Были ночи, которые мы называли «максимальными».
У Шахерезады была буйная фантазия, она ворковала с вечера до утра, попивая между делом душистое вино, закусывая фруктами, сладким изюмом. Но «максимальные ночи» придумать невозможно, это не под силу самой изощренной фантазии.
Ночной бомбардировщик вооружен четырьмя фугасными бомбами, вес каждой — пятьдесят килограммов.
Пять боевых вылетов — тонна бомб на головы фашистов. Это обычная ночь.
Максимальная ночь — это шесть-восемь боевых вылетов.
В полку двадцать самолетов, которые могут за одну такую ночь обрушить на вражеские позиции десятки тонн бомб.
У немцев, наверное, создавалось впечатление, что в ночном небе кружатся сотни самолетов. Беззащитные, тихоходные, они были невероятно живучими. С тех пор, как пропали без вести Люба Ольховская и Вера Тарасова, в полку потерь не было. А времени прошло немало. Фашисты израсходовали впустую огромное количество боеприпасов.
Крохотный самолетик мечется в перекрестье световых столбов, кажется, достаточно одной пули, одного снаряда, и все будет кончено. Но потоки трассирующих пуль, десятки снарядов словно огибают его или проходят насквозь, не причиняя ему вреда.
Это неестественно!
В небе — ведьмы!
Как-то незаметно самолет удаляется. А над фашистами — новый САБ! Заметались щупальца прожекторов… Вот она, новая ведьма! Огонь!
Самолет идет, как по ниточке. Взрыв, второй, третий, четвертый…
Вдобавок ведьмы сбрасывают еще термитные бомбы.
Первая уже ускользнула.
Снова САБ…
Один за другим, бесшумно, как призраки, несущие смерть и опрокидывающие вековую, испытанную военную науку, появляются маленькие краснозвездные самолеты, которыми управляют не суровые, многоопытные асы, а юные девушки, совсем недавно получившие первый приказ — остричь косы…
В те тяжелые месяцы, как известно, фашистская авиация господствовала в воздухе. Но на том участке фронта, где сражался женский авиационный полк, господствовали в ночном небе наши непобедимые «По-2».
Очередная «максимальная ночь», а Руфа отстранена от полетов. Первый самолет скрылся в мглистом, белесом небе, второй, третий…
Несколько месяцев спустя Руфа Гашева по моей просьбе рассказала мне о своих мучениях, об этой жуткой ночи, когда она, не находя себе места, бродила по аэродрому; «Мы никогда не вспоминаем эту историю, — сказала Руфа. — Но тебе так и быть расскажу».
По быстрым, пристальным взглядам подруг она чувствовала, что ее жалеют, и от этого еще муторнее становилось на душе. Бершанская вроде не обращает на нее внимания. Ну и пусть! Правда, у командира полка нет ни минуты свободной, некогда ей с бездельницей нянчиться.
Лейла сочувствует, по глазам видно, но она же сама первая заявила: «Отстраняю от полетов!» Сама настаивала на разборе дела. Конечно, могли бы как-нибудь по-другому наказать. Или просто ограничиться обсуждением, она же сама себя всю исказнила.
«Хожу, как прокаженная, как дармоедка какая-нибудь, — рассказывала Руфа. — Думаю: так мне и надо! И все же обида гложет: на собрании никто не вступился за меня. Даже те, кто не выступал, умом я понимала, были на стороне командира полка и Лейлы. Значит, я хуже всех. Надо спрятаться куда-нибудь, нельзя же лить слезы на виду у всех. Но чувствую — уйти не могу. Почему? Сама не знаю. Даже поплакать нельзя. Не имею права — у девушек может испортиться настроение. Улыбайся. Радуйся. Отдыхай. Пой песни!
Пять долгих ночей впереди…
Кажется, все заняты своим делом, а ощущение такое, что исподтишка наблюдают за мной. И Бершанская, хотя и не глядит на меня, а видит, я чувствую. Видит, боковым зрением следит за мной.
Пять ночей, пять ночей…
Лейла возвратилась из второго полета. Подойти? Докладывает Бершанской, неудобно.
Какая долгая ночь. Самая долгая в моей жизни.
Надо взять себя в руки. Выдержать испытание. Доказать, что я не лишняя в народной, священной войне. Что я настоящая комсомолка.
Лейла улетела.
А вдруг в эти пять ночей кто-нибудь из девушек погибнет? Как мне тогда жить на свете?!
Нет, я не выдержу. Сойду с ума…
Когда Руфа проходила мимо ремонтной мастерской, ее окликнули, попросили помочь. Девушки ремонтировали самолет Амосовой, тот самый… «Не нервничай, не отвлекайся, — успокаивали они ее, когда она прислушивалась к гулу моторов. — Случится что — нам сообщат».
Утром, еще до завтрака, Бершанская объявила, что отменяет свой приказ об отстранении штурмана Гашеной от полетов в связи с изменившейся оперативной обстановкой.
Девушки кинулись к Гашевой, обнимали, целовали. Чувство огромной благодарности к подругам, охватившее ее, Руфа сохранила в своей душе на всю жизнь. И поверила, что она не хуже других. Весь полк ее любит.