Школьные трудности были настолько велики, что их тем более пришлось разделять на части, с которыми уже можно было что-то делать: осознать их, понять, какие действия нужны моей дочери для их преодоления.
Первый день в школе
Первый школьный день закончился слезами. Я пришла за своей дочерью в класс. Некоторые ученики толпились у доски, некоторые толпились за столом учителя, некоторые срочно дописывали свои задания. Моя дочь увидела меня, молча собрала в портфель свои вещи и вышла из класса. Мы вместе преодолели огромное пространство школьного коридора, сели на лавочку и моя дочь зарыдала. Пока она плакала, я заметила, что ее руки все исписаны пастой, волосы спутаны: ни следа от утренней ухоженности не осталось. К нам подошла учительница и стала хвалить мою дочь, что она выдержала свой первый день в новой школе, с новыми одноклассниками. Я до сих пор благодарна учительнице за ее те слова, которые позволили моей дочери освоиться в новой школе. Мы подождали, пока слезы не иссякнут. Это были и слезы жалости к своим упущенным возможностям, и слезы горечи того, что ты не можешь проявить себя наравне с новыми, более сильными одноклассниками. Это были и слезы злости на весь окружающий мир. Дома мы ели вкусный торт в честь первого школьного дня и моя дочь сказала, что только сегодня она поняла, как много упущено в ее жизни и как она зла на тех, кто не помог ей.
Именно в этот день мы дали клятву, что будем заниматься каждый день и наверстывать упущенное, что мы вырвемся из омута двоек и незнания. Моя дочь в первый свой школьный день в полной мере прочувствовала свою слабость и неподготовленность, как ученицы. Она смотрела на своих одноклассников и видела, какие они умные, начитанные, радостные и сильные. И хотя никого конкретного она за первые дни не могла выделить и ни с кем не познакомилась, ощущение того, что она попала в сильный класс, у нее сформировалось четкое. И желание подняться на их уровень у нее было не менее сильным. Это внутреннее ощущение и желание стали фундаментом для наших ежедневных занятий. Свои школьные уроки моя дочь делала на продленке, а после школы мы вместе с ней занимались развитием ее способностей. Я не работала и могла уделять времени столько, сколько нужно.
Вялость учебной позы
Я сразу заметила, что моя в целом физически сильная дочь, при усаживании за учебные занятия сразу принимает позу «растекающейся амебы». Вялость и медленное, но неуклонное сползание со стула, были постоянными спутниками учебного процесса. А о каком внимании можно говорить, когда моя дочь чуть ли не лежит в компьютерном кресле за столом! Вялость и сползание были тотальными: сидела ли моя дочь на кресле и писала за столом, сидела ли моя дочь на кровати и читала. Практически все, что делала или собиралась делать моя дочь из учебных дел, через несколько минут превращалось в «кисель». Мышцы становились вялыми и чересчур расслабленными, позвоночник уже был не из костей, а из мягкого парафина, голова безвольно падала на грудь, горло и сердце зажимались, ноги и руки становились ватными.
Совершенно по-другому моя дочь сидела, когда вышивала, вязала или когда мы вместе с ней собирали пазлы. Это была поза усердия и сосредоточенности. Мы могли собирать пазлы три часа к ряду и ни разу не отвлечься. Разительная перемена телесной позы для творчества и для учебных занятий навела меня на мысль, что пока мы не изменим позу, занятия по развитию способностей будут идти впустую. Поэтому я решила начать с позы и пока не обращать внимание на то, как пишет, читает, решает задачи моя дочь. Главное, чтобы она научилась сидеть «достойно».
Твой стол
Ребенок из детского дома не умеет делать уроки за столом. Он обычно либо не делает их вовсе, потому что ему и так поставят «трояк», либо делает их, где придется. Моя дочь первые месяцы привыкала делать мои задания за столом. Каждый день я входила в комнату, видела, как скрючившись на кровати или на полу она пыталась что-то писать, я строго брала свою дочь за руку и буквально перетаскивала ее с тетрадью за стол. С этого началась моя битва с вялостью. Это было похоже на игру с «Ванькой-встанькой». После того, как нам удалось включить стол в свою учебную жизнь, я стояла, как оловянный солдатик рядом с обычным креслом для письменного стола, на котором сидела моя дочь и при первых попытках «сползания» я поднимала и усаживала ее обратно.
Все мои действия сначала казались мне самой очень искусственными и я не была уверена в их эффективности. Однако я вспомнила спор между Станиславским и Мейерхольдом. Мейерхольд разрабатывал такую систему актерского мастерства, при которой правильно принятая поза актера приводит в соответствие его эмоциональное состояние. Например, если актер примет позу печали, то ему обязательно станет действительно печально. Станиславский же наоборот выстраивал свою систему из внутреннего состояния актера, а не из его внешнего самоопределения. Поскольку я не могла повлиять на внутреннее состояние своей дочери, а внимательной и усердной сама по себе она не станет, то я сконцентрировалась на внешней позе моей дочери, доверившись Мейерхольду. Мы экспериментировали, в какой позе моей дочери удастся написать более грамотно задание. Мы поднимали ноги, мы поджимали ноги, мы ставили их на табурет, мы снимали их с табурета и они висели произвольно. Мы экспериментировали с высотой кресла: моей дочери нравилось его регулировать. Так или иначе, но манипуляции с креслом сделали свое дело и через нескольких месяцев ежедневных усилий, моя дочь садилась без напоминаний за свой стол делать мои задания в одной из разработанных нами поз внимания.
Моя рука на ее макушке
Хуже обстояло дело с чтением. В первые месяцы каждый вечер я читала своей дочери сказки. Она с удовольствием слушала их. Сама она любила только рассматривать картинки и прочитать хотя бы маленький отрывок интересного и познавательного текста, например, из детской энциклопедии, наотрез отказывалась. Дочери было почти 12 лет и мы безнадежно отставали в развитии из-за того, что дочь моя не умела читать. Но она не просто не умела читать. Она имела ярко выраженную негативную реакцию на чтение. Она сначала скулила, потом начинала отнекиваться «Не буду, не хочу, не интересно!», а затем уползала под одеяло, стол и там рыдала.
Мне с трудом удалось ее уговорить читать вместе со мной по очереди. Пока читала я, моя дочь сидела прямо и внимательно слушала. Но как только она сама начинала читать, она тут же принимала почти лежачее положение, при котором горло зажималось, и слабеньким, едва слышным голоском она произносила какие-то отрывистые звуки, редко соответствующие написанным в книге буквам. В результате одно слово моей дочерью читалось как пять или шесть разрозненных и отрывистых звуков. Чтение было похоже на «умирающего лебедя», голос которого вот-вот исчезнет вовсе. Я поняла, что с такой позой чтения мы далеко не уедем и что необходимо подготовить пространство для хорошего звучания. Поэтому первое, что я сделала, это стала следить за позой, держа свою руку на макушке головы своей дочери. Как только моя дочь начинала сползать, я поначалу не больно пальцами цеплялась за ее волосы. Но если сползание продолжалось, я уже больно хваталась за волосы и тащила все тело вверх, до ровного вертикального положения. Этим же способом я регулировала силу голоса. Как только голосок моей дочери становился слабее, я пальцами барабанила не больно по макушке.
Конечно, первые дни моя рука на макушке у дочери вызывали агрессию, злость и раздражение. Я понимала, насколько это неприятно, но настаивала на своем. И еще я делала общий массаж, вытягивала ей руки, ноги. Массаж дочь очень полюбила и прощала мне то, что приходилось делать ей больно, тащить ее за волосы. Я рассказывала, как барон Мюнхгаузен сам вытащил себя за волосы из болота и тем самым спасся от неминуемой гибели. Я показывала на себе, как барон себя тащил. Моя дочь, впечатлившись Мюнхгаузеном, достаточно быстро сочла этот способ приемлемым для обучения чтению. Сейчас она может сидеть спокойно и прямо. Но мы пролили много слез и испортили много вечеров ради этого.
Сильный голос
Как я уже говорила, моя дочь читала очень слабеньким голосочком, звучащим отрывисто. Но ее голос не был слабым в принципе. Моя дочь иногда производила столько шума, сколько не может производить и орава детей. Она разговаривала громким, глухим голосом. А в чтении ее голос вырождался в слабый и неуверенный. Поэтому вторым делом мы начали прорабатывать силу голоса. Надо сказать, что многие взрослые люди понятия не имеют о свойствах своего голоса, о его возможностях и о его силе. Голос также уникален, как почерк, речь, манера, стиль. К сожалению, голоса российских мужчин и женщин в большинстве своем не раскрыты, не развиты и их потенциал никак не задействован. Как многие взрослые используют 10 % мощности своего компьютера, используя его только как печатное устройство, так многие взрослые люди используют возможности своего голоса не более, чем на 10 %. А те люди, которые профессионально используют свой голос и работают над ним, например, певцы, дикторы, артисты, отлично знают, что голосовые связки развиваются, и язык «накачивается» также, как и обычная мышца, и артикуляция может быть достаточно четкой, если ею заниматься. И мы занимались. Тянули каждую букву, пока ее звучание не становилось приличным. Мы старались при чтении контролировать темп и ритм и добивались «наполненности» в голосе. Это было самым сложным, но необходимым. Как я уже отмечала, нам очень помогла игра на флейте, благодаря которой у моей дочери установилось правильное дыхание. Мы прорабатывали горестные ситуации из прошлой жизни моей дочери, благодаря чему зажимы в области горла ослабевали. И чем больше открывалось горло, тем легче было удерживать голос наполненным и сильным.
Через год нам стали доступны стихи. Это было здорово!
Техника чтения
Чтение — это сложный процесс согласования зрительной, аудиальной и кинестетической модальностей. Ребенок смотрит глазами на текст, зрительная информация переводится в аудиальную — ребенок произносит то, что он видит, подстраивая при этом кинестетику — движение губ, языка, мимических мыщц, артикуляцию в целом. Детям, у которых ведущей системой восприятия информации является зрительная, легко читать. Они мало осознают то, что говорят. Потому что они произносят почти только то, что видят. Они также не зациклены на усталости, так как они не осознают утомление мышц, участвующих в речи. Они легко запоминают отличия в зрительных образах каждой из букв. На то они и визуалы!
Для аудиалов, детей с ведущей аудиальной (слуховой) модальностью, чтение таит в себе сложности, поскольку им приходится подчинять свою ведущую модальность зрительной, а это само по себе нелегко сделать и требует больших усилий над собой. Поэтому аудиалы не дочитывают слова, а стараются их узнать или угадать по первым слогам и договорить, путая окончания или неправильно согласовывая их со словами рядом. Они также как и визуалы, не утомляются от чтения, как и в целом от своего любимого говорения (аудиалы чаще всего болтуны), но их может раздражать то, что нужно внимательно смотреть достаточно длительное время. Долго подчиняться своему зрению они не любят и зачастую их трудно заставить прочитать до конца все, что задано. Они бы с большим удовольствием сочинили продолжение сказки, рассказа, повести, чем читали текст дальше.
Для кинестетиков главным является ощущение, поэтому эти дети слишком быстро ощущают усталость от чтения и долго им действительно читать трудно. В это может не верить учитель или родитель, но от этого кинестетику не легче: он устает. К тому же, именно кинестетик переживает всю гамму чувств, заложенных в сказке, рассказе, повести. И ему очень важно поделиться своими чувствами с другими, или наедине с собой пережить еще раз то, что он прочитал только что. Поэтому кинестетики отвлекаются от чтения. Все это в буквальном смысле раздражает учителя, но именно для этого и пишутся сказки, рассказы, повести — чтобы их переживать! Поэтому кинестетик наиболее близок к пониманию смысла текста. Не просто к техническому запоминанию, а к сопереживанию. Но именно глубина переживаний и делает невозможным высокие формальные показатели чтения. Техника чтения, его скоростные характеристики являются для некоторых детей не только непреодолимыми, но и бессмысленными. Невозможно предъявлять одни и те же требования по чтению для визуалов, аудиалов и кинестетиков. Потому что смысл чтения для каждого из них находится в разных пластах.
Смысл чтения
Визуалу легко прочитать любой текст. Он по прочитанному легко снимет свое «кино», то есть увидит все как бы со стороны. В этом его смысл чтения — создать зрительный образ. Аудиал читает для того, чтобы «напитаться» любимыми словечками, выражениями, уловить неповторимость стиля писателя и научиться самому так говорить, подражать, интонировать. В этом его смысл чтения. Кинестетик читает для того, чтобы получать впечатления и ощущать всем телом глубину чувств, заложенных автором в действиях героев сказки, рассказа или повести. В этом его смысл чтения. Ни для одного из детей техника чтения не является значимой характеристикой чтения. Она лежит «мимо смысла».
Поскольку моя дочь была аудиальным кинестетиком, я пыталась привлечь ее внимание и стилем написания, и глубиной чувств. Мы читали только яркие эмоционально окрашенные сказки, наполненные действиями героев и героинь. И, конечно, делились своими впечатлениями от прочитанного. Однажды мы побили рекорд: обсуждали буквально каждое предложение из мифа древней Греции. Комната моей дочери наполнилась большими, красивыми и интересными книгами-энциклопедиями, которые она рассматривала, выуживала какую-то частичку прочитанной информации и взахлеб рассказывала мне о тех фактах, которых она раньше не знала. Познавательная активность дочери была высокой, ей многое стало интересно. Но читала она все равно мало и недолго. Я радовалась хотя бы тому, что она читала.
Трудности с русским языком
Я не могла понять, что за слова пишет моя дочь, начиная с четвертого-пятого слова. Я наблюдала за тем, как моя дочь пишет зрительный диктант, проще говоря, как она переписывает текст в свою тетрадь. Видимо ее глаза могли несколько первых минут более менее внимательно прочитать то, что написано в книжке, а затем глаза «уворачивались» от этого дела. И начинались обрывки слов. Руки что-то писали, работали, выводя какие-то корявые буквы левой рукой. Над тремя-четырьмя предложениями моя дочь сидела более часа. Это было ужасно медленно и слишком напряженно.
После того, как моя дочь якобы заканчивала свою работу, она либо залезала под стол и там сидела, либо пряталась в подушках дивана. И все мои попытки приблизиться к тому, чтобы она могла увидеть свою работу и проверить себя, не были эффективными. На просьбы дочь не реагировала. На уговоры хотя бы мельком взглянуть издалека на свою работу дочь фыркала, злилась или начинала плакать. Иногда мне удавалось ее подтащить силой или выманить хитростью к столу. И тогда моя дочь молниеносно хватала тетрадку и рвала ее со страшной злостью. Или после часа рыданий моя дочь могла вырвать этот листок, предварительно его исчеркав, сесть и начать писать заново. Но посмотреть на второй раз написанный текст она также не решалась. Глаза откровенно трусили! Им было невыносимо противно смотреть на работу рук. Но и помогать своим рукам глаза дочери явно намерены не были.
Сопротивление глаз
Итак, на глаза не было никакой надежды. При этом, когда моя дочь смотрела мультики, она уходила полностью в этот процесс. Она могла не замечать вещей на столе, не видеть ничего вокруг, но стоило ей рассмотреть картинку, как она могла достаточно точно ее описать. Моя дочь обладала хорошей зрительной памятью. И я понимала, что неучастие глаз в письменной работе моей дочери является неким следствием. Дело не в том, что моя дочь плохо видела. Мы несколько раз ездили к разным специалистам, пока врачи меня не убедили, что глаза моей дочери здоровы и что если она не может хорошо читать и писать, то это проблема психологического характера.
Как только я убедилась, что у моей дочери в принципе с глазами все в порядке, я ужесточила свое отношение к ним. В плане чтения я стала предъявлять более строгие требования. А в плане письма, я на время глаза оставила в покое. Но подбирала для глаз необычные задания: головоломки, ребусы, лабиринты, запоминание картинок, поиск, расшифровка анаграмм и все, что могло развивать именно зрительное восприятие. Кроме того, мы занимались развитием визуального конструирования, собирали объемные пазлы, решали много геометрических заданий, развивали восприятие цвета и формы.
Довериться глазам
Основной задачей таких творческих заданий было укрепление уверенности в восприятии зрительной информации. Мне было важно не только развить визуальную систему восприятия, но и создать условия для того, чтобы моя дочь смогла начать доверять своим глазам. Потому что без доверия мы не могли сформировать зрительный контроль.
Вообще, любое контролирование чего-либо начинается с устойчивого доверия к этому чему-либо. Ребенок может при хорошо развитом зрительном восприятии запомнить, что слово «бегемот» пишется из таких букв, как: «б, е, г, е, м, о, т». Но вспомнить этот зрительный образ слова на диктанте и написать его правильно можно только при условии, что ребенок доверяет своим глазам больше, чем внутреннему голосу, который один раз может продиктовать ребенку «бигемот», второй раз внутренний голос ребенку продиктует «бегимот». И только глаза могут быть ответственными за грамотность написания того или иного сложного слова. А для формирования ответственности глаз, их контролю над письмом, им необходимо довериться. Все мои задания были направлены на формирование доверия к глазам, чтобы, в конце концов, именно глаза приняли на себя ответственность за письмо. Для того, чтобы ничто не могло отвлечь глаза от их работы, я сняла все яркие, красочные игрушки, поместившиеся на столе моей дочери. Поскольку в четвертом классе домашние уроки дочь делала на продленке в школе, наши занятия проходили по вечерам. И я особо старалась, чтобы хорошее настроение за ужином плавно перетекало и на вечерние занятия.
Отсутствие внутренней речи
Как я уже отмечала, у моей дочери была только внешняя речь. Внутренняя речь нам была недоступна — ее просто не было и все, о чем думала моя дочь, она тут же и выдавала вслух. Поэтому говорила она почти постоянно, вернее была вынуждена говорить. Первое время мои рассказы о том, что человек может думать внутри себя и что не обязательно все мысли высказывать вслух, не имели никакого эффекта. Поскольку внутренняя речь не была сформирована, то о внутреннем речевом контроле можно было только пока мечтать. И не более. Моя дочь при переписывании достаточного простого для 4 класса текста не умела себе ни диктовать, ни смотреть за тем, что пишут ее руки. Поэтому что руки написали, то и написали. Как говорится, что выросло, то выросло! Без контроля со стороны глаз и речи. А что могли написать руки?
Одиночество рук
Я рисовала на белом листе руки, обводила их цветным фломастером и показывала, что у них на кончиках пальцев нет своих глазок и ушек. Я постоянно хвалила руки своей дочери, которые ловко за все принимались. Руки научились печь блины, они клеили и вырезали, они мастерили и чинили. Руки были самыми открытыми и послушными. Поэтому я предложила рукам вернуться к прописям. Мы купили тетрадь и руки каждый день выводили буквы и цифры. Руки писали по пунктирным линиям и письмо моей дочери постепенно, параллельно с ее настроением и характером, выправлялось.
Кроме прописей, я затеяла игру с темпом письма. Мы купили электронный будильник с яркими цифрами, показывающими время. Мы фиксировали время начала и окончания переписывания текста. Основными показателями успешности выполнения этого задания было время и понятность написания букв. Ни о какой грамотности мы речь не вели. Время было очень значимым. За несколько месяцев усердных, ежедневных занятий моя дочь сократила время переписывания одинаковых по объему текстов с одного часа до 30 минут. Это была победа над медлительностью и неуверенностью рук.
С понятливостью почерка дело обстояло сложнее, поскольку для того, чтобы понять, какая буква написана в том или ином слове, моя дочь должна была посмотреть на эту букву. Я издалека показывала своей дочери ее работу и просила посмотреть на слово, которое я отметила зеленым фломастером. Чаще всего, моя дочь пыталась рассматривать непонятную мне букву с расстояния не менее одного метра. Потом постепенно она сократила это расстояние, поскольку тоже хотела понять, что же там написано. Иногда дочь даже брала в свои руки тетрадь, чтобы рассмотреть ту или иную спорную букву. Это был уже подвиг с ее стороны. Так, потихоньку, моя дочь училась воспринимать свою письменную работу со стороны.
Двойка
(первый рассказ моей дочери)
Жил — был жираф. Он был отличником, кроме физкультуры. Ему дети показывали, как надо кувыркаться. А он не мог повторить. Когда он бегал, то был самый последний, не считая черепахи. Когда кончилась четверть, он шёл домой. И он на половине пути остановился и начал плакать. Когда люди проходили мимо, они думали, что начался дождь. Когда он пришёл домой, родители спросили:
— Ты что такой грустный.
— Я получил двойку.
Родители посоветовались и показали свои дневники. У них тоже были двойки по физкультуре.
В школе мы из двоек пока не вырывались по русскому языку, но зато мы гордились тем, что нам уже было за что их ставить! Количество ошибок было неимоверным, но мы устойчиво двигались по пути их сокращения. Спасительными для дочери были все творческие задания, сочинения, которые она писала очень интересно и даже более старательно, чем диктанты.
Напиши песню
Примерно через шесть месяцев наших занятий мы с дочерью приступили к диктовкам, то есть к письму со слуха. Моя дочь научилась себе диктовать еще в классе, слушая, как шепчут себе под нос слова ее одноклассники. И поскольку речевой регресс становился все более редким и нам удавалось контролировать коверкание слов, то мы придумали такую стратегию подготовки к «главному диктанту». Моя дочь очень любила слушать «Алису в стране чудес», где озвучивали роли знаменитые Абдулов, Румянова, Ханаева, Высоцкий. А какие замечательные слова и музыку написал Владимир Высоцкий! Его песни мы обожали и знали наизусть. Так вот, все и началось с «Алисы». Я какое-то время называла свою дочь «голова — два уха». В интерпретации «Алисы» это было завуалированное определение двоечника. Я попросила свою дочь написать эту песню, вернее слушать и записывать слова. Дочь с радостью и даже страстью взялась за дело. Каждый день мы слушали какую-то песню и проверяли, насколько точно дочь переписала слова к ней. Почему-то глазам моей дочери на слова любимых песен смотреть было позволительно, а на переписанные тексты — нет! Это была настоящая загадка, но выучив наизусть «Алису» и записав песни из этой сказки, мы стали «головой — три уха», поскольку наш главный диктант дочь написала на заслуженную тройку!
Таким образом, мы переписали все слова любимых песен Павла Кашина, Юты, Сургановой, Митяева, Визбора, Земфиры, Гребенщикова, Цоя, Шахрина и многих других. Мы продолжаем и поныне эту стратегию письма со слуха. Сложные и длинные слова мы точно научились писать более грамотно и целиком именно благодаря этой стратегии, потому что нам по душе стихи, и потому что глаза могут участвовать в процессе проверки. В зрительных диктантах глаза приступили к проверке значительно позднее. Понадобилось больше года тренировок, чтобы глаза могли спокойно и осознанно контролировать письмо и помогать своим рукам. На мощную поддержку глаз руки отреагировали немедленно, выработав несколько почерков, отличающихся аккуратностью и стройностью. На такую работу и глазам смотреть приятно!
Пятый класс
В пятом классе дочь домашние уроки делала уже дома и я предпочла убрать телевизор в течение рабочей недели, чтобы ничто не могло отвлечь глаза моей дочери от своего главного предназначения — видеть, наблюдать, читать, решать, контролировать. Причем, мы договорились с дочерью, что выполнение домашних заданий является ее настоящим делом и я не контролирую их выполнение. Но почти каждый день моя дочь делала мои задания: либо это был определенный зрительный диктант, либо это было задание написать слова песни любимого исполнителя, либо это были задачки. Я брала учебник и выбирала 5 задач из принципиально разных математических тем. В это время я начала работать над новым проектом и приходила домой после 20.00. Все свои задания я писала дочери на листочке из симпатичного блокнота и прижимала магнитом на дверцу холодильника. Моя дочь самостоятельно делала и школьные, и мои задания.
Таким образом, я не только могла контролировать развитие способностей, но и была содержательно в курсе того, насколько моя дочь понимает тот учебный материал, который проходит в школе. И если какая-то задачка не решалась моей дочерью, то мы вместе читали учебник и старались понять, по каким правилам и принципам решаются такого типа задачи. Надо сказать, что учебник 5 класса по математике меня очень сильно расстраивал и приводил в раздражение. Определения сложения и вычитания я не смогла не только выучить даже после третьего прочтения, но я не смогла и понять, зачем так усложнять эти определения и кому они могут понадобиться в таком виде? В учебнике все темы были перемешаны и никакой ясности не представляли. Если и я не знала, как решить задачу, я пыталась найти данную тему в учебнике и тщательно изучить принципы и закономерности. Но найти в нашем учебнике по математике что-либо оказалось безнадежной тратой времени. Поэтому многие задачи приходилось решать на чистом и незамутненном здравом смысле. Особенно это касалось задач, решаемых с помощью уравнений. Я долго приучала свою дочь рисовать условие задачи, чтобы в чертеже или рисунке отражалась вся информация. И, конечно же, на рисунке должны быть знаки вопроса! Моя дочь частенько решала почти всю задачу, но увлекаясь записью ее решения, она забывала о главном вопросе задачи. В результате, задачу нельзя было считать решенной — ответа не было! С этой проблемой мы долго боролись, правда, уже без слез, что само по себе являлось чудом. На листочке я нередко делала такую запись: «5 задачек», дальше перечислялись их номера, а затем крупно печатными буквами я писала: «рисунок+решение+ответ». И при проверке выполнения заданий я строго следила, чтобы моя схема реализовывалась полностью. Я длительное время вынуждена была идти на сознательную строгость и требовательность в процессе проверки. А каждый раз по его завершении я меняла, опять-таки сознательно, почти по-сталкерски, свое настроение. И даже если я была расстроена плохим выполнением моих заданий, как только я добивалась исправлений в задачах и примерах, я обязательно придумывала что-то интересное и увлекательное для того, чтобы напряженность нашего общения во время проверки не перетекала в напряженность наших отношений после ее завершения. Это было очень важным для меня.
Я очень радовалась тому, что моя доченька научилась изменять свое настроение в соответствие с ситуацией. В целом, настроение моей дочери стало очень позитивным и радостным, даже несмотря на уныние от двоек и слезы от невыносимого количества ошибок в русском языке! Я считаю, что хорошее настроение является важнейшим залогом эффективного обучения и развития в целом. И пусть мне, как приемной маме для своей дочери придется еще не раз и не два столкнуться с проблемами и полового созревания, и послушания, и вранья и много еще чего, наше хорошее настроение позволяло мне сохранять присутствие духа, укрепляло наше внимание и доверие.
Ромашка
(первая сказочная повесть моей дочери)
Жили-были розы. А около дороги росла Ромашка. Розы красовались собой. Их поливали. Они жили счастливо. А Ромашку никто не замечал. Она хотела превратиться в птицу и улететь. Она поняла, почему растёт. И она стала благоухать. Но, по-прежнему, её не замечали. Но однажды выбежала маленькая девочка и заметила Ромашку. И сказала: «Мама, смотри!». И все её заметили. И все удивились, как они могли не заметить Ромашку, ведь она с ними была вечно!
Лягушка
Жила — была семья. У них родилась дочь. Они поехали покупать ей одежду. Она хотела жёлтый плащ, а ей купили зелёный плащ с брошкой. Она обиделась и сказала: «Я буду гулять в нём только тогда, когда будет идти дождь».
Когда она шла по улице, все говорили: «Сейчас начнётся дождь». Хотя он уже шёл.
2 года
2 года мы вместе. Это много или мало? Если сравнивать с ее 4 годами, проведенными в детском садике (мы с дочкой договорились детский дом так называть), это мало. Ничтожно мало. А для того, чтобы подружиться и приладиться друг к другу — достаточно. Но 2 года — это ни для чего не много. И я не раз в этом убедилась. На горьком опыте. Ибо программа детского дома, как черт из табакерки, постоянно выскакивала и лишала меня внутреннего покоя, уверенности, подвижности. Как назло, программа детского дома глубоко въелась в душу моей дочери. Потому что она напрямую затрагивала ее личное будущее.
Социальные роли
Было воскресенье. Мы с дочерью сидели на кухне и после вкусного обеда баловались плюшками. Так как мы обе любим сладкое и фрукты, то особенно в выходные дни я старалась купить что-нибудь необычное. В разряд необычного входили гранаты, манго и клубника, а еще торты. Баловать сладким мы себя любили и не стеснялись его есть с наслаждением. Закончив с очередной плюшкой, моя дочь завела разговор о своем будущем.
— Мне в детском садике, — произнесла она с нажимом на слово «детском», — сказали, что когда мне исполнится 18 лет, я смогу выбирать, с кем мне жить — с тобой или со своей родной мамой. А еще мне сказали, — гордо подняв голову, добавила она, — что на суде меня спросят, с кем же я буду жить? Даже не знаю, кого из вас выбрать?
Наши взгляды встретились, и во мне что-то оборвалось. Что-то очень дорогое. Я опустила голову, и на меня накатило ощущение бессмысленности. С ответом я не торопилась, так как в этот миг у меня была масса слов. Но вот именно что масса. Вязкая, липкая, как пластилин.
— А я тоже не знаю, дочка, где ты будешь жить в 18 лет? — честно призналась я. Но очень важно, что сейчас ты находишься здесь, со мной. А если ты не знаешь, кого выбрать, тогда что ты здесь делаешь? Кто ты и что ты делаешь в таком случае в моей квартире?
Наш разговор стал похож на словесную дуэль, где каждый выпад был продуман со всей возможной тщательностью. На случайный треп это похоже не было. Но больше всего меня пронзил голос дочери, ставший в одночасье каким-то чужим и ядовитым. Однако вопрос был поставлен «ребром» и требовал ответа. Да, — подумала я, — два года дочь меня называла мамой. И мне очень повезло, что это произошло само собой, и что так решила именно она — моя дочь. Но одно дело произносить слово «мама», а другое дело принять на себя роль дочери. Моей дочери.
«Видимо настало время», — сказала себе я. И я попросила, благо было воскресенье и драгоценным временем мы располагали, свою дочь написать ответы на два моих вопроса: «Кто ты?» и «Зачем ты здесь?». Дочь ушла к себе в комнату.
Я понимала, что моя просьба может поставить дочь в тупик. Но она быстро и легко написала сказочку:
Жила-была девочка. Мама задала вопрос: «Кто она для мамы?» и «Для чего она здесь». Девочка ответила так: «Она — приемная мамина дочь». Потом мама ее удочерила и они жили долго и счастливо.
— Мам, я написала, — дочь вошла на кухню и протянула мне свои ответы.
— Садись и читай.
— Может ты сама прочтешь?
— Нет. Это твои ответы.
Дочь сердито уселась в кресло и таким же отчужденным голосом прочитала то, что написала.
— Дочь, если ты написала сказку, то могла бы написать ее более интересно. Мы с тобой много сказок сочинили, и даже сценариев. Помнишь, как мы ставили пьесу про бычка?
— Ну, — замялась дочь, ты же сказала написать ответы. Вот я и написала.
— А где видно, что это твои ответы? Я услышала сказочку про какую-то девочку. Но это не ты и не я. Я должна знать точно, кто ты для меня. Про себя я знаю, что я — твоя приемная мама, и я много делаю для того, чтобы ты чувствовала себя уверенно, научилась играть на флейте, в большой теннис, чтобы нам с тобой было интересно жить вместе, чтобы в школе ты смогла проявить свои способности. Мне, как приемной маме, очень важно то, что сейчас происходит с нами, и я хочу, я должна знать, что ты думаешь про себя: кто ты и зачем тебе я? Иди и напиши свои ответы на мои вопросы честно и откровенно!
Иерархия
Несмотря на то, что всем своим скорпионским видом моя дочь показывала, что весьма сожалеет о том, что ее «халтура не прошла», она встала и засела опять за письмо без лишних напоминаний. Во второй раз моя дочь написала следующее:
Жила-была я. И мне мама задала вопросы: «Кто я для нее?» и «Что я тут делаю?». Я — ее приемная дочь. Она меня удочерила, привезла в этот город. Она начала меня учить, помогать мне, возить меня в кинотеатр. Но я для нее ничего не сделала полезного.
— Так лучше?
— По крайне мере, честнее. Но меня очень смущает, что ты думаешь, что только я стараюсь для тебя. Ведь это ты преодолеваешь все учебные трудности, выполняешь мои задания. Без тебя и твоих усилий разве ты могла бы так измениться? И уж совсем я не понимаю про то, что ты ничего полезного не сделала мне? Это как?
— Нам в детском доме говорили, что мы должны будем отплатить добром и ухаживать за своими родителями, — промямлила дочь себе под нос.
— И что ты думаешь? Ты сомневаешься, что способна сделать что-то хорошее и доброе в принципе? Или ты раздумываешь, делать ли лично для меня что-то полезное?
— Не знаю.
Лицо дочери стало задумчивым. И вообще все в нашей кухне как-то замерло.
Мы посидели минуты две-три в тишине, и я решила начать издалека.
— Вот наша кошка Тигра. Ты ведь за ней ухаживаешь? Это естественно ухаживать за теми, кто тебе дорог. И вопрос только в этом. Кто для тебя дорог? Если я для тебя остаюсь на уровне «она», как ты пишешь в своем ответе, то меня можно и не слушать, и всерьез не воспринимать.
Какая разница, что тебе говорит «она»? Какая разница, сколько сил вкладывает в твое развитие «она»? Что с «ней» церемониться, это ведь просто «она»? Да и кто вообще такая «она»? Что это «она» себе позволяет? С какой стати «она» мне указывает? Если мы с тобой «она» и «она», то можно прямо завтра брать билет обратно. Потому что за два года мы не смогли поверить друг в друга! Ты для меня — моя дочь. Я хочу, чтобы ты это знала. И настало время и тебе ответить на вопрос: «Кто ты для меня и зачем ты здесь?».
Я думала, что моя дочь сейчас разрыдается. Но она, не сходя с места, перевернула тетрадный лист и на обратной стороне написала следующее:
В отсутствие папы я признаю, что ты здесь самая главная, что ты — моя мама, а я — твоя дочь.
Мне было над чем подумать. Конечно, я подозревала, что принятие социальных ролей изначально зиждется на иерархии. Но я за свою жизнь ни разу не сталкивалась с людьми, для которых было бы жизненно важно утвердить и утвердиться в иерархии. От ребенка такой необходимости я не ожидала. И это было огромной ошибкой с моей стороны. Мне пришлось глубоко занырнуть во все свои отношения с бывшим мужем, друзьями, подругами и коллегами. И как бы я не любила в отношениях со взрослыми людьми такие понятия как сотрудничество и равенство, именно ребенок ввел в мой мир понятие иерархии.
Когда в семье появляется первый ребенок, он становится третьим членом семьи. Если в семье появляется второй ребенок, он становится четвертым членом семьи. И так далее, в той же последовательности. Кровные узы являются безошибочным и абсолютным стержнем формирования целостной иерархии семьи, которая, в свою очередь, также занимает определенное место в иерархии рода. Кроме того, в самих названиях ролей содержится четкое и определенное указание на иерархию: старшая сестра, младший брат. Большое количество рожденных детей в семье не только увеличивали шансы самой семьи на выживание, но и крепко удерживали семью в единожды заведенном порядке. У каждого было свое место, была своя роль, были и свои обязанности.
У ребенка из такой семьи не мог появиться вопрос: «Кто я и что я здесь делаю?». В семье, в которой установлена четкая иерархия, не могут возникать проблемы с послушанием, уважением в принципе. И возникновение этих проблем и является доказательством того, что иерархия нарушена.
Удивительным для меня было то, что моя дочь написала свое признание, как будто всегда знала это. На мой взгляд, она знала свою роль дочери, но не могла принять. Моя дочь знала свою роль дочери еще до меня, еще до того, как приехала со мной. Возможно, глубоко в душе она отвергла роль дочери, как отринула свою роль матери ее кровная, родная мама. Возможно, что годы скитаний и годы, проведенные в детском доме, искорежили ее знание о своем месте в семье, но полностью уничтожить это знание не смогли. Что-то самое главное, самое сокровенное моя дочь внутри себя смогла спрятать, утаить от разрушения и обессмысливания. И я очень благодарна своей дочери за ее силу, за то, что она смогла сохранить в себе роль дочери хотя бы в спрятанном, усеченном виде несмотря на все предательство и отвержение со стороны кровной матери и ее многочисленного рода.
Все два года моя дочь пыталась отвертеться от настоящего принятия на себя роли дочери по разным причинам. Возможно, ей нужно было именно это время, чтобы найти в себе то, что ей тогда удалось так глубоко запрятать. Возможно, она ждала какого-то знака, какого-то счастливого случая, чтобы решиться «достать из глубин» свое признание роли дочери и довериться моей роли матери. Пусть и приемной, но матери. Потому что моя дочь вполне осознанно инициировала ситуацию ролевого самоопределения. И она позволила себе признать свою роль. Я бы даже сказала, что для нее это было делом нетрудным. Это произошло без внутреннего надрыва, как поставить свою личную подпись на важном, но давно уже найденном и утвержденном документе.
У нас появилось нечто, что приблизительно, можно назвать программой «по умолчанию». По умолчанию я, как главная, принимала определенные решения, которые касались меня и моей дочери. Когда считала нужным, спрашивала мнение дочки, когда не считала нужным — не спрашивала. Все стало намного проще. Борьба, сопротивление, агрессия, проявление неуважения растворялись в том самом признании моей дочери и освобождали ее личные ресурсы для развития как физического, так и психического. Однако, это самое «умолчание» ослабило и мое внимание. И я совершила непростительную ошибку — я позволила себе несколько раз сыграть в демократию. Как оказалось, иерархия не только поддается разрушению временем, но и сама по себе является абсолютной ловушкой, ибо воспользоваться плодами иерархии может кто угодно, если сильно захочет! Я хочу сказать, что ваше место главного иерарха (верховен только Бог) может занять другой человек. Но тогда я еще этого не понимала, потому что с этим не столкнулась. Но об этом еще не время.