Бало отерла пот с лица концом сари и с надеждой взглянула на дорогу, хотя прекрасно понимала, что автобус прошел давным-давно. По обе стороны дороги насколько хватал глаз расстилалось унылое пепельно-черное поле, изрезанное вдоль и поперек бороздками пашен. Ни кустика, ни деревца. Пыльная, накаленная солнцем дорога, такая же унылая и серая, убегала за горизонт, в подернутую знойным маревом даль.

В двух шагах от дороги высился безобразный, сколоченный из старых досок навес. Здесь была автобусная остановка. Под навесом стояли на помосте два больших глиняных кувшина, и рядом с ними сидя дремал продавец воды — человек средних лет. Иногда, резко качнувшись, он просыпался, смотрел по сторонам, отирал взмокшую шею концом гамачхи и вновь погружался в дремоту. А у обочины, на самом краешке тени, отбрасываемой навесом, робко пристроился нищий, тощий, с нечесаной длинной гривой, и возле него — облезлая и такая же тощая собачонка. Оба не сводили голодных глаз с белого узелка, который Бало держала в руке. Заметив это, она опасливо прикрыла узелок концом сари. В узелке были лепешки, которые она принесла своему мужу Сучча Синху. Он работал шофером на линии Накодар — Джалландхар. При возвращении из Джалландхара его автобус останавливался здесь ровно в два часа, а двумя часами позже прибывал в Накодар. Там он стоял полчаса, и Сучча Синх мог спокойно съесть обед, принесенный женой, а несколько лепешек он откладывал на ужин. Сучча Синх был занят шесть дней в неделю и только на седьмой день, во вторник, являлся домой. Поэтому Бало каждый день к двум часам приносила на остановку обед и ужин. Из дому она выходила в начале первого, потому что их деревня находилась далеко от дороги. Иногда она опаздывала на две-три минуты. В этих случаях Сучча Синх под каким-нибудь предлогом задерживал автобус на остановке, а когда появлялась запыхавшаяся жена, сердито отчитывал ее — когда же наконец она поймет, что он состоит на государственной службе!

Но сегодня вышло так, что Бало задержалась не на несколько минут, а на добрых два часа. У нее не могло быть сомнений, что автобус давно прошел и что мужу пришлось пообедать в какой-нибудь дешевой харчевне в Накодаре. Обратным рейсом автобус должен был проследовать только через несколько часов. И тем не менее весь путь от дома до автобусной остановки Бало почти бежала, подгоняемая глубоко укоренившейся привычкой и сознанием собственной вины. Ей казалось, что чем раньше она явится на место, тем скорее муж сменит гнев на милость.

Сейчас, стоя под навесом, она перебирала в памяти события минувшего утра и обдумывала предстоящий разговор с мужем. Сучча Синх очень вспыльчив, иной раз приходит в ярость от одного неосторожного слова, и не приведи всевышний, если в эту минуту под руку ему попадет нож или секач. А сегодня ведь она должна сказать о негодяе Джанги, которого ненавидит вся округа… Говорили, что в прошлом году этот Джанги сманил чужую жену, увез ее и продал какому-то старику… В другой раз он поссорился с Дживарамом из Накодара, и через несколько дней почтенного пандита нашли с проломленным черепом в глухом переулке… Крестьяне боялись Джанги как огня и избегали иметь с ним дело. И все же Бало никогда не предполагала, что он такой негодяй: ведь он же втрое старше Зиндан!.. Девочке едва исполнилось четырнадцать лет, а ему-то все пятьдесят!

Сегодня утром Бало послала Зиндан, свою сестренку, к старой подружке попросить кизяка на растопку. Хижина их стоит на отшибе, и до деревни надо добираться узенькой тропкой, петляющей между бесчисленными полосками крестьянских наделов. Обычно, пока сестра ходила за кизяком, Бало успевала намолоть на ручной мельнице несколько серов зерна. Но на этот раз Зиндан вернулась раньше обычного. Она вбежала в комнату запыхавшаяся, волосы ее растрепались, в лице ни кровинки, как у человека, которого бьет лихорадка.

— Что с тобой? — воскликнула Бало. — На тебе лица нет! А кизяк где же?

Зиндан молча опустилась на чарпаи рядом с сестрой. Она хотела что-то сказать, но губы ее дрожали и, уронив голову сестре на колени, она расплакалась.

— Да говори же, что случилось! Или кто обидел тебя? — Бало обняла вздрагивающие плечи девочки, а другою рукой стала гладить ее по голове.

— Не посылай меня больше за кизяком! — судорожно всхлипывая, пролепетала Зиндан. — Теперь я… никогда не выйду из дому! Этот старый Джанги… — и голос девочки прервался.

— Что он тебе сделал?.. Да говори же!

— Он… он сказал: «Зайди ко мне, Зиндан… выпей шербету!.. Нынче ты такая красивая… ну прямо как Сохни».

— Да ведь ты ему, бесстыднику, во внучки годишься!..

— А я… я ответила: «Мне, дядя, не хочется пить…»

— Ну, а он?

— А он стал меня упрашивать: «Если, говорит, ты хоть раз отведаешь моего шербета, то уже ничего другого не захочешь». Тут он как схватит меня за руку да как потянет за собой…

Бало взялась рукой за сердце.

— О всевышний!.. Ну, а дальше-то, дальше!

— Я закричала… И кизляк рассыпала… Тогда он выпустил мою руку, и я побежала… Сама не помню, как до дому добралась!

Бало облегченно вздохнула и прижала ее головку к своему плечу.

— А больше он ничего не говорил?

— Когда я кинулась от него, он засмеялся и крикнул: «Кизяк-то подбери! Я же пошутил! Иди сюда, глупенькая!..» Но я даже не оглянулась.

— И хорошо сделала. Вернется Сучча Синх — он ему, подлому, покажет! Будет знать, как приставать на дороге к честным девушкам… А кто-нибудь видел, как он тебя тянул?

— Нет, никто не видел. А когда — я бежала, встретился только дядюшка Радху. Он сидел под манговым деревом на меже и курил хукку. «Откуда, говорит, ты мчишься, как запаленная?» — «У сестры, говорю, живот разболелся… Я к лекарю бегала». А он мне: «Иди сюда, посиди немножко со мной, дочка». — «Некогда», — говорю. А сама скорей домой!

— Ну и хорошо сделала. Джанги — негодяй, каких мало. Ему что? Он ничего не боится! А девушке — бесчестье, как начнут трепать по деревне ее доброе имя…

И, конечно, пока Бало сходила за кизяком, да разожгла печку, да напекла лепешек — время ушло. Было уже около трех, когда она вышла из дому.

— Ты скоро вернешься, сестра? — печально спросила Зиндан. — Мне боязно оставаться одной.

— А чего тебе бояться? — улыбнулась Бало, желая приободрить сестренку. — Кто посмеет сюда войти? Да Сучча Синх душу вытрясет из такого!.. А ты на всякий случай запрись. Если постучат — сразу не открывай, спроси — кто. А если уж, не дай бог, явится этот разбойник, скажи, что я за Сучча Синхом пошла… Да ты не бойся! Сюда прийти он не осмелится! Это я только так говорю, на всякий случай.

Ей кое-как удалось успокоить Зиндан, но у самой на душе было тревожно. И сейчас она нетерпеливо посматривала на дорогу. Поскорей бы отдать мужу узелок да возвратиться домой, где сидит взаперти ее сестренка.

Солнце еще припекало, но тень от навеса становилась длиннее. Собака нищего лениво потянулась и, подойдя к грязной лужице, принялась лакать.

— Двухчасовой автобус давно прошел? — спросила Бало у нищего, глаза которого по-прежнему неотрывно следили за ее узелком.

— Не знаю, сестрица, — жалобно прогнусавил нищий. — Тут ведь автобусы всякие ходят. Кто их разберет…

За всю свою жизнь Бало ни разу не была в городе. Она представляла его себе как сказочное царство: Широкие улицы, дворцы, базары с бесчисленными лавками, полными всяких диковин… Хоть бы одним глазком взглянуть! Но жить там, видно, не всякому по карману, если Сучча Синх тратит в городе только на себя три четверти своего заработка… Правда, однажды ее старая подружка Дэви, часто бывавшая в городе, шепнула ей, что в Накодаре Сучча Синх завел себе любовницу. Эх, посмотреть бы на эту девку, чтобы хоть знать, из-за кого женатые люди теряют голову и забывают о своей семье!.. Как-то раз Бало робко попросила мужа свезти ее в город, но он сразу оборвал ее:

— Что, крылышки отрастают у пташки? Дома сидеть надоело? Но я-то еще не потерял стыд, чтобы таскаться с бабой по базарам. А если уж так загорелось — ищи себе другого мужа!

С тех пор она больше не заводила речи об этом. Каков бы ни был Сучча Синх, он — ее муж и владыка. Правда, у него неспокойный характер и ей не раз случалось испытать на своей спине тяжесть его кулака, зато каждый месяц он отдает ей целых двадцать рупий из своего заработка. И чтобы там про него ни болтали, она была и остается его законной женой! Он, может, и грубоват, но сердце-то у него доброе. Вот хотя бы прошлый месяц: подарил Зиндан стеклянные браслеты, а ей — полтора ярда малинового плюша…

На горизонте в облачке пыли появилась машина. Еще издали Бало увидела, что это не тот автобус, на котором ездит ее муж. И все же она ждала с какой-то смутной надеждой. Перед навесом автобус притормозил. С машины сошел крестьянин с большой корзиной лука. Дверь с шумом захлопнулась, и автобус понесся дальше, Оставив багаж посреди дороги, крестьянин подошел к навесу и, без церемоний растолкав дремавшего человека, попросил пить. Не касаясь губами краев, он вылил себе в рот две полные лоты воды, крякнул, отер усы и направился к своей корзине.

— Скажи, почтенный, — окликнула его Бало, — когда снова будет автобус из Накодара?

— Автобусы оттуда идут каждый час, — отвечал он. — А далеко тебе ехать?

— Да я-то сама никуда не еду, почтенный. У меня муж работает шофером. Его зовут Сучча Синх, а я обед ему принесла.

— Сучча Синх? Неужели?! — удивился крестьянин, и по его лицу расплылась широкая улыбка.

— Ты знаешь его?

— Да кто же в Накодаре не знает Сучча Синха!

Улыбка и смешливый тон крестьянина не понравились Бало. Ей всегда становилось не по себе, когда кто-нибудь неодобрительно отзывался о ее муже или с таинственным видом сообщал о нем то, что давным-давно было ей известно. И какое дело людям до чужой жизни? Чего суют нос, куда их не просят? Ведь Сучча Синх не вор, он зарабатывает свои деньги честным трудом, а значит, может распоряжаться ими, как ему угодно!

— Автобус Сучча Синха прибудет, наверно, следующим рейсом, — подумав, сказал крестьянин. — Но, видать, бессердечный он человек, если заставляет тебя ждать на таком пекле…

— Шел бы ты, почтенный, своей дорогой! — нахмурилась Бало. — Никто меня не заставляет, сама опоздала принести ему обед, и он теперь, бедняга, сидит за рулем голодный!

— Сучча Синх — и вдруг голодный! — снова осклабился крестьянин. — Да как же это может быть!

С этими словами он водрузил корзину себе на голову и зашагал по едва приметной тропке, терявшейся в полях, а Бало вздохнула и вновь устремила взгляд в серую, безжизненную даль. Она не помнила, долго ли ей пришлось простоять у дороги, но когда на горизонте появилось, наконец, облачко пыли, она почувствовала, что едва держится на ногах. Бало оправила узелок и пожалела в душе, что поторопилась уйти из дому. Ведь у нее было вполне достаточно времени, чтобы приготовить карах-прашад — любимое кушанье мужа… Ну ничего, завтра вторник и к тому же Гурпараб — муж придет домой, и она приготовит его любимое блюдо.

Волоча за собой пышный хвост пыли, автобус приближался к остановке. Бало увидел за ветровым стеклом лицо мужа и сразу поняла, что он зол не на шутку: его черные густые брови совсем сошлись на переносице. С тревожно забившимся сердцем она подняла руку со своим белым узелком. Но автобус прокатил мимо и затормозил, уже миновав навес. С машины сошли два пассажира. Кондуктор, спрыгнувший раньше их, взобрался на крышу автобуса и, откинув брезент, подал одному из пассажиров старенький велосипед. Бало подбежала к кабине водителя.

— Сучча Синх! — робко и ласково позвала она, просовывая в окно руку с узелком. — Возьми ужин…

— Поди прочь! Мне не до тебя! — огрызнулся он и оттолкнул ее руку.

— Сучча Синх, выйди на минутку, выслушай меня… Если бы утром не случилось несчастье…

— А ну заткнись и проваливай отсюда! — по-прежнему не глядя, прорычал муж и крикнул кондуктору: — Весь багаж сгрузил?

— Остался еще сундучок! Сейчас подаю! — ответил кондуктор сверху.

— Сучча Синх, я уже два часа жду тебя, — с мольбою в голосе произнесла Бало. — Выйди на минутку, и я все объясню… Чтоб он сдох, проклятый Джанги! Это из-за него, собаки, я не принесла обед вовремя и так намучилась! — И она вновь протянула руку с узелком.

— Спустил сундучок? — крикнул Сучча Синх, высовываясь из кабины.

— Поехали! — отозвался кондуктор.

— Сучча Синх! — В голосе Бало послышались слезы.

— Поди прочь! — повторил он и снова отпихнул руку с узелком.

— Сучча Синх! Если виновата — накажи, но ужин-то тебе пригодится! А придешь завтра домой — расскажу все по порядку, как дело было…

— Нет у меня дома! А к тебе пусть другие ходят…

И грязно выругавшись, Сучча Синх тронул с места машину.

— Сучча Синх! — отчаянно закричала Бало вдогонку, но крик ее потонул в реве мотора. Автобус ушел, и только густое облако пыли висело над дорогой.

Солнце уже склонялось к западу, жара спадала, небо становилось прозрачней и чище. Над навесом пронеслась какая-то птица. Далеко в поле можно было различить несколько ярких точек — пестрые тюрбаны крестьян. Зайдя под навес, Бало выпила воды и, смочив разгоряченное лицо, насухо вытерла его концом сари.

Из Джалландхара автобус Сучча Синха вернется не скоро. Нужно ли ждать его? Все-таки мужу не следовало так поступать: почему он не выслушал ее?.. А дома Зиндан сидит запершись и, наверно, чуть жива от страха. Что, если подлый Джанги будет ломиться в дверь? Если б Сучча Синх взял узелок, она бы часа через полтора была уже дома. А теперь как быть?.. Ох, как он разозлился! Сказал, что завтра не явится домой. А вдруг в самом деле не придет? Конечно, он вправе на нее сердиться. Он же голоден и не мог знать, что ее задержало. Если бы она сумела все объяснить, он, конечно, взял бы лепешки… Но как быть теперь?..

Продавец воды, собираясь уходить, закупоривал свои кувшины. Нищего уже не было на остановке. Только его собака все принюхивалась к чему-то и бегала вокруг навеса.

Багровое солнце почти касалось линии горизонта, и у птиц, носившихся низко над полем, были золотые, обливающие пурпуром крылья. За каждой бежала по земле уродливо вытянутая тень. Бало, взглянула на собственную тень — она бледной чертой косо пересекала дорогу и терялась в серых комьях взрытой земли. С поля доносилась мелодия «Махии». Ее выводил вдалеке печальный женский голос:

Эта песня с давних пор жила в душе Бало. Она часто слышала ее еще в детские годы, когда, бывало, в душный летний вечер вместе с подружками купалась в арыке. Весело прыгая и поднимая тысячи брызг, они с визгом подставляли спины под прохладные струи из вереницы кувшинов, тесно нанизанных на веревке, которую двигало поскрипывающее колесо чигиря. Эта грустная песня звучала особенно проникновенно в часы летних сумерек, когда край неба еще пламенеет, а остальная его часть уже задернута на ночь бархатным пологом, усыпанным блестками звезд.

По мере того как Бало подрастала, «Махия» стала будить в ее душе чувство истомы и ожидания. Эту песню с подкупающей простотой пел Лали — пастушок из их деревни. Сколько раз под старой смоковницей слушала она, затаив дыхание, доносящийся с полей грустный напев… Но пришел день, когда мать настрого запретила ей бродить вечерами за деревней. Девушка уже на выданье, долго ли до греха… А вскоре ее выдали замуж…

В день помолвки Бало ее подружка Паро до глубокой ночи пела «Махию» у них во дворе, аккомпанируя себе на маленьком барабане. Устав отбивать такт, она прижала барабан к груди и, томно склонившись на него головой, продолжала тоненьким голоском выводить слова:

Бало тогда еще не знала, кто ее жених и каков он собой, но что-то шептало ей, что это тот красавец, что встает перед ее глазами, когда она слушает «Махию». И вот настала брачная ночь. Когда Сучча Синх снял с ее лица покрывало и она впервые увидела своего нареченного, ей показалось, что она узнает того, кто являлся ей в девичьих грезах. Он ласково взял ее за подбородок, приподнял лицо, и горячая волна разлилась по всему ее телу. Рука, тронувшая ее лицо, была прохладнее, чем серебряные подвески на лбу, а ее прикосновение — нежнее благовонного сандалового масла. Бало взглянула ему в глаза и вся затрепетала от охватившей ее невыразимо сладкой истомы. «Ты мое счастье, мой бриллиант драгоценный…» — прошептал он, задыхаясь, и заключил ее в свои объятия. Бало хотела ответить, что она всего только прах у его ног, и вдруг без слов припала лицом к его плечу…

Продавец воды прервал ее воспоминания.

— Смеркается, мать, — добродушно сказал он, — шла бы ты домой. Что толку сторожить пустую дорогу?

Эти слова вернули ее к действительности.

— Не знаешь ли, почтенный, когда придет автобус из Джалландхара?

— Да, вероятно, не скоро! А ты что же, так и будешь здесь стоять в темноте?

— Буду стоять, пока ужин мужу не отдам.

— Если б нуждался он в твоих лепешках, он бы еще днем их забрал… Уж больно возомнил о себе, словно не на земле живет, а по небу летает!

— Мужчины, почтенный, часто сердятся. Что поделаешь…

— Ну, стой, если нравится. Я пошел.

— Счастливого пути, почтенный!

Пока Бало говорила с ним, у нее само собой созрело решение: она должна дождаться автобуса из Джалландхара. Ничего с сестрою не случится, если она и поплачет в потемках часок-другой.

Надо только, чтобы Джанги не смел больше к ней приставать. Пусть попробует еще раз схватить ее за руку — Сучча Синх не будет с ним церемониться: выволочет из дома за гриву и швырнет на площадь посреди деревни!.. Но стоит ли говорить мужу? В гневе он нехорош — может и голову проломить… Сучча Синх, зная свой характер, и сам старается держаться подальше от всяких деревенских передряг, а уж вмешиваться в это дело ему вовсе не надо. Хорошо, что он не стал ее слушать… Но он сказал, что не придет во вторник! Что, если и в самом деле не придет?.. Нет, она ему ничего не скажет о Джанги… Только бы не сердился на нее, а домашние дела она уж как-нибудь сама уладит. Когда в доме есть хозяин, семья счастлива и живет в достатке. А стоит мужу бросить семью… При одной мысли об этом у Бало заныло сердце. В прошлом году их односельчанин, Лоту Синх, оставив больную жену, скрылся куда-то вместе со своей любовницей. Жена некоторое время жила подаянием, а когда ей перестали подавать — бросилась в колодец… Ах, что творилось в деревне, когда ее раздувшееся тело вытащили из колодца…

Бало вдруг почувствовала страшную усталость. Кое-как она добралась до помоста и села, подвернув под себя ноги. Сгущались сумерки. Голос, певший в поле, давно умолк, и теперь оттуда доносились только тоскливые трели сверчков.

Почти одновременно к остановке подошли два автобуса — один со стороны Джалландхара, другой из Накодара — и, почти не задерживаясь, помчались дальше. У одного из водителей она успела узнать, что скоро пройдет еще один автобус из Джалландхара, а потом движение прекратится до утра. Значит, как только вдали блеснут фары, это и будет автобус Сучча Синха.

Ах, как хочется спать! Веки отяжелели и смыкаются сами собой. Бало то и дело встряхивает головой. Если она уснет, то пропустит автобус. Спят поля, спит дорога, укутавшись черным покрывалом, а ей нельзя спать, нельзя… Но глаза закрываются, и уже нет сил сопротивляться обволакивающей сладкой дремоте… Ей чудится шум мотора и яркие фары на дороге. Вздрогнув, она открывает глаза. Все по-прежнему: черная равнина, слабое мерцание звезд над нею да неумолчный стрекот цикад… Потом ей чудится, будто кто-то что есть мочи барабанит кулаками в дверь. В запертой комнате забилась в угол Зиндан. Ее нельзя различить во мраке, и только слышен шепот: «Сестрица, не уходи! Не бросай меня одну…».

Потом вдруг откуда-то появляется бык. Он лениво ходит по кругу, вращая колесо чигиря и позвякивая колокольцами, а под старой смоковницей сидит юноша и поет «Махию» тоскующим голосом… Огромная туча пыли вздымается над дорогой, заволакивая небо и землю. Бало пытается прикрыть концом сари узелок, но он выскальзывает из рук… Ее томит жажда. Она опускает лоту в кувшин, стоящий на помосте, но там вместо воды — только душный полуденный жар… А в темной комнате, уткнувшись лицом в колени, надрывно плачет Зиндан. «Зачем ты бросила меня, сестрица? Зачем оставила одну?» Вскрикнув, Бало просыпается: кто-то трясет ее за плечо.

— Ты все еще тут? — слышит она знакомый голос.

Это Сучча Синх. Он сидит с нею рядом. Прямо перед навесом чернеет автобус. В нем — ни одного пассажира. Только на заднем сиденье храпит кондуктор, уронив голову на грудь.

— Все ждала тебя, ждала… Сидела-сидела, да вот и вздремнула немножко, — виновато лепечет Бало. — Ой, а ты-то не опоздаешь?

— А я только что подъехал. Смотрю — сидит кто-то. Дай, думаю, погляжу, что за человек. Да ты не рехнулась ли — с самого полудня торчишь тут с узелком! — Голос мужа звучит грубовато, но ласково.

— Что ж мне оставалось делать? Ведь ты сказал… сказал, что не вернешься домой! — Всхлипнув, она торопливо смахивает слезу.

— А уж ты сразу в слезы! Ладно, давай узелок-то. И сейчас же беги домой! Зиндан, бедняжка, небось места не находит от страха! — Сучча Синх ласково хлопает ее по спине и встает.

Ее рука ищет узелок. Где же он? Ах, вон он белеет на земле — видно, выпал из рук, когда она задремала. Но когда Бало поднимает узелок, он кажется ей подозрительно легким. Поспешно развязав его, она видит только пустую глиняную миску: лепешки исчезли. А из-под помоста доносится позевывание собаки.

— Ах она подлая! — жалобно восклицает Бало.

— Что, вместо меня собака поужинала? — смеется Сучча Синх. — Бог, видно, знал, кого надо накормить!

Прижимая к груди пустой узелок, Бало, почти плача, смотрит на мужа.

— А ну, ступай домой, что ж теперь поделаешь, — говорит Сучча Синх и, обняв ее за плечи, направляется к автобусу. С опущенной головой Бало доходит с ним до кабины. Сучча Синх вспрыгивает на подножку и бросает свое большое тело на пружины сиденья. Он включает стартер. Она робко спрашивает:

— Сучча Синх, но ведь ты завтра придешь домой?

— А как же иначе… Если надо что купить в городе, говори сейчас, пока не уехал.

— Нет, нет, нам ничего не надо…

Рокочет мотор. Бало пятится от машины. Сучча Синх высунул голову из кабины:

— Ты что там говорила насчет Джанги?

— Да нет, ничего… завтра придешь домой — тогда…

— Ладно! А теперь беги, не задерживайся. Путь-то не близкий…

— Сучча Синх, а ведь завтра Гурпараб. Я тебе кара-прашад приготовлю.

— Ладно!

Автобус трогается и, набирая скорость, катится в сторону Накодара. Облако пыли повисает над дорогой. Утирая влажные глаза, Бало смотрит вслед. Скоро два красных огонька превращаются в крохотные искорки, а затем и они гаснут во мраке ночи.

_____