, у него другой референт.

Я искренне поражен.

— Ого. Это, должно быть, очень интересно. Вы, наверное, встречаетесь с такими интересными людьми. — Она одаривает меня ледяной улыбкой. — Кажется, я видел его в передаче «Здравствуйте!» на той неделе, нет? Там к нему домой — в миленький такой маленький домик — съезжаются друзья, чтобы отметить его девяностолетие в шоу-бизнесе.

Она смеется.

— Нет, свадьбу. Он в третий раз женился. — Я представляю себе фоторепортаж на газетном развороте. Рок-звезда и его хрупкая юная невеста. Громадный дом легендарного музыканта — наверху обязательная коллекция золотых дисков, — краснорожие знаменитости с сигаретами и бокалами шампанского в руках, родственники с громкими именами деятелей мира музыки, шоу-бизнеса, искусства; даже парочка министров.

— А почему его так интересуют проблемы смерти?

— Ой, да ну его. Сегодня у него это проблемы смерти, завтра японские чайные церемонии. Всему миру известна его эклектичность. — Всему миру известны его завороты, так будет точнее. А чтоб вообще не ошибиться, так всему миру известна его известность.

— Если он захочет участвовать в нашем маленьком шоу, мы будем более чем рады.

— Спасибо. Я ему передам.

Эльфи лает, напоминая нам о цели нашей встречи. И тут до меня доходит. Ну конечно. Эльфи — любимая собачка нашей рок-звезды, от которой теперь благоразумно избавляются. Возможно, его не выносит новая жена. Или окрас песика не гармонирует с тоном занавесок в гостиной. Или он слишком часто гадит на диван.

— Послушайте, Эльфи — это его песик?

Николь одаривает меня долгим и твердым взглядом. Нет, Эльфи не его песик. Эльфи принадлежит престарелой соседке, которая больше не в состоянии за ним присматривать. А вообще есть еще одна маленькая проблема с другой собачкой этой же породы по кличке Шина, которую Эльфи обрюхатил и которая вот-вот ощенится. Ясное дело, Эльфи вскакивает на все, что движется, человек это или животное, что с ним поделаешь. Но я не верю ни одному ее слову.

Это его кобель. Я это нутром чую.

Я признаюсь, что в восторге от этой миленькой собачонки и что мне кажется, мои мама и папа тоже полюбят Эльфи (ложь, все до единого слова ложь; мой отец терпеть не может маленьких собачонок, а мать испытывает отвращение ко всякой твари, которая способна нагадить на персидский ковер). Я обещаю Николь связаться с ней через пару дней, чтобы обо всем договориться. И тут происходит непонятное: между нами повисает странное молчание — вопрос нашей встречи, собственно, уже исчерпан, но мы все медлим и не прощаемся. Как будто нам было чрезвычайно приятно в обществе друг друга, хотя, казалось бы, говорили мы о пустяках… и нам просто жаль расставаться.

— Надеюсь, я что-нибудь придумаю для вас с Эльфи, — открываю я наконец рот.

Мы встаем для прощального рукопожатия, я гляжу, как распрямляются ее ноги, и в голове моей мелькает мысль, от которой наверняка покраснел бы даже Эльфи.

 

7

В моей квартире на пятом этаже здания, расположенного в Северном Лондоне, на столике лежат семь почтовых посланий — так внешний мир напоминает мне о том, что он все еще существует.

1. Еще один чек на тысячу фунтов от редакции газеты Дэйва Кливера.

2. Контракт из Би-би-си на выпуск шоу «Разминка перед смертью».

3. Открытка от Ясмин. «Дорогой Майкл, мне было хорошо с тобой. Извини, но все так запуталось. Я.» Ишь ты, не «Целую, Я.», нет, просто и банально: «Я.». (Сучка.)

4. «Санди таймс» до сих пор не может поверить, что я все еще не состою членом их клуба любителей вина. Они не намерены смиряться с моим полным равнодушием. Следующим их шагом будет посылка людей, которые заставят меня принять решение.

5. Я выиграл двенадцать миллионов фунтов стерлингов в лотерею. Нет, неправильно, вычеркнуть. Я чуть было не выиграл двенадцать миллионов фунтов стерлингов. Есть разница?

6. Меня просят явиться в магистрат Дорсета за неуплату штрафа, связанного с нарушением Правил дорожного движения (1984). Похоже, они там в Алум-Чайн совсем пали духом, потому что если я просто пошлю им сумму в двадцать фунтов в течение двадцати восьми дней, они готовы полностью забыть инцидент и выслать мне в ответ коробку конфет или какой-нибудь красивый шарф в знак своей благодарности.

7. Пакет, который я вскрываю последним, содержит экземпляр книги «Легкий способ бросить курить». Книга Ясмин, которую я забыл у Хилари, с тошнотворной надписью ее Ника. Хилари возвратила ее мне без всякой записки, ни строчки. Это вполне в ее духе и означает «сам пошел туда же».

И при мысли о сигарете… что же?

Я осторожно зондирую рану. Все еще больно: боль где-то там, на заднем плане, но ноет постоянно… виноват, какая это боль, это же чувство настоящего торжества, и сегодня это ощущение уже не столь неразрывно связано с пачкой каких-нибудь «Голд бленд», от одной мысли о которой некогда сжималось сердце. Возможно, это прогресс. Интересно, что именно я чувствую — что я жертвую чем-то или что обретаю свободу?

Мне приходит в голову, что точно такой же вопрос я мог бы задать себе и относительно Хилари.

Боюсь, что ответ в обоих случаях будет один и тот же: всего понемножку.

Меня представляют команде, которая должна работать над шоу «Разминка перед смертью», если, конечно, четырех человек, включая меня самого, можно считать командой. Как всегда в таких случаях, за время, которое прошло с понедельника, когда я встречался с Дэйвом Уайтом, проект поменял статус: теперь это не цикл, а просто пробный выпуск, а это значит только одно: если наверху не одобрят, программа на экран не пойдет, а сама идея будет похоронена. Дэйв, как ни странно, никак не отреагировал на эту новость. По-моему, он был больше озабочен травмой, которую на днях получил защитник «Ковентри Сити», игравший под номером четыре.

Мы собрались в нашем производственном отделе «обменяться мыслями по поводу некоторых идей». В мою «команду» входит, во-первых, Анита (референт) — заводила, как ее называют на Би-би-си, которая знает ситуацию в компании как свои пять пальцев и, судя по ее виду, готова вытаскивать нас из дерьма по пять раз на дню. Потом туповатый внешне мальчонка по имени Саймон, который на Би-би-си проходит практику. (Вскоре мы очень деликатно попросим его сходить принести нам чаю, если он, конечно, не имеет ничего против, и больше не видим его до конца дня. Потом его обнаружат где-то в дебрях компании в состоянии, близком к истерике: он заблудился в переходах и несколько часов рыскал по коридорам в поисках выхода.) И наконец, Луиза. Ее должность — помощник продюсера, сама крохотная, изящная как балерина, но, по всему видать, настырная, как не знаю кто, сидит на кончике стула и что-то с яростью чирикает в своем новеньком блокноте. На носу очки в узенькой черной оправе, так что, я думаю, мы должны глядеть на нее и думать: «О-о, какая серьезная», хотя мой личный опыт говорит мне, что люди, которые стараются записывать все подряд, обычно понятия не имеют о том, что на самом деле нужно делать.

— Может быть, взять интервью у тех, кто скоро умрет, — подает голосок Саймон, открывая наши дебаты. Луиза поднимает глаза от своего блокнота, ожидая, какова будет реакция остальных на это остроумное предложение.

— Не-ет, это как-то бана-ально, — растягивая слова, откликается Анита. — Хотя в этом случае можно было бы сэкономить на гонорарах.

Строго говоря, референты на телевидении обычно отвечают только за организацию процесса и имеют дело с такими вещами, как пленка, аппаратура, координация действий, расписание и прочее в этом роде. От них, как правило, не требуется никакого вклада в редакционные вопросы, и, ей-богу, большинство референтов вполне довольны таким положением вещей. Однако попадаются и такие, кто время от времени подает одинокий голос разума.

— А ведь есть люди, которые пережили состояние, близкое к смерти или клинической смерти, может быть, они… как вы считаете? — волнуясь, пропела Луиза. — Кто, может быть, тонул… или на операционном столе… он видел такой белый свет, или перед ним явился Иисус… и спас его в самый последний момент…

Идея, в общем-то, сама по себе не столь ужасна. Я где-то читал что-то в этом роде, мол, когда доходишь до критической точки, смерть вовсе не кажется такой уж страшной. Тем не менее у меня возникает желание сорвать с нее очки и раздавить их каблуком.

— Не думаю, что вы предлагаете правильное направление, — мягко говорит Дэйв. — Не надо забывать, что мы работаем в условиях ослабленного финансирования, которое не позволяет нам реконструировать драматические события, связанные со смертью. Мне это представляется скорее как… тонкие и достаточно интересные философские размышления на сон грядущий. Наши собеседники должны сделать попытку, так сказать, проанализировать сам феномен смерти. С культурной и религиозной точки зрения, конечно.

О господи. Я не ослышался? Даже сам Дэйв, похоже, слегка удивлен округлыми формулировками Би-би-си-яза, которые только что слетели с его языка. Да-а, думаю, десять лет, проведенные в стенах любой организации, неизбежно накладывают отпечаток.

Решено. Нам надо собрать за одним столом группу блестящих профессионалов — ученого-атеиста, убежденного клерикала любой конфессии, врача с философским складом ума, психоаналитика-экзистенциалиста — в общем, расклад, надеюсь, понятен: внушительный консилиум высоколобых интеллектуалов-краснобаев. Во главе с ведущим они должны восседать на как можно более дешевых стульях и рассуждать о суровой действительности до тех пор, пока мы не скажем им «стоп», не нальем им по стаканчику и не пнем их пинком под зад.

— Какие есть идеи по поводу участников? — задаю я вопрос всей честно́й компании.

— Что вы скажете насчет Криса Эванса? Он не похож на других, может привлечь молодежь, — предлагает Саймон.

Черт возьми. Очень хочется пить. Перед глазами так и маячит стакан чая.

— Было бы неплохо пригласить хотя бы одну женщину, — говорит Луиза.

Да, с этим трудно не согласиться.

— У вас есть кто-нибудь на примете?

— Майкл Берк отлично смотрится в «Лабиринте морали», — предлагает Анита.

— Ну, на этом я вас оставляю. — Дэйв поднимается со своего стула и не торопясь направляется в сторону — нисколько в этом не сомневаюсь — своего кабинета, где его ждет не дождется газета с новостями о его любимой футбольной команде.

— Ну хорошо. — Я поочередно заглядываю в глаза каждому члену моей команды «ух» и делаю такое лицо, на котором должно быть обязательно написано: «Ну, а теперь, ребята, к делу». — Давайте-ка составим план.

 

8

Мы со Стивом встречаем Дэйва Кливера в ресторане «Мистер Конг» на Лисл-стрит. Заказываю я, потому что, если оставить этих ребят одних, они возьмут себе какого-нибудь цыпленка с орешками кешью да кисло-сладкую свинину, а настоящую вкуснятину так и не заметят.

Я требую подать:

Шесть штук гребешков, приготовленных на пару (по два на брата);

Морского угря (не торопитесь протестовать, ребята; за такое блюдо и жизни не жалко);

Булочки с креветками и кориандром.

Пол-утки по-пекински с оладьями;

Соленого кальмара со специями;

Полкурицы по-императорски (с костями);

Прожаренный соевый творог с овощами;

Овощи гай-чой, приправленные имбирем;

Проросший горох с овощами и чесноком;

Вареный рис;

Китайский чай;

Семисотграммовую бутылку саке (для начала).

Сначала мы предаемся воспоминаниям о добрых старых временах в Северном Уэльсе, отдающих неизъяснимым ароматом свободы.

— Помню, меня всегда доставали эти названия конечных пунктов на переднем стекле автобусов, — вспоминает Стив. — Кедпеф… Минера. — Он произносит названия селений зловещим голосом Питера Кушинга, передающего содержание какого-нибудь фильма ужасов. — Все равно что ты работал где-нибудь… среди дикарей.

— Рхосланерчругог, — отважно вспоминает Дэйв. — Что буквально означает «место с непроизносимым названием».

— Булчгуин, — вставляю я, — «место, где живет мужик, который принял на грудь десять кружек пива, пирог и жареную картошку».

Когда прибывают первая, а за ней и вторая части заказа, беседа тут же стихает. Мелькают палочки, льются соусы, одно погружается в другое, в крошечных пиалках плещется саке, пиалки осушаются и вновь наполняются, и наполняются еще раз. Одно блюдо сменяется другим как по волшебству. Мы плавно переходим к третьей части. Последние слова за столом прозвучали минут пять назад. (Кливер: «Гадом буду, крутая жратва, шеф».) Но теперь, когда первое голодное безумие немного успокаивается, я чувствую, что трем заговорщикам настало самое время проявить свои выдающиеся интеллектуальные способности.

— Дэйв, — начинаю я, обращаясь к жутковатому манекену, сидящему напротив, — насколько я помню, диплом ты писал на тему «Месть в драматургии елизаветинской эпохи»?

— Да я уже и сам, честно говоря, подзабыл, шеф. С тех пор столько воды утекло. По крайней мере, у меня такое ощущение. — Он с видом настоящего знатока и гурмана тянется палочками к особенно симпатичному кусочку кальмара. — Почему это дерьмо тебя до сих пор волнует?

В двух словах я поясняю, каким образом ситуация, связанная с Клайвом, стала настолько серьезной, что с трудом поддается описанию литературным языком.

— Поэтому мы здесь и собрались, чтобы как следует подумать и решить, какое наказание он заслуживает за то, что он такая жопа? У тебя есть идеи, а, Дэйв? Ведь ты у нас почти магистр черной магии.

Сын приходского священника искренне польщен таким комплиментом. Его палочки мелькают над столом, ныряют то в одну посудину, то в другую, возвращаясь на базу с вкусным содержимым. Он ловит проходящего официанта и, выразительно шевельнув бровью, сигналит, что настала очередь подавать следующую бутылочку.

— Физическое насилие исключается, я правильно понял?

— Правильно, — без энтузиазма отвечаю я.

— Г-м-м, — говорит Дэйв. Впервые в жизни я слышу от него «г-м-м». — Ну, например, можно нанять бабу, которая мило пошушукается с ним в каком-нибудь баре, потом затащит к себе, там они примут кокаинчику, накокаинятся как следует и… и не думаю, что его жене понравятся фотки с этого праздника. Или, скажем, его начальству.

— Грязновато, — говорит Стив. — Со всем моим уважением к самой идее, конечно. Не-ет, там нужно придумать такую месть, при воспоминании о которой мы и через несколько лет будем писать в штаны. Его тщеславие, вот о чем надо помнить, вот к чему надо апеллировать.

— Ага, — с пониманием кивнул Кливер. — В таком, значит, разрезе. Г-м-м. — Его палочки ловко подцепили беззащитный кусок цыпленка. — О’кей, вы приглашаете его на какой-нибудь бал-маскарад. Но когда он является, в маскарадном костюме оказывается один только он!

— Не вижу в этом ничего сногсшибательного, — говорит Стив.

— Вот тут ты не прав, шеф. Один подонок со мной такое однажды проделал. Не представляешь, как мне было херово.

— И кем ты нарядился?

— Гитлером.

Мы живо представили себе Кливера в роли Гитлера и дружно загоготали. И сам Дэйв в том числе.

— Положим, тогда мне было совсем не до смеха, — продолжил он. — Представляете, вваливаюсь в квартиру сучки Мэйды Вейл, где почти никого не знаю. Все в рубашках с галстуками, в шикарных платьях, а я — Адольф, мать его, Гитлер. Чувствовал себя как обосранный, ей-богу.

— И долго ты там продержался в таком виде?

— Да в общем-то прилично. Там была одна девица с такой мордой… хуже атомной войны. Похоже, она была повернута на нацистах. Значит, затащила она меня в какую-то дальнюю комнату, где все снимали пальто, и…

— Стала умолять тебя, чтобы ты нарушил ее территориальную неприкосновенность? — предположил Стив.

— Ну да, что-то в этом роде.

— Ну и? — Кусок соевого творога исчезает в пасти Кливера, и тут же за ним следует другой. И как только в него влезает?

— Ну, было бы невежливо ей отказать, верно же? — Он осушает пиалку саке. — Боже, какая она была страшная! Но, как говорят в Ланкашире, зачем разглядывать изразцы, когда ковыряешься в камине?

Чтобы не снижать темп дискуссии, заказываем еще саке и с энтузиазмом продолжаем раскручивать различные сценарии мести Клайву, хотя яркий образ нашего крошечного фюрера, который, спустив штаны, кувыркается с девицей на сваленных в кучу пальто, никак не идет из головы. Мне очень нравится идея напечатать карточки с телефоном Клайва и текстом: «Ищу знакомства с человеком, который может отшлепать меня по попке к взаимному удовольствию. Вознаграждение гарантирую. Клайв», — а потом расклеить их по всему Уэст-Энду — Дэйв придумал, конечно, — но тут не хватает прекрасной простоты и, как бы это сказать, сумасшедшинки.

— Между прочим, мне стало известно, что скоро одна сучка породы джек-рассел-терьер ощенится, — устало информирую я заговорщиков. Мы уже перешли к свежеочищенным и предусмотрительно разделенным на дольки апельсинам (в заведении мистера К. есть на десерт сушеные бананы — дурной тон). — Можно ли с этим что-нибудь придумать?

— Э-э-э… — глубокомысленно изрекает Стив.

— О-хо-хо! — вторит ему Дэйв.

— Джек-рассел-терьер, говоришь… — продолжает Стив.

— Вообще-то, если я расскажу, вы ни за что не поверите. Собачка принадлежит Фарли Дайнсу. Он недавно женился, так вот, молодая жена наезжает, мол, чтоб духу ее в доме не было — окрас у песика не тот, не подходит, понимаешь, по цвету к занавескам в гостиной.

В лице Кливера что-то меняется. Можно подумать, что это просто легкое сокращение мышцы, тик, но я-то сразу все понимаю. Я перегибаюсь через стол, цапаю его за шкирятник одной рукой, а другой нацеливаюсь выколоть ему палочкой глаз к чертям собачьим.

— Если хоть одно слово из того, что я сказал, появится в твоей сраной газетенке, — я стараюсь говорить как можно более серьезно (засмеяться — не дай бог), — ты очень пожалеешь, я тебе обещаю. Ты меня хорошо понял?

— Полегче, шеф. Без проблем. М-м-м, послушай, ты будешь есть этот кусочек кальмара? Смотри, последний…

 

9

— Главный раввин отказался, — объявляет Луиза таким загробным голосом, будто на Лондонской валютной бирже произошла катастрофа. Сегодня утром мы, то есть я и моя «команда», составляем длинный список желательных участников нашего шоу «Разминка перед смертью». Луиза преданно смотрит мне в глаза, ожидая начальственной реакции на только что полученное страшное известие. Если снять с нее противные очки и камуфляжные штаны, останется все очень и очень хорошенькое: этакая маленькая, изящная, раскрашенная фарфоровая куколка. Настолько симпатичная, что какое-то время я ни о чем другом и думать не могу и только повторяю как попугай «ага, хорошо», и этот вялый клич вряд ли придает воодушевление вверенным мне войскам. Тогда мне удается сделать отчаянный жест, который, по идее, должен бы означать «ну что ж тут поделаешь, я уверен, что вы сделали все, что смогли», и Луиза снова бросается к телефону. Вообще-то я ловлю себя на том, что уж очень часто не могу оторвать взгляда от ее почти невероятно привлекательного лица, зверски искаженного этой пугающе черной пластмассовой оправой. И если я где-нибудь в этой книге случайно брякнул о том, что мужики при виде очкастых девиц сразу отворачиваются, так не верьте, это все чушь собачья.

Пришел художник по декорациям с тремя набросками для «Разминки перед смертью», демонстрируя, на что он способен за отпущенную ему сумму: по телевизионным меркам деньги совсем маленькие, всего только половина среднемесячной зарплаты в промышленности. Первый набросок — хуже некуда: какие-то стилизованные скелеты, надгробные камни да могилы. Впрочем, дизайнеры нередко сначала показывают наихудшие варианты, чтобы подготовить вас к тому, что за этим последует. И действительно, второй вариант гораздо лучше в том смысле, что тут скелетов, надгробных камней и могил уже не наблюдается. На этот раз перед нами небо, затянутое облаками, сквозь которые падают розовые лучи света («если обработать сухим льдом, будет просто протрясно»). Поэтому деньги я решаю выделить, только глянув на третий вариант: действительно впечатляет, классная медитация на тему черноты. Сделаем черный фон, а наши денежки потратим на прокат какой-нибудь «потрясной» мебели темных тонов, включая стулья, на которые и посадим наших специалистов по вопросам смерти. Художник сказал, что достанет каталоги и пришлет мне несколько вариантов шикарных итальянских стульев.

Дизайнерша по графике, которая должна разработать форму и шрифт титров, открывающих шоу, также придерживается троичной схемы подачи: самый дерьмовый вариант; просто дерьмовый тот, про который можно с уверенностью сказать «сойдет». Она совершенно бесстыдно выставляет его передо мной:

1. Сквозь окутанное туманом кладбище наплывает камень с надписью «РАЗМИНКА ПЕРЕД СМЕРТЬЮ». О боже, только не это.

2. С замедленной скоростью летит большая черная ворона. Странно как-то летит. Ах да, она летит задом наперед. Потом птичка «приземляется» на черенок лопаты. Общий план: лопата торчит в куче свежевыкопанной земли за церковной оградой.

3. Камера медленно движется вдоль голой человеческой ноги, лежащей на металлическом столе морга. Доходит до большого пальца, и мы видим, что к нему привязана картонная бирка с надписью: «РАЗМИНКА ПЕРЕД СМЕРТЬЮ».

Третья версия мне, пожалуй, подходит, правда, с небольшой поправкой. Когда до зрителя доходит смысл названия, палец должен пошевелиться. Дизайнерша удаляется, чтобы произвести «калькуляцию». Ясное дело, все эти ноги, столы, бирки стоят денег.

В шесть вечера в офисе остаемся только мы с Луизой. Аните надо было уйти пораньше «к врачу», и трагическое выражение на ее лице исключало всякие дискуссии по этому поводу. Саймона мы видели в последний раз часа два назад, когда он отчалил за бумагой. Луиза так энергично названивает по телефону, что ее пальцы, по идее, должны кровоточить.

— Ну что, чему посвятишь вечерок? — спрашиваю я, отворачиваясь в сторону монитора и делая вид, что привожу в порядок бумаги, как бы говоря: «Ну, хватит на сегодня, пора и отдохнуть».

— Да, в общем, ничему такому. Может, схожу в паб с подружкой.

Через полчаса мы сидим с ней под сенью гигантской упаковки трихопола в баре «Фармаси». Вспомнив прежние времена, я заказываю себе коктейль — мартини с двойной водкой, но малышка Луиза смотрит на меня так, будто от такой адской смеси ее тут же увезут из бара на «скорой помощи», и разумненько спрашивает белого вина с содовой. Она и вправду удивительно… прелестна, другого слова, боюсь, просто не подберешь. Про нее нельзя сказать, что она красивая или даже шибко привлекательная, сексуальная, но можно смело заявить, что она очень и очень хорошенькая. Но, увы, она изо всех сил старается это скрыть.

Разговаривать она желает исключительно про нашу «Разминку перед смертью», и меня это раздражает. Понятно, ведь это самая «серьезная» программа из всех, с которыми она имела дело, а начинала она ассистентом на шоу под названием «Игра поколений Джима Дэвидсона». После школы она закончила факультет журналистики в университете Центрального Ланкашира; как ни прискорбно, смысл ее жизни — работа на телевидении. Она столь горда тем, что работает на Би-би-си, и так озабочена тем, чтобы у нее все получалось, что меня тошнит.

Но, как я уже говорил, она очень хорошенькая.

И она не курит. Не то чтобы я опасался дурного влияния: закурит — и мне, мол, захочется, — нет и еще раз нет. Совсем даже напротив: сейчас у меня все внутренности буквально пляшут от радости… освобождения, что ли. О господи, конечно же, совсем не от этого.

Звонит мой мобильник. На экранчике незнакомый номер.

— Майкл, это Николь. Мы встречались на днях, с Эльфи, помните?

— О, да-да, конечно помню. Здравствуйте. — Мое «здравствуйте» у меня получается почему-то почти как у Лесли Филлипса, но плевать, зато это придает моему голосу обаяние.

— Надеюсь, вы не рассердитесь, но я рассказала о вашей программе Фарли, и он сказал, что хотел бы узнать о ней поподробней. Не могли бы вы как-нибудь зайти и побеседовать с ним?

— Конечно. Прекрасная идея. — Прекрасная? Да это просто супер!

— Фарли сейчас в Штатах, но к концу недели он возвращается. Что, если договоримся на понедельник? Часиков в двенадцать?

— Замечательно. — Замечательно, удивительно, фантастика! Если так идет дело, какая, к черту, разница, все равно, как ни назови.

— Я передам вам по факсу, как добраться.

— Отлично. Рад был вас слышать.

Я нажимаю кнопку «конец связи» и несколько секунд, как дурак, разглядываю свой мобильник. О-о, какие длинные, какие длиннющие ноги с полосками по бокам. О, эти странные секунды, когда мы встречаемся взглядом, чтобы глазами сказать друг другу что-то совсем иное.

Луиза напряженно уставилась на меня сквозь свое дикое сооружение из пластмассы.

— Хорошие новости?

— Извините, да. Очень хорошие новости. Нашей маленькой, захудалой программке угрожает серьезная опасность превратиться в очень даже хорошее шоу. Ну что, еще по одной?

 

10

Что там Оскар Уайльд сказал однажды про абсент? После первой рюмки ты видишь окружающий мир таким, каким бы хотел его видеть. После второй — не таким, как он есть на самом деле. А после третьей видишь его как раз таким, какой он есть, и вот это — самое страшное.

Интересно, можно ли то же самое сказать и про мой коктейль, ведь мартини также настояно на полыни. Думаю, да. В таком случае сейчас я вижу мир как он есть. Луиза, из-за этой каракатицы с черными лапами, присосавшейся к ее милому личику, уже не такая симпатичная, зато более привлекательная. Она рассказывает мне про себя. Про то, что ее младшая сестренка играет в женском оркестрике, который скоро станет совсем уже настоящим большим оркестром. Про то, что ее старший брат зарабатывает сто тысяч фунтов в год помимо премиальных. Про то, что ее папочка является компаньоном крупнейшего на Северо-Западе агентства недвижимости. Она рассказывает, что у нее есть еще один брат, который ничего не делает. Что он… в общем, «что-то у него с головой», и живет он в доме призрения для умственно отсталых. Как он гордился, когда увидел ее имя в титрах в конце какой-то программы! Я говорю, что мне странно это слышать. По-моему, почему люди живут в доме призрения? Потому что за ними надо присматривать, то есть защищать, ведь верно? Особенно от таких вещей, как «Игра поколений Джима Дэвидсона». Разве у этих людей мало страданий в жизни? Выпучив глаза, она смеется беспомощным смехом, так что непонятно, смешит ее моя неуклюжая шутка или пугает. На следующий вопрос она отвечает: да, у нее был парень, но они разбежались. «Он оказался порядочной свиньей».

За два часа, что мы здесь сидим, Луиза полностью раскрывается; наверное, обычно она жизнерадостная, миленькая и замечательно убогенькая. Она — один из тех характеров, который если прилепится к кому, то в конце концов готов для него на все. На вечеринках не выпьет ни капли, только чтобы довезти его до дому, по первому требованию будет давать деньги на наркотики и подтирать за ним блевотину.

Я нахожу, что меня к ней очень влечет.

Когда я показываю ей фокус с сигаретным пеплом — ничего подобного, пепел мы позаимствовали с соседнего столика — и беру ее ладони в свои, они становятся влажными. Если она и догадывается, как у нее на ладошке оказалось темное пятнышко, то не говорит ни слова.

Иногда ее личико становится каким-то невыразительным, даже некрасивым. Будто ей постоянно нужно делать усилие, чтобы выглядеть симпатичной, и когда ей как будто не хватает для этого энергии, она блекнет и становится почти заурядной. Не знаю почему, в такие мгновения мне она кажется еще более привлекательной. Думаю, из-за ее ранимости. Если б мы не работали вместе, я, возможно, приударил бы за ней. Но, помилуйте, не будем же мы работать вместе всю жизнь, верно?

— Луиза, вы давно носите очки?

— С шестого класса. Однажды я поняла, что ничего не вижу на доске.

— Ага, и со мной было то же самое. Можно я померю ваши?

— Конечно.

Странно, но когда на лице ее нет этой штуковины, черты его как-то беспомощно расплываются, оно становится каким-то… голым, и Луиза кажется совсем беззащитной. Я надеваю ее очки, и она наклоняется вперед, ближе ко мне, чтобы разглядеть, как я выгляжу, — совсем близко, может, даже слишком. Наши лица разделяет совсем небольшое расстояние. Я вдруг понимаю, что она ну просто очень близорука.

— Ну, что скажешь? — тихо спрашиваю я. Всего в каких-то тридцати сантиметрах от меня бегают ее глаза — она обдумывает, что ответить. Я сокращаю расстояние до нуля и нежно целую ее в губы.

Теперь Луиза надевает мои очки. Они не такие строгие и, что ни говори, выглядят лучше. Она смотрит на меня вопрошающим взглядом, губы полураскрыты.

— Извини, — говорю я. — Это все потому, что мы много рассуждали о смерти.

— Ничего. Если хотите, можете повторить.

 

1

Это, должно быть, какая-то ошибка. Не может быть, чтобы они мне такое прислали. Приглашение, на большом листе плотной бумаги — с золотым тиснением, подумать только! — и с просьбой — как там сказано? — «оказать честь» своим присутствием на празднике, посвященном десятилетию телекомпании «Бельведер» и выпуску новейшей телепрограммы «Милые ребятки — пушистые зверятки». Для празднества они сняли какой-то шикарный зал и обещают море шампанского и другой выпивки, настоящий обед и дискотеку до утра. Кто-то даже взял на себя труд вписать мое имя от руки… но мне что-то мало верится, не может быть, что они действительно хотят меня видеть. Повторяю, это, должно быть, какая-то ошибка.

Фарли Дайнс живет в умопомрачительно симпатичном старом доме в самом конце застроенной частными домами улочки, выходящей на Хэмпстед-Хит. Мое передвижение через железные ворота вдоль по дорожке, усыпанной гравием, к парадному подъезду отслеживают специальные детекторы, видеокамеры и — я нисколько в этом не сомневаюсь — спутниковая система наблюдения. Общее впечатление — здесь обитает Тишина, Покой и Богатство. В груди у меня шевельнулась ярость. Ей-богу, я очень хочу, чтобы жирующие здесь капиталистические свиньи болтались на ближайших фонарях; я очень хочу, чтобы их дети пахали землю; я очень хочу поселиться здесь сам.

Николь встречает меня у входа; на ней черные джинсы, так плотно обтягивающие бедра, что застрелиться и не встать. Она ведет меня через какой-то бесконечно длинный и роскошный коридор в ярко освещенную гостиную, окна которой выходят в прелестный сад, обнесенный глухой стеной. За стеной — район пустырей, Хит. А уж дальше раскинулся Лондон.

— Фарли спустится через несколько минут, — говорит Николь вполне приветливо, но гораздо более дистанцированно, чем когда мы разговаривали в последний раз. — Чувствуйте себя как дома.

Я смотрю, как она поворачивается и уходит, дивясь ее здоровью, энергии и безукоризненным формам.

Я помню эту комнату по фильму «Здравствуйте!». Довольно неинтересная, обитая ситцем мебель, китайские вазы. На турецких диванах навалены книги, журналы, каталоги аукционов. Что-то не очень похоже на дом, где живет легенда рока. Скорее, это дом председателя товарищества Джона Льюиса. Или Эстер Ранцен. Картина над камином смотрится особенно неестественно. Репродукция полотна Констебля, вид на Хэмпстед-Хит, знакомая по тысячам и тысячам коробок с печеньем и подставок для кастрюль. Правда, приглядевшись повнимательней, я ощущаю в низу живота холодок: до меня наконец доходит, что это оригинал.

— Прелестная вещица, да?

Знаменитое лицо, и так близко — я испытываю небольшое потрясение. Нет, это не лицо, это лик, икона. Ростом меньше, чем можно было представить. Уже немолодой… что-то такое хрупкое, почти болезненное чувствуется в его фигуре, когда он идет ко мне по ковру, протягивая руку для приветствия. Лицо избороздили морщины, которые на экране телевизора не видны. Но глаза все еще живые, даже озорные, а волосы просто великолепные, на удивление густые, с глянцевым блеском, как мех морского котика. Фарли Дайнс собственной персоной стоит прямо передо мной в ореоле своей славы, не менее знаменитый, чем любая кинозвезда или лидер мировой державы. Это слава настоящая, подлинная: слава, сияющая с обложки журнала «Тайм». Твое имя знают в России, в Китае, в Ираке. Даже моя бабушка кое-что про тебя слышала. Не исключено, что ты пытался соблазнить и ее.

— Привет, меня зовут Фарли. — Этакая располагающая ложная скромность. И этот голос, незабываемая смесь меда и гвоздей.

— Рад с вами познакомиться. Я как раз восхищался вашим Констеблем.

— Да, это вид из задней части этого сада. Таш хочет, чтобы я убрал ее отсюда. Говорит, не гармонирует с китайскими вазами. — Таш. Наташа. Молодая жена. — Но это чушь собачья, верно?

— О да, я с вами совершенно согласен… — отзываюсь я с видом специалиста, с которыми звезды рока только и делают, что консультируются по таким вопросам. — Мне кажется, она здесь… смотрится просто удивительно. — О-па! Тон взят неверно. Слишком уж я расстилаюсь, да еще фамильярничаю. Вбиваю клин между счастливыми мужем и женой. Мог бы сказать «смотрится вполне мило». Ну, в крайнем случае «прекрасно». Фарли Дайнс садится на диван и жестом приглашает меня сделать то же самое.

— Итак, «Разминка перед смертью». Расскажите поподробней.

Я рассказываю. Про то, что тема смерти на телевидении почти никогда не обсуждается. Что мы собираемся сделать это разумно и обстоятельно; что те, кто может рассказать что-то интересное, получат достаточно времени, чтобы высказаться, выслушать мнения других и, может быть, даже изменить свою точку зрения. Никакой политики, никакой пустой болтовни, словесных трюкачеств и умствований, в целом довольно старомодный подход. Похоже, Фарли заинтересовался. Вплывает Николь с подносом, на котором стоят две крошечные чашечки и японский чайничек с чаем. Как ей удается поставить все это на низенький кофейный столик, не повредив себе внутренние органы, — для меня тайна за семью печатями.

— Спасибо, девочка, — говорит Фарли Дайнс. Я стараюсь не смотреть, как Николь выпрямляется и уходит, хотя держу пари, что слышу, как скрипит ткань ее тугих джинсов, когда она идет по ковру и исчезает за дверью. Рок-звезда без всяких церемоний собственноручно разливает чай. Руки выглядят старше, чем он сам. Руки немолодого мужчины, которые щупали тысячи молоденьких курочек.

— Буду с вами откровенным, Майкл, — говорит он. — Всем известно, что я человек разносторонних интересов. Сейчас вот меня занимает проблема… умирания. Вы, например, можете представить себе что-нибудь более абсурдное? Лично я — не могу. Как это так, весь мир продолжает жить, а тебя больше нет, ты ни в чем больше не участвуешь!! Меня… оскорбляет эта мысль. — Фарли Дайнс и вправду выглядит каким-то раздраженным… да, что и говорить, стареющая звезда — сколько ему сейчас, пятьдесят пять? — сидит передо мной в своем прекрасном английском доме… в белой шелковой рубашке без воротника, темно-синем бархатном жилете и светлых вельветовых брюках, прихлебывая японский чай из маленькой чашечки. — Это как раз тема моего нового альбома. Жизнь не имеет ничего общего с приготовлением к смерти. Вы курите? — он кладет на столик открытую серебряную коробку и прикуривает. Судя по запаху, «Мальборо».

— Нет-нет, спасибо, я пытаюсь бросить.

Он смотрит на меня слегка удивленно. Так, будто ничего подобного никогда не приходило ему в голову.

— Привет, дорогой. — Вот и Наташа: по ковру в нашу сторону плывет потрясающе красивое, похожее на беспризорника существо, бледное как привидение, с огромными серыми потерянными глазами.

— Дорогая, это человек с Би-би-си, который готовит программу, посвященную проблемам смерти.

Она кладет свою крохотную тоненькую ручку в мою ладонь. Я тихонечко, как можно более нежно пожимаю ее, опасаясь повредить маленькие косточки. Она проскальзывает на диван рядом со своим новым мужем, прикуривает сигарету и принимается рассматривать меня немигающим взглядом, как будто перед ней инопланетянин.

Фарли Дайнс продолжает без умолку говорить, излагая свое понимание сущности смерти: это обидно и глубоко оскорбительно, — а я наблюдаю за этими двумя эфемерными существами, окутанными облаками дыма, и совершенно четко понимаю, почему Фарли считает мысль о том, что все будет продолжаться без его участия, в высшей степени досадной: ведь он оставляет здесь все, что так мило его сердцу. Дом, сад, женщину, деньги. Исключая нюансы, его представление о смерти можно выразить только одной фразой: какой облом!

— Фарли, если вас хоть немного привлекает мысль об участии в нашей программе, мы будем только рады. Мне кажется, ваша точка зрения могла бы… внести свежую струю.

— Все понятно. — Он встает. Аудиенция окончена. — Сообщите Николь, кто еще будет участвовать, и я дам ответ.

Николь уже стоит в дверях. Неужели она наблюдала за нами все это время? Слушала? На лице ее застыла терпеливая улыбка стюардессы, стоящей у трапа и ожидающей, когда вы наконец покинете самолет. Вдруг из коридора доносится какая-то возня. Слышно, как мужской голос кричит: «Стой! Назад! Ко мне!» Николь пытается закрыть дверь, но уже поздно. Скользя когтями по натертому деревянному паркету, лавируя между препятствиями, создаваемыми диванами, торшерами и столами, в гостиную врывается крошечный терьер, которого преследует другая собачка той же породы. Другая собачка — сомнений быть не может, — конечно же, Эльфи.

Наташа визжит и прыгает на диван.

— Черт тебя побери, Фарли, если ты не уберешь этих мерзких тварей из моего дома, я прикажу отправить их на живодерню!

Легенда рока пожимает мне руку.

— До встречи, дорогой. Привет тетушке Биб.

Николь провожает меня до больших металлических ворот. Я ловлю себя на мысли, что мне до смерти хочется расстегнуть верхнюю пуговку на ее джинсах.

— Спасибо, Майкл. Мне кажется, вы понравились Фарли.

— А мне кажется, в «Разминке перед смертью» он будет смотреться просто потрясающе. Передайте ему, если он согласится, я обязательно пристрою Эльфи в хорошее место.

Она улыбается мне чуть дольше, чем необходимо.

— Послушайте, Николь, меня тут пригласили на одно большое торжество, отпраздновать на телевидении выпуск программы, которую я придумал. По-моему, будет весело. Я вот что подумал, может быть, вы не откажетесь составить мне компанию?

Улыбка гаснет. В глубине ее ярких голубых глаз можно отчетливо разглядеть, как с холодным лязгом работает вычислительный механизм: кто такой этот малый? Стоит ли он того? Хочу ли я пойти с ним? (А что я? Я все еще пытаюсь мысленно справиться с ее верхней пуговицей.)

Наконец она моргает. Ее взгляд смягчается.

— С удовольствием, — говорит она.

 

2

— Ну и как он тебе?

— Фарли Дайнс? Скажем так, для мужчины в семьдесят пять он выглядит просто потрясающе.

Хилари смеется. И поскольку мы только что покончили с обедом, она прикуривает первую из двух своих обязательных ежевечерних сигарет. Мы встретились с ней на нейтральной территории, в каком-то дрянном итальянском ресторанчике недалеко от Мэрилебоун-роуд, до которого добираться и ей, и мне крайне неудобно. Сидим мы здесь, чтобы поговорить о нас обоих.

— Ты что-то мало куришь, — замечает она.

— Вообще-то я бросил.

Она смотрит на меня, искренне пораженная.

— Ты бросил? Не верю.

— Это никакая не жертва, это освобождение. — Пожалуй, впервые я и сам почти в это верю.

Хилари уже все объяснила. Она рассказала, что в тот день у нее действительно была Джулия, что это именно она зашла к ней поздно ночью, когда я звонил из Нью-Йорка. И что Джулия, оказывается, приходила вовсе не затем, чтобы поговорить о своем новом парне, — не было вообще никакого нового парня, — но чтобы обсудить «наши с тобой, Майкл, отношения, если тебе так будет угодно». Хилари сразу почувствовала («Женщина всегда это чувствует, Майкл»), что мои мысли заняты какой-то другой женщиной. «Очередная пассия», она так и подумала. А по счастливой случайности Джулия как раз недавно прочитала одну книжку, «Необходимые правила», суть которой заключается в революционной мысли, что мужчина начинает ценить женщину, только когда она становится с ним холодна. В частности, Джулия порекомендовала взять на вооружение лозунг из этой книжонки, который показал блестящие результаты в ее баталиях с Хьюго: «Помни, что ты — человек, не то что некоторые» — это что-то вроде современной интерпретации старинной максимы «Уважай себя — и тебя будут уважать другие».

Ну вот, Хилари и последовала ее совету. Она стала человеком, не то что некоторые. Она уже больше не сидела, как последняя дура, каждый вечер у телефона и не ждала, когда «ее господин» (то есть я) позвонит. Она стала «выходить в свет, бывать в обществе и все такое». С Джулией (и еще кое с кем) она стала посещать клуб. Несколько раз не ночевала дома. Что? Кто этот парень, который оказался у нее в квартире в воскресенье утром? Который спрашивал, где у нее кофе? Так это же Вик. Водопроводчик. Который наконец-то заявился, чтобы проверить работу ее бойлера. Да, в девять утра в воскресенье, а что тут такого? И если мне все это кажется шитым белыми нитками, то она тут ни при чем, потому что именно так все и было. И вообще это я первый начал — подумать только, ведь это же смешно, стал таскаться за какой-то Ясмин. И не надо, не трудись отрицать, как же, «у тебя все на лице было написано, когда я поинтересовалась тогда (в постели, помнишь?), кто такая Ясмин». Разумеется, когда я не ответил ни на одно ее послание, она рассердилась, потому что очень расстроилась. Но в конце концов она подумала, какой, мол, ты, Майкл, козел, ведь жизнь и так коротка. Да, конечно, есть один человек, которому она небезразлична, — хотя она и не утверждает, что это чувство взаимное, — и, да, у него односложное имя, и у него есть также другие интересы, может быть, он и спортсмен (серфинг, дельтапланеризм, фотография). Ах да, а теперь я могу налить ей еще красного вина.

Я послушно исполняю ее просьбу, хотя у меня есть маленькое подозрение, что настоящему человеку, который не то что некоторые, обычно не надо ни о чем просить.

Закончив речь, Хилари раскраснелась, кажется, вот-вот рассердится. Она уже выкурила свою сигарету и почти сразу же прикуривает вторую. Я думаю, в этом состоянии она наиболее привлекательна, хотя было бы большой ошибкой говорить ей об этом сейчас. Немолодой официант подкатывает к нашему столику тележку, нагруженную пирожными и пудингами.

— Черт побери, какая миленькая сладенькая тележка, — обращаюсь я к Хилари, пытаясь ободрить ее. — В наши дни такое не часто встретишь.

— Что-нибудь на десерт, синьор, синьорина? Творожный пудинг? Профитроли? У нас есть сегодня прелестное тирамису. Легкое и освежающее. Прямо так и просится в рот.

— Может, в рот, а может, наоборот, — отшучиваюсь я.

Хилари вежливо улыбается. Не оценила мое остроумие.

— Ну так что ты собираешься делать, Майкл?

— По жизни? Ну-у… заниматься благотворительностью. Чаще ходить в картинные галереи. Съедать по три порции в неделю какой-нибудь рыбы в масле. Отдать в ремонт вот эти ботинки. Ах да, дочитать наконец «Преступление и наказание». И спать с Николь. А может, с Луизой.

— А как насчет нас? — «Нас-с-с-с». Терпеть не могу, когда она так шипит.

Я глубоко вздыхаю.

— Мне кажется, нам надо… Мне кажется, мне надо немного больше свободы. И время, чтобы обдумать все как следует. Как ты верно подметила, скорее всего, это я во всем виноват. Похоже, что-то между нами и вправду… все пошло наперекосяк.

Хилари лезет в сумочку, долго роется в поисках зеркальца и помады. Она вот-вот заплачет.

— Послушай, Хилари, звучит дико, но меня пригласили на вечеринку в честь десятилетия «Бельведера». Собираются устроить там у себя дым коромыслом. Коктейли, шампанское рекой, обед, танцы, в общем, все как надо.

Она вытягивает губы, как делают все женщины, когда мажут их помадой, но сегодня у нее это получается странно, больше похоже на гримасу. Огромная слезища капает из уголка ее глаза и шлепается на скатерть.

— Мне бы очень хотелось, чтобы ты со мной тоже пошла.

Хилари звонко щелкает косметичкой. Громко шмыгает носом.

— Очень жаль. Скорее всего, я буду занята.

Она швыряет косметичку в сумочку, нервно кладет на стол двадцатифунтовую бумажку и, не глядя на меня, выходит из ресторана.

Я так поражен, что заказываю граппу. Но это на нее так похоже. Нет, бодать тебя в хвост и в гриву, Майкл. Она сказала «очень жаль».

 

3

Итак, вот предполагаемый состав участников «Разминки перед смертью».

Во-первых, какой-то довольно гнусный ученый, который твердо убежден, что никакой жизни после смерти не существует, и которого откровенно не волнует то, что происходит перед смертью. В широком смысле он согласен со Стивеном Хокингом, что человеческая раса есть «всего лишь химические отходы на средних размеров планете, которая вращается вокруг ничем не выдающейся звезды где-то на задворках одной из сотен миллионов галактик. Мы столь ничтожны, что я никак не могу поверить в то, что вся остальная вселенная существует нам на благо». Он, разумеется, прав, но, по-моему, он большой мерзавец.

Следующий: мы ангажировали очень милого старенького епископа, претенциозного и манерного, как опереточный актер, готового в лепешку расшибиться, но доказать, что загробная жизнь, с ее раскрашенными диснейлендовскими небесами, на которых восседает Бог-отец вкупе с Иисусом Христом и Духом Святым, с ее Вратами в рай, святым Петром, сонмами ангелов и архангелов… в общем, такая вот загробная жизнь существует на самом деле. (Чушь собачья, но романтично.)

Потом идет врач-хирург, выдающийся член Королевского колледжа, своими глазами видевший больше мертвецов, чем звезд на небе. В разговоре со мной он вполне серьезно утверждал, что убежден в существовании такой штуковины, как душа, которая со смертью покидает тело и отправляется… куда — никому не известно. (Меня мучил соблазн сказать, что мне известно — в Лапландию, куда же еще.)

Далее, экзистенциальный психоаналитик, удивительно живая старушка, с каким-то странным акцентом и очками на цепочке (на телевидении эти детали особенно важны), — она считает, что большинство современных неврозов происходят оттого, что человек в корне не способен смириться с самим фактом своей смертности.

Ведущей у нас будет Мэв Миддлтоун, одна из баб на все случаи жизни в компании, которые вечно тянут на себе всякие полудилетантские программы — искусство, религия и все такое прочее. Глупа, восторженна, зато полна энтузиазма. И платить ей много не надо. (А это, последнее, чрезвычайно важно.)

И, наконец, Фарли. Более знаменит, чем все остальные вместе взятые и десять раз помноженные на самих себя. О, Фарли — благодаря ему наше шоу заметят, какую бы чушь он ни порол с экрана.

А теперь о неприятном. Наш директор — тертый калач по имени Майлс Килбрайд, который, похоже, нарочно прервал свой заслуженный отдых, чтобы поработать с нами. Его послужной список можно читать как учебник по истории телевидения; он работал со всеми, начиная с Ричарда Димблби, кончая Дейлом Уинтоном, а в детский сад ходил (очень даже может быть) с самим Лоджи Бэйердом. Каждый день, где-то около половины первого, он хлопает в ладоши и провозглашает, ни к кому конкретно не обращаясь: «Ну, ребята, работа не волк, в лес не убежит», и смывается как минимум часа на два. Это у него называется обед, который, надо сказать, он обычно проводит у телефона, обсуждая свои проблемы со специалистом по бракоразводным процессам. Несколько раз бывало, когда я поднимал какой-нибудь технический вопрос, касающийся студийной записи, он устремлял на меня горящий взор и ворчал: «Об этом, парень, не беспокойся. Когда покатит программа, все пойдет как по маслу». Или еще, его любимое: «Господи, да в наше время мы, бывало, просто запускали передачу, и все». А однажды он заявил нечто совсем непостижимое: «Поверь старому волку, если бы это было легко, они бы все сюда прибежали, все постарались примазаться». Анита, наш референт, конечно, его обожает. Саймон и Луиза боятся как огня. Что касается меня, то я считаю, что Майлс, будучи столь близок к предмету нашего шоу, сам здорово смотрелся бы в «Разминке перед смертью».

После вечера в баре Луиза ведет себя скромно и благоразумно, и виду не подает, что между нами что-то такое было. Зато я замечаю, что она постепенно преображается, становясь все более привлекательной: куда девались радикальные кофты и грубые штаны военного образца, под которыми совсем не видно женщины, — теперь на ней вполне женственные одежды, которые подчеркивают ее изящную фигурку. И цвет изменился — стали появляться розовые и нежно-голубые тона. Каждый раз, когда я смотрю на нее теперь, в голове моей вертится фраза: «Ну прямо совсем как настоящая женщина, только маленькая». Зато эффект, который производят ее жуткие очки на фоне общей юности и женственности, поистине сногсшибательный. Даже Саймон, кажется, потрясен. Время от времени выходя из своего обычного состояния транса (парень будто плутает где-то в параллельных мирах), он прилагает титанические усилия, чтобы поболтать с ней (мне случилось как-то подслушать его фразу типа «в выходные я так надрался…» — мне ничего не оставалось, как мрачно усмехнуться про себя).

Сегодня вечером мы с Луизой снова потихоньку от всех идем пропустить по стаканчику в «Фармаси». Я повторяю, как правоверный индус, свою мантру: «по одной — и все», но меня не покидает странное чувство, что мантра не поможет и одной (рюмочкой, конечно) мы не ограничимся. Луиза тараторит и никак не может остановиться — все о нашем шоу: кто что скажет из наших яйцеголовых умников и кто с кем скорей всего затеет перепалку (хватит звенеть, уши вянут). Я бы на ее месте предпочел затеять разговор об эротических аспектах различных оправ для очков. Она столь ослепительно хороша, черт бы ее побрал, что даже официанты это замечают.

— Ну что, ребята, принести еще по одной? — говорит экстравагантно красивый молодой человек, обращаясь исключительно к моей спутнице. Не знаю, кто как, но когда меня спрашивают, не хочу ли я еще, то, если нет веской причины отказываться, я думаю, хорошим тоном будет ответить: «Да, конечно, будьте добры».

— Да, конечно, будьте добры.

— А я думала, мы зашли выпить только по одной, — говорит Луиза, компрометируя этим свой во всех остальных отношениях безупречный характер.

— Да ну, ничего страшного, — защищаюсь я. — У меня ведь такая тяжелая жизнь.

Конечно, на блестящий афоризм Оскара Уайльда не тянет. Но она смеется, да так, что плечики трясутся, глазки прыгают, как зайчики, я даже боюсь, что они сейчас выпрыгнут и пойдут скакать по столу. Когда кто-нибудь так смеется, мне всегда становится не по себе. Выражаясь языком психоаналитиков, налицо «неадекватный эмоционально-конативный аспект ментальной деятельности». В голове у меня мелькает мысль: а может, она сумасшедшая? Может быть, может быть.

Приносят напитки.

— А сколько телекамер будет у нас в студии, когда начнется запись? — спрашивает она. О-о, черт! Быстро меняй тему.

— Думаю, не менее пяти. Луиза, можно я задам тебе вопрос? Ты любишь фокусы?

— Вообще-то нет, терпеть не могу.

Здрасьте, пожалуйста. Совершенно не то, чего можно было ожидать. Не-ет, такая не станет убирать за тобой блевотину.

— Правда?

— Да, когда мне их показывают, мне становится как-то беспокойно. Это ведь все обман, разве не так? Ты веришь — тебя заставляют поверить, — что происходит то-то и то-то, а на самом деле происходит что-то совсем другое. Как в том фокусе с сигаретным пеплом, который ты мне показывал.

— Ты поняла, в чем там дело?

— Нет, но я чувствую, что в основе тут какой-то обман. А я терпеть не могу, когда меня обманывают. Поэтому я и по телевизору никогда не смотрю фокусников, они меня просто раздражают. Да и вообще я думаю, что люди, которые этим занимаются, немного опасны, от них всего можно ожидать.

Она смотрит на меня со спокойным вызовом. Руки лежат на коленях, а за брутальным аппаратом на лице мерцают… нет, не мерцают, а моргают, и довольно часто, ее невинные глазки. Но к черту обиды, тем более что она совсем не имела в виду именно меня, если быть честным, она права насчет фокусов, что тут говорить. И насчет фокусников-профессионалов тоже.

Она осушает бокал с вином.

— Хочешь еще? — нерешительно спрашиваю я, слегка оробев.

Она хочет.

— Майкл, а помнишь, что мы сделали здесь в прошлый раз?

Боже правый, она и вправду сумасшедшая.

— М-м-м… Да-а…

— Ты не хотел бы повторить?

 

4

Во второй раз у нас получилось гораздо лучше.

И мы отправляемся в «Кенсингтон-плейс» — слегка поужинать. (Я, конечно, понимаю, что можно подумать, услышав это название. Мол, неужели этот дурак не знает в Западном Лондоне мест поприличней, где можно выпить и хорошо закусить. Виноват. Что мне на это ответить? Я жертва привычки, и поделать тут ничего нельзя.) Итак, мероприятие это состоит из таких элементов, как кальмар (куда без него денешься?), чилийское красное сорта «мерло» (что же еще с кальмаром?), и долгой беседы про фокусы и магию. Я прошу ее обосновать тезис поподробнее, главным образом для того, чтобы молча слушать, любоваться ее изумительным лицом и быть свободным от обязанности что-либо говорить, умное или нет. Я уже предвкушаю минуту, когда уместно будет спросить: «Можно?», протянуть руку и нежно снять эту мерзкую черную пластмассовую раму с ее милого носика.

Я вдруг вспоминаю, как недавно мы так же сидели в ресторане с Ясмин. Она, как обычно, оседлала своего любимого конька и тараторила про иллюзии, которые лежат в основе привычки курения. В смысле, значит, тебе кажется, что происходит одно (ты куришь, чтоб тебе было хорошо), а на самом деле происходит совсем другое (ты куришь, чтоб тебе было не так плохо). То есть вера в то, что сигареты являются одним из удовольствий в твоей жизни, есть иллюзия: на самом деле никотин лишь избавляет от страдания, причина которого он сам, привычка к его употреблению. Впрочем, я не очень внимательно слушал тогда ее рассуждения.

Мужик за соседним столиком пускает в потолок струю дыма. И для меня наступает почти момент истины. Я больше не завидую ему, нет, мне почти жаль этого беднягу.

Уже потом, когда мы стоим возле станции метро «Ноттинг-Хилл-Гейт», чтобы поймать для нее такси (несколько уже проехало, но мы оба делаем вид, будто ничего не заметили), она говорит:

— Ну что ж, для одного стаканчика это был неплохой вечер, Майкл.

Мы целуемся. Как это получилось? Откуда я знаю? Женщина, наверное, нутром чует, когда мужчина хочет ее поцеловать. Она это чует уже тогда, когда у мужчины еще и в мыслях этого нет. А тут, похоже, нас просто бросило друг к другу, вот и все. И в том, как ее милые и в то же время требовательные и преисполненные желания губки впиваются в мои, чувствуется некий удивительный отклик. Я остро ощущаю, как ее маленькое крепкое тело прижимается к моему, и мне неожиданно приходит в голову, что я ложусь в постель с балериной. Очень похоже.

Я отстраняюсь, чтобы проверить, то ли самое лицо я теперь держу в руках, которое только что сияло мне за столом в ресторане. Точно, то самое. Мы продолжаем, на чем остановились. Какие-то молодые кобели хохочут и отпускают по нашему поводу пошлые шуточки. Не верьте тому, кто скажет, что влюбленных любит весь мир. Это неправда.

— Луиза, пойдешь со мной в одно место? — шепчу я ей после особенно страстного поцелуя. — На телестудии, где я раньше работал, устраивают что-то совершенно грандиозное. Коктейли, танцы до упаду и все такое. Пойдем, а? — К тому времени мы как раз покончим с «Разминкой перед смертью». И не будем больше работать вместе. Со всеми вытекающими отсюда сложностями.

Она улыбается.

— Это было бы просто здорово. Там будут какие-нибудь знаменитости, как ты думаешь? — Не успеваю я ответить, как она хватает меня за оба уха и принимается выискивать что-то языком у меня во рту (вообще-то, если подумать, теперь похоже на то, что я укладываюсь спать со стоматологом-гигиенистом). Краешком глаза я замечаю приветливый желтый свет лондонского такси: с запада в нашу сторону едет машина. Сам того не желая — непростительно портить столь прекрасный миг, — я машу рукой и отдаю себя в руки судьбы. По давнему обычаю такси плавно снижает скорость и останавливается от нас метрах в десяти.

— Такси, — хриплю я, задыхаясь.

Если у нас сейчас получится добраться до этого транспортного средства, не споткнувшись, не упав и не наблевав, если никак не проявят себя и иные признаки адской смеси из мутной водочной струи, смешавшейся с чистой струей красного вина, — и если Луиза не живет к югу от реки, — шофер вполне может отвезти ее домой.

 

5

Я где-то слышал потрясающую историю о каком-то американском промышленнике, который вступил в тяжелую битву за контрольный пакет акций одной корпорации с сильным соперником и проиграл. Когда его попросили прокомментировать это горькое событие, ответ был получен простой: «Он выиграл. Я проиграл. Есть еще вопросы?»

В отсутствие каких-либо практических сценариев мести я составил план, состоящий из нескольких пунктов, отражающих мое отношение к Клайву. А так вообще ни один нормальный человек не станет этим заниматься.

1. В Клайва стреляет полицейский снайпер, который принимает его биту для игры в крикет за обрез (очень сложно организовать и, скорее всего, противоречит законодательству).

2. Сучка, которую обрюхатил Эльфи, щенится на его розовых диванах (довольно нелепо, а кроме того, кто сказал, что мебель у него именно этого цвета).

3. Высунув язык, он прибегает получать награду, но оказывается, что его надули, и он подвергается осмеянию в прессе (ни к черту не годится).

4. Дэйв Кливер устраивает ему ловушку и публикует компрометирующие фотографии (грязно).

5. Карточки с номером его телефона, рекламирующие набор сексуальных услуг, разбрасываются по телефонным будкам возле гей-пабов (ради всего святого, только не это).

Он выиграл. Я проиграл. Есть еще вопросы? (Хотя, честно говоря, с такой философией кость из горла не вытащишь.)

Пусть все идет как идет. Будь выше этого. Гордо пройди мимо. Иди своей дорогой.

— Сама жизнь позаботится о том, чтобы он был наказан, — говорит мне Стив, когда я звоню ему в «Бельведер». — Если совершил слишком много дурного, колесо кармы рано или поздно раздавит тебя, как букашку.

— Я никогда не верил в эту чушь.

— И я тоже.

Мрак уныния опустился мне в душу, и в ней воцарилась непроницаемая ночь.

— Я думаю, надо все принять как есть.

— Достойное сожаления решение, зато зрелое.

— Хотя говорят ведь, что месть — это такое блюдо, которое подается холодным.

— Да, — говорит Стив. — Подожди лет сорок, а потом сломай тормоза его инвалидной коляски, когда он окажется в доме престарелых.

— Можно втереть ему цианистый калий во вставные челюсти.

— Или подсыпать толченое стекло в кашку.

— Подбросить ночью ему в сад собачье дерьмо. Старики терпеть его не могут.

— Или прожорливых улиток. Чтоб пожрали ему драгоценные бегонии.

Может, и правда в старости представляются гораздо лучшие возможности для мести. Главная трудность, однако, в том, чтобы сохранить свою злобу.

— Давай сменим пластинку. Как там Ясмин Свон? — спрашиваю я как можно более небрежно.

— Ха, как ни странно, вчера вечером я видел ее в «БарБушКе» с каким-то парнем. По их виду можно было подумать, что… — как бы это сказать? — ну, что между ними что-то есть.

Ага, Ник. Я вдруг ясно вижу, что именно произошло. Испугавшись самой мысли о замужестве, она взбесилась, взбрыкнула, встала на дыбы, напилась со мной, а потом опомнилась и, раздув ноздри, галопом помчалась обратно в стойло, где ее ждет не дождется хозяин, который даст ей пригоршню овса и ласково потреплет по холке.

— Как он выглядел?

— Ну такой, спортивного вида. Крутой по виду парень. Но ты бы видел его зубы. Таких огромных я давненько не видывал.

 

6

— Вы позвонили Ясмин Свон, телекомпания «Бельведер». Пожалуйста, оставьте ваше сообщение после гудка, и я свяжусь с вами сразу, как только смогу.

— Ясмин, это Майкл. Тебе никто не говорил, что невежливо сначала переспать с парнем, а потом ни разу ему не позвонить? Я не вижу тебя, я не знаю, что с тобой, я до смерти хочу с тобой поговорить. Пожалуйста, позвони. Хотя бы на пару слов.

— Вы позвонили Ясмин Своя, телекомпания «Бельведер». Пожалуйста, оставьте ваше сообщение после гудка, и я свяжусь с вами сразу, как только смогу.

— Это снова я. Послушай, извини, если я был немного резок в первый раз. У нас тут срочная работа, к пятнице мы готовим шоу. Мне действительно надо с тобой поговорить. Так что, пожалуйста, позвони мне на работу, когда будет свободная минутка.

— Вы позвонили Ясмин Свон, телекомпания «Бельведер». Пожалуйста, оставьте ваше сообщение после гудка, и я свяжусь с вами сразу, как только смогу.

— Э-э… послушай, меня не будет на месте пару часов. У меня тут обед с Мэв Миддлтоун и с нашим директором. Но у меня с собой мобильник, так что позвони обязательно, как только будет возможность, я буду только рад. Ну до встречи. Пока.

— Вы позвонили Ясмин Свон, телекомпания «Бельведер». Пожалуйста, оставьте ваше сообщение после гудка, и я свяжусь с вами сразу, как только смогу.

— Да, до завтра, Майлс. Счастливо добраться до дому. До свиданья. Пока. (Пауза.) Чертов козел… О, привет. Послушай, похоже, на улице уже чертовски темно, тебя, наверное, весь день не было на месте. Я только что покончил с этим обедом, представляешь, со мной был человек, который способен выпить море. Боже, как в него только влезает! Мы пошли в тот миленький ресторанчик на Шепердс-Буш-Грин, знаешь, где подают такие вкусные чипсы, м-м-м, пальчики оближешь. И тут я совершил большую ошибку, я сказал Майлсу — Майлсу Килбрайду, он наш директор, боже, ну просто ас по части выпить, — Майлс, говорю, вино выбираете вы. Большая ошибка. Ну, милочка, — это он официантке говорит, а сам на нее и не смотрит, уставился поверх своих блядских очков на меню, — начнем, говорит, с двух бутылок южноафриканского красного и двух белого. Представляешь, это на троих, нас было там трое, он, я и эта чертова Мэв Миддлтоун. Я вообще-то раньше думал, что с этой старой калошей и говорить-то не о чем, что она зануда и все такое, а оказалось, совсем наоборот, она компанейская баба. Майлс как уставился на нее, так и рта не закрывал — честно говоря, противно было смотреть, — но, когда мы собрались уходить, она…

— Вы позвонили Ясмин Свон, телекомпания «Бельведер». Пожалуйста, оставьте ваше сообщение после гудка, и я свяжусь с вами сразу, как только смогу.

— Ой, твой автоответчик прервал меня. Послушай, я больше не буду пороть эту ахинею. Если не хочешь со мной говорить, не говори. Это Майкл, между прочим.

— Привет, это Ясмин. Меня сейчас нет дома, поэтому оставьте сообщение после гудка.

— Ясмин, это Майкл. Я подумал, что могу застать тебя дома. Меня сегодня вечером не было, я только что вернулся и надеюсь, еще не очень поздно, но…

— Алло?

Мужской голос. Черт. Кто бы это мог быть?

— Э-э… здравствуйте. Скажите, Ясмин дома?

— Боюсь, что нет. А кто звонит? — Глубокий, мрачный голос. Голос взрослого мужика.

— Да так, один ее приятель. Майкл, Майкл Роу. — Молчание. — Не знаете, когда она вернется?

— Мы, кажется, не знакомы, да, Майкл? Меня зовут Ник. Я жених Ясмин.

О черт. Куда бежать?

— О-о, привет, Ник. Нет, не думаю, что… знакомы. Как ни странно. — Ужасная пауза. Зачем я сказал «как ни странно»? — Я бы вспомнил. Послушайте, мне очень неловко, что я звоню так поздно… — Еще одна пауза. Этот парень, какого черта этот козел так инквизиторски молчит? — Вы не могли бы ей передать кое-что?

— Конечно.

— Э-э… просто передайте, что звонил Майкл. Майкл Роу. И что я брякну ей завтра на работу.

— Это все?

— Да, большое спасибо.

— Майкл, а можно я задам вам вопрос?

О, черт. Какой вопрос?

— Да, пожалуйста.

— А вы случайно не знаете, где Яс сейчас может быть?

— Я? Нет. Откуда мне знать?

Яс. Как он ее интимно называет, козел, просто тошнит.

— Я вообще-то в курсе, что когда-то вы работали вместе. Она много про вас рассказывала.

— Правда? — Правда?

— Ей нравилось болтать с вами про… ну да, про всякие вредные привычки.

— Да, мы оба пытались бросить курить.

— И про фокусы. Она говорила, что вы хорошо показываете фокусы.

— Да нет, так, несколько простых трюков, ничего особенного.

— Но все-таки, как вы думаете, где она пропадает? — Голос мрачный; Ник, видимо, очень расстроен. У меня появляется нелепое желание сказать ему: «Послушай, Ник, прыгай в такси, гони ко мне, а я приготовлю бутылочку виски. Понимаешь, я получил было Ясмин, но, похоже, потерял навсегда. А ты, как видно, замучился гоняться за ней… сколько раз, интересно, она от тебя сбегала? Мы с тобой в одной лодке, так могли бы хоть поговорить о ней».

— Извините, не знаю. Понятия не имею.

— Ну что ж, доброй ночи. Я передам, что вы просили.

— Ник?

— Да?

— А можно я задам вам вопрос?

— Конечно.

— Ясмин ни разу мне не говорила. Чем вы занимаетесь? То есть кем работаете?

— Не говорила? Ну что ж, меня это не удивляет. Я работаю в полиции.

— Правда? А в какой именно… области?

— В отделе по борьбе с мошенничеством.

 

7

В самом конце сада Бородатой Дамы стоит дом, и на крыше его воркуют два голубка: кружат друг подле друга, распушив перья и быстро-быстро кивая головками. Я сижу на диване, и отсюда мне хорошо видны эти игры… и еще я хорошо знаю, чем все кончится: через несколько секунд он вскочит ей на спинку и проделает все, что в подобной ситуации делает всякий уважающий себя самец. А кстати, как он это делает? Кого я ни спрашивал, никто не мог мне объяснить. А выглядит это так: постоит-постоит он у нее на спинке секунду-другую, чуть-чуть подергается — и все. Но может быть, за всем этим кроется что-то гораздо большее? Нет, уверяю вас, у голубей все происходит гораздо проще, чем у нас. Самец-то, может, не очень-то и переживает по поводу самок. Мне кажется, вряд ли когда услышишь в его воркотне: «О-о, какой у нее красивый, какой большой клюв, какие удивительные коготки — у меня, впрочем, и у самого когти что надо, я всегда считался когтистым парнем, — а какие очаровательные, какие миленькие крылышки!» Может, тому, который там, на крыше, на все на это глубоко наплевать, он готов вскочить на что угодно, лишь бы перья были?

— Итак, эти юные леди, как вы сказали?… Хилари, Ясмин, Николя и Лесли…

— Николь и Луиза…

— Николь и Луиза, да. Все четыре вам нравятся…

— Понимаю, что это смешно. Они все такие разные. Николь сантиметров на тридцать, а то и больше, выше Луизы. А Ясмин вся такая бледная и черненькая, а вот Хилари похожа на мышку, серенькая такая… Луиза и Ясмин обе худущие. Хилари и Николь более… фигуристые. Я как вон тот чертов голубь. Лишь бы перья были.

— Что-о?

— Неважно. — За восемьдесят пенсов в минуту вовсе не обязательно обсуждать сексуальную жизнь каких-то там птичек. — Наверное, это слегка аморально, когда тебя одинаково влечет к таким разным существам.

— И со всеми вы хотите заниматься сексом.

— Безумно. Включая и Хилари, разумеется.

Она, кажется, вздрогнула. Или просто хотела одернуть юбку, но в самый последний момент удержалась — то есть так проявилось ее неодобрение?

— И что же вас останавливает?

— Ну-у… во-первых, это требует организации и некоторых усилий.

Но вопрос хороший. Что же именно меня останавливает? Кроме организации и усилий плюс неуверенности в том, что я имею на это право?

— Вам снятся сны?

Что? Ей уже надоели мои сексуальные фантазии? Я обрушиваю на нее два свои последних сна.

Первый. Я смотрю телевизор. Не знаю, какая программа, но почему-то знаю, что это повтор. И я не один. Возможно, с Хилари. Мы смотрим телевизор вдвоем, я сижу на диване и насмехаюсь над этим старым банальным шоу, как вдруг до меня доходит… что у меня в руке зажженная сигарета. Я, оказывается, курю. Меня охватывает такое тяжелое чувство досады и разочарования, что я просыпаюсь, и сразу становится удивительно легко: слава богу, это всего лишь сон.

Второй. Я участвую в каком-то телевизионном шоу. Мы в эфире, но всякий раз, когда мы хотим показать гостя программы, там оказывается не приглашенный, а какой-то полный идиот. Я жму на кнопку и ору в наушники Мэв: «Спроси у них, зараза, про Рождество!» Но все без толку, они не говорят по-английски. Нам нужны другие участники, что-нибудь получше. Я быстренько собираю кой-какую замену. И когда мы начинаем снова, я вижу, что на замену позвали моих родителей, Мауса и Клодию. И у них тоже ничего не получается. Я думаю: о, черт бы всех вас побрал, надо позвать обратно тех идиотов, которые были вначале.

— М-м-м, — говорит Бородатая Дама. Похоже, ее не пугают никакие противоречия. — Ну, и что вы думаете о первом?

— Ну-у, я слышал, что так частенько бывает, когда бросаешь вредную привычку, а во сне опять возвращаешься к ней.

— Пожалуй, вы правы.

— В этом сне я насмехаюсь над повтором, а это наводит на мысль о бесконечных повторах, когда куришь одну за другой. Но потом мне становится очень страшно, когда я вдруг осознаю, что я и в самом деле курю…

— Ваше бессознательное предостерегает вас: не будьте слишком самоуверенны. Не забывайте о бдительности. Надо всегда быть настороже.

— Да, и тот факт, что во сне у меня так тяжело на душе, что я разочарован, а когда просыпаюсь, мне становится легко — ведь это говорит о том, что мое сознание и мое бессознательное солидарны.

— Ну, а второй сон, про телешоу?

— Ну, это классический сон, где проявляется тревога, связанная с работой, разве не так? Страх, что мое шоу провалится. А во фразе «Спроси их про Рождество» слышится тема смерти.

— А ваши родители? И это животное, как его? Мышка?

— Да нет, Маус — это человек. Ей-богу, не знаю, при чем тут они. Может, всплыли какие-то чувства, связанные с детством, воспоминания. Сами по себе, бесконтрольно.

И тут я вспоминаю про третий сон.

Третий. Я участвую в викторине «Кто хочет стать миллионером?». Мы добрались до решающего момента. И ведущий, Крис Тэррэнт, обращается ко мне: «Итак, шестьдесят четыре тысячи фунтов стерлингов». Звучит музыка, вспыхивают огни. Он задает свой вопрос: «Какой ответ из четырех предложенных верный: А. Эйфелева башня. В. Ребенок, болеющий ветрянкой. С. Перстень с печаткой. D. Поляна цветущих эдельвейсов?»

Поскольку я уже советовался с залом, звонил друзьям и использовал подсказку «пятьдесят на пятьдесят», то должен решать сам. Тикают часы. Надо принимать решение.

— Эдельвейсы, — говорю я.

— Это ваш окончательный ответ?

— Да.

— Вы совершенно уверены?

— Да.

Звучит совершенно садистская музыка, за которой должен последовать правильный ответ… и я просыпаюсь. О черт, прав я оказался или нет?!

Так вот что означает вся эта чертовщина?

— Итак, было предложено четыре варианта ответов, так? — говорит Бородатая Дама. — А незадолго перед этим мы с вами беседовали о…

— Четырех женщинах.

— Но, увы, наше время истекло. Пока подумайте над всем этим, и в следующий раз мы с вами обсудим, что к чему.

Вот зараза. И почему я до сих пор хожу к ней, сам не знаю.

 

8

— О’кей, ребятки. Надеюсь, через часик мы покончим с этим делом и в девять будем сидеть в баре. Поэтому давайте повнимательней. Поехали. Удачи всем. Мэв, давай… Пошли титры! — Вытянув руку с торчащим в сторону стенки с экранами указательным пальцем, Майлс Килбрайд делает жест, означающий «Поехали!».

Наш директор сегодня выглядит особенно нарядно. Над розовой рубашкой, ниспадающей волнами на диагоналевые кавалерийские штаны, порхает яркий галстук. Седые волосы кажутся особенно густыми и красивыми. А к привычному букету запахов вина и сигарного дыма добавлен еще один компонент: одеколон, аромат которого напоминает, я бы сказал, о шуме моря и соленом свисте ветра. Даже в приглушенном свете студии мне видно, как на виске Майлса пульсирует вена, которая еще утром была спокойна. Одна нога машинально подпрыгивает, и видно, как пятка ярко-желтого носка выныривает из свободно сидящего ботинка. Разрази меня гром, он по-настоящему волнуется. И с чего бы, мы делаем всего лишь дурацкое и скучное ток-шоу, тем более пойдет оно поздно ночью — и это даже не прямой эфир, — а Майлс, как истинный охотник, уже слышит звуки трубящего рога, уже чует лисицу.

— На табло двадцать секунд, двадцать секунд, — щебечет Анита.

Она сидит слева от Майлса со стопкой исписанных бумаг, тремя секундомерами и пакетом мятных лепешек. (Как и всякий ответственный референт, работающий на телевидении, Анита обучена всегда иметь при себе мятные лепешки, чтобы предложить их в трудную минуту, когда кому-нибудь до смерти захочется выпить, или закурить, или что-нибудь съесть.)

Пошли титры. Камера движется вдоль голой ноги трупа, лежащего на каталке морга, и доходит до бирки, привязанной к большому пальцу. Мы читаем слова: «РАЗМИНКА ПЕРЕД СМЕРТЬЮ». Палец на ноге шевелится. Несмотря на то что мы видели это уже раз двадцать, не меньше, все смеются. Это нервное.

— Наплыв, камера один, — командует Майлс. — Камера один, пошла… свет!

Студия медленно освещается, темные призраки превращаются в шесть человеческих фигур, сидящих на черных стульях за черным столом. Пол тоже черный. И задник черный. Общее впечатление — сверкающие островки света в бесконечной черной пустоте.

— Что-то уж больно темно, по-моему, — ворчит за моей спиной Дэйв Уайт.

— Черный цвет всегда в моде, — афористично откликаюсь я шепотом. А что делать, поздно уже что-либо менять.

Рядом с Дэйвом сидит представительница высшего руководства Би-би-си, похожая на привидение; похоже, ей не хватает свежего воздуха. Эти высшие существа обычно не посещают студийных записей, поэтому ее присутствие здесь может означать одно из двух: либо к нашей передаче у нее личный интерес, либо ей надо убить час перед обедом.

Майлс своим директорским голосом нараспев продолжает:

— Очень хорошо, первая. Спасибо, Найджел. Теперь переходим ко второй. Итак, вторая! Пошла вторая! Музыка тише, тише. Давай, Мэв!

— Добрый вечер! — Мэв делает паузу, будто нерешительно раздумывает, что сказать дальше, а не читает текст с экрана. — Это событие, завершающее нашу жизнь… порой называют последним и самым удивительным приключением…

Для шоу, посвященному смерти, пока все идет довольно весело. У лысого ученого прекрасная мимика и жесты, о смерти он говорит так, что мурашки по коже, сразу чувствуешь, что это действительно Конец, без всяких оговорок, — чего стоят такие страшные фразы, как «ни намека, ни единого факта, доказывающего обратное». Епископ цитирует Набокова: «Жизнь — это удивительное чудо. И я не вижу причины, почему смерть не должна быть чудом еще более удивительным». Правда, он довольно долго мусолит Библию, но тут как раз ничего страшного, мы спокойненько применим, как говорится, наши ножницы — и дело в шляпе. Женщина-психоаналитик поясняет, почему смерть играет в нашей жизни гораздо большую роль, чем мы себе представляем. Она цитирует последние слова Сомерсета Моэма, знатока человеческих душ: «Процесс умирания — скучное, утомительное занятие, и мой вам совет — держитесь от него подальше». Врач трогательно повествует про смертные ложа, у которых он стоял в своей жизни, элегантно скрещивает шпаги с ученым-скептиком и даже ухитряется пошутить: «Я ничего не имею против смерти, — говорит он, — но беда в том, что на следующий день чувствуешь себя таким, черт побери, мертвым». Но Фарли — о, это действительно настоящая звезда. Даже несмотря на то, что вклад его в программу совсем небольшой, постоянный перевод камеры на его великолепно освещенное лицо, известное миллионам как символ чего-то прекрасного, каким-то непонятным образом собирает всю композицию, держит все действо в единстве. А как он закуривает! Простые движения его как бы говорят, мол, какая я, к черту, рок-легенда, я такой же, как все вы, — и при этом его лицо, перед которым вьется дымок сигареты, просто неотразимо. Смотреть хочется только на него и ни на кого больше, и Майлс инстинктивно это чувствует.

— …так что, если рассуждать эмпирически, в прямом смысле, никакой разминки перед смертью быть не может, — говорит ученый. — Поэт, например, может сказать, что человеческая жизнь — это пламя свечи, горящее между двумя бесконечностями небытия. Любая другая точка зрения неприемлема и несостоятельна.

Человек Рассудка доволен собой, он от души пописал на пылающий костер дискуссии. Большое розовое лицо епископа на мониторах выглядит так, будто он потерял всякое желание жить. Врач говорит что-то настолько витиеватое, что получается какая-то подозрительно пошлая двусмысленность. Психоаналитик, не зная, что сказать, изо всех сил кивает в знак согласия.

— Это может показаться странным, — говорит Фарли, — но мой будущий альбом называется «Разминка перед смертью». — Мы с Дэйвом Уайтом обмениваемся быстрыми взглядами. — Большинство художников рано или поздно начинают размышлять на эту тему. Обычно это происходит, когда конец кажется ближе к тебе, чем начало. — Все остальные участники дискуссии уважительно примолкли. — Что касается меня, то это произошло немного раньше, чем я планировал. Мне остался, может быть, год. Самое большее два. Онкология, если присмотреться, — вещь поистине поразительная. После консультаций с лучшими медиками я получил диагноз, который укладывается всего только в одно слово: неоперабелен. — Фарли закуривает еще одну сигарету.

И в кадре, и за кадром все явно потрясены. Представительница высшего руководства Би-би-си — я сразу замечаю это — прекращает баловаться со своим органайзером. Тишину нарушает одинокий голос:

— Вторая, уменьшаем изображение. Третья, держите в кадре лысого мудака. Четвертая — попа крупным планом. О’кей, Найджел, потихоньку, потихоньку наезжаем на Фарли. Черт меня побери!

Как это ни странно, никто не задает никаких вопросов. Да они и не нужны. Фарли просто рассказывает историю о том, как тридцать лет рок-н-ролльных излишеств в одно прекрасное утро закончились странной, не очень-то и сильной болью, которая все не прекращалась и никуда не хотела уходить. Мы стараемся выжать из техники все что можно. В рамке экрана медленно-медленно увеличивается крупный план. Фарли рассказывает, как его оскорбляет сама мысль, что жизнь продолжается, но уже без него (и деньги тут ни при чем, молодая жена тоже ни при чем, все это совершенно ни при чем), и в глазах кумира миллионов людей стоят слезы. О боже… да это настоящая удача! Он сейчас заплачет! Да это все равно что выиграть пять лимонов в игральном автомате!

Мэв Миддлтоун выглядит так, будто ей залепили пощечину. Я нажимаю на кнопку и бормочу ей в наушник: «Он верит в загробную жизнь?»

— Вы верите в загробную жизнь?

Фарли только глубоко вздыхает. Ну же, давай, добавь еще капельку дегтя в бочку меда.

— Скажу вам со всей откровенностью: мне бы очень хотелось ответить на этот вопрос «да». Но, к сожалению, приходится придерживаться концепции одинокой свечки в пустоте небытия.

Лучшего момента, чтобы закончить, не придумаешь. Огни постепенно гаснут, и площадка снова погружается в состояние безграничной и черной пустоты. Представительница высшего руководства Би-би-си поворачивается к Дэвиду Уайту.

— Поздравляю, — говорит она. — Серьезная и убедительная работа. Но вы меня извините, может, мой вопрос вам покажется глупым — мне казалось, что вы собирались делать передачу про футбольных болельщиков?

Все — и выступавшие, и телевизионщики — собрались в крохотной зеленой комнатке раздавить бутылочку-другую латвийского шардонне. Саймон сразу прилип к нашей миленькой маленькой Луизочке и, держу пари, пичкает ее какими-нибудь непристойностями из личной жизни. Бедную Николь совсем заболтал Найджел (камера один) — та даже побледнела. Майлс рассыпается в комплиментах перед Мэв Миддлтоун («у вас потрясающая работоспособность, вас не собьешь, а для ведущего это главное, это я как директор вам говорю»).

Откуда ни возьмись рядом со мной возникает Дэвид Уайт.

— Ну что, кажется, разделались, — ворчливо заявляет он. — Правда, есть опасность, что они захотят сделать из этого целую серию.

В комнатке не протолкнуться, тем не менее вокруг Фарли образовалось пустое пространство — потому ли, что он мировая знаменитость и легенда, или из уважения к его болезни, — трудно сказать. Он оживленно дискутирует с психиатричкой-экзистенциалисткой. Но вот он замечает мой взгляд и откалывает нечто странное. Слегка отворачивается от старушки, как бы затем, чтобы сделать очередную затяжку. И, убедившись, что его никто не видит, корчит забавную рожицу и недвусмысленно подмигивает мне, как заговорщик.

— Ты видел? — спрашиваю я Дэйва.

Как это понимать: вся его история про болезнь — полная чушь, что ли? Циничный прикол, конечная цель которого — продать как можно больше своих дисков?

Впрочем, наплевать. Шоу у нас получилось просто потрясающее, и мы это знаем.

 

9

Итак, я знаменит. Про нашу передачу трубят все газеты на первых полосах, телекомпании по всему миру показали отрывок, где Фарли говорит о своей болезни, а сама программа быстро нашла себе место: теперь шоу стоит в вечернем меню понедельника, как весьма содержательное и сытное блюдо, да еще с перчинкой. В общем, Дэйв оказался прав: руководству Би-би-си очень понравилась концепция, заключенная в слове «разминка». Они там решили, что это словечко может стать прекрасным брендом, таким, например, как «Адские соседи / строители / философы» или «Голливудские жены / собаки / утраты / монтажисты». Нам с Дэйвом Уайтом уже поручили придумать еще с десяток «трудных» тем, куда можно вставить эту пресловутую «разминку». И вот с непривычным ощущением в груди, которое испытывает, наверное, какой-нибудь Человек месяца, или даже Человек года, мы прямиком отправляемся в первый попавшийся бар, чтобы отметить нашу победу, надираемся в сосиску и сочиняем следующий список примерных названий для наших будущих шоу:

1. Разминка перед старостью.

2. Разминка перед половым хулиганством.

3. Разминка перед третьей мировой войной.

4. Разминка перед групповушкой.

5. Разминка перед плясками.

(Дальше в мозгах начинает шалить третья порция мартини с водкой.)

6. Разминка перед мастурбацией.

7. Разминка перед самоубийством.

8. Разминка перед инцестом.

9. Разминка перед вступлением в Европейский валютный союз. (С этого пункта мы впадаем в отчаяние.)

10. Разминка перед светопреставлением.

Я так думаю: попытку составить хороший список нам придется повторить.

Что бы там ни было, мои слова повторяются всюду: «Для нас самих это было настоящим потрясением. Мы понятия не имели, что Фарли так болен. Всем сердцем, всеми мыслями мы с ним и его семьей» — ну конечно, плевать нам на личную славу, когда наш дорогой Фарли так болен. В «Индепендент» меня обозвали Майклом Роузом, и мне это не очень понравилось. А в профессиональном журнале телевизионщиков «Бродкаст» напечатали комментарий этой бледной, как сама смерть, представительницы высшего руководства Би-би-си, которая ухитрилась создать впечатление, что идея нашего шоу впервые пришла в голову именно ей. Тем не менее сегодня — и, может быть, только сегодня — я в зените славы. Достаточно скромно, как и подобает настоящей знаменитости, звезде телевизионного бизнеса, я предъявляю позолоченное приглашение и вхожу в церемониальные залы гостиницы, где имеет место быть сборище по случаю десятой годовщины «Бельведера».

Только тут есть одна маленькая неприятность: пускай я знаменит, пускай меня окружает успех, но блистать-то мне абсолютно не с кем. Все мои девушки меня напарили. Сомнений быть не может — это кармическое воздаяние за то, что я наприглашал их слишком много.

1. Позвонила Хилари, сказала, что придет на эту тусовку… но не одна. А именно с Ли, оператором-дельтапланеристом, который тоже приглашен, потому что, видите ли, он у них снимал «Сборщика налогов». Или «Сладкую фабрику»? В общем, один из хитов «Бельведера». Она назвала его своим «поклонником», поэтому я не думаю, что они формально встречаются. По крайней мере пока.

2. Луиза сообщила примерно то же самое. Она поймала меня в самый последний день своей работы с нами — как вспомню, так мороз по коже. Поблагодарила меня «за все-все», включая и приглашение на праздник «Бельведера», но дело в том, что она познакомилась с одним молодым человеком, который тоже пригласил ее, наглая морда.

3. И в довершение всего позвонила Николь и сказала, что, мол, «Майкл, большое спасибо за помощь» — ась? — и что, мол, встретимся на празднике, правда, она будет не одна, а с каким-то Гэри. Типа, этот самый Гэри сказал, что одну ее никуда не отпустит. Она очень надеется, что я пойму.

А если к этому еще прибавить, что…

4. Оливия будет весь вечер как пришитая всюду таскаться за Клайвом, и

5. Ясмин тоже придет (но с кем будет таскаться она?) —

…то мне ничего не остается делать, как торчать главным образом в баре.

Окинув взглядом помещение — на столах приборы, украшения, шампанское, охлаждающееся в ведерках со льдом, — похоже, нас ожидает настоящий банкет, «побренчим ножом да вилкой», как принято говорить в нашем телевизионном братстве. На сцене возле танцевальной площадки воздвигнута «видеостенка»: куча телеэкранов, на которых будет мелькать либо одна и та же картинка, либо все разные, а то и одна гигантская, составленная из отдельных элементов на каждом экране. Сейчас там сменяется подвижная мозаика бельведеровских логотипов и отрывки лучших хитов компании в сопровождении Стиви Уандера с его песенкой «С днем рожденья тебя» — пошлей просто не придумаешь, если кому-то интересно мое мнение. Ожидая начала главного действа, гости уже топчутся со своими стаканами, издавая тот низкий возбужденный рокочущий шум, который всегда возникает, когда народ знает, что шестичасовая вакханалия уже оторвалась от земли и понеслась неизвестно куда — шасси убрано, и надписи «пристегните ремни» погасли.

Я добыл себе освежающий коктейль — водку с тоником — и брожу по залу один — так всегда бывает, когда приходишь на вечеринку без подружки и не знаешь, с кем поговорить, — так что я начинаю потихоньку паниковать… но тут, к счастью, появляется Стив.

О, как мы с ним любим позлословить на подобных сборищах! Над подобными сборищами! Над совершенно идиотской гостиницей с угрюмыми неотесанными барменами и официантами; над вульгарным и претенциозным вкусом руководства телекомпании «Бельведер», которое не могло выбрать место поприличней (скажем, какой-нибудь кайфовый бар в Сохо или — почему бы нет, черт побери? — в Ноттинг-Хилле); над отвратительными маленькими буклетиками, которые они разбросали по всем столам, с пошлейшим текстом под заголовком «„Бельведер“: первые десять лет». На самом-то деле, увы, мы глубоко завидуем успеху компании, в частности действительному богатству и процветанию, которого достигли Монти и его партнеры по бизнесу, придерживаясь старинного правила: без труда не выловишь и рыбку из пруда… которое я как-то всегда обходил стороной; вместо этого я почему-то придерживался другого правила, которое приблизительно можно сформулировать так: ты, работа, нас не бойся, мы тебя не тронем. Меня, конечно, выручал талант. Но надо честно признать: без должного старания на телевидении мало чего можно добиться. Последнее, кстати, относится и к профессии зубного врача. Или бухгалтера. Или рыбака. Как подумаешь об этом, сразу становится так тоскливо на душе.

Но мы пришли сюда не затем, чтобы еще раз открывать перед собой горькие истины жизни. Мы пришли как следует повеселиться, а заодно и постебаться над остальными. Над Клайвом Уилсоном, который уныло слоняется со своим портативным компьютером взад-вперед вдоль стенки с экранами (ну конечно, скоро ему, наверное, предстоит вести какую-нибудь дурацкую презентацию); над всеми этими юнцами, которые еще во что-то верят; верят в «Бельведер», в телевидение вообще, именно они через пять-десять лет будут делать нашу работу. Мы пришли посмеяться над Монти, который радушно приветствует гостей, пожимает руки направо и налево, расточая кругом обаяние и болтая какую-то чушь. Ага, вот он заметил меня и пробирается сквозь толпу. Стив цинично поднимает бровь и отчаливает в направлении какой-то рыжей лохматой красавицы.

— Майкл! — Монти величествен и великолепен, левой рукой он хватает меня за предплечье и, словно рукоятку насоса, принимается качать мою правую. — Как я рад тебя видеть! Между прочим, какой у тебя вышел потрясный материал с Фарли Дайнсом! Просто фантастика, вот что значит настоящая работа. Би-би-си, наверное, на ушах стоит!

— Да вроде начальству понравилось. Но ты же знаешь, как это бывает. На самом деле какое там начальство на Би-би-си? Сборище средневековых баронов, которых интересуют только междоусобицы и внутренние интриги. У нас, правда, не барон, а баронесса, и как раз она не очень довольна.

Не перегнул ли я палку, критикуя корпорацию? Монти мнется, некоторое время молчит, а потом меняет тему.

— Послушай, Майкл. Не хочешь как-нибудь через недельку пообедать вместе, если у тебя есть свободное время? Ты ведь знаешь, я в курсе, что эта штука с пушистыми зверятами — твоя вещь. И Клайв — у него работы сейчас по горло… просто невпроворот. И… в общем… — он вздыхает, — мы, возможно, поторопились в деле с этим нацистом. — Монти буквально пронзает меня насквозь чистым искренним взглядом. — И вообще я собираюсь хорошенько подумать, как тебя перетащить обратно в наш «Бельведер». В конце концов, мы же одна семья.

Не знаю, что и делать: то ли засмеяться, то ли послать его подальше. У этих телевизионщиков ни стыда ни совести: плюй им в глаза — им все божья роса. Когда им что-нибудь надо, они под тебя ковриком стелются: обхаживают, льстят, приглашают на обед, даже деньги предлагают (последнее — самое заманчивое). Но когда ты им больше не нужен, тебя вычеркивают из платежной ведомости, не успеваешь и глазом моргнуть. Конечно, они продолжают тебе улыбаться, здороваются, но только так, для очистки совести. Уж кому-кому, а мне это хорошо известно. Со мной это уже случалось, и не раз. И еще случится. Тем более что есть люди, с которыми я сам поступал точно так же.

— В каждой семье происходят свои… недоразумения, Майкл. Самое главное — забыть старое и жить дальше, как думаешь? Как говорят, кто старое помянет…

Ситуация, видимо, складывается так: постепенно становится ясно, что Клайв полная бездарность, чем он всегда и был. Грязная волна в печати про «Священное чревоугодие» большого вреда не наделала. Более того, я так предполагаю, что рейтинг компании, если хотите, даже повысился. А неудача с нашим милейшим украинцем? Некоторое время покачали горестно головами, а потом благополучно забыли.

А что на другой чаше весов?.. Знаменитый Майкл Роу, человек, который признан одним из самых талантливых людей на телевидении.

Вообще-то надо сказать этому паршивцу, чтоб он валил отсюда подальше. О, если б я не был таким трусом, если бы не был точно таким же беспозвоночным, точно таким же продажным телевизионщиком, как и он, клянусь, я бы так и сделал.

— Да, конечно. Было бы просто здорово, Монти.

— Ну вот и отлично. Скажу Сите, чтобы завтра же тебе позвонила. А пока веселись вовсю. — Его взгляд уже сфокусировался на каком-то другом объекте за моей спиной. — Анжелика! Дорогая! Извини, Майкл. Надо пошушукаться с царствующей королевой поповской стряпни.

Это зрелище не может не восхищать: с распростертыми объятиями Монти устремляется к Анжелике Даблдей, не отрывая от нее взгляда, обнимает ее, умудряясь не то что не смять — не задеть ее платья, целует, даже не коснувшись ни макияжа, ни прически. Надо отдать ему должное, этот человек умеет себя вести.

Анжелика, конечно, сияет. Шоу не то что не отменили, нет, поговаривают, что ее программа, получившая новое название — «Божественно вкусно», — демонстрирует новый, свежий взгляд, а сама Анжелика теперь собирается вести новое ток-шоу под названием… подумать только! — «Анжелика»! Стив говорит, что первая часть должна называться «Обманутые прессой» (или «Журналисты-кидалы»).

У меня прыгает сердце. В волнующемся море голов и плеч я замечаю Хилари. На ней довольно короткое платье с глубоким вырезом, и, о ужас, с ней я замечаю какого-то уж совсем непозволительно красивого молодого человека, который, судя по бандитскому виду и костюму с иголочки, должен наверняка оказаться не кем иным, как оператором по имени Ли.

— Майкл, это Ли.

Ведь не сказала, зараза, «Здравствуй, Майкл». И не поцеловала. И виду не подала, что между нами это было бы естественно.

— Здравствуйте, Ли, — тупо отзываюсь я. — Меня зовут Майкл. — (Не более остроумно.)

— Приветствую.

И все. Говорить больше не о чем. А в конце концов, что происходит? По выражению лица Хилари и по неуверенной улыбке Ли мне становится ясно, что Ли (который, как я догадываюсь, еще ни разу не залез Хилари под юбку) болезненно осознает, что стоящий перед ним тип проделывал это сотни раз. В то же самое время мне так же не по себе оттого, что передо мной стоит еще один претендент, у которого односложное имя и который страстно любит свежий воздух и опасности. Ну, что там у нас по протоколу дальше? Давай же, Хилари, твоя очередь говорить.

— Ну, поздравляю с «Разминкой», — наконец открывает она рот. — Из всех моих знакомых ты единственный, про кого я читала в газетах.

— Я чувствую себя немного виноватым, — беззастенчиво лгу я. — Получается, что я делаю себе рекламу на чьей-то трагедии.

Я начинаю излагать подробности событий, которые на телевидении, где обычно каждое слово и каждый жест отрепетированы чуть ли не до автоматизма, случаются крайне редко, — а тут подлинная неожиданность, настоящий сюрприз! — и вдруг начинаю понимать, что мы с Хилари что-то такое выкаблучиваем, не обращая ни малейшего внимания на несчастного Ли. Ну да, ведь мы же с ней флиртуем друг с другом! (О чем идет разговор, совершенно неважно. Главное — не текст, а подтекст.) Я продолжаю рассказывать, она согласно кивает — но как! Она кивает иронически! И глаза ее смотрят так, будто она надо мной смеется, чуть ли не издевается. А поскольку, я знаю, Хилари такое поведение вовсе не свойственно, я не могу его не толковать как откровенное заигрывание. И сам отвечаю ей тем же. В свой рассказ я включаю нечто, известное только мне и ей, и она понимает, что я это делаю нарочно и только для нее. Бедняге Ли оставили роль простодушного дурачка, наблюдающего за продолжением давнишней семейной разборки. Он, конечно, вполне приятный молодой человек, но, если честно…

— Впрочем, — говорю я, — что́ мы все про телевидение да телевидение, давно уже тошнит от него. То ли дело дельтапланеризм, верно, Ли? Это должно быть так интересно. Там наверняка можно встретить разных интересных людей.

— О, смотрите, — спасает ситуацию Хилари. — Кажется, уже садятся. Ты за каким столиком?

— Да какая разница, наплевать. Терпеть не могу, когда каждому отводят особое место. Деспотизм какой-то, неизвестно, с кем окажешься рядом.

— Ну, до встречи, — щебечет Хилари, берет Ли под руку и отчаливает на своих высоких каблуках. Я смотрю им вслед и думаю про себя, каково мне было в этой идиотской ситуации, как вдруг она оборачивается и показывает мне длинный розовый язык.

Ага, ей-то, выходит, вовсе не наплевать.

Меня усадили за один из столиков посередине, так что вокруг сидят все сплошь бельведеровские персонажи средней руки со своими половинами. К счастью, Стив тоже здесь, и ему каким-то хитрым маневром удалось занять место рядом с рыжеволосой красавицей. Выглядит он вполне довольным. Я же неожиданно для самого себя обнаруживаю, что на месте рядом со мной лежит карточка с именем Николь, и сердце мое подскакивает, как радостный зайчик.

Я всегда жалел о том, что совсем не замечаю подробностей женских одеяний, деталей их туалетов. О-о, если б это было не так — мне сейчас было бы что порассказать. Однако совершенно точно могу сообщить следующее: когда она протискивается на свое место рядом со мной, общее впечатление такое, будто ты просто ослеп. То есть красива она — ослепительно. Длинные, о, какие длинные ноги, которые словно выстреливают из-под умопомрачительно коротенькой юбочки, кажется, целую вечность сгибаются в изящный угол и тактично исчезают под столом. Бледные щечки и нежное пятнышко губок на их фоне смотрится просто прелестно. Глаза так и сверкают, и как хочется думать, что она не лукавит, когда говорит, обращаясь ко мне: «Очень рада видеть вас, Майкл».

Я бросаю быстрый взгляд на карточку, лежащую по соседству с ней, и узнаю, что она пришла с каким-то типом по имени Гэри Солтмарш.

— Гэри Солтмарш? — интересуюсь я.

— О, слава богу, как кстати оказался Гэри Солтмарш! Такая печальная история. И такой счастливый конец. — Я гляжу на нее своим специальным взглядом, который означает: «продолжайте, пожалуйста». — Ну, вам же хорошо известно, что его овдовевшая матушка любила своих терьерчиков, не правда ли? И что все они погибли во время ужасного пожара, когда у них загорелся сарай. И матушка Гэри была просто безутешна. Поэтому, когда вы рассказали ему про Эльфи… понимаете, получилось просто замечательно. Она берет к себе Эльфи, и Шину, и Бейзил! И они теперь смогут жить все вместе, и они будут жить в деревне! В Шропшире! Они будут так счастливы, я просто уверена в этом.

— Николь, я не ослышался, это именно я рассказал ему про Эльфи?

— Ну да. Я так вам благодарна, честное слово, так благодарна!

— А как этот Гэри Солтмарш выглядит?

— Что вы имеете в виду?

— Ну, мне кажется, среди моих знакомых нет человека по имени Гэри Солтмарш.

— Как же нет! Ведь вы сами дали ему мой номер телефона. Впрочем, вот и он сам, собственной персоной.

В поле зрения появляется до боли знакомая фигура.

— A-а, добрый вечер, шеф. Сунулся было в бар, а там такая толпа, чуть ребра не переломали. Хотел слегка заправиться пивком, перед тем как нас заставят хлебать эту дешевую итальянскую кислятину.

— Ах, этот Гэри Солтмарш.

— Хочу поблагодарить вас, сударь. За то, что ваша милость предоставила мне столь счастливую возможность принести радость в дом двух немолодых женщин на склоне их лет. Моя старая матушка…

— Твоя вдовая матушка… — любезно подсказываю я.

— Совершенно верно, моя старая вдовая матушка… будет так счастлива, что ее усадьба вновь станет оглашаться радостным лаем собачек, бегающих на свободе, где им заблагорассудится, по своим собачьим делам… — Откуда только он набрался всей этой чепухи? — А также милый и столь почтенный сосед Николь, единственной заботой которого было найти хороший приют для ее собачьего выводка, пока они не стали ей слишком дороги. Майкл, я приветствую тебя. О’кей, я все сказал, давайте веселиться.

Немного позже, когда Николь ускользает на минутку, чтобы попудрить носик, «Гэри Солтмарш» рассказывает мне все как на духу. Как благодаря своей связанной с миром развлечений работе скромный бульварный писака узнал о существовании Николь; как, несмотря на то что они никогда не встречались, он обожал ее издалека — «черт меня побери совсем, ты видел, какие ноги у этой птички?» — как он и вообразить не мог, что у него появится возможность куда-нибудь ее пригласить.

— Поэтому, когда ты в той забегаловке заговорил про шавку Фарли Дайнса, я сразу догадался, что ты наверняка разговаривал об этом с очаровательной Николь. Тогда я взял и позвонил ей… а все остальное, как говорят, дело техники, шеф.

— Ужасный пожар… убитая горем матушка, к тому же вдова…

— Талант хорошо рассказывать — красочно и убедительно. Если он у тебя есть — весь мир в твоих руках. Об этом знал еще старик Аристотель.

— Ну а Гэри Солтмарш? Кто он такой?

— Профессиональный псевдоним, вот и все. Использую для работы в особых обстоятельствах, когда не обязательно, чтобы люди знали, как меня зовут.

— Ну и что это за особые обстоятельства в данном случае?

— Очаровательная Николь не должна знать о роли «четвертой власти» в этой счастливой истории.

— Ты хочешь сказать, что проделал все это из любви? Не для того, чтобы сочинить очередную…

— Я умираю от страсти, дружок.

— И ты серьезно думаешь…

— Знаю, знаю, что ты хочешь сказать: когда мы стоим, мой нос едва доходит ей до сисек. Но ты бы сам удивился, если б знал, чего можно достичь, если чуть-чуть постараться. Птички уважают настойчивость. И они вознаграждают ее. Да и какая разница — когда они лежат на спине, они все одинакового роста.

— А что ты собираешься делать с Эльфи, Шиной и Бейзил?

— Да кому какое дело? Утоплю выродков. Та-ак. Молчи. Вот она идет.

— А в «Бельведере» что думают, кто такой Гэри Солтмарш?

— Да просто еще один какой-то корреспондент телевидения, пришел к ним на праздник полюбоваться на их хиты.

— А Николь?

— Не знаю. Она у меня еще не спрашивала. Что-нибудь придумаю.

Пир начался с закуски: салат из авокадо с креветками и вареного лосося с молодой картошкой. Но если честно, плевать мне на эти вкусности… Дэйв Кливер, скотина, умеет же вешать лапшу на уши своими байками: стоит только мне повернуться в их сторону, я вижу одно и то же: Николь заходится от смеха, кокетливо поправляет волосы или кладет ладонь ему на руку, как бы говоря: «Прекрати сейчас же, или я просто умру от смеха». Оторопь берет от этой картины. Может, он и прав. Может, женщины и в самом деле всегда вознаграждают настойчивость. Они хотят быть желанными, а если ты желаешь достаточно сильно, обладай женщиной сколь угодно долго, пока способен проявлять настойчивость, пока у тебя в запасе есть слова, которые могут ее рассмешить или развлечь.

— Ваш друг ужасно забавный, — сообщает мне по секрету Николь, когда Дэйв убегает, чтобы быстренько прочитать еще несколько анекдотов в подло припрятанной где-нибудь в туалете книжонке.

— Правда? А я и понятия не имел, что он такой очаровашка. Мне кажется, он к вам слегка неравнодушен.

— Он такой… — Такой какой? Такой маленький? Такой нелепый? Какой? — Он такой напористый, не так ли? Чем он занимается?

— Кто, Гэри? — И тут я решаюсь на такой фокус, которого сам от себя не ожидал. Сперва постукиваю пальцем по носу, как бы раздумывая. А потом доверительно сообщаю: — Только никому не говорите, прошу вас. Гэри собирается принять участие в организации одного интересного предприятия в Интернете, и если все сложится удачно, то вложенные десять миллионов принесут ему лично, дайте-ка подумать… да, около сотни миллионов фунтов. Теоретически, конечно.

— Ну да, конечно.

— Ну, на самом деле вряд ли, но на половину этой суммы он может смело рассчитывать.

— Понимаю.

— Ведь наш Гэри маленький, но просто фантастически… гениальный.

Николь как-то сразу посерьезнела. По-моему, мои слова произвели на нее сильное впечатление. Странно, почему я не рассказал ей, что он вдобавок насильник и сексуальный маньяк.

— А чем занимается эта его интернет-компания?

— А вот об этом вы спросите у него самого.

Когда «Солтмарш» возвращается на свое место, я быстро отворачиваюсь к Стиву, чтобы не расхохотаться во все горло.

— Слушай, я сказал Николь, что Кливер — интернет-миллионер, — шепчу я ему на ухо.

— То есть, конечно, Солтмарш?

— Ну да, Солтмарш. Ужас, по-моему, она поверила.

Стив знакомит меня со своей красавицей-соседкой, с которой, как оказывается, он познакомился в «БарБушКе». Она сообщает, что работает редактором-монтажером в Сараево, и предлагает мне сигарету. Я говорю, что бросил. Глаза ее сразу вспыхивают.

— У нас есть одна поговорка, — улыбается она. — Если бросил курить, закуришь снова. Бросил пить — запьешь снова. Бросил играть в карты — когда-нибудь снова возьмешь их в руки. Но вот если бросил трахаться… это уже навсегда.

Стив явно гордится своей новой подружкой.

— Дамы и господа… позвольте мне сказать несколько слов. — Это Монти, он стоит возле стенки с экранами. Мерный гул по всему огромному залу стихает до легкого почтительного ропота. — За последние десять лет мы проделали большой путь…

Он умеет толкать подобные речи. Этакая смесь похвальбы с бредятиной типа «мы все должны испытывать настоящее чувство гордости», ну, плюс кудахтанье по поводу быстрых изменений, которые переживает современное телевидение, и про то, что мы все, мол, должны оперативно на них реагировать, иначе нас постигнет неминуемая смерть (другими словами, ждите, что бюджет и, соответственно, зарплата будут урезаны) и всякая отсебятина, которую можно нормально воспринимать только с несколькими сотнями бутылок болгарского шардонне.

— А теперь, с помощью нашего коллеги мистера Уилсона и его компьютера… позвольте продемонстрировать, как мы видим будущее нашей компании.

Метрах в трех от Монти, у самого края сцены, сидит Клайв. Он быстро щелкает по клавишам портативного компьютера, и на видеостенке появляются слова: «Телекомпания „Бельведер“: десять лет спустя». А на лице этого козла вонючего большими буквами написано, что кто-кто, а уж он-то знает свое дело.

— О господи, сил нет смотреть на это дерьмо, — шепчу я Стиву.

Монти продолжает:

— Обстоятельства сложились так удачно, что как раз к нашему юбилею мы выпускаем в свет новый большой проект, предназначенный для семейного просмотра, — благодарю вас, Электра, — под названием «Милые ребятки — пушистые зверятки».

Клайв снова щелкает по клавишам. Буквы на экране исчезают, и появляется… нет, этого быть не может — появляется нечто, очень напоминающее мужика, который трахает лошадь. Смех. Может, он и грубоват, этот смех, но тем не менее штрих замечательный — он демонстрирует непринужденность атмосферы, а также удивительную способность телекомпании легко и свободно подшучивать над абсурдностью некоторых ситуаций в жизни телевидения. Монти, который стоит слишком близко к экранам, чтобы разглядеть, что там происходит, делает знак продолжать. Клайв снова щелкает по клавиатуре.

Еще одна лошадь. На этот раз с юной женщиной. Клайв снова что-то набирает. Теперь перед нами осел, который делает нечто такое, что мать-природа никак не могла планировать для ослов. Фотографии девушек, как мне кажется, славянского типа. Монти удивляется, почему его замечания относительно важности такого фактора на телевидении, как восторг и изумление, вызывают столь бурную реакцию. Теперь мы видим медведя. За ним идет козел. Смех сменяется беспокойством и предчувствием какой-то беды. Клайв начинает паниковать. Похоже, он уже ничего не может поделать. Всякое нажатие клавиши выпускает на экран очередной мерзкий образ, еще гаже, чем предыдущий: собаки, обезьяны, куры — куры? — змеи, крупный рогатый кто-то — какая-то жуткая, немыслимая, ошеломительно-извращенная звериная порнография. Официанты словно приросли к полу, застыв с тарелками в руках. Раздаются крики: «Прекратите немедленно!», «Выключить!». Откуда-то слышны девичьи рыдания. Наконец-то и до Монти доходит, что случилось что-то непредвиденное. Клайв смертельно бледен. Пальцы его яростно бегают по клавиатуре, но он не может остановить этот тошнотворный поток изображений. Появляется что-то совсем чудовищное с огромным мужским половым членом. А теперь… неужели это волк? Наконец Клайв вырывает шнур из компьютера, и на экраны врывается снежный буран помех. По залу проходит волна изумленного ропота. Кто-то аплодирует, кто-то кричит «Браво!».

Я прихожу в себя и обнаруживаю, что стою рядом с Дэйвом Кливером.

— Жесткое русское порно, — говорит он, кривя губы в мою сторону. — Мерзкая штука. Наверное, ему подменили диск. Такое может случиться со всяким, верно, шеф?

И тут он весело мне подмигивает.

_____

Монти из кожи вон лезет, стараясь превратить все в шутку.

— Я думаю, вы не очень обиделись, посмотрев коллекцию снимков, которые Клайв Уилсон сделал во время отпуска.

Ему отвечает общий смех, но теперь это скорее смех облегчения. Через какое-то время звучит музыка, начинаются танцы, и уже через полчаса инцидент почти забыт. Если не считать того, что, возвращаясь из туалета, я вижу спрятавшихся в нише Монти и Клайва.

Весь красный от злости, Монти яростно шипит:

— Это касается людей, которые тебе доверяют. Что о нас подумают, если мы даже неспособны организовать обычный показ каких-то там чертовых слайдов?

— Монти, извини, я сам ужасно переживаю, но, честное слово, я понятия не имею, как это случилось, — дрожащим голосом отзывается Клайв.

— Так вот пойди и узнай, выясни, как это все случилось, понял?

Мне кажется, когда я беспечной походкой возвращаюсь в зал, на губах моих играет легкая улыбка. Невозможно поверить, но мне даже немного жаль этого пидора. Может быть, остатки моей злости в конце концов превратились в некое чувство, похожее на снисходительность и прощение. Я беру выпить и иду к танцевальной площадке; я почти счастлив. Передо мной бурное, колышущееся в ритме музыки море пиджаков, обнаженных плеч, блестящих причесок. Голос Эдвина Коллинза уверяет нас, что он «еще не встречал такой девушки, как ты», и блики света, отраженные вращающимся зеркальным шаром под потолком, скачут вместе со скачущей толпой по головам и по спинам, по стенам и по полу. Все колышется, все трясется — все так хотят забыть эти отвратительные, жуткие, навязчивые видения — и меня охватывает состояние, сходное с небольшим откровением. Когда каждый предмет, каждая сценка, на которую падает взгляд, приобретают некое значение и кажутся исполненными глубочайшего смысла, словно внутри у тебя звучит музыка, которая, как и в кино, усиливает важность происходящего. Вон там Стив со своей новой эксцентричной рыжеволосой подружкой; она исступленно танцует, закрыв глаза и подняв обе руки кверху, и волосы ее взметаются над головой; он же с горящей сигаретой в углу рта дергается в каких-то конвульсиях, призванных говорить о его мужественности и вместе с тем благородной сдержанности, с какой он наступает на нее. А там Николь и Дэйв Кливер. По ее длинному стройному телу проходят волны простых гармонических колебаний (вспоминаем школьный курс физики), тогда как он бодро виляет своими слабенькими бедрами, трясет воображаемыми латиноамериканскими маракасами в такт музыке, щелкает пальцами, театрально тычет пальцами в потолок, крутит кулачками один вокруг другого и даже размахивает перед собой из стороны в сторону указательным пальцем — словом, кривляется напропалую, как полное дерьмо. Партнерша его не обращает на это никакого внимания. Ведь сегодня неважно, насколько нелепо он смотрится, потому что сегодня он никакой не Дэйв Кливер, рядовой желтой прессы, а сам Гэри Солтмарш, миллионер интернет-бизнеса. И странное дело, я даже как-то рад за него.

Взглянув поверх голов в сторону бара, я впервые за вечер вижу Ясмин: вот она запрокидывает свое длинное лицо и пускает струю дыма прямо вверх. И кокетничает с Дэвидом Уайтом, который скалит свои выдающиеся зубы в ответ, и смеется, и… я чуть не сказал «острит», но хватит с него и этого. Электра Фукс и Анжелика Даблдей сформировали интригующе-пленительную пару, в которой вес, влияние и авторитет каждой из этих двух телезнаменитостей примерно одинаков. На противоположном краю площадки топчутся Хилари и Ли. Он нелепо и раздражающе помавает руками, изображая что-то вроде джиги, причем с таким видом, будто каждая нота музыки пробирает его до самых печенок и, кажется, сейчас унесет его далеко-далеко… к чертовой матери. Хилари выглядит немного потерянной, и я чувствую минутное желание подойти и предложить ей помощь.

А всего в нескольких шагах, окруженный помощниками и ассистентами, как гусыня своими гусятами, стоит Клайв Уилсон собственной персоной; лицо его непроизвольно дергается, рука лезет в карман пиджака и извлекает на свет — нет, глядя на эту красно-белую маркировку, ошибиться нельзя — пачку «Мальборо». Клайв, который не курит. Который не курил до тех пор, пока я однажды не дал ему закурить по его же просьбе. Я гляжу на него как на нечто совершенно невиданное и небывалое, а он тем временем уверенной рукой протягивает пачку окружающим (рука безукоризненно согнута в локте, кисть работает так, что не придерешься). Вся его банда по очереди сует пальцы в пачку, словно птенчики свои клювики в клюв мамаши. Потом берет сигарету и он. Прикуривает, морщится, затягивается. Я вижу, как Клайв курит. Втягивает дым в легкие и выпускает его обратно. Лицо передергивается после каждой, даже маленькой, затяжки. Я ясно вижу, как ядовитый дым заполняет его легкие, как четыре тысячи отравленных молекул вторгаются в его организм, пронизывая все его омерзительное существо. Он даже как-то постарел за последнее время. Вокруг глаз появилась сетка морщин. Я вдруг сознаю, что до сих пор не простил его. Мне его нисколько не жаль. Я гляжу на обыкновенную сигарету белого цвета, зажатую у него между пальцами, и сердце мое наполняется радостью и весельем.

О счастье! Клайв стал заядлым курильщиком.

Подумать о том, чтоб как следует — и незаметно — отомстить Клайву.

Вычеркиваю.

Танцы в полном разгаре; секс-площадка, на которой неистовствуют молодые мужчины и женщины, уже слишком разгоряченные алкоголем, вся в непрерывном движении. В общем, котел бурлит. Теперь телами и душами танцующих владеет группа «Оазис». Но тебе-то зачем «оттягиваться»? Какие выгоды это сулит? То есть я хочу сказать, где ваши аргументы? (Виноват, по-моему, я тоже слегка надрался.)

Кто-то толкает меня в спину. Оборачиваюсь: передо мной Луиза. На ней тесное, с блестками вечернее платье, и я ощущаю знакомое легкое потрясение: меня влечет к ней. Две черные лакированные палочки поддерживают ее зачесанные вверх и вбок волосы. Они прекрасно гармонируют с ракообразным, которое зажало своими длинными конечностями ее миленькое личико.

— У тебя из головы торчат палочки для еды, — показываю я ей, шевеля двумя пальцами.

— Знаю, — отвечает она. — У меня в сумочке лежит свинина под кисло-сладким соусом.

Вот это да, я и не подозревал, что она тоже умеет откалывать шуточки. Это маленькое странное существо нравится мне еще больше.

— У тебя же в сумочке все склеится, — я стараюсь перекричать ревущую музыку.

Она удивленно смотрит на меня.

— Да я пошутила. Нет там у меня ничего. — Никак не могу понять, это у нее такая сверхтонкая шутка или она просто дура. Она радостно сообщает, что была счастлива работать со мной над программой «Разминка перед смертью» и что теперь, когда наше шоу стало хитом, она без труда получила еще одну работу. По-видимому, это «Новое средство» Дейла Уинтона.

— А где же твой новый кавалер? — спрашиваю я, изо всех сил пытаясь казаться веселым. Может, вы поссорились? А может, он трагически погиб при взрыве какого-нибудь газа?

— Пошел за выпивкой.

И действительно, ловко лавируя между танцующими, к нам топает нелепая фигура с двумя бокалами белого вина в руках — кто бы мог подумать? — Саймон, наш лихой практикант.

— Ага, значит, ты отыскал-таки бар, — говорю я, чтобы что-нибудь сказать.

— Долбаная вечеринка, — застенчиво скалится он. — У меня крыша едет.

Луиза так и сияет, словно ее рыцарь произнес нечто изысканно-романтическое.

— Вы знаете папу Саймона? — сердце мое сжимается и подпрыгивает, когда она называет имя одного из самых богатых и влиятельных людей в мире телевидения, телевизионного титана, с которым Монти, как всем известно, играет в гольф. В его кабинете висит фотография, где изображены они вдвоем. — Монти пригласил и его, но он терпеть не может подобных сборищ и отдал свой билет нам.

Я снова вглядываюсь в его лицо и теперь уже точно вижу черты его знаменитого папаши. Однако в лице отпрыска легендарная неуступчивость и сварливость неожиданно преобразилась в решительную бестолковость. Волю к поражению. И почему я в свое время не озаботился разузнать фамилию этого недоросля?