Тучи сгущаются

Ирина Лукинична, придерживая иголку с ниткой губами, отложила шитьё и, чтобы дать отдохнуть глазам, пальцами потёрла веки. До сих пор это помогало, а сейчас нет: всё как в тумане. Оставшись вдовой с двумя детьми, когда ей пошёл всего лишь двадцать четвёртый год, она выплакала с той поры столько слёз, что собери их — будет море. Поэтому и видит теперь плохо. «Как бы ещё не ослепнуть», — забеспокоилась она и выглянула в окно: там, закрывая полнеба, нависли над городом чёрные тучи.

— Вон откуда сумерки, — прошептала Ирина Лукинична и, вспомнив, что не одна в комнате, набожно перекрестилась.

Дремавшая у печки на стуле тётка Глафира похлопала сонными веками без ресниц, нащупала рукой свои очки в подоле и, пошевелив сморщенными губами, прочла молитву. Затем, не желая присоединяться к житейской суете, обхватила цепкими узловатыми пальцами такую же узловатую можжевёловую палку и снова засопела покрасневшим носом.

Тётка Глафира частенько заглядывает к Ирине Лукиничне. Придёт и, если в доме есть чужой человек, смирно сидит в углу на скамейке, опершись о палку. В разговор почти не вмешивается, лишь изредка, вставляя слово, будто напоминает о себе: ведь и я, мол, ещё существую на свете. Когда же застаёт Ирину Лукиничну одну, говорит без умолку — наставляет её, учит вере истинной и призывает не поддаваться проделкам дьявола. Но сегодня, видать, она устала — где-то уже набегалась…

Ирина Лукинична поднялась и, растирая обеими руками поясницу, подошла к небольшому окну. Поправила выпавшие из-под чёрного платка волосы, побелённые ранней сединой, затем принялась ощупывать пальцами кое-где уже треснувшие стёкла, заклеенные полосками бумаги: надёжно ли держатся. Но вдруг, увидев своё лицо в зеркале, стоявшем на подоконнике, задумалась. До чего же она похудела — сама себя не узнаёт. Синие глаза, напоминавшие узор выцветшего ситцевого платья, совсем потухли, а мелкие морщины, лёгшие у глаз и губ, стали глубокими. Не зря это, не зря. И сейчас ещё в памяти всё пережитое. Сколько горя принёс ей тот страшный 1914 год…

Сжигая всё живое огнём и отравляя газами, пришла война. Безжалостные, в железных касках с медными гребешками, шли на восток германские солдаты. Минская губерния, считавшаяся в то время якобы землёй польских панов, стонала под солдатскими сапогами. Люди, поняв, что нужно схорониться под крыло России, покидали свои насиженные места и пробирались в районы, куда ещё не докатилось бедствие войны — главным образом к Волге. Семья Кабушкиных тоже влилась в нескончаемый поток беженцев. «Что бы ни довелось пережить нам в дороге, — заверял хозяин, — а русский народ, перенёсший не меньше испытаний, примет нас, как своих родных». Дорога была для беженцев тяжёлой. Чего только не натерпелись. Пятнадцать лет прошло с тех пор, а всё как будто вчера случилось. Вспомнишь, сердце кровью обливается…

Измученные, с ввалившимися боками, волы еле-еле волокут повозку, гружённую разной рухлядью. Сёла вокруг и поля горят. Едкий дым пожарищ слезит глаза, враг стреляет по дороге из пушек, догоняет обозы на самоходных машинах. Когда разрывается снаряд, золы шарахаются в стороны, — желая спастись бегством, ломают оглобли, обрывают сбруи. А поражённые осколками, падают на землю и дёргаются в предсмертных судорогах. Умирают и люди. Мёртвые остаются на дороге, живые бегут на восток.

В начале второй недели фронт вроде бы остался позади. Беженцы немного передохнули, обрадовались. Но рановато. В ясном небе, как большие стрекозы, появились вражеские самолёты. Ветер вскоре донёс какой-то сладковатый удушливый запах. Муж Ирины Лукиничны, Константин Кабушкин, каждому, кто был в телеге, повязал рот и нос мокрой тряпкой. Беженцы, не спохватившиеся вовремя, затихли навечно, уткнув отяжелевшие головы в тряпьё на телегах.

На другое утро заболел в дороге и сам Константин. Подозвал Ирину и, тяжело вздохнув, сообщил ей глухим, отчуждённым голосом:

— Не было тебе счастья, Иринушка. Сиротами остаётесь…

Потом начал бредить. Когда же снова пришёл в себя, долго смотрел жене в глаза.

— Видно, смерть моя приснилась, Иринушка, — сказал он ещё тише. — Большая вода унесла меня. Мутная, грязная. Пытаюсь выбраться на берег — сил нет. Попал в омут. А на дне какое-то чудище скалит зубы. Изо рта вылетает огонь. Опалило меня пламенем, свело руки-ноги в судороге. И я проснулся…

— Не беспокойся, Костя, присниться может всякая небылица, — пыталась утешить его Ирина Лукинична.

— Вовсе нет, — возражал Константин, задыхаясь. — Чувствую — настал мой час… Когда повернули к Могилёву, мне пить захотелось. К чайнику не прикоснулся, не тронул детскую долю. Выпил из придорожного ручья. В этом всё дело… Теперь руки-ноги сводит, будто жилы тянут клещами, тело горит… Вода… Понимаешь, вода… Прощай…

Похоронила его на кладбище у Могилёва. Земля была сырой. То ли могилу Ирина Лукинична смочила слезами, то ли дождь покрапал — она уж не помнит. Но что хорошо запомнила: чёрные тучи над головой. Такие же, как сегодня. Прижимая трёхмесячного Ваню к груди, она взяла за руку только что вставшего на ноги Колю и покинула кладбище. Покачиваясь, шла куда глаза глядят.

Дорогой встретился возвращающийся домой раненый солдат Сафиулла. Узнав, что Лукинична всё потеряла в дороге и похоронила мужа, он помог ей сесть в поезд, поделился пищей.

— Не стесняйтесь, ешьте, — приговаривал Сафиулла, вытаскивая из мешка хлеб и сахар.

Ехали они в старом вагоне, сквозь щели свистел ветер. Сафиулла посоветовал остановиться в Казани, Лукинична согласилась. В городе, который не был ей знаком, нашлись и угол, и работа. После революции дали квартиру. И потом не бросили, помогли. Только вот к вере придирались.

Рядом стоит церковь. Звонко били её колокола…

— И зачем их смяли? — удивилась теперь вслух Лукинична.

— Кого? — не поняла вдруг очнувшаяся Глафира.

— Колокола. Церковь-то пустая.

Тётка Глафира тяжело вздохнула:

— Не пройдёт это им даром, что закрыли. Добром не кончится…

Чудной человек эта Глафира: иногда у неё над ухом хоть в барабаны бей — не проснётся, а тут услышала… Спит, чуть прикрыв глаза, будто кошка сторожит мышей…

Ирина Лукинична оглядела потемневшую от непогоды комнату. Тучи заволокли всё небо. Включить бы свет, но зажигать его рано. Правда, платит она с лампочки. Можно жечь и днём и ночью. Только Ирина Лукинична этого не делает: из капли, говорят, собирается озеро. Может, поэтому и трамваи в городе ходят медленно.

А Николая всё нет и нет. Проголодался, наверное, устал. И так он слабенький. В институте работает кочегаром— легко ли. Сегодня должен бы отдыхать, да вот решил съездить в Устье, проверить плоты. Если о топливе сейчас не позаботишься, не напасёшься тепла сырыми дровами.

Да, темновато. Шить нельзя, иглы не видно. А так, без дела сидеть — не привыкла. Может, свечку зажечь перед иконой?

Ирина Лукинична достала тряпку из печной отдушины, развернула её и взяла коробку спичек. Поколебавшись немного, зажгла свечку. Пламя было маленькое, слабое. Нет, светлей в доме не стало.

— Господи, прости нас, грешных! — перекрестилась она и задула свечку.

Тётка Глафира подняла голову. Глаза её, колючие, замерцали в сумерках, будто рассыпали вокруг злые искорки.

— Зачем погасила?

— Господи, прости… Как я испугалась… Что же, думаю, гореть без пользы. Не хватает…

— Хватит! Для бога терпи. Христос терпел…

Ирина Лукинична, торопливо нащупав дрожащими пальцами коробок, снова зажгла спичку. Но свеча не загорелась — нагар потрещал и потух. Это привело Глафиру в ужас: онемевшая, она смотрела в тёмный угол, морщинистые губы её часто-часто шептали молитву. Наконец, Глафира выпрямилась.

— Бог всё видит, всё знает. Он терпит-терпит, а потом и поднимет карающий меч. Нет в этом суетном мире такого, кто спасся бы от его мести. Что далеко ходить: когда закрывали церковь святой Варвары, ни у кого не поднялась рука навесить замок на двери дома господня. Однако вероотступник нашёлся, осмелился и защёлкнул церковь. А теперь лежит в больнице. Говорят, когда шёл домой, забором его придавило. Весь век свой будет калекой. Вот так! Никому нет спасенья от божьей кары. А он, учитель этот, и мужчин с пути сбивал, и женщин. В школе ребятам красную тряпку на шею вешал. Может, ещё и Ванюшку твоего погаными руками трогал. Чтобы не поддаваться дьяволу, порви этот лоскут на куски, сожги его в печке!

— Других советов твоих не ослушалась, но этот выполнить не могу, — отказалась Ирина Лукинична. — Мальчика не трогай. Он и так сирота, мой сын, и обижать его не стану.

— А грех?

— Раз вместе с миром, простится.

— Моё дело — предупредить. Смотри, как бы не пожалела!

— Ваня ничего плохого не делает. Не курит, водку не пьёт. — Последние слова Ирина Лукинична сказала с намёком, посмотрев на торчавшее из кармана тётки Глафиры горлышко бутылки.

— Узрела, милая, — встревожилась Глафира, проворно спрятав горлышко под фартук. — Только в бутылке совсем другая водица…

Какая — тётка Глафира пояснять не стала. На сегодня у неё другая забота. Вечером один из своих людей должен проникнуть в церковь, чтобы взять из тайника спрятанное отцом Василием божье имущество: серебряные подсвечники, чаши золочёные, кресты с драгоценными камнями. Затем перепрятать их пока у этой вот набожной Лукиничны. Так посоветовал святой отец Василий… Только к месту ли? Сыны вот у Лукиничны без повиновения…

 

Прошлое и настоящее

Глафира нашла Ирину Лукиничну лет восемь назад. О себе говорила мало, но хвалилась, что её прабабушка была дворянкой, чуть ли не из царского рода, и жила в хоромах барского поместья Княжицы, у самого Могилёва. Глафира тоже там родилась и поэтому считала Ирину Лукиничну своей землячкой. «Мы с тобой из Белоруссии, — гордилась она, — люди благородные, воспитанные, знаем, как себя вести»…

Но в молодости тётку Глафиру ангелом не считали. Наоборот. Сибирские купцы, приезжавшие на ярмарку, очень долго её помнили. Девицей она была хоть куда — видная, весёлая. Жила в своё удовольствие, умела привечать гостей… Однажды зимой так прокатили её на тройке с бубенцами, что еле отходили потом в больнице. С тех пор хромает на одну ногу, с клюкой ходит. Всё замаливает старые грехи. Но чтобы освободиться от них, мало и десять вероотступников отправить на тот свет. А учитель не только молод и привлекателен собой, он разрушает веру в бога. Раньше, когда в церкви шла служба, кое-что перепадало и Глафире. Теперь дохода нет. И виной тому такие вот антихристы. Если сумеет она с помощью бога провести задуманное дело, многие вернутся к вере. И тогда подобные Ирине сразу подожмут хвосты. Нет, нельзя выпускать её из рук. Не то сегодня повесит красную тряпку на шею сыну, а завтра и сама запишется в коммуну… О чём она думает сейчас, латая своё тряпьё? Не собирается ли уколоть едким словом её, Глафиру, готовую душу отдать за веру? Ещё раз намекнуть ей о бутылке? Иринушка пугливая, но справедлива — и пьющих не любит. А вино, которым угостил отец Василий, — размягчило Глафиру. Поневоле думает хозяйка, что гостья пьяная.

— Лукинична, знаешь, что это за водица? — Тётка Глафира вытащила чёрную бутылку из-под фартука, отвернула железную пробку. — На, понюхай. Это зелье чертополоха! Для антихриста…

Ирина Лукинична посмотрела на Глафиру искоса и, размотав клубок, стала заправлять нитку в иглу.

В дверь неожиданно постучали.

Хозяйка вздрогнула, уронив клубок, и посмотрела на Глафиру: «Кто бы это мог быть?»

— Мир вашему дому!

— Ну и напугала, Пелагея Андреевна! Проходи, соседка, проходи.

В комнату, не торопясь, вошла старуха лет шестидесяти, худая, с длинным носом. На голове выцветшая, от времени шапка, на плечах какой-то мужской пиджак или камзол, обута в старые валенки с широкими голенищами. Старуха помешкала у большой иконы с погасшей свечкой и, спросив Глафиру: «И ты здесь? Ну, как дела?» — присела на стул, предложенный хозяйкой.

— Помаленьку, — ответила тётка Глафира.

— Ну и слава богу.

— Руки-ноги ноют: хлеба насущного нет, Пелагея Андреевна. Стареем. Подошли нам худые денёчки, — жаловалась Глафира, тяжело вздыхая.

— Сколь тебе лет?

— За пятьдесят уже.

— Так ты, голубушка, на десять лет меня моложе! Рановато жалуешься. Правда, галоша на большой дороге быстрей изнашивается.

— Но я-то не галоша…

Ирина Лукинична поспешила перевести разговор на другое, спросила:

— Василий Петрович не вернулся?

— Нет ещё. Сказал, что приедет месяца через полтора, не раньше. Хочет отдохнуть на шахте у сына в своё удовольствие. Жалею, что пустила.

— Зато ушам твоим спокойнее, — заметила тётка Глафира.

— Не говори так, Глафира Аполлоновна. Вот уже сорок лет мы живём, как голуби. Не сдув пыль, и на стул не посадит.

— Так-то оно так, — нехотя согласилась тётка Глафира и замолчала: видно, хотела что-то сказать ещё, да передумала.

— Пелагея Андреевна, простокваша — та, что взяли у тебя вчера, такая вкусная…

Старуха, раскрыв глаза, не сразу взяла в толк и на мгновение растерялась, потом на её морщинистом лице засияла добрая улыбка.

— У Машки и Дашки молоко, Иринушка, жирное. Поэтому я и не продаю своих коз. Да и зашла-то с просьбой: может, и сегодня Ваня попасёт их немного?

— Так ведь нет его дома. С Григорием Павловичем поехал на Суконный рынок.

Пелагея Андреевна пожаловалась:

— Горе с этими козами. Лишний раз даже из дома не выйдешь. — Потрогав ключи на поясе, она поднялась и, прежде чем уходить, спросила: — А картофельную кожуру что не заносишь?.. Батюшки! Да ведь вот она, кожура-то! Зачем на плите её сушишь, Иринушка?

Ирина Лукинична покраснела. Раньше она каждый вечер отдавала кожуру козам. А Пелагея Андреевна за это ей чашку молока или простокваши. Но в последние дни Лукинична придерживала кожуру. Высушив её, хотела истолочь в муку. Почти весь чистый хлеб идёт Николаю — он сплавляет брёвна и расшивает плоты. А себе можно и нечистого, сойдёт. Но как сказать об этом соседке?

Из угла подала голос тётка Глафира.

— Скажи, скажи! Чего стесняешься?

— Да вот хотела её в ступе истолочь…

Пелагея Андреевна не могла скрыть своей радости:

— Очень хорошо, Иринушка! Прошлогодняя солома есть у меня, посыплю твоей мукой и покормлю коз. Как истолчёшь, сразу же принеси… Вот что ещё хотела сказать: придержи своего Ваню. Сорви-голова растёт. На уме только ружьё да сабля. Как бы за дурными людьми не пошёл, боже упаси.

Глафира проворчала:

— Пошёл уже, пошёл! Раз на шее таскает красную тряпку, добра не жди!

— Право, разбаловалась молодёжь. В городе каждый божий день квартиры стали грабить. Но к моим замкам отмычек не подберёшь. И ставни оконные изнутри запираются. Живу пока спокойно, как у Христа за пазухой. Удивляюсь только, почему не переловят всех воришек?

— Переловишь их. Ворон ворону в глаз не клюнет. Раз мужик стал хозяином, какой же может быть порядок в мире?

На улице грянул гром. Женщины быстро-быстро перекрестились. Пелагея Андреевна торопливо ушла, прикрыв за собой дверь.

Тётка Глафира вздохнула:

— Ты вот, Лукинична, послушай — не во вред скажу. Вчера на Проломной встретила знакомого. Дела у Советов, говорит он, плохи. Теперь уже долго не протянут.

— Слыхали. Не первый год тростят, что плохи дела у Советов.

— Дослушай до конца, глупая. Сама подумай: у большевиков под ногами земля горит. Недавно в Спасске и в Лаишеве самых что ни на есть главных атаманов перерезали. Вчера ещё богохульника Замалиева на тот свет спихнули. Не только у нас, везде не любят их, антихристов. Дела завариваются, дай бог. Не зря же мальчишек берут в солдаты. Пятнадцатого мая, говорят, возьмут и самых маленьких…

— Кто ещё сказал такую глупость? — удивилась Ирина Лукинична.

— Слово не ходит за тем, кто сказал его. Жива будешь, сама услышишь.

 

Безбожный свет

В комнату вбежал худощавый, светловолосый мальчик лет четырнадцати. Лицо продолговатое, глаза большие, синие.

— Мама! — выпалил он, размахивая газетой в руке. — В магазине будут скоро давать белую муку.

— Белую? Нам бы, сынок, и почернее подошла.

— Вот слушай. — Мальчишка начал читать газету — «Казанский центральный рабочий кооператив сверх нормы будет выдавать на каждого члена кооператива по тысяче граммов белой муки».

Глафира усмехнулась:

— Как бы не сглазить: вот разбогатеете!

— Всё же лучше, чем совсем не давать.

— Прочти-ка ещё про то, как мальчишек солдатами сделают, — попросила тётка Глафира, искоса глянув на Ирину Лукиничну.

— Такого тут нету, — сказал мальчик. — А… вот, наверное. Слушайте: «21 апреля состоялся первый слёт военизированных комсомольцев города Казани. Слёт требует, чтобы каждый комсомолец полностью выполнил программу изучения военных знаний. Летний план военного дела подготовить к пятнадцатому мая…»

— Вот, вот! — воскликнула Глафира, ухмыляясь. — А ты не верила.

Ирина Лукинична промолчала.

— Мама, — сказал Ваня, — сегодня в школе каждому велели принести пятьдесят копеек. На постройку дирижаблей.

— Денег нет, сынок…

— Тогда я выйду на субботник. Буду баржу разгружать.

— А в чём пойдёшь? Рубашка вон совсем износилась. Ничего на тебе не держится. Хоть из медвежьей шкуры шей.

— Вот хорошо бы! Зимой и печку топить незачем. — Он взял из рук матери клубок, затем иглу и заправил её ниткой. — Сшей такую шубу, мама. Никогда не порвётся… Лежи себе да рубай картошку в мундире. Пусть ветер и бураны бесятся весь год, а у тебя никакой заботы!

— Если бураны будут целый год, где же картошка вырастет?

Ваня почесал голову.

— Как это где? В парнике! На севере овощи круглый год в парниках выращивают…

— Ладно, ладно, хватит балагурить. Ступай, у дяди Гриши огня попроси. Коля скоро придёт с работы.

— Огня?.. Зачем же брать его у дяди Гриши?

— Спичек мало. На базаре дорогие…

— Сейчас, мама…

Ваня подошёл к железной кровати, приподнял одеяло и выдернул из матраса клочок ваты. Затем встал на сколоченный братом стул, потянулся к оголившимся медным проводам.

— Тебя током ударит! Не тронь!

— Огонь в проводах — нечистый! — проворчала в свою очередь тётка Глафира.

— Сейчас же слезай! — приказала Ирина Лукинична.

— Слезаю…

Вверху что-то затрещало, стены осветились, и в комнате запахло палёной ватой. Мальчик спрыгнул.

— Вот, пожалуйста! Хоть шашлык жарьте, хоть пироги пеките…

— Пироги? Они могут нам только во сне присниться.

— Зимой. Когда красный снег выпадет, — ехидно сказала тётка Глафира.

— Нет, будут наяву, когда командиром стану.

Тётка поморгала красными веками.

Ирина Лукинична, ворча на сына, стала разжигать огонь. Долго возилась она у печки. Наконец, заглянула в другую комнату, где сын рылся в шкафу — что-то искал в нижнем ящике.

— Огонь у меня погас, Ванюша, — сказала мать виновато.

— Разве я не говорила, что ваш огонь безбожный? — обрадовалась Глафира, пристукивая палкой. — Погаснет он, погаснет!

Ваня подошёл к постели.

— Сейчас…

— Не смей! — запретила мать. — Огонь этот, говорят, не от бога. И добра не жди…

— Огонь есть огонь, мама. Всё равно, где взять его.

— Не тронь. Вон какие тучи плывут! Не дай бог, пожар.

Ваня щёлкнул выключателем, но лампочка не загорелась.

— Ток уже выключили.

— Может, сам что напортил? Говорила тебе — к дяде Грише сбегай…

— Почему к дяде Грише? К Харису ближе.

— Делай, что велят. Не заставляй ругаться — и так голова болит. Накличешь беду своим током.

С дядей Гришей Ваня только что вернулся с рынка. Низкорослый, добродушный, Григорий Павлович, несмотря на свои пятьдесят лет, всё время водит дружбу с ребятами: они поят его коня, а он катает их на повозке.

Насажает, что грибов в кошёлку: повернуться негде. Одна слабость есть у дяди Гриши. Смолоду любит он пиво. И в жаркий день может выпить кружек двенадцать. И не пьянеет. Только щёки розовеют, да лысину, знай, вытирает ладонью. А потом, приплясывая, на потеху мальчишкам запевает визгливым голосом:

Пиво дядя Гриша выцеживает из опорожнённых бочек, которые увозит к вечеру, после закрытия киоска. Из трёх-четырёх полведра набирается. Сегодня дядя Гриша перевозил на рынке жмых и, поди, уже навеселе…

Ваня, подбрасывая в руках жестянку, в которой таскали угли от соседей, выбежал на улицу и вернулся домой с огнём.

— Вот вам добрый огонь! — сказал он торжественно. — Полезный. Прямо из печки. Только взял его не у дяди Гриши, он сегодня очень устал, а у Хариса.

— Ну, ты уж всегда по-своему.

— А я не хочу обижать соседа. Чем он хуже дяди Гриши?

— Я не говорила этого.

— Почему же тогда посылаешь мимо их дома?

Ирина Лукинична не знала, что ему ответить.

— Они люди чужой веры, — пришла ей на помощь тётка Глафира. — Только наша христианская вера правая…

— Вера, вера… не надо мне вашей веры, ни правой, ни левой, — сказал Ваня.

— Да унесёт ветер твои слова, сумасшедший! Прости, господи, эту заблудшую овцу.

— Я не овца.

— Ну, заблудший баран, — усмехнулась тётка Глафира.

— И не баран. Я человек.

Во дворе кто-то пронзительно свистнул. Ваня, вздрогнув, прислушался. Лицо его порозовело, а светлые глаза чуть сузились.

— Мама, Харис меня зовёт, — сказал он, забыв о своих пререканиях.

— Опять этот Харис. Зачем он зовёт?

— Играть.

— Хоть бы на рыбалку сходили. Больше пользы. Гляди, на уху поймаете.

— Днём рыба не клюёт. Мы договорились пойти на рассвете.

— Не забудь, Ирина, что сказал тебе муж перед смертью! — заметила тётка Глафира. — Берегись воды! Не утонул бы…

Ваня посмотрел на мать. Она стояла растерянная. Застывшие глаза пристально глядели куда-то в угол.

— Мама! — потянул её Ваня за рукав. — Почему нельзя на рыбалку?.. Что говорил отец?

— Давно это было, сынок, давно. Тебе тогда исполнилось три месяца. Мы бежали от немецких солдат, и отец твой заболел в дороге. Пил воду из ручья. Когда был ещё в памяти, сказал: всё дело в этой воде. Потом начал бредить. Всё той же водой отравленной…

— Расскажи, Лукинична, всё расскажи. О том, что видел муж во сне и как он с чёртом возился, — наставляла тётка Глафира, пристукивая можжевёловой палкой. — Не бойся. Пусть мальчик узнает.

— Зачем же пугать его?

— Расскажи, мама! Я не боюсь.

— Подрасти немного. Иди лучше, сынок, поиграй.

— Нет, я никого не боюсь. Ни чёрта, ни дьявола. Два раза лазил в церковь — и ничего там не видел. Сегодня поднимусь ещё на колокольню — там не покажутся ли…

— А как же ты в церковь залез? — удивилась тётка Глафира. — Её ведь заперли на замок.

— Переднюю дверь. А заднюю заперли только изнутри. Мы пролезли в окно и открыли её. Сегодня вот, когда играли в красных…

— В красных? В святом доме? — всплеснула мать руками. Глаза её расширились, тонкие, высохшие губы начали дрожать.

— Вот! Пожалуйста! — упрекнула Глафира. — Выпустила раз поводья — получай. Бог накажет за такое глумление. Без кары не оставит, как того учителя. — И злорадно добавила — А тому ироду уже не выздороветь…

— Больше туда не ходи, сынок, — попросила мать.

— Надо мне, мама. Сегодня мы выбираем командира. Кто не побоится войти первым — тот и командир.

— Пусть идёт! Пусть он там себе шею свернёт! — сказала тётка Глафира и, набросив чёрную шаль на голову, быстро вышла из дома.

 

«Что бы сказал твой отец?»

— Мама, почему она так проворно выскочила?

Ирина Лукинична пожала плечами:

— Не знаю, Ванюша. Может, обиделась… Она ведь нам с тобой добра желает.

— Не верю… Добра ли?

— Добра, добра, сынок! Старается, чтобы рос ты умным, а не безбожником. Надо верить…

— И в царя, и в бога?.. Если безбожники неумные, как же они победили? Ведь у царя сколько пушек было…

Но мать своё твердила:

— Вера учит людей хорошему — не убивать, не грабить…

— А раз так, почему же поп Гапон рабочих под расстрел повёл? Мы по истории проходили. Это уже точно так было.

— Не знаю, не знаю, сынок. Порой и мне приходят в голову разные мысли. Боже, прости нас грешных…

— Мама, тётя Глафира назвала меня заблудшим… Кто же я? По метрике — родился в Польше. А не, поляк. Белорус. Но белорусского языка не знаю. И Белоруссию даже во сне пока не видел. Какая ж это родина? Люди говорят: земля родная та, где наелся досыта…

— Если бы ты в Белоруссию вернулся, по-другому заговорил, — сказала мать.

— С чего ж это?

— Свои, сынок, — всегда свои. На что ёж, и тот говорит своему ежонку: мягонький ты мой да кругленький…

Ваня рассмеялся.

— Но ежи не разговаривают.

Мать замолчала.

Когда в печке запылали дрова, Ваня, глядя в огонь, задумался. Какая же она, Белоруссия? Почему её мать не забывает? Ему вот неплохо и в Казани. Захочешь купаться — река рядом. И лес под боком. Правда, ягод в лесу не густо. Много народа в городе — живо срывают. Но город есть город. И ещё какой! Город, в котором учился Ленин. Классный руководитель Николай Филиппович водил их вчера в университет. Показал парту, за которой сидел Володя Ульянов…

Да, если выпадет случай побывать на родине, в Белоруссии, много расскажет он тем ребятам про этот город…

На улице снова послышался громкий свист.

— Мама…

— Ладно, беги, раз Харис тебя ждёт! Будь красным разбойником, — обиделась мать. Она села на стул и, спрятав руки под передником, тяжело вздохнула — Не для того тебя растила, чтобы стал ты пропащим.

— Но мы же только так, играем.

— Был бы жив отец, выпорол бы тебя ремнём. Брось, Ванюша. Ради бога брось. Тебе уже четырнадцать — пора и за ум взяться. Прирос, что ли, к этому черномазому? Вдвоём с утра до вечера мотаетесь.

— А мы с ним друзья, — сказал мальчик. — И ещё с Яшкой, Андрюшкой, Гумером, Нигматом, — пересчитал он всех, живущих на улице Карла Маркса, рядом с трамвайным парком.

— Не ходи с ними, сынок. Меня послушайся. Дома посиди. Сейчас я тебе щей налью.

— Я сыт. На базаре жмых ел.

— Где взял? — испугалась мать.

— Не бойся, не стащили. Помогали грузить подводы… Ну, я пойду, мама.

— Вот кочергу возьму! — поднялась Лукинична и шагнула к печке. — Увидел бы отец твои выходки. Что бы он сказал?

— Если бы только был жив! Он бы меня понял. И сказал бы: друзей не подводи. Ведь я им слово дал…

— Иди, — махнула мать рукой. — С тобой не сладишь…

Ваня, затянув потуже отцовский пояс на залатанной рубашке, выскочил на крыльцо.

В небе тотчас сверкнула ослепительная молния, грянул гром, и, заполняя всё вокруг нарастающим гулом, хлынул на землю проливной дождь.

 

Ребячьи тайны

Едва сбежал Ваня по скрипучим ступенькам вниз, как столкнулся с Николаем. Старший брат попятился.

— Кипятком, что ли, тебя ошпарили? — упрекнул он Ваню.

Брат был старше на четыре года. Худой, скуластый, он выглядел ещё подростком. Но зато уже работает кочегаром. Семью кормит. Приносит карточки на хлеб. Поэтому и держит себя с мужским достоинством. Вон какое у него серьёзное лицо!

— Куда, говорю, летишь, как угорелый? — допрашивал он Ваню.

— Играть.

— В такой дождь? — Брат снял мокрую кепку и стряхнул с неё капли. В его бледно-голубых глазах была зависть, они словно говорили: эх, прошло детство, не то бы я тоже побежал с тобой на улицу. Да босиком! По лужам! — Ладно. Поиграй, пока дела нет. С понедельника начнём дрова пилить.

— Понедельник — день тяжёлый, — лукаво поморщился Ваня.

— Ну, тогда со вторника, — улыбнулся Николай и стал подниматься по ступенькам.

Во дворе никого. Только ветер швыряет крупные капли дождя. Сараи, заборы, соседние дома уже потемнели от ливня. Кажется, что зелёная трава играет светлыми жемчужинами капель.

— Харис!.. Хари-и-ска!

Ответа нет.

Ваня стоит у ворот, не зная, где спрятаться. Крупные капли, попадая на затылок, заставляют его вздрагивать. Но куда же девался друг? Неужели домой убежал?

— Хари-ис! — позвал он ещё громче, и где-то в дровяном сарае послышался глухой ответный свист.

Ваня кинулся туда — в раскрытые двери.

Дровяник этот в левом углу большого двора не принадлежал ни одному из хозяев. Много лет назад построил его сельскохозяйственный институт. Раньше, когда в сарае находился уголь, мальчишки туда и не заглядывали. Сейчас угля нет, институтские печи топят дровами. Пока сарай пуст. Расшивка плотов на реке не закончена, как говорит Николай, и первые подводы с дровами появятся только через неделю. До этого ребята наиграются вдоволь. Правда, классный руководитель Николай Филиппович увлекаться игрой не велит — экзамены уже подходят. Но после холодной зимы как удержаться дома!

Ваня вошёл в дровяник. Сдвинул набекрень кепчонку с козырьком, засунул руки в карманы. Вот он, мол, не спрятался, как другие, и трескучая молния, и гром ему нипочём. Любуйтесь, каким должен быть командир!

Но ребята и голов к нему не повернули. Прижавшись друг к другу, они смотрели в рот Андрейке, живущему в соседнем дворе, и слушали его сказку. Приятели Нигмат, Яшка, прозванный Соловьём, и Косой Гумер забыли, казалось, обо всём на свете. Если дела так пойдут, не иначе Андрейка будет командиром. На сказки он мастак: день и ночь может их рассказывать. Вот и сейчас: плетёт свои басни про Бабу-Ягу, а мальчишки не дышат, выкатили глаза, как шары…

Сидевший поодаль смуглый, похожий на цыгана Харис, подозвав к себе Ваню, предложил ему сесть рядом. Затем взял за локоть, пожал пальцами: долго тебя, дескать, не было. Когда Ваня почувствовал это пожатие, подумал: как хорошо иметь верного друга, на которого всегда можно положиться. Харис, он искренний. Но Андрейка не такой. Да ещё со своими дружками — Яшкой, Нигматом и Гумером. И страшную сказку, наверное, рассказывает неспроста. Хочет запугать. Ведь сегодня им надо войти в церковь — и тот, кто не испугается, будет командиром. Нет уж, этим не возьмёшь. Сколько ни старайся, нагонишь страху только на свою голову!

Андрейка, закончив сказку, с гордым видом оглядел всех: мол, вот мы какие. Мальчишки облегчённо вздохнули, но так как всё ещё не могли прийти в себя от коварных проделок Бабы-Яги, продолжали сидеть молча, прижавшись друг к другу. Надо было чем-то расшевелить их…

Новую сказку начал Харис. Да ещё какую! «Тысячу и одну ночь», которую когда-то слушали арабские цари. Никто от него не ожидал. Мальчишки начали понемногу оживляться. Когда же Харис дошёл до того, как Али-баба нашёл пещеру злых разбойников и как дверь сама собой открылась от волшебного слова, облегчённо вздохнули. Словно сами увидели в пещере золото и серебро, атлас и шёлк, сами отведали вкусных блюд да разного питья. Каждому показалось, что он сам нашёл вход в эту пещеру, и каждый повторял про себя: «Сезам, откройся!»

Шуршит по крыше дождь. На луже у раскрытой двери, подпрыгивая, пляшут серебряные капли. Мальчишки повеселели.

— На, Харис, твою газету, спасибо, — нарушил тишину Ваня. — Маму порадовал.

— Чем? — удивился Яшка.

— В магазинах по спискам будут выдавать муку, — сообщил Ваня.

— Муку? А мы думали что-нибудь важное, — разочарованно протянул Андрейка, сплюнув под ноги.

— Не плюй в колодец, придётся воды напиться, — сказал Харис. — Твой отец начальник… А наши матери сами недоедают, нам отдают. Разве не так?

— У нас одна затируха да картошка, — пожаловался Гумер. — И то не досыта…

От этих разговоров у Вани подвело живот — нестерпимо захотелось есть. У них дома с едой тоже не густо. Если бы не уха да щи, было бы совсем худо. Но и другим не легче: вон какие тощие. Один лишь Андрейка не худой. У него что — любой день за праздник. Но как говорит мать: на гору глядя, горой не станешь. У спекулянтов на базаре всё имеется. Только у матери денег нет, купить не на что. Придётся терпеть.

— Нос не вешать!.. Всё время так не будет, — сказал он уверенно. — Хлеба мало потому, что много всяких врагов и шпионов. Когда всех переловят…

— Их перело-о-вишь…

— Вот снова поймали, — ткнул Ваня в газету. — Прочитай-ка, Харис.

— Читай! Читай!

Харис повертел шеей, как гусак, и, прокашлявшись, начал читать громким голосом:

— «Перед пролетарским судом меньшевики в собственных заявлениях признали, что работали агентами с целью восстановления капитализма»…

— Сами признались, а?

— Признаешься, когда пальцы дверью зажмут.

— Не говори, чего не знаешь, — рассердился Харис. — У нас так не делают.

— А что те люди сделали? — спросил Яшка.

— Вредительство, — сказал Харис. — А вот и главные: Гроссман, Соколовский, Гинзбург… А у Желтова нашли прокламации, напечатанные за границей… Всех поймали.

— Прихватили здорово.

— Но их дружки, должно, и в Казани есть.

— Как не быть!.. — сказал Яшка, глядя по сторонам. — Ведь каждый день кого-нибудь убивают.

— Не зря же загорелся пароход «Байрам-Али» на пристани, — добавил Нигмат. — Сам начальник пожарной команды, говорят, погиб…

— Не он один…

— Эх, поймать бы этих шпионов! — сказал Харис.

— Как? — спросил Андрейка.

— Если бы я знал… Может, все вместе придумаем…

— Учиться надо, — твёрдо заявил Ваня, — военному делу.

— Не так это просто. Тут не в «белых» и в «красных» играть. В газете вот сказано: «Седьмая ударная татарско-башкирская военная школа имени Ворошилова… Два года назад из многих частей Красной Армии мы собрались в эту школу. При поступлении у нас было желание — стать красными командирами, и все мы стремились к этому… Сейчас на учениях первенство держим за собой. Поэтому командиру седьмого ударного отделения кавалерии имени Ворошилова Шайхутдинову было подарено седло…»

— Всего-то? — скривился Андрейка. — Если бы ещё наган или саблю. Другое дело. А то — седло.

— Ребята, кажется, дождь перестал. Побежали!

 

Железная дверь

На чистом небе, слепя глаза, улыбается майское солнце. Воздух словно мёд. Хочется вдыхать его всей грудью. Мальчишки рассыпались по двору. Набегавшись по мелким лужам, подошли к глубокой, похожей на озеро.

— Айда! — крикнул Гумер. — Наперерез!

Закатав штанины выше колен и выстроившись в ряд, как дикие гуси, пошли на тот берег.

В это время послышался голос Пелагеи Андреевны:.

— Ваня! Ванюша!

— Чего, бабушка?

— Чем зря по лужам хлюпать, коз моих присмотрел бы. А? Молока б тебе дала.

Ваня облизнул губы: сейчас ему не до коз. Не хотелось отставать от товарищей. Как нарочно просит именно в такое время! Попробуй теперь выбраться из этой лужи, не замочившись!..

Ваня подбежал к старухе и, сверкая глазами, сообщил ей:

— Конечно, я пойду. Только опасно.

— Почему? Господи, разве и днём теперь стали грабить?

— Не грабят. Но после такого дождя земля и трава сырая. Машка с Дашкой могут простудиться.

— Боже упаси! — напугалась Пелагея Андреевна. — Иди, поиграй.

И Ваня вновь полез в воду…

— Вот что, ребята, — сказал Харис, когда надоело ходить по лужам. — Поиграли и хватит. Не забывайте про то, о чём был уговор. Вечер уже.

— А ты не атаман, чтобы указывать, — остановился Яшка.

— Самозванец, — поддакнул Нигмат.

— Самозванцев не признаём, — объявил Андрейка решительно. — Атаманом буду я!

— Чтобы самозванцев не было, надо выбрать командира, — снова предложил Харис.

— Надо! Надо! — загалдели мальчишки.

Озорные, весёлые глаза у всех блестели. Из карманов вытащили деревянные пистолеты, кинжалы. Гумер, усмехаясь, перевязал один глаз чёрной лентой. Яшка прилепил под носом угрожающие усы.

— Пиратами будем!

— Нет, разбойниками!

— Кем бы там ни были, нужен атаман!

Ваня возразил:

— Не атаман, а командир!

— По жребию давай. Кто не испугается, тот и главный.

Яшка протянул ребятам суковатую палку:

— Хватайся! Чья рука наверху, тот войдёт первым.

— И на купол заберётся! — потребовал Нигмат. — Как договорились.

— Только вот палка маленькая, — забеспокоился Гумер. — Давай-ка, Ваня, твой ремень. Кажется, он длиннее.

Ваня расстегнул пояс и протянул его конец Андрейке. Тот взял. Начали вдвоём перехватываться, поочерёдно зажимая ремень рукой. Наверху оказался кулак Андрейки.

— Не так! Неправильно! — зашумел Гумер, увидев, как встревожился Андрейка, не обрадованный выпавшим жребием. — Ваня сплутовал! Боится лезть на колокольню… Давайте лучше сосчитаемся!

Хотя считались по всем правилам, тыча пальцем в живот каждому, кто хотел быть командиром, получилось так, что жребий и на этот раз выпал Андрейке.

Ватага направилась к церковной ограде. От выстроенной из красного кирпича высокой церкви повеяло холодом. Входная железная дверь казалась тревожной, пугающей.

Ребята остановились. Дальше пойдёт лишь один из них. Откроет за ручку дверь и по винтовой лестнице поднимется на колокольню. Если не сумеет он этого сделать, не будет командиром. Такой уговор.

Андрейка молча подымается вверх по каменным ступенькам, искоса посматривая в стороны. Вон как печально садится угасающее солнце. К добру ли это? А вот и железная дверь. Надо взять её ржавую ручку двумя руками, затем, упираясь ногами в порог, потянуть на себя. Дверь он оставит раскрытой, пусть хоть падает свет — не так будет боязно…

Дверная ручка такая холодная, будто взял в руки жабу. А что его ждёт за дверью? Напрасно рассказывал он ребятам о Бабе-Яге. На свою голову, только сам себя напугал… Но, кажется, дверь уже заперли — не открывается. Вот было бы хорошо. Нет, она подаётся. И кто-то вроде хрипит за порогом. Андрейка замер, оглянулся на мальчишек. Но те, подбадривая, замахали Руками: давай, давай! Андрейка поднатужился, раскрыл-таки дверь и первое, что увидел: под железной лестницей у стены стояла старуха в чёрном. В руках у неё суковатая палка.

Испуганно вскрикнув, Андрейка захлопнул дверь и, не чуя ног, не сбежал, а скорее слетел по каменным ступенькам вниз, будто его ветром сдуло, как пушок одуванчика. Ничего не сказав ошалевшим ребятам, он побежал к сараю так стремительно, словно за ним черти гнались.

Мальчишки тоже пустились вдогонку. Спустя немного ворвались, как перепуганные стригунки, в дровяник и сбились в кучу.

— Чего случилось? — тревожно спросил Нигмат, задыхаясь от бега.

— Там какая-то баба! — сказал Андрейка.

— Яга? — насторожился Гумер.

— А чёрт её знает! В руках у неё не то палка, не то помело…

— Может, показалось?

— Как бы не так! Провалиться мне в землю, если это не живая бабка! — заверил Андрейка, хлопая глазами.

— Померещилось, — решил Харис. — Увидел со страху то, чего не было.

— Сказки! — поддержал его Ваня, — Бабушке своей рассказывай, Андрейка. Я тебе не верю.

— Поэтому и показал первым пятки? — усмехнулся Гумер, защищая друга. — Сам-то испугался не меньше. Если бы не трусил, давно бы уже был на колокольне. Твоя ведь очередь. Скис?

— Я-то? Скис? — рассердился Ваня. — Хочешь, сейчас полезу?

— Давай! А мы посмотрим.

— Пожалуйста, — Ваня затянул потуже пояс, нахлобучил кепчонку и, твёрдо ступая по сырой после дождя земле, направился к церкви. Мальчишки на этот раз шли за ним чуть поодаль. Только Харис не отставал. Желая приободрить друга, он советовал ему не торопиться внутри церкви, а чтобы страх не одолевал, разговаривать или считать вслух до ста.

Вот оно и то место, где мальчишки стояли недавно. Когда-то хорошо протоптанная тропинка, из-за того, что по ней перестали ходить, по краям заросла травой. На сырой чёрной земле отпечатались небольшие следы.

Здесь прошёл Андрейка. Рядом виднелись другие следы, побольше, будто медведь протопал. И чем-то понатыкал в земле круглых дырочек. Видно, старик проковылял с палкой — шёл с базара мимо церкви… Больше ничего здесь не было подозрительного. Всё хорошо знакомо. И дверь железная. Сколько раз открывали её с ребятами. Одному же теперь идти в церковь — как-то не того… Над головой пролетел воробей и скрылся в окне церкви. За ним другой. Вот бессовестные: кто-то из них капнул Ване прямо на руку. Он вытер замазанную руку рубашкой. Всё просто, всё обычно: и воробьи туда-сюда летают, и голуби воркуют на карнизе. Чего бояться!

Ваня подошёл к двери, но прежде чем открыть её, сказал громко, так, чтобы слышали ребята:

— Сезам, откройся!

И что за чудо? Железная дверь, как в сказке, раскрылась. Ваня сперва попятился, потом, преодолевая страх, осторожно заглянул в церковь и там увидел шагнувшую к нему чёрную женщину с палкой.

— Вот она! — крикнул Ваня.

И в то же мгновение чёрная тень взмахнула руками, словно коршун крыльями, что-то сверкнуло вверху, и палка обожгла ему голову. Мальчик, охнув, покачнулся: перед глазами его заплясали зелёно-красные шарики, затем всё перевернулось и растаяло, как в тумане…

 

Заговор ли?

У женщин двора только и разговору про Ваню. Самые старые уверяли, что мальчика в церкви ударил дьявол, и доктора теперь не смогут вылечить, надо найти знахарку — та заговорит болячку в два счёта. Ирина Лукинична хотела пригласить Глафиру, но той и след простыл. Постоянного места нет у тётки, живёт у чужих — сегодня здесь, а завтра — там. Где ж её найдёшь?

Сыновья, когда услыхали, что мать разыскивает Глафиру, сказали, что её нельзя пускать и на порог. Особенно возмущался Николай.

— Зря беспокоишься, мама. Не чёрт и не дьявол стукнул Ваню по голове, он сам ударился об дверь. До свадьбы заживёт, заплата — на себе…

И вправду, рана была небольшая, но врач велел несколько дней полежать в постели.

Дома Ваня остаётся один. Мать и брат на работе. Николай уходит с рассветом, а приходит поздно: спешно вытаскивают плоты. Мать на работе бывает не так уж долго. Только с ней в последнее время что-то случилось, почти не разговаривает с Ваней. Обиделась. Ваня сказал ей: «Штаны порвались, мама, зашей, пожалуйста!» В другое время она, поворчав, тут же взяла бы нитку с иголкой, а сегодня вдруг отказалась:

— На дурном пути порвал их! Зашивать не буду.

— Ладно, пусть они до конца порвутся.

— Тебя уже и так зовут бродягой. Непутёвый. Может, и вспомнишь мои слова, да будет поздно.

Что-то ещё проворчав, кажется: «Не будешь ходить по дурной дороге», мать куда-то ушла из дому.

Невесело Ване. Ох, как невесело. И книги надоели. Какие только мысли не приходят в голову, когда лежишь один в комнате и смотришь на старые ходики, на маленькую фотографию отца рядом с ними, на большой образ девы Марии, поднятый в углу к самому потолку и загаженный мухами. Часы-то можно купить новые, в магазине их много: и с кукушкой, и будильники разные, что звоном своим будят на работу рано утром. А вот отца — нет…

Скоро Харис придёт из школы. С кожаной сумкой за спиной. Ступит на порог и, как всегда, скажет весело: «Привет, Жан-Вальжан!» Если же просто поздоровается, без привета, значит, ничего радостного в школе не было. Вчера именно так он и поздоровался. Показал, что задали на дом, спросил про здоровье, потом сообщил, что у них дома собираются блины печь из крахмала, и, сославшись, что нужно помочь матери, торопливо ушёл.

Ваня хотел было подняться, но голова закружилась. Дела, видать, неважные. Сколько же можно лежать? Доктор советует не шевелиться. Но так нельзя. Надо начинать гимнастику, не то совсем раскиснешь. Будто не четыре дня лежишь в постели, а четыре года!

Наутро Ваня пошёл в школу — не выдержал. И там узнал о печальном событии: в школьной стенгазете появилась очень злая заметка «Героический поход Вани Кабушкина в церковь». Обиженный, пошёл он тогда в учительскую, рассказать обо всём Николаю Филипповичу. Но классного руководителя, оказалось, недавно положили в больницу.

— Зачем же ты скрывал? — упрекнул Ваня Хариса.

— Не хотел беспокоить, — ответил друг. — Пока не подымешься…

На перемене Ваня читал злополучную заметку. Любопытные ученики следили за ним искоса. Вон стоят у самой лестницы Яшка, Гумер и Нигмат. Рот до ушей. О чём-то шепчутся. Ещё ближе, у подоконника, три девочки: Светлана, Гульсум и Тамара. Тоже говорят вполголоса. Гульсум — такая маленькая, подвижная, чем-то встревожена, часто посматривает на стенгазету через плечи своих подруг. Тамара — худенькая, с чёрными, как и её глаза, волосами, белолицая девочка, стоит спокойно. Зато Светлана её полная противоположность: голубоглазая и толстая, сердито посматривает во все стороны. Мальчишки боятся этой грозной девочки. Она сильная. Раз Андрейка дёрнул её в коридоре за косичку, схватила его за шею и согнула: «Если руки у тебя такие длинные, то враз укорочу!» А глаза горят, как у рассерженной кошки.

Тамара — та самая сдержанная, самая тихая ученица в классе. И мальчишки её жалеют, кажется. Да и как не пожалеть им эту хрупкую тоненькую девочку. Может, она и худая из-за того, что много читает. Ваня впервые увидел Тамару ещё в третьем классе. Она переехала с родителями в Казань из какого-то города. И сразу же стала учиться не хуже Вани. В четвёртом классе они даже сидели с ней рядом на первой парте и долго стеснялись друг друга. Когда, бывало, нечаянно заденешь её локтем, краснеет и опускает свои длинные чёрные ресницы.

И вот она, эта скромная, тихая девочка написала про него в стенгазету! Чудеса. Что же он сделал ей плохого? Прямо какой-то заговор…

Ваня искоса незаметно посматривает на девочек: и злость, и обида его душат. За ним сейчас, конечно, следят и ребята. Но… как говорит отец Хариса, настоящий мужчина в беде не сплюнет, хоть и полный рот у него будет крови. Если когда и споткнёшься, — учит он, — говори, что не упал, а только поскользнулся.

— Не горюй, — подошёл к нему Харис, улыбаясь. — В нашей стенгазете всякое бывает. Не разобрались, зачем в церковь ходили, и ляпнули. Дисциплину, дескать, нарушаешь.

— Но я докажу им…

— Зачем?

— А чтобы разбирались.

На другой перемене Ваня хотел поговорить с классным руководителем, назначенным вместо Николая Филипповича. Но разговора не получилось. Тот не понял Ваню так же, как не поняла его и Тамара.

 

Свободный урок

Историю в классе преподавал Николай Филиппович. Но сейчас его заменяет учительница географии Полина Петровна. Вот она раскрыла журнал, окинула строгим взором сидевших учеников и начала перекличку. В классе были у неё любимчики. Фамилии их она произносила весело. Когда же называла фамилии других, тонкие губы её вздрагивали, а серьги в ушах покачивались.

Тамара и Светлана сидят на первой парте. Полина Петровна, конечно же, произнесла их фамилии воркующим голосом, и лицо её посветлело. Когда же до Вани дошла очередь, голова её дёрнулась. «Кабушкин!» — повысила она голос. Полина Петровна мальчишек не жалует. Правда, не всех. Андрейку признаёт. Как бы не отвечал тот, пятёрка ему обеспечена. Да и вопросы задаёт самые лёгкие. Не то, что Ване: спросит его, потом, подумав, ставит четвёрку или даже тройку. И ничего не сделаешь. Выучи, дескать, урок и, если тебя не спрашивают, сиди молча, словно в рот воды набрал.

Сегодня свободный урок по истории. Полина Петровна велела каждому принести интересную статью для чтения. Как-никак, заканчивают семилетку. Пусть подумают о выборе профессии.

— Бикбаев! — назвала учительница.

Харис поднялся.

— Нашёл?

— Статью об Эйфелевой башне.

Учительница показала ему на доску: выходи, мол, читай. Но Андрейка и Яшка загудели:

— Читает он плохо. Не слышно.

Светлана Плошкина предложила:

— Нигмат Хантемиров принёс интересную статью о тюленях. Пусть он прочитает.

Харис растерянно посмотрел на учительницу. Но та почему-то ничего не говорила. Потом, спустя немного, кивнула ему головой:

— Садись. Тебя вот и слушать не хотят.

Ученики заспорили:

— Хотим!

— Не хотим!..

Полина Петровна медленно прошлась по классу туда и обратно, затем показала пальцем в сторону Хантемирова:

— Читай про тюленей.

Харис уткнулся в раскрытый журнал «Вокруг света», покусывая губы: за что его так обидели?

— Не торопись, — предупредила учительница вышедшего к доске Нигмата. — Читай погромче.

Статья была и в самом деле интересной, хотя и не относилась ни к уроку истории, ни к выбору профессии. Вопросов никто не задавал, никаких дополнений к прочитанному не было.

Когда Нигмат сел на место, Полина Петровна посмотрела на Хариса:

— Бикбаев, дай журнал Андрейке. Читай, Счастливцев.

Но Харис вдруг ответил:

— Не дам!

— Ни себе, ни другим? — удивилась учительница.

— Как Чемберлен, — подсказал кто-то в углу.

Ученики засмеялись. «Чемберлен! Чемберлен!» — подхватили ребята. Харис прижался к парте, вздрагивая плечами.

Ваня поднялся и, глядя в глаза учительнице, сказал ей:

— Какой же он Чемберлен?

— Садись, Кабушкин! Садись на место! Я тебе слово не давала.

— Зачем же дают ему кличку?

— Не спорь. За поведение ставлю двойку.

— Хоть единицу!

— Сейчас же выйди вон! — топнула ногой Полина Петровна, покраснев до ушей и тряхнув головой так, что серьги её задрожали.

— Пожа-а-луйста, — процедил Ваня, подымаясь.

— И я выйду! — сказал Харис.

— И я… И я… — послышались голоса.

Хлопая крышками парт, ребята поднимались один за другим. Даже Гульсум не выдержала — встала.

Не ожидавшая такого оборота, учительница побледнела и неожиданно крикнула:

— Из класса никто не выйдет! Са-ди-и-тесь по местам!

Все послушались. Но порядка на уроке больше не было.

Когда вышли на перемену, Гумер, улыбаясь, пропел вполголоса:

Мимо погрустневшего Бикбаева с шёпотом: «Чемберлен!.. Чемберлен!.. Пузатый лорд!» — прошли Андрейка и его приятели. Порозовевшая, как пончик, только что вынутый из печки, прошла Светлана, сунув незаметно в ладонь Ване какую-то бумажку. Он прочитал её на подоконнике. Там было написано, «Мы восхищены вашим геройством. Держитесь!» И подпись — размашистым почерком: «Светагул».

Ваня передал записку Харису.

— Не пойму только, почему так расписалась.

Харис, прочитав, пожевал губами.

— Подписались трое, — догадался он. — Первыми слогами своих имён. Све-та… понял?.. Та-мара… Гуль-сум.

Стало немного веселее. Но всё равно друзья ждали, что их вызовут к директору. Однако такого вызова почему-то не было до самого конца уроков.

Это событие ещё больше сблизило Кабушкина и Бикбаева. Оба считали себя невиноватыми. Ученики смотрели на них с уважением. И Ваня уже надеялся, что Полина Петровна исправит ему двойку. Но та упорно молчала.

 

Что предлагает дядя Сафиулла

Мать Вани работала в первую смену. Поэтому встречались они только вечером. И почти не разговаривали в эти дни, затаив друг на друга обиду. Ирина Лукинична терпеливо ждала, когда её сын раскается и перестанет играть в разбойников. Да ещё в божьем храме. А Ване стыдно будет перед ребятами, если откажется. Во-первых, не трус он, во-вторых, они играют не в разбойников, а в «белых» и «красных». Потом на берегу Казанки начнут воевать не хуже, чем в кино.

Вернувшись домой из школы, Ваня хлебает картофельный суп, оставшийся от завтрака, затем бежит к Харису. Тот живёт с родителями на втором этаже, в деревянном доме. Дверь в их квартиру всегда раскрыта. Слева у порога стоят рядком галоши, разные сапожки. Такой здесь порядок: обувь, которую носят на улице, снимают за порогом и в комнату входят в одних чулках. Лесенки чисто вымыты, на полу от самого порога тянутся постланные дорожки с цветными узорами. Передний угол. комнаты занавешен красным пологом с круглыми, как у павлина, радужными пятнами, за пологом высятся пухлые, будто надутые воздухом, подушки. Печка всегда побелённая, самовар на столе сияет, как солнце. И не только самовар — сами хозяева, казалось, тоже светятся, встречая гостя радостной улыбкой… Если приходишь к ним во время обеда, не отговоришься что сыт, спасибо. Хозяйка непременно скажет: «Каждому кушанью своё место» — и всё равно за стол посадит. В этой семье в особом почёте чай. Особенно чёрный. С едой может быть иногда и плохо, бывают перебои, но чай всегда имеется. Как только гости на пороге — перво-наперво ставят самовар: такой обычай.

Оказывается, и на этот раз гостил у них какой-то мужчина. Сидели они вдвоём с дядей Бикбаем за столом, пили чай и мирно разговаривали. Ваня, решив, что мешать им неудобно, хотел было уйти, но, узнав по голосу дядю Сафиуллу, задержался. Этот, пришедший с германской войны человек с бельмом на глазу и с тремя искалеченными пальцами правой руки работает не где-нибудь, а в трамвайном парке.

Харис в это время сидел за маленьким столом у окошка и, глядя в раскрытую книгу, слушал взрослых. Случайно повернув голову, он заметил друга и махнул ему рукой: «Иди сюда, Жан-Вальжан». Молча поклонившись гостю и хозяину, Ваня прошёл к Харису. Рассматривая книгу, оба внимательно прислушивались к тому, что рассказывал дядя Сафиулла, приехавший недавно с курорта.

— Вовсе рай там на юге, как в сказке. А зелени сколько! Дома стоят прямо в лесу. Деревья большие — глянешь на верхушку, тюбетейка слетает. Прямо под окнами Чёрное море. Но почему его назвали чёрным, так и не узнал. Вода в нём, как небо, синяя-синяя. А горы? На макушках белый снег, зима. Внизу же — лето. Соловьи поют, виноград созрел — так и просится в рот. И кругом белые каменные дворцы! Сам Николай там отдыхал…

— Неужели сам царь? — удивился дядя Бикбай, даже привстав с места.

— Истинно тебе говорю… А теперь вот и я там был. Ходил по его дорожкам, сидел в его кресле-качалке…

— Вот ведь времена какие, а, брат Сафиулла!

— Не говори. Если бы сказали раньше, что буду в царском дворце отдыхать, не поверил бы. Такой почёт нашему брату, рабочему. Вот съездил туда и не заплатил за это ни копейки. Даже дорога бесплатная.

— Как говорят, золото не в земле, а в руках рабочих…

Дядя Сафиулла согласно кивнул головой и, заметив мальчишек, подмигнул им одним глазом.

— Пора теперь о парнях подумать, друг Бикбай. Дельную профессию им выбрать… А тот разговор ещё не забыли? — спросил он мальчиков.

— Помним, дядя Сафиулла! — сказал Харис.

— Нет, не забыли, — подтвердил и Ваня.

Месяца два тому назад они дали ему слово стать водителями трамвая. Как только закончат школу, пойдут к дяде Сафиулле учениками. Трамвайный парк был рядом, и ребята заглядывали туда часто. Пролезут оба вдоль заросшего крапивой забора, нырнут в дыру, где разошлись подгнившие доски снизу, и подолгу любуются, как рабочие ремонтируют вагоны, смазывают их и выставляют на запасные пути. Покрытые лаковой краской трамваи блестят, как ласточки, усевшиеся на проводах. Кажется, вот-вот покатятся. Но их держат башмаки — тяжёлые железки под колёсами. Харис и Ваня часто сами устанавливали эти башмаки на рельсы. Подсунут под колёса — и трамвай стоит, как прикованный. Жаль только, что в парке на трамвае не покатаешься. Гонят. Говорят: ещё под колёса попадёте. Так уж и попадут! Они давно уже научились хвататься за поручни, прыгая в трамвай на ходу…

Мальчишки особенно привязались к дяде Сафиулле. Тот носит красивую тюбетейку, рубашку в мелкий горошек. Ходит немного сгорбившись. Вставляет он стёкла в окна трамваев, чинит пол и сиденья с большим увлечением. Посмотреть со стороны: вроде бы копается человек, не спешит, а сам уже много сделал.

Ване и Харису он разрешает носить ящик с рабочим инструментом: с ножовками, стамесками. Такое счастье выпадает не каждому. Конечно, стамеска или ножовка не бог весть какое богатство. Но в ящике есть и другое, что-то похожее на крюк с рукояткой, блестящей, как зеркало. Трамвайный ключ. Он к любому трамваю подходит. Ключ этот начальник парка дал только водителю трамвая и дяде Сафиулле. Тому нельзя не дать — у него такая работа — перемещать трамваи с места на место. Значит, он для ребят самый уважаемый, достойный человек. И, главное, не прогоняет их. Даже любит. Если бы не любил, то не дал бы трамвайную ручку. Встанет позади Хариса или Вани, когда кто-нибудь из них занимает место водителя, и командует: «Вперёд!», «Малый ход!» или «Стоп!». Жаль, на другие пути трамвай переводят редко. Не то можно бы командовать «Право руля!», «Полный ход!», как на пароходе. И сам дядя Сафиулла в это время похож на капитана…

Вот он и уговорил их стать водителями трамвая.

— Из вас, ребята, — напомнил им сегодня Сафиулла, — толк будет. Лишь бы отметки не подкачали, чтобы мне за вас не краснеть.

— Постараемся, — дали обещание мальчики.

 

Навеки вместе

Об этом разговоре они сообщили классному руководителю, надеясь, что Полина Петровна похвалит их. Но она сказала, что ничего, мол, всегда надо слушать взрослых. И больше ни слова.

— Не поняла нас, — пожаловался после Харис.

— И не хотела понять, — заверил Ваня…

Ребята не опустили рук. Харис, хоть и кажется таким застенчивым, но парень с головой. Ваня часто залетает в мечтах на седьмое небо, выдумывает порой такое, что и в сказке не услышишь. Всегда у него десятки различных планов. Только ни один из них до конца не доводит. Зачем? Для этого есть Харис. Тот из десяти планов девять несбыточных тут же отвергает, а самый надёжный, десятый, рассматривает с другом придирчиво. О таких вот и говорят: два сапога пара.

После разговора с учительницей Ваня во время урока, ероша волосы на голове, строил очередные планы. Только ни одним из них с другом пока не поделился. По тому, как он покусывает губы, морщит брови, словно кислого яблока не прожуёт, Харис видел, что на этот раз его друг свои планы отверг сам. «Хорошо, — усмехнулся Харис. — Пусть не приучается греметь, как треснувший колокольчик»…

Позже, когда выходили на перемену, Ваня дёрнул друга за рукав и показал ему большой палец:

— Во, придумал!

— Давай, рассказывай.

— Не сейчас. После уроков.

Харис удивился: раньше друг его таким не был.

Из школы они шли пешком. Всю дорогу обсуждали новый план. От иголки до нитки, как говорил Харис. Нет, сколько бы не старался он придраться, в плане друга изъянов не было.

— Ну как? — спросил Ваня.

— Принимается, — ответил Харис.

Дома перекусили наскоро, что под руку попалось, — и на Казанку. Да чего же там красиво летом! Весь берег покрыт зеленью, жужжат пчёлы, поют в кустах и на деревьях невидимые птицы. Будто план, придуманный Ваней и Харисом, даже птицам понравился: вон как заливаются, желая им счастья!

Разомлев под яркими лучами солнца, ивы, кажется, поворачивают головы, чтобы видеть проходивших мальчиков. Даже кузнечики прыгают в стороны, уступая им дорогу. Вон и цветы улыбаются на берегу, сама просятся в руки.

— Нарвём? — спросил Харис.

Ваня молча кивнул головой.

В другое время они не пошли бы за цветами в такую даль. Но сегодня всё должно быть особенным, торжественным. Когда перед началом жизненного пути, такого серьёзного и важного, даёшь друг другу слово, нельзя даже думать о чём-то привычном.

По берегу дошли они до русского кладбища. Встретились женщины, все в чёрном. Казалось, те и не заметили мальчиков — так были заняты молитвами. А вокруг замшелые кресты, прохладная между кустами сырость и прелый запах листьев…

Совсем рядом с кладбищем городской парк культуры и отдыха. Здесь яркое солнце, аллеи, посыпанные жёлтым песком, по сторонам дорожек — гладко подстриженные сочно-зелёные кусты. В центре парка — на площадке, в окружении толстых цепей на чугунных столбах, мраморный памятник с горящей наверху звездой: братская могила. Здесь похоронены красные бойцы, погибшие при освобождении Казани. Харис и Ваня подошли к памятнику, положили цветы к его подножию, помолчали немного, склонив головы, затем, как было уговорено, пожали руки, заверив друг друга, что будут навеки работать вместе и жить в дружбе. Конечно, думали они, хорошо летать на самолётах, искать золото или водить корабли по морям и океанам. Но пока что Ваня и Харис об этом не мечтают. Они будут водителями трамваев. Будут стоять у трамвайных штурвалов не хуже капитанов! И это не далёкая мечта, нет, она рядом и непременно сбудется.

Мальчики возвращались домой взволнованные, словно за спиной у них выросли крылья.

На другой день снова пришли к памятнику — посмотреть на свои цветы. Если не завянут — значит, красные бойцы приветствуют желание обоих навеки стать водителями трамвая.

Но чашечки цветов уже закрылись, вялые, обессиленные листья поникли. Харис расстроился. Однако Ваня тут же утешил его: не весь же век быть водителями, надо послужить и в армии. Когда исполнится двадцать лет, их призовут непременно. И там будет возможность стать красными командирами. Для этого конечно, следует готовить себя заранее. Но Ваня не из тех, которые ждут, когда яблоко созреет и само упадёт в рот. По гребле и плаванию занимает в школе первое место. По гимнастике да ещё борьбе, правда, дела его неважные. Завтра же надо записаться в кружок физкультуры. А то сколько времени пропало зря! Другие, должно быть, уже далеко вперёд ушли.

— Да, будем догонять их, — согласился Харис.

Ваня спросил его:

— Вместе?

— Как всегда. Навеки, — повторил тот клятву.

 

Кому быть атаманом?

— До экзаменов остаётся мало, всего три недели, — сказал Харис. — Потом, дней через десять, получим свидетельство за семь классов. И — к дяде Сафиулле в трамвайный парк. Начальник, говорят, сердитый. Не будет ли против?

— Не будет, — заверил Ваня.

У ворот появилась ватага мальчишек. Все в майках, без фуражек. Харис подмигнул Ване: встречай, мол, гостей. Загоревшие на солнце ребята вошли во двор и, громко разговаривая, окружили Ваню и Хариса.

— Ну что? — спросил Андрейка, длинный, как удилище. — Айда к сараю?

— Пошли, — сказал Харис.

Ребята направились к дровянику. В руке у Нигмата учебник. Андрейка тоже держал под мышкой толстую книгу. Почти у всех из карманов торчали вдвое сложенные тетради.

Гумер нёс в руке футбольный мяч. Можно подумать, что ребята готовились к экзаменам и, устав заниматься, решили погонять мяч. Но почему-то все разговаривали, употребляя слова из какого-то жаргона.

— Косой, макароны принёс?

— Эх, чёрт, забыл дома, — всполошился Гумер. — Если найдёт пахан…

— Рви, пока трамваи ходят, — скомандовал Андрей.

Передав мяч Нигмату, Гумер побежал к воротам. Ему крикнули вдогонку: «Возвращайся мигом!»

Ребята уселись на траве под высоким тополем у сарая.

— Эх, и дадим же мы жару! — сказал Андрейка, запуская пальцы в густую копну своих волос.

— Давай, не тяни резину, — поддержал Нигмат. — Наяривай меха! Пусть развяжутся языки у тех, кто хочет стать атаманом.

Ваня и Харис переглянулись, не понимая, что задумали пришедшие.

Андрейка важно сунул руку в карман и вытащил оттуда блестящую железку — обломок ножа, затем — небольшой брусок. Из другого кармана достал покрытый зеленоватой ржавчиной патрон. Мальчишки вылупили глаза.

— Как бы не взорвался! Не держи на Ваню! — предупредил Яшка.

— Сейчас на Хариса направлю. Конец тебе, алла-бисмилла, — пошутил Андрейка. Посмотрите-ка, ребята, — сухо ли под Чемберленом?

Харис молчал.

— Так и взорвётся. Ни с того, ни с сего, — усомнился Ваня. — Держи на меня свой патрон — я не боюсь.

— Не боишься?

— Чего бояться? Не в церковь же идти, — усмехнулся Яшка.

— И ресница не дрогнет, — сказал Ваня.

— Даже не шевельнётся?

— Нет! Потому что патрон взрывается только в стволе ружья. Когда его кресалом чиркнешь.

Андрейка, зажав патрон ладонью, сказал:

— Если так вот схватишь, будет как в стволе. А вот и кремень! — положил он вату на брусок и ударил по нему железкой. Вата задымилась.

Нигмат, карабкаясь, как обезьяна, влез на ветку тополя и, сложив ладони рупором, крикнул сверху:

— Слушайте, слушайте! Их высочество шахиншах Иван держит экзамен: быть ли ему атаманом. Смотрите все, чтобы не сожалеть о неувиденном!

— Ну, герой, готов ли ты умереть? — помахал Андрейка ватой, затрещавшей на ветру огнём.

— Готов, — сказал Ваня. Синие глаза его уставились в одну точку — в патрон.

— Ещё не поздно, — предупредил Андрейка. — Если что случится… не обижайся!

Видать, он и сам беспокоился, не зная, чем эта затея закончится. Голос дрожал, а рука подносила к патрону трещавшую вату неуверенно. Гумер, прибежавший из дому, совсем растерялся — он держал рукой оттопыренный карман и, широко раскрыв глаза, глядел на патрон с удивлением.

Каждый понял: это последнее испытание двух соперников, не разделивших атаманства. И до этого не раз они сцеплялись как молодые петушки. Но сегодняшнее испытание решающее. Кто победит сейчас, тот я будет командовать…

— Может… передумаешь? — спросил Андрейка. — Пока не поздно.

Ему и самому стало жарко, в горле пересохло. Ваня усмехнулся.

— Боишься, что в руке разорвётся?.. Вот под кем надо посмотреть — сухо ли?

Андрейка побледнел, его длинная шея, дёрнувшись, проглотила комок и рука наконец поднесла вату под капсюль патрона. Кто-то, зажав руками уши, повалился в траву. Напуганный Гумер, не различая, где белое, где чёрное, показал всем пятки. Зато Харис, поправив ремень, подошёл к Ване ближе.

— Не бойся, — шепнул он другу.

Андрейка отпрыгнул в сторону и тотчас раздался выстрел. С крыши сарая, захлопав крыльями, взлетели голуби.

Ваня и Харис, оглохшие от выстрела, переглянулись.

— Во дал! — обрадовался поднявший голову Яшка. — Садануло, как из пушки!

— Дробинки рядом с ухом просвистели! Ей-бо! — сказал Нигмат, потирая уши.

Андрейка лежал в траве, зажав левой рукой локоть правой.

— Андрюша! — встревожился Гумер. — Ты жив?

— Нет, ранен! — ответил тот, приподымаясь. — Дробь, кажется, в живот попала.

Мальчишки вначале боялись подойти к Андрейке, затем, осмелев, приблизились и, приподняв подол его рубахи, осмотрели живот — никакой там крови не было.

— Ни одной царапинки! — заверил Нигмат.

Повеселевший Андрейка сел и попросил у Гумера закурить. Подобострастно улыбаясь, тот вытащил из кармана пачку папирос.

— Вот они — ваши макароны, — усмехнулся Харис.

Первую папиросу Андрейка дал Ване, вторую взял себе, остальные передал ребятам. Пачка пошла по рукам.

Закурили все, кроме Хариса и Вани. Кашляя и задыхаясь, начали пускать в небо синие струйки дыма.

— Я так и не понял, кто победил, — сказал Нигмат.

— Никто! — заявил Яшка. — Испугались оба.

— Нет, Ваня выдержал экзамен.

— Андрейка тоже.

— Оба они испугались…

— Как же быть? — задумался Нигмат. — В один котёл две бараньи головы не всунешь.

— Значит, пусть ещё раз померяются.

— Ну что ж, я согласен, — сказал Андрейка, потирая локоть. — Но если правду сказать, верх всё-таки взял Ваня.

— Значит…

— Значит, команда ему подчиняется, — решил Харис.

Ваня в разговор не вмешивался. Он думал: как же так получилось, что патрон взорвался не в руке, а где-то за тополем? Ваня с Андрейкой стояли друг против друга. Потом Андрейка упал. И что-то ещё крикнул. Значит, патрон отбросил не он. Кто же тогда выручил Ваню? После выстрела над упавшим Андрейкой склонился Харис… Неужели он?..

Ваня сразу повеселел. Улыбаясь, как человек, увидевший друга, с которым не встречался больше года, шагнул он к Харису и тронул его за рукав.

— Ты? — спросил он, показав глазами за тополь.

Харис кивнул.

— А если бы в твоей руке рвануло?

— Руки не жаль, — усмехнулся друг, смущённо пожав плечами. — Я боялся, чтобы тебе глаза не вышибло.

— Спасибо…

До книг и тетрадей никто не дотронулся. Мяч тоже лежал в стороне. Мальчишки заговорили о сабантуе.

— Харис, давай поборемся, — предложил Ваня. — По-татарски!

— Пожалуйста…

— Но ты же боишься щекотки, — заметил Гумер.

Несколько дней назад Ваня попросил Хариса научить его татарской борьбе. Мальчишки стояла тут же, наблюдали. Только Харис схватит друга за поясницу, тот прыгает, как молодой жеребёнок. Хохочет и машет руками: «Нет, не могу! Щекотно…»

А сейчас Ваня вдруг твёрдо заявил:

— Не боюсь.

Глаза Нигмата сузились:

— Да, да. Пусть борются, пусть. И если победит Харис…

— Там видно будет. А пока, Нигмат, придётся подчиняться Ване, — вставил Андрейка.

— Но его приказа ещё не было.

— Будет.

Ваня пришёл в себя:

— Ну что ж, — сказал он. — Первый приказ такой: бросить папиросы! Никто ещё не видел пользы от курения. А вред — на каждом шагу.

Харис и Ваня бросили свои папиросы на землю и растоптали ногами. Но мальчишки бросать и не подумали. Сразу видно: приказ командира им не понравился.

— Как же так? — усмехнулся Яшка. — Солдатам табак выдаётся каждый месяц. Если бы вред был, не выдавали бы!

— Значит, им положено.

— Приказ не обсуждают, а выполняют, — вмешался Харис.

— Даже когда он неправильный?

— Как, ребята? — спросил Андрейка. — Признаём такого командира?

— Не признаём! Нет!

— Не признаёте? — сказал им Ваня. — Хорошо. Харис, пошли отсюда. — И оба направились к воротам.

— Два «макарона» испортили! — сокрушался Нигмат. — Как это можно раздавить целые папиросы?

— Понял! Я понял их секрет! — вскочил вдруг Гумер.

Андрейка встревожился:

— Какой секрет?

— Вот что ребята: Ваня и Харис хотят бороться на сабантуе, чтобы взять первенство! Силу набирают. Потому и бросили папиросы. Берегут здоровье. И знаете, куда пошли? На тренировку!

Гумер швырнул папиросу на землю. За ним последовали другие.

— Айда! И мы на тренировку!

Не прошло и полчаса, как дровяник запылал ярким пламенем. Собрался народ. Приехали пожарники в медных касках, с топорами, с лестницами. Огню разгореться не дали. Но сарай был разобран.

Многие из куривших ребят исчезли, будто в воду канули. Пришёл участковый и, расспросив, что случилось, повёл Ваню и Хариса в отделение милиции. Напуганная Ирина Лукинична, проклиная «увязавшегося на её горе за разбойниками» Ваню, заплакала.

— Вот и кара божья, — вспомнила она слова тётки Глафиры.

В этом предположении её поддержали и другие женщины. Пошли разговоры, пересуды…

— В этих местах черти завелись!

— До закрытия церкви такого не было!

— Надо просить, чтобы открыли её!

Ваню и Хариса, допросив, отпустили домой. Ирина Лукинична встретила сына упрёками. Взять кочергу или скалку — рука не поднялась. Зато, будто маленького, поставила его в угол. Ваня примирился, не стал ей возражать. Мать, уверенная, что этот проказник долго стоять в углу не будет, вернувшись домой с базара, несказанно удивилась. Ваня как стоял в углу, так и стоит. Но только… на руках.

— Что же ты со мной делаешь, мучитель! — крикнула Ирина Лукинична. — Что ещё за фокус придумал?

— Не фокус, а тренировка…

— Встань сейчас же! А то лёгкие опустятся, негодник.

— Не опустятся. Для того и тренируемся, чтобы не опускались.

— Опять этот Харис придумал?

— Нет, сам. Он об этом ещё не знает. Красным командиром стать не легко — надо ко всему привыкнуть.

— Но к тому, чтобы не есть — не пить, себя не приучишь. А на базаре вон какая дороговизна…

— Потерпи немного, мама, — серьёзно сказал Ваня. — Вот скоро стану водителем трамвая. Деньги начну зарабатывать. Картошек накупишь, сколько надо. И мяса.

— Беда мне с тобой, сынок. Тебя не поймёшь: то красный командир, то водитель трамвая… За двумя зайцами погонишься, ни одного не поймаешь.

— А вот увидишь…

Вечером вдвоём с Харисом они сходили в городскую детскую библиотеку, взяли там книгу о физических упражнениях и отправились на Казанку.

 

«Ты продал нас!»

Ну почему так случается: только раз не заладится дело, и пойдёт беда за бедой.

Расшивая плоты на Волге, Николай поскользнулся на мокрых брёвнах и упал в холодную воду. Теперь он сильно кашляет, изо дня в день худеет. Но сам не поддаётся — продолжает работать. Врачи предупредили: у парня простужены лёгкие, надо лечиться.

Это вовсе доконало Ирину Лукиничну. Она всё молится и молится. В доме, как после покойника. Вдобавок и Ваня стал учиться хуже — не ладится у него с учительницей. Полина Петровна придирается по всякому поводу.

На прошлой неделе, после того, как на уроке истории произошло «ЧП», девочки во главе с Тамарой побывали у Николая Филипповича в больнице. Учитель расспросил про их житьё-бытьё и разузнал о случившемся в классе. После он, оказывается, написал письмо директору. Тот немедленно пригласил к себе учеников, потом — учительницу.

Разговор директора с Полиной Петровной, видимо, был не совсем приятным: она ходила теперь чернее тучи, обвиняя во всём Ваню и Хариса.

Сегодня урок географии. Учительница, посмотрев на того и другого, сурово нахмурила брови. «Быть грозе», — решил Ваня. Харис, тот не показывает вида. Но Ваня… Не умеет он быть на уроке таким же спокойным, как Харис. Того ведь учит отец. Они с отцом дружат. Если Харис что-нибудь не может решить сам, рассказывает отцу, всегда с ним советуется. И тот помогает. А Ване помочь некому. В последнее время он даже в учебник заглядывает редко. Вот и сегодня пришёл на урок почти неподготовленным.

— Кабушкин!

Ваня вскочил так стремительно, что зацепившаяся за крышку парты рубаха не выдержала — с треском порвалась. Ученики засмеялись. «Не к добру это! — подумал он. — Только бы не спросила». Полина Петровна пристально посмотрела на Ваню, будто видела его в первый раз, и махнула рукой:

— Садись. Приведи себя в порядок.

Он сел.

— Вафин! — вызвала учительница.

Гумер, как только назвали его фамилию, встал и, ответив: «Я», тут же сел на место.

— Вафин! — повторила учительница.

Гумер снова поднялся.

— Расскажи-ка про гейзеры.

Гумер, поморгав глазами, переспросил растерянно:

— Про гейзеры?

— Да, да! — повторила учительница, повысив голос. — Что такое гейзер? Не знаешь?

— Гейзер… Гейзер… Как же… Знаю: это водопад наоборот. Когда вода летит не вниз, а кверху.

— Садись. Двойка!

Все притихли: кому черёд? Подняться перед рассерженной учительницей и говорить про гейзеры не каждому хотелось. Вот она сверлит учеников глазами. Не выдержав её взгляда, Ваня склонил голову: «Только бы не меня…»

— Кабушкин! — вызвала Полина Петровна. — Рассказывай.

Он поднялся и, вспомнив прочитанное, ответил на её вопрос.

— Мало, — сказала учительница и начала задавать ему другие вопросы.

Обычно память не подводила Ваню. А сегодня что-то случилось: он перепутал озёра Байкал с Балхашем и не ответил, какие там рыбы водятся. Даже вспотел — жарко стало.

— Садись, Кабушкин, — вздохнула учительница. — Плохо знаешь. Учил бы хоть немного… Байкал — пресноводное, самое глубокое в мире озеро. А в Балхаше вода пресная только в западной части. Поэтому и рыба разная.

Остального Ваня уже не слышал. «Эх, Николай Филиппович! — пожалел он. — Скорей бы выходил из больницы». От кого же ещё ждать помощи?.. Такой человек и лежит, в больнице! Говорят, он и там продолжает научную работу: пишет книгу об истории Казани. В школе организовал кружок по изучению местного края. И даже написали Горькому!

В тот хорошо запомнившийся день учитель пришёл на занятие кружка в новом костюме. На белоснежной рубашке чёрный галстук-бабочка. Положил на стол какие-то бумаги, сказал торжественно:

— Сегодня будем писать письмо Алексею Максимовичу Горькому. В Италию.

В классе притихли. Письмо Горькому! Но что же напишут они, ученики, такому писателю? Какие слова найдут?

— Это письмо не должно быть обычным письмом привета, — продолжал Николай Филиппович. — Давайте попросим, чтобы Горький написал нам о своей жизни в Казани. Когда, на какой улице, в каком доме и сколько времени жил он — обо всём расспросим. Короче, напишите всё, что хотели бы узнать. Каждый пишет сам…

Ваня долго сидел над бумагой, пока не вывел: «Дорогой Алексей Максимович! Вам ученики нашего кружка по изучению родного края шлют из города Казани пламенный привет, желают скорейшего выздоровления и творческих успехов…» Но дальше, как говорится, лодка не пошла — уткнулась в берег. Ваня ещё мало знал о Горьком. Чувствуя себя неловко, поглядывал по сторонам. И у Тамары, сидевшей рядом, письмо, видать, не подвигалось. А вот Харис написал уже полстраницы. Он спрашивал про сад Фукса, про Фёдоровский холм, про какие-то монастыри. Зачем они Харису — Ваня так и не понял.

Николай Филиппович собрал все письма, написанные учениками, нашёл в каждом что-нибудь важное и затем объединил их в одно письмо. Начиналось оно словами, придуманными Ваней. Заканчивалось вопросами Хариса. На другом листе бумаги Тамара начертила план города Казани, попросив Алексея Максимовича сделать на этом плане свои пометки. На конверте с одной стороны по-русски, с другой — по-итальянски написали крупным почерком: «Италия, Сорренто. Алексею Максимовичу Пешкову-Горькому».

Считая дни, затем и недели, с нетерпением ждали ответа. Гумер и Андрейка пророчили: разве напишет он вам, не ждите. Но письмо пришло. Николай Филиппович прочитал его в большом зале всем ученикам:

«Кружку казанских краеведов.

А. Пешков.

С искренним удовольствием исполняю ваше желание, уважаемые товарищи.

21/II 28 г. Сорренто.».

Возвращаю план с моими объяснениями и прилагаю изображение моё.

Вы, краеведы, по всей России работаете так прекрасно, что очень хотелось бы чем-то поблагодарить вас от души.

Не нуждаетесь ли вы в каких-либо снимках Италии?

Сообщите, немедля вышлю. Не нужны ли мои книги?

Желаю всем вам доброго здоровья и успехов в трудах.

Зал притих, словно писатель сам вернулся, прочитав своё письмо. Николай Филиппович тоже был взволнован. Вытащив из конверта план города, нарисованный Тамарой, он показал его всему залу.

— Тут Алексей Максимович сделал свои пометки!

Зал зааплодировал. Ваня, подмигнув Андрейке и Гумеру, хлопал в ладоши сильнее всех…

А теперь вот Николай Филиппович в больнице. Что если написать ему письмо? Или даже навестить его? В письме ведь всего не расскажешь. А так он поймёт Ваню с одного взгляда. Посмотрит, прищурив синие глаза, и тут же узнает, о чём ты сейчас думаешь. Если твоё дело ему по душе, улыбается, показывая ровные белые зубы, головой кивает. И лоб у него красивый, и глаэа. Когда Николай Филиппович причешет свои шелковистые светлые волосы, то становится похожим на Ивана-Царевича. Раз Ваня увидел его прислонившимся к белой берёзе на сцене. Учитель пел какую-то народную песню. Школьная сцена с декорациями, знакомые стены, украшенные рисунками, словно растаяли, а где-то рядом затренькал, ударяясь о мелкие камешки, лесной родник. Доносились оттуда звуки серебряных гривенников. Да в раскрытые окна веяло прохладой не от родника, от пришкольного сада, сплошь усеянного цветами. А в саду, перегоняя друг друга, пели соловьи…

— Ваня! Звонок же был. Идём на улицу, — пригласил Харис.

— А?.. Звонок?.. Идём, идём. А то спать захотелось.

— Спать? Но урок был интересным. Ты разве не слушал?

— Нет. О Николае Филипповиче думал…

Подошла Тамара.

— Ваня, после уроков посидим во дворе школы, — неожиданно предложила она. — Может, и не будем растягивать на два часа?

О чём она спросила, эта девчонка? Почему они должны сидеть во дворе?

Словно желая внести ясность в разговор, тут же подкатился, как мяч, Яшка Соловей. Посмотрел на Тамару свысока и начал её дразнить:

— За учёбу-то хорошую, красавица, будешь так всегда наказана. Тра-ля-ля! Тра-ля-ля!

Тамара чуть не заплакала:

— Я не виновата. Полина Петровна поручила… Велела мне после уроков повторить…

Светлана, заметив смущённую подругу, выгнала Соловья из класса:

— Не суйся, куда не просят!

— А я и сам в отличники не лезу, — ответил Яшка, хлопнув дверью.

Ваня задумался: почему наказали Тамару? Ведь она и так перегружена. Вон к Соловью никого не прикрепляют. Тамара же и в учкоме, и в отряде, и редактор стенной газеты. Вези, мол, пока передвигаешь ноги!..

Ваня и Харис последними спустились по лестнице на школьное крыльцо, затем по гладким перилам съехали во двор, заполненный ребятами.

Обычно во время уроков он бывает тихим. Сюда не проникают шум и гам с улицы: трёхэтажное здание построено буквой «Г». Но как только прозвенит звонок, с первых двух этажей выбегают ученики младших-классов. Следом за ними спускаются и старшеклассники. Однако даже их не заставишь спокойно прохаживаться по двору. Все бегают, играют. Зимой — в снежки, весной — в «кто ударил». Только и слышишь со всех сторон: шлёп да шлёп ладонями. Деревцам во дворе достаётся. Особенно молодому клёну, что у ворот. Его, беднягу, задевает каждый, кто проходит мимо. Даже однажды совсем согнули. Ваня принёс тогда из дому подпорку и выправил дерево, уже просившее пощады у всех прохожих. Теперь этот клён окреп и вырос, чуть наклонившись в другую сторону — к белой берёзке, похожей на девушку. Если бы Ваня был художником, то нарисовал бы у этой берёзы Тамару в белом платье. Непонятно, где ходят художники и куда они смотрят. Зато у мальчишек глаза острые. Заметив, что Ваня подолгу любуется деревьями, они догадались, в чём дело.

— Боишься, как бы не помешали друг другу, — сказал Яшка.

— Не помешают.

— Но твоему кленочку не дотянуться до берёзки, — заверил Андрейка и, не скрывая зависти, шепнул ему на ухо — Как тебе, телёночку, до твоей Тамары…

Сегодня день тёплый, солнечный. В ярко-зелёном саду расцвела сирень. Вот-вот зацветёт черёмуха. Воздух во дворе такой, что в класс не хочется. Ваня посмотрел на Хариса.

— Пойдём, — кивнул тот в глубину двора. — Поиграем с ребятами.

— В разбойники?

— В «махнушку».

Оба рассмеялись. Они решили недавно работать и жить, как взрослые, водить по улицам трамваи, а тут вдруг такая пустая забава. Девчата вон в белых передниках, похожие на бабочек, играют в «классики». Мальчишки поменьше, напоминающие рассерженных шмелей, топчутся на месте и подбрасывают пяткой «махнушку», сшитую из тряпок. А вот и Андрюшка с приятелями. Тоже маху не дают — наверное, обогнали всех мальчишек.

— Не хочу к ним, Харис, — признался Ваня. — Скажут: ага, испугались.

— Тогда пойдём.

Бросив игру, мальчишки уставились на двух друзей. Андрейка по-взрослому подал Ване руку:

— Привет. Ну как дела?

— Так себе…

— Говорят, в отделении вам языки развязали! Пальцы прищемили дверью? Правда?

— Правда, правда, — заверил Яшка. — Там запоёшь. Не отвертишься.

— Нас там никто не мучил и мы не пели, — ответил Ваня.

— Да и петь было нечего — мы же не видели, куда вы бросили свои окурки.

— За что же нас оштрафовали?

— Сами виноваты… Я же говорил вам, а вы не послушались…

— И слушать не будем. Ты нас продал! — заявил Соловей.

— Что?!

— А то!

— Возьми обратно, Яшка!

— Не возьму!

— Ах так! — Ваня бросился на Яшку.

Но в это время из окна выглянула Полина Петровна. Закрываясь ладонью от солнечных лучей, она крикнула:

— Кабушкин! Ты снова дерёшься? Опять что-то хочешь выкинуть? Тебе, вижу, мало двойки?.. Ступайте все в класс!

Зазвенел звонок, и ребята, не оглядываясь, побежали в школу. Ваня схватил за рукав Хариса.

— Принеси мою сумку домой, — попросил он и, повернувшись, направился к трамвайной остановке.

 

«Так ходить нельзя»

Обидели его снова. Без вины. Уйти бы сейчас далеко, далеко, потом куда-нибудь уехать, ещё подальше, и сделать бы там что-нибудь необычное. Прислали бы тогда ему письмо: приглашаем, дескать, в гости, в школу. Конечно, Ваня приедет, не откажется… И вот вся школа собирается в большом зале. Ваню приглашают подняться в президиум. Он идёт, не улыбаясь, потому что в его сердце горечь. Садится на сцене за большим столом, рядом с директором, и видит внизу на первой скамейке Полину Петровну. Ах, вот она! Сидит и смотрит под ноги. Пусть будет ей уроком, чтобы не обижала без причины. Что же особенного сделал он сегодня? Яшку хотел проучить…

— Стой! — неожиданно крикнул извозчик.

Ваня попятился от взмахнувшего кнутом «барабуса».

— Или тебе свет не мил, негодник?! Ясным днём под колёса лезешь! — кричал бородач.

«Куда ж это я попал?» — удивился Ваня. Замечтавшись, он дошёл уже до улицы Гоголя.

— Потише, гражданин! — сказала извозчику сидевшая в тарантасе полная женщина. — Все бока растрясло!

— То растрясёт, — заметил какой-то прохожий,

— Когда колесо хромает…

Извозчик остановил коня и спрыгнул с козел.

— Уйди, оборванец, — прошипел он Ване. — Стоишь, как пень у дороги!

— А может, он вор? — заинтересовалась женщина. — Смотрите на его рубашку: словно из-под лодки вылез.

— Карманник! — убеждённо сказал извозчик, закрепляя колесо чекой.

Вокруг собирался народ.

— Нельзя называть карманником того, кто в рваной рубахе, — заступился пожилой рабочий.

— Знаем их. Долго будешь стоять с открытым ртом и тебя вмиг обчистят!

После таких слов рослого упитанного извозчика с рыжими усами, намотавшего вожжи на руки, люди стали смотреть на Ваню с подозрением. Его залатанная рубаха и штаны с прорехой, заштопанной белыми нитками, настораживали каждого.

— Может, беспризорник? — робко спросила какая-то бабушка…

«Хорошо хоть милиционера не видно», — подумал Ваня, присматриваясь, где бы улизнуть ему из этого круга.

Но, как говорит пословица: где тонко, там и рвётся. Заливаясь пронзительным свистом, подбежал милиционер. «Ну, конец, уведёт!» — решил Ваня. Тут ещё и «барабус» повысил голос…

К счастью, мимо проходил с работы отец Хариса. Он заступился:

— Не трогайте мальчика. Это мой сосед.

— Как его зовут? — спросил милиционер.

— Имамжан.

— А вот он себя назвал Иваном. Кому же верить?

— И он прав, и я, — сказал дядя Бикбай. — Имя ему — по документу — Иван. А моя жена зовёт егоз Имамжан…

Милиционер улыбнулся. Но для порядка всё же записал фамилии обоих, адрес каждого и, словно говоря, что можно им теперь идти домой, приложил к фуражке руку.

Когда немного отошли, дядя Бикбай, осмотрев Ваню с головы до ног, сказал:

— Посмотри, какой у тебя вид! Так нельзя ходить по улицам. Татары говорят: человека встречают, глядя прежде на его наряд. Извозчик назвал тебя карманником. Правильно сказал: ты похож на воришку. Брюки порваны, рубашка порвана, сандали каши просят. Куда же это годится? Надо ходить опрятнее. Самому шить научиться. Придёшь, я научу тебя. Сделаю портным. Вырастешь, спасибо скажешь. Приходи сегодня вечером. Тётя Хаерниса блинов испечёт. Она тебя любит: Имамжан, говорит, молодец. Ты не обижайся, что мы тебя так называем. Это хорошее слово. У нас все имена хорошие. Вот взять Бикбаев, — значит, богатый. Хаерниса — тоже хорошо: добрая жена, молодец жена…

Ваня улыбнулся, он знает: дядя Бикбай не зря хвалит свою жену. Тётя Хаерниса, как и другие татарские женщины, любит чистоту, порядок. Никогда не будет жаловаться, что времена тяжёлые. Из картошки умеет готовить самые вкусные блюда. Не грубит, на своих детей руку не поднимает, а их пятеро в доме: три мальчика и две девочки. Все такие тихие, скромные. Мальчики едят вместе из одной деревянной тарелки, спят на сакэ под одним одеялом. И все очень любят своих родителей. Когда Ваня стал захаживать к ним и на первых порах помогать Харису готовить уроки, тётя Хаерниса назвала его Имамжаном, а Харис покороче: просто Жаном. Так и зовут его в этой семье до сих пор — и маленькие братья, близнецы Надир и Тагир, часто бегающие вокруг печки друг за другом, и старшая, с чёрными косами Сагадат и, наконец, Муршида. Она умеет мыть полы так, что сверкают белизной до самой последней ступеньки на лестнице. Узнав недавно, что Сагадат и Муршида по-татарски означают Счастье и Скромность, Ваня удивился: лучших имён этим девочкам и не придумаешь.

— Дядя Бикбай, — спросил он, — что значит Харис по-татарски?

— Защитник, надёжный.

— О! — ещё больше удивился Ваня. — Какое вы точное имя дали… А Жан?

— Имам-жан… Так тебя зовёт моя Хаерниса потому, что русского слова «Иван» ей не выговорить. А Джан — значит: хороший, любимый.

— Спасибо.

Ване понравилось это короткое имя. Что-то было в нём призывное, как сигнал тревоги, обязывающее. Пожалуй, в самый раз для командира. Хотя теперь… Только бы вот поговорить с Николаем Филипповичем…

— Дядя Бикбай! Мне домой рано. Я зайду в больницу.

— Зачем?

Ваня пожал плечами.

— Нет, Имамжан, пойдём домой. Лекарство штука ненадёжная — одно место залечит, другое отравит. В больницу не ходи.

— Нельзя, дядя Бикбай. Там лежит наш больной учитель.

— А… Это уже другой разговор. Узнать, как здоровье учителя — дело похвальное. Мать молоком тебя кормит, учит ходить по комнате, а учитель, тот учит ходить по всему свету. Беги. Только постой — гостинец бы надо. Яблок, вишен. Без гостинца никак нельзя.

Ваня развёл руками: ничего нету у него, кроме дырявых карманов. И как это раньше не сообразил он, что надо в больницу идти с гостинцем. Было бы у него сейчас пять рублей, ни копейки не пожалел. Но ведь нет их, нет. А в чужой карман руку не запустишь. Вот усатый «барабус» обидел его, назвал карманником — и стыда было с гору. Нет, на такое дело у Вани рука не поднимется. Может цветов нарвать? Не обязательно бежать за ними на Казанку. Рядом садов достаточно — и сирень там в сплошном цвету. Не перевернётся мир из-за двух-трёх сломанных веток…

— Гостинца нет, — сказал Ваня. — Может, цветы понести?

— А где ты возьмёшь их?

— Это уж… там, — кивнул Ваня в сторону садов по Гостинодворской улице.

— Нельзя, Имамжан. Больному человеку гостинец нужен свой, не ворованный. Чтобы сон был спокойным, а день безоблачным… Зайдём-ка сюда, Имамжан, посмотрим…

Они спустились в магазинчик, расположенный в подвале.

Дядя Бикбай подозвал пальцем рослого продавца и что-то шепнул ему на ухо. Тот сначала вроде бы не согласился. Потом отвесил и положил в маленький бумажный пакет две-три горсти сушёного изюма и что-то чёрное, похожее на кислую пастилу.

— На, Имамжан, лети к учителю. Счастливый он оказался: ведь изюм для него удалось достать! Пусть выздоравливает.

Ваня поблагодарил дядю Бикбая и побежал в больницу.

До чего же хорошо пахнет, оказывается, изюм! Даже слюнки текут. Может, попробовать? Одну. Из-за одной-то ничего не будет. Никогда ведь он ещё не пробовал. Изюминка, такая сладкая, сама проскользнула в горло. За ней и вторая. Изюминки-непоседы, выглядывая из кулька, так и просятся в рот. Можно и третью — она сморщенная. И эту вот, надкушенную. А та вон вроде бы немного заплесневела… Постой, а что же он понесёт учителю? Ваня заметил, что изюму в пакетике осталось мало. «Хватит, — решил он. — Больше ни одной!»

Мальчику стало весело, и он зашагал быстрее. По узкому переулку вышел на улицу Галактионова. Это его любимая улица. По ней всегда ходил в школу Николай Филиппович. И Тамара теперь ходит… Вон, чуть подальше, двухэтажный дом, такой памятный. Сейчас Ваня подойдёт к нему. А эта вот многоэтажная громадина — бывший дом купца Кекина. Богатый был купец и жил роскошно. Вон как выделали ему карнизы казёнными кружевами. А купола на крыше — один красивее другого.

Ваня пересёк улицу от большого дома к маленькому. В этом сером домике напротив жил когда-то Лёша Пешков. Не жил, а мучился, работая по ночам в сыром подвале. Обо всём пережитом рассказал потом людям в своих книгах. Ваня читал их — «Мои университеты», «Хозяин», «Случай из жизни Макара»…

Эта улица называлась раньше Лядской. А в подвале двадцать четвёртого дома Лёша выпекал хозяину булки. Ваня приходил сюда недавно с одноклассниками. Николай Филиппович тогда рассказывал о Пешкове удивительные истории. Не зря, оказывается, Горьким писал: «Физически я родился в Нижнем Новгороде, а духовно — в Казани». В этом городе он бывал на собраниях в запрещённых кружках, прислушивался к тому, что говорят передовые люди.

Ваня задержался у двухэтажного дома, о котором так много рассказывал Николай Филиппович. Раньше здесь была булочная Деренкова. На чертеже, посланном Горькому, Алексей Максимович пометил дом этот цифрой три… Ване казалось, что в эту минуту может случиться чудо: вот-вот на крыльце появится Лёша Пешков. Нет, не появился. Ваня заглянул в подвальное окно — в пекарню. Там огромные корыта, разрушенная печь, земляной растрескавшийся пол. Здесь Лёша когда-то месил тесто ночью, а рано утром, повесив через плечо тяжёлую корзину с булками, разносил их по городу — в «Марусовку», университет, по квартирам. На дне корзины часто лежали запрещённые книги, которые надо было передать в надёжные руки.

А каким трудным был для Лёши 1887 год. Кругом безработица, беспорядки. Студенты университета собираются на сходку. Одного из зачинщиков этой сходки В. И. Ульянова ночью забирает полиция. Вскоре сажают в тюрьму и друзей Лёши — Плетнёва, Рубцова, студента Евреинова.

Пешков один остался. Без друзей. А тут ещё полюбил он красивую девушку, дочь хозяина, и та пренебрегла им, простым рабочим. Жить надоело. 12 декабря Пешков написал записку и поздно вечером пошёл на Фёдоровский холм у Казанки. В пути он встретил ночного сторожа, старика-татарина Мустафу Юнусова. Тот разговаривал с бродячим котёнком. «Возьми его, дедуся, — попросил Пешков, — спрячь за пазуху, а то замёрзнет»… Немного погодя старик услышал выстрел в побежал к обрыву над Казанкой. Там, на крутом откосе, лежал этот парень в крови. О котёнке позаботился, а сам себя не пожалел. Старик Мустафа доставил его в больницу. Лёше сделали операцию. Хорошо хоть пуля не задела сердце.

Когда же Пешков поднялся, церковники вызвали его в монастырь, на суд. Лёша сказал им: «Не тревожьте. Не то повешусь, на монастырских воротах!» Его тут же отлучили от церкви на семь лет…

«Вредные эти церковники, — подумал Ваня. — Как ни старались, а победить не смогли такого парня. И как ещё посмеялся над ними Горький! Что значит рук не опускать…» Ваня тоже не скиснет… А вот, наконец, и больница.

Едва приоткрыв тяжёлую дверь с медной ручкой, Ваня проскользнул в приёмную. Там из окошка выглянула тётя в белом колпаке.

— Передачу, мальчик? — поинтересовалась она, придвинув поближе к себе корзину, плетёную из гладких белых прутьев. — Кому? В какую палату?

— Пустите меня к Николаю Филипповичу, тётя. К учителю… Пожалуйста…

— К учителю? Его вчера, как тяжелобольного, перевели в четырнадцатую палату. К нему нельзя, мальчик.

— Почему?

— Карантин. Да и спят ещё все больные. Давай, что принёс.

— Нет, я сам, тётя.

— Сказала же: нельзя! Карантин. Если не понимаешь сказанного, прочти вот, — и, указав на стену, сердитая тётя громко захлопнула дверцу.

Нет, Ваню так легко уйти не заставишь. Выждав минуту, он позвал:

— Тётя!

Маленькое окошко снова приоткрылось:

— Что ещё?

— А на каком этаже четырнадцатая палата?

— На третьем. Второе окно с краю. Ступай в сад — увидишь.

— Спасибо.

— На здоровье. Только не вздумай кричать в саду, как заблудший козлёнок!

Зачем же кричать? Он, побывавший в самой церкви, сумеет забраться на третий этаж и без крика. Ну-ка, посмотрим…

Вскоре Ваня уже глядел на полураскрытое окно нужной ему палаты. Только вот как туда подняться; кирпичная стена такая гладкая, не залезешь. Неужели уйти отсюда, не увидев Николая Филипповича, не узнав о его здоровье?

 

Загадочная встреча

Усевшись в тени под забором, Ваня посмотрел на верхний этаж. Водосточная труба, вообще-то, кажется крепкой. Три этажа, если по три метра на каждый, — всего девять метров. А если упадёшь?.. Но зачем сейчас думать об этом? Надо подняться! Карниз второго этажа вроде бы надёжный. Свёрток можно взять в зубы… Стоп! А вон у правой стены от земли тянется длинная пожарная лестница на крышу. Окон там нет — никто не увидит. Подняться наверх и оттуда по трубе или вон по той колонне — к третьему этажу. Спускаться — не подниматься, куда легче.

Ваня затянул ремень потуже, сунул бумажный пакет за пазуху и, мягко ступая, как выходящий на ковёр цирковой борец, подошёл к железной лестнице. До первой перекладины руками не достать. Ваня с резвостью кошки прыгнул кверху, но лишь кончиками пальцев задел железо лестницы. Прыгнул ещё раз, и ещё. Нет, не ухватиться! Пока прыгал, совсем запыхался. Если так бессмысленно тратить силу, то, поднявшись наверх, можешь и свалиться. Как мешок. После и костей не соберёшь…

Вдоль забора, невдалеке, Ваня увидел битые кирпичи. Ага, собрать их и сложить под лестницей — лишь бы хватило встать на цыпочки. Так и сделал. Ухватившись руками за перекладину и извиваясь, как обезьяна, он полез наверх. Сердце гулко билось. Перекладины были прочные — хотелось карабкаться по ним всё выше и выше. Дышалось наверху легко, не то, что внизу. Нахохлившись, дремали под карнизом воробьи — такие здесь большие… А вот и крыша. Р-раз! — Ваня покинул лестницу, лёг на живот и посмотрел с крыши вниз. Балкон третьего этажа был совсем недалеко. Вот он — впору бы туда спрыгнуть. Ощущая дрожь во всём теле, Ваня свесил ноги с крыши. Но где же колонны балкона? Так долго не провисишь. Кажется, кисти рук оторвутся — будто их кто-то захлестнул бечёвкой и тянет кверху. Неужели Ваня сорвётся? Ведь колонна должна быть где-то рядом. Ах, вот она! Теперь, качнувшись, он обхватил её ногами. Разжал одну руку, затем другую — и вскоре тело его плавно заскользило вниз.

Упёршись наконец ногами в каменный выступ, Ваня вздохнул и осмотрелся. Золотистое солнце сияет в небе, таком просторном, что нет ему конца и края. Временами лёгкий ветерок доносит запах каких-то лекарств и цветущей сирени.

Две пунцовые бабочки с жёлтыми крапинками на крылышках порхают у самого балкона, словно приглашая Ваню двигаться дальше. Надо ведь ещё пройти по карнизу и приблизиться к четырнадцатой палате. Ну, это уже не трудно. Лишь бы только не увидели.

Вот и приоткрытое окно четырнадцатой палаты. На подоконнике в банке с водой цветы сирени. Ваня раскрыл белую раму и, вытащив из-под рубахи бумажный свёрток, позвал:

— Николай Филиппович! Вы здесь?

Ответа не было.

Ваня, просунувшись в окно, заглянул в комнату. Слева кровать пуста. Справа — на другой кровати кто-то лежит, накрывшись одеялом. Кто ж это? Вот он шевельнулся и, нехотя сбросив одеяло, начал подыматься. Лицо его бледное-бледное, губы серые, как ласточкин хвост, а глаза потускнели, запали. Николай Филиппович? Не может быть. У того ведь волнистые волосы, переливаются, как шёлк. А этот стриженый — гладкая голова у него, как у подростка. Но почему он улыбается, глядя на Ваню?

— Кабушкин?! — удивился больной, спустив ноги с кровати. — Непоседливая душа… Пролез-таки. Откуда же ты, Жан? Кажется, так тебя называют твои друзья.

— Оттуда, — кивнул Ваня вверх, на крышу.

— А если бы сорвался?

— Ни за что, Николай Филиппович. Руки у меня цепкие.

— Ну, ну. Забирайся в комнату. Если не пускают в дверь, можно и в окно, — улыбнулся учитель.

Ваня перевалился через подоконник и спрыгнул на пол. От запаха лекарств и ещё больше от изумления, что увидел учителя таким похудевшим, он совсем растерялся.

Здоровье, видать, у Николая Филипповича незавидное. Вот он, обессиленный, тяжело задышал и снова лёг в постель, закрыв глаза.

— Вам плохо, Николай Филиппович?

Учитель показал ему рукой на стул: садись, мол.

— А я вам… гостинец вот принёс, — растерянно сказал Ваня, положив на тумбочку свёрток.

— Спасибо. Только мне сейчас не до гостинца..

— Это изюм и кислая пастила, Николай Филиппович. Попробуйте. Мы с отцом Хариса Бикбаева купили в магазине. Изюм хороший…

Николай Филиппович, открыв глаза, чуть улыбнулся. Он хотел было застегнуть халат на груди, но руки плохо двигались. Улыбка тотчас пропала, будто солнце зашло за густое облако, жёлтое лицо похудело и стало задумчивым.

Ваня подал ему воду в стакане. Когда Николай Филиппович выпил, в комнате будто стало светлее — учитель снова улыбнулся так же хорошо, как улыбался в школе.

— Ну, рассказывай, Кабушкин, — попросил он, кивнув головой.

Осторожно скрипнув дверью, в палату вошла пожилая женщина в белом халате. Рот её был закрыт марлей.

— К тебе, голубок, — сказала она Николаю Филипповичу каким-то воркующим голосом. — Не надо ли чего? — Но, увидев чужого человека, на мгновение растерялась. Безбровые глаза её быстро-быстро замигали, нос покраснел. Женщина надела большие очки. Стёкла их зловеще сверкнули. Где же Ваня видел этот блеск?..

— А ведь сюда нельзя посторонним, — сразу посуровела она.

«И голос кажется таким знакомым… Кто же это?»— подумал Ваня, прислушиваясь.

— Не ругайте, — попросил её Николай Филиппович. — Это мой ученик.

Женщина достала из-под кровати какую-то посудину и, что-то бормоча под нос, прихрамывая, проворно вышла.

— Ну, рассказывай, Кабушкин.

О чём же рассказывать? На уроке там знаешь какую тему задали. А тут…

— Не знаю, с чего начать, — признался Ваня.

— С того, как вы ходили в церковь, — подсказал учитель, — Тамара мне рассказывала… Что вас туда потянуло?

И Ваня, глядя на щели в полу, начал докладывать обо всём: о споре с Андрейкой у церкви, кому быть командиром, о дважды брошенном жребии, кому лезть на колокольню первым, о том, как вошёл в эту самую церковь смело, но кто-то ударил его палкой по голове…

— За что? — спросил учитель.

— И сам не знаю… Несколько дней пролежал в постели. Потом заработал двойку по географии. Ни за что.

— Как же так? Двойки даром не ставят.

— И ещё с Яшкой чуть не подрался. Учительница помешала.

— И правильно сделала. Кулаками ничего не докажешь. Надо головой…

Николай Филиппович закашлялся.

— Вам тяжело? — спросил Ваня.

— Сейчас… — кивнул учитель и, когда кашель затих, прилёг на подушку. — Вот и легче стало.

Но дышал он с трудом — ему не хватало воздуха.

— Я позову сестру, — сказал Ваня.

— Пройдёт, — шепнул учитель. — Раскрой окно пошире.

Ваня раскрыл. Николай Филиппович глубоко вздохнул, исхудавшей рукой вытер пот со лба и попросил воды.

— Спасибо, — сказал учитель, сделав два глотка. — Ничего нет полезнее простой воды. В ней ведь начало жизни…

— А чем вы лечитесь, Николай Филиппович?

— Книгами, — сказал учитель. — Правда, врачи не разрешают, но я не могу без книг — читаю.

Ваня посмотрел на тумбочку — там стояли одни пузырьки с лекарствами.

— Они у меня под матрацем, — шепнул учитель. — Чтобы врачи не видели. — Он немного помолчал, что-то обдумывая, потом вернулся к прерванному разговору — Кто же тебя ударил?

Ваня пожал плечами.

— Не видел. Мать говорит: «сам бог наказал», а тётка ей возражает: «Не бог, а дьявол».

— Какая тётка? Уж не она ли стукнула?

— Та может. Палка у неё тяжёлая.

— Конечно же, не бог и не дьявол тебя ударил. Тамара тоже говорит: какая-нибудь старуха пошутила.

— В шутку палкой так не бьют по голове.

— Ты прав. Это дело нешуточное… Церковь, по решению комиссии, запер я. Когда же вечером шёл домой, на меня забор свалился. Дескать, вода виновата — размыла устои…

— Скажут, — усмехнулся Ваня. — Может, забор не случайно подмыло?

— Я тоже об этом подумал… Зачем забору надо было падать именно в ту минуту, когда я проходил мимо?

— Судьба, наверно… Так моя мать говорит.

— Другие, кому это надо, говорят прямее: будто господь наказал меня за то, что я повесил замок на двери божьего дома. И поэтому, дескать, не могу теперь выздороветь…

«Подожди-ка! — насторожился Ваня. От кого же он слышал эти угрожающие слова? — Да, да, их тётка Глафира тогда сказала. А ведь это её был голос! Тут, в этой палате…

— Вот и про тебя говорят: будто чёрт по голове ударил, — продолжал учитель. — Как договорились. Народ запугать стараются.

— Кто старается, Николай Филиппович?

— Это вот и надо бы нам выяснить. Похоже, их много таких, языкастых…

— Одну из них я знаю, Николай Филиппович.

— Кто ж это?

— Сестра… Та, которая сюда заходила и что-то взяла у вас под кроватью.

— Глафира Аполлоновна? Санитарка? — удивился учитель. — Ошибаешься, Ваня.

— Да, да, эта самая.

— Очень приятная женщина. Всё мне подаёт: и лекарство, и книги.

— Нет, противная. Вы её не разглядели. Грозит всем божьей карой, а сама пьёт самогон…

Ваня кинул взгляд под кровать и вытащил оттуда чёрную бутылку с железной пробкой.

— Это её бутылка, Николай Филиппович. Таскает в ней святую воду.

— Святая ли? — заинтересовался учитель. — Дай-ка понюхаю.

— Только не пейте…

В это время за дверью послышались шаги. В палату вошла другая сестра и, заметив мальчика в поношенной одежде, сидевшего у кровати больного, крикнула:

— Без халата?! Неслыханное дело!

Ваня растерялся, почувствовав, что Николаю Филипповичу грозит неприятность. «Надо бежать, пока не выгнали!» — решил он и, заслышав у двери новые шаги, кинулся к раскрытому окну.

— Ваня! — испугался учитель. — Не смей!

Но поздно: ученик уже спрыгнул с подоконника на карниз. Что-то гулко упало в комнате, кто-то с болью вскрикнул, и Ваня, совсем растерявшись, полез не вверх, на крышу, а вниз, на балкон второго этажа. К счастью, попал он в мужскую палату. Когда больные узнали в чём дело, успокоились и провели его по узкому коридору к тёмной лесенке, откуда он попал на улицу.

Как говорится, нет худа без добра. За грозной сестрой, подосланной тёткой Глафирой, в палату вошёл врач, а следом за ним прибежала и сама Глафира. Они уложили на кровать Николая Филипповича, вскочившего за Ваней и свалившего тумбочку с лекарствами, собрали пузырьки, рассыпанные по комнате. Чёрная бутылка заинтересовала врача. Он отвернул железную пробку, понюхал чёрное лекарство и, сморщив лицо, удивлённо посмотрел на сестру.

— Откуда? — спросил строго.

— Впервые вижу, — сказала сестра, пожав плечами.

— Её бутылка, — показал учитель на Глафиру. — Проверьте, пожалуйста.

Тётка Глафира попятилась и хотела выскользнуть. Но ей преградили путь.

В милиции она долго запиралась, но когда стал ясен рецепт её «лекарства», вынуждена была сознаться, что всё это делала по велению служителей церкви святой Варвары.

Через несколько дней дела у Николая Филипповича пошли на поправку.