Из-за весенней распутицы переход на новый аэродром не только затягивается, но и становится сущей каторгой. Дороги, по которым прошли войска, превратились в сплошное месиво грязи. Полковые машины буксуют, девушки приносят охапки хвороста, суют под колеса и, ухватившись за борта, координируют свои богатырские усилия незаменимым «Раз-два — взяли!» Дороги обстреливаются дальнобойной вражеской артиллерией, Днем в небе то и дело появляются «мессеры». Наших «ястребков» они побаиваются, но иногда нам приходится наблюдать жаркие воздушные бои.

Размещаемся в станице Пашковской — в ожидании подвоза горючего, бомб. Когда-то здесь жила Бершанская, работала на здешнем аэродроме. Теперь тут все разрушено. Живем в землянках — сыро, холодно, неуютно. Питаемся тоже кое-как, в основном кукурузой. У местных жителей не осталось ни скота, ни птицы, ни фруктов — все подмели немцы. По улицам рыскают крысы.

Опасаясь налетов вражеской авиации, мы усиливаем меры безопасности. Посадочный прожектор не включаем. Бортовые огни тоже. При посадке и взлете ориентируемся лишь по огонькам карманных фонариков — всю ночь на аэродроме дежурят девушки-сигнальщицы.

Посадка стала чрезвычайно трудным делом, требующим огромного напряжения. Многие девушки жалуются на синяки и ушибы. Приземлившись, дольше, чем обычно, сидят в кабинах, ждут, когда отойдут плечи, руки, приходят в себя.

Перебрались в станицу Джерилиевскую и, кажется, выдохлись окончательно. Море грязи окружает аэродром, покрытый лужами. На завтрак, обед и ужин — кукурузная каша. На исходе бензин, мало осталось бомб. Не выберешься и на автомашинах — буксуют. Полк словно оказался на пустынном острове. На фронте затишье — бездействуют танки, артиллерия, даже авиация. А мы хотим воевать! Наташа Меклин сочинила «Молитву летчика», поем ее как частушку, хором обращаясь к всевышнему:

Текст «молитвы» повесили в столовой на самом видном месте — пусть начальство почитает. Настроение у всех пасмурное: жди, когда улучшится погода, просохнут дороги. Но роль всемогущего бога, точнее, всемогущей богини, взяла на себя Бершанская, и все изменилось. По ее приказу девушки, утопая в грязи, выкатили «По-2» на полоску сравнительно сухой земли. Лариса Розанова получила задание: слетать в город Кропоткин — до него двести километров — и доставить оттуда бензин. Лететь придется над самой землей, иначе как снег на голову могут свалиться «мессеры». Лариса слетала благополучно. На крыльях самолета привезла по три канистры, еще четыре — в задней кабине. В каждой — двадцать килограммов бензина. Едва сняли груз, Розанова снова улетела. За ней — другие. К вечеру мы обеспечили полк горючим, бомбами, мукой, сахаром, крупой, другими продуктами, в общем всем необходимым для нормальной боевой жизни. Впрочем, нормальной жизни на войне не бывает, мы убедились в этом несколько дней спустя.

Выполнив задание, я и штурман Женя Руднева еле дотянули до аэродрома подскока — так «Эрликоны» отделали наш самолет. Зина Радина, осмотрев его, проворчала:

— На несколько часов работы. Отправляйтесь в землянку на чаепитие, не мешайте нам.

Женя вопросительно посмотрела на меня.

— Что-то чаю не хочется, — сказала я. — Иди, Женечка, одна, узнай, кстати, не было ли писем, а я полежу тут где-нибудь.

Руднева ушла, я устроилась среди пустых ящиков, сваленных возле аэродрома. Меня охватило какое-то уныние, на душе тревожно — от мамы долго нет писем.

Ночь теплая, мартовская. Негромко рокочут моторы. Когда они смолкают, слышны девичьи голоса.

Неудачно приземлилась Полина Макогон, повредила шасси. Прошлась немного, остановилась недалеко от меня. Смотрю на поникшую фигуру, хочется посочувствовать, чем-то помочь.

— Предлагаю последовать моему примеру, товарищ старший лейтенант, — говорю я, — Удивительные ящики — мягкие, как перины.

Полина даже не шелохнулась. «Недовольна посадкой, — подумала я. — Переживает». Техники возятся с ее самолетом.

Закрываю глаза, погружаюсь в какой-то полусон.

— Может быть, вернетесь на основной аэродром? — это голос дежурной по аэродрому. — Вам надо отдохнуть.

Дежурную беспокоит, что опытный пилот так неудачно приземлился.

— Отдыхать будем после войны, товарищ лейтенант…

Не думала я, что естественное желание Полины продолжать полеты приведет к трагедии. Дежурная, младшая по званию, не проявила должной настойчивости. Я не виню ее, сама на ее месте, наверно, поступила бы так же.

Подошла Женя с маленьким термосом в руке.

— Писем нет. Попей чайку. — Она присела рядом. — Знаешь, на наш фронт немцы перебросили эскадрилью «Генерал Удет». Это любимцы Геринга, опытные стервятники. — Не дождавшись от меня ответа, Женя поднялась. — Передам письмо дежурной.

Мой штурман принес в ладони радость юному лейтенанту — девушка так и запорхала по аэродрому, ее веселый голос наполняет отрадой сердце.

Готовятся к очередному полету Юлия Пашкова и Хиваз Доспанова. Дежурная что-то говорит о привязных ремнях. Некоторые штурманы не пользуются ими, говорят, мешают прицеливаться. Застегнуть ремни, взлететь — отстегнуть, перед посадкой застегнуть снова — чего проще?

— Жаксы! — кивает Хиваз. По-казахски жаксы — хорошо.

Дежурная не унимается, видимо, ремни не в порядке, может быть, их изгрызли крысы.

— Бомбы подвешены…

— Самолет заправлен…

Это голоса техников. Они недовольны: из-за такого пустяка, как неисправный ремень, откладывать вылет не хочется.

— Джаным, жеребеночек мой, не будь злым шакалом, — в голосе Хиваз — мольба.

«Не устоит лейтенант», — подумала я.

Дежурная не устояла: самолет улетел.

Послышался нарастающий гул немецкого бомбардировщика. На аэродроме сразу воцарилась могильная тишина. Никакого движения. Мы укрылись в окопах.

Вспыхнул САБ, осветив все вокруг. И хотя аэродром пуст, грохочут взрывы. Один, другой, третий… Утробный гул «Юнкерса» удаляется.

Мы вылезли из укрытий. Вскоре дежурная распорядилась включить прожектор, осмотрела посадочную полосу. Если есть повреждения, она направит самолеты, которые должны вот-вот вернуться, на основной аэродром. Но бомбы упали в стороне от аэродрома, воронок нет.

Неожиданно в темноте раздались три пистолетных выстрела подряд. Что такое? Прислушиваемся — тишина…

— Вроде, я слышала какой-то треск, — неуверенно сказала дежурная.

— Где?! — у меня защемило сердце.

— Вон там…

Недалеко от аэродрома мы обнаружили обломки двух «По-2» — они столкнулись в воздухе при заходе на посадку. В смятых кабинах — три неподвижных тела. Почему три?..

— Вызову «санитарку», — всхлипнув, сказала одна из девушек-техников, сунула мне в руку свой фонарик и убежала.

Полина Макогон и Лида Свистунова были мертвы. Юля Пашкова, истекающая кровью, была еще жива. В руке она сжимала пистолет. Где же Хиваз?..

Посветив фонариками, мы обнаружили ее в двух шагах от места катастрофы. Склонившись, шепчу:

— Хиваз, Хиваз, ласточка моя… — услышав легкий хрип, кричу: — Жива! Жива!

Подкатила «санитарка», девушек увезли в полевой госпиталь. На рассвете туда вылетели Бершанская и Рачкевич. Им сказали, что Юля Пашкова умерла на операционном столе, Хиваз Доспанову доставили мертвой.

— Где они? — едва сдержав стон, спросила Бершанская.

— В мертвецкой.

— Мы хотим проститься с ними…

Они лежали рядом. На лице Хиваз проступал едва заметный румянец.

— Она жива! — крикнула Бершанская. — Жива! Слышите?..

Несколько суток врачи боролись за жизнь девушки и победили. У нее были раздроблены бедренные кости обеих ног. Срочно нужна была кровь для переливания. К счастью, подходящая кровь оказалась у шофера санитарной машины.

Хиваз можно, пожалуй, назвать трижды воскресшей. Она не пристегнулась ремнями к сиденью, и это ее спасло: при столкновении самолетов выбросило из кабины в сторону. Потом, как волшебницы, появились командир и комиссар полка. И наконец — шофер… Но страдания юного штурмана еще далеко не кончились. Врачи, опасаясь гангрены, собирались ампутировать ей ноги, но главный хирург госпиталя заявил:

— Не могу я лишить ног эту девочку! Если она выживет, они ей пригодятся…

Едва придя в себя, Хиваз спросила:

— Где Юля Пашкова? Что с ней?

— Она легко ранена, осталась в полевом госпитале…

То же самое говорили и подруги, навещавшие ее.

Хиваз перенесла несколько мучительных операций — кости срастались неправильно, их приходилось ломать и начинать все сначала.

— Потерпи, деточка, — говорил хирург. — Вылечим, еще летать будешь.

— Конечно, буду, — шептала она.

Лишь когда состояние ее улучшилось, врачи сказали правду о Пашковой.

Лечилась Хиваз в Ессентуках, в авиационном госпитале. В одной палате с ней лежала Рая Аронова, раненная в бедро осколками снаряда, и техник Таня Алексеева, болевшая желтухой. На кратковременный отдых в санаторий, расположенный по соседству, прилетела Наташа Меклин. Она навещала подруг ежедневно, приносила Хиваз цветы, подолгу разговаривала с ней. Прилетали в госпиталь Дина Никулина и Ира Себрова.

Хиваз рассказала подругам, что в ту роковую ночь они с Юлей, возвращаясь с задания, увидели свет посадочного прожектора, начали снижаться. И вдруг — удар. Очнулась и не могла понять, что произошло, где находится. Услышала голос Пашковой:

— Хиваз, ты здесь?

— Да…

— Мы сегодня летали?

— Не знаю. Не помню…

— Может быть, нас сбили?

— Не знаю…

— Ты можешь стрелять? — голос Юли все слабее.

Собрав последние силы, Пашкова достала пистолет, выстрелила несколько раз и этим, по-видимому, спасла своего штурмана, Хиваз, потянувшись к кобуре, сделала резкое движение рукой и потеряла сознание…

Почему столкнулись самолеты? Роковые мелочи, роковые секунды, уступчивость дежурной — трагическая цепочка поступков… Самолет Полины Макогон зашел на посадку не с той стороны. Почему? Уходила от «мессера»? Сбилась с курса? Отвечать некому. А посадку в те весеннее ночи самолеты совершали, не зажигая навигационных огней, чтобы не демаскировать аэродром.

Погибших девушек мы похоронили в центре станицы Пашковской. Отгремел воинский салют, а мы еще долго стояли, обнажив головы, у могильных холмиков, на которых лежали три пропеллера.