Первое, что предпринял Шумилов на следующее утро, был визит к Шидловскому с рассказом об отсутствующем в деле акте вскрытия тела Николая Прознанского (протоколе постмортального осмотра). Помощник прокурора схватился за голову и послал Шумилова «немедля в академию». Шидловский разволновался до такой степени, что даже забыл спросить своего подчиненного о результатах вчерашних допросов друзей покойного.
Шумилов отправился в морг академии на Греческий проспект, где рассчитывал найти медиков, проводивших вскрытие тела Николая Прознанского. Расчёт его оправдался, он без особых трудностей отыскал Владимира Владимировича Пашенко, преподававшего патологическую анатомию и как раз в это время читавшего лекцию в этом же здании, в устроенном амфитеатром морге. Впрочем, везение Шумилова на этом и закончилось.
Сначала он более получаса потерял, дожидаясь окончания лекции. Затем, заговорив с Пашенко, Шумилов услышал крайне неприятный ответ:
— Вы знаете, протокол-то у меня готов уже давно. Я его написал буквально на следующий день. Просто его заверить некому.
Шумилов чуть было не сел на пол от неожиданности:
— Вы хотите сказать, что проводили вскрытие тела Николая Прознанского без свидетелей? И даже без прозектора?
— Почти что так… Сам всё и сделал. Зачем мне прозектор? Я ведь учу этому делу будущих судебных медиков.
— Но для суда под протоколом нужны две подписи. Вы же знаете правила проведения такого рода действий.
— В том-то и дело. То, что потребуется официальное оформление стало ясно позже, когда оказалось, что Прознанский скончался от отравления. Поначалу речь вообще не шла ни о суде, ни о следствии. С моей стороны это было почти дружеское одолжение.
Пашенко выглядел по-настоящему расстроенным. Он сам прекрасно понимал серьёзность ситуации, которая грозила ему потерей места.
— Я Вам объясню всё, поймите меня правильно. — бормотал доктор, — Сначала доставили в морг тело Николая Прознанского. Он был членом семьи военнослужащего, притом жандармского полковника, то есть с формальной точки направление его к нам было сделано правильно. В сопроводительной записке было указано, что молодой человек болел; видимых повреждений тело не имело, так что его вскрытие поначалу вообще не планировалось. Потом примчался Николаевский, не стану скрывать — это мой старинный друг, учились мы вместе. Буквально упал в ноги, говорит, Володя, давай вскрывай этого Прознанского, мне с ним не всё понятно. Вы же знаете как это делается, существует определенный порядок, очередь. А тут — давай скорее, не будем же мы похороны задерживать! Дескать, сделаем всё по-тихому, просто, чтоб на душе камня не было. Вот я после окончания работы и встал к столу.
— Николаевский где был? — уточнил Шумилов.
— Он рядом был. Но он, во-первых, не патолог, он — врач общей практики. А во-вторых, он не работник академии, он в принципе не может подписываться под такого рода документами. С таким же успехом я могу пригласить извозчика с улицы и попросить его наложить свою сигнатуру.
— А прозектор где был?
— В принципе, он был здесь же, в морге. Только он не следил за моими манипуляциями и во вскрытии не участвовал. Если бы это вскрытие было обычной рутинной работой, я бы попросил его подписаться под протоколом задним числом и никто бы ничего не узнал. Но в случае с Прознанским, как я понял, речь идет об убийстве. Я допустил серьёзную ошибку, нарушив определенную законом процедуру и это моя вина. Если я сейчас предложу прозектору подписать протокол, то посторонний человек фактически разделит со мной мою личную ответственность. Это будет бесчестно по отношению к нему. Вы понимаете это?
— Я-то понимаю, — Шумилов раздосадованно замолчал, — Давайте-ка почитаем, что Вы там написали.
Уже первый взгляд на документ с очевидностью выдавал его огрехи: на первом листе отсутствовала «шапка», которая должна была содержать перечень должностных лиц-свидетелей и участников проводимой аутопсии.
— Я просто не знаю, что здесь написать, — бормотал, оправдываясь Пашенко, — Я вообще не предполагал, что этот документ придется куда-то представлять; думал, полежит у меня в столе пару месяцев и отправится в корзину.
Шумилов пролистал протокол, бегло пробежал глазами его содержание. В принципе, особых вопросов увиденное не вызывало. Надо было что-то решать, но Шумилов был не уверен, что принятое им решение окажется верным.
— Вот что, Владимир Владимирович, давайте сойдемся на следующем. Этот, с позволения выразиться, «протокол» я у Вас сейчас забираю. В дело его подшить, конечно, никак нельзя, но я покажу его помощнику прокурора, может, мы что-то и придумаем. Черновые записи вскрытия тела Прознанского Вами сохранены?
— Да-да, разумеется.
— Возможно, мы попросим Вас восстановить этот документ. В любом случае, я с Вами в ближайшее время еще увижусь. Хочу предупредить Вас на будущее, но… делать этого не стану. Полагаю, Вы сами уже все поняли.
— Да, господи, конечно, я сам все понимаю… Накуролесил! А ведь сам молодежь учу как должно документы составлять!
Шумилов убрал в свой портфель бумаги и уже собрался было уходить, но в дверях остановился и задал вопрос, без ответа на который не мог расстаться с анатомом:
— Владимир Владимирович, а в каком часу, по Вашему мнению, скончался Николай Прознанский?
Пашенко задумался, тяжело вздохнул (Шумилов понял, что услышит сейчас что-то неприятное) и начал издалека:
— Задача анатома, производящего вскрытие тела, точно описать состояние всех частей и органов покойного. Задача судебно-химического исследования — представить точные данные об обнаруженных во внутренних органах вредоносных веществах, назвать пути их проникновения в организм и зафиксированных концентрациях. Анализ всех этих данных будет осуществлять судмедэксперт. Мой протокол не претендует — и не может претендовать! — на полноту экспертного заключения, но как специалист, понимающий все тонкости этого дела, могу сказать…
Пашенко запнулся и перескочил на другое:
— Я мог бы Вам точно назвать час смерти Николая Прознанского, если бы сразу приступил к вскрытию тела. Я мог бы наблюдать развитие трупного окоченения — а это точнейших показатель. Окоченение начинается спустя примерно 2–3 часа с момента смерти и развивается на протяжении первых суток, захватывая всё новые части тела от челюстей к икрам, т. е. сверху вниз. Впоследствии, примерно на третьи сутки с момента смерти, окоченение в обратном порядке станет пропадать. Наблюдая процесс снятия окоченения также можно довольно точно определить время смерти.
Шумилов заподозрил, что Пашенко собирается прочитать ему целую лекцию.
— Владимир Владимирович, я всё это знаю, — заметил Алексей Иванович, — Что Вы можете сказать по существу?
— Когда я в шесть часов пополудни приступил к вскрытию тела Николая Прознанского оно полностью было сковано окоченением. А снятие окоченения я не смог наблюдать, поскольку на третьи сутки состоялись похороны. Так что… — Пашенко развел руками.
Шумилов чуть не сплюнул от досады.
— То есть смерть наступила никак не позже шести-семи часов утра 18 апреля, — подытожил он.
— Вот именно. А по-видимому, гораздо ранее, ближе к полуночи. Еще могу сказать, что желудок покойного был пуст, что свидетельствует о том, что с момента последнего принятия пищи прошло не менее четырех часов. Об этом есть запись в бумагах, что Вы у меня забрали.
— Что ж, спасибо.
— Вам это хоть как-то помогло? — преглупо спросил Пашенко. Он, видимо, чувствовал свою вину и не знал как ее загладить.
— Если б я знал, Владимир Владимирович, что мне теперь может помочь!
Шумилов приехал в прокуратуру после обеда и сразу направился в кабинет Шидловского. Помощник окружного прокурора если и воспринял с досадой сообщение Шумилова о разговоре с патологоанатомом, то никак это не показал, что для человека холерического темперамента (а именно таковым был Шидловский) выглядело весьма странным. Он лишь рассеянно пробормотал: «Оставьте протокол аутопсии мне, я подумаю куда его приладить» и более к этой теме не возвращался. Вадим Данилович был явно поглощён какими-то своими мыслями, что, впрочем, вскоре и объяснил:
— У Вас там сидят графологи. Но сидят они уже долго, так что скоро закончат. Сейчас они переписывают заключение набело. Шульц принес основные тезисы, которые там будут, посмотрите-ка!
Алексей Иванович взял в руки поданные Шидловским листы писчей бумаги, усеянные мелким бисером текста с многочисленными следами правки и дописок. Все почерковеды сходились во мнении, что по первой части поставленного перед экспертизой задания — сличения манеры написания анонимки с контрольными образцами — «есть несомненное сходство приемов исполнения сравниваемых объектов». В частности они подчеркнули схожесть в начертании 3-х букв. Весьма любопытной оказалась фраза, которую изумленный Шумилов перечитал несколько раз, прежде чем понял ее смысл: «в анонимном письме встречаются буквы такой формы, какую дают им только одни французы». «Что же это за форма такая особенная?» — подумал про себя Алексей Иванович. Но ответа на этот вопрос в черновике заключения не нашлось.
Довольно любопытно оказалось заключение и по второй части задания — исследованию стиля и лексических особенностей текста анонимки: «Слог анонимного письма неправилен, встречаются совершенно французские выражения, причем неправильные обороты речи и грамматические ошибки сделаны как бы умышленно. Вместе с тем, вместе с чисто французскими фразами попадаются и такие, которые никогда не употребляются французами». «Хм, — задумался на минуту Шумилов, — и что это нам даёт? Что писавший был образованным человеком, который пытался скрыть свои языковые познания? Мариэтта Жюжеван вполне соответствует этому описанию. Её образованность и ум отмечали многие.»
Выражение, привлекшее его внимание, Шумилов прочитал Шидловскому вслух и от себя добавил:
— В Петербурге на нескольких языках говорят тысяч сто, если не больше, мужчин и женщин. Каждый из них сможет написать текст, про который наши эксперты скажут то же самое.
Шидловский молчал, а Шумилов развил свою мысль:
— Ловко наши графологи выразились — «… выражения, которые никогда не употребляются французами…". Они сами-то верят, что такие выражения существуют?
— Речь об идиомах, — заметил Шидловский.
— Это понятно, они говорят о выражениях, не переводимых и не понимаемых буквально. Матерная брань из той же категории. Ну, а если, скажем, у француза была русская няня? Или этот человек, прожил в Петербурге лет, эдак 15, да не на Невском, а возле Сенной или на Лиговке? Такой француз, по их мнению, не выучит русских идиом? Да даже попугай справится в такой задачей!
Шидловский в полемику вступать не стал.
Далее эксперты, взвешивая все за и против, сделали вывод, что хотя анонимное письмо написано на 2-х языках (основная часть на французском с русскими оборотами, заключение — полностью на русском), автором его, как и предоставленных для сличения образцов, является один человек. Поскольку автором последних была Мариэтта Жюжеван, то и авторство анонимки также приписывалось ей. Разумеется, оно рассматривалось как «возможное», но эта оговорка в общем контексте просто терялась, как щепка в лесу.
Алексей Иванович сидел как громом пораженный. Получалось, что анонимное послание, разоблачавшее молодых радикалов сочинила-таки она! У Шумилова не шла из головы их беседа и то сочувствие, которое он испытал тогда к этой уже немолодой женщине, зарабатывающей свой хлеб воспитанием чужих отпрысков, зачастую не всегда умных и почти всегда неблагодарных. За последние дни Шумилов повидал несколько в высшей степени характеристических типажей такого сорта. У Жюжеван не было ни семьи, ни своих детей, она не имела достаточных средств к существованию, приличествующему ее уму и образованности. Шумилов допускал, что его можно обмануть, он не считал самого себя провидцем и собственное суждение не было для него истиной в последней инстанции. Но сознание собственной ошибки всегда тяжелым камнем ложится в душу. И вот сейчас он почувствовал внутри такой камень.
Постучавшись, вошёл Никита Шульц, принес переписанное набело заключение, протянул его Шидловскому:
— Господа эксперты-с просили Вас ознакомиться и сообщили, что готовы ответить на вопросы, если таковые возникнут.
Помощник прокурора нацепив пенсне внимательно прочитал полученный документ. Вопросов у него, видимо, не возникло, потому что закончив чтение он поднялся и пригласил Шумилова с собой:
— Пойдемте, Алексей Иванович, попрощаемся с нашими специалистами.
Через пять минут, пожав руки графологам и сказав приличествующие случаю слова, они вернулись в кабинет Шумилова. Вадим Данилович выглядел чрезвычайно удовлетворенным:
— Чудненько! так я и думал. Анонимку в канцелярию градоначальника она писала! Полковник Прознанский зря говорить не станет! Итак, что мы имеем.
Помощник прокурора задумался, потом принялся загибать свои крупные, плохо гнувшиеся пальцы:
— Первое: морфий дала Николаю именно Жюжеван. Сделано это было под видом микстуры от кашля. Второе: она состояла с ним в продолжительной аморальной любовной связи. Тому есть свидетели — отец видел интимные детали, прислуга слышала признание из ее собственных уст, потом была эта история с подолом рубашки, наконец, друзья-приятели Николая подтверждают сие. Аморальность отношений Жюжеван с покойным усиливается от того, что любовники принадлежали к разным конфессиям: он — православный, она — католичка.
— Какое это имеет значение, ведь вопрос о браке вообще не ставился, — выдавил из себя Шумилов. От разглагольствований шефа у него голова шла кругом. Он был готов возразить по каждому предложению, изреченному Шидловским, и лишь усилием воли сдерживал себя.
— Вот именно, — парировал замечание Шумилова помощник прокурора, — Они как бы консервировали свои отношения, не предполагая их дальнейшего развития, что лишь подтверждает слабость их религиозного чувства. Но не будем отвлекаться. Третье: у Николая был платонический роман с м-ль Пожалостиной, из чего можно заключить, что связь с Жюжеван он намерен был порвать. Или даже уже порвал, точнее нам расскажет сама Жюжеван. Вот Вам и мотив — потеря любовника, месть, гнев по этому поводу. Очень даже по-женски! Четвертое: анонимку написала она. Возможно для того, что подготавливая убийство, она озаботилась наведением возможного расследования на ложный след. Все! Круг замыкается, по-моему! Ее надо арестовывать. Ты, Алексей Иванович, отправь-ка ей с курьером вызов на допрос, прямо сегодня же. Пригласи ее назавтра часам, эдак, к десяти утра. Я озабочусь ордером. Когда приедет, тут мы ее и заберем.
С этими словами Шидловский закрыл папку с делом, для пущей убедительности прихлопнул её ладонью сверху и стремительно встал. Был он чрезвычайно доволен собою. Шумилов же в отличие от начальника пребывал в самом мрачном расположении духа.
На следующее утро Мариэтта Жюжеван пунктуально явилась в прокуратуру для допроса к десяти часам. Время тянулось для Шумилова медленно и томительно. Он с неодолимым внутренним трепетом ждал минуты, когда придется сказать этой даме о подозрениях в ее адрес, боясь даже предполагать какой именно окажется ответная реакция. Уже за полчаса до явки Жюжеван Вадим Данилович Шидловский показал Шумилову постановление о взятии её под стражу. Помощник прокурора тоже находился в некоем нервном состоянии, но совсем не в том, что Шумилов. Шидловский был похож на гончую на охоте, почуявшую дичь, он предвкушал конфликт как истинный гурман ожидает любимого блюда.
Наконец, м-ль Жюжеван появилась в коридоре и Шумилов пригласил ее в кабинет Шидловского. Там же в коридоре уже сидела пара конвоиров, которым предстояло доставить арестованную в женское отделение тюрьмы на Шпалерной улице, но Жюжеван никак не отреагировала на людей в синей суконной форме с зажатыми между коленями укороченными палашами в ножнах; видимо, женщина никак не связала их присутствие с собой. Пока Жюжеван усаживалась на стуле, Алексей Иванович вглядывался в её лицо, пытаясь понять эмоциональное состояние женщины. Мари казалась встревоженной и несколько напряженной, её глаза вопросительно смотрели то на Шидловского, то на Шумилова, но руки, сжимавшие маленькую бархатную сумочку, оставались спокойны. Жюжеван медленно опустилась на предложенный стул перед столом Шидловского, расправила складки велюрового платья и замерла в ожидании вопросов.
Молчание прервал Вадим Данилович:
— Мадемуазель Жюжеван, Вы приглашены для официального допроса по известному Вам делу, для чего нам необходимо выполнить все формальности, поэтому прошу назвать себя.
— Мариэтта Жюжеван, девица. Французская подданная.
— Отвечайте, пожалуйста, только на поставленный Вам вопрос, — наставительно поправил её Шидловский, — назовите свой возраст на 18 апреля 1878 г.
Если бы Жюжеван знала законы Российской Империи она бы немедленно насторожилась. Анкеты, заполняемая при допросах свидетелей и обвиняемых, сильно между собой различались; если свидетель перед допросом отвечал на пять обязательных вопросов о себе, то обвиняемый — на восемнадцать. Вторым ему всегда задавался вопрос о возрасте на момент совершения инкриминируемого преступления. Поэтому лица, хоть раз сталкивавшиеся с законом и побывавшие под следствием, по тому, с каких вопросов начинался допрос безошибочно определяли в каком качестве они предстают перед прокурором. Жюжеван нюансов таких не знала, это было заметно по ее реакции на замечание Шидловского, вернее, по отсутствию всякой реакции.
— Я родилась в августе 1835 года, значит в апреле 1878-го мне полных 42 года, — ответила женщина.
Далее вопросы посыпались в раз и навсегда установленном порядке: место рождения, место приписки, постоянное место жительства, рождение («Рождена в браке», — ответила с достоинством Жюжан), звание, народность и племя. Шидловский задавал вопросы не задумываясь, поскольку знал их очередность наизусть, Жюжеван отвечала с серьезным лицом и безо всяких затруднений. Впрочем, дважды она улыбнулась: при ответе на двенадцатый вопрос допросной анкеты («подверженность привычному пьянству») и семнадцатый («отбытие воинской повинности»).
Покончив с анкетой, Шидловский перешёл к основной части:
— Мадемуазель, дабы не тратить Ваше и свое время, я сообщаю Вам, что следствию известно о существовании интимных отношений между Вами и покойным Николаем Прознанским. Кроме того…
— Это неправда, — Жюжеван перебила Шидловского, — таковых отношений не было.
— Хорошо. Тогда начнём с самого начала. Вы отрицаете существование интимных отношений с покойным?
— Категорически.
Шидловский кивнул Никите Шульцу, согбенному над конторкой в углу и тот заскрипел пером.
— Мы располагаем официальными показаниями друзей покойного, которые из его уст слышали признание факта существования таковых отношений. Желаете ознакомиться?
— Желаю.
— Жюжеван предъявлены фрагменты допросов Петра Спешнева и Сергея Павловского, — эти слова Шидловского предназначались Шульцу; Вадим Николаевич подозвал женщину к своему столу и открыл перед нею дело в нужных местах, благо закладки были заложены загодя.
Жюжеван прочитала указанные фрагменты быстро, вернулась на свое место и сказала решительно:
— Я верю, что молодые люди не лгут. Им незачем лгать. Но я не знаю, для чего лгал Николай. Таковых отношений не было, повторяю Вам.
— Следствию известно, что полковник Дмитрий Павлович Прознанский, отец покойного, около двух лет назад застал Вас в момент интимной близости со своим сыном. Позволю себе выразиться определеннее: Вы удовлетворяли 15-летнего Николая рукой.
— Что за чушь! — закричала Жюжеван, её лицо сделалось пунцовым, а глаза налились слезами, — Что Вы несёте?! Вы хотите сказать, что такое… что такую… что этот чудовищный наговор сделан его превосходительством?!
— Да, такое заявление полковника Прознанского нам известно.
Шумилов по уклончивому ответу Шидловского догадался, что в письменном виде заявления Прознанского не существует. Помощник прокурора ссылался на информацию, полученную в устной беседе и не закрепленную официально. Впрочем, Жюжеван была неспособна в данную минуту понять этот нюанс.
— Я Вам повторяю: никаких интимных отношений с Николаем Прознанским я не имела никогда, ни единого раза, ни в какой форме! Всё! — заявила она.
Шидловский посмотрел на Шульца:
— После ознакомления с предъявленными фрагментами показаний Спешнева и Павловского, мадемуазель категорически отвергает содержащиеся в них указания на интимный характер её отношений с покойным Николаем Прознанским.
Фраза эта предназначалась для внесения в протокол допроса. Слово «мадемуазель», употребленное Шидловским, являлось эвфемизмом и до поры до времени заменяло собой слово «обвиняемая». Помощник прокурора пользовался этим приёмом для того, чтобы не настораживать раньше времени Жюжеван. Шульц же, хорошо осведомленный в юридической казуистике, прямо писал в протоколе «обвиняемая», прекрасно понимая, что допрос закончится выдвижением формального обвинения.
— Я согласен, что продемонстрированные Вам свидетельские показания грешат тем недостатком, что сделаны с чужих слов. Но помимо показаний Спешнева и Павловского следствие располагает заявлениями горничной Матрёны Яковлевой и няни Алевтины Радионовой, которые в один голос утверждают, будто Вы признавались им в существовании интимной связи с покойным Николаем Прознанским, — продолжал Шидловский, — Желаете ознакомиться?
— Желаю.
Помощник прокурора открыл дело в нужных местах и дал Жюжеван прочесть, затем продолжил:
— Что Вы можете сказать о прочитанном?
— Это просто какой-то заговор! Меня оговаривают. Не могу понять зачем, — отозвалась Жюжеван. Она вдруг сделалась очень задумчива.
— Вы отвергаете факт подобного разговора?
— Да, отвергаю. Такого разговора никогда не было. Я вообще мало общалась с этими женщинами. Не понимаю, что побудило их возвести на меня такую напраслину.
— Пишите, Никита Иванович, — Шидловский покосился на секретаря, — Можно даже дословно… Так, посмотрим, что там у нас далее. Мадемуазель Жюжеван, я предъявляю Вам анонимное, то есть без подписи, письмо, полученное канцелярией петербургского градоначальника второго апреля 1878 года, — продолжал Шидловский, — Ответьте на вопрос: знакомо ли Вам это письмо?
Жюжеван вновь приблизилась к столу помощника прокурора и впилась взглядом в показанный ей документ. Она прочла его от начала до конца, молча вернулась на своё место. Тишина в кабинете сделалась мучительной.
— Первый раз его вижу, — проговорила, наконец, она.
— Не Вы ли его писали?
— Нет, конечно. Я поражена, я шокирована. Молодежная организация, изучение ядов! Это чудовищно!
Шидловский вновь стрельнул глазами в сторону Никиты Шульца:
— По предъявлении подлинного анонимного письма мадемуазель категорически отвергла своё авторство. Что ж, идём дальше. Мадемуазель Жюжеван предъявляется для ознакомления заключение экспертной почерковедческой комиссии от 29 апреля 1878 года.
Жюжеван опять приблизилась к столу и, неловко склонившись, принялась читать давеча составленное заключение экспертов. Женщине было неудобно стоять и Шумилов поймал себя на мысли, что помощник прокурора намеренно действует таким образом, чтобы создать у женщины ощущение собственной приниженности. При желании вполне можно было предложить ей переставить стул к столу и читать предъявляемые документы сидя.
После того, как Жюжеван закончила чтение и молча вернулась на свой стул, Шидловский продолжил:
— Итак, можете ли Вы каким-то образом прокомментировать заключение графологов?
— Это все алхимия, это — лженаука, — невпопад сказала Жюжеван, — Я хочу сказать, что я не писала анонимного письма и увидела его впервые только сейчас. А то, что пишут Ваши специалисты — это не про меня.
— Что ж, так и запишем, — удовлетворенно вздохнул Шидловский и снова покосился на Шульца, — Мадемуазель Жюжеван заявила о своем несогласии с мнением экспертов-почерковедов.
Захлопнув дело и отложив его в сторону, помощник прокурора положил руки на стол и задумчиво посмотрел в лицо Жюжеван.
— Знаете, на самом деле и авторство анонимки, и рассказы молодых людей про Ваши интимные дела для меня не слишком интересны. Честно слово! Меня занимает всего один вопрос, ответьте мне на него, пожалуйста, чистосердечно… — неспешно проговорил он.
— Да, конечно, — кивнула Жюжеван.
Шумилов наперед знал каким будет вопрос Шидловского, а вот Жюжеван, видимо, совершенно не чувствовала игры помощника прокурора.
— Зачем вы убили Николая Прознанского? — прогремел на весь кабинет его рык.
При этих словах Жюжеван отшатнулась, словно от удара, подняла на Шидловского округлившиеся глаза, но встретившись с его холодно-пронзительным недобрым взглядом, обвела глазами всю комнату, словно в поисках сочувствия у Алексея Шумилова и Никиты Шульца. Повисло тяжелое молчание. Щумилов видел, как постепенно глаза Жюжеван наполнялись слезами, а пальцы судорожно перебирали синий вельвет платья. Тягостная тишина скоро сделалась невыносимой, но никто из присутствовавших не желал ее нарушать первым. Но в конце-концов не выдержала Мари.
— Значит Вы полагаете я… я убила?!.. — она задохнулась, на лице проступила гримаса недоумения и ужаса, — Что Вы говорите! Какое чудовищное и несправедливое… подозрение…
Её взгляд потерянно метнулся по кабинету, потом, словно прикованный неведомой силой, остановился на Вадиме Даниловиче и уже не отрывался от его лица. Голос Жюжеван поднялся, зазвенел, в нем послышалась дрожь и отчаяние:
— Как бы я могла?! Это же мой… мой воспитанник, мой ученик, я его… лелеяла много лет! Я с ним провела больше времени, чем родная мать! Какая же это чушь! Как только это могла прийти вам в голову?!
Слова срывались с её губ резко, быстро, она вся подалась вперед, казалось, что вот-вот вскочит со своего стула и набросится на помощника окружного прокурора с кулаками. Он смотрел на нее холодно, спокойно. Так обычно смотрит зоолог на пришпиленную булавкой бабочку — как она бьётся, сучит лапками, бессмысленно пытается избежать своей безрадостной участи. Шидловский, всем своим видом показывая, что на него не действуют дамские «выкрутасы», спокойно проговорил:
— Вы его отравили, дали под видом лекарства морфий, который как Вы знали, Николай получил летом из экстракта опийного мака. Я полагаю, что все это произошло потому, что он порвал тяготившую его связь с вами. Либо готовился это сделать. Я верю, что Вы его ценили, дорожили им и даже искренне любили. Хотя любовь это была, конечно, нездоровой. Но Вы многое связывали с Николаем. Это так по-женски.
— Но это же неправда! Этого не было!! — она почти кричала.
От её светской сдержанности не осталось и следа. Она уже не могла сдержать слёз, мокрое лицо исказила гримаса, вмиг сделавшая его некрасивым.
— Так и запишем в протокол, — спокойно продолжал Шидловский, обращаясь как бы к секретарю, но поглядывая при этом на Жюжеван, — Мадемуазель, в ответ на заданный ей прямой вопрос о виновности в смерти Николая Прознанского, заявила, что себя виновной не признаёт. Ввиду тяжести инкриминируемого Жюжеван преступного деяния, её запирательства, наличия, как иностранной подданной, возможности в любой момент покинуть пределы Российской Империи помощником прокурора Санкт-Петербургского окружного суда Шидловским Вэ Дэ принято решение об аресте Жюжеван Эм и заключении её под стражу в женское отделение Санкт-Петербургского тюремного замка. Обвиняемой вручено постановление об аресте и разъяснено…
Плавное течение речи Вадима Даниловича было остановлено падением тела Жюжеван на пол. Шумилов подскочил к упавшей, пощупал пульс сначала на запястьи, потом на шее. Не нащупав, испугался не на шутку. Шульц, привстав на цыпочки, из-за конторки с любопытством наблюдал за его манипуляциями.
— Никита Иванович, — обратился к нему Шумилов, — пригласите конвойных, они в коридоре сидят. И потрудитесь врача пригласить.
Шульц без лишних слов скользнул за дверь.
— Вадим Данилович, нашатырь у Вас где-то был, — вспомнил Шумилов.
Но Шидловский без напоминаний уже извлек из стола пузырек и смачивал его содержимым платок.
— Вот насчет врача побеспокоиться следовало загодя, — сокрушенно пробормотал он.
Дверь отворилась. Вошли ожидавшие в приемной полицейские, да так бестолково и остановились на пороге.
— Не надо стоять столбом, братцы, — сказал Шидловский, обращаясь к ним, — осмотрите покамест сумочку барышни. Вам её на Шпалерную везти, так что потрудитесь! Рекомендую обратить внимание на флаконы и баночки, в них может оказаться яд.
Шульц привёл доктора на удивление быстро. В соседнем с прокуратурой доме проживал немец-акушер, его обыкновенно звали в случае каких-то эксцессов на допросах. Иногда, хотя и не очень часто, обвиняемые при задержаниях пытались грызть стаканы, пить чернила и падать в обмороки. В дальнейшем все допросы и очные ставки проводились на территории тюремного замка, где каждый из помощников прокурора имел для этого персональную камеру. Там разного рода инциденты, связанные с членовредительством, происходили не в пример чаще, но на территории тюрьмы существовал лазарет, а в штате персонала имелись врачи, так что проблема с оказанием первой помощи пострадавшим решалась гораздо проще.
Доктор осмотрел уложенную на диван Жюжеван, определил аритмию, дал каких-то капель. Он более получаса добросовестно просидел рядом с нею, успокаивающе разговаривая и периодически проверяя пульс. После его ухода Шидловский подсунул Жюжеван на подпись протокол допроса, зачитал постановление о взятии под стражу и разъяснил некоторые казенные формулировки. Старший конвойного наряда расписался о принятии арестованной под ответственность.
А потом её увели.