В пути мы пробыли двое суток. На третьи добрались до Казани. На рассвете прибыли. Наш состав загнали в тупик. Предстояло запастись продуктами на дорогу.

Долго ли стоять будем, никто не знает.

А я места себе не нахожу. Всю ночь не спал, зная, что приближаемся к Казани. Сейчас стою, облокотясь о перекладину, которой перегорожена вагонная дверь. Дальше шагнуть не имею права без разрешения командира. Правда, все спят. И командир спит. Можно тихонечко спрыгнуть. Отсюда до нашего дома рукой подать. За полчаса сбегать можно. А вдруг состав уйдёт? Что тогда?

Медленно голубеет утро. Вдали постепенно проступают очертания белокаменного кремля. Он на возвышенности и отовсюду виден. Восходящее где-то солнце уже золотит маковку башни Суембики.

Проснулись птицы, заверещали в гуще деревьев, растущих по обеим сторонам широкой улицы, уходящей от привокзальной площади в город. Гляжу на безлюдную в этот час улицу и курю.

Моё волнение передалось Чернопятко. Он подошёл ко мне и тоже закурил. Чтобы как-то отвлечься, я стал рассказывать ему о памятных местах Казани, о том, что здесь учились великий Ленин, Толстой, Горький… Говорю ему об этом, а у самого на душе кошки скребут. Перед глазами мама. Она, наверно, уже встала, хлопочет по дому, ребятишкам завтрак готовит… А Рахиля? Та, наверно, ещё спит. Она любит понежиться в постели… Эх, если б я мог сейчас превратиться хотя бы в воробья, такого маленького и взъерошенного, как вон тот, что скачет между шпалами, отыскивает зёрна! Сел бы я на подоконник её раскрытого окна и так оглушительно зачирикал бы, что она сразу бы проснулась. Я заговорил бы вдруг человеческим голосом. Вот бы она диву далась! «Рахиля! Рахиля-кай! Это я, Гильфан. Всего на минутку прилетел. Теперь прощай. Пиши ещё!..» И упорхнул бы в наш двор, повидался бы с мамой, с братцами, с моей сестричкой Эмине…

— Чему ты улыбаешься? — спрашивает Иван, подозрительно глядя на меня.

— Размечтался, — говорю я и смеюсь.

— О чём? Про своих, наверно?..

— Как ты думаешь, может, решиться? Продуктовый склад раньше чем в девять не откроют. Значит, поезд раньше десяти с места не сойдёт. Вон сколько нас, не меньше пятидесяти человек в вагоне. К тому же все на одно лицо — все стриженые. Командиру мудрено заметить исчезновение одного…

— Не делай глупостей, Гильфан! — резко сказал Иван. — Поезд в любую минуту может отправиться. Что тогда?

— Мне бы всего на полчаса. Повидать маму, Рахилю и обратно…

— Нет, Гильфан, не пущу я тебя. Баста!

В углу кто-то завозился, зашуршала соломенная подстилка. Чиркнул спичкой, закурил. На мгновение осветилось лицо. Это был наш командир. Он, оказывается, не спал. Лежал тихонько и слушал наш разговор. Осторожно переступая через спящих, подошёл к нам, обхватил нас за плечи.

— Красноармеец Чернопятко прав, — сказал он. — И твоё желание повидаться с родными, Батыршин, мне тоже понятно. Я тебе разрешаю сбегать на вокзал и оттуда позвонить.

— У них ведь нет телефона, товарищ командир, — сказал я и горестно вздохнул.

— Настоящий боец из любого положения должен найти выход! — быстро проговорил командир. — Сказано, отпускаю тебя на десять минут. Далее действуй, сообразуясь с обстановкой. Черкни записку и передай с кем-нибудь, если они живут недалеко. Какой ты боец, если на каждом шагу тебя учить приходится!

Я отдал честь, нацарапал записку и, нырнув под перекладину, спрыгнул на землю, а потом, перепрыгивая через рельсы, побежал к вокзалу. Выскочил на площадь. Как ошалелый озираюсь по сторонам. Прохожих ещё не так-то много. Кого ни остановлю, всем некогда.

У зала ожидания полно людей, но толку мало. Они все с тюками, с чемоданами, ждут своего поезда. А те, кто только что приехал, спешат по домам, им некогда с записочками таскаться. У меня последняя минута истекает. Я совсем было отчаялся. Вдруг смотрю — мальчуган на велосипеде катит. Бросился я ему навстречу, остановил. Объясняю, так мол, и так, чтобы его испуг скорее прошёл. Парнишка шустрый оказался: выхватил у меня записку и помчался по улице.

Я, опять перемахивая через пути, устремился к своему вагону.

— Молодец, Батыршин, уложился в срок! — похвалил меня командир, плутовато улыбаясь.

Оказывается, уже весь вагон знает про мои заботы. Даже сон у всех пропал. Спрашивают, сумел ли передать записку. Я устал отвечать. Решил молчать, только головой киваю. Что ни спросят — я киваю. А сам с беспокойством думаю: «Передаст ли парнишка записку?.. Успеют ли прийти?..»

Новобранцы умылись, позавтракали. В хвостовой вагон уже начали загружать продукты. Паровоз запасся водой, подкатил к составу. Расшумелся, выбрасывая клубы дыма и пара. Залязгали буфера, и весь состав всколыхнулся: нас прицепили к паровозу. «Значит, не судьба была нынче увидеться», — подумал я.

Вдруг мне показалось, будто кто-то издалека мою фамилию выкрикивает. Высунулся, смотрю по сторонам. Вдоль состава призывник бежит. Приостанавливается около каждого вагона и кричит:

— Батыршин! Батыршин у вас?..

— Я здесь! Здесь! Я Батыршин! — кричу во всю силу своих лёгких.

И в ту же секунду замечаю Сафиуллу, держащего за руку свою Хафизу. От них не отставая, бежит Рахиля, раскрасневшаяся и растрёпанная. Видно, даже причесаться не успела. Приотстав от них, семенит, запыхавшись, мама. Я спрыгнул на землю и побежал им навстречу. Стали обниматься. Все одновременно что-то говорят мне. Я отвечаю, киваю, смеюсь. Тоже говорю что-то. Вынул платок и утёр мамины слёзы.

И тут, будто рассекая наши сердца, пронзительно загудел паровоз. Состав судорожно дёрнулся и стал медленно набирать скорость. Ребята, следившие за нами, перегнувшись через перекладину в дверях, обеспокоенно закричали, замахали руками.

— Батыршин, живее! — раздался громкий голос нашего командира.

— Целуй свою зазнобу и лезь в вагон! — подзадоривают ребята.

— За нас тоже поцелу-у-уй!..

Когда мой вагон поравнялся с нами, Иван протянул мне руки:

— Гильфан, давай!..

Сафиулла сунул мне большой узел с гостинцами. Я ещё раз обнял всех и бросился за вагоном.

— Гильфан! — позвала Рахиля.

Я резко остановился.

— Прощай! — сказала она, подбегая, и сунула мне в руку маленький бумажный свёрток.

— До свиданья, Рахиля! Спасибо! — Я крепко сжал её длинные прохладные пальцы.

Поезд уже порядком разогнался. Я ухватился за протянутые мне руки. Ребята втащили меня в вагон.

— До свиданья, родные!..

— Счастливого пути-и! Возвращайтесь живыми-здоровыми!..

Я перегнулся через перекладину и махал рукой до тех пор, пока они не исчезли из виду. Перед глазами всё ещё стояла мама и вытирала платочком глаза. Мне и самому хотелось плакать. Я не успел им сказать и малой доли того, что хотел.

Вспомнил, что в кулаке сжимаю свёрток. Развернул его. В нём оказался батистовый вышитый платочек. По вагону распространился лёгкий аромат духов. А в этот платок был завёрнут ещё один, в точности такой же, и записка.

«Гильфан! Часто вспоминаю тебя. Собиралась о многом посоветоваться. Жаль, нет для этого времени. Скоро вторично поеду сдавать экзамены в лётное училище. Постараюсь добиться своего! Недаром же ты говорил, что у меня мужской характер. Прощай. Дружба остаётся в силе.

Рахиля».

Дарю на память платок. Вышивала сама. Кажется, исстари водится, что девушки другу при расставании дарят платок. Второй — для друга твоего Ивана, о котором ты пишешь мне в каждом письме. Будь здоров.

— Да, Батыршин, славная у тебя девушка, — сказал командир, прочитав записку. — Ради такой не грех было бы и самовольно убежать, — и с лукавой улыбкой подмигнул мне.

Мы развязали переданный Сафиуллой узелок, стали лакомиться домашними пирогами.

Иван то и дело вынимал из кармана свой новый платок, разглядывал его со всех сторон, подносил к носу, вдыхая аромат духов, прятал. Потом опять вынимал.

— Да-а, умница твоя Раечка, и про меня не забыла, гляди-ка! Рукодельница-то какая! — приговаривал он.

— Да, Рахиля и в самом деле достойна похвалы. Она всё умеет. Только своенравная очень. Свободу любит. Птицей в небе, ветром в поле хочет быть…

Вдруг гармонист растянул гармонь. Грянула песня. Задорная и нежная. Потонул в ней перестук стальных колёс. Про девушку, ожидающую со службы солдата, была та песня.

Я и прежде не раз слышал эту песню, но не замечал в ней ничего особенного. А сейчас она взяла меня за Душу.

Мы ехали этак семь суток. Перебрали все песни, какие только знали. Среди нас нашлось немало острословов, которые своими шутками заставляли забыть о томительности долгого путешествия. Уже у всех болели бока: спали на дощатых нарах, слегка присыпанных соломой. Чтобы поразмяться, посредине вагона устраивались пляски под аккомпанемент гармони и дружное хлопанье в ладоши.

На восьмой день на каком-то глухом полустанке мы высыпали из вагонов. Со всех сторон вплотную к железной дороге подступала тайга. Глянешь на вершину золотоствольной сосны — с головы слетает кепка. Берёзы уже начали сбрасывать листву. Белоствольных красавиц берёзок и здесь полным-полно. Они мелькают между мшистых тёмно-зелёных разлапистых елей, и кажется, что откуда-то сверху сюда проник луч света. Вот, оказывается, как выглядит тайга, в глубь которой, может, ещё не ступала нога человека. Тишина вокруг. Только слышно, как поскрипывают вековые сосны да хрипло каркает ворона, перелетая с ветки на ветку. А воздух какой!

Раздалась отрывистая команда. Мы построились в длинную шеренгу вдоль состава. Командиры отделений провели перекличку. После этого мы перестроились в колонну.

Нас привели в бараки, которые оказались совсем неподалёку, но были тщательно скрыты за деревьями. Бараки обнесены высоким частоколом. У ворот стоит часовой.

Это был лагерь, где на первых порах обучали новобранцев, которым предстояло нести службу на границе.

Нам с Иваном не повезло: мы попали в разные роты. Здесь были свои порядки, и с нашими желаниями никто считаться не хотел. Видеться с ним мы стали редко.

Мне часто вспоминались слова Халиуллы-абзыя. Он говорил, что для солдата самые трудные — это первые дни. Ешь — вроде бы не наедаешься. Спишь — и вроде бы не высыпаешься. Хорошо, что предупредил меня Халиулла-абзый, не то с тоски и горя, кажется, я помер бы.

Новобранец ещё не солдат. Новобранец станет солдатом, когда привыкнет к трудностям, научится их переносить; когда тревоги по ночам, многокилометровые марш-броски, рукопашные схватки в темноте, меткая стрельба станут его обычной повседневной работой.

Здесь обыкновенные парни вскоре становятся солдатами.

Но солдат — это ещё не пограничник…

Однажды глубокой ночью мы вернулись вконец измотанные с учения. Без сил повалились на койки. Только у меня смежились веки — вдруг тревога. Чтобы одеться и при полном снаряжении выстроиться, даётся всего три минуты. А я и так зол на самого себя — третий день кряду не разлучаюсь со шваброй. Что же это я, думаю, такой недотёпа? Хуже всех, что ли? Пора отвыкать нежиться в постели. И воспоминания о домашнем уюте долой! Спать так спать, не растрачивая на пустые размышления ни одной минуты, отведённой для сна! А при этом одно ухо всегда должно оставаться настороже, чтобы не пропустить возгласа дневального: «Подъём!» Команда эта может раздаться в любую секунду. Ни один из прочих звуков сну не мешает — пусть хоть из пушек палят. Надо себя приучить к этому. Но если дневальный голос подал, я должен тут же стоять на ногах. Раз-два — и готово!

Как только подали команду, я и решил выполнить свои благие намерения. Не успел голос дневального долететь до противоположного конца казармы, я уже отбросил одеяло и, схватив брюки, прыгнул в них обеими ногами сразу, натянул гимнастёрку. Глаза ещё не совсем открылись, а руки работают. Казарма наполнена скрипом коек, шорохом, недовольным бормотанием. Гулко шлёпаются об пол босые ноги ребят, прыгающих с верхнего яруса.

Сидя на полу, натягиваю сапоги. Один сапог по мне, другой почему-то жмёт. Догадываюсь, что чужой надел. Но разбираться уже недосуг. «После физзарядки поменяемся», — думаю. Выбежал во двор и стал в строй. Фу-ты, запарился. Но успел. Успел! Наконец-то сегодня избавлюсь от осточертевшей швабры!..

Взводный делает перекличку.

— Я! — бойко отвечаю, услышав свою фамилию.

Голос у меня звонкий сегодня, радостный. Стою, горделиво выпятив грудь.

Взводный не спеша идёт вдоль строя, внимательно оглядывает каждого. Остановился напротив меня, щурится. Чувствую, ищет, к чему бы придраться. «Что ты уставился? Проходи же!..» — злюсь про себя. А сам лихорадочно гадаю: «Может, ворот забыл застегнуть?» Нет, кажется, пронесло. Взводный пошёл дальше. Я облегчённо вздохнул. И в этот момент резкий голос взводного заставил меня вздрогнуть:

— Красноармеец, у которого обе ноги левые, два шага вперёд!

«Что за нелепая команда? Откуда может взяться человек, у которого две левых ноги?» — думаю и ухмыляюсь. И машинально оглядываю свои ноги.

Тут меня будто кипятком ошпарили! Я впопыхах на правую ногу надел левый сапог своего товарища. Ничего мне не оставалось, кроме как выступить на два шага вперёд.

Заработал ещё один наряд вне очереди.

По правде говоря, это было в последний раз. Больше я чужих сапог не надевал. И нарядов вне очереди не имел.

Миновала зима.

Пришло время, когда нас стали распределять в пограничные части. Мы с Иваном Чернопятко попали на заставу.

Здесь нас учили науке охранять государственную границу. Ивана назначили заместителем командира взвода. А я стал командиром отделения.

По горизонту тянется зубчатая гряда высоких сопок. У каждой сопки своё название — Безымянная, Тигровая, Заозёрная, Сахарная. По утрам, когда светает, они подёрнуты густым туманом. А подножия, куда ещё не просочились зоревые лучи, утопают в синеве. Но едва подует ветерок, туман рассеивается, тает. И перед глазами, будто за раздвинутой волшебной занавесью, раскрывается многокрасочный мир. На покатых склонах сопок голубеют ели, ярко-зелёными тучами возвышаются могучие кедры. Прилетающий оттуда ветерок приносит пряный запах трав и цветов. У основания сопок журчат ручьи, берега которых усеяны сочными ягодами. В тростниковых зарослях прячутся звери и птицы. А поближе к нам — перелески да колышется трава на лугах.

Богата дальневосточная земля. Здесь много озёр, кишащих рыбой. Леса богаты зверьём. На полях сеют рис, пшеницу, сою.

А если заглянуть в земные недра? В них сокрыты и уголь, и руда, и золото.

Своеобразие окрестности, где находилась наша застава, ещё и в том, что море близко. А в берег вдаётся залив Посьет, образуя множество удобнейших бухт и гаваней.

Чудесная земля эта в незапамятные времена открыта русскими землепроходцами и испокон веков принадлежит России.

Однако 20 июля 1938 года посол Японии Сигемицу неожиданно заявил о притязаниях своего правительства на земли, расположенные к востоку от озера Хасан, и потребовал незамедлительного вывода оттуда советских войск.

29 июля, четыре часа дня…

Я со своим отделением отправился в пойму реки косить сено. Река протекала недалеко от заставы, километрах в четырёх-пяти. Лошади идут резво, рассекают грудью высокие травы, в гуще которых мелькают крупные, невиданной красоты цветы. А долину полукружием обступает неровная гряда сопок.

Прибыв к заранее намеченному по карте месту, сложили винтовки в пирамиды и приступили к делу. Зазвенели, запели косы. Мы вытянулись длинной цепочкой и шаг за шагом приближаемся к реке.

Вы пробовали когда-нибудь жарким летом, оголившись по пояс и размашисто разворачиваясь из стороны в сторону, косить траву? Коса острая, с каждым взмахом валишь сноп. «Вжиг-вжиг, вжиг-вжиг», — взвизгивает коса. Помнится, когда гостили с мамой в Апакае, тоже выезжал на сенокос. Тогда я впервые взялся косить траву. Думал, легко, а чуть не осрамился перед тамошними девчонками.

Задумавшись, я не заметил, что не слышу стройного шороха кос за спиной. Оглянулся, вытирая платком пот с шеи. Все от меня отстали. Сразу видать, ребята городские, может быть, и косу-то в руках ни разу не держали. Торопятся, чтобы за мной поспеть. Особенно коса непослушна Кабушкину. Видно, что старается парень, пот так и льёт с него. А коса-упрямица то норовит в землю носом воткнуться, то взлететь и скользить по поверхности травы. Ребята оглядываются на него, шуточки отпускают. Сами-то не ловчее, а им только дай позубоскалить. Гляжу на них и тоже улыбаюсь. Воздух чистый да такой сладкий, что дышишь — не надышишься. В разбросанных по лугу кустах птицы поют. То и дело прямо из-под ног, хлопая крыльями, фазаны вылетают, промелькнув огненно-красным оперением; бросаются врассыпную, прячась в траве, выводки перепёлок. Стебли трав у самой земли тёплые и волглые. На подкошенных цветах поблёскивают не успевшие высохнуть капельки росы.

Я подозвал к себе красноармейца Кабушкина. Наточил ему косу. Показал, как держать её, чтобы она землю носом не клевала.

— Похоже, ты в городе вырос. Откуда родом? — спросил я у него.

— Из Казани, товарищ отделком! — отвечает Кабушкин.

— Вот как? Что же ты до сих пор молчал? Я ведь тоже из Казани, дорогой мой земляк!

— А я слышал, вы из Донбасса…

Пришлось рассказать ему, что по документам я значусь уроженцем деревни Ямаширма, Казанской области. Правда, уехал оттуда, когда был ещё младенцем. Вырос и закончил семилетку в Донбассе. И работать начал там же. Дядя, сам шахтёр, решил, что и из меня стоящий шахтёр получится, — определил меня в шахту… А родители мои по сей день проживают в Казани. Недавно от матери письмо получил.

— А на какой улице вы жили в Казани? — спросил я у Кабушкина.

— На Карла Маркса. Рядом с сельскохозяйственным институтом.

Вот тебе и раз! Мы оба так близко жили от института, а сами такие тёмные и бестолковые! — говорю смеясь. — Но ничего, Ванюша, ещё выучимся чему-нибудь. Я, к примеру, готов копать иголкой колодец…

— Я вас не понял, товарищ отделком…

— Наш народ учёбу сравнивает с таким делом. Нам учиться надо. На земле мало радости жить неучами…

За разговором мы не заметили, как дошли до конца покоса. Оказывается, приехал Пётр Фёдорович Терешкин, начальник заставы. Взяв косу, пристроился неподалёку от нас. Не хотел прерывать нашу беседу. Когда мы, закончив покос своей полосы, направились назад, чтобы занять новый ряд, он с лукавой улыбкой заметил:

— Отделком Батыршин, вы с первых дней, как я вас знаю, украинца Ивана Чернопятко называете своим земляком. Потом причислили в свои земляки и меня, уроженца Пензы. А теперь, вижу, и Кабушкин оказался вашим земляком! Какому же из этих трёх вариантов верить?

Я положил косу на траву и, выпрямившись, отдал честь.

— Все три варианта верны, товарищ лейтенант! — выпалил я. — С Чернопятко мы земляки потому, что я вырос в Донбассе. А с вами земляки потому, что мой отец из Пензы, из тамошних мещеряков. Кабушкина я считаю земляком потому, что моя мать родом из-под Казани, а сейчас в Казани проживает… Видите, я ничего не придумал, все мы земляки!

Мы посмеялись. Сев на траву, закурили. Отдохнув, решили было опять взяться за работу, но позвали перекусить. Ребята из наловленной в реке рыбы сварили уху. Ну и молодцы! Я никогда не ел такой вкусной ухи.

Терешкин, торопливо отхлебнув несколько ложек, вскочил на своего иноходца и ускакал на заставу. Неожиданно вдруг у него испортилось настроение, какая-то тревога закралась в сердце. Видно, долгая служба на границе вырабатывает у человека какое-то шестое чувство. Ещё бы, жизнь в постоянном напряжении не может не наложить отпечатка. Спишь ли ты, занят ли каким-нибудь делом — всегда обязан быть начеку. Бдительности, готовности к неожиданностям от бойца на границе требуется втрое больше, чем в другом месте. Вот и сейчас мы косим, а патронташи и гранаты при нас, висят на поясе.

Вскоре топот уносящейся лошади замер вдали, и защитного цвета форма Терешкина слилась с зелёными травами. Только лошадь маленькой точкой ещё долго виднелась вдали, будто скачет одна, без всадника.

Чу! Не выстрелы ли захлопали вдалеке? Все разом перестали есть и обернулись в ту сторону, где тянется, уходя к горизонту, зубчатая гряда сопок — где пролегла наша граница. Тихо вдруг стало. Ни одна ложка не скребёт по дну котелка. Все прислушались.

Вдруг вдалеке показался всадник. Он мчался в нашу сторону. Когда он приблизился, ему навстречу выскочил Кабушкин. Вскинув винтовку, приказал остановиться. Всадник натянул поводья, с трудом сдерживая взмыленного коня, и, как положено в этих случаях пограничникам, быстро спешился и назвал пароль. Лишь после этого крикнул:

— Сегодня в шестнадцать ноль-ноль японцы напали на наших пограничников! Готовятся к новой провокации!

— К оружию! — приказал я.

В одно мгновение мы уже были в сёдлах. Помчались во весь дух к заставе. Я припал к шее лошади, тороплю её. Сердце в груди колотится, будто хочет обернуться птицей, унестись вперёд. Зорко смотрю вперёд, в глазах резь от напряжения. Стараюсь предположить, где придётся встретиться с врагами, прикидываю, у какой сопки будет удобнее занять позицию моему отделению, лихорадочно перебираю в памяти, каким оружием мы располагаем и сколько у нас боеприпасов.

За несколько минут все пограничники были в сборе.

Наша застава — у самой границы. Это большое деревянное здание, в котором разместились и казарма, и столовая, и Ленинский уголок, и наш штаб; по левую сторону расположены конюшни, манеж и другие подсобные помещения. Напротив заставы в землю накрепко вбит полосатый столб. Прикреплённые к нему три фанерные стрелки показывают направление границ трёх государств — СССР, Китая, Кореи.

Вдоль границы земля вспахана, разровнена — гладкая, что коричневая шёлковая лента. Проскочит по земле олень, пробежит лёгонький заяц — на мягкой почве остаются следы. Вдоль этой «шёлковой ленты» через определённый промежуток времени проходит проверочный наряд.

По левую сторону от нас протекает река Тюмень-Ула. По ней проходит граница СССР и Кореи.

А от Маньчжурии нас отделяет линия, что тянется вдоль сопок. Неспокойно сейчас там. Сопки сонно-молчаливы, уже окутались синеватыми сумерками. Но это обманчивая тишина. Тревожная. Над всей грядой возвышаются сопки Заозёрная и Безымянная. Их подножия с восточной стороны омывает озеро Хасан. Тихое небольшое озерцо — всего в пять километров длиной и с километр шириной, а хлопот нам доставляет немало — отделяет пограничников, находящихся в дозоре на Заозёрной и Безымянной, от заставы. В случае опасности защитники этих сопок до прихода подкрепления должны надеяться только на самих себя.

На маньчжурской стороне всего в каких-нибудь трёх-четырёх километрах от границы проходят шоссе и железная дорога. Пользуясь дорогой, японцы могут оперативно перебрасывать с места на место свежие силы. А от нас до ближайшей железной дороги сто тридцать километров.

Я думаю об Иване. Он сейчас на Заозёрной сопке. Как он там?..

Очень я обрадовался, получив приказ срочно отправиться на сопку Заозёрную и занять позицию.

Отделение своё я привёл на место уже затемно. Вокруг царило спокойствие. Ничего не изменилось. Ночь была самая обычная, как всегда. Луна пробиралась сквозь рваные облака — то проливала на землю серебристый свет, то гнала по сопкам тени. У болотистых берегов озера надрывались лягушки. В траве на склоне сопки звенели цикады. Я подумал: «Не ложной ли была тревога?..» Где-то заухал филин. Поодаль откликнулся другой. Я не сразу догадался, что это перекликаются «секреты», заметившие нас.

Вскоре нас окликнули. Я назвал пароль. Чернопятко показал, где должно расположиться моё отделение. Он заметно волновался. Почему-то разговаривал шёпотом. Я его никогда не видел таким встревоженным.

— Расскажи, что здесь всё-таки произошло? —  спросил я тоже шёпотом.

— Утром мы заметили, что японцы вдруг закопошились неподалёку от границы. На нескольких машинах прибыли солдаты. Начали копать траншеи. Открыто, не прячась… А часам к четырём построились в колонны и двинулись напрямик к нашему посту. Метрах в пятидесяти остановились, по команде вскинули винтовки, приготовились стрелять. Мы тоже приготовились, взяли на прицел тех, что поближе. Но я приказал ребятам ни в коем случае не стрелять первыми. Понял, что неприятелю этого только и надо… Страшные это были минуты. Стоим — глаза в глаза, целимся — и не стреляем. Ребята молодцы, выдержали. Ни один выстрел не раздался с нашей стороны. У японцев нервы оказались слабее. Видел бы ты, что они вытворяли: орут что-то на своём языке, рожи строят, начали палить в воздух… Гляжу на своих ребят, у них пальцы сводит на курках. «Не стрелять, — повторяю каждую минуту. — Не стрелять…» Видать, самураям самим надоел этот «концерт» — убрались восвояси… Мы тоже разошлись по своим позициям.

Утром японцы из деревни Хомуку отправились к реке и стали купаться. Наплававшись, вылезли на берег и начали выполнять различные акробатические упражнения. Должно быть, они знали, что мы следим за ними в бинокли. Не исключено, что намеренно демонстрировали, на что способны: думали, что нагонят на нас страху. Что ж, у нас у каждого глаз хорошо намётан, умеем отличить настоящего вояку от новичка. Нам, конечно, сразу же стало ясно, что дело иметь придётся с хорошо подготовленными вояками. Самураи одной группы по очереди разбегались, пружинисто подпрыгнув, дважды переворачивались в воздухе и становились на ноги — делали сальто-мортале. Другие на зелёной лужайке отрабатывали приёмы джиу-джитсу. Третьи, проделав целый комплекс хитроумных приёмов с винтовкой, кололи штыком наскоро сооружённое из тряпья чучело. Это были солдаты знаменитой Квантунской его императорского величества армии.

Однако мы тоже не дремлем. Только мы демонстрировать себя, как в цирке, не станем. Если суждено будет столкнуться, тогда и увидим, кто на что способен.

На политзанятиях нам не раз говорили об агрессивных планах Японии и о её военных деятелях.

К примеру, известный генерал Араки Садао, вдохновитель японских самураев, начал свою карьеру с помощи врагу нашего государства — Колчаку. Это он на совещании губернаторов выдвинул план, по которому предполагалось, напав на СССР, отторгнуть наше Приморье, Забайкалье и Сибирь. Может быть, Араки Садао сам лично напутствовал и на этот раз солдат, посланных в район озера Хасан?

А может, этих самураев-фанатиков инструктировал матёрый японский разведчик Доихара Кендзи? Ему несколько раз удавалось пересечь границу на нашем участке — словно бы он «прощупывал», где проще это проделать. Однажды чуть-чуть не угодил в руки наших пограничников, но ему всё же удалось унести ноги.

В том месте, где была наибольшая вероятность нападения, мы разбили палатки и стали окапываться. Делали это незаметно, по ночам. Почва здесь твёрдая, каменистая. За две ночи нам удалось выкопать несколько неглубоких окопов, насыпать брустверы.

Днём, замаскировавшись в укрытиях, наблюдали за японцами. Выяснилось, что ночью жителей деревни Хомуку куда-то эвакуировали: утром сразу же бросилось в глаза, что ни из одной трубы крестьянских фанз не вьётся дымок. Из деревни не доносилось, как прежде, крика петухов, кудахтанья кур, мычания коров, выгоняемых на пастбище, блеяния овец. По улицам слонялись без дела группы мужчин. К полудню большинство из них направились к реке купаться. И тут-то мы их хитрость разгадали: «жители Хомуку» были все пострижены наголо, на них были одинаковые голубые трусы. И, как на подбор, все плечистые, мускулистые.

— Опять они что-то замышляют, — говорю ребятам. — Не хотят ли они с нами в гражданской одежде воевать?

Позвонил начальник заставы Терешкин.

— Будьте начеку! — сказал он. — За этим их маскарадом что-то кроется.

— Мы не спускаем с них глаз, товарищ лейтенант, — ответил я.

После полудня толпа в тридцать — сорок человек в пёстрой крестьянской одежде, шумя, что-то выкрикивая, грозя кому-то кулаками, стала приближаться к границе. Остановившись так, что легко было разглядеть их перекошенные злобой лица, они начали бесноваться ещё больше, искажая русские слова, выкрикивая ругательства. Однако мы молчали. А это всё больше и больше выводило их из себя. Шаг за шагом они подступали всё ближе. Потом и вовсе обнаглели — принялись бросать в нас камни. И вдруг я с удивлением заметил, что эту остервенелую толпу с двух сторон снимают кинокамерой. «Нашли место, где снимать фильм!..» — подумал я.

Лишь впоследствии стало известно, что этим горе-воякам было поручено «сыграть» перед оператором гневное выступление «простых японских крестьян» против Советского Союза. Империалистическая пропаганда начала всюду трубить о том, что Россия якобы вытеснила японских крестьян с их законных насиженных мест. Во множестве стран демонстрировалась хроника, отснятая на нашей границе, где изображалось, как якобы японские трудящиеся требуют, чтобы советские пограничники убирались подобру-поздорову с Заозёрной и Безымянной сопок. Или, мол, мы вас проучим как следует…

Тем временем, пока длилось это представление, к деревне Хомуку стала стекаться моторизированная пехота. Солдаты стали торопливо расчищать площадки для полевой артиллерии, направили в нашу сторону длинные стволы пушек.

И мы, естественно, тоже даром времени не теряли. Нам больше незачем было таиться. Да и нескольких часов летней ночи не хватало, чтобы основательно укрепить оборону. Наш командир взвода Иван Чернопятко приказал углубить окопы, выкопать извилистые траншеи, соорудить блиндажи. Но Иван мастер не только приказы отдавать, он личным примером подзадоривает бойцов.

Можно ли солдату киснуть, если командир таков?

На склоне сопки прорыли два ряда траншей, проделали в их стенах неглубокие ниши, подобные тем, что бывают в шахтах.

— Если упадёт снаряд и сделает отвал, не забудьте, в какой стороне штрек! — посмеиваясь, говорит Иван солдатам. И мне подмигивает: дескать, помнишь, в какую переделку мы угодили в шахте? Может ли нам после неё что-нибудь казаться страшным?

Я кивком головы отзываю Ивана в сторону.

— Всё ж не хотелось бы, как тогда, по собственной неразумности угодить в капкан, — говорю ему.

— Что имеешь в виду, Гильфан? — спрашивает он.

— Сам видишь разницу: нас всего горсточка, японцев — раз в двадцать больше. Одной смелостью их не возьмёшь… Надо придумать что-то, ослабить их напор. Иначе нам будет трудно выстоять…

— Что ты предлагаешь? — Иван испытующе смотрит на меня исподлобья.

— Давай «гостинцев» выставим в дозор.

— У подножия сопки?

— Да.

Несколько секунд Иван стоял задумавшись, потом торопливо зашагал на левый фланг. Там подъём на сопку пологий, атакующим легче взбираться. Левый фланг — самое подходящее место, чтобы заминировать. А здесь склон круче. К тому же у меня пулемёт.

Я окидываю взглядом местность, по которой могут наступать самураи. Склон испещрён овражками, порос островками невысокого кустарника. Там-сям из травы высовываются крупные валуны. Впереди, метрах в тридцати — сорока от окопов, ночью мы соорудили проволочные заграждения, замаскировали ветками и травой. Но я сомневаюсь, что японцы этого препятствия не заметили. Вероятнее всего, чтобы порвать в клочья наши заграждения, они откроют по ним артиллерийский огонь. И лишь после этого пойдут в атаку… Значит, очень кстати припасти для самураев «гостинцев», которых они не могут разглядеть в бинокль.

Солнце жарит вовсю. Кажется, запекутся мозги. Язык вспух от жажды, прилипает к нёбу. Хоть бы глоток воды! Наверно, каждый думает об этом, но никто не произносит вслух. Каждому ясно: пока не стемнеет, воды взять неоткуда. Только под покровом ночи можно спуститься к озеру и наполнить котелки и фляги. А сейчас надо набраться терпения: дорога каждая минута… Скрипят и лязгают лопаты, натыкаясь на камни, цокают, впиваясь в землю, кирки. Ребята торопятся, работают из последних сил. Через какой-то промежуток времени каждому предстоит пройти испытание. Оно покажет, кто каков. В такие моменты люди познают друг друга и каждый познаёт себя. Случается, иной человек храбрится перед товарищами, при каждом удобном случае себя смельчаком выказывает, а пройти первое испытание в нём не хватает духу.

Сейчас каждый думает, что можно сделать ещё, чтобы выстоять. Я оглядываю в бинокль подножие сопки. У проволочных заграждений ползают, извиваясь между кочками и кустарником, красноармейцы: закладывают мины. И Чернопятко там. Сам руководит этой хитрой работой…

Этими минами можно эффектно воспользоваться, если вовремя заметишь противника. Но всегда бывают непредвиденные обстоятельства. Вдруг самураи вздумают напасть ночью? А в темноте заметишь ли их? Они ведь тоже не дураки, будут стараться как можно ближе подобраться к нашим позициям незамеченными… Придётся всю ночь высвечивать окрестность ракетами. Но хватит ли ракет?

На занятиях лейтенант Терешкин любит повторять, что нет обстоятельств, из которых настоящий солдат не нашёл бы выхода. Говорю себе: «Думай, Гильфан, думай. Иногда смекалка одного солдата решает исход боя…»

Мой взгляд задержался на поблёскивающей в траве консервной банке. Вспомнилось мне, как дядя Родион приспособил пустые жестяные банки на своём винограднике во дворе, чтобы уберечь его от детворы и от птиц. Подвязал их к лозам, вьющимся по проволоке, и от проволоки той до самой веранды длинный-предлинный шнур протянул. Сам сидит на веранде, дремлет или чаёк попивает. Но стоит на виноградник опуститься стайке птиц — дёргает за шнурок: двор тотчас наполняется звоном пустых консервных банок, и птицы ошалело кидаются врассыпную…

А если вдруг банки сами по себе заговорили, значит, тут виноваты мальчишки: спрятались где-то под кустом и обрывают самые спелые кисти. Тут уж за шнур дёргай не дёргай — не поможет. Дядя Родион поднимается и идёт рвать крапиву…

Я даже рассмеялся от этих воспоминаний.

— Ребята! — обращаюсь я к солдатам. — Соберите-ка все пустые банки вокруг!

Парни смотрят на меня с недоумением. Гадают, шучу я или серьёзно.

— Исполняйте приказ! — говорю я.

Бойцы выпрыгнули из окопов, поползли в заросли. Среди кустов и в траве полным-полно этих банок. Ведь мы выбрасывали их после каждого завтрака, обеда и ужина. Бойцы приносят по нескольку банок, с шумом кидают на дно окопа. На меня поглядывают с недоумением. Чувствую, не по душе им моё поручение. Пришлось объяснить, что я задумал. Не прошло и пятнадцати минут, как они собрали все до одной банки вокруг.

Наполнили ими мешки и поползли к подножию сопки. Осторожно подвешивали мы к проволочным заграждениям наши банки — словно ёлку блестящими шарами украшали. Слегка качнул я проволоку для пробы — гремят, милые!

Уже начали сгущаться сумерки, когда прибыли парторг Иван Мошляк и начальник погранотряда полковник Гребенник Кирилл Ефимович. Они внимательно осмотрели наши позиции, справились у бойцов о настроении. Полковник предупредил: ни в коем случае не открывать огня до тех пор, пока противник не перешагнёт границу.

— Не подведём! — пообещали мы.

Парторг был ростом с меня, невысок, смуглый и с синими, как васильки, глазами. Бойцы его знали как непоседу и заправского шутника. Поэтому, как только он присел на ящики с патронами и закурил, вокруг него тотчас сгрудились пограничники. Оттуда уже доносились весёлый голос Мошляка и взрывы хохота. Парторг умел при необходимости нехитрой шуткой поднять у людей настроение.

Мы с полковником Гребенником стояли у края бруствера и разглядывали в бинокль вражескую сторону. Однако через несколько минут ночь скрыла от нас всю местность.

— Отделком Батыршин, для защиты государственной границы нашей социалистической Родины вы на своём участке хорошо постарались. Спасибо, — сказал полковник.

— Служу Советскому Союзу! — отчеканил я, вытянувшись и отдавая честь.

Полковник пытливо посмотрел на меня и улыбнулся.

Спустя полчаса Гребенник и Мошляк уехали.

«Эх, товарищ полковник, ты бы нам сейчас побольше гранат подбросил да подкрепление прислал — бойцы бы тебе спасибо сказали. Вон деревня Хомуку на вражьей стороне уже не вмещает вооружённых до зубов самураев. А нас всего-навсего одно отделение…» Я только подумал об этом. Но вслух не сказал. Знал, что, если бы Гребенник располагал дополнительными силами и боеприпасами, прислал бы.

Наше положение ещё понадёжнее, чем у соседей. По соседству с нами, восточнее озера Хасан, окопался пост лейтенанта Махалина. Их всего-навсего одиннадцать человек. К тому же позиции Махалина слегка выдвинуты вперёд — они ближе нас к японцам. Кто знает, может, самураи только делают вид, что сосредоточили внимание на нашем участке. Они коварны. И вместе с тем не надо быть особым стратегом, чтобы понимать: над местностью господствует тот, кто владеет нашей высотой — сопкой Заозёрной. Видимо, и самураи помнят об этом. Поэтому и выставили против нас крупные силы.

К утру со стороны моря подул влажный ветер, нагнал густой туман. Сопки обволокли космы облаков, будто перебинтовали их раны, развороченные кирками и лопатами. Не видно ни зги. То и дело связываюсь с соседями по телефону. У них тоже пока всё спокойно. Пока…

Постепенно начало рассветать. Сквозь туман просачивался сероватый свет. Вдруг прилетевший ветер донёс до моего слуха странный шорох. Это не было схоже с шелестом сухого камыша. Да и рассыпчатый гравий на склонах сопок под осторожными шагами тигра хрустит иначе. И топот оленя тоже мы научились распознавать. Шорох донёсся и стих. Может, мне показалось? Но мои товарищи тоже напряглись, вытянули шеи — прислушиваются. Тревожно переглядываются.

Я выпустил ракету, но толку от неё никакого — промелькнула белёсым комком в тумане и растаяла где-то.

Покрутил ручку телефона, звоню Ивану.

— Иван, по-моему, гости уже идут. Более подходящего момента у них не будет…

Слышится мне напряжённое дыхание Ивана. Потом доносится его тихий голос:

— Я тоже так думаю, Гильфан. Они захотят воспользоваться туманом… Смотрите, чтоб не застали врасплох.

В этот момент внизу заговорили консервные банки — на разные голоса гремят, будто колокола, бьющие в набат.

— Легки на помине, товарищ командир! — кричу Ивану. — Идут!

— Пугни-ка их нашими «гостинцами», — отвечает Иван.

— Пугнул бы, да кой чёрт разберёт, которые из них взрывать! В тумане ничего не видно! Если приблизятся, пулемётом срежу!

— Они обнаружат наши мины и обезвредят. Используй сейчас!

— Есть! — сказал я и положил трубку на рычажок.

Я приказал двум бойцам следовать за мной и выпрыгнул за бруствер. Мы торопливо, но бесшумно стали спускаться к подножию сопки. Чтобы видеть под ногами землю и не оступиться или не столкнуть ненароком камень, который может наделать шуму, приходилось продвигаться, низко нагибаясь. Иногда я терял товарищей из виду, но слышал за спиной их прерывистое дыхание и шуршание травы под ногами.

Сердце в груди бьётся часто-часто. И так гулко, что мне кажется, кто-то бежит рядом со мной. Притаившись за кустом, я озираюсь вокруг, поджидаю товарищей. Они оба первый год на границе и тоже волнуются. Есть отчего нам волноваться: ведь это наша первая встреча с врагом.

Отчаянно гремят подвешенные к колючей проволоке банки, предупреждая нас об опасности. Доносится щёлканье плоскогубцев: враг прокладывает себе дорогу…

По тому, где самураи разрезают проволочное заграждение, мы определили, в каком направлении они будут двигаться на сопку. Понадобилось всего две минуты, чтобы выбрать концы проводов, протянутых к минам, которые заложены как раз на пути врагов. Мы присоединили их к подрывной машине и залегли в укрытии. Долго ждать не пришлось. Вот из густого, как молоко, тумана, тускло блеснув, выступил штык, плоский и длинный, как кинжал, затем показался ствол винтовки, и потом уже, как на фотобумаге, проступили очертания японского солдата. Он шёл медленно, словно при каждом шаге нащупывал ногой землю. Показались ещё двое. Потом пятеро, десятеро… Много!.. Ступают пружинисто, напрягшись, будто к прыжку приготовились, надеются, что с одного маху окажутся на вершине сопки.

Я выступил из-за огромного камня и, вскинув винтовку, крикнул:

— Стой! Стрелять буду!

Но тотчас мой голос потонул в беспорядочной стрельбе.

«Ах, вот вы как? Принимайте «гостинчики»!»

Будто раскалывая на куски небо, прогрохотали одна за другой три мины…

Сразу вокруг сделалось тихо. Напрягаем слух — только звон всё ещё стоит в ушах после взрывов да ветер шелестит в траве. Туман начал рассеиваться. В образовавшихся прорехах заголубело небо. Мы вышли из укрытия. Через каждые несколько шагов останавливаясь и прислушиваясь, спустились к подножию сопки. Там и сям валялось больше двадцати скорчившихся в неестественных позах и присыпанных землёй провокаторов. Кисловатый едкий запах щекотал горло. Земля всё ещё слегка дымилась.

Услышав крадущиеся шаги позади себя, мы метнулись за камни, приготовились стрелять. Но оказалось, это Чернопятко и несколько бойцов спустились с сопки.

— Поздравляю с дебютом, — сказал Иван, мрачно оглядывая склон сопки. — Славно поработали. Теперь они сюда не сунутся. Будут нащупывать другой участок.

— Могут и сунуться. Но после артиллерийской подготовки, — сказал я.

Мы стали «латать» проход, проделанный японцами в проволочном заграждении.

— Слышите? — тревожно произнёс Кабушкин, выпрямившись и приложив ладонь к уху. — Теперь у наших соседей зерно толкут.

В самом деле, со стороны сопки Безымянной доносились частые хлопки выстрелов и глухие, как грудной кашель, взрывы гранат.

Следуя один за другим, вытянувшись в цепочку, мы заторопились на позицию. У нас это отняло гораздо больше времени, чем спуск. Карабкаясь, приходилось хвататься за острые выступы камней и ветви кустов. Иначе, того и гляди, скатишься в овраг.

Спрыгнув в свой окоп, я тут же схватил телефон. Мембрана дребезжала, хрипела. Но я отчётливо слышал выстрелы и короткие пулемётные очереди. Наконец зазвучал голос Махалина. Он заговорил прерывисто, будто пробежал целую версту. Сообщил, что четверть часа назад на Безымянную напало больше сотни самураев. Позиции удерживают с трудом. Попросил подмоги…

В ту же секунду связь оборвалась.

Мы с Иваном несколько мгновений стояли, молча глядя друг на друга.

— Придётся разделиться на две группы, — сказал Иван.

— Товарищ командир! Разрешите мне отправиться на подмогу группе Махалина! — обратился я к нему.

— Ступай, Гильфан, — сказал Чернопятко, внимательно глядя в мои глаза. — Я сообщу об этом начальнику заставы. Может, пришлёт подкрепление. При первой возможности я тоже приду туда.

Мы обнялись.

Я приказал своему отделению следовать за мной. Из-под ног срывались камни и, подпрыгивая, уносились вниз по склону; с шуршанием сыпалась галька. Нужно наловчиться бегать в этих местах, чтобы не скатиться вниз и не свернуть себе шею. Но мы не сбавляли ходу.

Туман рассеялся. Солнце высушило траву. С земли поднимался пар. Всё труднее становилось дышать. Я не оглядываюсь. Знаю, бойцы не отстанут. Гимнастёрка прилипла к спине. На мне винтовка, сумка с боеприпасами, бинокль, гранаты висят на поясе. Надо торопиться, ведь каждая упущенная минута может стоить жизни нашим товарищам.

Всё ближе шум боя. Чтобы сократить путь, мы пустились напрямик через заросли камыша. Я иду впереди, прокладываю дорогу, раздвигаю руками тростник. Неожиданно перед нами засверкало, полоща в себе солнце, спокойное и гладкое озеро Хасан. У берега камыши с пушистыми метёлками тихо стоят в воде, даже не шелохнутся. Из-за них, шумно хлопая крыльями, поднялась стая диких уток.

Неподалёку послышался шелест раздвигаемых зарослей, будто сквозь них продирается табун кабанов. Но вскоре мы различили голоса людей.

— Приготовиться! — скомандовал я.

Бойцы защёлкали затворами.

Навстречу нам вышла группа красноармейцев с лейтенантом Терешкиным во главе.

— Молодцы! Успели в срок! — сказал он и, не останавливаясь, проследовал дальше. — Сюда! За мной!

Мы пересекли наискосок вдающийся в озеро небольшой полуостров и опять вышли к воде. Здесь, оказывается, нас поджидали двое бойцов, присланных Махалиным. Они разбросали связки камышей, под которыми была спрятана лодка. На её носу укреплён ручной пулемёт. Мы устроились в лодке и взялись за вёсла.

Отойдя от берега, лодка повернулась носом в сторону возвышающейся вдали сопки, похожей на небольшой вулкан. И сизоватый дымок стлался над ней, как над вулканом. Пограничники внимательно вглядывались в приближающийся к нам берег, старались грести бесшумно.

Вскоре причалили у каменистого подножия сопки. Выпрыгнув на сушу, мы стали карабкаться наверх. Склон сопки зелёный, поросший травой и кустарником. Куда ни взгляни — цветы, красные, белые, лиловые, жёлтые. От них рябит в глазах. Их сильный запах слегка кружит голову. Но с приближением к хребту сопки к этому аромату цветов и трав стал примешиваться кисловато-горький привкус порохового чада. От него саднило в горле.

Впереди и чуть над нами зелёная черта склона наискосок уходила вниз и влево. Казалось, за этой чертой сразу же начинается небо.

Но когда до низкорослого ельника, голубоватой щетиной покрывающего склон, осталось всего несколько шагов, впереди нас неожиданно загремели выстрелы, яростно застрочил пулемёт. Мы, как по команде, припали к земле. Но это стреляли не в нас. По ту сторону сопки шёл бой.

Мы во весь дух бросились к ельнику, пересекли его, и перед нами как на ладони открылось поле битвы. Весь склон, будто мухи, облепили самураи. Ползут, вжимаясь в расщелины, перебегают от камня к камню. Полукружием обступили вершину сопки, медленно движутся к ней, к тому месту, где полощется на ветру, приводя их в бешенство, алое полотнище нашего флага.

Мы подобрались к самураям вплотную с фланга, залегли.

— Целиться!.. Залпом! Огонь! — скомандовал лейтенант Терешкин.

Грянул залп. В этот критический момент мы могли лишь отвлечь внимание противника на себя.

Подвергшись неожиданному нападению с фланга, самураи опешили. Некоторые в панике бросились вниз, прикрывая руками голову. Другие спрятались за камни, открыли беспорядочную стрельбу. Но пули пролетали выше нас. Враги не предполагали, что мы подобрались так близко.

— Стрелять прицельно! Экономить патроны! — предупредил Терешкин.

Мы застигли врагов врасплох. Они оказались на открытой местности. Пытались скрыться за редким кустарником, залечь за камни. Наконец не выдержали, бросились бежать.

Но те, которые наступали впереди и почти достигли сопки, продолжали бежать. Их раздражал алый стяг над нашей высотой. Они не замечали даже того, что позади них никого нет.

Тогда лейтенант Терешкин вскочил во весь рост и, швырнув в самую гущу самураев гранату, крикнул громовым голосом:

— Вперёд, орлы! За мной!

Стреляя на ходу, мы ринулись на японцев. Но по нам из-за груды камней вдруг застрочил пулемёт. Несколько наших парней упали. Мы залегли. Рядом со мной кто-то стонал, всхлипывал и постепенно затих.

— Отделение! Слушай мою команду! Отползать влево! — приказал я.

К счастью, нам попался овражек, заросший высокой травой. Пуль здесь можно было не опасаться, если не встретиться с самураями лицом к лицу. Мы, низко пригибаясь, побежали вдоль овражка. А он всё круче забирает кверху. Уже бежать невмоготу, карабкаемся с камня на камень, подтягиваемся на руках, ползём, снова карабкаемся. Вот выстрелы совсем уже близко. Кажется, над самой головой раздаются возгласы японской команды.

Я выскочил из оврага и крикнул:

— За Родину! Вперёд!

С криками: «Ур-ра-а!..»— бойцы устремились за мной.

Мы подоспели как раз вовремя. Бойцы Махалина уже отбивались от самураев врукопашную.

Я успел увернуться от налетевшего на меня коренастого самурая и огреть его по голове прикладом. Другой нацелился в нашего бойца. Сделав прыжок, мне удалось достать его штыком. Вдруг тяжёлая туша навалилась на меня сзади. Я упал. Схватившись с тучным самураем, мы катались по земле, подминая траву, цветы, норовя схватить друг друга за горло. Враг оказался сильнее меня, заломил мою руку за спину, занёс надо мной нож. Но тут же опрокинулся навзничь. Надо мной склонился боец, в которого я не дал выстрелить. Подал мне руку, помог встать. Мы вместе побежали, преследуя врагов, бегущих вниз по склону.

В этот момент группа лейтенанта Терешкина атаковала самураев с фланга. «Ур-ра-а!.. Ур-ра-а!..» — гремит со всех сторон. Когда слышишь этот родной воинственный клич, в тебе удесятеряются сила и отвага, знаешь, что рядом товарищи. А у врагов эти крики рождают панику.

«Ур-ра-а!..» — разносится по склонам сопок.

Прогнав самураев, мы вернулись на вершину сопки. Из одиннадцати пограничников Махалина уцелели только пятеро. Тяжело раненный лейтенант скончался. Он успел приказать бойцам держаться до последнего.

Убитых бойцов положили рядом. Постояли молча над ними, обнажив головы. Потом накрыли лица убитых товарищей их фуражками. Стали приводить в порядок позицию, проверять своё оружие.

Минут через сорок прибыл со своими бойцами Чернопятко.

Непривычной кажется тишина после боя. Думаешь, что уши заложило. Гляжу — то один боец, то другой засовывает в ухо палец и трясёт им, как бы старается прочистить.

Тонко звенят над головой комары. Целой тучей носятся, спасу нет от них. Сидим с Иваном, отмахиваемся пучком травы. Комары в этих краях жадные до крови, как самураи.

К счастью, начал накрапывать дождь. Мошкара тотчас попряталась. Со стороны моря зашла чёрная туча и затмила полнеба. Сверкнула молния, в отдалении прогрохотал гром. Сейчас хлынет ливень, а укрыться от него негде. Плотнее жмёмся с Иваном друг к другу, и становится теплее. Так устали за день, что сдвинуться с места неохота. Уснуть бы! Но нельзя даже дремать. Надо зорко следить за низиной, на которую сейчас набежала тень от тучи.

Вот со стороны деревни Хомуку донёсся раскатистый гул. Нет, это уже не гром. Неподалёку от окопов взметнулся столб пламени и земли, просыпался на нас плотным каменистым дождём. Следующий снаряд с воем пронёсся над бруствером, упал далеко по ту сторону сопки, в болото, заросшее камышами. На том? месте выросло чёрное ветвистое дерево грязи и рухнуло. И тотчас будто молния ударила в сопку, земля всколыхнулась, перед нами выросла сплошная стена огня. В лицо ударил горячий воздух. Над окопом, жужжа, пролетали осколки, камни, не давая защитникам сопки поднять голову. Но встать со дна окопов, вылезти из щелей было необходимо. После артподготовки самураи опять попытаются овладеть высотой. Иван, перекрывая грохот, слившийся в сплошной гул, скомандовал:

— По места-а-ам!..

Артобстрел неожиданно прекратился, и сквозь медленно оседающий пороховой дым проступили силуэты первых шеренг наступающих врагов. Они шли во весь рост.

Иван толкнул меня локтем и показал в другую сторону. Я взглянул и обомлел. К окопам, где засел начальник заставы Терешкин с горсткой бойцов, ползком подбиралось более сотни самураев. Ага, те, что идут в рост, значит, решили отвлечь наше внимание, чтобы дать возможность другой группе подкрасться незаметно! Нет, гады, не выйдет!

— Ваня, давай пулемёт Терешкину пошлём, — предложил я.

— Полосни-ка по ползущим отсюда! Вон и к нам уже «гости» жалуют.

Я кивнул пулемётчику, и он длинной очередью заставил самураев откатиться назад, спрятаться за камни. Терешкинцы тоже открыли по ним огонь.

Полил сильный дождь. За его сплошной завесой стало трудно что-либо разглядеть. Когда они подошли совсем близко, мы увидели свыше роты вражеских солдат. Впереди, то и дело спотыкаясь, семенил коротконогий офицер. Размахивая саблей, он поминутно оборачивался, что-то выкрикивал пронзительным голосом. Наверно, ругался, что солдаты не поспевают за ним, отстают.

Уже слышно чавканье сапог по раскисшей земле. Уже доносится тяжёлое и частое сопение взмыленных солдат. Теперь ясно различимы их бледные лица. Вороты у всех расстёгнуты, рукава засучены до локтей. Штыки выставлены вперёд.

Мои бойцы поглядывают на меня. Волнуются, ждут приказа. Я тоже волнуюсь, но спокойно киваю бойцам и делаю знак рукой: дескать, подождите. А сам думаю: «Не подвели бы нервы!»

Я рассчитал расстояние так, чтобы нам сподручнее было стрелять, а самураи не могли добросить до наших окопов гранаты. И едва враги ринулись вперёд, отстёгивая от поясов гранаты, я закричал:

— Залпом! Огонь!

Мой голос потонул в грохоте стрельбы. Точно швейная машина, застрочил пулемёт, прошивая первые шеренги врагов. А те, как набежавший на берег прибой, отхлынули назад, перепрыгивая через убитых. Коротконогий офицер размахивает саблей, пытается увлечь солдат вперёд. Я прицелился и выстрелил. Офицер всплеснул руками, сабля отлетела в сторону. Он грузно осел на колени, упёрся руками в землю, пытаясь встать. Двое солдат подхватили его под мышки, уволокли назад, за сплошную завесу дождя.

— Прекратить огонь! — сказал Чернопятко.

— Прекратить огонь! — повторил я его приказ. — Экономить патроны. Самураи ещё вернутся.

— Видать, водка делает память короткой: получают по зубам и тут же забывают, — пошутил кто-то из солдат.

Бойцы засмеялись.

Не прошло и четверти часа, японцы опять пошли в атаку…

Трижды самураи лезли на возвышенность, и трижды мы их сбрасывали вниз. Особенно ожесточённой была их третья попытка овладеть сопкой.

Решив, что они нас порядком измотали и нервы у нас на пределе, они бросили на высоту свежие силы. Они шли развёрнутым строем, за рядом ряд. Шли в ногу под барабанную дробь, винтовки несли на плече. Как на параде. Шли легко и пружинисто, всё убыстряя шаг. Все по команде взяли оружие наизготовку — их ряды ощетинились штыками.

Недаром эта атака называется «психической». Она парализует психику обороняющихся, внушает неодолимый страх, заставляет бежать без оглядки тех, кто слаб духом.

Всё ближе вражеские штыки. От их блеска по спине пробегают мурашки. А ритмичная барабанная дробь, оказывается, может быть оглушительнее, чем разрывы снарядов, и в ушах вот-вот лопнут барабанные перепонки.

Оглядываю своих бойцов. Они неподвижны, замерли. Приникли к винтовкам. Приклады прижаты к плечу, пальцы сжимают курки. На скулах вздулись желваки. Сквозь прищур смотрят на приближающихся врагов.

— Спокойно, ребята! — говорю я. — Внимание! Приготовить гранаты!.. Огонь!

Взрывы взметнулись в самой гуще самураев, рассеяв их ряды. Наши залпы срезали их первые группы. Весь склон сопки заволокло дымом. Из-за его пелены, выравниваясь на ходу, выступают новые ряды. Перешагивают через убитых, идут на нас. Вот офицер вырвался вперёд, взмахнул саблей и побежал. Остальные с криками «банзай» бросились за ним.

Кабушкин быстро, но не суетливо закладывает в магазин винтовки новую обойму, шарит у себя в карманах. Досадливо сплюнув, начинает старательно целиться.

— Вот тебе «банзай»! — приговаривает он после каждого выстрела. — Вот тебе «банзай»!

— Молодец, Кабушкин! — говорю я ему. — Глаз у тебя верный!

Обернувшись, он грустно усмехается.

— Последние патроны, — говорит он. — Жаль, если хоть одна пуля даром пропадёт.

— Видать, они тебя испугались, Кабушкин, вон как удирают, — с ухмылкой заметил его сосед с перебинтованной головой.

Кабушкин его шутку оставил без внимания.

— Чует моё сердце, опять полезут, — продолжает он. — А гранаты ни одной. Чем будем отбиваться?

Я думаю о том, что положение у нас действительно критическое, и метнулся к телефону. На бруствере разорвалась граната. Меня швырнуло на дно окопа, засыпало землёй. Пробую пошевелить рукой, потом ногой. Кажется, жив! Но что-то жжёт голень, будто раскалённый утюг приложили. С трудом выбираюсь из-под груды земли. Хватаюсь за телефон — за последнюю мою надежду. Срывающимся голосом вызываю заставу. Прошу подбросить боеприпасов. Но и оттуда мне сообщают вести неутешительные. Японцы, оказывается, напали и на другие наши посты. Все резервы брошены в бой. Помощи пока ждать неоткуда. Пополнение из тыла может подоспеть только к завтрашнему дню. От ближайшей железнодорожной станции до нас шестнадцать — восемнадцать часов пути.

Значит, надеяться только на себя! А сопку во что бы то ни стало надо удержать до прихода подкрепления. Потом смести японцев с этих высот будет во сто крат труднее. Это будет стоить жизни многим нашим ребятам. Да, надо держаться до последнего…

Но тревоги командира не должны заметить подчинённые. Стараюсь подбодрить бойцов.

— Подмога придёт, ребята! — говорю им. — А сейчас нам не мешало бы свои запасы пополнить трофеями! Как думаете? Пока самураи зализывают раны, не будем сидеть сложа руки. Кто не ранен, ко мне!

Здоровых оказалось четверо. Я поручил им собрать брошенные японцами винтовки и снять с убитых патронташи.

Тяжелораненых снесли на безопасную сторону сопки. А те, кто мог ещё держать оружие и не желал уходить с позиции, спрашивают:

— А вы?

Нога у меня действительно распухла, в сапоге хлюпала кровь. Видно, засел в голени осколок гранаты. Осматривать рану недосуг. Обмотал её потуже бинтом поверх брюк — вроде полегчало.

Наконец приползли двое из бойцов, посланных собирать трофеи, бросили в окоп связанные ремнями японские винтовки, патронташи, набитые патронами, несколько гранат. И тут же уползли назад.

Склон сопки просматривается плохо. По ней стелется пар, исходящий от тёплой земли после дождя, и сизоватый дым. Вдруг в клочковатом тумане показался наш боец, несущий товарища. Казалось, он шёл по пояс в молоке и оттого продвигался с трудом. Кабушкин заспешил ему навстречу, помог спуститься в окоп. Он осторожно положил товарища на землю и, сев около него на корточки, обнажил голову. По его закопчённому лицу, оставляя следы, текли слёзы. Кто-то ему протянул фляжку, предлагая отпить глоток воды. Он отстранил её рукой. Закусив губы, он с трудом сдерживал себя, чтобы не расплакаться навзрыд. Сидел и держал друга за руку, будто не хотел его отпускать.

— Да-а, дружка потерял. Они из одной деревни. С малолетства дружили, — вздохнув, произнёс кто-то рядом.

Вернувшийся с трофеями боец вытер лицо рукавом, глубоко вздохнул и рассказал, как было дело.

Друг его стал с самурая снимать патронташ. Не проверил, жив тот или мёртв. А самурай недобитым оказался: выстрелил в упор в грудь. Наши парни поблизости были, кинулись к своему на помощь, у самурая пистолет выбили. А тот выхватил нож, вонзил в себя — весь живот располосовал…

Положили мы ещё одного бойца рядом с убитыми товарищами, накрыли плащ-палаткой. Как-то руки не поднимаются предать земле людей, с которыми всего несколько минут назад разговаривал, которые шутили, рассказывали о сестрёнках, о невестах, признавались в том, как соскучились по ним, вздыхали, что давненько нет из дому писем, беспокоились об отце и матери. И этих ребят предстояло нам похоронить. Из жизни они ушли, а в душе у нас живут. Живыми остались. Они навеки запомнятся такими, какими были при жизни.

Возвратились бойцы с трофеями и опять ушли. Третий боец минуту стоял, не в силах оторвать взгляд от друга, накрытого плащ-палаткой, потом тоже ушёл.

Запас патронов у нас был невелик. Я приказал все патроны отдать Кабушкину и ещё двум бойцам, которые отличались меткостью. Они свои пули понапрасну не израсходуют.

Остальные бойцы начали знакомиться с японским оружием, примериваться, как им пользоваться. Своё оружие, конечно, лучше. Но, как говорится, на безрыбье и рак рыба…

— Что-то на этот раз самураи заставляют себя ждать, — сказал Кабушкин, пристраивая на бруствере винтовку.

— У них обеденный перерыв, — заметил кто-то.

Ребята засмеялись.

Вернулись бойцы с разведки. Все трое. Приволокли несколько ранцев, набитых патронами.

Пришёл лейтенант Терешкин. Взял японскую винтовку, подбросив её на руках, заметил:

— Я из-за этого пришёл — хотел показать вам, как с ней обращаются. А вы, оказывается, и сами догадливы. Для нас хоть осталось там что-нибудь или все до последнего патрона собрали?

— Если надо, товарищ лейтенант, можем часть трофеев дать взаймы, — сказал я.

— Э, не-ет, — произнёс Терешкин. — Мои ребята не пойдут на это. Они уже сами отправились добывать трофеи.

Поговорив с бойцами, осмотрев позиции, Терешкин ушёл.

Справа от нас возвышались две скалы причудливой формы. Они постепенно расширялись кверху и походили на два огромных белых гриба. Края их ровных, как стол, шляпок почти соприкасались. Терешкин остановился около скал, задрав голову, посмотрел наверх. Затем зашагал дальше. Его группа занимала окопы по ту сторону этих скал. Я понял, о чём подумал начальник заставы, оглядывая два огромных каменных гриба. Мы и сами собирались на их вершине устроить наблюдательный пункт и посадить пулемётчика. Но попробуй-ка вскарабкайся на высоту в семь метров по отполированной ветром стене…

Солнце село. Только шляпки каменных грибов ещё были розовы, словно светились изнутри. А мрак вокруг нас становился всё чернее. Вскоре стало не видно ни зги.

Японцы запускали в небо осветительные ракеты. У них происходило какое-то движение. Не собираются ли они нас атаковать ночью?

Опять пришёл лейтенант Терешкин. На этот раз с Иваном Чернопятко.

Посоветовавшись, мы решили выдвинуть перед позициями несколько засекреченных постов. Дистанцию они должны сохранить такую, чтобы никто между ними не мог проскользнуть.

Чернопятко попросил начальника заставы послать его в «секрет». Терешкин согласился.

Бойцы скрылись в темноте. Они прихватили с собой нашего общего любимца Рекса. Это была умная собака, которая помогла пограничникам задержать не одного нарушителя.

Минуты тянутся, как часы. А часы кажутся целыми сутками. С досадой думаешь: «Почему до сих пор не светает?» Машинально смотришь на светящийся циферблат часов — а прошло-то, оказывается, всего несколько минут…

Бойцы молчат. Даже разговаривать пропала охота. Напряжённо прислушиваются. Но доносится только кваканье лягушек с озера и свиристят кузнечики.

Вдруг лягушки смолкли. Все разом. Их кто-то потревожил, не иначе… Не минуло и четверти часа, послышался шорох посыпавшегося со склона галечника. Вскоре из темноты послышался отчаянный крик, слившийся с рычанием Рекса. И тут весь склон сопки огласился воплями: «Банзай!.. Банзай!..»

В такую темень пуля — плохая помощница. Она слепа — может и в своего угодить.

Терешкин выпустил ракету, осветив на мгновение склон. Силуэты японцев, похожие на призраки, приближались с трёх сторон. Наши бойцы, сидевшие в «секрете», уже открыли по ним стрельбу.

Лейтенант Терешкин выскочил на бруствер и, вскинув руку с наганом, крикнул:

— Взво-о-од! За мной в атаку!

Я бросился за ним. Справа, слева, позади слышался топот бегущих товарищей. «Ур-р-ра-а-а!» — загремело над сопками. Мы понеслись под уклон, сшиблись, сминая ряды самураев.

«Ур-р-ра-а-а!» — откликались сопки многократным эхом.

До самого рассвета японцы больше не осмеливались нас беспокоить. Но победа в ночной схватке нам обошлась дорого. Многих товарищей мы недосчитались.

Перед рассветом вернулись двое бойцов, которых Чернопятко посылал на заставу за минами. Под покровом утреннего тумана мы заложили на подступах к нашим окопам около пятидесяти этих «гостинцев». Две оставили в окопе. Зарядили и оставили. Никто не спросил, для чего они здесь. И так ясно каждому, на какой случай они припасены. Но мы старались не думать об этом. Старались не терять надежду, что к нам всё-таки успеет прийти помощь…

На заре, когда первые лучи солнца упали на наше трепещущее на ветру пробитое пулями знамя, к нам подошла подмога.

Я получил задание: с несколькими бойцами моего отделения переправить раненых с сопки Заозёрной в тыл.

Носилок не хватало. Нескольких тяжелораненых решили поочерёдно нести на спине. А тех, кто мог ещё передвигаться сам, поддерживали, помогали идти.

У подножия скал, похожих на грибы, остановились. Около них лежали наши погибшие товарищи. Мы минуту постояли безмолвно, обнажив головы. Затем спешно стали спускаться с сопки.

Я на минуту задержался и оглядел в бинокль вражескую сторону. У деревни Хомуку остановилась колонна автомашин. Из неё стало выгружаться вновь прибывшее пополнение японцев. А по реке Тюмень-Ула, серебристо мерцающей вдали, плыли две чёрные баржи, битком набитые японскими солдатами. Третья баржа стояла уже у причала, и с неё сходила на берег воинская часть.

Я посмотрел на своих товарищей, остающихся в окопах. Да, жаркий им предстоит день.

Спустившись с сопки, мы стали пробираться через болото, сплошь заросшее камышами. Под ногами хлюпала жижа. Шли гуськом, след в след. Тот, кто шёл первым, нащупывал дорогу палкой. Легко было оступиться и увязнуть по пояс.

Вдруг над головой с воем и шипением пролетел снаряд и упал неподалёку, взметнув чёрный веер болотной грязи. Зашуршал тростник. Отдельные камышинки, вздрогнув, падали, будто кто-то невидимый скашивал их.

— Ложись! — крикнул я и не успел броситься на землю, как сильным ударом выбило из моих рук винтовку.

Когда мы распластались между кочек и притихли, стало слышно, что где-то неподалёку строчит вражеский пулемёт. Вдруг в той стороне что-то оглушительно захрюкало, послышался шум.

Кабушкин чуть привстал и огляделся. Лицо его покрылось мертвенной бледностью.

— Товарищ отделком, бронетранспортёр! — проговорил он сдавленным голосом, еле шевеля побелевшими губами. — На нём пять или шесть солдат с пулемётом. Кажется, нас заметили и направляются прямо на нас.

Рокочущий шум мотора нарастает. Что делать? От моего решения зависит жизнь товарищей. Я должен выполнить приказ: спасти раненых. Гулко бьётся сердце, отсчитывая мгновения. Вот когда узнаёшь цену каждой секунды.

Бронетранспортёр стремительно приближается. Теперь нет сомнений, что на нём заметили, где мы залегли.

— Уложить раненых на плащ-палатки! Ползком к озеру! Быстро! Кабушкин, ко мне!

Вдвоём с Кабушкиным устанавливаем в четырёх местах мины. Если бронетранспортёр не свернёт, то на какую-нибудь из них непременно наскочит. А надо, чтобы не свернул. Он уже близко. Я вскакиваю, делаю по нему два выстрела из винтовки и бросаюсь плашмя прямо в лужу прежде, чем прожужжали надо мной пули. Поспешно уползаем с Кабушкиным в сторону, тянем за собой шнур. Вот она, воронка, взрытая снарядом. До половины залитая водой. Скатываемся в неё. И вовремя! Бронетранспортёр уже на том месте, где мы только что были. Он даже приостановился, словно в недоумении, теряясь в догадках, куда это мы могли подеваться. Бронетранспортёр начал медленно разворачиваться. И в этот момент Кабушкин изо всей силы дёрнул за шнур. Земля покачнулась. Мне показалось, она встала на дыбы. Нас с Кабушкиным взрывной волной швырнуло на дно воронки, сверху привалило комками грязи и песком. Отплёвываясь, стряхивая стекающую с нас грязь, мы с трудом выползли из воронки. В нос тут же ударил горький, удушливый запах тола, и дышать стало тяжело.

Бронетранспортёр стоял, неуклюже завалившись набок. Он был окутан клубами чёрного дыма.

Мы с Кабушкиным обнялись, похлопали друг друга по лопаткам. А потом стали с опаской подкрадываться к поверженному чудовищу.

Самураев, находившихся в бронетранспортёре, отбросило далеко в сторону. Один из них, услышав наши шаги, зашевелился, хотел встать. Однако это ему никак не удавалось. Мундир на нём тлел. Это был офицер. Кабушкин щёлкнул затвором и направил на него винтовку. Офицер упал лицом на землю и затих, ожидая выстрела.

Я перевернул офицера на спину. У него был глубоко рассечён лоб между бровями, рябое лицо залито кровью. На левой руке оторван мизинец. Я расстегнул нагрудный карман его кителя, вытащил документы.

Самурай приподнял дрожащие веки, уставился на меня безжизненно-тусклым взглядом. Его распухшие губы шевельнулись.

— Сорен хейси! — выговорил он еле слышным голосом. — Не убивайт… Танака Рюкичи не убивайт!..

Я положил толстый запечатанный конверт с воинским штемпелем и его удостоверение в свой планшет.

— На кой чёрт тебе его бумажки? — недоуменно спрашивает Кабушкин.

— Пригодятся, — говорю ему. — Этот тип не пограничник, а из жандармерии. Значит, это всё не случайный пограничный инцидент.

Мы взяли удостоверения ещё у трёх солдат. Если целыми и невредимыми доберёмся до заставы, вручу их полковнику Гребеннику.

Нагнувшись, мы побежали по узкой просеке, протоптанной нашими товарищами. Со стороны сопки Заозёрной доносятся гулкие раскаты взрывов и частая стрельба. Там идёт бой. В его шум время от времени врываются короткие пулемётные очереди — будто дятел долбит дерево. Сейчас на наших позициях дорог каждый человек. Скорее бы выполнить задание и вернуться назад!..

Мы вышли к озеру, остановились и прислушались.

На сопке опять всё стихло. Её вершина окутана жёлтой пеленой. А вражеские снаряды почему-то ложатся на болото. Среди камышей изредка хлопают одиночные выстрелы.

Мы блуждали среди камышей около часа, то выходя к самой воде, то вновь удаляясь от озера. Наконец отыскали своих. Очень удивились, застав здесь и лейтенанта Терешкина с группой из семи человек. Все они были ранены, едва передвигали ноги.

— Товарищ лейтенант! А как же высота? — вырвалось у меня.

— Они обстреляли нас из тяжёлой артиллерии, — сказал Терешкин, с трудом переводя дыхание, и потупил взгляд, будто считал себя виноватым, что пришлось покинуть сопку. — Мы бы зубами вцепились в землю и не ушли! — закричал он вдруг, ударив кулаком о ладонь. — Но мы получили приказ оставить позиции!

— Почему?

— Полковник Гребенник сказал, что мы удерживали сопки ровно столько времени, сколько было нужно. Теперь, по его мнению, самураи всё равно не успеют углубиться к нам в тыл. На подходе наши части… А в зарослях неприятельские солдаты за нашими бойцами охотятся, как за зайцами!

— Полковник, наверно, не хотел, чтобы они нас всех перебили, — заметил один из бойцов, — у которого всё лицо было обмотано бинтами.

— А где Чернопятко, товарищ лейтенант? — спросил я.

Терешкин сидел, обхватив руками голову и не двигаясь.

Я коснулся его плеча и повторил вопрос. Лейтенант вскинул голову и опять уставился на мои губы. Я понял, что Терешкин оглох и догадывается о моём вопросе только по губам. Я снова спросил про Чернопятко.

— Чернопятко? — переспросил Терешкин и показал рукой в сторону сопки, где теперь уже хозяйничали самураи. Вдруг он резко встал и металлическим голосом распорядился: — Красноармеец Кабушкин! Приказываю раненых погрузить в лодку и переправить на тот берег! А те, кто ещё в состоянии драться с самураями, ко мне!

Лейтенанта покачивало из стороны в сторону. Было заметно, что ему стоит огромных усилий удержаться на ногах.

Бойцы обступили лейтенанта. Терешкин внимательно оглядел всех. У кого перевязана голова и из-под бинтов сочится кровь, у кого рука, обмотанная тряпьём, подвешена на тесёмке.

— Товарищи! — громко сказал Терешкин, словно стараясь услышать самого себя. — Необходимо задержать противника, не пропустить к озеру, пока не переправятся наши раненые товарищи!

Мы разделились на две группы и разошлись в разных направлениях.

Нас было шестеро. Я решил во что бы то ни стало добраться до сопки, где остался Иван. Но, едва только мы отдалились от берега метров на двести, наткнулись на двух пограничников. Они пятились, насторожённо вглядываясь назад, и волокли за собой станковый пулемёт, который то вкатывался на кочки, то погружался до половины в грязь.

Справа и слева среди камышей замелькали светло-зелёные фуражки других пограничников. Они, отстреливаясь, отступали к озеру. Я увидел Чернопятко и бросился к нему. Иван был ранен. Он очень ослаб, но продолжал командовать взводом. Я протянул ему фляжку, только что наполненную свежей озёрной водой. Иван, не отрывая взгляда от зашелестевших невдалеке камышей, жадно припал к горлышку. Он пил большими глотками. Струйки воды стекали по чёрному от копоти подбородку, по выпуклому, скользящему вверх-вниз кадыку. Напившись, сунул мне в руки флягу, спросил:

— Где раненые?

— Лейтенант Терешкин приказал Кабушкину переправить их в лодке на тот берег. А меня послал к тебе на помощь.

— А Кабушкин справится один?

— В лодку все не поместятся. Нужно проделать два-три рейса. Лейтенант приказал задержать самураев ещё хотя бы на полчаса!

— Сколько у тебя человек?

— Со мной пятеро!

— Вот что, Гильфан, ступай помоги Кабушкину. Людей оставь со мной. Мы задержим самураев!..

— Иван…

— Никаких возражений! А если со мной что-нибудь случится…

Неподалёку упал снаряд. Взрыв не дал Ивану договорить. Горячий удушливый вихрь ударил нас друг о друга и опрокинул в грязь.

— С нами ничего не случится, Иван, — сказал я, когда мы встали. — Только жаль, что патроны на исходе!

— Ничего. Справимся. Исполняйте приказ, товарищ отделком!

— Есть! — Я козырнул и побежал к озеру, к тому месту, где, по моим предположениям, должны находиться раненые.

— Я на тебя надеюсь. Гильфан! — долетел до меня сзади голос Ивана.

В зарослях, где мы вчера спрятали лодку, я разыскал раненых товарищей. Семеро лежали на подстилке из сухого камыша, метались в бреду, стонали. Один сидел, сжимая винтовку. Заслышав мои шаги, он щёлкнул затвором. Я подал голос.

Моих бойцов среди раненых не было. Их, видно, забрал Кабушкин.

— Давно отплыли? — спросил я у раненого.

— Давно. Лодку, кажись, пулей прошибло. Потонула у того берега. Хорошо, что там неглубоко. Одни сами кое-как выбрались на сушу, других Кабушкин таскал. Чуть сам не потонул, отсюда видно было… Кажись, он плавать не умеет, не то вернулся бы…

Я окинул взглядом озеро: до противоположного берега более полукилометра. «Иван рассчитывает на меня. Мне помощи ждать неоткуда!..» Я быстро скинул сапоги, стянул с себя гимнастёрку. Взвалил на спину одного из раненых и, раздвигая свободной рукой стебли камыша, ступил в воду. Стараясь дышать поглубже, поплыл на боку, подгребая одной рукой, а другой удерживая товарища на поверхности воды. Вот и пригодилась сноровка, выработанная ещё в детстве. Мы часто соревновались, кто дальше проплывёт по реке против течения. Я среди мальчишек считался не последним пловцом.

В воду с цоканьем падают шальные пули. То впереди, то позади меня, вздымая воду, взрываются залетевшие сюда снаряды. Вода, забурлив, мутнеет и, вздыбившись, накрывает меня с головой. В такие моменты я думаю только о том, как бы не выпустить из рук раненого товарища. Я отчаянно работаю ногами, и мы опять оказываемся на поверхности. Но боль в раненой ноге сделалась нестерпимой, в плечах появилась ломота. В сердце начинает закрадываться страх, что я выбьюсь из сил прежде, чем достигну берега.

Я плыл и время от времени пытался нащупать ногами дно. А дно у озера Хасан неровное. Кое-где глубокие впадины, а местами вода приходится по пояс. Нащупав дно, я становлюсь на него и отдыхаю минуту.

— Дружище! Эй, дружище! — тормошу я раненого.

Но парень не отзывается. Голова его безжизненно свесилась. Но дышит, чувствую — дышит!

А слабое дыхание — это ниточка, которая ещё связывает его с жизнью. Скорее в камыши, что стоят густой стеной, до которых, кажется, рукой подать. Но, как назло, здесь очень глубоко. Плыву из последних сил. Задыхаюсь, ртом хватаю воздух. Нахлебался воды, закашлялся. Голова закружилась, затошнило — не то от вонючей воды, не то от усталости…

Наконец-то ноги упёрлись в дно. Обхватив товарища, метнулся в заросли.

Я уложил раненого под раскидистой ивой, гибкие ветви которой нависали широким шатром. Сел на землю, прислонясь спиной к стволу дерева. Не прошло и пяти-шести минут, японцы неожиданно усилили артиллерийский обстрел озера. Слегка отдохнув, я опять пустился вплавь, в обратную сторону.

Выбрался на берег сам не свой. Чувствую, силы на исходе. Могу и сам утонуть, и товарища погубить. Лежу на спине, хватаю ртом воздух, как рыба, выброшенная на сушу. По телу дрожь пробегает, никак согреться не могу. Почему-то сон одолевает. Шепчу себе: «Гильфан, возьми себя в руки! Окажись на твоём месте Иван, он бы держался…» Еле слышно, будто сквозь сон, до меня доносятся глухие взрывы, резкие, как щёлканье пастушьего кнута, выстрелы. С трудом доходит до моего сознания, что неподалёку идёт бой. Пытаюсь подняться, но земля крутится, опрокидывается, словно не хочет меня держать на себе, — кажется, вот сейчас оторвусь от неё и улечу невесть куда. Что же это такое? Сознание теряю, что ли?..

Я услышал слабый стон, донёсшийся из камышовых зарослей, и невнятное бормотание. Раненые бредят! Кто-то повторяет одно и то же: «Воды… воды… воды…»

Я с трудом поднялся. «Надо соорудить плот! — промелькнула мысль. — Но только из чего?..» Медленно побрёл вдоль берега. И вскоре наткнулся на дерево, расщеплённое молнией. Неподалёку валялись два сухих, довольно толстых куска дерева. Никогда я ещё так не радовался ни одной своей находке. Втащил оба куска в воду, связал ремнём. Получилось нечто похожее на плот. Я навалился на него — не тонет, удерживает! Толкая впереди себя, я подогнал плот к тому месту, где были спрятаны раненые. Красноармейца, который громко бредил и мог этим выдать остальных, я подтащил к воде, уложил на плот. Теперь в путь! Хорошо, что мелкие места мне уже известны. Стараюсь не смотреть на противоположный берег — уж слишком медленно он приближается. Неподалёку разорвался снаряд. Я навалился на раненого, чтобы волна не опрокинула плот. Но плот не удержал двоих, мы оба погрузились в воду…

Я потерял чувство времени. Забыл, сколько раз пришлось пересечь озеро, думал только о том, сколько осталось переправить раненых.

Ещё трое в опасности!..

Осталось двое!..

Ещё один!..

Когда уложил под ивой последнего раненого и сам, не в силах пошевельнуться, остался лежать неподвижно рядом с ним, вдруг услышал чей-то топот. Машинально нащупав рукой винтовку, приподнялся. Вдоль берега скакали верхом наши санитары и несколько пограничников. Я их окликнул.

Санитары ощупали меня, перевязали ногу.

— Давай-ка мы и тебя отвезём в лазарет, — предложили они.

— Нет, ребята, — говорю им, — в лазарет мне нельзя. У меня друг на той стороне остался. А вот маленькую посылочку я с вами отошлю. Этот свёрток доставьте в штаб. Только скажите, пусть платок не выбрасывают. Он мне на память подарен.

Таким образом я отправил удостоверения японских вояк и документы, изъятые у офицера. Мне было легко и радостно, оттого что я выполнил боевое задание. От этого и силы во мне прибавилось. Теперь я смогу прямо посмотреть в глаза моему другу и сказать: «Не напрасно ты на меня надеялся, Иван!..» А только как он там? Жив ли?..

Я вылез на берег и прислушался: тишина такая, будто сроду не было здесь никакого боя, а всё это мне приснилось. Даже слышно, как комары звенят в камышах. У воды негромко заквакала лягушка. «Неужели всех наших перебили?» Мне сделалось жутко от этой мысли. Но вот невдалеке захлопали выстрелы. Лягушки все сразу смолкли.

До этой секунды я не предполагал, что завязавшийся где-то бой может кого-то обрадовать. Я возликовал: «Значит, наши живы! Скорее на помощь своим!..»

Пробираюсь сквозь камыши, то и дело натыкаюсь на выгоревшие, ещё дымящиеся поляны. Вскоре вышел к небольшому заливу. «Где же товарищи? Только что здесь стреляли!» Вдруг мой слух уловил тихий стон. Я резко обернулся и увидел двух неподвижно лежавших бойцов. В одном из них я тут же узнал Чернопятко. Я бросился к нему. Схватив, встряхнул за плечи.

— Ваня, дружище, что с тобой? — вырвался у меня сдавленный крик.

— Всё нормально, Гильфан… Ползём вот… — сказал Иван, с трудом открыв глаза и силясь улыбнуться.

Я поддерживаю голову Ивана и чувствую, что волосы на его затылке слиплись.

— Где лейтенант, Иван? — спрашиваю, перевязывая его голову бинтом.

— Там… Он и Спесивцев… нас прикрывают… Слышишь?

И в самом деле, вдалеке прогремели два выстрела.

— Тогда я бегу им на помощь! — сказал я. — Ждите здесь, мы скоро придём!

Я загнал в ствол винтовки патрон и ступил в камыши. Но попробуй-ка в этих зарослях, раскинувшихся на несколько километров, найти то, что ищешь.

Вдруг слева от меня раздались выстрелы. Я присел и напряг слух. Потом стал красться туда, откуда стреляли. Нужно быть осторожным — легко наткнуться и на врагов.

Мне навстречу вышел Спесивцев. Он волок ручной пулемёт, держа за ствол. Мы остановились друг против друга.

— Я прикрывал правый фланг, — сказал Спесивцев. — А он был вон там… Уже минут десять, как не стреляет…

— За мной! — сказал я. — Надо найти лейтенанта!

Я бегу, низко нагнувшись. Слышу позади топот Спесивцева, его тяжёлое дыхание. Он держит пулемёт наготове. Заметив движение в камышах, ложимся, пережидаем. То справа от нас, то слева перекликаются самураи.

Пахнет гарью. Над землёй стелется дым — горят камыши.

Спесивцев остановил меня, кивнул куда-то в сторону. Я увидел рядом с выкорчеванным взрывом пнём опрокинутый пулемёт. Мы осторожно приблизились. Лейтенант лежал ничком в камышах. Вокруг него, потрескивая, горели заросли. Языки пламени уже подбирались к его ногам.

Мы оттащили Терешкина подальше от огня, положили на траву. Я расстегнул на нём гимнастёрку и припал к его груди ухом. Терешкин застонал.

— Товарищ лейтенант! — крикнул я.

— Тихо!.. — шепнул мне Спесивцев, пристально вглядываясь куда-то и устанавливая на ножки пулемёт.

Совсем недалеко, едва различимая в синем дыму, появилась цепь самураев.

— Не будем завязывать бой, пока они нас не заметят, — быстро сказал я Спесивцеву.

Мы соорудили из винтовок носилки и привязали к ним ремнями лейтенанта. Поползли, волоча носилки за собой. Самураи прошли неподалёку от нас, стреляя вслепую по зарослям.

Вдруг вдалеке послышался неясный шум. Он стал приближаться, нарастал. Теперь был отчётливо слышен рёв мощных моторов.

— Неужели танки? — сказал Спесивцев и побледнел.

— Ребята… Ребята… — еле слышно произнёс Терешкин.

Я поднёс к его губам флягу, но он отстранил мою руку.

— Ребята… — повторял он, задыхаясь и как-то торопливо, будто боялся, что опять потеряет сознание и не успеет досказать. — Уходите… Оставьте меня здесь… Немедленно уходите… Их много. Они прочёсывают каждую пядь. Торопитесь… Вы молодые, вам жить…

А грохот приближался. Будто железная лавина катилась прямо на нас. Через минуту показались смутные очертания танков. Их было четыре. Земля вздрагивала от их тяжести. Надо скорее притаиться где-то, чтобы они проскочили мимо. Я отстёгиваю от пояса гранату и прикидываю расстояние. Тут моё сердце наполняется радостью. На передней машине развевается алый стяг! Танки! Советские! Я встаю во весь рост и отчаянно машу им руками, кричу и не чувствую, как из глаз катятся слёзы.

Крайний танк остановился рядом с нами. Танкисты дали носилки для командира, и танк рванулся вперёд.

Теперь нам бояться нечего. Мы подняли Терешкина и понесли. Но вдруг над головой навис пронзительный вой. Мы бросились плашмя на мшистые кочки. Я навалился на Терешкина, прикрыв его. Совсем близко из земли вырвался столб пламени, вздыбилась чёрная стена и обрушилась на нас. Но сознания, к счастью, я не потерял. «Почему же взрыва не было слышно?» — подумал я. Спросил об этом у Спесивцева, помогшего мне выбраться из-под засыпавшей нас земли, но не услышал своего голоса. И догадался, что оглох. «Зато глаза видят и я хорошо знаю, в какой стороне озеро!» — сказал я самому себе.

На берегу озера мы встретили наших бойцов. Их было много. Они высаживались из надувных лодок. Санитары на носилках несли раненых. Увидев нас, они заспешили навстречу. Забрали у нас носилки с нашим командиром. Я всё это видел, как в немом кино. Вдоль берега двигались грузовики с солдатами. А в небе проносились серебристые самолёты с алыми звёздами на крыльях.

Я показал санитарам, где находятся Чернопятко и его товарищ. Затем попрощался с Иваном и вскарабкался на танк. Бойцы потеснились, дали место. Танк помчался, вздрагивая от залпов, подминая под себя брошенные японцами лёгкие пушки. Мы мчались к сопкам. Нельзя допустить, чтобы самураи успели там закрепиться.

Бои на озере Хасан, навязанные нам японскими самураями, продолжались тринадцать дней. На какое-то время завладев нашими высотами, самураи отчаянно сопротивлялись. Однако 6 августа нам удалось выдворить врагов с нашей земли. Наш замполит лейтенант Иван Мошляк первым достиг вершины сопки Заозёрной и установил на ней советский флаг.