Сентябрь 1883 года выдался в столице солнечным и тёплым. О белых ночах Санкт-Петербург уже не вспоминал, но дни были напоены ласковыми лучами, щебетом птиц, ясными утренниками с холодной росой и удивительной грустью, которая проскальзывала в желтеющих травах и пёстром ковре опадающей листвы. Уже с неделю стояло бабье лето, неожиданно рано посетившее в том году столицу, и это был настоящий подарок обычно неприветливого, не склонного к сантиментам петербургского климата. И это казалось очень необычным, поскольку в сентябре по всей восточной оконечности Балтийского побережья начиналась полоса беспросветных унылых дождей, которая тянулась месяца полтора-два, начисто выветривая у всякого петербуржца само воспоминание о лете, солнце и тепле.

Вот и сегодня, двенадцатого сентября, день выдался тихим и на редкость умиротворённым. Алексей Иванович Шумилов, бывший сотрудник окружной прокуратуры столицы, проводил вечер в компании своей домовладелицы госпожи Раухвельд и её сына Александра — молодого полицейского врача. И домовладелица — немолодая чопорная немка, вдова жандармского офицера, и её двадцатипятилетний сын относились к Шумилову с большой симпатией. Вдова была очарована своим квартирантом, чьи пересказы разного рода криминальных историй находила чрезвычайно занимательными.

Сын ее, хоть и был ненамного моложе Шумилова, видел в Алексее Ивановиче умудренного жизненным опытом товарища, у которого не грех было спросить совета. Даже изгнание из прокуратуры не выбило Шумилова из его жизненной колеи, теперь он работал юридическим консультантом в обществе поземельного кредита, и это обстоятельство вызывало в Александре Раухвельде особенное восхищение.

Молодые люди после вкусного ужина уселись за партию в шахматы, отложенную накануне. Шумилов рассказывал о том, как в прошлую пятницу к нему в кабинет явился клиент, пожелавший дать взятку и без околичностей об этом заявивший.

— И вот этот гоголевский персонаж заявляет: «Мне сказали, в столице надо ДАТЬ, и тогда можно будет получить ссуду много больше реальной стоимости закладываемой земли», — продолжал начатый за ужином рассказ Шумилов. — Я молчу, а посетитель продолжает: «Я готов ДАТЬ вам и всем кому надо, назовите сколько». Мне его как-то жалко стало, видно, что неумный человек, наломает дров по простоте своей провинциальной. И останется обворованным, ведь шустрых-то дельцов у нас много, если даже арку Главного штаба наши аферисты умудряются миллионерам из провинции продавать…

Раухвельды синхронно улыбнулись, поскольку рассказчик напомнил о реальном случае мошенничества, сделавшимся своего рода столичным анекдотом.

— Мой посетитель продолжает меж тем открытым текстом: «Ваш оценщик может написать, что у меня луга заливные?». Я киваю, дескать, может. «А он может написать, что у меня запруды и в них рыба разводится, карп зеркальный, осётр?». Я опять киваю, может! Хоть сады Семирамиды на вашей Херсонщине напишем. Персонаж, приободренный моими ответами, спрашивает: «Кому следует ДАВАТЬ?» И вот тут я начинаю загибать пальцы: дать надо оценщику нашему, чтобы оценил подороже; дать надо делопроизводителю, который будет вести вашу сделку; дать надо юрисконсульту, то есть мне. Дать надо архивариусу из вашего межевого комитета, который будет готовить кадастровую выписку для нас… — тут мать и сын Раухвельды уже начали смеяться, а Шумилов невозмутимо продолжал: — Ну и конечно, нашему распорядительному директору, поскольку без его подписи выплата не пройдет. Мой гоголевский персонаж задумался, видимо, что-то его в моих словах смутило. Спрашивает у меня, могу ли я все это организовать? Конечно, отвечаю, могу, вопрос в том, сможет ли он все это оплатить.

— Это жестоко, Алексей Иванович, — со смехом проговорила госпожа Раухвельд. — Так издеваться над безобидным провинциалом.

— Вы знаете, я ведь сам провинциал, по большому счету. И я над ним не издевался, я спасал этого бедного глупого Аполлона Эвхаристовича от пройдохи, который непременно обобрал бы его на моём месте. Он, почесав во лбе, уточняет: «А сколько надо дать-то?» Я спокойно отвечаю: «Да в пятнадцать уложиться можно».

— А в пятнадцать чего, он не уточнил? — со смехом спросил Александр.

— Именно таков был его следующий вопрос: «А в пятнадцать чего именно, неужели тысяч?» Затем задает главный вопрос: «А насколько увеличится сумма полученного на руки кредита в результате всей этой махинации?» Причем так и сказал «махинации»! Я, не моргнув глазом, отвечаю: ну, тысяч на пять, может, чуть менее, но на три тысячи точно.

— Он сказал, что вы мошенник, — предположил Александр.

— Примерно, да. Он сказал, что я каналья, мироед и хочу пустить по миру его и его детей. Я же объяснил посетителю, что мошенничество — это суть коммерческий обман и понятие это к моим словам неприменимо в принципе. И пояснил, что с его стороны было большой ошибкой ходить по этажам самого богатого в России Дворянского общества поземельного кредита и расспрашивать у всякого встречного, кому тут дают взятки. Посоветовал поехать домой и никогда более не пытаться обмануть казну.

— Да-а, интересные люди к вам приходят, — заметил с улыбкой Александр. — А у меня все больше колото-резаные раны, странгуляционные следы, такое, о чём в приличном обществе и рассказать неловко…

Это были приятные для обоих вечера: обстановка напоминала Алексею Ивановичу его семью, которая была далеко и которой ему в иные минуты очень недоставало. Разговор порой касался самых разнообразных предметов — новостей уголовной хроники, литературы, политической жизни, ещё недавно сотрясаемой студенческими волнениями и народовольческими терактами, а также новостей, касавшихся круга общих знакомых. Но сегодня отложенная накануне партия в шахматы так и не была закончена: в девятом часу вечера она внезапно оказалась прервана приходом молодого человека, почти мальчика, поднявшегося в квартиру Раухвельд в сопровождении дворника.

Молодой человек под пристальными взглядами эскортировавшего его дворника и госпожи Раухвельд назвался посыльным от лица присяжного поверенного Николая Платоновича Карабчевского и попросил две минуты для разговора наедине. Очутившись в кабинете Шумилова, он заговорщически протянул ему запечатанный конверт, попросил прочесть и немедленно дать ответ. В конверте содержалась короткая записка, приглашавшая Шумилова завтра прибыть по указанному адресу в любое удобное для него время для обсуждения вопроса «исключительной важности».

За годы, миновавшие после окончания «дела Жюжеван», Алексей Иванович сделался довольно известным в определенных кругах «специалистом по разрешению приватных дел». Случилось это как-то само собой, Шумилов даже не прикладывал к поддержанию подобной репутации особых усилий. Его начали приглашать для проведения расследования в интересах защиты в спорных уголовных делах, в тех случаях, когда требовалось собрать доказательства невиновности несправедливо обвиненного человека. Нередко бывало так, что полиция не умела или не хотела прикладывать усилия в этом направлении, и тогда адвокат сам брался за расследование. Подобные несвойственные им функции могли хорошо выполнить далеко не все присяжные поверенные, даже признанные светилами столичной адвокатуры. Поэтому как-то сама собой установилась традиция — при изучении особенно запутанных дел приглашать Шумилова, который оказывался то ли в роли юридического консультанта, то ли частного сыщика, то ли переговорщика с противной стороной. Алексею Ивановичу не раз удавалось не только доказать alibi обвиняемого, казалось бы, безнадежно запутанного в деле, но и назвать настоящего преступника. Это снискало ему репутацию отличного сыщика и человека, всегда имеющего непредвзятый взгляд на вещи.

Шумилов спрятал письмо во внутренний карман пиджака и ответил на немой вопрос, читавшийся во взгляде посыльного:

— Передайте Николаю Платоновичу, что я буду по указанному адресу завтра в половине одиннадцатого утра.

Проводив визитера, Шумилов вернулся в гостиную к Раухвельдам.

— Вы меня извините, Алексей Иванович, — начал издалека Александр, — но я сделался невольным свидетелем вашего разговора. Неужели это тот самый Карабчевский?

— Эко вы, Александр, рака за камень заводите, — усмехнулся Шумилов. — Можно было без извинений поинтересоваться. Вы не ошиблись, это тот самый присяжный поверенный.

— Можно вопрос, Алексей Иванович? — поинтересовался Александр.

— Разумеется. После ужина можно даже два вопроса, — кивнул Шумилов. — Вы, наверное, хотите узнать мое мнение о Карабчевском?

— Как вы угадали? — изумился молодой человек.

— Это совсем несложно. Услышав из моих уст какую-нибудь новую фамилию, вы непременно спрашиваете мое мнение об этом человеке. Так что ошибиться в своей догадке я просто не мог.

— В самом деле? Никогда не замечал… — Александр на секунду задумался. — Я хотел спросить, считаете ли вы Карабчевского нравственным человеком?

— Ну… — Шумилов качнул головой, озадаченный постановкой вопроса. — Я не Господь Бог, и у меня нет весов, чтобы взвешивать нравственность.

— Разве вы не знаете, что Карабчевского после университета не взяли в министерство юстиции по причине неблагонадежности?

— Знаю.

— Он истово защищал народовольцев на процессе.

— Вообще-то это был его долг, как помощника присяжного поверенного.

— Разве вы не знаете, что он женат на сестре народовольца, сосланного в каторгу?

— Знаю. Я даже знаю, что он одно время работал помощником присяжного поверенного Евгения Исааковича Утина, брата того самого Николая Утина, что был основателем Русской секции Интернационала.

— Да он социалист, народоволец, бомбист! — всплеснула руками госпожа Раухвельд.

— И при всем том Карабчевский берет колоссальные гонорары за свою защиту и сейчас считается чуть ли не самым дорогим адвокатом столицы, — продолжал между тем Александр. — По-моему, это безнравственно: провозглашать социалистические идеи и при этом быть плоть от плоти ненавистного ему строя, быть жировиком монархии и капитализма.

— Эко вы загнули, — улыбнулся Алексей Иванович. — Карабчевский не провозглашает социалистических идей, разве что в спальне и под одеялом, чтобы охранка не услышала. Что же касается жадности до денег, то это слабость, которой грешат многие.

— Но ведь то, что я говорю, по существу правильно! — не унимался Александр.

— Да, по существу правильно. Но как говорит мой духовник: лучше милостыню не подавай, да только людей не осуждай!

— Я не осуждаю, я выставляю нравственную оценку, — поправил Шумилова молодой оппонент.

— Вы делаете это со страстью, с пылом горячего молодого сердца. А надобно — с холодной головой, — возразил ему Шумилов. — Легко судить других, да только кто мы такие, чтобы судить? Карабчевский толковый, думающий юрист, понимающий толк в сыскной работе. Это, видимо, наследственное. Вы знаете, что его дед был полицеймейстером Крыма?

— Тем более! — воскликнул Александр. — Вы посмотрите, что получается: дед обласкан властью, выпестован ею, а внук, подобно жуку-короеду, эту власть ничтожит.

— Оттого, что Карабчевский защищал некоторых одиозных деятелей, он, как человек, хуже не становится. В конце концов, даже закоренелый преступник имеет право на компетентного защитника. Вы не возражаете?

— Против этого — нет.

— А Карабчевский как раз и есть тот самый защитник. Он нивелирует закон, делает его равно применимым как к преступнику, так и к преследователю. Хорошо, что он таков, каков есть. Было бы много хуже, если б он оказался другим: лояльным к власти и расшаркивающимся перед окружным прокурором. Не нужны России такие адвокаты, видит Бог, не нужны!

Без проволочек закончив свои дела в «Обществе», Шумилов уже в начале одиннадцатого шагал к Малой Садовой, где в своей конторе Карабчевский назначил ему встречу. Отыскав нужный адрес, Шумилов понял, что явился слишком рано. Не желая показаться человеком дурного тона, он с десяток минут простоял на углу Итальянской улицы, наслаждаясь благодатью теплого осеннего дня.

Наконец, ровно в половине одиннадцатого Алексей Шумилов переступил порог пятикомнатной квартиры в бельэтаже, которая служила конторой присяжного поверенного Карабчевского. Визитера встретил тот самый юноша, что давеча доставил Шумилову конверт. Не мешкая, молодой человек проводил его в кабинет адвоката.

Карабчевский, смуглокожий, с копной вьющихся черных волос, доставшихся в наследство от турецких предков, усадил гостя в объемистое кожаное кресло в углу кабинета, устроился в таком же кресле напротив, подчеркнув тем самым доверительность предстоящей беседы.

Шумилов и Карабчевский являлись людьми одного поколения, обоим было чуть за тридцать, они были одного воспитания, одного круга общения, каждый мог гордиться пройденным путем, хотя следовало признать, что у адвоката на этом пути денег и роз было все же поболее.

Они начали разговор как равные партнеры и единомышленники, только у Карабчевского голос был ласковее, а манеры вкрадчивее, видимо, в силу выработавшегося профессионального навыка.

— У нас, Алексей Иванович, много общих знакомых, от которых я слышал по вашему адресу массу самых лестных похвал, — начал адвокат.

— Ну что вы, Николай Платонович, — улыбнулся Шумилов.

— Алексей Иванович, не буду вас мучить, сразу к делу, — продолжал адвокат. — Вы слышали что-нибудь об убийстве Сарры Беккер?

Шумилов на секунду задумался, перебирая в памяти имена и события последнего времени.

— Да, читал кое-что в газетах. Там, кажется, и изнасилование было? Полиция обвинила работодателя девочки, я ничего не путаю? Фамилия у него еще такая странная — как отчество. Мирович, кажется…

— Мирович — это офицер, который в середине восемнадцатого столетия хотел Иоанна Антоновича из тюрьмы освободить, — поправил Карабчевский. — Наш же герой носит фамилию Миронович. Иван Иванович Миронович.

Карабчевский помолчал пару минут и продолжил:

— Так вот, открою тайну, о которой газеты пока не знают: он мой клиент. Я имел с ним чуть ли не пятичасовое свидание, много говорил и пришел к твёрдому убеждению, что Сарру Беккер он не убивал. Улики против него все косвенные. Хотя, признаюсь, одна к одной, так хорошо подогнаны, не знаешь, что и подумать. Газеты уже успели слепить такой образ ростовщика-кровопийцы, растлителя малолетних, да еще с полицейским прошлым, что для прокуратуры он стал идеальной мишенью обвинения. Полагаю, что Мироновича уже презирает весь Петербург. Официальная версия исходит из того, что он убил Сарру в пылу ярости за отказ девочки сделаться его любовницей. А другие версии, которые, возможно, изменили бы всю направленность следствия, остались вообще не отработанными. Вот я и хочу попросить вас подключиться к этому делу и помочь мне восполнить этот пробел.

Карабчевский замолчал, словно предлагая Шумилову высказаться.

— Я понял суть вашего предложения, — сказал Алексей Иванович. — Но в таких делах у меня есть принцип, от которого я не отступаю.

— У меня тоже, — улыбнулся Карабчевский. — В чем заключается ваш принцип?

— Я не помогаю преступникам. Если я приду к убеждению, что меня пригласили работать в интересах преступника, я откажусь от работы и сообщу

полиции все, что мне станет известно по делу.

— Наверное, это правильно, — кивнул адвокат. — Обещаю, что не буду предлагать вам сделаться пособником убийцы.

— Прекрасно, значит мы поняли друг друга правильно. Продолжайте, пожалуйста, — попросил Шумилов.

— Полиция вообще сработала весьма топорно. Представляете, они потеряли важнейшую улику — клок волос с головы убийцы, который погибшая девочка зажала в кулаке. Глупейшая оплошность, если не того хуже! Я говорю о прямом умысле.

Далее Николай Платонович принялся максимально подробно, если не сказать дотошно, излагать известные ему обстоятельства преступления. Он привел свидетельства соседей, дворников, выводы полиции, содержание протокола аутопсии и прочие детали.

— Дела, разумеется, мне читать никто не давал. Все что знаю — разрозненные фрагменты, собранные буквально по крупицам. Как относится ко мне полиция, полагаю, объяснять не надо, так что на сколько-нибудь продуктивный обмен мнениями рассчитывать не приходится. Мне очень помогает один человек, штатный полицейский, хорошо знающий Мироновича еще по тому времени, когда тот возглавлял вторую Литейную часть. В силу понятных причин я не могу открыть вам фамилию этого человека. Он сообщает некоторые детали, которыми располагает следствие, но, как вы понимаете, делает это с чужих слов. К самому следственному производству он доступа не имеет, поэтому кормится слухами. Возможно, что-то из того, что я вам сейчас сказал, в дальнейшем подвергнется уточнению либо вообще будет отвергнуто, так что не судите меня строго. Пока что хочу спросить, что вы об этом деле скажете?

— На первый взгляд, версия полиции выглядит сильной, логичной и стройной. Плохо дело Иван Иваныча. Но вы правы, Николай Платонович, полиция явно недоработала. Имело бы смысл отыскать женщину, которую сосед видел сидящей с Саррой на ступеньках лестницы в вечер убийства. Время было позднее, уже около двадцати трех часов. А смерть наступила минут через пятнадцать-тридцать? Ведь это же аксиома: ищи того, кто последним видел жертву, зачастую это и есть преступник.

— Ещё что-нибудь вам бросилось в глаза?

— Полицейское прошлое вашего подзащитного.

— Вот-вот, — закивал Карабчевский, — старая вражда, ненависть. Миронович мне сказал, что сажал многих, у него были громкие задержания. Еще признался, что бил задержанных преступников.

— Сильно бил?

— Сильно, ногами. Он уверен, что зуб на него с тех еще времен наточили многие.

— А Миронович ничего подозрительного не замечал в последние недели? Встречи, может, какие-то неожиданные происходили? Предметы обстановки не на своих местах оказывались?

— Нет, ничего такого не было. Миронович, насколько я составил о нем представление, человек основательный, осторожный, внимательный. Работа ростовщика, знаете ли, требует всех этих качеств. Опять же, опыт полицейской работы имеется. Если бы слежка за ним была кем-то установлена, он бы её почувствовал.

— Ну ладно, — Шумилов махнул рукой. — Думать можно о многом. От меня что вы хотите?

— Пока один мой порученец опрашивает кондукторов конки, я хотел бы попросить вас разыскать женщину, упомянутую дворником и одним из свидетелей. Или, по крайней мере, разобраться в вопросе, существовала ли вообще эта женщина. Сколько вам надо на расходы?

— Двадцать пять рублей в сутки. И разумеется, под честное слово.

— Ну разумеется, расписки я не потребую, — усмехнулся Карабчевский. Он встал с кресла, взял с письменного стола ежедневник, между страниц которого наподобие закладок оказались заложены банковские билеты различного достоинства. — Вот, пожалуйста. Поторопитесь, голубчик. В расходах не скаредничайте, мой клиент — человек состоятельный.

— Прекрасно, — Шумилов принял деньги. — Вы говорите, она на извозчике ехала от Знаменской площади?

— Да, один из дворников, не знаю, кто именно, вроде бы видел, как извозчик остановился напротив дома 57, из него вышла эта дама в шляпке и вуали, подозвала Сарру и о чем-то с ней минут пять говорила. Потом села обратно и уехала на том же извозчике.

На том и расстались.

Уже в дверях Алексей Иванович на секунду задержался и повернулся к Карабчевскому:

— Николай Платонович, я вам сказал, что в своей работе я руководствуюсь принципом, на что вы заметили, что у вас тоже есть принцип. Интересно,

какой?

— Я не люблю, когда на один забор навешивают всех дохлых кошек с майдана, — не задумываясь, ответил Карабчевский.

Шумилов в каком-то смысле был даже рад новому заданию. Ему уже давно хотелось встряхнуться, вновь почувствовать горячечный азарт идущей по следу гончей. С некоторых пор он начал ясно понимать, что больше всего на свете его влечет именно такая работа, а вовсе не то бумагомарание, наполняющее будни судебного следователя. По прокуратуре он не скучал.