Наш новый аэродром находился возле деревни Чеботарка в двух километрах от города Саки. Отсюда до Севастополя примерно 60 километров.

Осенью 1941 года ударные части армии Манштейна от города Саки устремились по западному побережью Крыма на юг, к Севастополю, рассчитывая с ходу, не позднее 1-го ноября, как приказал Гитлер, овладеть главной базой Черноморского флота.

Однако 30-го октября в 16 часов 35 минут в районе деревни Николаевка путь моторизованной бригаде генерала Циглера и следовавшему за ней армейскому корпусу преградила батарея береговой обороны. Четыре тяжёлых орудия открыли беглый огонь — с этого момента начинается отсчёт легендарной 250-дневной обороны города-героя.

Огонь батареи был убийственным, ни один снаряд не пропал даром: взлетали на воздух автомашины и бронетранспортёры, нашпигованные солдатами, взрывались автоцистерны с горючим, выходили из строя танки, орудия, миномёты.

Ошеломлённые гитлеровцы остановились и попятились — по данным их разведки никакой батареи в этом районе не было.

54-я батарея береговой обороны Черноморского флота была создана в короткие сроки. Командовал ею молодой лейтенант Иван Заика, в его подчинении было 120 бойцов. Батарею окружали противотанковые рвы, проволочные и минные заграждения, окопы с нишами.

Немцы быстро очухались и открыли ураганный огонь из орудий и миномётов, бросили на подавление батареи эскадрилью бомбардировщиков. Через полчаса Циглеру доложили, что батарея уничтожена. Колонны снова пришли в движение.

Советские артиллеристы перехитрили врага — его снаряды и бомбы уничтожили ложную батарею. А настоящая нанесла новый удар по наступающим немецким частям.

Неравный, беспримерный бой продолжался. Героическая батарея сдерживала натиск многократно превосходящих сил противника четверо суток, пока не кончился боезапас и не вышли из строя все орудия.

Что-то былинное есть в далёком гуле этого боя. Артиллеристы словно задали тон всей Севастопольской обороне. И наверно ещё здесь, под Николаевкой, у части гитлеровцев мелькала в голове мысль, что вместо рая на южном берегу Крыма, обещанного фюрером, их ожидает ад кромешный и бесславная гибель.

Манштейн выполнил приказ Гитлера с опозданием на 250 дней. Обычно в подобных случаях фюрер не церемонился, смещал генералов, срывал с них погоны, но Манштейн, знатный пруссак из генеральского рода» был уже возведён в ранг национального героя за победы во Франции и считался «лучшей стратегической головой рейха». Он получил в своё распоряжение отборные войска, лучшую воздушную армию, около 150 артиллерийских батарей, в том числе, гаубицы и мортиры повышенного калибра. Под Севастополь доставили «Дору» — калибр 800 миллиметров (почти метр!), длина ствола 30 метров, лафет размером с трёхэтажный дом. Обслуживало её полторы тысячи человек. Для перевозки этого крупповского исчадия со всем прикладным хозяйством потребовалось 60 железнодорожных составов.

Штурмуя Севастополь, Манштейн потерял 300 тысяч немецких и румынских солдат. Гитлер всё же присвоил ему высшее воинское звание, но лже-Герой оказался неблагодарным: в свои мемуарах, опубликованных после войны, обвинил фюрера в некомпетентности.

Эрих фон Манштейн — один из самых жестоких и бесчеловечных гитлеровских военачальников. По его приказу Севастополь был превращён в руины, а тысячи раненых его защитников, которых не смогли эвакуировать, зверски убиты.

После войны Манштейна, как военного преступника, приговорили к 18 годам тюремного заключения. Отбывал он наказание в английской тюрьме, но в 1953 году был освобождён. В своей лживой книжонке «Утерянные победы», изданной в 1955 году, он всячески восхваляет себя, а всю вину за поражения сваливает на Гитлера.

Возвеличенный фюрером, развенчанный советскими солдатами и историей, фельдмаршал-преступник пытается оправдать варварскую, бессмысленную бомбардировку Севастополя. По его приказу на город было сброшено 46 тысяч крупнокалиберных бомб и более 120 тысяч тяжёлых снарядов, хотя наши войска располагались не в самом Севастополе, а на подступах к нему.

Наш полк разместился в длинном, одноэтажном здании бывшего техникума, расположенном на окраине деревни. Когда устроились, одна из девушек спросила Веру Велик:

— Ты была в Севастополе?

— Несколько раз.

— Расскажи, что знаешь. Развернули карту.

— Севастополь — молодой город, — начала Вера. — Ему всего 160 лет, но дыхание истории чувствуется на каждом шагу. Он расположен на холмах. Под ослепительным солнцем — белокаменные здания, колонны, арки, яркая зелень, море цветов, красавцы-корабли на рейде, оживлённые бульвары, пляж… Таким он навсегда остался в моей памяти.

Малахов курган, Исторический бульвар, знаменитая панорама, посвящённая героической обороне города во время Крымской войны. Вот здесь, — показала на карте Вера, — земляной вал 4-го бастиона, где стояла батарея, которой командовал подпоручик Лев Николаевич Толстой. Англо-французские войска осаждали Севастополь более 11 месяцев, потеряли за это время убитыми и ранеными более 70 тысяч солдат и офицеров.

Здесь, на Северной стороне — братское кладбище, где захоронено около 30 тысяч воинов, погибших при защите Севастополя.

Графская пристань с белоснежным портиком и парадной лестницей — самое красивое место в городе. Когда-то здесь стоял памятник адмиралу Павлу Степановичу Нахимову, который после гибели адмирала Владимира Алексеевича Корнилова возглавил оборону города. На постаменте памятника была такая надпись в стихах:

А всё осада продолжалась В облитых кровью стенах.

Адмирал Нахимов был смертельно ранен на Малаховом кургане.

С Графской пристани в ноябре 1905 года лейтенант Пётр Петрович Шмидт отправился на крейсер «Очаков» и возглавил восстание матросов Черноморского флота. Знаете, что он написал в своём завещании, накануне расстрела?

«После казни прошу… настоять через печать и всеми средствами, чтобы тело моё было выдано для погребения севастопольским рабочим. Я их депутат, званием этим горжусь, и они дали мне больше счастья, чем вся моя жизнь, со всеми людьми, с которыми я встречался. Место для могилы взять на Севастопольском кладбище, рядом с братской могилой несчастных жертв, убитых в Севастополе в ночь с 18 на 19 сентября у здания тюрьмы. На том месте, где братская могила, я произнёс клятву и остался ей верен… На похоронах чтобы все было красное, ничего чёрного…»

Фашисты, конечно, уничтожили все памятники.

Как обычно, к нашей компании присоединилась наша «мама» Евдокия Яковлевна Рачкевич.

— Я видела снимки Севастополя, сделанные недавно с самолёта, — сказала она. — Горы битого камня. Тысячи зданий разрушены до основания. Вместо них — стальные и железобетонные гнёзда, надолбы, минные поля, сотни тяжёлых орудий, танки. Сапун-гора превращена в многоэтажный дот. Боеприпасов у немцев больше, чем надо. Генерал Альмендингер, видимо, всерьёз верит, что сумеет продержаться неограниченное время. Гитлер обещал солдатам и офицерам, отличившимся в боях за Севастополь, земельные участки на южном берегу Крыма. В одежде убитых находят карты полуострова на немецком языке. На них вместо Чёрного моря — Шварцзее. В письмах родным гитлеровцы взахлёб расписывают облюбованные участки, особенный восторг у них вызывает район Ялты.

— Получат место в могиле, — сказал кто-то. — На всех хватит.

— Да, пришла пора рассчитаться с фашистами за поруганные святыни Севастополя, за разграбленные и разрушенные дворцы, за кровь многих тысяч советских людей. Душа Севастополя бессмертна, он восстанет из пепла. Дни и часы оккупантов сочтены…

После обеда в полк прибыл представитель Сталинградской авиадивизии, подполковник. Лётчики её тоже летали на «По-2». Об их подвигах мы уже кое-что слышали. Они участвовали в битве под Москвой, обороняли Сталинград. Летали по улицам, бросали с самолётов в. окна зданий, занятых немцами, гранаты. Но подполковник ошарашил нас другим: оказывается, «у сталинградцев» обычная бомбовая нагрузка — 300–400 килограммов. Мы просто оторопели. Конечно, решили не отставать. Послали делегацию к Бершанской. Она согласилась не сразу. Мы её убедили. Что мы — хуже мужчин? Стыд и позор!

Первой с четырьмя бомбами — две по сто и две по 50 килограммов — полетела Марина Чечнева со своим штурманом Катей Рябовой. Боевое задание — нанести удар по аэродрому в районе Балаклавы.

Внешне командир нашей эскадрильи выглядела как обычно, но я представляла, что творилось в её душе. Думаю этот вылет был самым трудным для неё, самым ответственным в жизни. Если неудача, какая бы причина ни была, новая идея многим покажется сомнительной, появится неуверенность, а это хуже всего.

Человек не знает предела своих возможностей. В обычных условиях мы реализуем лишь какую-то их часть, но на войне советские люди становились богатырями. Массовый героизм — это демонстрация неисчерпаемости человеческого духа. Если твоя подруга у тебя на глазах совершает то, что казалось невозможным, ты, естественно, захочешь последовать её примеру.

Взлетела Марина ещё засветло. Поле — ровное, как скатерть, и очень большое, катись хоть до самого моря, но в темноте взлетать труднее. Как-никак — первая попытка. Полетят с меньшей скоростью, чем обычно, когда доберутся до цели, стемнеет.

Второй взлетела Надя Попова. Интервал между взлётами увеличили. На всякий случай.

Ждём. Чувствую, первому самолёту пора возвращаться. Кажется, слышу, как растёт трава. А в небе тишина, желанного рокота не слышно. Все исподтишка наблюдают за Руфой Гашевой: у неё феноменальный слух, она первая услышит… Кивнула головой — услышала!

Пока Марина докладывала о выполнении задания, мы обступили её штурмана. Порядок? Порядок, но были кое-какие неурядицы. Волнение всё же сказалось. Забыли о своём решении — лететь с уменьшенной скоростью. К цели подлетели раньше, чем рассчитывали, до наступления темноты. Марина приглушила мотор, — пошли на снижение. Увидели вражеский аэродром. Катя разглядела у кромки поля «Мессершмитты». Вспыхнули прожекторы, загрохотали зенитки. Самолёт качнуло. Марина решила, что бомбы отцепились, резко отвернула в сторону. А бомбы все на месте.

— Я кричу, ты что, с ума сошла? — рассказывала Катя. — Давай назад! Марина удивлённо спрашивает «Зачем?»…

Пошли на второй круг. Обстрел жуткий. Марина маневрировала, самолёт вёл себя нормально. Отбомбились. Прожекторы вскоре погасли. Потом опять вспыхнули, ударили зенитки…

Второй самолёт уже заходил на посадку. И у Нади Поповой всё обошлось благополучно. Потом полетели Дина Никулина, Лейла — командиры эскадрилий. Обе взяли по четыре «сотки». Мы с Валей тоже, у нас мотор почти новый. Наша очередь. Задание — бомбить аэродром на мысе Херсонес.

Делаю круг над аэродромом, второй — пусть Валя осмотрится хорошенько, запомнит ориентиры.

К северо-западу от города — большое озеро Сасык. В нескольких километрах от аэродрома — приводной прожектор. Включается каждые пять минут. Луч описывает два круга и замирает, указывая точно на запад.

Пахнет чабрецом и полынью. Как душиста вешняя степь… Природа старается, хочет наполнить человеческую душу отрадой, покоем, живи, мол, не тужи, не шуми, созерцай мою красоту, сам станешь красивее, добрее. Но к её ароматам примешивается запах крови и разлагающихся трупов.

Поднялись на две тысячи метров. Дополнительный груз чувствую всё время. Управлять самолётом стало труднее, он не так охотно, как раньше, выполняет мои команды. Правда, разница — доли секунды. Ничего страшного. Надо привыкать. Нельзя допустить, чтобы мужчины в чём-то превосходили нас. Мы просто обязаны воевать лучше их: наш полк состоит из одних добровольцев, в него отобрали лучших из лучших.

— Линия фронта, — доложила Валя. Она сегодня какая-то тихая.

— А ты говорила — засмеют, — сказала я. — Когда эта мысль, о повышенной бомбовой нагрузке, впервые пришла тебе в голову?

— Не помню.

Нет у неё настроения разговаривать. Помолчим.

— Полустанок Макензиевы Горы. Пять градусов вправо.

— Слушаюсь, товарищ штурман. К западу от нас — Северная бухта. Скоро будем летать туда.

Внизу изредка вспыхивают ракеты, ухают взрывы.

Переваливаем через Крымские горы. Теперь над морем — на запад, к цели. Валя уточнила курс. В море ни огонька.

На мысе Херсонес — три аэродрома, они работают днём и ночью. Днём над ними висят наши «Илы», «Петляковы». Значит…

— До цели пять минут.

Приглушаю мотор, высота резко падает. Видны контуры аэродрома. Сейчас Валя бросит САБ. Скажем зенитчикам: «Мы здесь?» Они только этого и ждут. Зато увидим цель, как на ладошке: кольца капониров, самолёты…

САБ не понадобился: на аэродроме вспыхнули посадочные огни, словно нас пригласили приземлиться.

— Не бросай, — предупредила я Валю. — Ждут самолёт.

Продолжаю планировать. Только бы нас не обнаружили раньше времени.

— Можем столкнуться, — спокойно говорит Валя, словно нам грозит столкновение с воробьём. — Ты слышишь? Он внизу, справа.

Тёмная громада самолёта движется по полосе. Мы атаковали его сбоку, Валя сбросила сразу все бомбы. От множества вспыхнувших прожекторов стало светло. Глянула на высотомер — 600 метров. Судьба подарила нам чуть ли не целую минуту — лавируя между лучами, я уходила в сторону моря. Высота 300 метров. Луч прожектора упал на нас сверху, к нему один за другим подключились ещё три. По левой плоскости хлестнула, как плетью, огненная струя. Даю полный газ. Взрывы, взрывы…

— Вправо. Трасса! — крикнула Валя.

Голос у неё твёрдый, она, как всегда, верит в нашу счастливую звезду.

Самолёт сам валится вправо — из-за большой дыры в правой плоскости. С трудом справляюсь с управлением. Мы уже далеко, но немцы продолжают стрелять, отводят душу…

И на обратном пути Валя, к моему удивлению, не болтала, не пела.

— Ты что, Валюта? — забеспокоилась я. — Не ранена? Не заболела?

— Нет, нет!

— Влюбилась в этого подполковника? — Ну да!

— А что, он симпатичный.

— Не в моём вкусе. Мне нравятся высокие мужчины.

— Скажу Бершанской.

— Она и так ворчит: полк влюблённых.

— Подполковник, между прочим, всё на тебя поглядывал. Говорит с Бершанской, а глаза пялит на моего штурмана.

Ничего подобного я, конечно, не видела, просто хочу расшевелить немножко Валю.

— Ты скажешь. Всего два раза посмотрел. Очень нужно. Ему сорок лет, наверное.

Я не отступала:

— Любви все возрасты покорны. Посмотрел бы он на тебя в парадной форме! Синяя юбочка, коричневая гимнастёрочка, беленький подворотничок, глаза как два маленьких прожектора — умереть можно.

Мне удалось всё же рассмешить штурмана.

— Ещё посмотрит, — сказала она. — Только я не одна буду в юбочке, весь полк. И столько прожекторов — ослепнет, меня и не разглядит.

— Ему сердце подскажет.

— Говорю, не в моём вкусе! — упрямо заявила Валя. — Хочешь, Магуба, я спою тебе песню, которую ты ни разу не слышала?

— Конечно, хочу. Давно пора.

— Слова и музыка народные! — объявила Валя как на сцене. — Исполняется впервые!

— Поздравляю, — сказала я и подумала: «Вот и в нашем экипаже объявилась поэтесса. Чем мы хуже других? Кто бы мог подумать. В карты ворожила — и вот…».

Валя молчала.

— Ты давно пишешь стихи? — спросила я.

— С первого дня войны!

— Почему скрывала?

— Почему, почему… Стеснялась. Никому не рассказывай, ладно?

Я успокоила её:

— Не засмеют, не бойся.

— Всё равно.

С этой ночи до конца войны мы летали с повышенной бомбовой нагрузкой. В результате боеспособность полка увеличилась почти вдвое. Командир первой эскадрильи Дина Никулина летала даже с 500 килограммами бомб. Только самые дряхлые моторы не справлялись с дополнительным грузом. Мы убедились в этом в ту же ночь…

Самолёту Раи Ароновой предстоял капитальный ремонт, ресурсы мотора были на исходе, но она, посоветовавшись со своим штурманом Полиной Гельман, заявила:

— Не хотим плестись в хвосте!

Подвесили 300 килограммов и улетели. Задание то же — бомбить аэродром под Балаклавой. Потом рассказали о своих мытарствах.

Взлетели нормально, но самолёт выше 500 метров не поднимался. А впереди — Крымские горы! Что делать? Проще всего — вернуться. Но отступать не хотелось. Кроме того, садиться в темноте с таким грузом рискованно.

Решили «покрутиться перед горами», наскрести высоту. Не получилось. Стали искать седловину. Нашли. Впереди, над целью, увидели лучи прожекторов, взрывы зенитных снарядов, и так обрадовались, словно прилетели к тёте на блины. Сразу легли на боевой курс. Но тут вспыхнул САБ! Не под ними, а над ними — другие самолёты оказались выше их. Немцы стреляли как по мишени. Но девушки задание выполнили, сбросили на аэродром бомбы, и Рая начала выжимать из мотора всё, что можно. Словом, выкрутились, но больше не рисковали.

Пока техники возились с нашим самолётом, мы с Валей пили чай в столовой.

— Приятно после такой встряски чайку попить, — сказала она. — Только время идёт, жалко. Я видела в капонирах истребители. Трудно целиться, но из четырёх бомб одна попадёт, и то хорошо. Может быть, те самые «вульфы», которые сделали налёт на наш аэродром. Пока мы тут сидим, девочки их раздолбают.

— Останется что-нибудь на нашу долю. На мысе ещё два аэродрома. Спой-ка, Валюша, что-нибудь народное. — На слове «народное» я сделала ударение.

Валя покраснела.

— Понравилась тебе та песня? Правда?

— Конечно. Она в сто раз лучше той, в которой поётся: «Мы летим, ковыляя во мгле…»

— Про полёты и Севастополь я только сегодня сочинила. Есть у меня ещё одна песня, которая мне самой нравится. Пойдём, по дороге спою. Мелодия, конечно, примитивная, так, что-то вспомнилось похожее. Жаль, нет у нас в полку своего композитора.

— Удивительно, что нет.

Вышли в степь, Валя запела:

— Отличная песня, — похвалила я. — Покажи девушкам. И Бершанской.

— Рано ещё показывать.

— Почему? — удивилась я. — Ничего не рано. Всё покажи, что написала. Ты настоящая поэтесса. Признаться, не ожидала от тебя такого… Слов не хватает.

— А я ничего не записывала. Придумываю всегда в полёте, пою, пою про тебя, что в голову придёт. Чаще всего, конечно, ерунда, на земле всё забывается, как будто ветерком выдувает. А на душе всё легче становится. Эти две песни только и остались. Ну, ещё отдельные строчки. А над этими двумя ещё хочу поработать.

— Не надо. Вдруг испортишь, — возразила я. — После войны наведёшь блеск.

— Нет, поработаю. Последний куплет будет у меня припевом: «Над степью, над морем…» А после Керчи — куплет о Севастополе. Потом о Белоруссии. И так далее. Последний — о Берлине.

— Это ещё когда будет. Перепиши обе песни для м. еня, ладно? Без твоего разрешения никому не покажу…

Мы полетели бомбить тот же аэродром на мысе.

— Поглядим, осталось ли что-нибудь на нашу долю, — сказала Валя, сбрасывая САБ.

Осталось — часть бомб наших предшественниц упала между капонирами. До утра работы хватит.

В перекрестье нескольких прожекторных лучей повис наш многострадальный «По-2». Сколько же боеприпасов израсходуют на него немцы?

С небольшим интервалом отцепились две пары стокилограммовых бомб. Падаю в море… Один виток. Второй. Третий… Изгрызли самолёт, как бешеные псы… Отвязались наконец. Над аэродромом САБы…

В эту ночь мы больше не летали.