Выплюнув непрожеванный кусок ананаса, Майтхилон брезгливо скривил губы.
— Дерьмо, а не фрукты! — сердито пробормотал он. — Эти египтяне только и умеют, что обирать людей! Вместо супа подали какую-то бурду, в лепешках — отруби… А мясо! И где они только достают такое? Одни сухожилия! Дохлую собаку ободрали, не иначе! А на закуску зеленый ананас принесли!.. Будьте вы все прокляты!
Видя, как Майтхилон морщится и плюется, Садананд усмехнулся. Впрочем, он тут же отвел взгляд и вновь устремил его на свои помятые брюки. Что касается пищи, то здесь он не был особенно разборчив, считая, что надо есть все, что дают, лишь бы голод утолить. Кому какое дело, что там у тебя в желудке! А вот брюки — совсем другое, ведь они всегда на виду. Брюки должны быть вычищены и отутюжены, особенно когда ты в городе.
Заметив усмешку Садананда, Майтхилон поднял брови, а его яростно трепетавшие ноздри замерли, словно к чему-то принюхиваясь. Он вытер губы носовым платком, хитро улыбнулся и спросил:
— А ну, сознавайся, как ее зовут?
— Кого? — Садананд даже рот раскрыл от неожиданности.
— Ту самую, кого ты сейчас вспоминал, ухмыляясь!
Садананд вдруг смутился, хотел что-то возразить, но только махнул рукой.
— А ты все-таки скотина, — после некоторого молчания сказал он.
Майтхилон сразу стал серьезен, нахмурил лоб и, откидываясь на спинку стула, буркнул:
— А ты полегче! Я ведь могу и бока намять…
Был тихий вечер — двадцать третье ноября 1940 года. Только что пробило девять. Майтхилон и Садананд, два солдата индийской части, дислоцированной в Египте, получив увольнительную до утра, вышли в город, чтобы подышать пыльным воздухом каирских улиц и поразвлечься на досуге. Побродив бесцельно по набережной, друзья зашли в кино, посмотрели какой-то фильм с участием Греты Гарбо, а потом завернули в дешевую харчевню, на вывеске которой красовалась полная луна и три звезды. Здесь, уплатив по двадцать пиастров, они получили дешевый обед из четырех блюд.
— Сыт я этим Египтом по горло! — продолжал ворчать Майтхилон. — Куда ни глянешь, всюду грязь, вонь, тоска зеленая…
— Уж ты скажешь! — отозвался Садананд, завязывая шнурок на ботинке. — Для тебя и пирамиды — тоска зеленая!
— Не говори мне про эти пирамиды! — Майтхилон повысил голос. — Тут пирамиды, а у нас в Индии — Таджмахал… Подумаешь! А на каждом шагу только жулики да проститутки… А ты, я вижу, все любуешься этой глупой луной над барханами… Что же, хорошее средство, чтоб не думать о смерти!
При последнем слове Садананда передернуло. Смерть! Посвист пуль, грозный лязг и грохот орудий, танки, изрыгающие пламя! Кровь и смерть — вот цена каждого дюйма завоеванной земли!
Садананд сцепил пальцы, ощутил холодок обручального кольца. И сразу горячая волна прилила к сердцу, словно пышущее жаром тело Мадхави коснулось его груди. Где-то за этими песками, за бескрайним простором океана и за многие сотни миль от этого берега затерялась в зелени полей его родная деревушка. И там до поздних сумерек любящие глаза неотрывно глядят на дорогу. Там его ждет яркая и пламенная, как расплавленное золото, любовь Мадхави…
И тут в ноге заныла рана, которую он получил месяца два назад. Пуля прошла навылет через мякоть бедра. Угоди она на фут выше — его бы давно не было в живых. Умереть? А ради чего, собственно? Чтобы отвоевать лишний клочок земли! И не той земли, на которой стоит Таджмахал или пусть даже пирамиды, а голой, бесплодной равнины, богатой лишь змеями да скорпионами!
Садананд печально взглянул на друга. На обветренных губах Майтхилона играла улыбка.
— А все-таки как же ее зовут? — ехидно спросил он, кладя локти на стол.
— Кого?
— Да ту самую… У тебя, я заметил, при воспоминании о ней даже слезы навернулись на глаза. Видно, была девка что надо…
— Я думал о жене… Вот это кольцо подарила мне она, когда пришла в мой дом, — голос Садананда дрогнул.
Он протянул левую руку: на безымянном пальце блеснуло золотое кольцо. Майтхилон осторожно повернул его к свету. За столиком воцарилось молчание.
Выйдя из харчевни, они зашагали по нескончаемой улице. Каждый был занят собственными мыслями. Налетающий порывами прохладный ветер сметал пыль с карнизов домов. Майтхилон то и дело вертел головой, стараясь заглянуть в освещенные окошки. А Саданандом овладело то гнетущее чувство одиночества, когда человек не замечает ничего вокруг. И в голове его, в такт шагам, назойливо звенел, словно оторвавшийся кусок жести на ветру, обрывок песни: «Не здесь, а там… Не здесь, а там… Не здесь, а там…»
— Нам осталось только две ночи: эта и завтрашняя, — нарушил молчание Майтхилон, когда они дошли до перекрестка. — Ведь послезавтра нашу часть отправляют в пески. Кто знает, доведется ли еще раз погулять по улицам Каира!..
— Не хочу я больше на фронт, — тихо сказал Садананд.
— Ну, раз так — выпей яду. А пока ты живой, тебя заставят идти. Никому нет дела до того, хочешь ты или не хочешь. Англичане тебя купили, вот и служи им, пока не подохнешь. — Майтхилон обнял товарища за плечи и ласково тряхнул его. — Мы воюем не за себя, друг! В этой войне солдату принадлежит только одно — его жалованье. Зато уж эти денежки он может расходовать, как ему заблагорассудится!
Майтхилон вдруг остановился и настороженно повернул голову в сторону темного переулка.
— Там, кажется, стоит одна, — проговорил он вполголоса. — Ну как? Пойдем?
В темноте, действительно, можно было различить женскую фигуру. Она медленно двигалась им навстречу, прошла мимо них совсем рядом и повернула обратно. Из-под покрывала блеснули большие влажные глаза.
— А откуда ты знаешь, что она такая? — сердито спросил Садананд.
— На то у меня глаза… Ну, идешь?
— Нет, — потупясь, бросил Садананд и дотронулся рукой до заветного кольца. И тотчас же перед ним возникло залитое слезами лицо Мадхави и ее плечи, вздрагивающие от рыданий.
— Но ты ведь знаешь, что… что послезавтра мы выступаем! — срывающимся голосом проговорил Майтхилон.
— Знаю.
— И все-таки ты не пойдешь со мной?
— Нет.
— Ну и дурак.
— Нет, я не дурак.
— Ну, тогда еще хуже: ты не мужчина.
Майтхилон презрительно взглянул на своего друга и вдруг ласково, как ребенка, похлопал его по плечу:
— Ладно, ступай в казарму, отдыхай. Встретимся утром на поверке.
И весело насвистывая какую-то песенку из кинофильма, он устремился за женщиной в темный переулок.
Глухая полночь. Луна сияет на небе. Гребни высоких барханов словно дымятся: это легкий ветерок взметает струйки песка.
Майтхилон и Садананд вместе со своим взводом медленно ползут по залитой холодным светом равнине. Они попали в окружение и теперь, выбиваясь из сил, хотят незаметно ускользнуть из смыкающегося кольца.
Кругом мертвая тишина, слышится только шорох ползущих тел. Садананда не оставляет ощущение, что еще минута — и где-то рядом грозно залают немецкие пулеметы и тишину расколет смертоносный залп. Он готов ко всему, но тишина вокруг так глубока и так холодно-зловеща, что переносить ее свыше человеческих сил. Пустыня простирается до самого горизонта, едва различимого в голубой дымке ночи. Смутно серебрятся барханы. В лучах луны эти бесчисленные песчаные холмы кажутся куча] ми пепла на месте отпылавших погребальных костров. Случись ему погибнуть здесь — и над его телом вырастет постепенно такой же курган, безмолвный, холодный и страшный.
Одно за другим отделения ползут без передышки, словно ящерицы, между песчаных холмов. Солдаты знают: чем дальше уйдут они от этого проклятого места, тем больше шансов остаться в живых. Поэтому они не останавливаются ни на секунду, ползут все вперед и вперед…
— Трра! Тра-та-та-та-та-та-та!
Тишина была разорвана ружейным залпом, за ним последовал озлобленный лай пулеметов. Казалось, стреляют отовсюду: и справа, и слева, и впереди, и сзади… Солдаты прижались к песку и открыли беспорядочный огонь. И Садананд тоже, сразу стряхнув с себя все свои печальные мысли, начал стрелять куда-то в серебристую мглу. Теперь вся его жизнь, казалось, сосредоточилась в одном: надо стрелять и стрелять, чтобы звуком своих выстрелов хоть на короткий миг заслушить грохот смерти вокруг. У него даже не было времени посмотреть, кто из товарищей ранен, кто убит, кто корчится в предсмертных муках. И даже когда что-то ударило и обожгло ему плечо, он не оторвал щеки от ложа винтовки. Он еще мог стрелять, еще мог заглушать звуки смерти, и он делал это.
Чья-то рука коснулась его плеча. Дернувшись всем телом от пронизавшей его боли, Садананд обернулся: рядом лежал Майтхилон. Он лежал навзничь, и на его груди медленно расползалось темное маслянистое пятно. Садананд выронил винтовку и склонился над товарищем. И тотчас из его раненого плеча на лоб Майтхилона закапала кровь. Садананд невольно отпрянул. Лицо у Майтхилона было какое-то серое. Он взглянул на Садананда, что-то хотел сказать, но только беззвучно пошевелил губами. С трудом оторвав руку от земли, он указал на карман своего мундира. Потом рука его безжизненно упала, глаза закатились. А вокруг все гремели выстрелы, и пули с противным писком проносились над головой. Прижимаясь к холодному песку, Садананд поспешно обшарил карманы убитого. Но, кроме свернутого вчетверо листа бумаги да какой-то маленькой коробочки, там ничего не оказалось. Переложив имущество Майтхилона в свой карман, Садананд снова взялся за винтовку и стал стрелять в том направлении, где вспыхивали огоньки выстрелов. А когда у него кончились все патроны и пришлось прекратить стрельбу, он огляделся по сторонам и с ужасом убедился, что из всего взвода остался в живых только он один. С холмика, на котором он лежал, ему были хорошо видны разбросанные в беспорядке мертвые тела. А впереди, как застывшее море, расстилалась всхолмленная равнина. И по-прежнему верхушки барханов смутно серебрились под луной. Подгоняемый страхом, Садананд скатился с холма, бросил ружье и пустился бежать. Бежать! Теперь в этом слове заключался единственный смысл и цель его жизни. Бежать, насколько хватит сил, только бы не слышать больше этих звуков смерти! Ноги вязли в сыпучем песке, он обливался потом, задыхался и падал, но тут же поднимался и снова бежал, чувствуя, что ноги подгибаются, словно они из ваты, а грудь готова разорваться от напряжения…
Наконец настало утро. Солнце быстро накалило песок, и Садананд, лежавший в тяжелом забытьи, приоткрыл глаза. Потом сел и осмотрелся по сторонам. Песчаные холмы сбросили серебристую пелену, которой прикрывались при свете луны, и напоминали уже не кучи остывшего пепла, а пышущие жаром печи для обжига кирпича. И земля и небо — все источало удушающий жар. Знойный ветер пустыни опалял кожу Садананда, а внутри у него горело от нестерпимой жажды. Ныло раненое плечо. Во рту пересохло, и язык стал словно деревянный. Садананд открыл флягу и жадно прильнул к ней губами. Выпив больше половины, он оторвался от горлышка, взглянул на небо, осмотрелся: под мутной голубизной чужого неба насколько хватал глаз раскинулась безжизненная пустыня. Нигде ничего живого. Один сыпучий песок.
Ему вдруг вспомнилась родная деревня. Где она, в какой стороне? На каком краю земли? Неужели цветущие поля его родины и эта мертвая пустыня — одна и та же земля?
Потом перед его глазами всплыло серое, словно присыпанное мукой грубого помола, лицо Майтхилона, каким он видел его в последний раз. Да, Майтхилона больше нет на свете… А могло случиться, что и он сам был бы сейчас уже трупом… Но нет, он не погиб. Он вырвался, он спасен!
С трудом перевязав себе плечо, Садананд достал из кармана коробочку, принадлежавшую Майтхилону. В ней оказалось золотое кольцо, в котором поблескивал крохотный бриллиант. Садананд долго смотрел, как в солнечных лучах искрился драгоценный камень. Садананд развернул сложенную вчетверо бумагу, найденную в кармане погибшего друга. Это было письмо, которое Майтхилон написал своей сестре. Садананд стал медленно читать.
«Я не знаю, в какой день и час меня подстережет смерть, — писал Майтхилон, — и не знаю, ради чего я должен умирать. Я не знаю, почему те, в кого мне приказывают стрелять, — мои враги. Я стреляю потому, что мне за это платят. Видно, по той же причине и они стреляют в нас. За всем этим скрывается какая-то сила, которая заставляет людей убивать друг друга. Вероятно, у многих из тех неизвестных мне врагов мои пули отняли жизнь. А одна из их пуль рано или поздно настигнет меня. Знаю твердо, что уже никогда тебя не увижу. На свои сбережения я купил кольцо. Кто-нибудь из друзей по службе доставит его тебе. Храни его как память о своем непутевом брате…»
На этом письмо обрывалось.
Садананд уставился невидящим взглядом на носки своих ботинок и глубоко задумался. Ветерок трепал бумагу у него в руках.
Больше всего на свете хотелось ему сейчас очутиться дома, обнять старую мать, взглянуть в глаза любимой жены. Если он погибнет, уже никто о них не позаботится. А ведь у Мадхави нет ни одного украшения, которое можно было бы продать…
Да, далеко от родного края забросила его судьба!
Взглянув еще раз на кольцо, Садананд бережно вложил его в футляр и тяжело вздохнул. Если только удастся ему вырваться живым из этого пекла, он исполнит последнюю волю умершего друга. Да, Майтхилон уже не увидит своей сестры. Он погиб потому, что какая-то безликая сила купила его жизнь за бесценок. Кольцо — вот единственное, что принадлежало ему на земле. Но кто знает, может быть, это кольцо скажет его сестре больше, чем скупые слова письма…
У Садананда тяжело заныло сердце, и он решил: если суждено ему когда-нибудь вернуться домой, он непременно привезет Мадхави точно такое же кольцо. Он ведь еще ни разу ничего не дарил ей. Послезавтра — первое число, день, когда в полку выдают жалованье. Он регулярно посылает деньги домой. Но он мог бы купить и кольцо…
Вдруг неподалеку взметнулся ввысь взвихренный воронкой песок. В последующее мгновение этот крутящийся столб налетел на Садананда, ослепил, перехватил дыхание и унесся вдаль… Пустыня грозно предупреждала человека, что он в плену… И страшная мысль пронизала его мозг: а сумеет ли он добраться до своей части? И что он будет делать, когда кончится вода? Разве пустыня выпустит его живым?.. Содрогнувшись всем телом, Садананд вскочил на ноги и зашагал, держа путь на запад. Он шел долго, не останавливаясь, не переводя дыхания. И только когда его тень на песке стала длиннее, он замедлил шаг и осмотрелся. Увы, все те же пески без единого кустика или признака жилья. Далеко впереди виднелась невысокая гряда сомкнувшихся холмов, которые, казалось, стояли на страже, чтобы не выпустить из пустыни ее пленника. Но Садананд старался себе внушить, что именно там, за этой грядой его часть. Только бы хватило сил добраться до этих холмов — и тогда он спасен… И он снова зашагал вперед.
А между тем уже наступила ночь. Все вокруг опять было залито волшебным светом луны, но это была не та луна, которую он привык видеть над кровлей своей хижины: эта луна была безжизненна и холодна, как сама смерть… Садананд шел, отгоняя подступавший к самому сердцу страх, и старался убедить себя, что Спасение близко и до цели совсем недалеко… Силы его были на исходе, но он стиснул зубы и все шагал, шагал. И, однако, по мере того, как он шел, все дальше отодвигалась гряда холмов, словно дразня и заманивая его в глубь пустыни.
В конце декабря в песках был найден труп солдата-индийца, высохший, как мумия. При нем была пустая фляга, коробочка с золотым кольцом и потертый на сгибах лист бумаги, исписанный какими-то непонятными знаками. Имени солдата установить не удалось. Безымянное тело предали огню. Кольцо досталось тому, кто первым заметил труп.
_____