За два дня до начала заседания Алексей Иванович получил билет-приглашение на слушания. Вообще открытые судебные процессы по громким уголовным делам собирали массу желающих попасть в зал заседаний, но это удавалось далеко не всякому. Распределением посадочных мест в зале занимался председательствующий на процессе судья.

Обычно по пять мест выделялись представителям правительствующего сената, Министерства юстиции, Штабу Корпуса жандармов, а также Министерству внутренних дел. Не менее трех билетов запрашивало Министерство двора. Определенное количество мест оставлялось для командированных на процесс представителей прессы. На процесс по делу об убийстве Сарры Беккер было направлено более шестидесяти журналистов, это был рекорд того времени! Разумеется, допуск на процесс получали все близкие родственники потерпевшего и подсудимых, изъявившие желание наблюдать за ходом судебных слушаний. Также существовала так называемая «прокурорская и адвокатская бронь», размер которой варьировался от величины зала, отведенного под процесс. В свободную раздачу всем желающим направлялось сравнительно небольшое число посадочных билетов, никак не более сотни. Между тем некоторые громкие процессы собирали в Санкт-Петербурге такие толпы жаждущих попасть в зал суда, что перед ними меркли самые фантастические театральные аншлаги.

Судьей был определен председатель столичного суда А. М. Кузьминский, обвинение поддерживал товарищ окружного прокурора И. Ф. Дыновский. Поверенным гражданского истца от имени Ильи Беккера, вчинившего Мироновичу иск на 5 000 рублей, был присяжный поверенный Н. М. Соколовский.

Оправдались худшие предположения Карабчевского: в одном процессе сводились сразу трое обвиняемых, не объединенных до преступления в единую банду. Сторона обвинения исходила из того, что заявление Екатерины Семёновой о ее непричастности к убийству Сарры Беккер полностью соответствовало действительности, прочие утверждения Семёновой игнорировались. Поэтому Миронович обвинялся в убийстве, Семёнова — в не предотвращении убийства, а Безак — в недонесении об убийстве. Помимо этого, Семенова и Безак обвинялись в кражах и укрывательстве краденого. Последний довесок представлялся весьма странным, поскольку получение вещей из кассы Мироновича в качестве платы за молчание юридически некорректно было считать кражей.

У каждого из обвиняемых был свой адвокат, а то и не один. Мироновича защищали Н. П. Карабчевский и В. Ф. Леонтьев, Семёнову — С. П. Марголин, Безака — Л. А. Базунов. Это были достаточно известные юристы. Участие их в этом деле определялось не столько весомостью гонорара (откровенно говоря, с Семёновой и Безака нечего было взять), сколько громкостью и скандальной известностью дела. Успешная защита на таком процессе могла косвенно принести большие дивиденды адвокату в виде всеобщей известности и укрепления деловой репутации. Впрочем, даже проигрыш был не особенно страшен, поскольку процесс сам по себе был прекрасной рекламной кампанией.

Алексей Иванович появился в здании Петербургского окружного суда за десять минут до начала заседания и обнаружил, что зал уже битком набит, что только подтвердило необыкновенный ажиотаж вокруг процесса.

Ввели обвиняемых. Миронович выглядел заметно похудевшим, как-то враз постаревшим, но держал себя со сдержанным достоинством. Семёнова была в черном, наглухо застегнутом платье, с гладко подобранными волосами, глядела вокруг строго-вызывающе. Безак держался от нее обособленно, ни разу не посмотрел в сторону бывшей любовницы. Он был весь как-то по-особенному подобран и прям. Алексей Иванович с интересом рассматривал этого «сердцееда» и ничего примечательного, действительно сильного и выдающегося, не находил в его весьма заурядном облике.

Необходимая процедура рассмотрения кандидатур присяжных протекала чинно, вяло и заняла приличное количество времени. После выбора присяжных и назначения запасных членов жюри, на случай заболевания кого-то из основного состава, суд занялся установлением личностей обвиняемых. Тут всё прошло быстро, как говорится, без сучка. Далее суд приступил к заслушиванию списка заявленных сторонами свидетелей и экспертов и выяснению вопроса, является ли неявка некоторых из них уважительной и не влечет ли оная неявка невозможность приступить к рассмотрению дела по существу. Список получился огромным — почти девяносто фамилий.

Его обсуждение грозило затянуться надолго. Алексей Иванович, прекрасно знавший обрядность уголовного судопроизводства и неотвратимую последовательность его действий, первые часы процесса пребывал в состоянии полудремы.

Удача, видимо, сопутствовала новому суду, и товарищ прокурора Дыновский начал зачитывать длинное обвинительное заключение еще до первого перерыва. Читал он очень быстро, невнятно, голосом монотонным и невыразительным. Чтобы понимать все, произносимое обвинителем, требовалось слушать его с максимальным вниманием. Едва Дыновский приступил к чтению, в зале воцарилась напряженная тишина, нарушаемая лишь звуком скрипевших стальными перьями секретарей.

По прочтении примерно половины текста обвинительного заключения утреннее заседание было прервано и объявлен перерыв до половины третьего часа пополудни.

Вечернее заседание началось с продолжения чтения обвинительного акта помощником прокурора. Затем начался вызов и заслушивание свидетелей обвинения.

Наиболее интересными в череде допрошенных оказались показания дворников дома № 57. Они добросовестно признались, что в момент убийства были пьяны, но этот момент обвинение постаралось обратить себе на пользу, сделав это поистине с грацией слона в посудной лавке. Обвинитель, допрашивавший Мейкулло и выслушавший его рассказ о попойке, многозначительно заявил:

— Если и нет прямых свидетельств того, что Миронович уходил из кассы очень поздно, то теперь мы видим, что возможность уйти незамеченным у него была!

Карабчевский тут же заявил протест, принятый судом.

Разумеется, зашла речь и о кровавых пятнах, которых не было обнаружено в прихожей кассы. Обвинение постаралось доказать, что поскольку крови в прихожей не было, значит, нападение никак не могло развиваться так, как это излагала Семёнова в своих признательных показаниях после добровольной явки.

Карабчевский не пропустил сказанное мимо ушей, а заявил буквально следующее:

— Защита намерена доказать, что следственная власть вообще не проводила осмотр прихожей.

Он заявил ходатайство о вызове для дачи показаний скорняка Лихачева и портнихи Пальцевой. В ходе их допроса Карабчевским эти свидетели рассказали, как осматривали прихожую вместе с Анисимом Щеткиным, хотя в тот момент в помещении кассы уже работали полицейские Рейзин, Дронов, Черняк и другие.

— Почему же на осмотр со свечкой в руках отправились случайные посетители: один скорняк, другая — портниха, третий — дворник?! — спросил, оборотившись к залу, Карабчевский. — Со стороны полиции тривиальная халатность, невнимание к деталям или неумение работать?

Николай Платонович взял многозначительную паузу и, как хороший актер, с негодованием на лице повернулся к столу обвинителей.

— Вероятно, обвинение считает приемлемым опираться в своих выводах на результаты осмотра, проведенного такими, с позволения сказать, «специалистами», но защита утверждает, что подобные свидетельства не могут являться основанием для вывода о том, что крови в прихожей не было. Возможно, это были мелкие брызги на стеновых панелях. Неспециалисту вполне простительно было не обратить на них внимания, ведь освещение было негодным, стена — старой, обшарпанной, а панели — в пятнах и неровностях.

«Браво!» — мысленно захлопал в ладоши Шумилов. Для обвинителя все произошедшее явилось полнейшей неожиданностью. Красиво начатая атака на признание Семеновой захлебнулась на ровном месте. Помощник прокурора явно растерялся. Теперь он не мог быть уверен и в прочих документах, на которые опиралась его линия: вдруг и в них при ближайшем рассмотрении откроются какие-то нюансы, способные полностью переменить их восприятие.

Объявленное вскоре окончание вечернего заседания явилось для обвинения радостным известием. Шумилову показалось, что Дыновский, услышав слова председателя об отложении на завтрашний день допроса свидетелей, вздохнул с немалым облегчением.

Утреннее заседание второго дня не принесло сколько-нибудь ярких впечатлений. Допрашивались дворники дома на Болотной улице, в котором проживал Миронович, затем его сожительницы и любовницы разных лет. Последние поведали суду и жюри присяжных о том, каков Иван Иванович был в быту, как зарабатывал и тратил деньги, как относился к детям.

Для Шумилова, как опытного юриста, было очевидно, что все эти допросы обвинение затеяло с единственной целью: дать возможность Дыновскому вдоволь порассуждать на тему об аморальности Мироновича. Прием был, прямо скажем, недостойным. Шумилов знал за самим Дыновским похождения подобного же рода.

Карабчевский отбивал подобные атаки обвинения. Получая возможность допрашивать свидетелей, он делал акцент на том, что обвиняемый не оставлял без материальной помощи прижитых вне брака детей, беспокоился об их питании, одежде, оплачивал обучение ремеслу. Нельзя было не признать, что далеко не все мужчины в его положении проявляли столько же ответственности в отношении собственных детей.

Вообще, особенностью допросов свидетелей в первые дни процесса явилось неожиданное для обеих сторон открытие. Оказалось, что многие утверждения о домогательствах Мироновича в отношении Сарры Беккер в устах самих свидетелей звучали совсем не так, как в протоколах допросов предварительного следствия. Многие формулировки были свидетелями изменены, их акценты заметно смягчились. Выяснилось, что некоторые заявления являлись банальным повтором дворовых сплетен и потому не могли служить для удостоверения истинности. В такие минуты председательствующий на процессе судья ударял молоточком по дощечке из красного дерева и, обращаясь к жюри присяжных, говорил:

— Вы не должны принимать во внимание сказанное, поскольку это утверждение делается с чужих слов.

И судейский молоточек в эти дни стучал в зале неоднократно.

Когда допрос бывших любовниц и сожительниц Мироновича совсем уж затянулся, Шумилов заподозрил, что обвинение готовит какой-то подвох и просто тянет время.

Он не ошибся: во время вечернего заседания обвинение вдруг предложило повременить с допросами свидетелей и заслушать судебно-медицинского эксперта, способного пролить свет на обстоятельства убийства Сарры Беккер. Председательствующий судья, даже не посовещавшись с двумя другими членами коллегии, сразу разрешил подобное изменение регламента. Все это сильно смахивало на хорошо отрепетированную «домашнюю заготовку» обвинения.

В качестве судебно-медицинского эксперта был приглашён известный патолог, читавший курс судебной медицины в Военно-Медицинской академии и Университете, профессор И. М. Сорокин. Это был вполне авторитетный в своей области специалист, о его приглашении на суд стало известно загодя, но о содержании заключения, разумеется, никто ничего определенного сказать не мог. Перед выступлением профессора судебным секретарем был зачитан протокол вскрытия тела Сарры Беккер, поскольку именно на этом документе эксперт должен был базировать выводы своего заключения.

Профессор с самого начала речи сумел озадачить присутствующих, сказав то, чего судебные медики никогда не говорят и говорить не должны в принципе,

— Хочу оговориться: моя экспертиза — лишь гипотеза, — произнес он скромно, с оттенком некоторой простодушной застенчивости. После этой фразы судья должен был остановить эксперта и попросить его закончить выступление, поскольку суд не интересуется гипотезами, а разбирает и анализирует только объективные факты. Но судья сделал вид, будто ничего не заметил.

Однако и следующая фраза профессора отдавала то ли глупостью, то ли нарочитой наивностью:

— К сожалению, исследование трупа произведено слишком поверхностно, и потому экспертиза лишена возможности с полной достоверностью констатировать весь акт преступления.

У Шумилова закралось подозрение, что профессор просто не отдает себе отчета в том, что говорит. Со своего места он видел, как Карабчевский что-то торопливо царапал в лежавшем перед ним на столе блокноте и при этом искоса поглядывал на выступавшего.

Однако после такого саморазоблачительного вступления Сорокин не только не покинул зал заседания, но, напротив, разыграл целый спектакль. Его выступление было обставлено, как настоящее театральное действо: он потребовал доставить в зал заседаний то самое кресло, в котором было найдено тело девочки. А дальше началось шоу: в колышущемся неровном свете свечей, когда по углам большого зала залегли густые тени, а за окном сгустились ранние зимние сумерки, профессор двигал кресло, манипулировал с воображаемым телом, раздвигал ему ноги, демонстрировал, как насильник наваливался своим грузным телом на маленькую хрупкую девочку. Алексей Иванович отметил, как зал замер, завороженный магическим кошмаром представленного ему действа. Дамы, затаив дыхание, округлившимися от ужаса глазами следили за двигавшимся в неверном свете свечей профессором, чья фигура отбрасывала зловещую громадную тень на стене, внимали звуку его голоса и, верно, чувствовали мурашки по коже.

«Какая нечистоплотная игра!» — подумал Шумилов и, не сумев побороть неожиданно накатившего раздражения, выдохнул:

— Да это не эксперт, а паяц!

Сидевшие вокруг люди оглянулись на Шумилова, обернулся и Карабчевский, подмигнувший ему, даже Семёнова повернула голову. Алексей прикусил язык, опасаясь удаления из зала, но, к счастью, председательствующий, видимо, был до такой степени поглощён лицезрением разворачивавшейся перед ним буффонады, что не расслышал реплики из зала.

После энергичных забегов вокруг кресла Сорокин потребовал доставить в зал вещественное доказательство «номер четыре».

Это был… череп Сарры Беккер. Зал затрепетал, когда на свидетельскую трибуну поставили ящичек, обитый черным бархатом, и профессор, открыв его боковую стенку, взял в руки небольшой детский череп. Прохаживаясь с ним по свободной площадке перед местами обвиняемых и обращаясь то к присяжным, то к судьям, то к залу, Сорокин пространно рассказал о строении черепа и травмах, причиненных обладателю «конкретно этого черепа». Он не моргнув глазом заявил, что восстановленная им картина преступления изобличает попытку изнасилования.

Самое чудовищное в этом заявлении заключалось в том, что он не привел ни одного объективного критерия, свидетельствовавшего о том, что убийство совершил именно мужчина.

— Я не знаю ни одного случая в судебно-медицинской хронике, когда бы убийца-грабитель прибегал к тем приемам и способам покончить с жизнью жертвы, как в данном случае, — высокопарно заявил Сорокин в конце своего выступления.

Шумилов аж даже заерзал на своем месте. Вглядевшись в лица присутствующих, он заметил, что эффект, произведенный выступлением профессора, был двойственен. Рядовая публика, и дамы в особенности, выглядела взволнованной, поскольку безоговорочно поверила устроенному спектаклю. Юристы же, напротив, поглядывали друг на друга со скепсисом, а некоторые с нескрываемым негодованием: при всей эмоциональности Сорокина никакой доказательной силы его спектакль в себе не содержал.

Из адвокатов первым к перекрестному допросу Сорокина приступил Карабчевский. Он справедливо указал на то, что преступление не могло совершаться насильником и не протекало так, как его изобразил Сорокин, исходя из довольно простого соображения: пятна крови Сарры на обивке кресла и лежавшем на нем покрывале полностью совпадали.

Если бы кресло действительно служило ареной борьбы Сарры Беккер с Мироновичем, чехол, наброшенный на кресло, неизбежно сместился бы и смялся. Но поскольку этого нет, то налицо полное соответствие картине убийства, воссозданной при допросе Семёновой в конце сентября 1883-го года.

Далее Карабчевский указал на вздорность рассуждений Сорокина о том, что малое количество крови на месте происшествия свидетельствует о первоначальном удушении Сарры и последующем нанесении нескольких ударов по голове.

Сорокин признал, что не присутствовал при осмотре ссудной кассы Мироновича во время составления официального протокола осмотра места происшествия, а потому не мог делать заключений об обильном либо, напротив, слабом истечении крови из ран. Протокол же вскрытия тела погибшей, составленный доктором Горским, не давал исчерпывающего ответа на вопрос о величине кровопотери девочки. В силу этого все логические изыски Сорокина мало чего стоили.

Обвинитель, выведенный из себя жесткими формулировками Карабчевского, обратился к председательствующему судье с просьбой «остановить защитника».

После того как Карабчевский уступил место прочим защитникам, вышел ещё один весьма живописный казус. Защитник Семёновой с самым простодушным видом задал вопрос:

— Как вы считаете, господин профессор, могла ли моя подзащитная, — он указал рукой на Семёнову, — осуществить убийство в тех условиях и при той обстановке, какие заключаются в подробном описании Семеновой после признания, что она — убийца?

Вопрос был коварным, как говорится, «с подкладкой», и Шумилов это сразу же почувствовал. Было очевидно, что Сорокин как эксперт-патолог мог говорить только о результатах анатомического исследования тела Сарры Беккер. Анализ показаний Семёновой не мог входить в его компетенцию. Строго говоря, эти показания ему даже не должны были быть известны. Но признать, что он чего-то не знает, было явно выше сил велеречивого профессора. Он, видимо, так увлекся ролью «изобличителя насильника-убийцы», что не почувствовал подвоха и безапелляционно заявил:

— Твердо убежден, что по своим физическим качествам и бессилию, в каком Семёнова находилась в то время, она не годилась в убийцы и не могла совершить преступления даже над таким слабосильным существом, как Сарра Беккер.

— Па-азвольте, — подскочил со своего места Карабчевский. — Протестую против бездоказательных заявлений эксперта! Прошу занести в протокол, что в деле не содержится никаких указаний на истощенность Семёновой или её выраженную болезненность в момент совершения преступления. И вы, профессор, насколько я знаю, никогда не обследовали Семенову.

Шумилов потирал от удовольствия руки. Карабчевский был очень хорош, просто блистателен, спуску противнику не давал, использовал любой шанс для его дискредитации. Он демонстрировал то, что неофициально называется «жесткой защитой». И делал это прекрасно.

Перекрестным допросом Сорокина закончилось вечернее заседание. Был объявлен перерыв до следующего утра.

Кульминацией следующего заседания явился допрос доктора Горского, привлеченного обвинением в качестве свидетеля. Очевидно, помощник окружного прокурора Дыновский рассчитывал подкрепить таким образом экспертизу Сорокина, «смазанную» адвокатами. Горский явно нервничал и не знал, как себя вести. Вместо того чтобы защищать собственную работу. Горский в самом начале заявил, что он «полностью солидарен с экспертизой профессора Сорокина». Это был очевидный ляп, поскольку Горский не присутствовал на предыдущем заседании суда и не слышал заключение Сорокина, а мог судить о нем только по пересказам. Кроме того, доктор совершенно упустил из виду то обстоятельство, что экспертиза профессора прямо противоречит его собственному заключению. Причем Сорокин весьма пренебрежительно характеризовал проделанную Горским работу. Вряд ли эта критика была объективной, и Горский должен был защитить свою профессиональную репутацию. Однако врач оказался до такой степени деморализован происходящим, что полностью отказался от борьбы и склонил голову перед авторитетом профессора Сорокина.

Шумилов помнил, что в протоколе вскрытия тела Горский констатировал гибель Сарры Беккер от асфиксии, хотя и признавал один из ударов в правый висок безусловно смертельным. Если бы не удушение, она скончалась бы от ранения головы, но, вероятно, только спустя какое-то время. Теперь же Горский называл главной причиной смерти ранение головы, а попытку удушения Сарры классифицировал как второстепенное воздействие. Хотя удушение жертвы и было доведено до второй степени асфиксии, сама по себе такая степень не являлась смертельной.

Таким образом, Горский впал в очевидное противоречие заключению, которое готовил сам, а вместе с ним и еще три специалиста, осуществлявшие вскрытие тела.

Однако Карабчевский эти противоречия не упустил. Выйдя для перекрестного допроса на свободную площадку перед скамьей подсудимых, он процитировал доктору его же выводы о'причине смерти Сарры Беккер годичной давности и взял долгую паузу, давая тому возможность вникнуть в смысл услышанного. Затем просто спросил:

— Что же произошло за этот год такого, что изменило ваши выводы, доктор?

Горский был сбит с толку, вопрос застал его врасплох. Шумилов хорошо видел, как забегали глаза растерявшегося врача. Ему надо было как-то выкручиваться, причем срочно.

— Видите ли, здесь налицо субъективность восприятия, вступающая в нетождественное перекрещивание с объективностью изложения…

— Что-что? — с убийственным сарказмом переспросил Карабчевский.

Это был настоящий театр, где разворачивавшееся действие ничуть не уступало шекспировским коллизиям.

— Иными словами, по сути, речь идет примерно об одном и том же, — взял себя в руки Горский, — но выраженном несколько в иной, усложненной и модифицированной форме, — стал он лепетать. — Оба воздействия — и рана на голове, и удушение — были равнозначно смертельны, весь вопрос только во времени, которое повлекло бы наступление смерти… — кое-как, очень коряво выкрутился судебный медик.

Теперь он уже противоречил тому, что утверждал десять минут назад.

Карабчевский, однако, этим не ограничился. Он предъявил суду записку, подписанную помощником окружного прокурора Саксом, в которой доктору Горскому указывалось, что он при подготовке заключения о смерти Сарры Беккер пропустил частицу «не» перед словосочетанием «исключается попытка к изнасилованию». Судмедэксперт признал записку подлинной и она была приобщена к делу как вещественное доказательство. В то время как записку рассматривали присяжные, обвинитель Дыновский сидел, потупившись, опустив взгляд куда-то под стол. Выглядел он чернее тучи.

Карабчевский продолжал методично давить:

— По сути дела, вам, господин Горский, было предложено изменить ваши выводы на прямо противоположные. Как вы восприняли такое предложение помощника прокурора? Как попытку оказать давление?

По залу пробежал ропот. Бедный доктор промокнул лицо платком, выпил воды, потом, собравшись с мыслями, ответил:

— Я воспринял эту служебную записку как рядовой рабочий момент. Я не усмотрел в ней никакого давления, это просто уточнение моих выводов со стороны прокуратуры. И, как видите, мои выводы касательно отсутствия попытки к изнасилованию убитой Сарры Беккер нисколько не изменились.

На него было тяжело смотреть, доктор Горский имел весьма жалкий вид. В эту минуту он, должно быть, чувствовал себя самым несчастным человеком на свете. Он добросовестно попытался подыграть официальной линии, но сделал это половинчато, неловко и неубедительно, вызвав гнев как оппонентов, так и собственных руководителей. Что же в такой ситуации может быть хуже?

Безусловно, важным моментом суда явилось оглашение результатов психиатрического наблюдения за Семёновой и заслушивание экспертов-психиатров. Они представляли науку, во многом ещё мало известную широкой публике, молодую, находившуюся в стадии активного формирования. В России уже были известны труды Ломброзо, одного из отцов криминальной психиатрии. Отечественная школа психопатологии стояла на передовых научных позициях, Санкт-Петербург имел, пожалуй, лучшую в мире систему наблюдения и лечения психиатрических больных.

Для оценки общего психического состояния Семеновой и решения вопроса о ее вменяемости в момент совершения убийства Сарры Беккер были приглашены в качестве экспертов профессор психиатрии Военно-Медицинской академии Леонтьев, профессора Петербургского университета Балинский и Чечот. Все они продолжительное время наблюдали подсудимую в течение предварительного следствия, хотя и делали это разновременно.

Секретарем суда были оглашены данные предварительного следствия, согласно которым Семёнова в 1879-м году провела в общей сложности четыре месяца в психиатрических отделениях двух петербургских больниц, и тогда же была выписана по настоянию матери и под её ответственность «не вполне выздоровевшей». В дальнейшем она ещё раз попадала в психиатрическое отделение, случилось это после попытки самоубийства или имитации оного весной 1883-го года. Врач Диатроптов сделал официальное заявление в полицию о том, что 29 мая 1883-го года его приглашали к Семеновой при её попытке покончить жизнь самоубийством посредством отравления крысиным ядом. Резких признаков отравления он тогда не нашел, предположил имитацию самоубийства и заподозрил наличие у пациентки психического отклонения. По его настоянию Семенову доставили 30 мая в Калинкинскую больницу, где она провела только четыре дня и, не закончив всех назначенных процедур, покинула больницу с явившимся за ней Безаком.

К немалому удивлению Шумилова, все выступившие затем эксперты высказались практически в унисон. Они однозначно квалифицировали Семёнову как клиническую психопатку. Особенно жесткую характеристику

обвиняемой дал профессор Чечот:

— Душевное состояние психопатизма не исключает для лица, одержимого таким состоянием, возможности совершения самого тяжкого преступления. Такой человек при известных условиях способен совершить всякое преступление без малейшего угрызения совести.

Профессор Балинский подробно рассмотрел отношения в паре Семёнова — Безак. Он предложил адвокатам не апеллировать к любви, как мотиву действий Семеновой. Он напомнил о том обстоятельстве, что она с ведома Безака несколько раз выходила на панель как проститутка.

В конце перекрестного допроса Балинского адвокат Семеновой задал эксперту вопрос:

— Профессор, но если вы утверждаете, что поведение Семеновой определялось ее болезненным психическим состоянием, то как следует поступать с таким больным?

Вопрос провоцировал ответ «лечить», а это давало бы Семеновой шанс избежать каторги, но эта адвокатская уловка не сработала. Профессор ответил интересно:

— Свобода приносит такому больному безусловный вред. Поставьте психопата в какие угодно благоприятные условия, как материальные, так и нравственные, дайте ему полную свободу — и он вернётся на прежний путь лжи, разврата и порока. Все действия психопата основаны вовсе не на непременном желании причинить вред, а на невозможности с его стороны поступить иначе.

Шумилов поймал себя на желании зааплодировать тому, насколько ладно профессор Балинский отбрил адвоката.

Вообще же все психиатры на процессе по делу Мироновича выступили в пику профессору Сорокину: никому из них и в голову не пришло утверждать, будто Семёнова не могла быть убийцей Сарры Беккер.

Во второй половине дня 3 декабря суд перешел к заслушиванию заключительных речей сторон. Обвинитель ссылался на экспертизу Сорокина с таким видом, словно это была истина в последней инстанции, никаких ляпов, огрехов и натяжек Дыновский в ней предпочел не заметить. Формально логичная речь его каждым своим выводом шла против здравого смысла и жизненной правды. Почему насильник напал на Сарру Беккер, не дождавшись ухода Семёновой? Для чего вообще растлителю потребовалось немедленно нападать на жертву, не потратив определенного времени на ее соблазнение, что вообще-то свойственно этой категории преступников? Почему, убив девочку, насильник не убил саму Семёнову? Почему насильник и убийца, имевший в своем распоряжении целую ночь и шарабан во дворе, не вывез тело из ссудной кассы, а оставил его на месте убийства, тем самым сразу приковав внимание как к этому месту, так и к своей персоне? Никаких внятных ответов на эти вопросы речь обвинителя не содержала. В ней было много эмоций, много разоблачений Мироновича как безнравственного человека, но при этом ничего толкового, способного действительно изобличить его как преступника.

Шумилову речь помощника прокурора показалась откровенно слабой. Даже Сакс, которого Шумилов хорошо знал и не ценил высоко, сумел бы сделать заключительную речь более монументальной и внушительной.

Впрочем, возможно, в Алексее Ивановиче говорила застарелая обида: ведь когда-то он сам работал на прокурорском поприще, которое оставил не по собственной воле.

Далее последовали защитительные речи адвокатов. Главной из них по смысловой нагрузке следовало признать речь Карабчевского, поскольку ему приходилось категорически отвергать инкриминируемые его подзащитному обвинения. Карабчевский жестко, непримиримо раскритиковал работу обвинения с самого начала следствия. Он вспомнил даже утерю волос убийцы, справедливо указав на то, что если бы волосы были сохранены, то и самого дела не было бы. Поскольку Миронович сед, а Семенова черноволоса, понять, кому принадлежали волосы, зажатые рукой погибшей девочки, труда не составило бы. Адвокат много внимания уделил экспертизе Сорокина, указав на ее очевидные противоречия протоколу аутопсии. Не забыл Карабчевский упомянуть и о примечательной просьбе прокуратуры, адресованной врачам-патологам, изменить формулировку заключения.

Речь была сильной, насыщенной фактическими материалами, и при этом жестко-эмоциональной. По тому, как тихо, опустив глаза, сидели журналисты, Шумилов догадался, что завтра же большие фрагменты речи Карабчевского он увидит в печати. По большому счету она того стоила.

После напутственной речи председателя судейской коллегии, обращенной к присяжным заседателям, были оглашены вопросы, поставленные на их решение. Таковых в общей сложности было девятнадцать.

Первый касался виновности Мироновича в убийстве Беккер, второй — виновности Семеновой в сокрытии этого преступления. Ответ на третий вопрос надлежало дать в случае, если на второй присяжные давали отрицательный ответ, и касался он виновности Семеновой в ложном сознании и сокрытии личности подлинного виновного в убийстве Беккер. Четвертый вопрос касался признания умопомрачения Семеновой, пятый — виновности Безака в сокрытии убийства.

Остальные вопросы затрагивали различные мелкие эпизоды совместной преступной деятельности Безака и Семёновой и к делу Мироновича непосредственного отношения не имели. Присяжные совещались довольно долго — более шести часов. Публика, получившая право свободного перемещения, циркулировала по залу заседаний, выходила в коридор, возвращалась обратно. Знакомые сбивались в кучки, обменивались мнениями, пытаясь угадать, как же окажется вердикт присяжных, кое-где даже с азартом заключались пари на исход процесса. Шумилов успел сходить пообедать, поговорил с Карабчевским, другими адвокатами, к нему один за другим подошли несколько знакомых. Мнения о предполагаемом исходе у всех были разными.

Только к концу последнего вечернего дня заседания 4 декабря присяжные пришли к общему мнению.

Мироновича признали виновным в убийстве Сарры Беккер, по постановлению суда он получил семь лет каторжных работ. Семёнова была оправдана на основании признания её невменяемости в момент совершения преступных деяний. Безак был признан виновным и приговорен к ссылке в Сибирь. По залу пронесся вздох облегчения: люди устали ждать и рвались домой. Миронович побледнел и сразу как-то ссутулился, обмяк. Было видно, что он всё-таки надеялся на оправдательный приговор. Семёнова победно заулыбалась и протянула руки к своему адвокату. У Безака ходили желваки на скулах, он был мрачен.

Алексей Иванович видел, как Карабчевский чтото живо обсуждает со своим напарником, Леонтьевым. После закрытия заседания и вывода конвойными осужденных Шумилов направился к нему.

— У меня нет слов, это чертовщина какая-то, — обратился к нему Карабчевский. — Три психиатра признают Семенову вменяемой, а присяжные освобождают от наказания! Какими словами прикажете это комментировать? Все было сказано предельно ясно об экспертизе Сорокина. Что он тут устроил? Цирк-шапито? Тоже мне, Гамлет с черепом Йорика!

— Николай Платонович, успокойтесь! — подал голос обвинитель, складывавший за соседним столом бумаги в портфель. — Пусть вас греет мысль, что правосудие торжествует.

— Это вы торжествуете, господин Дыновский, а правосудие плачет! — огрызнулся Карабчевский. — То, что вы устроили здесь, я называю худшим вариантом правосудия. Вы, господа обвинители, свалили все в кучу, вы переложили свою работу на других адвокатов. Марголин был куда лучшим обвинителем Мироновича, чем вы, господин Дыновский, От ваших неумных действий страдают не только конкретные люди, несправедливо осуждаемые, но и сам институт суда присяжных.

— Суд высказался вполне определенно насчет виновности каждого, — парировал обвинитель. Дыновский явно не хотел допустить, чтобы последнее слово в полемике осталось за присяжным поверенным.

— Я понимаю вас, ведь каким бы ни был приговор, вы все равно получили бы признанного убийцу. А убийца сидел рядом и нагло улыбался вам в лицо, когда одураченные вами присяжные признали его невменяемым. Только знаете, что я вам скажу, господин Дыновский?

— М-да, и что же?

— Я не позволяю вешать всех дохлых кошек на один забор. Это мой принцип. Каждый обвиняемый должен отвечать только за содеянное. Слышите: только за содеянное, а не за то, что он «вообще» нехороший человек. Вот так… Мы добьемся пересмотра приговора, обещаю. Приглашаю вас на повторное слушание дела.

Шумилов подал руку Карабчевскому:

— Спасибо, Николай Платонович, я ждал от вас этих слов.